" - "Да я что? Я так, все ха-ха да хе-хе". А один
раз Марфунька пряла на скамье, он к ней все-таки подсел, в ухо ей дунул  и
в плечо толкнул. И что ж вы думаете? Ушла девка... Вот и я говорю -  сходи
разберись. Может, он сам меченый? Или подсылал  кого?  Теперь  не  прежние
времена, за такое дело можно и привлечь куда следует.
   Андрей Иванович скривился в усмешке:
   - Ладно, подойдет время, выясним - колдун он или моргун.
   - Ты не отмахивайся! - крикнула от  стола  Надежда.  -  Отвечай  прямо:
пойдешь или нет? А то сами сходим. Хуже будет.
   - Хорошо, схожу, - сдался он. - А вы соберите мне  поесть  да  в  сумку
положите чего-нибудь... С собой, на дорогу.
   Сенечка  Зенин  жил  возле  церкви  у  Ильи  Евдокимовича   Свистунова,
бухгалтера  из  райфо.  Свистунов  был  человек   хозяйственный,   жил   в
пятистенном доме, детей не имел.
   Зенину сдавали горницу с отдельным входом  и  готовым  столом:  молоко,
яйца, жирные щи. По праздникам блины, драчены и брага. И за все это  Зенин
платил по  рублю  в  сутки.  Хозяйка,  кривобокая  Матрена,  отзывалась  о
постояльце уважительно: не пьет, не курит. Одно плохо  -  иконы  вынес  из
горницы.
   Андрей Иванович застал Сенечку и Зинку дома; они  сидели  за  столом  и
пили чай с конфетами, шумно втягивали воду с блюдцев и громко причмокивали
языком.
   Нельзя сказать, чтобы их  смутил  приход  позднего  гостя,  Зинка  даже
обрадовалась, заулыбалась, но покраснела, как недозрелая вишня.
   - Садись с нами чай пить, дядь Андрей!
   А Сенечка чинно подал табурет, сам сел напротив, скрестил руки на груди
и запрокинул свои открытые шалашиком ноздри.
   - Тебе налить, дядь Андрей? - повторила еще раз Зинка.
   На столе стоял самовар, розовые жамки и конфеты "Раковая шейка".
   - Спасибо, не хочу, - отказался Андрей Иванович.
   - Поскольку я понимаю, вы пришли на предмет серьезного разговора насчет
нашего бракосочетания, - степенно заявил Сенечка.
   - Какой уж там серьезный разговор! Разговоры ведутся до  женитьбы...  -
Андрей Иванович запнулся, - как  принято  у  добрых  людей.  Хочу  узнать:
поженились вы или как?
   Зинка опять покраснела и уткнулась в чашку.
   - Если вы имеете  в  виду  церковный  обряд,  связанный  с  религиозным
дурманом, то такой женитьбы здесь  не  было  и  не  будет.  Все  остальное
налицо... Как видите, - Сенечка широким жестом показал на стол и потом  на
кровать.
   Андрей Иванович посмотрел на убранную постель  и  узнал  свое  пикейное
покрывало и большую пуховую подушку  с  вышитыми  Надеждой  вензелями  НБ.
Вторая подушка была поменьше и, видимо, принадлежала Зенину.
   - Ну, кровать это еще не женитьба, - усмехнулся Андрей  Иванович.  -  А
как насчет регистрации?
   - Женитьба есть добровольный союз двух равноправных членов общества. По
нашим понятиям, товарищ Бородин,  любовь  есть  главная  связь  свободного
брака.  Все  же  остальные  церковные  и  бумажные   формальности   только
оскверняют истинное чувство. Как видите, мы за новые отношения  людей,  не
зараженных  буржуазными  предрассудками  отживающего  мира.   Но   вы   не
беспокойтесь, мы распишемся.
   - А посоветоваться с родными, поблагодарить  хотя  бы  за  приданое,  -
кивнул он на кровать, - это что, тоже предрассудок? А по-воровски  убежать
из дома? С узлом через заборы лазить?  Это  что,  новый  обряд?  Примерная
свобода действий? Где же вы такое вычитали? В каком уставе?
   - К  сожалению,  мы  столкнулись  с  упорным  нежеланием  родственников
считаться с нашим чувством, то есть со  стремлением  навязать  свою  волю,
почерпнутую из домостроя. И все только потому, что наши  представления  на
классовую структуру и формы борьбы не сходятся.
   - Какие формы? Какая борьба? Кто с вами не сходится? -  строго  спросил
Андрей Иванович.
   - Вам лучше знать, - уклончиво ответил Зенин.
   - А ты чего молчишь? - набросился было Андрей Иванович на Зинку. -  Что
произошло? Ты почему сбежала?
   - Я... я больше не могу, - Зинка хлюпнула  носом.  -  Маша  с  Сенечкой
поругались.  Она  не  пускала  его  к  нам.  У  них   по...   политические
разногласия.
   Андрей Иванович с  трудом  удержался  от  неуместного  смеха  и  сказал
строго:
   - Ну ладно, у них политические разногласия. А у  нас  с  тобой  что  за
политика? Почему ж ты  со  мной  не  поговорила,  что  выходишь  замуж?  С
Надеждой не посоветовалась? Мы тебя  вроде  в  сундук  не  запирали  и  на
привязи не держали. Зачем же тайком убегать из дома? Зачем обижать людей?
   Зинка только всхлипывала и заливалась слезами.
   - Товарищ Бородин, оставьте этот прокурорский тон. Вы не судья, а мы не
подсудимые, - сказал Сенечка сухо. - Зина здесь ни при чем. Это я  настоял
на такой форме наших с вами отношений.
   - Какая форма отношений! Просто сбежали, как воришки,  и  приютились  в
чужом углу. Жили бы у нас. Чай, не стеснили бы. У нас и горница  вроде  бы
попросторнее.
   - А если мне у вас не нравится? Если обстановка вашей жизни мне  не  по
душе?
   - Чем же тебя не устраивает наша обстановка? - искренне удивился Андрей
Иванович.
   - К примеру, своим уклоном к частному накоплению. Три лошади,  двадцать
овец, два дома, кладовая... Не много ли держите в одних  руках  при  нашем
всеобщем стремлении к равенству?
   - Ты что ж, за то, чтобы всем жить в  чужих  домах  и  спать  на  чужих
подушках? - накалялся Андрей Иванович. - Как до двадцать второго года, да?
   - До двадцать второго года был коммунизм, а теперь торгашество,  погоня
за наживой... - кричал, багровея, и Сенечка. - Не для этого  устанавливали
Советскую власть.
   - А ты ее устанавливал? Ты в те годы под  стол  пешком  ходил.  А  я  и
четыре моих брата всю гражданскую ворочали. И землю делили.  Поровну,  без
обиды. Бери, старайся, работай...
   - Я просто считаю по теории классовой  борьбы  -  каждая  собственность
калечит отношения между людьми. Поэтому я и забрал  свою  жену  из  вашего
частнособственнического  гнезда...  Где,  между  прочим,   вы   меня   все
ненавидели.
   - Подлец! - Андрей Иванович встал и стиснул кулаки. - Если  бы  не  моя
племянница, я бы тебе голову намылил за такие слова.
   Сенечка тоже встал:
   - Спасибо за откровенность. Но мы еще как-нибудь встретимся.  Посмотрим
еще - кто кого намылит, а кто и утрется.
   - Ну что ж, поглядим.
   Андрей Иванович вышел и сильно хлопнул дверью.


   У Васи Белоногого в Ермилове был свой  человек,  некий  Герасим  Лыков.
Работал он в Ермиловском сельпо, а в лесную кампанию был у Васи весовщиком
на продовольственном складе.
   Этот Лыков однажды в Елатьме увидел Жадова на рыжей кобыле, но  не  мог
допытаться -  куда  уехал  Жадов  и  где  прячет  кобылу.  После  убийства
ветеринара Белоногий наказал Лыкову:
   - Герасим, душа из тебя вон... Но с Жадова все эти дни глаз не спускай.
Чего заметишь - дай мне знать.
   И Лыков заметил... Как-то на ночь глядя заехал к Жадову Сенька Кнут  на
той самой рыжей кобыле, запряженной в тарантас. Не успев толком  покормить
лошадь, они тотчас уехали в лес. Подался за ними охлябью и Лыков.
   Часа три рысил он по темным лесным  дорогам  за  отдаленно  грохотавшим
тарантасом, пока не выехал на открытую поляну к Сенькину кордону. Здесь он
спешился, привязал в лесу лошадь, а сам,  хоронясь  за  соснами,  назерком
подошел к подворью.
   Со двора доносились  незнакомые  голоса  и  лошадиное  фырканье.  Потом
хлопнула сенная дверь, проскрипели под тяжкими шагами ступени, и  раздался
частый жадовский говорок:
   - Вы долго тут будете возиться? Лошадь распрячь не умеете!
   - Да не видать ни хрена. Сбрую вот собрать надо, отнести в хомутную,  -
ответил кто-то недовольно, ухая басом как из колодца.
   - Зачем? Оставьте все в тарантасе, - сказал Жадов, - завтра утром я  на
рыжей уеду в Елатьму. А вы давайте на Воронке в Ермилово. Заберете там все
мои пожитки.
   - А как же насчет барана?
   - Барана привезешь послезавтра,  понял?  -  сказал  опять  Жадов.  -  Я
заночую в Елатьме. Вернусь послезавтра к  вечеру.  Вот  тогда  и  отходную
сыграем.
   - Один приедешь? Или как? - спросил кто-то третий жидким голоском.
   - А тебе не все равно?
   - Дак на сколько человек жарить?
   - Жарь  на  всех,  чтоб  себя  не  обделить,  -  сказал  Жадов,  и  все
засмеялись.
   - Ну, пошли в избу! Не то ждать не будем.
   Через минуту хлопнула дверь, и все стихло.
   Рано утром Лыков был уже в Агишеве. А в тот же  день,  пополудни,  Вася
Белоногий поймал в тихановской милиции Кадыкова  и  выпалил  ему  прямо  в
коридоре:
   - Жадов уволился из лесничества. Послезавтра уезжает. Брать его надо  в
ночь перед отъездом. Он соберет приятелей на Сенькином кордоне,  и  лошадь
Бородина будет там, и вещи краденые, как я полагаю. А может  быть,  и  вся
шайка окажется в сборе. Дорогу мы знаем. С завязанными глазами доведу.
   Кадыков выпросил у начальника милиции Озимова двух милиционеров: Кулька
и Симу; под вечер отправил  их  вместе  с  Белоногим  в  Ермилово,  а  сам
завернул на луга - позвать Бородина.
   Меж тем Иван Жадов, ничего не подозревая и ни  о  чем  не  догадываясь,
гулял в Елатьме "последний нонешний  денечек".  Он  приехал  налегке  и  с
деньгами. Сенька Кнут удачно продал на базаре в Дощатом  пару  лошадей  да
барахло деминское переправил  в  Муром,  за  что  Жук  выдал  ему  полтыщи
задатку. Да  еще  от  лесничества,  при  расчете,  капнуло  две  сотни  за
"беспризорные" штабеля дров.
   Словом, Жадов был богат и  весел.  Он  надел  свою  лучшую  темно-синюю
фланель - суконную блузу и шелковую тельняшку в  голубую  мелкую  полоску.
Нагладился так, что рубчики с блузки сливались с рубцами на брюках, стояли
как  завороженные...  стрелками!  А  клеша  наглухо   прикрывали   носочки
начищенных ботинок. Оделся, хоть в строй становись, на парад.
   Алена снимала квартиру на речном съезде, недалеко от пристани.  Высокий
сосновый пятистенок под железной крышей, на каменном фундаменте был хорошо
знаком Жадову. Он круто осадил возле тесовых ворот кобылу, привязал  повод
за большое бронзовое кольцо, ввинченное в дубовый столб, и  легко  взбежал
на высокое крыльцо. Дверь ему отворила не хозяйка, а  сама  Алена.  Вместо
приветствия она сердито отчитывала его:
   - Ты что, с ума спятил? Зачем лошадь сюда  пригнал?  Или  забыл  -  где
постоялый двор?
   Он грубо стиснул ее за оголенные плечи и полез целоваться. На  ней  был
розовый сарафан  без  кофты  с  широким  вырезом  на  груди,  из  которого
соблазнительно выпирали белые полушария.
   - Вва! - азартно выдохнул он и запахал носом ей в грудь.
   - Да пошел же! - она с такой силой оттолкнула  его,  что  он  стукнулся
плечом о притолоку.
   - Эх-ва! Пожалей косяк, - осклабился Жадов и снова поймал ее за  плечи.
- Ну, куда ты от меня денешься, пташка-канареечка? -  и  вдруг  заголосил,
выпучив глаза:

   От наказанья-а-а весь мир содрогнется-а-а,
   Ужаснется и сам сатана-а-а.

   - Вот ты и есть сатана. Я что тебе говорила?
   - Что? - мотнул он головой.
   И Алена теперь заметила, что был он под хмельком.
   - Не ездий ко мне больше! Ты меня обманул! Я из-за тебя с работы  ушла,
понял?
   - А если и я из-за тебя ушел с работы? Тогда что? А?!
   - Врешь. Покажи документы?
   - Отворяй ворота! Вот лошадь распрягу... А там  уж  покажу  тебе  белый
свет в уголке, который потемнее.
   - Ты не дури. Хозяин не велит принимать чужих лошадей.
   - А хрен с ним. Все равно завтра наверняка уедем отсюда.
   - Куда?
   - Куда хочешь. На все четыре стороны.
   - А не врешь? - спросила так, что  голос  дрогнул  и  брови  разошлись,
разгладилось лицо, и даже улыбка заиграла на краешках губ.
   - Отворяй! Иль не чуешь? За тобой приехал... Вот  соберемся  в  дорогу,
купим чего надо, гульнем и завтра уедем насовсем.  И-эх!  Нас  не  выдадут
черные кони. - Жадов рассыпал ботинками чечетку. - Отворяй ворота!
   - Сейчас хозяйке доложусь, а ты лошадь отвязывай. - Она, как  девчонка,
засеменила по длинному коридору к избяной двери.
   Когда Жадов, оставив телегу на подворье, вводил в конюшню лошадь, Алена
кинулась ему помогать:
   - Я тебе сенца принесу.
   - Кто же будет теперь старое сено жевать?
   - А у нас сенцо свежее.
   - Где?
   - На повети.
   Алена проворно  полезла  по  стремянке  на  поветь.  Ее  широкий  подол
сарафана распахнулся,  как  колокол,  и  сверху,  из-под  этого  колокола,
ударили по глазам Жадова, как световые столбы, мощные белые ноги.
   - Подожди меня там! - крикнул Жадов.
   - Чего?
   - Мне надо тебе что-то сказать.
   Он быстро привязал лошадь у  кормушки  и,  пыхтя,  как  бык  у  месива,
раздувая ноздри, полез на поветь.
   - Чего ты? - спросила она с  удивлением,  глядя  на  его  разгоряченное
алчное лицо.
   Он, как давеча, стиснул ее за плечи и повалил на сено.
   - Господи! Вот ненормальный,  -  бормотала  она,  не  сопротивляясь.  -
Увидят же! Что подумают хозяева?
