Этого года? - спросил Поспелов.
   - Да.
   - И вы думаете - мы будем ждать до следующего  мая  месяца?  -  спросил
Возвышаев.
   Кречев даже вспотел от напряжения:
   - Осенью сдадим.
   - Нет, не осенью, а летом! - прихлопнул Возвышаев об  стол.  -  Кстати,
сеноуборку кончили?
   - Заканчиваем...
   - А где излишки по сену?
   Кречев сухо сглотнул, будто ему что-то мешало говорить, но промолчал.
   - У них комсод еще богу не помолился, - хохотнул Возвышаев.
   - Ну  да,  гром  не  грянет  -  мужик  не  перекрестится,  -  отозвался
насмешливо Тяпин.
   -  Товарищи,  товарищи,  давайте  по-деловому!  -   застучал   Поспелов
карандашом. - Сперва с хлебозаготовками решим. Вы сможете  взять  на  себя
обязательство  -  сократить  сроки   хлебозаготовок?   Ну,   рассчитаться,
допустим, к первому сентября?
   - Сможем.
   - Вот и отлично. Запиши ему, Иван  Парфеныч!  -  обратился  Поспелов  к
Паринову. - Сдать хлебозаготовки к первому сентября.
   Паринов только крякнул и строже наморщил желтый лоб.
   - Так! - удовлетворенно сказал Поспелов, снял очки и разглядывал их  на
отдалении. - Теперь второй вопрос: значит, по просьбе рабочих  Балтийского
завода выпущен третий заем индустриализации. В какие сроки  вы  обязуетесь
охватить все население подпиской?
   - В сжатые, - выдохнул Кречев.
   - Э, нет! Слово "сжатые" еще ничего не говорит. Сроки, товарищ дорогой!
Назовите сроки?!
   - К зиме подпишем.
   - Ага, на Святки! Когда все ряжеными выйдут на улицу... Кто откажется -
и рожи не видать, - усмехнулся Возвышаев. - А еще лучше на  масленицу,  на
бегах. Он,  знай,  чешет  наперегонки,  а  ты  ему  на  запятки  встань  и
упрашивай: подпишись, пожалуйста, дорогой товарищ, на заем!
   - Да, да, - согласно закивал Поспелов. - К зиме - срок несерьезный. Вот
как вы смотрите, чтоб к  Октябрьским  праздникам  охватить  все  население
стопроцентной подпиской?
   - Постараемся!
   - Отлично! Иван Парфеныч, запишите им срок -  седьмое  ноября.  Наконец
третий вопрос: как у вас обстоят дела с индивидуальными обложениями?
   - Все, которые имеют заведения, то есть, к примеру, молзавод,  трактир,
колбасную или калачную, булочную, - все обложены.
   - На сколько обложен бывший помещик Скобликов? - спросил Возвышаев.
   - У него же нет заведения, - Кречев пожал  плечами.  -  Он  работает  в
артели, хозяйство у него середняцкое - лошадь да  корова.  За  что  ж  его
обкладывать?
   - А вы знаете, на сколько они продают телег? - спросил Возвышаев.
   - У них в артели учет налажен. Там фининспектор бывает, знает.
   - А кто ведет этот учет? Сами ж они и  ведут.  Где  гарантия,  что  они
Советской власти не втирают очки? - спросил опять Возвышаев.
   - Да я вам что, милиционер? - взорвался Кречев. - Мне некогда ловить их
с поличным.
   - Это мы видим, что вам некогда, - согласился Возвышаев. - У меня  есть
предложение.
   - Пожалуйста, - сказал Поспелов. - Иван Парфеныч, запиши!
   - Вопрос об индивидуальных обложениях передать на совместное  заседание
партячейки  с  беднотой.  Это  первое.  Второе  -  распределение   хлебных
излишков, а также  излишков  насчет  сена  у  комсода  изъять  и  передать
полномочия по этому вопросу бедноте и партячейке. Надо переходить на более
решительные позиции. Давайте по-новому работать.
   - Вы согласны? - бросив строгий взгляд, спросил Поспелов Кречева.
   - А мне не все равно, что с комсодом заседать, что с беднотой.
   - В таком случае дадим ему недельный срок,  -  продолжал  Возвышаев.  -
Пусть определит излишки и по сену и по хлебу.
   - Иван Парфеныч, запиши! И последнее, товарищ Кречев,  секретарь  вашей
ячейки Кадыков подал  заявление  об  уходе  в  связи  с  переездом  его  в
Пантюхино. На повестку дня ставится вопрос  -  кого  рекомендовать  вам  в
секретари партячейки? - сказал Поспелов.
   - Милентий Кузьмич, я полагаю,  что  этот  вопрос  мы  разберем  и  без
председателя сельсовета, - с легкой иронией заметил Возвышаев. - К тому же
товарищ Кречев устал... Вон как вспотел, будто с молотьбы. Может, отпустим
его?
   - Я не возражаю, - согласился Поспелов. - Как вы, товарищи члены бюро?
   - У меня к нему больше вопросов нет, - сказал Озимов.
   - А у меня есть. Вы чистку проходили, товарищ Кречев? - спросил Тяпин.
   - Нет еще.
   -  Тогда  ответьте  на  вопрос,  какие  основные  задачи  второго  года
пятилетки?
   - Рост промышленности на тридцать два процента, рост производительности
труда на двадцать три процента. Значит, снижение себестоимости...
   - Правильно! А еще? Можно сказать, главный вопрос!
   - Насчет капиталовложений на строительство?
   - Это, конечно, самый основной вопрос. Ну, а главный?
   - Не знаю! - по-бычьи недовольно и шумно засопел Кречев.
   - Ну как же? - раздосадованно махнул рукой Тяпин и  ладонью  кверху.  -
Ну, ну? Добиться решительного перелома в борьбе за качество продукции. Вот
оно яблочко, в которое стрелять надо. Кстати, работой Осоавиахима охвачены
призывные возраста?
   - Охвачены. Ходим стрелять по мишеням в Волчий овраг.
   - Ну и последнее: как ответил рабочий  класс  на  провокацию  китайских
наймитов на КВЖД?
   - Внес три четверти миллиарда на индустриализацию страны.
   - Молодец!  Ступайте  и  постарайтесь  ответить  на  происки  китайских
наймитов организованной хлебосдачей.
   - Ну как, товарищи, отпускаем Кадыкова  из  Тихановской  партячейки?  -
спросил Поспелов после ухода Кречева.
   - Ячейка от его ухода не пострадает, - усмехнулся Возвышаев.
   - А в чем дело? Почему он уезжает из Тиханова? - спросил Тяпин.
   - На квартире жить надоело, - ответил Озимое. - А в  Пантюхине  у  него
собственный дом.
   - Он же на работе здесь, в милиции?
   - Ну и что? Полторы версты не расстояние.
   - А кого в секретари на место Кадыкова? - спрашивал Тяпин.
   -  Есть  кандидатура,  -  ответил  Поспелов.  -   Никанор   Степанович,
пожалуйста...
   Возвышаев встал:
   - Мы тут прикинули с Милентием Кузьмичом  и  решили  отрекомендовать  в
секретари Тихановской партячейки товарища Зенина.
   - Сенечку? - удивленно вскинул голову Тяпин.
   - Кто это такой? - спросил Озимов, глядя исподлобья.
   - Семен Васильевич Зенин, секретарь Тихановской  комсомольской  ячейки,
учитель местной школы, - пояснил Возвышаев. - Он уже успел зарекомендовать
себя идейно стойким  борцом  за  дело  рабочего  класса.  У  него  развита
прирожденная ненависть к частнособственническим инстинктам. Умеет выявлять
скрытый кулацкий элемент. Безжалостен  в  борьбе...  И  вообще  -  человек
хорошей трудовой автобиографии, он из детдома. Комментарии, как говорится,
излишни. Грамотный, даже образованный. Девятилетку кончил.  Одним  словом,
подходит по всем статьям.
   Возвышаев сел.
   - А то, что он самокруткой женился и расписываться не  хочет,  по  этой
статье он тоже подходит? - спросил Тяпин.
   - Не торопитесь, товарищ Тяпин. Задайте этот вопрос  самому  Зенину,  -
сказал Возвышаев. - Я думаю - он достойно ответит тебе.
   - Поглядим.
   - Ну что ж, зовите этого Зенина... И в самом деле, поглядеть надо,  что
за орел, - с готовностью предложил Озимов.
   - Но дело в том,  что  Зенина  мы  вызвали  совместно  с  председателем
Гордеевского сельсовета и работником райкома комсомола Обуховой, в связи с
хлебными излишками, - сказал Поспелов.
   - Ну и что? Зовите вкупе, секретов у нас нет. -  Озимов  глядел  то  на
одного, то на другого, как бы спрашивая: "Чего тут церемониться? Пропустим
всех сразу, и вся недолга".
   - Иван Парфеныч, зовите! - кивнул Поспелов Паринову.
   Тот осторожной мягкой походкой, поскрипывая сапожками,  вытягивая  шею,
как заговорщик, пошел в приемную.
   Опережая Паринова, первым вошел в кабинет Акимов, поздоровавшись кивком
с начальством, он решительно протопал в передний угол и сел  на  стул,  не
ожидая приглашения.
   На нем была белая косоворотка с расстегнутым воротом, на  груди  синела
полосатая тельняшка; плотный, с каменным скуластым лицом, он закинул  ногу
на ногу и сцепил на колене пальцы так, что они  побелели.  По  нему  видно
было, что пришел он разговаривать серьезно.
   Мария, войдя в кабинет, сразу нырнула в сторону и присела  возле  самой
двери. А Сенечка Зенин шел к столу, улыбаясь почтительно и робко, наклоняя
голову, будто кланялся всем сразу и каждому члену бюро  в  отдельности.  А
руки, сжав калачиком, нес перед грудью, готовый в любую минуту выкинуть  и
правую и левую, кто какую попросит. Но здороваться не пришлось,  руки  ему
никто не подавал, а только Возвышаев показал на крайний стул  у  торцового
стола.
   Зенин тотчас присел, пригибая голову, и этим сразу как бы отдалился  от
своих товарищей, оставшихся возле стены.
   - Так, товарищи, - начал Поспелов, надев очки и глядя в  бумажку  перед
собой. -  Значит,  поступила  докладная  от  товарища  Зенина,  в  которой
сообщается, что во время своей командировки он, то есть  Зенин,  установил
злостных укрывателей хлебных излишков в селе Гордееве в  количестве  шести
человек. Однако председатель сельсовета Акимов и уполномоченный от райкома
комсомола Обухова отказались конфисковать  указанные  излишки,  тем  самым
проявили акт укрывательства  кулацки  настроенных  элементов.  -  Поспелов
поднял голову, обернулся, поглядел на Акимова и Обухову, спросил:  -  Было
такое обстоятельство?