   - Ум-м!.. Ффах! - Он тряс  головой,  мычал  и  фыркал,  распаляясь  все
больше, как кузнечный горн. И ему было наплевать на всех, кто его  увидит,
и на все, что о нем подумают.
   ...Потом долго лежали, притомленные, молчаливые,  отрывисто  и  глубоко
дыша, словно лошади после пробежки.
   - Значит, завтра уедем? - наконец спросила она.
   - Уедем. Сперва на Сенькин кордон.  Там  ночку  отгуляем,  простимся  с
друзьями... И гайда!
   - Куда же? В Муром? К Жуку?
   - Нет. Жук раскололся.
   - Как? Посадили?
   - Хуже - он  пошел  работать  в  потребкооперацию.  -  Жадов  помолчал,
отрешенно глядя вверх, на самый конек.  -  Обложили  его  индивидуалкой...
Полторы тысячи рубликов приписали. Он и скис.
   - А где взять такие деньги? - сочувственно спросила Алена.
   - Не в деньгах дело. Деньги - навоз. Где люди обитают -  там  и  деньги
накапливаются. Деньги брать он умел... Не в том закорюка.
   - И куда ж мы теперь? - затаенно спросила Жадова Алена.
   - Двинемся на Пугасово... Продадим там лошадь, а дальше по  железке  на
Орехово. К дяде  твоему  в  гости...  Подарков  накупим.  Надо  порадовать
человека, заодно и посмотреть - на что он способен. Устроишься на фабрику.
А я по задворкам похожу, понюхаю - чем пахнет. Говорят,  в  Шатуре  сейчас
весело: народу много. Там ведь недалеко... Поглядим.
   После обеда, когда схлынула жара, пошли  в  торговые  ряды.  Подымались
долго по извилистому  пыльному  съезду,  отороченному  короткими  толстыми
столбами.
   - Погоди, дай дух перевести! - часто останавливалась Алена и  опиралась
на торец аккуратно зачищенного гладкого столба.
   - Садись мне на холку - вывезу,  -  смеялся  Жадов  и  подставлял  свой
загорелый бычий загорбок.
   На площади, над старыми белыми  корпусами  бывших  земских  да  уездных
управ,  над  высоким  крепостным  валом  носились  стрижи  и  ласточки.  В
отдалении у самого речного обрыва, застя собой полнеба,  стоял  громоздкий
белый куб уездной тюрьмы с плоской и ржавой крышей, с черными  квадратными
дырами вместо окон, заплетенными узловатыми, такими же ржавыми, как крыша,
решетками.
   Над длинной кирпичной стеной уныло маячила  одинокая  дощатая  вышка  с
часовым в черной фуражке; он смотрел на площадь, опершись  на  поручни,  и
зевал. Рядом стояла, прислоненной к  столбу,  его  винтовка  с  примкнутым
штыком.
   - А что, Ванька? Давай перейдем площадь, постучимся  в  ворота.  Небось
пропустят. Куда еще ехать? Ведь все равно этих ворот не минуешь.
   Жадов побледнел и нервно передернул пересохшими губами:
   - Дура! Такими словами не шутят.
   В торговых рядах под белокаменной аркадой,  на  исшорканных  изразцовых
полах было прохладно и глухо, как в  подвале.  Народу  было  мало  -  день
будний, к тому же сенокосная пора...
   - Ну,  чего  тебе  надо?  Выбирай!  -  говорил  Жадов,  водя  ее  вдоль
прилавков.
   Она взяла темно-синий бостоновый костюм - мечта всех елатомских модниц,
подобрала к нему белую батистовую кофточку с шитьем и черные  лакированные
туфли на высоком каблуке.
   - Я теперь как из песни, - радовалась Алена.
   - Чего? - не понял Жадов.
   - Слыхал песню:

   Я одену тебя в темно-синий костюм
   И куплю тебе шляпу большую...

   - А-а! Сейчас мы сообразим насчет шляпы. Выбирай, пока не передумал,  -
подталкивал ее Жадов к прилавку с платками и сам удоволенно хмыкал: -  Ну,
что? Глаза разбежались? Или дух перехватывает?
   Из яркого набора  ситцевых  и  сатиновых  платков,  газовых,  атласных,
шерстяных, одноцветных - синих и  красных,  малиновых  и  небесно-голубых,
канареечных, вишневых и черных в крупных разноцветных бутонах свисал  один
королевский  персидский  плат,  весь  перевитый  тонкой   набивной   вязью
вихревого рисунка,  охваченный  шафрановым  жаром  пылающей  расцветки,  с
длинными черными кистями.
   И такой громадный, что не только голову  покрыть,  кровать  двуспальную
застелешь. Алена остановилась перед ним как завороженная.
   - Понравился? - спросил Жадов.
   Она только вздохнула.
   - Сколько стоит эта штука? - спросил он  продавца,  перегнувшись  через
прилавок и схватив за конец свисающий плат.
   - Платок персидский, - строго сказал  продавец.  -  Просьба  руками  не
трогать.
   - Сколько стоит, говорю? - грубо окрикнул его Жадов.
   - Пойдем, Иван! Пойдем, - сказала Алена, беря Жадова за руку.
   - Отойди! -  выдернул  он  руку  и  опять  продавцу:  -  Ты  что,  язык
проглотил?
   - Двести сорок рублей, - ответил тот, чинно поджимая губы.
   - Заверни платок! - Жадов вынул из кармана флотских брюк толстую  пачку
червонцев и,  отсчитав  нужную  сумму,  небрежно  бросил  на  прилавок.  -
Сморчок! Знай, с кем дело имеешь.
   А вечером, прихватив с собой Верку, они пошли  в  трактир.  В  трактире
было пиво, и потому за столиками и возле буфета  толкалось  много  народу.
Алена  сходила  к  "самому",  который  сидел  за   дощатой   перегородкой,
выкрашенной в голубой цвет. Через минуту вынесла оттуда круглый  столик  и
поставила его в углу за высоким лопушистым  фикусом  в  кадке.  Не  успели
гости рассесться за столиком, как появился сам хозяин -  лысый  толстяк  в
белой куртке с покорным услужливым лицом, скорее похожий на полового,  чем
на владельца трактира. Извинительно улыбаясь, глядел только на Жадова, как
кролик на удава, лепетал:
   - Есть свежая стерлядка, судачок, грибки маринованные, тоже свежие...
   - Сперва говори, что есть выпить! - сказал Жадов.
   - Выпивка у нас известная: значит, рыковка, в розлив  и  под  сургучом,
для барышень - кагор и сетское, в бочках.
   - Давай бутылку рыковки и графин сетского, - приказал  Жадов.  -  А  на
закуску - всего самого лучшего, по тарелке. И пива поставку.
   - Сейчас принесут!
   Хозяин скрылся за дощатой дверью, и тотчас же вынырнул оттуда проворный
официант с черными усиками и в такой  же  белой  куртке,  он  одним  махом
накрыл на столик белую скатерть и, торопливо оглаживая  складки,  воровато
поглядывал на Алену.
   - Очень приятная компания, - изрек наконец. - Уезжаете?
   - Тебе чего? - сказал недовольно Жадов. - На свидание пришел или  байки
рассказывать?
   - Поскольку вместе служили... - стушевался тот. -  Простое  любопытство
то есть...
   - Не в меру любопытных бьют и плакать не велят. Неси, чего приказано!
   - Сей минут, - официанта как ветром сдуло.
   Алена прыснула:
   - Сейчас на кухне устроит переполох. Повара будут в окошко выглядывать.
Вот посмотрите... Все решили, что я брошенная. Мы уж с Веркой  в  Растяпин
собрались податься.
   - Ты хоть меня не приплетай, - недовольно отозвалась  Верка,  покусывая
ноготь. - Веселись, потешайся, но меня оставь в покое.
   - Ты что сегодня кривишься - или муху съела?
   - А мне что, на одной ножке скакать, оттого что ты устроилась?
   - Вот ненормальная.
   Между тем из раздаточного окна стали выглядывать распаренные физиономии
в белых колпаках.
   Алена хлопнула в ладоши и засмеялась:
   - Ну, что я говорила, что?!
   Жадов тоже засмеялся, махнул рукой поварам и крикнул:
   - Подходите к столу, водки дам!
   Официант  принес  на  подносе  отварную  стерлядь,   жареного   судака,
нарезанного крупными кусками, белые грибы, колбасу и сыр.
   - Ну, девки! - сказал Жадов, наливая им вина. -  Давайте  помянем  наши
елатомские малины. Привольная была жизнь, веселая. Дай бог  нам  в  другом
месте так пожить.
   Алена выпила большую граненую рюмку и опрокинула ее донцем кверху.
   - Кто как, а я всем довольная: и на прошлое не в обиде и на  будущее  в
надежде.
   - Надеялся волк на кобылу, - сказала хмуро Верка. Она чуть пригубила  и
отставила на край стола рюмку с вином.
   - Ты какая-то ноне прокислая, -  сказал  Жадов.  -  Все  пузыри  губами
пускаешь.
   - Ее Жук подвел, а мы виноваты, - хохотнула Алена.
   - Уж больно ты веселая нонче, - поглядела на нее пристально Верка. - Не
рано ль пташечка запела, каб те кошечка не съела.
   - Типун тебе на язык! - сказал Жадов.
   К ним подсел пожилой и небритый человек с  землистым  лицом  в  грязной
рубашке, но при галстуке:
   -  Честь  имею  представиться,  -  с  трудом  пошевелил  он  языком.  -
Знаменитого Московского Художественного театра артист Ап... Аптекин.
   - Будет тебе представляться, Таврило, - сказала Алена. - Ты что, или не
узнал меня?
   - А, пардон! - он поглядел на  нее  мутными  серыми  глазами,  наморщив
высокий лысеющий лоб. - Аленушка-сестриченька? Ты? А это кто? - кивнул  на
Жадова. - Братец Иванушка или серый волк?
   - Хозяина за столом не расспрашивают,  -  сказал  Жадов.  -  У  хозяина
просят, что надо. Это что за артист? - спросил Алену.
   - Какой он артист! Бывший стряпчий Томилин. Спился. Теперь по  деревням
ходит да от мужиков жалобы пишет в ЦИК. Они и поят его...
   - Простите, мадам... А прежде я был артистом Ап... Аптекиным.  С  Михал
Михалычем Тархановым  начинали,  да-с.  Разрешите  за  доблестный  русский
народный флот, красу и гордость революции, осушить бокал из этого жбана? -
указал на поставку с пивом.
   - Ты артист? - спросил Жадов.
   - Так точно.
   - Ну вот сперва спой. А мы послушаем.
   - Что прикажете?
   - Валяй, чего знаешь.
   - Судя по вашему  требовательному  вкусу  и  красивому  воротнику,  вам
непременно придется по душе песнь о  самопряхе,  пошедшей  за  гвардейским
командиром в высший свет.
   Жадову понравилось  замысловатое  и  вежливое  изречение  этого  мятого
пьяницы.
   Он кивнул:
   - Давай.
   Томилин запел слабым хрипловатым голосом:

   В ни-изенькой све-е-телке а-а-гоне-е-ек гари-и-ит.

   А потом прислонил к губам раструбом кулак и  пропищал,  как  из  рожка,
высокие ноты.
   - Отчего ж ты кулак приставляешь? - спросил Жадов. - Или голосу нет?
   - Голос у меня есть, только воздуху не хватает, - ответил Томилин.
   - Ладно. Выпей вот, - Жадов налил ему стакан пива.  -  Накачай  в  себя
воздуху и ступай к другим столам.
   Когда Томилин отошел, Жадов попросил Верку:
   - Спела бы ты по-настоящему. А то у нас не веселье, а тоска зеленая.
   - Нет уж, миленькие дружки мои. У меня тоже, как у Томилина, воздуху не
хватает. Видать, я его весь израсходовала раньше. Счастливо вам  погулять.
- Верка встала и быстро вышла.
   - Завидует нам - вот и бесится, - сказала Алена.
   - Н-да... Что-то не клеится у нас сегодня. Не совсем весело.
   - А я счастлива. Может быть, первый раз в жизни. Налей мне, Иван!


   Кулек и Сима заночевали в  Агишеве  у  Васи  Белоногого  и  приехали  в
Ермилово только к десяти утра. Там,  у  Лыкова,  их  поджидали  Кадыков  и
Бородин.
   - Вы какого дьявола? К теще на блины поехали или выполнять  оперативное
задание? - набросился на милиционеров Кадыков.
   - Погодь, погодь,  -  забормотал  Кулек.  -  Оперативные  сроки  мы  не
нарушали. Сказано: к вечеру выехать на кордон. Вот мы и заявились.
   - А мне чего делать до вечера? Сидеть и в потолок плевать? Или по воску
гадать - где вы? В бочаге уходились или  с  похмелья  дрыхнете?  -  заорал
Кадыков. - Мне ж надо с местной милицией  согласовать.  Помощь  запросить,
если вас, обормотов, нету. Не одному ж мне в облаву лезть!
   - Да понимаешь, месяц как раз народился. Ну и у  татар  была  ураза,  -
вступился Вася Белоногий за милиционеров. -  Соседи  пригласили  в  гости.
Одному мне неудобно идти. И отказываться нехорошо: все ж таки для  здешних
татар я - советский служащий. А  милиционеры,  само  собой,  представители
власти. Почет и уважение. Вот мы и задержались на этой уразе.
   - У вас там ураза, а мне здесь хоть  камаринского  пляши...  Мать  вашу
перемать, - длинно выругался Кадыков.
   - А где Лыков? - спросил Белоногий.
   - Еще ночью ушел на кордон  в  засаду,  -  ответил  Кадыков.  -  Сидите
здесь... И до пяти часов без моего разрешения никуда не выходить. Даже  до
ветру. Понятно?!
   - Понятно, об чем речь, - ответил разом за всех Вася.
   - А я пойду в милицию.  Предупредить  надо.  Не  то  и  они  выедут.  В
потемках еще перестреляем друг друга, в лесу-то.
   - А хозяйка далеко? - спросил Вася.
   - На огороде.
   - Ччерт, хоть кваску попросить. Не  то  голова  трещит  и  гремит,  как
пустая бочка, пущенная с горы.
   - Не вздумайте тут  у  меня  выпивку  устроить!  -  строго  предупредил
Кадыков.
   - Ну, что ты? Кваску хлебнем - и в самый раз.
   Но не успел Кадыков путем от дома отойти, как Вася Белоногий сбегал  на
огород и послал хозяйку за водкой:
   - Настюха, дуй в казенку! Чтоб одна нога здесь - другая  там.  И  квасу
там... целое ведро!
   - Что вам, голову мыть, квасом-то?
   - Огонь заливать будем... унутренний.
   - Вон, спустись  в  погреб.  Там  с  квасом  целая  кадка  стоит.  Хоть
уходитесь в ней, - сказала хозяйка.
   Вася Белоногий принес  с  огорода  целый  подол  зеленых  в  пупырышках
огурцов да квасу глиняный кувшин. Из печки вынул чугун гороху.
   - Ну, ребята, не знаю, как в лесу, а здесь мы вот  наедимся  и  немного
погодя такой огонь откроем, что, пожалуй, стекла не выдержат.
   Милиционеры были ребята молодые, и Вася Белоногий все  подтрунивал  над
ними:
   - Вы как насчет ориентировки? Ночью в лесу работали?
   - Нет. А что? - спрашивал Кулек.
   - Сейчас узнаем. Как у вас ремни, туго затянуты?
   - По-армейски, - бодро отвечал Кулек. - Сколько раз пряжку перекрутишь,
столько нарядов вне очереди. На, покрути! Попробуй! - он подставлял  брюхо
и надувался до красноты.
   - Да нет,  не  эти...  Брючные  ремни.  -  Вася  задрал  у  него  подол
гимнастерки. - Вон, видишь, у тебя  даже  ремня  брючного  нет,  а  в  лес
собрался.
   - У него задница толстая, небось не спадут штаны-то, - сказал Бородин.
   - Так-то оно так, а все же это не порядок, -  озабоченно  заметил  Вася
Белоногий.
   - А в чем дело-то? - спросил опять Кулек.
   - Перед Сенькиным кордоном дорога просматривается,  значит,  свернем  в
низину, а там болото. Но как болото преодолевается в ночное время?
   - Ну как? Брод надо знать. Выбираем направление по створу -  и  держись
прямо, - бодро отвечал Кулек.
   - Какой же створ ты увидишь ночью? Да еще в лесном болоте?
   - А как же переходить? - таращил глаза Кулек.
   - А вот как: затягивают потуже брючные ремни, а сквозь ширинку надувают
в  штаны  воздух.  На  манер  поплавка.  И  ты  идешь  по  болоту,  как  в
непотопляемом спасательном круге.
   - От дает! - закатывался Кулек, как гусак, закидывая голову.
   Сима сдержанно улыбался. И  по  своим  повадкам  и  внешне  они  сильно
разнились. Кулек был горластый,  высокий,  с  покатыми  узкими  плечами  и
толстым задом. Когда он восседал на лошади в своем буденновском  шлеме  со
шлыком на макушке, то и  в  самом  деле  сильно  смахивал  на  опрокинутый
бумажный кулек. На всякие  беспорядки  кидался,  как  воробей  на  мякину,
шумел, размахивал руками, готовый сам ввязаться в драку.  Сима,  напротив,
был аккуратен, держался на  расстоянии,  точно  боялся,  что  его  помнут:
"Прошу пройти за мной в  отделение  милиции".  Настоящее  имя  его  Степан
Субботин, он был из Сергачева.
   В Тиханово пришел в зятья, женился на Капкиной дочери Симе, на такой же
тихой, как сам, и незаметной девице  с  приятными  мелкими  чертами  лица.
Оттого и прозвали его Симой. И хотя от Капки он ушел и опять  поселился  в
Сергачеве, но прозвище так и осталось за ним.
   Хозяйка принесла две бутылки  водки  и  неловко  сунула  сдачу  Васе  в
карман.
   - А это что  такое?  -  поймал  он  ее  за  руку.  -  Ба!  Вещественное
доказательство...
   Он затолкал ей в карман эти деньги и сказал:
   - Запомни, я тебя никуда не посылал, и ты никуда не ходила.
   Затем свернул белую сургучную обливку, раскупорил бутылки и  всю  водку
разлил по кружкам и ковшам:
   - Выпием не глядя и позабудем.
   Водку выпили залпом и запили квасом. Потом принялись за огурцы и горох.
   - Первым делом, ребятки, надо подзаправиться, - рассуждал Вася за едой.
- Потому как в лес идем. А в лесу, да еще ночью, главное дело - не  падать
духом, то есть чтобы дух всегда при  тебе  держался.  Пусть  эти  волки  и
медведи издаля чуют - с кем они дело имеют.
   - Ну, нашим  ребятам  волки  и  медведи  нипочем,  -  подхватил  Андрей
Иванович. - Они по-темному ходили на зверя пострашнее.
   - На кого это? - удивился Вася.
   - На песиголовца.
   - Да не может быть!
   - Ей-богу, правда. Да не где-нибудь на задворках, а прямо  в  селе  его
брали.
   - От дают! - закатывался Кулек.
   А Сима улыбался.
   - Да где же это? Когда? - спрашивал Вася.
   - В марте  месяце,  когда  шинки  громили.  Наперекосы  от  меня  живет
Андрей-слепой с вожаком Иваном. Может, слыхал?
   - Милостыню который собирает?
   - Ну! Он не только побирается, но и шинок держит.  И  вот  однажды,  на
ночь глядя, Кулек и Сима решили его накрыть с водкой, с поличным то  есть,
как мы теперь Жадова.
   - Но-но, говори, да не пробалтывайся! - одернул его  Вася  Белоногий  и
оглянулся.
   Хозяйки в избе не было. Вася встал, поглядел в окошко  и  только  после
того как убедился, что хозяйка в огороде, вернулся к столу.
   - Так вот, значит, нагрянули они  на  ночь  глядя  к  Андрею-слепому  с
обыском. А  того  предупредили.  Он  собрал  в  мешок  всю  свою  водку  с
самогонкой пополам и говорит вожаку: "Иван, лезь на  чердак  и  заройся  в
мякину, там, за боровом. Мотри, мешок под собой  держи".  Ну,  ладно.  Эти
пришли с обыском, а вожак на чердаке сопит. Поглядели они на полках да под
лавками - все пусто. В избе просторно, хоть на телеге катайся - ничего  не
заденешь. Вышли в сени, Кулек и говорит Симе: "Ты на чердак лезь,  а  я  в
подпол спущусь". Полез на чердак Сима - там темно и  пусто.  Но  вроде  бы
кто-то посапывает. Он с дрожью в голосе: "Кто тут?" Молчание. Что за черт,
думает, домовой, что ли,  шутит?  Протянул  руку  за  боровом  пошарить  и
наткнулся на щетину вожака. Тот голову сроду не моет и не чешет, а волосья
у него - что у того полкана, напороться об них можно. "Кто здесь?" А вожак
с перепугу слова сказать не может, только зубами стучит. Тут наш Сима  как
заорет: "Песиголовец!" Да с чердака топором - чуть голову не сломал.
   - А я в подполе был. Кы-ык он грохнется об пол. Я думаю: что такое? Или
ступа упала? - осклабился Кулек.
   Сима только сладенько улыбался и блаженно покачивал головой.
   Когда Кадыков пришел из милиции, его боевые соратники вповалку валялись
на полу, подстелив под головы хозяйские шубняки и  фуфайки.  На  всю  избу
гремел затяжной богатырский храп. Зиновий  Тимофеевич  потолкал  в  мягкое
место сапогом одного за другим - всех подряд, но никто даже не промычал.
   - Хряки вы, хряки и есть.
   Плюнул, выругался и полез на поветь спать,  наказав  хозяйке  разбудить
его в четыре часа пополудни.
   Между тем Герасим Лыков лежал на  лесном  холме  недалеко  от  Сенькина
кордона, кормил комаров  и  матерился  от  бессилия.  Местечко  он  выбрал
удобное - отсюда, из-под могучей поваленной сосны, хорошо  просматривались
обе дороги, ведущие к кордону. И Сенькин запасник виден  был  -  небольшая
бревенчатая избушка, стоявшая на склоне озера на месте бывших тырлов.
   Какой лес мощный, какая сила прет из земли,  думал  Герасим,  глядя  на
молодую зачащенную урему, идущую сразу от озера и  до  самого  извилистого
русла Чертанки, мелкого притока Оки.
   Всего двенадцать лет  назад,  на  его  памяти  еще,  здесь  были  такие
клеверища и сеяные травы, что падай с разбегу - не ушибешься. Как в перину
хлястнешься и уснешь без подушки. А теперь такая чертова прорва поперла  -
все заросло, и плюнуть негде: ольха, береза, осина, рябинник, чернотал, да
еще хмелем перевито все и буйным вьюнком с горькой волчьей ягодой. Вот что
поджидает всю нашу землю матушку-кормилицу. Чуть  прозевал,  и  глядишь  -
вместо ели да сосны паршивая ольха, а вместо клевера  -  ядовитые  бусинки
волчьей ягоды.
   Нет, не за страх  и  преданность  перед  Васей  Белоногим  лежал  здесь
по-медвежьи Герасим и кормил своей кровью комаров; его мучила и жгла лютая
ненависть ко всякому ворью, к этому людскому черноталу, глушащему, по  его
разумению, добрые побеги.  Если  им  дать  волю,  запсеем,  сами  в  ворье
превратимся, из горла будем рвать друг у друга  последний  кусок.  Вот  до
чего дойдем, если не дать им окорот.
   Он лежал и радовался, что удачное местечко выбрал, что всех  он  видит,
как архангел Гавриил, только меча разящего нету у него. Не то бы  он  всем
этим живоглотам башки посносил, не дожидаясь милиции. Он видел, как привез
из Ермилова Сенька Кнут жадовские пожитки, потом  -  как  приехали  лесник
Кочкин с каким-то лысым мужиком, привезли живого барана; видел, как  ходил
дважды Сенька в избушку на бывших тырлах и подолгу там оставался; потом  в
эту избушку ходил тот приезжий, лысый, и тоже  долго  не  выходил  оттуда.
"Чего они там делают? - думал Герасим. - Клад у  них  там,  что  ли?"  Ему
хотелось переползти туда, заглянуть, но он боялся выдать себя. Они с  меня
здесь с живого шкуру спустят, и никто не увидит и не услышит.
   Главное, ему надо было выследить Жадова, узнать - с кем он  приедет?  И
на чем? Если на рыжей кобыле, то  сыматься  ему  немедленно  и  бежать  по
ермиловской дороге навстречу милицейскому разъезду.
   Жадов приехал только под вечер, когда спала жара и на озере  закрякали,
захлопали крыльями  дикие  утки,  выплывшие  на  кормежку  из  камышей.  В
тарантасе вместе с Жадовым сидела наряженная девица с целой  копной  белых
волос.
   В упряжке была рыжая кобыла, в яблоках, та самая, которую  видел  он  в
Елатьме.
   Герасим вылез из своего укрытия, пробрался частым ельником до дороги  и
побежал без оглядки в Ермилово. Когда он собирался ночью в засаду, Кадыков
предложил ему ехать на лошади.
   - А где я ее спрячу? - возразил он. - Во-первых, ее  кумары  заедят.  И
потом, она заиржать может - выдаст меня с головой.
   И какая лошадь смогла выдержать эту засаду? Медведь и то бы не  улежал,
посмеивался Лыков и трюхал по дороге. Был он невысок,  плотен,  с  мощными
неугомонными  ногами.  Бегал  хорошо.  Бегать  наперегонки  -   было   его
слабостью. В каком бы обозе ни шел, с кем бы ни повстречался  на  попутной
дороге, обязательно предложит:
   - Давай наперегонки! Вот до того столба чесанем? Ударим  по  рукам,  на
кисет? А?!
   С воза спрыгнет, лошадь остановит,  а  побежит  перегоняться.  Лишь  бы
охотник нашелся. Да об заклад бы побились. А там, хоть на что - на  кисет,
на кепку, на рукавицы... Ну, чесанем? Во-он до того столба!
   С милицейским разъездом встретился он в трех верстах  от  кордона.  Его
окликнул Кулек из-за толстой сосны.
   - Стой! Ваши документы? - и высунул ухмыляющуюся рожу.
   - А где Кадыков? - спросил Герасим.
   - Вон там, все в чаще хоронятся.
   Из густого подлеска - зарослей черемухи да жимолости вышел Кадыков,  за
ним остальные гуськом. У Бородина и Белоногого за плечами торчали ружья.
   - Ну, что там, на кордоне? Рассказывай! - приказал Кадыков.
   - Все в сборе, то есть пять человек: четверо мужиков и  одна  девка,  -
торопливо доложил Герасим.
   - Жадов приехал?
   - Только что... то есть, когда я убег. На рыжей кобыле, с девкой.
   - Кто убег с девкой, ты?
   - Какой я? Жадов, говорю.
   - Перестань! - цыкнул на Белоногого Кадыков и Герасиму: - А еще кто?
   - Значит, Сенька Кнут, лесник Кочкин и какой-то лысый... так,  среднего
роста.
   - Понятно, - сказал Кадыков. - Чего делают?
   - Барана привезли. Варят перед домом. Кто у костра сидит, кто на  тырлы
ушел, в избушку возле озера.
   - Тьфу, дьявол! Заметят издаля - могут разбежаться, - сказал Белоногий.
   - Догоним! Куда они денутся? Чай, не зайцы, - возразил Бородин.
   Кадыков пожевал губами, почесал подбородок:
   - Надо двигаться. Не то вдруг возьмут да разъедутся.
   - Куда они разъедутся? Лишь бы не спугнуть. Их теперь от казана с мясом
на веревках не утащишь. Подождем  немного:  соберутся  они  все  у  стола,
выпьют как следует... Тогда им море по колено. Вот мы и нагрянем в  гости.
Всех сразу и возьмем, кучей, - говорил Вася.
   - Ладно, поехали! А там поглядим, что делать. По коням!
   - А мне куда? - спросил Герасим.
   - За нами пойдешь, пешой. Мы потихоньку поедем.
   Дальше поехали с такой осторожностью, словно под ногами  были  кочки  и
болота. Впереди, припадая на луку, вытягивая шею,  ехал  Кадыков  с  таким
выражением лица, будто к чему-то принюхивался и никак не мог определить  -
чем это пахнет? За ним, мерно покачиваясь, поглядывая  в  разные  стороны,
ехали остальные. Замыкал эту настороженную кавалькаду всадников топотавший
в широких разношенных лаптях  Герасим  Лыков;  его  неопределенного  цвета
выгоревшая куртка потемнела на спине  от  пота  и  болталась  понизу,  как
помятый мешок.
   В лесу было торжественно и тихо, сосны на песчаных гривах стояли строго
и прямо, как свечи,  чуть  тронутые  сверху  багряным  отсветом  закатного
солнца; а из темных лесных падей, понизу, у выпирающих  горбатых  корневищ
текли и путались в переплетении мягких ветвей  жимолости  и  лещины  сизые
языки вечернего тумана. Невнятно, издалека, как с  того  света,  доносился
одинокий и сдавленный крик дятла-желны:
   "Уа-ак! Уа-ак! Уа-ак!" Словно безнадежно и устало  плакал  потерявшийся
ребенок.
   К Сенькину кордону подошли еще засветло. Лошадей оставили в придорожных
лесных зарослях.
   - Герасим, останешься здесь, - приказал Кадыков Лыкову. - И что  бы  ни
случилось - ни шагу от них, понял? Если кто кинется к лошадям  с  кордона,
кричи нам.
   - Сморчков, а ты давай низом, - обернулся  он  к  Кульку.  -  Чеши  той
чащей, к озеру. Там есть избушка - бывшие тырлы. Так я говорю?  -  спросил
Белоногого.
   - Так точно! - упредил Васю Герасим Лыков. - Избушка на тырлах.
   - Вот эту самую избушку обследуй. И  заляжешь  там.  В  случае  чего  -
сигналь выстрелом.
   Подождав, пока Кулек,  по-медвежьи  ломая  валежник,  скрылся  в  чаще,
Кадыков спросил:
   - Собаки есть на кордоне?
   - Нет собак, - ответил Герасим.
   - Странно, лесной кордон - и нет собак, - сказал Бородин.