   - Не было, - ответил Акимов твердо и строго поглядел на членов бюро.
   - Вот те раз! - как-то обрадованно подхватил Сенечка и ласково поглядел
на Поспелова. - Я им составил список - шесть человек... Поименно. И указал
даже, где у каждого хлеб хранится, а именно в подпечнике. Ну, как же?
   - Было такое? - требовательно спросил Поспелов Акимова.
   - В точности... Список он составил и насчет подпечника сказал.
   - Чего ж еще надо? - радостно спросил Сенечка.
   - А то, что я не прокурор и не начальник милиции. И ходить  по  дворам,
шарить да еще ломать печи и подпечники - не имею права. Мало ли кто мне на
кого укажет.
   - Формальная придирка и  уклонение  от  существа  дела,  -  раздраженно
заметил Возвышаев.
   - А по моему соображению,  резонное,  -  неожиданно  поддержал  Акимова
Тяпин. - Как вы полагаете, Федор Константинович? - спросил он Озимова.
   - Что тут полагать? Есть закон - чтобы  провести  обыск,  а  тем  более
конфисковать имущество, надо получить санкцию от  прокурора,  -  отозвался
тот.
   - Странное заявление, - сказал Возвышаев. - Вся политика налогов прежде
всего есть козырь в руках местных органов. Все права им дадены.  Старайся!
Покажи свою преданность и смекалку. В  частности,  сельсовет  имеет  право
наложить штраф до пятикратного размера стоимости хлеба  с  применением,  в
случае необходимости, продажи с торгов имущества неплательщика,  причем  -
двадцать пять процентов взысканных сумм идет в местный фонд кооперирования
бедноты. Вот что такое налоговая политика!
   Озимов  слушал,  выдавливая  на   груди   свой   массивный   складчатый
подбородок,  наклонив  лобастую  бритую  голову,   удивленно   глядел   на
Возвышаева, помолчал, а потом изрек:
   - Занимайтесь  себе  на  здоровье  налоговой  политикой,  обкладывайте,
требуйте, убеждайте... Но если идете делать обыск, ломать печь или  амбар,
то прихватите с собой понятых да  работника  милиции.  Не  забудьте  взять
разрешение у прокурора. А еще, для  начала,  потрудитесь  установить,  что
хлеб прячут именно там, куда идете. Иначе конфуз выйдет.
   - Разрешите мне! - Сенечка даже руку выкинул, не так  чтобы  высоко,  а
робко, у самого плечика.
   - Да, пожалуйста, - кивнул ему Поспелов.
   - Мне, например, известно,  что  некий  укрыватель  по  фамилии  Орехов
признался, что хлеб он прячет именно в подпечнике. И тем не менее товарищи
Акимов и Обухова категорически отказались отбирать  у  него  излишки.  Это
может подтвердить гордеевский избач. Или вон товарищ Обухова...
   Все обернулись к двери и поглядели на Марию;  она  выпрямилась,  быстро
глянула на Акимова, и глубокий вырез на ее груди  заалел,  как  пионерский
галстук на белой кофточке.
   - Я сказала,  и  теперь  могу  это  повторить,  -  ответила  Мария  без
колебаний. - Я ездила в  Гордеево  как  представитель  райкома  комсомола.
Следствие я не вела и ходить по избам с обыском не собиралась.
   - Очень жаль, Мария Васильевна, что  закрываете  лицо  на  политическую
сторону этого вопроса, - сказал Возвышаев. - Это не по-партийному.
   - Партия учит нас, Никанор Степанович, любой  вопрос  рассматривать  со
всех сторон. И главное - не превышать своих полномочий. Ни в  коем  случае
не нарушать законов.
   - Вас  никто  не  призывает  нарушать  закон,  -  проворчал  Возвышаев,
недовольно и резко отваливая глазом в сторону.
   - Если не призываете, то по крайней мере подталкиваете.
   - А вы что можете сказать по этому поводу? - спросил Акимова Поспелов.
   - Я председатель сельсовета, - сказал, багровея, Акимов. - Если вы  мне
не верите, то ставьте на мое место этого самого избача или  кого  другого,
который будет шарить в печке да на полатях.
   - Ну зачем так обострять, товарищ Акимов? - Поспелов опять  снял  очки,
внимательно их рассмотрел и завертел их в пальцах.
   - У меня вопрос к председателю сельсовета. -  Возвышаев,  не  дожидаясь
разрешения Поспелова, спросил: - Как вы полагаете выполнить план по  сдаче
хлебных излишков?
   - Мы один план по излишкам выполнили. А это уж второй план, и дали  нам
его не кто-нибудь, а вы.
   - Что значит я? У меня не  частная  лавочка,  -  вспылил  Возвышаев.  -
Заседал райисполком, распределял по селам задание округа... Лично мне  эти
излишки не нужны. Хлеб закупает под сохранную расписку райторготдел.
   - Дак один раз  обкладывали...  Зачем  же  обкладывать  второй  раз?  -
крикнул Акимов. - Неужели сразу нельзя определить?
   - Подобные выступления коммунистов против двухкратного  и  трехкратного
обложения кулака льют воду  не  на  нашу  мельницу.  Они,  видите  ли,  за
уравнительность... А где классовый подход? -  Возвышаев  встал  и  откинул
одну полу  френча,  засунув  руку  в  карман.  -  На  то  и  введен  новый
сельхозналог, как удар по кулаку,  как  задача  -  выявить  богатую  часть
населения в количестве большем, чем это  было  выявлено  в  прошлом  году.
Понимаете, товарищ Акимов?
   - А если нет лишнего зерна?
   - Ну да, по вашему представлению нет, а мельница  гордеевская  завалена
зерном. Это как следует истолковать? - усмехнулся Возвышаев. - Как игру  в
жмурки? Вон в Веретье тоже говорили - нет излишков. А ведь нашли!
   - Дак они в соседнем районе купили зерно и сдали, - сказал Акимов. -  А
теперь этими квитанциями открещиваются от самообложения.
   Озимов и Тяпин засмеялись, а Возвышаев бросил им с упреком:
   - Между прочим, смешного тут ничего нет, - и сел.
   - Товарищ Акимов, но ведь из  каждого  положения  нужно  искать  выход.
Какой же выход вы нам подсказываете? - спросил Поспелов.
   - Выход только один - дождаться нового урожая. Тогда  и  сдадим  старые
хлебные излишки, - ответил тот. - Но только давайте  договоримся  -  новые
излишки определять один раз в году, а не пять раз.
   - Небось сам садишься есть каждый день, и  по  три  раза,  -  проворчал
Возвышаев. - А рабочий класс одним днем хочешь накормить на целый год?
   - Рабочих-то мы накормим, а вот те, которые  считать  не  умеют,  пусть
теперь зубами звонче щелкают, - ответил Акимов.
   - Товарищи, без  перепалки,  -  скривился  Поспелов.  -  Итак,  давайте
установим сроки. Когда вы сдадите старые излишки?
   - К первому сентября, - запинаясь, неуверенно ответил Акимов.
   - Вот и хорошо. Иван Парфеныч!  Запиши!  А  как  насчет  индивидуальных
обложений?
   - От обложений мы не  отказываемся.  Но  установите  сперва  строжайший
порядок, кого и как обкладывать по закону.
   - Хорошо, мы тебе установим порядок обложения, -  сказал  Возвышаев.  -
Вот после уборочной назначим к вам комиссию. Я сам поеду. Разберемся...
   - Пожалуйста!
   - Иван Парфеныч, запиши! Итак,  вопросов  больше  нет?  На  сегодня  вы
можете быть свободны, товарищи.
   Акимов и Сенечка с Марией не спеша встали и тихонько вышли.
   - Ну  что,  будем  рекомендовать  в  секретари  Тихановской  партячейки
Зенина? - спросил  Поспелов.  -  По-моему,  он  производит  очень  хорошее
впечатление - старательный. У него, как говорится, глаза на самом  затылке
- все замечает.
   -  Чего  ж  хорошего?  -  мрачно  спросил  Озимое,  засопел  и  тяжело,
по-медвежьи заворочался на стуле, так что его  кожаная  коричневая  куртка
захрустела, как несмазанные сапоги. - Он, видать, из блинохватов.  За  ним
за самим глаз нужен. Сопрет еще чего-нибудь. Глаза подслеповатые, а бегают
будь здоров. Это ж надо? Разломай  ему  подпечник!  Не  нравится  он  мне,
подозрительный тип.
   - Ну, это несерьезно, - возразил Поспелов.
   - Спереть, может, и не сопрет, но глаз за ним нужен, - сказал Тяпин.  -
Он какой-то шалый. Прошлой весной чего выкинул? За школой стадо  пасли,  а
он на перемене выскочил быка дразнить. Ну, бык за ним погнался.  Он  залез
на ветлу. Бык под ним землю роет, а он на него сверху по-собачьи лает. Всю
школу собрал. А то по  селу  пойдет  с  гармоньей,  за  ним  девки  гужом:
"Сыграй, Сеня, сыграй, милый, страданьице с переливом!" Нет, рано  его  на
самостоятельную. Пусть еще подрастет.
   - Товарищи, я вас не понимаю! - встал из-за стола Возвышаев. -  Товарищ
Зенин пролетарий, можно сказать, из пролетариев - сирота! В детдоме освоил
рабочие профессии -  умеет  плотничать  и  штукатурить.  Давайте  вспомним
резолюцию ЦК по докладу Самарского  окружкома,  пункт  второй:  решительно
изменять состав деревенских парторганизаций за счет вовлечения  бедноты  и
представителей рабочего класса. Чего же еще  надо?  Я  требую  ставить  на
голосование! - Возвышаев сел.
   - Других предложений нет? - спросил Поспелов. - Ставим на  голосование.
Кто за то, чтобы  рекомендовать  товарища  Зенина  секретарем  Тихановской
партячейки?
   Руки почти разом подняли Возвышаев, Поспелов и Паринов.
   - Кто против? Так... Тяпин и Озимое.  Иван  Парфеныч,  запиши!  Значит,
большинством голосов товарища Зенина рекомендуем... - и облегченно: -  Ну,
кажется, все?
   - Да, уж пора. Засиделись. - Озимое достал из брючного кармана часы:  -
Вот, девятый час.
   - Как все? - переспросил удивленно Возвышаев. - А разбор налетчиков?
   - Каких еще налетчиков? - недовольно буркнул Озимов.
   - Степановских белогвардейцев.
   Озимов поморщился, его усы бабочкой под Демьяна Бедного дернулись,  как
привязанные на нитке:
   - Бросьте вы  эту  самодеятельность!  Подумаешь  -  учителя  по  пьянке
комедию разыгрывали.
   - Ну, знаете, товарищ Озимов?! Напялить погоны, ходить по селу  да  еще
людей добрых пугать - ничего себе забава! - таращил глаза Возвышаев.