   - А это - верный признак воровской малины, - пояснил Вася Белоногий.  -
Там, где собираются волки, собакам  делать  нечего.  Еще  не  вовремя  шум
подымут.
   - Ну, ребята, с богом... пошли!
   К дому зашли со стороны сарая, чтобы из окон не увидели. Перед заплотом
догорал костер; на треноге висел, пуская пары, прокопченный чайник. Второй
крючок болтался пустым, значит, котел с мясом сняли.
   Кадыков, прижимаясь к стенке сарая, а  потом  к  высокому  бревенчатому
заплоту,  быстро  продвигался  к  дому.  За  ним,   растянувшись,   топали
остальные. На крыльцо поднялись все вместе и толкнули дверь. Было заперто.
Кадыков  забарабанил  щеколдой.  Изнутри  послышался  скрип   растворяемой
избяной двери, хлябанье жидких сенных половиц. Наконец раздался отрывистый
голос Жадова:
   - Кто здесь?
   - Отворяй! - сказал Кадыков.
   - У нас все дома.
   - А я говорю - отвори дверь! Милиция, понял?
   Молчание... Кадыков и Вася  Белоногий  дружно  налегли  на  дверь,  она
затрещала и затряслась.
   - Открывай, слышишь!! Или высадим дверь...
   Вдруг  в  сенях  гулко  грохнул  выстрел,  как  будто  в  пустое  ведро
выстрелили.
   - Кто сунется в дом - на пороге уложу! - крикнул из сеней Жадов.
   - Брось дурить! - сказал Кадыков. - Добровольно не сдадитесь - выкурим,
как пчел.
   В сенях еще раз стрельнули, на этот раз в дверь - пуля пробила доску и,
зудя как шмель, улетела в лес.
   Все шарахнулись от двери, попрыгали с крыльца под надежную  бревенчатую
стенку заплота.
   - Бородин, давай вдоль сарая на задворки! Там станешь  за  сосной...  И
замри! - шипел Кадыков. - Гляди, кабы кто вдоль сарая не ушел.
   - А ты, Василий! - обернулся он к Белоногому. - Ползи  вдоль  завалинки
под окнами, за угол. Возьмешь под надзор тыльную сторону. А  мы  вместе  с
Субботиным будем стрелять по окнам. Никуда они не денутся. Ну, марш!
   Бородин  и  Белоногий  поползли  на  свои  места,  а  Кадыков  наудалую
выстрелил из нагана в ближнее окно.  Раздался  звон  осыпающегося  стекла.
Изнутри не ответили.
   Кадыков вытащил из-под крыльца слегу и сказал Субботину:
   - Шуруй в разбитое окно слегой... сбоку! А я под прицел  возьму.  Авось
кто-нибудь высунется.
   Субботин схватил слегу и бросился на крыльцо.
   - Куда ты, дура? - остановил его Кадыков. - Я ж говорю -  сбоку!  Сбоку
надо.
   Вдруг издаля, от невидимого озера,  куда  был  послан  Кулек,  раздался
выстрел.
   - Субботин, кинь жердь! Ползи под окнами, - сказал Кадыков. - Ползи!  Я
буду начеку. Прикрою, ежели что. Главное, давай на тырлы, к  Сморчкову.  У
него нужда...
   Андрей Иванович тем временем стоял за шершавой теплой сосной,  навалясь
на нее плечом и опустив ружье стволами  книзу.  Он  напряженно  глядел  на
отдаленную избу, на бревенчатый заплот,  под  которым  лежал  Кадыков,  на
тыльную сторону сарая с соломенной крышей. Вот грохнул отдаленный  выстрел
- Кулек,  должно  быть,  сигнал  подал.  Прополз  вдоль  завалины  Сима  и
растворился в высокой траве.
   Все опять затихло. Андрей Иванович начал было подумывать - а  не  пойти
ли ему до Кадыкова, не подсказать ли: пора, мол, выкуривать их. Что ж  мы,
так и будем всю ночь стеречь? Много чести! Ежели они сами стрелять начали,
так какого хрена медлить? Поджечь это воровское гнездо.
   Он не заметил, не услыхал, как  Жадов  с  поветей  прокопал  соломенную
крышу, как вылез оттуда на сарай...
   Они увидели друг друга одновременно:  Жадов  глядел  на  него  с  крыши
сарая,  Бородин  -   из-за   сосны.   Глядели   в   недоумении,   минутной
растерянности. Жадов был во флотской блузке с синим  воротником,  в  левой
руке он держал, опустив к бедру, наган, правой рукой из-за пазухи  вынимал
другой наган. Стояли, как дуэлянты, возле своих барьеров и  смотрели  друг
на друга...
   Первым выстрелил Жадов из правого нагана;  пуля  вжикнула  возле  самой
щеки Андрея Ивановича и щелкнула в сосну. Потом выстрелил Бородин, стрелял
навскидку, как по набегающему медведю; Жадов как-то неловко шагнул вниз по
крыше, подогнув колени, выронил оба нагана и, не хоронясь, ударился с маху
лицом об солому, потом  покатился,  раскидывая  руки,  и  глухо  шлепнулся
наземь, как мешок с песком. Андрей Иванович  успел  заметить,  как  быстро
расплывалось темное пятно на полосатой тельняшке, на воротнике,  на  груди
Жадова.
   Тотчас же с грохотом растворилась дверь, и на крыльцо выскочила в белой
кофточке с непокрытой головой Алена.
   - Стой! Ни с места! - крикнул на нее Кадыков.
   Но она, вытаращив  глаза,  подняв  кверху  руки,  точно  полоумная,  со
словами: "Где Иван?" - бросилась на зады. Увидев  под  сараем  лежащего  с
запрокинутым лицом Жадова, она с пронзительным воплем:  "Убили,  злодеи!..
Проклятые изверги!" - бросилась, накрыла его  своим  телом  и  забилась  в
бессвязном вопле, заводила, затрясла головой.
   Кадыков, пытавшийся было поднять Алену, увидев, как  на  крыльцо  вышли
Сенька Кнут, Кочкин и Лысый с поднятыми руками, подбежал к ним.
   - Где остальные?
   - Все тут, - ответил Кнут.
   - А кто на тырлах? Кто там стрелял?
   - Наверное, ваши храбрецы... Лягушку за  разбойника  приняли,  -  изрек
Лысый.
   - Молчать! - заорал на него Кадыков. - Отойти в  сторону!  И  без  моей
команды никуда не двигаться. Поняли? Бородин, обыщите избу и двор!
   Андрей  Иванович,  осторожно  ступая,   поводя   в   стороны   стволами
заряженного ружья, прошел в избу, -  там  было  пусто,  лишь  на  столе  в
жаровне дымилось еще горячее мясо да стояла четверть водки.  Во  дворе  он
увидел  свою  Веселку;  она  была  привязана   возле   тарантаса   и   ела
свежескошенную траву.
   - Веселка, Веселка! - позвал он ее.
   Она подняла голову, фыркнула и вдруг, раздувая  ноздри,  поводя  ушами,
тихо утробно заржала.
   - Узнала! Эх, мать твоя тетенька!..
   Бородин приставил ружье к забору, подошел к лошади и трясущимися руками
стал  развязывать  повод.  Затянутый  узел  сыромятного  ремня  никак   не
поддавался. Бородин нагнулся к облучку, за который была привязана  лошадь,
попытался зубом захватить узел, но не мог - зубы плясали и щелкали как  на
морозе  и  судорожно  сводило  губы.  Он  кинул  повод,  махнул  рукой  и,
всхлипнув, уткнулся лицом в лошадиную гриву.



        14

   Сенечка Зенин понимал,  что  Мария  набросилась  на  него,  заручившись
поддержкой Тяпина. Идти к тому вторично было бесполезно:  Тяпин  не  любил
его, да и Сенечка не больно ломал перед ним шапку. В районе были козыри  и
повыше. Так что, если идти на поклон, то уж не к Тяпину. Подумаешь -  гусь
с горы. Давно ли вылез из двухоконной избушки, а теперь морду воротит.
   За каких-нибудь три года уже здесь,  в  Тиханове,  при  Сенечке,  Тяпин
превратился из Митьки-Сверчка в Митрофана Ефимовича.  В  ту  пору  Сенечка
начинал свою первую учительскую зиму. Вместе с гармошкой-хромкой он привез
в фанерном бауле  шевровые  сапожки,  зеленый  змеистый  галстук  в  косую
красную полоску да пупырчатую кепку-восьмиклинку. Думал -  королем  пойдет
по Тиханову. Кудри завил у парикмахера. А его в  клубе  на  смех  подняли:
"Эй, баран с гармонией, сыграй вальс "Кошачьи слезы"!"
   Он играл назло: "Ты, Настасья, ты, Настасья, отвори-ка ворота..."  -  и
делал неприличные жесты. Его дважды побили. В отместку он перестал  ходить
на  вечеринки,  играл  только  на  свадьбах  за  деньги.   Его   окрестили
шаромыжником. Тогда он продал гармонь и  купил  ксилофон.  На  престольный
праздник покров день  он  поставил  ксилофон  перед  школой,  недалеко  от
церкви, а в самый разгар службы ударил молоточками по  ксилофону  и  запел
антирелигиозные частушки: "Долой, долой монахов! Долой, долой попов!.."
   Сбежалось полсела зевак на эту диковину, ребятишки  полезли  на  забор,
столбы не выдержали, ограда рухнула и зашибла двух человек. Их  отвезли  в
больницу, а Сенечку прозвали членовредителем. Где бы он  ни  появился,  на
него  указывали  рукой  и  говорили:  "Ты   думаешь   это   учитель?   Это
членовредитель..."
   И над кепкой его пупырчатой смеялись: "Ребята, вон гриб мухомор на двух
ногах торчит". Зимой здесь кепок не носили. У фартовых ребят были  пуховые
шляпы, а то и бобровая шапка на  ином.  Но  всех  перефасонил  в  ту  зиму
механик  из  казанского  затона  Митька-Сверчок.  Он  ходил  с  непокрытой
головой, в зеленой бекеше, отороченной кенгуровым мехом, и в  белом  кашне
навыпуск - один конец спереди свисал до самого  пупа,  другой  сзади.  Как
выяснилось потом, он только представлялся механиком, а на самом  деле  был
всего лишь помощником механика, но бегали за ним тихановские  ребята,  что
за твоим капитаном. Что за чудо!  И  жил  он  на  самом  краю  Тиханова  в
подслеповатой семиаршинной  избушке,  и  мать  его  прозывали  в  насмешку
Красивой за отечное, чугунного цвета лицо. Пересказывали, как  она  вместе
со своей сестрой Сметаной на пересменках носила  в  Степановскую  больницу
горшком на себе отца, Кузю-Сверчка, деда Тяпина. "Махонький  был  Кузя-то,
одна и слава, что голова большая. Я  вам,  говорит,  девки,  голову-то  на
плечо положу, а ноги у меня  усохли...  и  все  остальное.  Там  и  тащить
нечего. Лошади в лугах были. А он жаром исходит... Что делать? Понесли  на
себе... Сметана до Сергачева на закорках несла, а Красивая  -  дальше,  до
самого Степанова. И назад принесли. Дотемна управились..."
   По всем расчетам,  над  Митькой-Сверчком  должны  бы  смеяться.  А  его
завеличали - Митрофан Ефимович! Сперва в ячейку избрали секретарем,  потом
продвинули в волость... А теперь  он  в  районе  голова  всему  комсомолу.
Сенечка так себе объяснял это загадочное  возвышение  Тяпина:  есть  люди,
которым тяготение к отдаленным  мыслям  и  внутреннему  переустройству  не
знакомо. Они ухватывают только то, что им говорят, но пропускают мимо ушей
- что подразумевается. У них один лозунг - навались,  пока  видно!  А  что
делать в темноте - не знают. Этот Митрофан умел крикнуть: "Ребята,  дороги
мостить!" И сам в гати лез с хворостом. Его и заметили, продвинули.  Ну  и
что? Дороги-то мостить и дурак  сумеет.  А  ты  попробуй  определи  -  где
выбоины будут? Ничего, Митрофан Ефимович,  поглядим  еще,  кто  на  крутых
поворотах вперед уедет, а кто и в канаву свалится.
   Он дождался возвращения из  округа  Возвышаева  и  утречком,  пораньше,
смиренно  поджидал  его  на  просиженном  диване  возле  Банчихи.  Никанор
Степанович громко поздоровался с Сенечкой:
   - Привет передовой комсомолии! Ну, комса, по какому вопросу?
   - Вопрос, Никанор Степанович, всеобщий,  -  о  классовой  борьбе  и  ее
отклонениях.
   Сенечка, с одной стороны, как бы с почтением наклонил голову, с  другой
стороны,  нахмурился,  придавая  лицу  своему  выражение   озабоченное   и
скорбное. Возвышаев тоже нахмурился и, в широком отмахе указав ладонью  на
дверь, решительно произнес:
   - Прошу проследовать!
   В кабинете Сенечка вынул из бокового кармана двойной тетрадный  листок,
аккуратно обернутый газетой, и протянул его Возвышаеву:
   - Это копия моего донесения на имя бюро. Отчет о поездке в  Гордеево  и
Веретье. Я хочу, чтобы вы познакомились с ним заранее.
   - Гм, - Возвышаев со значением посмотрел на Сенечку, но листок  взял  и
прочел.
   - Очень правильно сделали! - Возвышаев не пояснил - что правильно?  То,
что он сделал там, в Гордееве, или то, что передал ему копию донесения. Но
лицом подобрел, пригласил Сенечку сесть в кожаное кресло и даже улыбнулся.
   Сенечка хоть и присел в кресло, но на самый краешек, да  еще  подавшись
туловищем к Возвышаеву, как бы подчеркивая всем существом  своим,  что  не
беседовать на равных он пришел сюда, а выслушать дельный  совет,  в  любую
минуту может встать и двинуться в том направлении, куда ему укажут.
   - Мы живем в такое время, когда нас призывают к действию,  а  некоторые
товарищи упираются обеими руками и ногами, как парнокопытные животные.
   -  Не  только  упираются,  дорогой  товарищ,  -  с  чувством  отозвался
Возвышаев. - Более того, толкают нас в сторону и под уклон. А  этот  уклон
называется правым.
   - На стихию работают, - со вздохом подтвердил Сенечка.
   Возвышаев встал, крупно зашагал по комнате  и,  глядя  себе  под  ноги,
сердито рассуждал:
   - Советская власть дала нам всеобщее право жить в братском равенстве  и
отвечать друг за друга. Поэтому все эти подоходные налоги,  индивидуальные
обложения есть повестка на приглашение - стать в строй. Идти не к  личному
обогащению, а всеобщему.
   -  Правильно,  Никанор  Степанович!  У  нас  не  мирное  прозябание,  а
культурная революция, как сказал поэт.
   -  Хорошо  мыслишь,  комса,  хорошо!  Побольше  бы  нам  таких  горячих
сторонников.
   - А вы действуйте смелее.  Пора  ударить  по  кулаку  и  по  всей  этой
зажиточной сволочи.
   - Но, но, не забывайтесь.  На  все  есть  установленные  сроки  и  свои
приказы. Раз приказа нет, сиди и жди. Но готовиться к этому нужно.
   Возвышаев сел за стол и как-то неожиданно спросил:
   - Вы член партии?
   - Кандидат.
   - Тоже неплохо. С каким стажем?
   - Да уж на второй год перевалил.
   - Пора в члены переходить... Инициативные товарищи нам  нужны.  Местная
низовая партячейка, прямо скажем, плетется в хвосте событий... - Возвышаев
одним глазом смерил Сенечку, другим уперся в  его  донесение,  лежащее  на
столе. - А что, не засиделись ли вы на комсомольской работе?
   - Так ведь наше дело известное - где бы ты ни находился, а держи четкую
пролетарскую линию в повседневной работе, - уклончиво ответил Сенечка.
   - Верно! А если сказать  конкрекно,  -  на  последнем  слове  Возвышаев
словно споткнулся, и Сенечка  уловил  это  "конкрекно",  -  то  теперешняя
пролетарская линия заключается в том, чтобы ни одно кулацкое хозяйство  не
ускользнуло от индивидуального обложения.
   - Действовать конкрекно, - повторил Сенечка, - значит привлечь  бедноту
к выявлению кулацких хозяйств. Так я вас понимаю?
   - Именно! Вы который год у нас в Тиханове?
   - Четвертый пошел.
   - Срок подходящий. Местное население, надеюсь, знаете?
   - Как не знать! Я ведь учитель - вроде попа по дворам хожу...
   - Ну да, в целях, так сказать, культурного переворота...  революции  то
есть. Родственники есть?
   - Какие у меня родственники? Я же ведь из детдома.
   - Да, да... я припоминаю... Мы вас в школу определяли... Еще в волости.
Значит, вы безродный?
   - Безродный.
   -  Это  хорошо.  Объективная  мера  действия  и  никаких   материальных
оснований. - Возвышаев глянул на Сенечкино донесение, прочел в  конце  его
подпись и в скобках полное имя-отчество. - Вот так, Семен Васильевич...  А
как вы на это посмотрите, если  мы  предложим  вам  поработать  секретарем
местной партячейки?
   - Но секретарем работает Кадыков. Как-то неловко, -  Сенечка  приподнял
плечи и широко развел руками.
   - Он уходит... В Пантюхино переезжает.
   - Ну, если он уходит, тогда другой  оборот.  -  Внутри  у  Сенечки  все
ликовало, но он смиренно глядел себе под ноги и тихо шевелил носками.
   - Там выберут тебя или нет... Я надеюсь, конечно, что выберут.
   - Никанор Степанович, я всегда готов...
   -  Обожди,  не  перебивай!  Обстановку  готовить  надо  теперь.   Среду
прояснять. С массой работать.  А  то  получится  вон  как  на  гордеевском
активе. Собрались  выявить  кандидатуры  на  индивидуальное  обложение,  а
проголосовали против.
   - Ну, в Тиханове этот номер не пройдет,  -  Сенечка  шумно  вздохнул  и
покрутил головой.
   - Это легко сказать... В сельских  учетных  комиссиях  есть  зажиточные
элементы. И они пользуются влиянием в народе.
   - В таком случае их не надо привлекать, - спокойно возразил Сенечка.
   - Они же члены комиссий, голова два  уха!  Как  ты  их  не  привлечешь?
Сначала их исключить надо.
   - Да не членов комиссии, - мягко пояснил Сенечка. -  Сами  комиссии  не
нужно привлекать. Да, да. Комиссии в полном составе.
   - Как? Без комсода начислять хлебопоставки и обложения?
   - Ну и что? Поручить это активу бедноты да партячейке. Проще будет.
   Возвышаев с удивлением поглядел на Сенечку, словно впервые видел его, -
тот сидел, коленки вместе, носки врозь, по команде смирно, и  тоже  глядел
на Возвышаева с детским простодушием - чему  тут  удивляться-то?  -  будто
спрашивал он. - Это ж ясно само собой. Вот как дважды два - четыре.
   - Я согласен. А теперь слушайте  меня:  встретьтесь  с  активистами  из
бедноты с глазу на глаз... Кандидатов сами подберите. И потолкуйте с ними.
Подготовьте их насчет выявления хозяйств к индивидуальному  обложению.  Вы
меня поняли?
   Сенечка кивнул головой:
   - То есть прикинуть, кого именно, и неплохо бы список составить. Я имею
в виду обложенцев.
   - Именно, именно, - подтвердил Возвышаев.
   Сенечка вышел из РИКа окрыленным. Ну, что  вы  теперь  скажете,  Андрей
Иванович и Митрофан Ефимович? Да, Зенин - Сенечка! Да, он в лаптях гармонь
носил менять. Да, его били и в передний угол не сажали! Он что же - глупее
вас?
   Он зашел в магазин, отозвал из-за прилавка Зинку и шепнул ей на ухо:
   - Есть предложение  устроить  нынче  вечером  уразуалямс.  Так  что  не
заговаривайся тут...
   - Сеня, милый! Я - одна нога здесь, другая - там.
   Сенечка сбегал к Левке Головастому в сельсовет, переписал всех лишенцев
- держателей патента на заведения и торговлю, да от себя еще двух добавил.
И получилось шестнадцать человек. Вот вам и кандидаты на обложение.  Потом
спросил: по скольку излишков сена начисляли в прошлом году? "И  по  десять
пудов и по двадцать, - отвечал Левка, - это смотря по едокам". - "Так  как
налог  у  нас   прогрессивный,   излишки   тоже   должны   начисляться   в
геометрической прогрессии", - изрек Сенечка. Левка  не  понял,  что  такое
"геометрическая прогрессия", но согласно  кивнул  головой:  "Это  уж  само
собой".
   Пригласил  Сенечка  к  себе  в  гости  Якушу  Ротастенького  и  Ванятку
Бородина. Выбрал их в собеседники Сенечка не  случайно,  -  Якуша  был  не
просто бедняком-активистом, но еще и членом сельсовета, а Ванятка  на  все
Тиханово славится своей честностью и прямотой.  Недаром  фондовый  хлеб  и
семена для сортоучастка Кречев доверил хранить в первую очередь Ванятке. К
тому же он был партийный, умел не только повеселить народ,  но  и  вдарить
словом, как свинчаткой. Да и Зинка хорошо знала его и  доверяла.  На  этот
счет у Сенечки было особое соображение.
   Он купил литровку рыковки, да килограмм копченой селедки,  да  у  Пашки
Долбача штуку колбасы, сам нажарил картошки на тагане, отварил яйца и даже
самовар поставил.
   Зинка прибежала домой возбужденной от любопытства и спросила, не  успев
дверь за собой притворить:
   - Сень, куда тебя повысили?
   - На кудыкины горы. Ты бы еще с улицы крикнула.
   - А что, это секрет?
   - Нет, ступай скажи Матрене  Кривобокой.  Она  семи  кобелям  на  хвост
навяжет.
   - Ну вот, у тебя всегда одно и то же: секреты и намеки. -  Зинка  сняла
красную шелковую косыночку, взбила рукой навитые железными щипцами  мелкие
кудряшки, прошла к столу. - А между прочим, от жены секретов не бывает.
   Она потянулась к нему целоваться.
   Но Сенечка подал ей белую  скатерть  (из  Зинкиной  корзины  достал)  и
приказал:
   - Накрывай!
   Потом, нарезая в тарелки колбасу и селедку, сказал нравоучительно:
   - И когда ты, Зина, бросишь эти мещанские замашки и понятия? Уходишь на
работу - целоваться лезешь, с работы приходишь - тебе вынь да положь,  где
был, отчитайся - что без тебя делал, с кем виделся?  А  как  же?  Я,  мол,
жена... А между прочим,  жена  есть  понятие  старорежимное.  Это  понятие
сковывает свободные отношения в равноправной любви. Дружба превыше  любого
брачного союза. А если мы друзья, то и веди себя с достоинством -  никогда
не выпытывай, а располагай к себе доверие.
   - Ну ладно, ладно!  -  Зинка  потупилась,  разгоняя  рукой  складки  на
скатерти. - Я знаю - ты образованный, умный, и взгляды у тебя передовые, и
живешь правильно. Ну, так научи! Ты же обещал меня учить, когда уговаривал
пожениться...  -  Она  подняла  голову  и  смотрела  на  него   с   легкой
растерянностью.
   Сенечка улыбнулся:
   - Ну, ну... Не обижайся, - подошел и поцеловал ее в губы.
   Зинка обхватила его за шею, шумно вздохнула:
   - Тебя не поймешь, то целоваться не велишь, то сам лезешь.
   - Это я любовь твою испытываю.
   - Глупый!  Чего  меня  испытывать.  Кабы  я  не  любила,  не  пошла  бы
самоходкой.
   - Опять ты это гадкое словцо...
   - Да ну тебя. Возьму вот сейчас и задушу!
   - Эй-эй! Тише!  Ты  и  в  самом  деле  задушишь,  -  Сенечка  попытался
выскользнуть из мощных Зинкиных объятий.
   -  Не  пущу!  Говори,  ну!  -  она  все  сильнее  прижималась  к   нему
разгоряченным телом.
   - Да постой же! Люди придут, а мы тут с тобой черт-те чем занимаемся, -
рассердился Сенечка. - Сядь!
   Зинка нехотя присела, глядела  на  него  в  ожидании,  как  ребенок,  у
которого на время отняли любимую игрушку.
   Сенечка оправил рубаху, плеснул в стакан водки, выпил и понюхал хлеб:
   - Меня Возвышаев вызывал.
   - Ну?
   - Просил меня взять партячейку... Секретарем поработать.
   - Согласился? - она приподнялась на локте.
   - Сказал, что посоветуюсь с женой.
   - Вот глупый! Чего тут советоваться?
   - Есть одно соображение...
   - Ты в самом деле решил со  мной  посоветоваться?  -  она  поднялась  с
табуретки.
   - А ты как думала?
   - Сенечка, милый! А я такая дура... Ведь  я  подумала...  -  она  опять
кинулась к нему.
   - Но, но! Давай на расстоянии. Садись! Что ж ты подумала? Что я тебя ни
во что ставлю?
   - Не обижайся... Но мне казалось, что ты в  политику  меня  никогда  не
пустишь.
   - А я вот хочу пригласить тебя на заседание бедняцкого актива.
   - А что я должна делать?
   - Выступить. Ты ведь хочешь быть моим  другом.  А  друзья  познаются  в
борьбе. Мы живем в такое время, когда борьба есть любовь и жизнь. И даже в
песне поется: "И вся-то наша жизнь есть борьба".
   - А что я должна сказать на активе?
   - Надо показать пример высокой сознательности.  На  этом  активе  будут
обкладывать  кулаков  налогом.  А  все  прочие  середняки  должны   внести
излишки... Я надела не имею. А твой земельный пай остался у Бородиных. Вот
и скажи, что сдаешь свое сено, как излишки, государству. Мы это запишем  и
потребуем с Бородина.
   - Но ведь я жила у них... Они кормили меня.
   - Что значит кормили? Ты не иждивенец, а полноправный рабочий  человек.
Да если разобраться, они попросту эксплуатировали тебя. Кто с  ребятишками
нянчился? Ты! Кто белье полоскал на пруду? Ты! Кто  картошку  копать?  Ты!
Сено согревать? Опять ты! А в гимназию отдавали небось не тебя,  а  Марию.
Она, видите ли, талант. А у тебя, мол, способностей не  хватило?  Выдумки!
Клевета!!
   Зинка закрылась рукавом и всхлипнула.
   А Сенечка еще на носках приподнялся,  пальцем  покрутил,  и  голос  его
звенел высоко и гневно:
   - Каждый хозяин что-нибудь да придумает, лишь бы  удержать  возле  себя
работника. Почему они все против твоего замужества? Да потому, что от  них
работник уходил забитый и безропотный. И сестрица твоя хороша. Вместо того
чтобы раскрыть глаза человеку на мир свободной, счастливой и новой  жизни,
она умышленно удерживала  тебя  в  путах  домашних  предрассудков.  И  это
называется комсомольский  вожак?  Пособник  домостроевщины,  вот  кто  она
такая.
   - Надюша тоже хороша, - сказала Зинка, вытирая рукавом глаза. - Обещала
мне подарить куний воротник на шубу, но подарила  Маше  на  шапку.  А  мне
сунули смушковый, серый. И козий мех пошел Маше.  Небось  Машу  к  проруби
белье  полоскать  не  посылали.  Как  что,  так:  Зиночка,  милая,  сходи,
выстирай. И картошку ворочать она не станет, и в луга не поедет. Все Зинка
да Зинка.
   - И ты еще с ними церемонишься! Да я бы весь пай забрал.
   - Как ты его заберешь? Это ж земля!
   - Земля государству перейдет. А сено отдай! Хлеб, зерно  -  все  отдай!
Солому, полову, мякину и  ту  забрал  бы.  Так  что  нечего  церемониться,
выступишь.
   - Ты прав, конечно. Но все-таки я не могу... Встать эдак вот и сказать:
Андрей Иванович, отдай мое сено?
   - Темный ты человек, Зина. Это ж проформа.  Бородин  все  равно  обязан
сдать излишки. И никуда он не  отвертится.  А  в  данном  случае  ты  сама
проявляешь  инициативу.  Отдаешь  свое  сено.  И  Бородину   легче   будет
расстаться с такими излишками.
   - А сколько сена?
   - Сто пятьдесят пудов.
   - Так много? Это ж на целую корову хватит.
   - А что ж ты думаешь, крохи  сдавать  государству?  Пойми  ты  -  актив
должен определить, кому сколько сдавать. И что же  получится,  если  члены
актива чужих будут обкладывать, а своих щадить, под крылышко брать. Это  ж
будет самая что ни на есть позорная старорежимная семейственность. В том и
заключается передовой комсомольский настрой, чтобы судить всех по совести,
то есть свою рубашку первой отдать.
   - Нас могут неправильно понять. Осудить...
   - А что делать, Зина? Будем терпеть. Но сама  рассуди  -  каково  будет
мне, будущему секретарю, на первом же  активе  выгородить,  освободить  от
обложения своего родственника. Да какими же глазами  я  буду  смотреть  на
людей? Что они скажут мне? Ты хочешь, чтобы  я  был  секретарем,  то  есть
борцом переднего края? Хочешь или нет?
   - Хочу.
   - Ну тогда выбирай что-нибудь одно: или высокая принципиальность чистой
идейности, или заскорузлая выгода родственных отношений.
   - Ладно, я согласна с тобой. Только на этом активе выступай сам, говори
за меня.
   - Дай пожму твою честную, принципиальную  руку!  А  теперь  собирай  на
стол.
   - Кто хоть к нам придет?
   - Якуша Савкин и Ванятка Бородин.


   Ванятка Бородин родился в семье, не обремененной  хозяйскими  заботами.
Отец его, Евсей Нечесаный, в отличие от своих братьев - Ивана,  да  Петра,
да Митрия, в погоне за богатством не топтал  волжских  берегов,  не  тянул
бурлацкой  лямки,  не  бегал  по  скрипучим   сходням   Нижегородской   да
Астраханской пристаней с тяжкими тюками за спиной и  в  Каспии  не  хлебал
горькой штормовой похлебки; его Баку - спячка на боку, как говаривали  про
него братья. Не любил Евсей хлопотливой и бойкой жизни на стороне: "Чего я
там не видал? -  отвечал  братьям,  соблазнявшим  его  прелестями  вольной
жизни. - Мне и тут неплохо".