   Но Озимов  уже  завелся  против  Возвышаева  и  теперь  попер  на  него
медведем:
   - Ты забыл, как в третьем годе вы  перепились  в  желудевском  волкоме,
переоделись в баб и поехали на степановские станы девок щупать?..
   - Я там не был!
   - Ты не был, зато твои заместители да помощники были. Ты же не  вызывал
их на бюро?
   - По-твоему, все равно, что в баб  нарядиться,  что  в  белогвардейцев?
Да?!
   - Подумаешь, в белогвардейцев! На сцене вон в  царей  переодеваются,  и
Советская власть от этого нисколько не страдает.
   - То на сцене, а то по дворам ходить! - кричал Возвышаев.
   - Да уймись ты, никто тебя не боится. Ну,  потешились  ребята,  хватили
через край. Сунули им за это по выговору. Чего ж еще? Зачем  дело  лепить?
Или мы сами молодыми не были? Какое преступление? Четверо в  кладовой  два
часа просидели, пятый сбежал да милиционера насмешил? Вот  и  все.  Нечего
там штанами трясти.
   - Но мы же вызвали Герасимова, - сказал Поспелов.
   - Ничего, так отпустим. Небось не обидится...  Хватит,  сегодня  и  так
наговорились, - Озимов решительно хлопнул ладонью по столу.
   - Да. Пожалуй, и в самом деле пора кончать. - Поспелов тоже поглядел на
часы.
   - А я решительно возражаю, - повысив голос, сказал Возвышаев.
   - Хорошо, будем голосовать. Кто за то, чтобы  дело  Герасимова  считать
законченным? То есть оставить в силе  ранее  вынесенный  выговор?  -  Руки
подняли Озимов, Тяпин и Поспелов. - Сам видишь, Никанор Степанович,  ты  в
меньшинстве, - обернулся к нему Поспелов.
   - Вот это и есть либеральная терпимость, против которой мы и  собрались
сегодня  выступить.  Но  ничего...  Мы  еще  повоюем  с  этой  либеральной
терпимостью, - Возвышаев вышел первым.


   Костя Герасимов  упросил  Марию  подождать  его  в  палисаднике,  возле
райкома:
   - Вместе пойдем к Успенскому. Там уже все  в  сборе.  Варьку  пропивать
будем. Они с Бабосовым решили пожениться.
   - В который раз? - усмехнулась Мария.
   - А тебе не все  равно?  Подожди!  Успенский  наказал  -  без  тебя  не
приходить. Он завтра переезжает в Степанове.
   - Знаю.
   - Вот и отлично! Без тебя все равно не начнут, а  без  меня  могут  всю
водку выпить, - дурашливо скривился. - Умоляю, подожди! Может, я последний
раз гуляю. Не то выгонят на бюро - в бродяги подамся, - продекламировал:

   Провоняю я редькой и луком
   И, тревожа рассветную гладь,
   Буду громко сморкаться в руку
   И во всем дурака валять.

   - Ладно, не хнычь загодя. Подожду.
   Не успела Мария присесть на лавочку под сиренью, как вылетел из  дверей
Герасимов и, возбужденно сияя, выпалил на ходу:
   - Индульгенцию получил!  Прежний  приговор  оставлен  в  силе.  Господа
присяжные, пересмотра не будет и не ждите!
   - Благодари Тяпина.  Его  забота.  Иначе  с  тебя  Возвышаев  шкуру  бы
спустил.
   - Откуда ты знаешь? И кто я Тяпину? Что ему Гекуба?
   - Ну, допустим, Гекуба ему человек не посторонний. Если бы стали  драть
тебя, то и мне несдобровать. А я - тяпинский кадр.  Что  ж  это?  Выходит,
кадры у него не совсем те?!
   - Маша, ты наша икона-спасительница. Тебя в угол ставить надо.
   - Хамло!
   - Да нет... Я для того, чтобы молиться на тебя.
   - У Бабосова выучился, что ли?
   - Пошли! А то кабы они без нас ненароком не нарезались.
   По дороге Костя рассказывал:
   - Приехал к нам тот доцент-физик.
   - Какой доцент?
   - Ну, из Московского университета. Помнишь, Бабосов рассказывал?
   - А-а, самогонщик?!
   - Он самый. Математиком оказался.
   - За что ж его вычистили?
   - Черт его знает. Говорит  -  индусским  егам  поклонялись:  на  голове
стояли. Одним словом, буржуазные замашки.
   - Еги считаются аскетами. Или как там? Вроде бедняков, что ли. При  чем
же тут эти буржуазные замашки?
   - Ну, ты даешь! Это же не наша, не пролетарская беднота. Это беднота от
скудости буржуазной науки, - и загоготал.
   - Ты сам заразился от Бабосова замашками мелкобуржуазного злопыхателя.
   - Мы с Колей приходим в школу познакомиться с  новеньким,  -  он  занял
комнату в бывших мастерских,  рядом  с  Успенским,  -  стучим...  Войдите!
Отворяем дверь. Никого. И  вдруг  над  нами  с  потолка  этакий  писклявый
голосок: "Здравствуйте!" Мы как чесанем  назад.  А  он  сверху:  га-га-га!
Смотрим - висит вниз головой, зацепившись коленями за перекладину в  самом
углу. В первый же вечер успел шведскую стенку  себе  соорудить.  Спрыгнул,
ходит вокруг меня, глазами косит и  фыркает,  как  кот.  "Вы  чего,  Роман
Вильгельмович?" - спрашивает его Бабосов. А он положил голову набок,  рожу
скривил сладенько и пропищал: "Так это-о, я любуюсь, как  слажена  у  него
фигура". У меня то есть. "Естественно, - говорит Бабосов, - в крестьянской
семье вырос, на хороших харчах". - "Это понятно, - хмыкнул тот.  -  А  вот
теперь бы побороться?" Что ж, говорю, давайте поборемся.
   - И поборолись? - улыбнулась Мария.
   - Поборолись... Этот хохлацкий немец, хоть и говорит  писклявым  бабьим
голосом, но здоровяк что надо, я тебе доложу...
   - Кто ж одолел?
   - Никто. Потоптались, как лошадки, заложив головы на плечи друг  другу,
посопели, пофыркали... Правда, пытался он раза два взять меня подкатом, но
я  отбрасывал  его  ногу.  Доволен...   Руку   мне   пожал,   раскланялся.
Замечательно, говорит. Чудной!
   Их ждали на веранде: все уже сидели за столом,  а  Варя  хозяйничала  в
сенях возле керосинки - яичницу жарила. На  столе  навалом  и  в  тарелках
лежали красные помидоры, огурцы, зеленый лук, ветчина и колбаса. Бутылки с
вином и с водкой стояли нераскупоренные.
   - Ага, что я говорил? Без тебя не начнут, - заголосил Костя от  дверей,
пропуская  Марию  вперед.  -  Доблестные  рыцари  ордена  ножа   и   вилки
приветствуют первую даму почтительным ожиданием. Ура!
   - Она первая, а я, выходит,  вторая?  Коля,  вызови  его  на  поединок!
Пропори его вилкой и на тарелку его, - кричала из сеней Варя.
   - А кто его есть будет? Он  теперь  того...  подмоченной  репутации,  -
сказал Бабосов.
   - Но-но, не забывайся.
   - Ты лучше скажи, как вас  встречать?  Во  здравие  или  за  упокой?  -
спросил Успенский.
   - Пойте осанну ей, пресвятой  Марии!  -  торжественно  глаголил  Костя,
указуя пальцем на Машу. - Она спасла меня своим незримым присутствием.
   За столом кроме Успенского и Бабосова сидели Кузьмин, Саша Скобликов  с
Анютой и новый учитель, темноволосый,  с  хрящеватым  сплющенным  носом  и
резко означенными глазными яблоками; на нем был серенький костюм  и  белая
расстегнутая рубашка. Он встал навстречу Маше и представился:
   - Роман Вильгельмович  Юхно,  -  потом  скорчил  рожу  и  губы  вытянул
трубочкой: - Так это-о вы ходили в кожаной тужурке в ночной маскерад?
   - Вроде бы, - смутилась Мария.
   - Замечательно! - он прыснул, залился визгливым  смешком  и,  приставив
ладони к вискам, покачал головой.
   Варя  вышла  из  сеней  с  полной  жаровней   шваркающей   яичницы,   с
возбужденным красным лицом и в длинном белом платье.
   - А где фата? - спросила Мария, целуя ее.
   - Фата есть предмет роскоши, - ответил  с  улыбкой  Бабосов.  -  А  наш
лозунг - энтузиазм и лохмотья.
   Юхно взвизгнул и радостно погрозил пальцем:
   - Так это-о вы удивительный мастер выворачивать слова наизнанку.
   - Это бывает... когда  у  человека  мозги  набекрень,  -  хмуро  сказал
Кузьмин. Он сидел, как всегда, строгий, в темном костюме, весь застегнутый
и затянутый галстуком.
   - Ты, Иван Степаныч, злой, потому что призрак, - изрек  Бабосов.  -  Ты
как английский крестьянин.
   - Чего?
   - Всем известно, что английских крестьян сожрали овцы, а они живут. Так
вот и ты - живешь, бывший богомаз, хотя все знают,  что  богомазов  у  нас
нет. Они давно исчезли.
   - Перестань, Бабосов! - сказал Успенский,  разливая  вино.  -  Ты  свое
отговорил. Теперь слушай,  что  тебе  скажут,  да  исполняй  вовремя...  Я
предлагаю выпить за счастье Вари и Николая, которых  мы  с  вами  знали  и
любили по отдельности, теперь мы будем  не  меньше  любить  их  как  нечто
целое, единое и неделимое во веки веков.
   - Аминь!
   - Ура! Дурак.
   - Так это-о горько, кажется?..
   - Горька-а-а!.. Горька-а-а!
   Варя встала на цыпочки, потянулась губами к Бабосову.
   - Черта с два! - Бабосов дурашливо скривился, заслоняясь ладонью.  -  Я
не позволю наш новый  передовой  свадебный  обряд  опозорить  этим  пошлым
старорежимным поцелуем. Хочу сказать речь!
   - Браво!
   - Крой дальше!
   - Чудно роль ведешь...
   Бабосов вытянул руки по швам, надулся, как мужик перед фотоаппаратом, и
пошел чеканить:
   - Вступая в новый, социалистический, равноправный брак, мы - Варвара  и
Николай Бабосовы - обязуемся: первое - сочетать личную  заинтересованность
с   энтузиазмом;   второе   -   на   рельсах   нэпа   усилить   борьбу   с
капиталистическими элементами и пережитками в семье; третье  -  используем
все рычаги в борьбе за новые кадры; и, наконец, четвертое, и последнее,  -
будем работать без порывов и вспышек, по соцзаказу.
   - Ха-ха-ха! - Костя согнулся в дугу, и вино расплескалось.