   И в самом деле, жилось ему неплохо: лошадь и корова водились постоянно,
сбруя, хоть и наполовину веревочная, была, землю ковырял не спеша. Зато уж
погутарить на сходе ли, на базаре или на кулачную выйти, в  стенку...  тут
пятерых отставь, а одного Евсея приставь.  И  откуда  бойкость  бралась  у
него, сила да увертливость? Увидит драку - с воза спрыгнет, соху в борозде
оставит и убежит, ввяжется непременно: либо растащит дерущихся,  либо  сам
подерется. Бывало, ребятишки сопливые только  грохнут  в  наличник:  "Дядь
Евсей, наших бьют!" - за  обедом  сидит  -  так  ложку  бросит,  в  момент
полушубок накинет, рукавицы на руки и помотает: "Игде они? Кому тут  жизнь
надоела?"
   А так смирный был, скотину какую ни на есть пальцем не тронет. Сядет на
край телеги, плетется, бывало, в хвосте обоза: "Но, ходися! Но,  глядися!"
Все мечтал о чем-то. В извоз ли собирается - навертывает онучи на ноги, уж
ногу одну в лапоть сунет, оборой захлестнет и  вдруг  остановится,  свесив
нечесаную голову, задумается, позабыв про лапти и оборы. "Евсей,  ты  что,
ай уснул?" - крикнет Паранька. "А что тебе?" - "Как что, мерин снулый! Вон
люди добрые уже на улицу выезжают. А у тебя  и  лошадь  не  запряжена!"  -
"Поспею. Куда они  денутся!"  Однажды  поехал  просо  волочить.  День  был
воскресный, на улицах народ праздный. А он ведет себе лошадь в поводу,  по
обыкновению свесив голову. Возле колодца, на краю села  лошадь  потянулась
пить. Евсей охотно подвел ее,  попоил,  повел  дальше.  Борона  задела  за
колоду, постромки были у него веревочные, да еще на узлах. Лошадь дернула,
постромки оборвались, борона у колодца осталась, а он пошел себе  в  поле.
Ребята эту борону затащили ему на крышу.  Не  обиделся.  "Вота,  глупые...
Пыжились, подымали на такую высоту. Чай, надорваться могли..."
   Эта странная смесь дерзкой взрывной силы и одновременно незлобивости да
вялой мечтательности была присуща  всем  Бородиным.  Награжден  был  ей  в
избытке и единственный сын Евсея.
   Ванятка  Бородин  женился  поздно;  не  повезло  ему  с  действительной
службой: кто всего три года,  а  он  пять  с  лишним  лет  отбарабанил  на
Черноморском флоте. Не успел толком оглядеться со службы, как забрили  его
на войну. А после мировой еще два года гражданской хлебнул.
   Вернулся в двадцатом году, - у Евсея и  крыша  соломенная  прохудилась.
Отощал совсем старик - годы брали свое.
   - Ванька, женись первым делом. Износились мы совсем -  вон  работник-то
наш в борозде падает, - кивала на отца Паранька. - Да и я слепну, нитки  в
иголку не вздену. Латать портки некому.
   - Жениться-то женись, да на ком? - рассуждал Евсей. - Кто теперь в наши
хоромы пойдет? От нужды ежели какая...
   - Глупые вы люди, -  сказал  Ванятка.  -  По  теперешним  временам  все
богатство вот где хоронится, - хлопнул себя по лбу. - Говорю вам: кого  ни
сватайте, а у меня будет в шляпах ходить.
   Просватали за него Саньку Рыжую; она  хоть  носатая  да  конопатая,  но
девка справная - одна у матери. И мать  ее,  Настена  Монахова,  портнихой
была. Не последний человек в селе. А тетка -  кидай  выше!  -  в  монашках
числилась. Свахой  ходила  Степанида  Колобок,  а  провожаткой  -  Надежда
Бородина. Ей Санька Рыжая доводилась дальней родственницей - монашка  была
племянницей бабе Груше-Царице. Надежда и к венцу  наряжала  Саньку  Рыжую:
платье белое шерстяное, уваль [вуаль (простореч.)], цветы  поверху,  букет
на груди приколола да еще венок надела, перед алтарем стелили плат  белый,
на который становились жених с невестой; одежду невестину в церкви держала
- шаль и накидку, день был ветреный.  И  домой  их  проводила  и  за  стол
посадила. А стол-то, стол Бородины собирали всей  коммунией:  тут  и  мясо
жареное, и колбаса, и котлеты, и курники, и печенье, а сладкое  из  свеклы
сотворили (сахару не было), варенье из яблок  да  вишенья  наварили  -  не
отличишь, - где он, твой сахар? Поставь его рядом,  ты  и  не  глянешь  на
него!
   Поп, отец Иван, отслужил молебен, родителей поздравил, да как глянул на
стол: "Ого, говорит, вот это стол! Здесь купца Иголкина посадить не  грех.
Это что ж у вас за стряпуха, что за мастерица такая?"  Есть  у  нас,  мол,
старуха-повитуха,  сказали  бы,  да  боимся  сглазить.  А  старики-то  все
провожатке подмигивают... Это ее  затея,  ее  рукомесло...  Кажется,  всем
провожатка угодила: и накормила и  спать  молодых  уложила  -  постель  им
разбирала.
   А наутро пришла к Евсеевым, с ней никто ни слова, - все  отворачиваются
и  промеж  себя  шепчутся.  Оказывается,  молодые  заболели.  А   монашка,
приехавшая на свадьбу из Нижнего, успела уж в Сергачево сбегать к ворожее.
Та ей и сказала: провожатка виновата. Она! Кто же еще? Известное дело -  с
нечистой силой путалась, бочажина! Погодите... Это ее печенья  да  варенья
всем нам боком выйдут. Еще неизвестно, что за сласти она туда намешала.  А
пантюхинская юродивая, прозорливая Наташенька, глядя на провожатку, так  и
сказала:
   - Как увижу неверующего, так у меня  глаз  задергается,  задергается...
Нет ли у вас святой водицы? Лицо окропить.
   - Кипятком бы тебе брызнуть в бесстыжую рожу-то, - ответила  в  сердцах
Надежда.
   - Надежда, ты в нашем доме божьего человека  не  трогай,  -  простонала
Паранька. - Нам и так бог милости не дает.  Не  то  и  совсем  все  прахом
пойдет.
   Тут и заговорила матросская совесть у  Ванятки,  он  ахнул  кулаком  об
стол, так что вилки с ножами брызнули в стороны:
   - Вы что, мать вашу перемать? Человек для вас всю душу  выложил,  а  вы
плевать на него! Вон отсюда, кулугурки длиннохвостые! -  и  вытащил  из-за
стола монашку с юродивой.
   Всю застолицу как ветром сдуло. И свадьба на этом кончилась. А  Надежде
Ванятка сказал:
   - Надя, век твоей доброты не забуду. И жену заставлю  уважать  тебя.  И
детям накажу... Мое слово - олово.
   И подался матрос Бородин после женитьбы в Донбасс, на шахты. За шляпами
поехал, как смеялись в Тиханове. Три года от него  не  было  ни  слуху  ни
духу. На четвертый год приехал партийным в черной фуражке  с  молоточками.
Как снял фуражку, а у него макушка голая.
   - Иван, где тебя так вылизали? Или там, под землей, с чертом  "картошку
копал"?
   "Копать картошку" у  тихановских  драчунов  значило  -  дергать  клочья
волос.
   - Я-то накопал... Вы попробуйте. Моя картошка денег  стоит...  Не  чета
вашей, в мундере.
   И в самом деле, деньги у него оказались. В скором времени  построил  он
себе новый дом из красного  лесу  и  даже  лошадь  молодую  прикупил.  Но,
видать, место худое было. Сгорел его дом. И сгорел-то по-чудному.  С  утра
загорелось... Воскресный день был. Уже базар собирался.  Люди  к  заутрене
пошли. Ванятка лошадь пригнал с выгона, привязал к плетню, а сам собирался
в лес за хворостом. Санька у окна сидела, что-то шила. Вот  тебе  -  народ
бежит мимо окон, и все к ним в проулок.
   - Спроси-ка, что за оказия, - сказал жене Ванятка.
   - Шумят чего-то. Выйди, погляди, - отозвалась та.
   Он вышел в сени-то, как дверь раскроет, его жаром так и обдало. Мать ты
моя горькая! Горим! Вся крыша на сарае занялась, и огненные  языки  аж  на
подворье кидаются. Ванятка вспомнил, что в хлеву у него поросенок остался.
   Он растворил ворота - да туда.  А  поросенок  от  него.  Стой,  скотина
неразумная... Поджаришься раньше времени. Ну, гонялся за ним, гонялся,  аж
рубаха на самом затлела. Плюнул, выскочил наружу,  а  тут  уж  дом  горит.
Крыша соломенная была, под глинку покрыли. Она подсохла...
   С треском загорелась. Искры шапкой поднялись. Толком и вытащить  ничего
не успели. Стропила рухнули, и все пнем село. Весь его капитал  шахтерский
дымом вышел. Кто поджег?
   Одни говорили, будто базарников  видели  под  защиткой,  от  проулка  -
выпивали да закуривали.  Другие  намекали  -  ребятишки,  мол,  играли  на
проулке в выбитного, и  кто-нибудь  залез  в  защитку  покурить.  А  то  и
случайный прохожий  мог  обронить  незатушенный  окурок.  Место  бойкое  -
проулок, шастают люди взад и вперед. Пойди там, разберись.
   И переехал Ванятка на новое место в  конец  села.  Авось  там  повезет.
Получил  страховку.  Собрал  кое-как  сруб  из  осиновых   бревен,   крышу
соломенную. А что на страховку сотворишь? Сам окна и двери вязал. Сени  из
плетня сплел. Двор из жердей... Нагородил чурку на палку. Да и то в  долги
залез по уши. Вот и мотал соплей на кулак - то в извоз  подряжался,  то  к
Лепиле ходил в молотобойцы. Да какие это заработки! На хорошую  выпивку  и
то не хватит. И земли всего четыре едока. А много ли  возьмешь  с  четырех
едоков? В город ехать  -  не  подымешься  -  двое  детей,  сам  четвертый.
Оставить их здесь - жить на два дома выгоды нет. Куда ни кинь - все клин.
   Вот тут и подвернулась ему счастливая мысль  насчет  артели.  Андрей  с
Прокопом подхватили, и пошло дело. Три с лишним  года  -  забота  с  плеч.
Ванятка и сам оделся-обулся, и семью одел, и сбрую новую справил,  и  даже
сад рассадил. Мечтал о новом кирпичном доме. Вот тебе, домечтался. Лопнула
их артель. Как в  песне  поется:  "...да  не  долго  была  благодать".  Эх
мужики-мужики, все жадность ваша  да  зарасть  мешает  жить  сообща  да  в
согласии. Одному молотилку жалко, другому жатку, третьему кобылу... А того
не понимают, ежели все сложить  вместе  да  по-хозяйски  оборот  наладить,
выгодней дело пойдет.
   Как-то  в  кузницу  зашел  Андрей  Колокольцев.   Вспомнили   артельное
житье-бытье,  размечтались...  И  надумали  по  осени  колхоз   сотворить.
"Собирайтесь все до кучи, ребята, - сказал Серган. -  Я  вам  каждый  день
представленье давать буду: кирпичи бить на  голове".  -  "А  я  вам  коров
подкую, - сказал Лепило. - Лошадей-то у вас мало - беднота". Ну, посидели,
посмеялись да разошлись.
   С тайной надеждой шел он к Андрею Ивановичу: поймет  он  его  или  нет?
Авось  отзовется?  Авось  поддержит?  И  еще  толкала  его  в  спину  одна
необходимость: узнал он от Сенечки, что на активе впишут Андрею  Ивановичу
сто пятьдесят пудов излишков сена.  И  потребует  не  кто-нибудь,  а  сама
Зинка. Ванятка инда ус прикусил, а потом целый день  ворочалась  в  голове
его, словно жернов, каменная мысль - свинья я или не свинья?  Помню  добро
или не помню? Помню! Пошел-таки вечером к Андрею Ивановичу предупредить. А
там уж пусть соображает.
   Размечтался по дороге. Хорошо бы зажили все  одним  колхозом:  ни  тебе
налогов, ни излишков. И добрых людей тревожить не надо.
   Все равны, как перед богом. Отвел бы он скотину на общий двор - ни тебе
забот, ни хлопот. Уж как-нибудь вдвоем-то с  женой  заработали  они  бы  и
денег и хлеба. Семья маленькая - любота...
   У Андрея Ивановича застал он милиционера Симу. Они сидели  за  бутылкой
водки. Самовар на столе сипел, Надежда с Царицей пили чай.
   - Чай да сахары! - приветствовал хозяев от порога Ванятка.
   - Прямо к столу угодил. Быть тебе  богатым...  Садись,  Иван  Евсев!  -
пригласил его хозяин, пододвигая к столу табуретку, - мы тут  со  Степаном
Никитичем (это про  Симу)  возвращение  кобылы  отмечаем.  Пей!  -  Андрей
Иванович налил и Ванятке.
   Выпили.
   - А я ноне приезжаю из лугов, смотрю - лошадь  на  дворе,  под  седлом.
Бона, гость из Ермилова, - рассказывал Андрей Иванович, кивая на Симу.
   - Как из Ермилова? Вроде бы он сергачевский? - спросил Ванятка.
   - Неделю дома не был, - ответил Сима. - Дело все разбирали.
   - А, с Жадовым! - догадался Ванятка. - Слыхали.
   - Не только с Жадовым. Там целая компания.
   - А что Жадов?
   - Что Жадов. Зарыли, - ответил Сима.
   Ванятка мельком взглянул на Андрея Ивановича и ничего не сказал.
   - Вот приехал передать  Андрею  Ивановичу,  чтоб  съездил  в  Ермилово,
протоколы подписал. С Жадовым кончено. А Лысого  забреют  как  миленького.
Получит и он по заслугам.
   - Велики ли заслуги? - спросил Ванятка.
   - Они ж с  Иваном  свистуновского  ветеринара  ухлопали.  Их  видели  в
Волчьем овраге братья Мойеровы из Выселок. Ну и доказали. Лысый  крутился,
вертелся...  Суток  четверо  все  отпирался.  Но  запутался  совсем...   И
признался. Иван, говорит, стрелял, а я на бугру стоял.
   - Этот живодер отстрелялся, - зло сказал Ванятка,  играя  желваками.  -
Многих он отправил на тот свет...
   - Сказано, чем ты меряешь, тем и тебе откидается, - со вздохом заметила
Царица.
   Андрей Иванович сидел насупленно, чувствовалось, что разговор ему  этот
не по душе. Ванятка, заметив сноп, прислоненный к стенке, спросил Надежду:
   - У вас ноне вроде бы зажинки?
   - Да. Ходили пополудни с бабой Грушей. Рожь спелая. Завтра начнем жать.
   Ванятка подошел к снопу, сорвал несколько колосьев, потер их в ладонях,
взял на зуб осыпавшиеся спелые зерна.