   Успенский застыл с поднятой рюмкой как истукан, но так  заливался,  что
слезы выступили. А Юхно взвизгивал, прыскал, махал  руками  -  все  что-то
хотел сказать, но с трудом выдавливал только два слова:
   - Так это-о... так это-о-о-о...
   - Вот скоморох, - гоготнул и Саша. - Ему язык отрежут, так  он  животом
рассмешит.
   А  Бабосов  с  Варей  обменялись  рюмками,  выпили  вино  и   церемонно
расцеловались.
   - Вот вам уступка вашим рюриковским устоям, - сказал Бабосов.
   - Коля, ты беспринципный человек, -  сказала  Мария.  -  На  словах  ты
перековался  на  пролетарский  лад,  а  нутро  у  тебя  так   и   осталось
сладострастное мелкобуржуазное.
   - Нутро есть материальная оболочка, а содержание человека  -  суть  его
взгляды. А взгляды же у меня только передовые.
   - Вот балабон, - хохотнул Саша.
   Кузьмин помрачнел, повернулся зачем-то в сторону и неожиданно изрек:
   - Нехорошо все это.
   - Что нехорошо? - спросил Бабосов. - С женой моей целоваться?
   - Дурачимся тут, кривляемся, как обезьяны. И я  заодно  с  вами,  дурак
старый. А ведь женитьба не обезьянский обряд. Женитьба  -  дело  божеское.
Нехорошо. Не к добру все это.
   - Ну, знаете!.. Не хватало нам еще в церковь идти, - сказал  недовольно
Бабосов.
   - Иван Степанович! - удивленно подался к Кузьмину Успенский.  -  Что  с
вами? Люди женятся, а вы с пророчеством, да еще мрачным.
   - Ах, извините! Я не то хотел  сказать,  то  есть  не  по  отношению  к
Бабосовым. Им-то я желаю ото всей души многие лета счастья и  согласия.  Я
это сказал, имея в виду другое... Бога мы позабыли... Вот что плохо.
   - Ну-у! - протянул Костя. -  Приехали!  Что  ж,  давайте  займемся  еще
богоискательством. Этого нам только не хватает.
   - Бога не ищут, - сказал Кузьмин. - Он в поле не рыскает, бог не заяц.
   - А что есть бог? - спросил Саша.
   - Бог есть стремление понять друг  друга,  чтобы  жить  в  согласии,  -
уверенно и с какой-то легкостью ответил Кузьмин.
   - Но как же тогда объяснить основное  положение  Евангелия?  -  спросил
Юхно. - "Оставь мать свою, друга своего и ступай за  мной!"  Что  же  это,
слова бога или дьявола? Так это-о, растолкуйте, пожалуйста, мне, - и  губы
вытянул трубочкой, готовый вот-вот взорваться от хохота.
   Кузьмин покраснел, отвечал путано:
   - Дело в том, что учение Христа основывается на чистой и святой вере. И
если ты принял эту веру, то она должна быть для тебя превыше всего...
   - Ну да... Так это-о, пошел  за  Христом  и  бросил  мать  и  друга,  -
все-таки хохотнул сдержанно Юхно. - А как же тогда ваше стремление  понять
ближнего, чтобы жить в согласии?
   - Одно другому не противоречит, - буркнул Кузьмин в тарелку.
   - Ну да! Подставь вместо бога дьявола, и все сойдет, - сказал  Бабосов.
- Словом, от перестановки мест слагаемых сумма не изменится.
   Все засмеялись.
   - Нехорошо балаганить, всуе  памятуя  бога,  -  упрямо  сдвигая  брови,
сказал Кузьмин.
   - Не кто иной, как ты сам и начал об этом, - сказал Бабосов.
   - Кузьмин сказал истину: одно другому не противоречит, - повысил  голос
Успенский, вступив наконец в разговор.
   - Так это-о, любопытно! Значит, Христос был  добрый,  отрывая  сына  от
матери?
   -  Христос  не  хотел  слепого  подчинения,  -  ответил  Успенский.   -
Проповедуя любовь между людьми как  основной  закон  жизни,  он  требовал,
чтобы человек возвысился до бога. То есть способен был любовь  к  ближнему
ставить выше  родственных  связей  и  сердечной  привязанности.  Когда  на
искушении в пустыне дьявол спросил его: "Ты сын божий,  ты  все  можешь...
Вон камни лежат. Обрати их в хлебы, накорми  жаждущих,  и  они  пойдут  за
тобой". Но Христос ответил: "Не хлебом единым жив человек". То есть мне не
нужны идущие за мной ради куска хлеба, и вообще  ради  материальных  благ.
Такой человек, если был развратен, развратным и останется, куда бы  я  его
ни привел. Нет,  ты  сначала  дорасти  до  меня,  переродись,  порви  путы
эгоизма,  тогда  иди  за  мной,  тогда  мы   сможем   построить   общество
справедливости. А дьявол дает жирный кусок пирога и  говорит...  топай  за
мной. Я тебе скажу, что делать. И ты будешь делать то, что я скажу. А  нет
- я отберу у тебя кусок пирога, и ты сдохнешь с  голоду.  Потому  что  был
свиньей, свиньей и остался. Но веди себя смирно, по-человечески.
   Юхно восторженно глянул зачем-то вверх, выкинул палец:
   - Так это-о, замечательно толкуете!  Эдакий  тихановский  златоуст.  Не
обижайтесь, но такого примитивно-точного толкования я еще не слыхал,  -  и
прыснул, довольный собой.
   - Но я  не  понимаю,  какое  отношение  имеет  этот  разговор  к  нашей
вечеринке? - сказал Бабосов. - Кажется, мы собрались сюда сегодня вовсе не
затем, чтобы Евангелие читать...
   - Некоторое отношение имеет. - Кузьмин мельком глянул на Варю  и  снова
хмуро уставился к себе в тарелку. - Мы, мужики,  народ  компанейский,  нам
лишь бы до рюмок дотянуться, а там, что день, что ночь, нам все  равно.  А
женщины устойчивее, они и порядок соблюдают лучше,  и  к  жизни  относятся
строже. И ждут они большего и надеются на лучшее. Через них мы связаны  не
только с семьей, но и с традициями, с религией, стариной, историей. Вот  и
сегодня пришел я сюда, увидел Варю в белом платье, как  она  хлопотала  по
дому, как стол накрывала, как смотрела на всех с затаенным ожиданием такой
радости... Вот, мол, оно придет сейчас,  настанет  озарение  -  и  все  вы
ахнете. У девочек бывает такое выражение перед причастием... А мы  ее  чем
причастили?
   - Иван Степанович, да вы что? -  крикнула  Анюта.  -  Что  вы  делаете?
Поглядите на Варю.
   - Ничего, это ничего, - всхлипывала Варя, утирая платочком слезы. - Это
пройдет. Я, должно быть, утомилась... Мало спала...
   - Нет, нет! Это оттого, что мало выпила,  -  крикнул  Герасимов.  -  Мы
сейчас, пожалуй, повторим по полной, по полной...
   - Выше голову, Варя!
   - А я говорю, - выше бокалы!
   - Бабосов, горька-а-а!
   - Вам горько, а мне солоно...
   - Бабосов, не увиливай! Горько-о-о!
   Меж тем смеркалось. Успенский вдруг поднялся из-за стола:
   - Сейчас свечи принесу.
   - Сиди! Я, пожалуй, быстрее тебя сбегаю, - сказала Мария.
   Она сидела с краю, возле Вари, встала и быстро ушла в дом.
   - Они там в буфете.  В  нижнем  ящике!  -  крикнул  в  раскрытую  дверь
Успенский. Но Мария не  появлялась,  из  дома  долго  доносилось  хлопанье
дверок и скрип выдвигаемых ящиков.
   - Уверенно рвет ящики, - сказал Саша, усмехаясь.
   - Как свои, - добавил Герасимов.
   - Кабы стекла не побила. Пойду посвечу ей. - Успенский встал и погремел
спичками.
   - Смотрите не столкнитесь там ненароком в потемках-то!
   - Берегите лбы!
   - И губы...
   - Ха-ха-ха!
   Мария стояла  возле  буфета  -  все  дверцы  были  открыты,  все  ящики
выдвинуты.
   - Где же твои свечи?
   - Сейчас покажу. - Он подошел к комоду, выдвинул верхний ящик и  достал
пачку свечей.
   - Это ты называешь буфетом? - насмешливо спросила, указывая на комод.
   - Глупая! - Он поцеловал ее. - Мне нужно с  тобой  поговорить.  Ступай,
зажги свечи и выходи в сад. Я подожду тебя.
   Мария вынесла бронзовый подсвечник с тремя стеариновыми свечками.
   - Да будет свет, да сгинет тьма!
   - Да здравствует солнце!
   - Да здравствует разум!
   - Да здравствуют жены!
   - Нет, братцы, надо что-нибудь одно - либо разум, либо жены...
   - Жены хороши только чужие.
   - И разум...
   - Ха-ха-ха!
   Мария незаметно вышла в сени, оттуда в сад. Успенский  поджидал  ее  на
скамейке, что стояла под яблоней. Поймал ее за руки, притянул к себе прямо
на колени и обнял.
   - Молодец, что вышла.
   - И это ты называешь разговором?
   - Мне в самом деле с тобой поговорить обязательно надо.
   - Поговори.
   - Я давно собирался. Я хотел тебе сказать... Но ты не смейся.
   - Я и не смеюсь.
   - Я хочу жениться на тебе... Считай это моим предложением. -  Он  опять
притянул ее, поцеловал и зарылся лицом  в  волосы.  Он  любил  ее  густые,
прохладные волосы  и  часто  делал  так.  Она  молчала,  и  ему  сделалось
тревожно.
   - Почему ты молчишь? Ты не согласна?
   - Как же мы станем жить? После уроков в Тиханово будешь бегать? А утром
- в Степанове? Десять верст не шутка. На уроки опоздаешь. Да  и  смешно  -
бегающий муж.
   - Переходи в Степанове, учителем. Это  не  гордеевская  дыра.  Приятное
общество, все свои люди, друзья...
   - Но я не хочу уходить со своей работы.
   - Ты что, веришь в карьеру? - Он теперь откинулся,  и  даже  в  темноте
заметно было, как иронически кривились, вздрагивали его губы.
   - О карьере я не мечтаю, Митя, - сказала она невесело. -  Я  хочу  быть
честным человеком.
   - Кто ж тебе мешает?  Поступай  в  педагоги.  Чего  уж  честнее?  Учишь
ребятишек уму-разуму и ни на что не претендуешь.
   - И все-таки уходить мне сейчас с работы было бы нечестным поступком.
   - Не понимаю. Ты что, такой незаменимый человек?