   - Зерно сухое, и налив хороший. Завтра и мы двинемся с  Санькой.  Я  уж
крюк [коса, приспособленная для скашивания ржи] наладил.
   - Говорят, вы с Андреем Колокольцевым опять артель надумали собрать?  -
спросил Андрей Иванович.
   - Не артель, а колхоз. Вот по осени уберемся и думаем сообразить  такое
дело. Кое-кто из мужиков согласен.
   - Ага... Поди, Якуша?
   - Он.
   - А Ваню Парфешина еще не  пригласили?  Степана  Гредного,  Чекмаря,  -
посмеивался Андрей Иванович.
   - Як тебе не в шутку, а всурьез, - обиделся Ванятка. - Мы тут прикинули
промеж себя - вроде бы получается. С властями посоветовались  -  одобряют,
помочь  обещают.  Вот  я  и  пришел  с  тобой  посоветоваться.  Ты   мужик
авторитетный, тебя слушают.
   - Ну что ж, поговорим всурьез. - Андрей Иванович скрутил "козью ножку",
закурил. - Значит,  земля  общая,  скот  вместе  собрать,  инвентарь...  И
работать сообща. Так я вас понимаю?
   - Ну так.
   - Мудрость невелика. Ладно, я  пойду  в  колхоз...  Но  ты  мне  сперва
организуй хозяйство, построй дворы,  мастерские,  машины  закупи  да  дело
покажи. Видел я в плену у немцев один колхоз. Коллективершафт  называется.
Да у них не токмо что люди обучены каждый своему делу - коровы и  те  сами
себе  водопой  устраивают.  Подходит  к  корыту,  а  там  сосок  от  трубы
выставлен. Она надавливает на него -  и  вода  течет.  Пей  сколько  надо.
Чуешь? Капли воды лишней не пропадет. Вот это  колхоз.  Все  участвуют  на
паях. Прибыль - которую часть по себе делят, которую в  дело  пускают:  на
строительство или машины покупают. Все идет вкруговую. А мы что сотворим?
   - Ну вот, нашел чего  в  пример  ставить  -  буржуйское  хозяйство.  Мы
по-крестьянски, по-пролетарски,  плечо  к  плечу  станем,  да  друг  перед
дружкой так пойдем чесать, что будь здоров. Догоним и тех буржуев. Или  ты
не веришь, что мы супротив них сработаем?
   - Веришь не веришь... Не в том дело.  Ладно,  тебя  я  знаю.  Мужик  ты
горячий, работать с тобой можно. Но как только я подумаю, что поеду в поле
на мосластом мерине Маркела, а на моей кобыле поедет Маркел и будет лупить
ее промеж ушей чем попадя, так у меня ажно коленки дрожат.
   - Он не токмо что бьет,  кусает  лошадь,  черт  зловредный,  -  сказала
Надежда. - Намедни копна возил, мерин притомился, стал. Он его бил, бил  -
ни с места. Тогда он ухватился за холку и зубами его за шею: гав, гав! Ну,
чистый кобель. Да нешто можно ему доверять чужую  лошадь,  когда  он  свою
грызет?
   - Опять двадцать пять. Я про колхоз, а они про Маркела да  про  лошадь.
Кто у вас к кому приставлен? Ты к лошади или лошадь к тебе?  Ежели  хозяин
ты,  а  не  лошадь,  так  и  рассуждай  по-хозяйски.  Что   лошадь?   Одна
сработается, вторая появится. А здесь речь идет  о  жизни!  Объединимся  -
машины появятся. Государство даст. Ни тебе налогов и обложений. Не  бойся,
что лошадь угонят или корова сдохнет. Все общее, и никаких забот. То  есть
ходи в поле, работай, старайся за все хозяйство.
   - Конечно, у тебя какие заботы? - всего двое детей. А  у  меня  их  вон
целая орава. Ты мне скажи, будет ваш колхоз выдавать хлеб по едокам?
   - Это на общих основаниях... Кто сколько заработает. По справедливости.
   -  То-то  и  оно.  Советская  власть  поступила  мудро  -  она  каждому
народившемуся человеку выделяет пай земли. Все равны перед богом или,  как
теперь говорят, перед обществом. А вы что хотите сделать? И  мою  землю  -
восемь едоков, и землю Степана Гредного - два  едока,  объединить  решили.
Работать мы с ним будем в одинаковых условиях, да еще  на  моем  тягле.  У
него нет ни хрена. И платить нам будут примерно одинаково: что я спашу  на
этой лошади, то и он примерно спашет на ней же. Но Степану  со  Степанидой
на двоих делить заработок, а мне на семерых тот же заработок. Где же у вас
справедливость? Значит, вы хотите создать такой колхоз, который  будет  на
пользу бездетным и во вред многодетным. Это не по-советски,  это,  мужики,
не по-ленински.
   - Ну, это можно обговорить... Соберутся колхозники и решат.
   - Так вы сначала соберитесь и решите.  А  мы  поглядим.  Никуда  мы  не
денемся... Вон у меня самого целый колхоз подрастает.  Чего  им  делать  в
одном хозяйстве? Настанет время - все они к вам пойдут. Так что старайтесь
на здоровье, начинайте, - и он обернулся к Симе: -  Я  все  хотел  у  тебя
спросить: в кого это стрелял Кулек там, в избушке возле озера?  Ну,  когда
засада была?
   - А-а? Это когда я бросился к нему на  помощь?  -  Сима  ухмыльнулся  и
покачал головой. - Прибегаю к избушке, - а он лежит на бугре в кустах.  "В
кого стрелял?" - спрашиваю. Он  глазами  на  меня  хлоп-хлоп,  а  глаза-то
осоловелые, красные. Раненый, что ли, думаю.  "В  тебя  попали?"  -  "Нет,
говорит, я стрельнул. Черный какой-то, здоровый... Сиганул из дверей прямо
у камыши. Я вослед  ему  пальнул.  Поищи  там.  Может,  где  валяется".  Я
бросился в камыши - никого. Вода да кочки. Ну, чего лежишь, говорю.  Пошли
в избу! А он мне - ты, мол, осторожней. Там прячется  кто-то.  Только  что
стучал в избе. Скамейку, наверно, повалил. Кабы  кто  сидел  там,  говорю,
давно бы нас из окна ухлопал. Пошли! Встал мой Кулек на четвереньки, а  на
ноги подняться не может.  Руками  шарит  по  траве,  как  будто  гривенник
потерял. Вон ты, брат, какой воитель! Поднял я его, на ноги поставил, а от
него самогонкой, как из пивной бутылки.
   - Где он успел нализаться? - спросил Андрей Иванович.
   Надежда и Царица засмеялись.
   - Нешто за вами уследишь, - сказала Надежда. - Вы  на  причастии  и  то
успеете нарюниться.
   - Вот и я его спрашиваю: где ты нарезался? А он  мне:  я  только,  мол,
попробовал... крепкая, зараза, как  спирт.  Вошли  мы  в  избушку,  и  вся
картина прояснилась: в углу стоит в плетенке бутыль с самогоном, а посреди
пола валяется копченый окорок с оборванной веревкой.  И  следы  когтей  на
окороке. "Ты дверь-то, наверное, не затворил?"  -  спрашиваю.  "Не  помню,
говорит, я окорок не трогал, только из бутылки хлебнул малость  и  залег".
Ну, ясное дело: вошел в избушку кот, с лавки прыгнул на висевший у потолка
окорок, веревка оборвалась, кот испугался грохота и  выбежал  в  дверь.  А
Кулек пальнул спьяну в кота. "Ты в кота, говорю, стрелял-то".  А  он  свое
тянет: "Ннеет. Энтот был здоровый и черный... А может, повержилось?"
   - А что? Могло и  повержиться,  -  отстраняя  выпитое  блюдце,  сказала
Царица. - Ничего хитрого нет.
   - А я в тот раз и смотреть  ни  на  кого  не  хотел,  -  сказал  Андрей
Иванович. - Так-то мне тошно сделалось. Сел на  кобылу  и  только  крикнул
Кадыкову: в лугах буду, ежели на допрос вызывать. Он мне  рукой  махнул  -
давай, мол.
   - Ох-хо-хо, время баламутное, - вздохнула Царица и продолжала  свое:  -
Как по такому времени и не вержиться. Вон, намедни ехал дед Пеля из  лугов
мимо старого бочаговского  кладбища.  Припозднился...  Время  клонилось  к
полночи. И вот тебе на самом бугру за канавой стоят два вола. И  вроде  бы
ярмом связаны. Стоят к нему мордой. Рога  здоровенные!  Ну  как  мимо  них
проедешь? Запорют! Остановил  лошадь.  Он  стоит,  и  они  стоят.  Откуда,
думает, здесь два быка? Ежели один мирской Демин?  А  другой  откудова?  И
чего они стоят рядом? Да они и на быков не похожи. У наших рога толстые  и
короткие, а у энтих длинные, тонкие и ажно кверху загнутые. Ну в  точности
такие волы стоят, на которых татаре и  дончаки  к  нам  на  базары  арбузы
привозят. Но ни арбы,  ни  упряжки...  Стоят,  не  шевелятся.  Да  с  нами
крестная сила! - подумал дед  Пеля.  "Ну-ка  я  крест  наложу".  Окстился!
Стоят. Тогда он молитву читать "Живые в помощь": "Господи,  заступник  мой
еси, прибежище мое..." Как дошел  до  слов:  "да  не  убоишься  от  страха
ночного, от стрелы летящей, во  тьме  приходящей..."  -  они  и  растаяли.
Правда, говорит, вроде бы земля тронулась, колебнулась чуток и будто вздох
какой послышался. Стеганул, говорит, я лошадь - и до самых Бочагов  зубами
стучал.
   - Да у него и зубов-то, поди, нету, - возразил Андрей Иванович.  -  Ему
уже за сто десять лет, пожалуй, перевалило.
   - Что ты, Андрей Иванович! Новые поросли. Как за  сто  лет  перевалило,
так белеть во рту стало.
   - Это он, поди, десна сжевал до костей, - сказала Надежда.
   И все засмеялись.
   - А может быть, это клад был? - сказал Ванятка.
   - Все может быть, - подтвердил Андрей Иванович.  -  Там  старая  Крымка
проходит. По  той  дороге  татаре  с  юга  на  Владимир  ходили.  Добра-то
поувозили не перечесть. Может, какой мурза или хан  второпях,  при  налете
русских и зарыл у дороги клад. Да и позабыл, поди, место. А  то  и  самого
мурзу убили и конников его посекли. Все может быть.
   - Если клад, то ба-альшой, - оживленно блестя глазами, сказал  Ванятка.
- На телеге не увезешь.
   - Какой клад? Будет вам небылицы городить, - сказал Сима.
   - Чего? - недовольно спросил  Ванятка.  -  Ты  знаешь,  как  дядь  Егор
Курилкин клад откапывал? Ну?
   - Не знаю.
   - Вот и помалкивай. У Екатерининского моста, под  самым  Любишином  ему
вот так же в полночь показался бык. Он его  кнутовищем  по  холке!  Бык  и
рассыпался. Вроде бы что-то блеснуло при луне, как бы  углубление  на  том
месте. Лопата при нем оказалась. Пока он в задке лопату искал, пока лошадь
остановил, к  перилам  привязал...  Подошел  -  все  ровно.  Нет  никакого
углубления. Он перекрестился,  поплевал  на  ладони  и  давай  копать.  Он
копает, а под ним что-то позвякивает и  земля  вроде  бы  осаживается,  со
вздохом таким... Все ух да ух! Ну, как вон снег с тесовой крыши  по  весне
оползает. Он уж по шейку зарылся. Вот тебе, едет тройка вороных. Тпру! "Ты
чего здесь копаешь? - спрашивает с  облучка.  -  Не  сумел  взять  словом,
лопатой не возьмешь!" И так, говорит, замахнулся  на  меня,  вроде  бы  не
кнутом, а саблей. И я, говорит, сознание  потерял.  Очнулся  на  рассвете:
лежу в овраге под мостом, и где моя телега, где колеса валяются, а  лошадь
траву щиплет.
   - Поди, по пьянке угодил под мост, - усмехнулся Сима.
   - Почему? - спросил Андрей Иванович. - Это клад не дался в руки.  Могло
и хуже кончиться.
   - А я вам говорю - слово знать надо,  чтобы  клад  взять,  -  настаивал
Ванятка.
   - А нам весной дался в руки один клад, - сказала со смехом  Надежда.  -
Расскажи, Андрей, как ты багром зацепил его в колодце?
   - Ну тебя!
   - Что за клад? - недоверчиво спросил его Ванятка.
   - Да-а... - махнул рукой Андрей Иванович. - Шинкарей трясли  по  весне.
Вот Слепой с Вожаком и надумали в колодце богатства свои  схоронить.  А  у
меня, как на грех, ведро оторвалось.  Опустил  я  багор,  щупаю...  Что-то
вроде зацепил. Потащу - мешок какой-то. Тяжелый! Чуть над водой  приподыму
- он плюх опять в воду. Мешковина  рвется.  Что  за  чудо?  Изловчился  я,
зацепил за узел. Вытащил. Развязал мешок - а там одни медяки:  пятачки  да
семишники. Ну, ясно, чей клад.  После  обеда,  смотрю,  -  Вожак  бежит  с
багром. Уж он буркал, буркал возле колодца... до самого вечера. А  вечером
ко мне приходит: "Андрей Иваныч,  ты,  говорят,  ведро  ловил  багром?"  -
"Ловил, говорю". - "А ты еще ничего не поймал?" - "Поймал деньги в мешке".
- "Это наши деньги". - "А я их в милицию отнес, говорю. Мне сказали,  если
хозяин найдется, сообщите нам. Так что идем в милицию". Эх, как  он  задом
от меня шибанул в дверь и наутек. "Не наши деньги, кричит, не наши!" Так и
пришлось мне самому тащить к ним этот мешок с медяками. Да  еще  дверь  не
открывают. Не берут. Вот так клад!
   Все дружно рассмеялись, а Царица мотнула головой и сказала:
   - Нет, мужики... хотите верьте, хотите нет, а деду Пеле знамение  было.
Потому как он у нас самый старый на селе, ему  и  сподобилось.  Быть  туче
каменной и мору великому, говорит дед Пеля. Кабы война не разразилась?
   - Упаси бог, - сказала Надежда.
   - Говорят, что Чемберлен нам какой-то все время грозит.
   - Вота спохватилась, милая, - отозвался Андрей  Иванович.  -  Чемберлен
отгрозил свое. Теперь в Англии правит Макдональд.
   - А хрен редьки не слаще, - сказал с уверенностью Ванятка.
   На кровати в горнице кто-то заворочался и хриплым голосом попросил:
   - Пить подайте.
   - Вроде больной у вас? - спросил Ванятка.
   - Сережа заболел, - Надежда встала,  пошла  в  летнюю  избу,  загремела
кружкой о ведро.
   - Дак в больницу надо, - сказал Сима.
   - Мы с ним только сеодни из лугов приехали, - сказал Андрей Иванович.
   - А что  ваша  больница!  -  вступилась  Царица.  -  Трубку  деревянную
приставят к брюху и слушают. Болезнь не кошка, когтями не царапает, ее  не
услышишь. Она дух человеческий поражает. Ее изгонять надо. Я  вот  послала
Федьку за водой из-под трех шумов. Наговорю водицы, окроплю Сереженьку - и
вся лихоманка пройдет.
   - Ну, мне пора... Совсем засиделся, - Сима встал и начал  прощаться.  -
Спасибо за угощение! В Сергачеве будете - милости просим к нам.
   - Сами заходите почаще! - отозвалась Надежда от  кровати.  -  Когда  на
базар заедете... Когда и просто по пути.
   - Спасибо, спасибо! - Сима вышел.
   - Андрей Иванович, что-то мне тут не курится. Вон  Сережка  больной,  -
сказал Ванятка, подмигивая хозяину. - Давай на вольном воздухе потянем.
   - Пойдем, потянем.
   Они вышли на подворье, уселись на завалинке, закурили.
   - Актив у нас готовится, - вроде бы между прочим начал Ванятка.
   - Какой теперь актив? Страда только лишь начинается.
   - Будем выдвигать на индивидуальное обложение. Список  уже  подработан.
Вчера мне Зенин показывал. Говорит - согласован в РИКе.
   - Сколько человек? - без видимого интереса спросил Андрей Иванович.
   - Шестнадцать душ.
   - Многовато. Кто именно?
   - Шесть лавочников. Молзаводчики. Шерстобитчик Фрол Романов. Колбасник.
Калашники. Трактирщик и Скобликов.
   - А чего Скобликова обкладывать? За то, что ободья гнет своими  руками?
За это?
   - Ну, ты сам знаешь за что... Все-таки из бывших.
   - Н-да, жаль Скобликова.
   - Ему все равно этой кутерьмы не миновать. Месяц раньше,  месяц  позже.
Какая разница?
   - Помногу обкладывают?
   - Кого по пятьсот рублей, а кого и на тыщу.
   - Да-а...
   - Ну, это еще по-божески. Вон в Тимофеевке Костылина  на  полторы  тыщи
обложили. И то, говорят, платит.
   - У того лавка богатая... Мастерские.
   - Я ведь тебя предупредить пришел...
   - О чем? - резко вскинул голову Андрей Иванович.
   - Кроме этих обложений, будут излишки начислять по сену. Это пойдет  по
списку середняков. И такой список тоже составляется.
   - Постой, излишки начисляем мы, комсод  и  сельсовет...  Вы  не  имеете
права.
   - Зенин говорит - будто бедноте передают такое право.
   - По скольку же начисляют сена?
   - Кому по тридцать пудов, кому по сорок. А  тебе  сто  пятьдесят  пудов
записали.
   - Кто записал? На каком основании?
   - Говорю тебе, пока это  прикидывают  лишь  в  узком  кругу.  Основание
нашли. Зинка от вас ушла? Ушла. Вот она и сделает заявление  на  активе  -
свой пай по сену отдает государству. За твой счет, конечно. И с  тебя  его
вычтут, будь спокоен.
   - Да разве ж на ее паю столько накосишь? Это ж четверть всего сена! Они
что, обалдели? - взорвался Андрей Иванович.
   - Тише, ты не на собрании. В своем они уме или нет, я их не проверял.
   - А Якуша был там... на этом самом вашем узком кругу?
   - Был.
   - Он что, тоже согласен?
   - Говорит, раз член семьи за - у него возражений нет.
   - Друг называется... Ну, погоди же! Не на того напали.
   - Смотри, меня не выдавай. А то сам знаешь - по  головке  за  такое  не
погладят.
   - Ну, ну, давайте, старайтесь... Мать вашу...
   - Ты чего на меня-то?
   Андрей Иванович обернулся к нему, недовольно запыхтел:
   - А ты что скажешь там, на активе?
   - Что я скажу? Моя сказка ничего не  изменит.  А  все  ж  таки  хоть  и
двоюродным, но братом тебе довожусь. Сам понимаешь, как  на  это  смотрят.
Если Зенин выступит, да еще от имени жены потребует  сена,  то  его  могут
поддержать. Так что учти. Свяжитесь как-нибудь с Зинкой, уговорите ее.
   - Ну что ж, спасибо на добром слове. Но эта вошь на мне зубы  поломает.
- Андрей Иванович кинул окурок и растер его сапогом.
   Проводив Ванятку, поднялся в летнюю избу хмурый и злой.
   За столом сидел Федька.
   - А ты чего тут сидишь? - спросил Андрей Иванович.
   - Воды принес, - кивнул тот на  поставку,  стоявшую  на  столе.  -  Как
наказывали - из-под трех шумов! Сперва зачерпнул возле плотины синельщика,
потом на перепаде в Пасмурке, за Выселками,  а  за  третьим  шумом  аж  на
Сосновку бегал.
   Не слушая его, Андрей  Иванович  прошел  в  горницу  и  остановился  на
пороге: в переднем углу горела лампада, перед  иконами,  упав  на  колени,
горой громоздилась Царица, наговаривала воду, налитую в обливную чашку.
   - Стану я, раба божия Аграфена, благословясь,  перекрестясь,  пойду  из
дверей в двери, из ворот в ворота в восточную сторону, в восточной стороне
есть окиян-море, на том окиян-море есть остров, на острове том есть святая
православная церковь; в церкви той стоит  стол-престол,  на  престоле  том
стоит божья матерь. Подойду я, раба  божия  Аграфена,  поближе,  поклонюсь
пониже; поклонюсь, помолюсь, попрошу ее милости: сними с раба божия Сережи
все скорби и болезни, уроки и призорья...
   И вдруг этот торопливый бубнящий говорок оборвал детский сухой голос:
   - Пить, баба! Пить...
   Андрей Иванович почувствовал, как мягкая теплая волна хлынула из  груди
и застряла, забилась где-то в горле.
   Он торопливо вышел в сени, сбежал по ступенькам скрипучего  крыльца  на
подворье и, запрокинув лицо в  темное  наволочное  небо,  уловил  холодные
крапинки бесшумного дождя.
   - Этот надолго зарядит... обложной, - вслух подумал Андрей Иванович  и,
вытащив из-под лапаса скатанный брезент, начал  накрывать  им  телегу,  на
которой лежало вязанки две примятого свежего сена, только что привезенного
из лугов.



        15

   В конце июля перед жатвой в кабинете секретаря райкома собралось бюро в
узком  составе.  Председательствовал  сам  Поспелов,  протокол   записывал
завотделом агитации Паринов,  хмурый  неразговорчивый  человек  с  отечным
лицом и высокими залысинами. Кроме них  за  торцовым  столом  уселись  еще
трое: Возвышаев, Озимов и Тяпин.
   Приглашенные на бюро остались в приемной, ждали поочередного вызова.
   Для отчета вызвали двух председателей сельских Советов - Тихановского и
Гордеевского. Первым слушали Кречева.
   - Моя работа строится двояким образом: значит, первым делом аппарат  и,
во-вторых, я сам, - начал свой отчет Кречев, заглядывая изредка в школьную
тетрадь,  перегнутую  пополам.  -  Весенний  сев  мы  провели  под  знаком
реформации сельского хозяйства, то есть  устраивали  читки  и  беседы  для
деревенского актива, для  малограмотного  читателя  и  для  женской  части
населения отдельно... Кроме  того,  были  организованы  красные  обозы  по
вывозке излишнего зерна, дров для школы и райисполкома, хворосту для гатей
и так далее. Всего провели мы десять подобных кампаний,  да  плюс  к  тому
работа по  самообложению,  да  еще  подворный  обход.  В  результате  рост
посевных площадей увеличен на семь процентов  за  счет  освоения  болот  и
кочкарника, урожайность запланировано повысить  тоже  на  семь  процентов.
Выполнен план по контрактации. На наше село спущено  триста  га  сортового
сплошняка под шатиловские овсы. Обмен семян проведен вовремя. Получено  на
село за отчетный период семьдесят плужков, восемьдесят железных борон, две
диски,  три  сеялки,  две  тысячи   рублей   лошадиного   кредита.   Число
беспортошных хозяйств уменьшилось. Полагаем к концу пятилетки от бедняцких
хозяйств освободиться полностью.
   - Каким образом? - перебив Кречева, спросил Поспелов.
   - Частично за счет отъезда на стройки.
   - А если ему не на что уезжать? - спросил Возвышаев.
   - Поможем.
   - Чем?
   - Надо за счет самообложения создать фонд и выделять из него подъемные.
   - Утопия, - сказал Поспелов и сложил свои сухие губы  бантиком,  словно
поел чего-то сладкого.
   Массивный Озимов заворочался, будто спросонья, так  что  стул  под  ним
заскрипел.
   - А что? Это любопытно! Значит, товарищеская взаимопомощь.  А  если  он
ваши деньги проездит и назад вернется?
   Кречев огладил пятерней свой ежик и чуть заметно усмехнулся:
   - Если насовсем уезжает, не возвратится.  Дом  свой  продаст,  а  стало
быть, и надел сдаст. Куда же он теперь вернется?
   - Выходит, вы ему вроде бы теперь полную откупную даете?
   - Пока еще не даем. Думаем наладить вскорости такое дело.
   -  Развел  ты  здесь  канитель  с  буржуазной  подкладкой,   -   сказал
раздраженно Возвышаев. - А если эти безлошадные не захотят уезжать? Что  ж
ты их, силом будешь выпихивать?
   - Зачем же выпихивать? Пусть остаются как есть все в селе.
   - Но они же беднота, их подымать надо, понял?
   - Ну и что? Ремеслу обучать будем, в промысловые артели вовлекать.
   - Вот вам коммунист-сращенец и коммунист-примиренец в одном  и  том  же
лице, - выкинул широкую ладонь Возвышаев в сторону  Кречева.  -  Могут,  к
примеру, в вашу кулацкую артель на Выселках принять неграмотного пастуха?
   - Отчего же нет? Правда, артель эта не  кулацкая,  а  профессиональная.
Надо подучить того пастуха, подождать, пока он ремесло освоит...
   - А если мы не хотим ждать? - повысил  голос  Возвышаев.  -  Если  наша
задача направлена ко всеобщему уравнению труда и жизни?
   - А я разве против? - спросил в свою очередь Кречев.
   - Ты  не  против,  но  и  не  за.  Есть  такая  фраза  -  промежуточная
индифферентность, то есть ни то ни се - ни богу свечка, ни черту  кочерга.
Чего ты нам развел тут оппортунистическую теорию постепенного выравнивания
бедноты?   Всю   бедноту   можно   враз    выровнять    только    всеобщей
коллективизацией.  Создать  один  колхоз  на  все   Тиханово.   Понял?   И
самообложения никакого не будет. Некого обкладывать - все станет общим.  И
это есть единственно правильная политика на сегодняшний период.
   - Но пока еще нет такого колхоза. Есть только промысловые артели.
   - Значит, создадим.
   - Но какая ж моя конкретная задача? Какую линию нынче проводить?
   - Поменьше рассуждать. Хлебозаготовками  заниматься  надо  -  вот  твоя
задача.
   - Зачем же тогда вызвали меня с отчетом? - Кречев ткнул в свою погнутую
тетрадь. - Или он никому не нужен?
   Неожиданная перепалка вырастала в откровенный скандал.
   -  Никанор  Степанович,  может,  вопросы  потом   зададим?   -   осадил
раскрасневшегося Возвышаева Озимов. - Будем слушать или как?
   - Да, товарищи,  прежде  всего  спокойствие,  -  опомнился  Поспелов  и
постучал карандашом. - Давайте не терять делового настроя. На повестке дня
стоит отчет товарища Кречева. Вот и давайте послушаем его.  А  там  примем
оргвыводы. Пожалуйста, товарищ  Кречев,  расскажите  нам  теперь  о  вашей
личной работе. Как складывается ваш, так сказать,  бюджет  времени?  Какие
помехи встречаются? Какая помощь нужна  и  так  далее,  чтобы  перестроить
работу по-боевому?
   - Ну, как я работаю? - переспросил Кречев.  -  В  восемь  часов  иду  в
сельсовет... Меня уж поджидают  крестьяне;  вопросы  всякие:  тут  тебе  и
сельхозналог, и самообложение, и страховка,  и  о  лесе  спрашивают,  и  о
семенном фонде, а то споры земельные, с разводами, с семейными разделами -
все ко мне. И дай ты  каждому  или  справку  или  разъяснение.  Иное  утро
пропустишь человек шестьдесят. А в полдни -  собрание:  сегодня  комсомол,
завтра середняцкий актив, потом  беднота,  потом  комиссии  содействия  по
хлебозаготовкам, там пленум сельсовета, а то еще красноармейские  жены.  А
сельсходы! Энти так выматывают силы, что  на  карачках  выползаешь.  После
обеда занимаешься канцелярией - отвечаешь на  запросы  из  района,  ведешь
всякую арифметику:  сводки  заполняешь,  заказы  даешь,  всякие  обложения
выписываешь. Народу много, а ты один - иной раз по три часа пишешь. А  тут
партийцы собираются на заседание. Идешь к ним - надо. Да еще много времени
тратишь на  беседы  с  товарищами  из  округа:  то  из  коопхлеба,  то  из
союзхлеба, то женотдел, то комсомол, то из окрфинотдела,  окрторготдела  и
тому подобное. Вот он - мой бюджет времени. За отчетный  период,  за  пять
месяцев то есть, провел тридцать  групповых  собраний,  концевых  двадцать
четыре, чисто бабьих двадцать пять, сходов - три. Индивидуальная обработка
не в счет. Спрашивается - какие помехи встречаются? К примеру, подбил я на
контрактационный  сплошняк  полтораста  хозяйств,  затвердил  за  ними  по
десятине шатиловского овса, выдали им аванс под будущий  урожай...  И  вот
тебе,   приходит   в    сельсовет    телефонограмма:    "...в    изменение
контрактационных условий, преподанных от четвертого сего мая..." Какие  же
теперь могут быть изменения условий? Овес посеян, аванс выдан. Нет! Изволь
теперь изменить закупочную цену,  понизить  то  есть.  Ну  как,  с  какими
глазами идти теперь к мужикам? Я ж их  уговаривал,  договор  подписали.  И
все, выходит, кобелю под хвост? Кто же на другой год мне поверит?
   - Не о том речь, товарищ Кречев! - сказал Возвышаев, глядя в стол перед
собой. - Ты нас не агитируй насчет своей занятости. Мы  не  меньше  твоего
заняты. И не попрекай нас ценами на контрактацию. Не мы их  устанавливали,
не мы и менять будем. Ты лучше скажи, как на сегодня и на ближайшее  время
думаешь план хлебозаготовок выполнять?
   - Каждому хозяйству, как вы знаете, задание доведено.
   - А излишки?
   - Излишки на общих правах.  Вот  уберемся,  сдадим  основные  поставки,
потом соберем общее собрание и примем  на  нем  контрольные  цифры  насчет
излишков. Потом комсод, то есть комиссия по содействию, определит, сколько
каждое хозяйство сможет продать хлебных излишков. У нас даже пастухи сдают
излишки. Дед Гафон на целых десять пудов записался в  прошлом  году  сразу
же.
   - И когда же вы сдали прошлогодние излишки? - спросил Тяпин.
   - В мае месяце, - с запинкой, не совсем твердо ответил Кречев.
   -