   - В том-то и дело, что заменимый. И даже очень заменимый... Свято место
пусто не бывает. Я только что с бюро, как  тебе  известно.  Некий  Сенечка
Зенин хотел выгрести зерно  из-под  печки  гордеевского  мужика.  А  мы  с
председателем не дали. У того мужика пять человек детей. Вот за это нас  и
разбирали. Одни  старались  понять,  другие  -  осудить.  В  том  числе  и
Возвышаев, который ради голого принципа не только с  какого-то  мужика,  с
себя штаны сымет. Так вот, если я уйду, Тяпин уйдет,  Озимов...  останутся
одни возвышаевы да зенины. И  тогда  не  только  худо  будет  гордеевскому
мужику Орехову, но и всем, и нам с тобой в том числе.
   - Ну спасибо тебе, наша опора и заслон.
   - Не смейся, Митя. В том, что я говорю, мало веселого.  Мы  все  видим,
как эти сенечки да никаноры из  кожи  лезут  вон,  чтобы  проползти  любым
способом, ухватиться за штурвал, подняться на  капитанский  мостик,  чтобы
повыше быть, позаметнее, с одной целью -  отомстить  всему  миру  за  свою
ничтожность. Ведь ты же сам мне говорил насчет Возвышаева. Ты! И  что  же?
Вместо того чтобы хватать их за руки, а если надо,  зубами  держать  -  мы
отваливаем в сторону.
   - Позволь, позволь!..
   - Я же знаю! Прости,  я  не  тебя  имела  в  виду.  Ты  не  трус  и  не
малодушный. Ну ладно, тебе мешает происхождение...  А  мне  что?  Дед  мой
николаевский солдат, двадцать пять лет отечество штыком подпирал.  Отец  -
боцман, в первой революции дружинником был, три года в бегах скрывался, до
самой амнистии. Дядю, сормовского слесаря, пять раз  в  тюрьму  увозили...
Так почему ж мне равнодушно взирать на то, как  всякие  сенечки  плюют  на
идеалы моих предков? Или во мне кровь рыбья?
   - Пойми ты, Маруся, дело не в коварстве  оборотистых  сенечек,  дело  в
принципах. Ну что можно ожидать хорошего  от  общества,  в  котором  ввели
обратный счет сословных привилегий: ты  -  сын  пастуха,  следственно,  ты
подходишь по всем статьям - ступай вперед. Ты сын священника, следственно,
негоден, отойди в сторону.
   - Это не принцип. Это  извращение.  Это  временно...  Недоразумение,  и
больше ничего. Но если мы будем хвататься за такие  недоразумения  и  сами
отваливать в сторону, тогда нечего пенять на принципы и винить сенечек  да
возвышаевых. Мы сами виноваты.
   - И ты уверена, что вы сотворите добро?
   - Уверена.
   - Ну что ж, тогда оставайся. - Он строго  и  холодно  поцеловал  ее.  -
Пойдем к столу. И позабудь, зачем я вызывал тебя.

   Сентябрь 1972 г. - июнь 1973 г.




        КНИГА ВТОРАЯ


        1

   Впервые за всю свою жизнь Андрей Иванович бежал  от  праздника,  бежал,
как вор, ночью, тайно, хоронясь от соседей... Белобокую  вывел  к  заднему
крыльцу и при жидком оловянном свете ущербной  луны  приторочил  на  спину
лошади ватолу, натянул на себя задубенелый брезентовый плащ и  придавленно
засипел:
   - Надя, сумку неси! Ружье там... возле койки.
   Надежда появилась на крыльце с фонарем "летучая мышь", Андрей  Иванович
замахал на нее руками и ногой притопнул:
   - С ума спятила! Кому светишь? Иль чертей собираешь?
   - Что ты, Христос с тобой! На ночь глядя и черным словом...  -  Надежда
задула фонарь и подала мужу брезентовую сумку и ружье.
   - А патроны где?
   - Тама... И сало, и хлеб, и спички... Все в сумке.
   Андрей Иванович подпоясал плащ, закинул за спину ружье, повесил сумку.
   - Так и  скажешь  Кречеву,  ежели  явится...  Нету,  мол,  с  лугов  не
приезжал. С Селютаном по болотам шастают...
   - А ежели Матвей с Царицей приедут?
   - Встретишь как следует... Гуляйте по-людски... А мне не до праздника.
   - Не простудись... Видишь, как вызвездило! На мороз.
   - В лугах сена много. Не замерзнем...
   Андрей Иванович поднялся на вторую  ступеньку,  закинул  повод  на  шею
лошади и, ухватясь рукой за холку, сказал, глядя себе под ноги:
   - Мария ушла с Успенским...
   Надежда не отозвалась, она торопливо, горячим шепотом читала молитву  и
мелким крестом осеняла сверху Андрея Ивановича:
   - Заступница усердная, матерь господа  всевышнего,  всех  молящихся  за
сына твоего, Христа - бога нашего, всех нас заступи. Державный твой покров
прибегаем...
   Андрей  Иванович  помедлил,  словно  зачарованный   этими   магическими
словами, поднял голову, что-то еще хотел  наказать  жене,  но,  увидев  ее
запрокинутое лицо и сложенные молитвенно руки, только  выдохнул  устало  и
прыгнул на спину лошади. Острая жалость полоснула  его  по  сердцу:  жалко
было и жену, в одной исподней рубахе застывшую на  крыльце  в  эту  глухую
полночь, жалко гнать безответную  животину  в  дальнюю  беспутную  дорогу,
жалко было и себя, словно бродягу, изгнанного из теплого ночлега.
   Он выехал через Маркелов заулок на зада, чтобы ненароком не столкнуться
с каким-нибудь шалым ночным  гулякой,  и  потрюхал  рысцой  вдоль  крутого
обрыва, огибая родное село.
   Федорок Селютан поджидал его  за  Тимофеевскими  тырлами,  возле  озера
Падского. Расстояние немаленькое. Пока доедешь, все  думы  передумаешь.  А
думать было о чем - весь день колесом прошел...


   Сперва нагрянул Кречев, злой и  отчаянный.  Раз  мне,  говорит,  голову
секут, и я кой-кому успею башку снести... Его  на  бюро  вызывали  и  дали
перцу: ты что, спрашивают, в пособники  классового  врага  записался?  Где
хлебные излишки? Ну где, отвечает. Собираем... А ты мешок  с  сухарями  не
думаешь собирать? Ты забыл, что делают с теми, кто не выполняет  советские
планы? Не хочешь других сажать  -  сам  в  тюрьму  садись!  Сколько  можно
собирать эти излишки? Дак ведь много наложили. Зенин  перестарался.  А  ты
где был? Ты кто, председатель Совета или писарь при Зенине?
   Кречев все рассказывал Надежде, ходил, крестил половицы, скрипел зубами
от ярости и бессилия. А теперь, говорят,  садись  завтра  же  и  составляй
твердые задания. Говорю, и так обложили шестнадцать человек. Некоторых  по
два раза. А  Возвышаев  ногами  затопал:  мало,  кричит.  Еще  шестнадцать
заданий давай! Собирай завтра же пленум! Сам, говорит, приду к вам. Давай,
ищи Андрея Ивановича. Скажи ему, чтоб завтра с утра в Совет шел на пленум.
Кулаков выявлять.
   Это еще спасибо Надежде - башковитая баба,  сообразила  что  к  чему  и
туману напустила. Вроде бы он на луга подался, говорит. Не  знаю,  приедет
ли на ночь.
   Андрей Иванович на одоньях был,  в  молотильном  сарае  ухобот  [сорный
хлеб] провевал. Прибежала Надежда да второпях все выложила.
   - Ба-атюшки мои! Кого обкладывать? Всех торговцев давно  уж  прищучили.
Остались одни трудовики. Свой брат, мужик сиволапый. Ну дай  ему  задание,
проголосуй! Завтра же всем будет известно, что ты руку  поднял  на  своего
брата. И против слова не скажешь. А скажешь - рот  заткнут.  Нет,  бежать!
Бежать с глаз долой от этого пленума. Тут Андрей Иванович и договорился  с
Селютаном махнуть на ночь глядя  в  луга  поохотиться.  А  сам  до  вечера
заперся в горнице.
   Но и под замком покоя не было. Уже в  сумерках  нагрянул  младший  брат
Зиновий, из Пугасова приехал. Возле порога схватился бороться  с  Федькой.
Табуретку опрокинули, вешалку  сорвали.  Топот,  грохот,  пыхтение...  Как
стадо свиней ворвалось. Что за черт? Андрей Иванович высунулся из  горницы
- они, как бараны, лоб в лоб, зады отпятили и топчутся на четырех ногах. У
Федьки рубаха заголилась по самую шею, спина голая, красная...
   - Зиновий, тебе сколько лет? Все в мальчики играешь?
   -  Теперь  все  во  что-нибудь  да  играют.  Время  такое.  -   Зиновий
распрямился, скаля белозубый рот. - Он, черт сопатый, перед  дядей  родным
шапки не снимает. Я его научу старших уважать.
   - Дак я ж на улицу собрался, вот и шапку надел, - оправдывался  Федька,
с трудом сдерживая выпиравшую радость. Ну, как же? Против дяди Зины устоял
- лихому бойцу и забияке не поддался.
   На Зиновии был черный драповый пиджак с каракулевым воротником, модная,
мохнатая восьмиклинка с огромным козырьком валялась на полу.
   - Молодец, Маклак! Вот так и  держись.  -  Зиновий  хлопнул  Федьку  по
плечу. - Бей своих, чтоб чужие боялись... А теперь мотай  к  дяде  Коле  и
дяде Максиму. Зови их сюда, на великий совет. Живо!
   - Дак я - одна нога здесь,  другая  там...  -  Маклак  накинул  пиджак,
схватил кепку и - кубарем с крыльца.
   - Что у тебя загорелось? - спросил Андрей Иванович.
   Зиновий вынул из кармана сложенную брикетиком  свежую  "Правду",  сунул
Андрею Ивановичу.
   - На, радуйся! Остальное выложу опосля... Ремень затяни  потуже,  а  то
штаны спадут. - И, подмигивая карим бойким глазком, стал раздеваться.
   Вошла Надежда с полным ведром пенистого  парного  молока,  захлопотала,
увидев деверя:
   - Откуда явился? Прямо из Пугасова?
   - Ага. Верхом на облаке.
   - Проходите в горницу. Сейчас самовар поставлю.
   - Хозяин проход загородил.
   Андрей Иванович стоял в дверях и разглядывал, распахнув  во  все  руки,
огромную "Правду", перелистывал ее мятые полосы. Зиновий покачивался перед
ним на носках, засунув  ладони  под  лакированный  ремешок,  перехвативший
серую суконную толстовку, подтрунивал:
   - Ну что, нашел, где собака зарыта?..
   Андрей  Иванович  скользил  по  заголовкам  статей,   читал   вслух   и
комментировал:
   - "День урожая и коллективизации". Допустим... "За ускорение поворота в
работе КИМ". Поворачивайтесь на здоровье... "После  совместного  заявления
Гувера и Макдональда"... Не слыхал и слышать не хочу. Так.  "На  важнейшем
участке... Собрано только  50%  законтрактованного  хлеба".  Меня  это  не
касается. Я хлеб сдал и по плану, и по излишкам. Еще  что?  "Растет  новая
деревня". Правильно, растет. "На новом подъеме".  Эге,  выше  ногу,  грудь
вперед. "За боевой темп перестройки  сельского  хозяйства".  Верно,  даешь
пятилетку в четыре года! - поднял глаза на Зиновия. - Все известно. Ну,  и
что ты хотел сказать?
   - Надо уметь читать нашу газету. Вот, видишь? - Зиновий  ткнул  пальцем
под заголовок статьи "На  новом  подъеме".  -  Читай!  "Контрольные  цифры
колхозного строительства на 1929-30 гг.".
   - Что мне эти цифры?
   - А то самое...  Конец  приходит  твоей  единоличной  жизни.  Дай  сюда
газету! - Зиновий отобрал газету и стал читать: - "В  связи  с  указанными
достижениями колхозного строительства..." Погоди!  Так,  так...  Ага,  вот
оно!  "...в  результате  чего  стоит  вопрос  о  пересмотре   проектировок
пятилетнего   плана   в    сторону    решительного    увеличения    темпов
коллективизации..." Понял? Теперь слушай дальше:  это  "...дает  основание
предполагать,  что  к  концу  пятилетки  колхозное  движение  охватит  50%
индивидуальных крестьянских хозяйств".
   - Ну и что? К  концу  первой  пятилетки  половина  да  к  концу  второй
половина. Это ж десять лет! Их еще надо прожить.
   - Ах ты заскорузлый собственник! Ничем тебя не  прошибешь...  Не  будет
тебе  отпущено  десяти  лет,  не  будет!  Наберись  терпения   и   слушай:
"Строительство крупных  колхозов  влечет  за  собой  большие  качественные
изменения в структуре колхозной  сети.  Крупные  колхозы  должны  являться
высшими  формами  и  должны  обобществить   100%   рабочего   скота,   80%
продуктивного  скота  и  хозяйственных  построек  и  20%  жилых   построек
(директива правительства)". Во, в  скобочках  помечено,  смотри!  -  ткнул
пальцем Зиновий.
   - Как это - жилых построек? - опешил Андрей Иванович.
   - А так... Выселят тебя из твоего дома, а  здесь  контору  откроют  или
сыроварню.
   - Да ну тебя!
   - Ты не нукай, а слушай и мотай на ус. Вот  оно,  главное:  "Совершенно
новым явлением в колхозном строительстве, радикально изменяющим социальное
лицо деревни и даже функции деревенских  и  советских  организаций,  будут
районы сплошной коллективизации..."
   - Что это значит? Власть будет другая? - спросил Андрей Иванович.
   - А ты что думаешь, комсоды вам сохранят, Советы? Вон,  смотри,  другая
статейка: "Три района в одну колхозную семью". Колхоз-гигант на площади  в
135 тысяч гектаров. Как, доходит?
   Андрей Иванович только сухо сглотнул.
   - Слушай вывод. - Зиновий прочел:  -  "В  пятилетнем  плане  колхозного
строительства  совершенно  не  были  предусмотрены  эти  районы  (то  есть
сплошной коллективизации), в то время как уже сейчас выявилось не менее 25
таких районов и намечается к сплошной коллективизации за  предстоящий  год
до  60-80  таких  районов.  Колхозное  строительство  в  районах  сплошной
коллективизации должно вылиться  в  совершенно  иные  формы,  чем  это  мы
привыкли видеть до настоящего времени..." Так-то, братец  мой.  Совершенно
иные формы! Понял? Не будут тебя уговаривать, не будут!  Проголосуют  -  и
Вася. Наша Московская область,  по  слухам,  будет  вся  районом  сплошной
коллективизации. Тульский округ  уже  объявлен  таким  районом.  Рязанский
округ на очереди, если уже не объявлен... Вчера  нашу  снабженческую  базу
прикрыли. Хватит, говорят, возиться с  этими  сельковами.  Да  здравствуют
колхозы! В наших помещениях открывается машинно-тракторная станция. А  это
значит, что наш район намечен к сплошной коллективизации. А  проведут  ее,
говорят,  за  зиму.  Весеннюю  посевную  начнут  уже  колхозы,  а  не  вы,
собственники.
   Зиновий сложил газету опять брикетиком, хлопнул ею по ладони и  передал
Андрею Ивановичу.
   - Вникай!
   Тот потерянно теребил ус, все еще нелепо стоя возле горничного  порога.
Надежда успела процедить и разлить по кринкам молоко, сказала от стола:
   - Что вы, в самом деле, как чужие,  топчетесь  у  порога.  Проходите  к
столу да читайте...
   - Как чужие! - подхватил Зиновий. -  Именно  чужие.  В  этой  жизни  мы
перестали быть хозяевами. Нас просто  загоняют  в  колхозы,  как  стадо  в
тырлы. И все теперь становится не нашим: и  земля,  и  постройки,  и  даже
скотина... Все чужое. И сами мы тоже чужие... А раз так, то вались  все  к
чертовой матери.
   Он ходил по избе, поскрипывая хромовыми сапожками  (калоши  в  коридоре
снял), и ворошил рукой волнистые каштановые волосы, словно  перед  девками
красовался. Андрей Иванович тихонько, как пришибленный, удалился в горницу
и до прихода братьев читал и перечитывал без  конца  эту  грозную  статью,
подписанную каким-то Терлецким. Он читал ее до шума в голове, до  звона  в
ушах, и ему стало казаться, что кто-то из-за плеча посмеивается  над  ним,
нашептывает: "По теории классовой борьбы -  каждая  собственность  калечит
отношения между людьми..." Он оглянулся и увидел - в углу, на  бревенчатой
стене, лукавую рожу Сенечки: и подслеповатые глазки, и открытый вздернутый
нос с черными ноздрями... Он вздрогнул и поднялся с табуретки.  Наваждение
пропало... На стене в углу, на месте Сенечкина носа, виднелось два  черных
сучка, чуть выше - волнистые затесы, напоминавшие изгиб бровей...
   -   Эдакая   чертовщина...   -   выругался   Андрей   Иванович,   потом
перекрестился, - спаси и сохрани, царица небесная...
   На братьев - Максима и Николая - статья, к удивлению Андрея  Ивановича,
подействовала совсем иначе.
   - Я знаю, - сказал Николай Иванович.  -  Тарантас  вчера  сказывал.  Из
Рязани вернулся, от зятя. Говорит - насчет сплошной коллективизации - дело
решенное. Ну и что же? Опролетаризируемся к  чертовой  матери,  и  дело  с
концом. Двум смертям не бывать, а одной не миновать...
   Максим Иванович вроде бы обрадовался: правильно говорит. А чего  тянуть
резину? В колхоз так в колхоз... Всем сразу! Давай поглядим, чего из этого
получится?
   - Нет, не поглядим... Загорбину подставлять надо. И не  чужую,  а  свою
собственную! - горячился Андрей Иванович. - Все туда отвезти... И лошадей,
и корову, и овец... Инвентарь. Все снасти свалить в кучу  малу.  Все,  что
наживал своим горбом, вот этими мослаками... - выставлял он вперед  ладони
и яростно сжимал кулаки. - Все отнести своими руками? Да я... Да мне легче
руки на себя наложить!!
   - Круши все подряд! - сказал Зиновий. - Начинай с самовара... Лупи  его
в брюхо!..
   Надежда только что поставила на стол самовар и цыкнула на мужа:
   - Ты чего размахался, фараон? Смотри, чайник со стола не смахни! Я тебе
тогда покажу сплошную коллективизацию... Сам убежишь из дому...
   Зиновий переломился в поясе и прыснул, как кот, а  Николай  Иванович  и
Максим  Иванович  оба  словно  по  команде  отвернулись  и  затряслись   в
беззвучном смехе; только  уши  наливались  краснотой,  будто  подсвеченные
лампой.
   ...Остыл Андрей Иванович и сам рассмеялся:
   - Мне что, в самом деле, одному за всех отдуваться? Переживу  и  я.  Не
хуже иных-прочих.
   - Да ты пойми, Андрей, пойми! Если уж руки зудят у начальства, так  они
все равно перекроят по-своему, - рассуждал Максим Иванович. - Это они друг
перед дружкой стараются. Кто-то кому-то кузькину мать  хочет  показать.  А
наше дело - сиди и смотри. Сунешься свою правду доказывать - язык отрежут.
Кому нужна твоя мужицкая правда? Им свою девать некуда. Вот они  ее  кроют
да перекраивают, на нас вешают, примеряют. Кто всучит свой покрой, тот туз
и король. И хрен с ним, пускай тешатся. Ну  наденем  эти  ихние  колхозные
шинели да армяки... Поносим год, другой. Все же  увидят,  что  в  коленках
жмут.  Ну  посмеются   да   скинут.   За   старое   возьмемся,   за   свое
исконное-посконное. Только и всего.
   Максим Иванович гудел, добродушно ухмылялся в черную окладистую  бороду
- он был медлителен, коренаст, с большой кудрявой головой,  сидел,  как  в
малахае.
   - Ты только надень этот колхозный хомут... Так засупонят, что до самого
издоха не вырвешься, - возражал Андрей Иванович. - Не только ты, дети твои
увязнут в этой тине и проклянут тебя. Эх ты, башка большая! Да  тебе  что?
Твои дети выросли да разлетелись. Тебе ветер дует в зад.
   - Нехорошо, Андрей! Вразнобой мы пошли. Чертогон  какой-то.  Беда.  Нам
вместе держаться надо,  крепко,  как  пальцы  в  кулаке.  Тогда  мы  всего
добьемся. Как в восемнадцатом году. Вместе пошли воевать: и  ты,  и  я,  и
Михаил, и Колька. Он в те поры еще сопли подтирать не научился  толком,  а
туда же, в строй. И воевал будь здоров! И Андрюшка  мой  успел.  А  теперь
врозь?
   - Ты не равняй хрен с  пальцем,  -  огрызнулся  Андрей  Иванович.  -  В
восемнадцатом году мы землю разделили по  едокам,  нарезали  поровну,  без
обиды. Только работай, старайся... А теперь вы все валите в кучу малу, как
тряпишник в телегу: кто чего принесет, то и ладно. Вам бы  все  перемешать
да поглядеть - что выйдет из этого. А чего глядеть? И так  все  ясно:  кто
ближе окажется, тот и вытянет из этой кучи что получше,  а  тому,  кто  на
отшибе, - шиш!
   - Дак ведь не по своей охоте! Нас же склоняют. А раз так -  все  должны
делать что-нибудь одно. Хочешь ты или нет, а большинство пойдет.  Склонют!
Зачем же тебе в меньшинстве оставаться, голова два уха? Сомнут!  Не  лучше
ли всем враз притопать и  всю  затею  обнажить.  Смешно?..  Так  вместе  и
посмеемся.
   - Стыдно ведь старым мужикам придуриваться.
   - Стыдно тому, кто заставляет.
   - Э, нет! Я не Петрушка, чтоб под сурдинку дергаться на краю  балагана.
И ежели уж пойду на такое дело, так и отвечать за него должен сам. И  грех
мой.
   - Ну вот, сразу и грех. Я это к примеру сказал.  Может,  что  и  доброе
получится из этих колхозов. Надо попробовать.
   - Иди ты со своей пробой! Одна вон попробовала... - Андрей Иванович  не
договорил, сердито, с грохотом отодвинул табуретку, встал из-за  стола  и,
заложив руки за спину, начал крестить пол.
   Вдруг остановился посреди горницы, круто взглянул на братьев и спросил,
вроде с испугом:
   - Да вы понимаете или нет? Это же не артель, а сплошной колхоз! Куда ни
кинь - все клин. И выхода из него нет. Бежать захочешь - так некуда.
   - Брось, брось яриться-то, -  осаживал  его  Максим  Иванович.  -  Эка,
напугал  колхозом.  Вон,  в  девятнадцатом  году  все  пароходы  потопили.
Лоцманам делать нечего - работы лишились! И то  не  пропали.  Вот  видишь,
живу и здравствую. И в колхозе проживем. Чего ты боишься? Кругом  же  свои
люди. Председателем станет Ванятка Бородин. Поди уж, не обделит тебя-то.
   - Ему и делить-то нечего будет. Теперь вон хлебные  излишки  приходится
силой выколачивать из каждого. А тогда? Подъедет обоз к амбару -  выгребут
все под метелку, и поминай как звали.
   - Андрей, Андрей, не складывай руки на груди  раньше  времени.  Мы  еще
помашем да попашем.
   - Нет, нет! Опролетаризоваться вчистую... и к чертовой матери! - сказал
Николай Иванович;  на  безусом  горбоносом  лице  старался  он  изобразить
суровую  озабоченность,  но  глаза  озорно  поблескивали,  поглядывали  на
Зиновия, который за  самоваром  строил  уморительные  рожи,  передразнивая
старших братьев.
   Андрей Иванович, так и не одолев старшого, набросился на Николая:
   - А кому ты нужен голым пролетарием? Куда денешься? В мытари пойдешь?
   - К  Михаилу  подамся,  в  Юзовку.  Все  ж  таки  он  слесарь.  Поможет
устроиться.
   - Он сам живет в глиняной мазанке. Куда же он тебя устроит?  Да  еще  с
двумя детьми?
   - Ну в Рязань подамся... Вон вместе с Зиновием.
   - А у Зиновия что там, в Рязани, свой департамент?
   - Меня зовут на завод "Сельмаш"... В бухгалтеры, - вынырнул  тот  из-за
самовара.
   - А дом куда? Хозяйство? Надел?
   Зиновий жил с матерью в отдельной половине  семейного  дома  Бородиных,
вторую половину занимал Николай Иванович. Хозяйство, скотину - все держали
на одном подворье. Верховодил Николай Иванович, а  Зиновий  больше  все  в
Пугасове околачивался.
   - Я вам не цепной кобель, чтоб семейное  добро  охранять,  -  горячился
Зиновий. - Надел сдам Ванятке в колхоз, в дом пущу  квартирантов.  А  мать
сама выберет, - где ей лучше жить.
   - Ты что, с Ваняткой договорился, что ли? - спросил  обозленный  Андрей
Иванович.
   - Да, - ответил Зиновий. - И не я один. Вон, Максим тоже договорился  с
ним.
   - Ты идешь в колхоз? - Андрей Иванович аж привстал.
   - Иду, - Максим Иванович нахмурился и потупил голову.
   - Вот спасибо... Потешили меня братцы родные накануне праздника Покрова
Великого... А ты чего молчишь? - спросил он  Николая  Ивановича.  -  Тоже,
поди, навострил туда лыжи?..
   - Я - нет. Мать не велит...  Она  ко  мне  переходит.  -  И,  помолчав,
добавил: - И Пегого жалко. Все ж таки я за него  полтыщи  отвалил.  Такого
тяжеловоза во всем районе не сыщешь...
   - Да, причина  сурьезная...  -  криво  усмехнулся  Андрей  Иванович.  -
Значит, мама не велит...
   - Напрасно упираешься, Андрей, - сказал Максим Иванович.  -  Все  равно
свалят. Одними налогами задушат.
   -  Говорить  больше  не  о  чем...  -  Андрей  Иванович  отвернулся   и
забарабанил пальцами по столу.
   Разошлись братья при гробовом молчании.
   А затемно явилась со службы Мария и совсем доконала  Андрея  Ивановича.
Скобликовы, говорит, уезжают.
   - Куда уезжают?
   - А куда глаза глядят.  Бегут  на  все  четыре  стороны.  Бросают  дом,
хозяйство...
   - От кого же бегут?
   - От твердого задания. Одну тысячу рублей выплатили...  Еще  на  тысячу
дали. Нечем платить. Вот и бегут... Пойдем, проводим...
   - Я сам прячусь...
   - А мы потихоньку, оврагом... Боюсь одна идти. А селом - нельзя. Увидят
- беды не оберешься. Скажут - связь с чуждым элементом. Мне уж и так Тяпин
все уши прожужжал - не  ходи  ты  к  этим  бывшим...  то  к  попам,  то  к
помещикам. Себя не бережешь, так хоть меня, говорит, пожалей...
   Провожали  Скобликовых  поздно  вечером.   Чемоданы,   саквояжи,   узлы
громоздились посреди пола, как на вокзале; окна  занавешены  газетами;  ни
половиков, ни скатертей, ни штор... Все голо и просторно, как в казарме...
Сидели за столом, говорили  вполголоса,  будто  на  поминках.  Еще  пришли
Успенский да Федот Иванович Клюев.
   - А где Бабосовы? - спросила Мария.
   - Уклонились... - ответил Саша. - Николай теперь  на  смычке...  Он  да
Ванька Козел. С беднотой  заседают...  Излишки  хлебные  выколачивают,  по
дворам ходят вместо Килограмма.
   - Быстро он перековался, - сказала Мария.
   - Я, говорит, мобилизованный  и  призванный  от  наркома  Бубнова.  Все
жалобы и претензии направляйте к нему.
   - Острит и гадит, - хмуро заметил Успенский.
   - Самая сатанинская замашка, - согласился Федот Иванович. -  Злодейство
в голом виде отпугивает. Разбой. А так, со смешком да  всякими  призывами,
вроде бы и на дело смахивает...
   -  Хорошенькое  дело  -  людей  выживать  из  дома,  -  сказал   Михаил
Николаевич. Он сидел с торца стола, уронив перед  собой  ненужные  тяжелые
руки и потерянно глядел куда-то в угол.
   Ефимовна и Анюта зябко кутались  в  черные  шали,  горбились,  диковато
озирались   на   двери,   словно   ждали   еще   кого-то    незваного    и
неотвратимо-страшного. И такая тоска, такая смертная мука томила их темные
лики, что Андрею Ивановичу казалось:  вот-вот  они  сорвутся  и  завоют  в
голос, забьются, зацарапают ногтями от горького бессилия эти голые доски.
   - А может, вы торопитесь? - спросил он участливо Михаила Николаевича. -
Может быть, еще образуется?
   - Нет, не образуется, - спокойно ответил Михаил  Николаевич.  -  Первое
обложение в тыщу рублей увело и лошадь, и корову, инвентарь  кой-какой.  А
где еще брать тыщу? Больше продавать нечего. Не внесешь - выселят. Да  еще
посадят. Читаешь небось газеты? В Москве, в Ленинграде  требуют  выселять.
Вот, из колхоза "Красный мелиоратор" вычистили  двадцать  пять  семей.  Из
домов выселяют. И все за то, что бывшие. Да что там колхозники.  Фофанову,
у которой Ленин скрывался  в  семнадцатом  году,  обозвали  гадкой  птицей
дворянской  породы,  посадили.  Прокуратуру  кроют  за  либерализм.  Нашли
либералов.
   - Куда же вы теперь?
   - В Канавино. Там сестра живет, бывшая монашка. А теперь она кустарь  -
портнихой работает, в артели.  Тетка  померла.  Если  мы  не  приедем,  ее
уплотнят. Кого-нибудь подселят. А то еще и выгонят.
   - И вас могут выгнать, - сказал Федот Иванович.
   - Анюта пойдет на работу... А нас, стариков, глядишь, и не  тронут  при
ней. Кто нас там знает? А здесь мы на виду...
   - Куда ж дом девать? - спросил Андрей Иванович.
   - Саша сдаст в Совет. Может, и его не тронут. А то  мы  для  него,  как
бельмо на глазу...
   Сын Федота Ивановича  пригнал  лошадь,  стукнул  кнутовищем  в  окно...
Мужчины разобрали чемоданы, узлы,  Ефимовна  с  Анютой  перекрестились  на
опустевший передний угол, и все двинулись.
   На дворе, увидев под навесом токарный станок  и  целый  ворох  колесных
ступиц, Андрей Иванович не вытерпел:
   - А это добро кому оставляете? Федоту Ивановичу?
   Михаил Николаевич только рукой махнул и ничего не ответил.
   - Мне и своих девать некуда, - отозвался  Клюев.  -  Отколесничали.  Не
ноне, так завтра, гляди, и меня обложат.
   - Ты ж середняк!
   -  Говорят  завтра   новых   обложенцев   выдвинут...   В   честь   дня
коллективизации. Не слыхал?
   Андрей Иванович вспомнил налет Кречева и осекся...
   Мария не пошла с ним домой.
   - Что сказать Надежде? - спросил он ее.
   Она странно рассмеялась и крикнула нарочито громко:
   - Передай, что поминки справляем. По старой жизни.
   "Все рушится, все летит к чертовой матери", -  думал  Андрей  Иванович,
возвращаясь домой.


   Якуша Ротастенький  заметил  Бородина,  когда  тот  при  лунном  свете,
по-волчьи хоронясь, задами, огибал Выселки.
   "Никак от Скобликовых вышел? - сообразил Ротастенький. - Чего  ради  он
полем чешет? Бона, оврагом да буераком. Вприпрыжку! И кепку по  самые  уши
натянул, чтоб не признали".
   Но Якуша  угадал  его  по  высоким  сапогам,  по  вельветовой  тужурке,
длинной, как чапан.
   Изба Яхуши была крайней к оврагу, промытому за многие  годы  до  белого
плитняка бурной в половодье и пересыхающей летом речкой  Пасмуркой.  Якуша
стоял в саду в тени высоких яблонь скрижапеля, на  ветках  которых  висели
тяжелые и литые, как булыжники, реповидные яблоки. Якуша не обрывал их  до
сильных морозов, гоняя по ночам охочую до садовых набегов  ребятню.  Он  и
спал здесь на топчане, под лубяным навесом.
   "Ага, - думал он, глядя на согбенную, легкую как тень фигуру  Бородина,
ныряющую по холмам и провалам, - на сходке был... на тайном промысле. Чего
ради они собирались? Ба! Да ведь  они  это  самое...  имущество  в  оборот
пускают!" - сообразил Якуша. Он вспомнил  наставление  Сенечки  Зенина  на
заседании группы бедноты: бдительность и еще раз бдительность.  С  кулаков
глаз не спускать! Особенно с тех, которых индивидуалкой обложили...
   А Скобликова обложили третьего  дни,  обложили  повторно,  значит,  они
того... в оборот  пускают.  Надо  сходить,  поглядеть,  кабы  не  сплавили
народное имущество.
   Насчет "народного имущества" - это Сенечка придумал, хорошо  выразился.
Все, чего у них есть, говорил, это не ихнее, а наше, народное.  Они,  мол,
только хапали, а производил все народ. А  потому  надо  заставить  их  все
вернуть народу. Мы, говорит, долго ждали  это  часа.  А  теперь,  мол,  он
наступил, последний и решающий.
   Что наступил "последний и решающий", Якуша и сам чуял,  только  не  мог
так ловко объяснить, как Сенечка умел. Якуша понимал, что не каждому  дано
выбирать направление классовой борьбы. Одни направляют, другие  исполняют.
Наше дело не рожать, застегнулся - и бежать.  Эту  обязанность  Якуша  мог
исполнить в любое время дня и ночи. Чего  надо?  Постоять  за  общее  дело
всемирной борьбы пролетариата в союзе с  беднейшим  крестьянством?  Всегда
пожалуйста! Только покажи, кого надо привлечь, у нас рука не дрогнет.
   Якуша  проворно  натянул  азям,  валявшийся  на  топчане,   подпоясался
сыромятным ремнем и, пощелкивая зубами, не то от внезапно охватившего  его
озноба, не то от охотничьего азарта, в один мах перелетел через плетень  и
в короткой перебежке достиг моста через Пасмурку. Пригнувшись, припадая  к
перилам, он поглядел вслед удалявшемуся  Бородину  и  радостно  укрепился:
"Прячешься? Значит, нечисто".
   Когда Бородин скрылся за сараями  кирпичного  завода,  Якуша  вышел  на
дорогу. Луна, как потерянная овца,  одиноко  паслась  на  высоком  бледном
небе, и в ее холодном зеленоватом свете стеклянно поблескивали придорожные
лужи. Якуша старался держаться обочь  колесников  и  чувствовал,  как  под
лаптями  вязко  пружинит  стынущая  придорожная  грязь.  Это  хорошо,  что
морозит, думал он, где и оступишься, лапоть не  пустит  загустевшую  жижу.
Можно и прямиком махнуть, по пахоте. Не промокнешь...
   Он шел полем, огибая Выселки, и радостно думал, как  нежданно-негаданно
вынырнет из-под забора, как ни в чем не бывало ленивой походочкой подойдет
к крыльцу: "Чего тут народ собрамшись? Продаем аль покупаем?"
   А что они теперь на крыльце сидят и шепотом судачат - это уж  точно.  В
избе, при бабах, такие сделки не ведут.  Уж,  поди,  вся  тележная  артель
теперь в сборе...
   Якуша Ротастенький ненавидел их всех вместе и  каждого  в  отдельности.
Скобликова за то, что в стародавние годы Якуша ходил  к  нему  в  поле  на
поденку вместе с Феней, а Скобликов придирался  к  нему,  выговаривал,  не
слезая с дрожек: "Якуша, ты косишь  овес  или  дергаешь?"  -  "А  что?"  -
"Погляди назад - половина метелок на стерне грозятся. Отдай косу  Фене,  а
сам снопы вяжи..." Ну, мать-перемать, ты у меня еще вспомнишь эти снопы! А
с Клюевым вместе на Волгу ездили, к Андрею Бородину. Он тогда  в  боцманах
ходил. Дак Федота Ивановича в матросы определил, к  трюмному  механику,  а
Якушу поставил  палубу  драить  да  бочки  катать.  Тому  тридцать  рублей
жалованья, а Якуше шестнадцать с полтиной... Где же она,  правда?  Бывало,
праздники подойдут - у кого мяса невпроворот, а они с Феней один купленный
кусок три дня варили: в первый день щи съедали. Жирные! Второй день мясо с
новыми щами. Хорошо! А уж на третий день чугун навар  давал.  Опять  мясом
пахло...
   Скобликовых  застал  он  на  улице  в  сборе:  только  уложили  узлы  с
саквояжами, уселись бабы в телегу, малый Клюев вожжи разобрал, так вот  он
и Якуша. Вовремя угодил.
   - Тпрру! Распрягай, приехали! - сказал Якуша, беря лошадь под уздцы.
   - Что такое? - обернулся к нему Скобликов. Он стоял поодаль и о  чем-то
говорил с Клюевым и Сашей.
   Мария и Успенский прощались с Ефимовной и Анютой.
   - Вещички проверить надо... Кабы чего лишнего не прихватили,  -  сказал
Якуша миролюбиво.
   - Какие вещички? - не понимая, переспросил Скобликов.
   - А те самые, что на телеге.
   - На телеге все вещи наши.
   - Ага, были ваши. Ты сперва расплатись с обложением. А потом поглядим -
что останется.
   - Да как ты смеешь, сукин сын? - вскипел Скобликов. - Да кто ты  такой,
чтоб считать?
   - Потише выражайся, гражданин помещик. Я тебе  не  сукин  сын,  а  член
актива. А посчитаться пришел, потому как ты задолжал перед народом...
   - Отец, я сейчас расплачусь. - Саша двинулся вразвалочку к Якуше.
   Все еще стояли и сидели в прежнем положении и прикованно смотрели, как,
покачивая плечами, Саша подходил к  Якуше;  смотрели,  застыв  в  ожидании
чего-то страшного и непоправимого. Якуша ухватился второй рукой за оглоблю
и, мерцая округленными  от  страха  глазами  на  плоском  скуластом  лице,
мертвенно высвеченном луной, азартно раздувая ноздри, цедил:
   - Попрробуй трронь! Трронь попрробуй!
   Сашу остановил Успенский; он метнулся от телеги наперерез ему и прикрыл
собой Якушу:
   - Стой, Саша! Опомнись! Это не  трактир...  Здесь  кулаками  ничего  не
докажешь.
   - Таким подлецам словами не доказывают. Вот ему доказательство! -  Саша
вскинул кулак.
   - Да стой же! - Успенский схватил его за руку.
   - А ну трронь, трронь... - деревянно твердил свое Якуша.
   - Да замолчи ты наконец! -  обернулся  к  нему  Успенский.  -  Вы  что,
очумели? В чем дело, ну?
   - Я говорю, проверить надо. Что за имущество увозите, - сказал Якуша.
   - Решение Совета насчет проверки есть? Ну! - спросил его  Успенский.  -
Санкция прокурора на обыск есть? Покажи документы и проверяй...
   - А вот я и есть для вас Совет. Какие вам еще документы нужны?
   - Ты Совет? - кинулся к нему  Клюев.  -  Ты  шаромыжник!  Бездельник  и
горлохват...
   - А ты кулак недорезанный...
   - Ну на, сволочь, режь! Режь, ну!.. - теперь уже Клюев  напирал  грудью
на Якушу.
   - Да стойте  же!  Уймитесь!!  Вы  кто,  мужики  или  петухи?  -  кричал
Успенский. - Вам что,  законы  не  писаны?  Вы,  товарищ  Савкин,  еще  не
начальник милиции. Но если у  вас  есть  такие  полномочия  -  задерживать
людей, то делайте это  по  всем  правилам  закона.  Составляйте  протокол,
подписывайтесь... И мы подпишемся как свидетели. Ну, идемте? Лампа  горит,
бумага найдется... - Успенский взял Якушу легонько под локоток,  а  другой
рукой указал на крыльцо.
   Якуша опешил от такого вежливого оборота; он отцепился от  лошади  и  с
опаской поглядывал на крыльцо, на освещенные окна, занавешенные  газетами;
воровато озираясь по сторонам, сделал неуверенных три шага и остановился:
   - Протокол составим потом... завтра то есть...
   - Нет, не завтра, а сейчас... Дураков ныне  нет...  Они  перевелись  на
заре туманной юности. Дискредитировать Советскую власть на наших глазах мы
не позволим. Берете на  себя  ответственность  -  пожалуйста!  Составляйте
протокол, мы засвидетельствуем как официальные лица. Вот Мария  Васильевна
Обухова - как работник райкома комсомола и я - учитель Степановской  школы
второй ступени...
   - Дак я, эта, товарищ Успенский, насчет обложения беспокоюсь. Поскольку
они уезжают, а как насчет выплаты?
   - Ну и что? Одни уезжают, другие остаются. Дом они с собой не забирают.
Он,  поди,  стоит  чего-то?  Сарай  вон,  подворье...  Или  что,   дешевле
обложения?
   - Да нет... Они, эта, не спросясь, значит...
   - Разве они арестованные? Ехать им или нет... это их право. Какое  ваше
дело, куда  они  едут?  Вы  знаете,  товарищ  Савкин,  что  за  превышение
полномочий власти судят? А у вас и власти даже нет. Одно  нахальство.  Так
зачем же вы лезете под  статью  Уголовного  кодекса  РСФСР?  Вам  что,  на
Соловки захотелось?
   - Как  хотите,  товарищ  Успенский.  Я  могу  и  уйтить.  Но  только  я
предупреждаю вас - завтра доложу куда следует, что вы, значит,  принимаете
на свою ответственность известных  элементов,  которые  уклоняются  насчет
уплаты.
   - Это пожалуйста... А теперь - скатертью дорога.
   Якуша пятился до самого забора - боялся, что ударят в спину, и,  почуяв
прикрытие за спиной, обернулся и чесанул  вдоль  плетня  к  Выселкам.  Все
заговорили после его ухода разом, и получился гвалт.
   - Я вам говорила - ехать надо. А вы, как бабы, у  колодца  судачите,  -
крикнула с телеги Ефимовна. - За столом не успели наговориться!
   - Нет, каков подлец, каков нахал? - спрашивал всех Михаил Николаевич. -
Вещи пришел проверить... За пазуху лезет! Ах, подлец!
   - Погоди, еще не то будет, - ласково уговаривал Клюев. - Такие, как он,
не токмо что амбары, души нам повывернут...
   - Небось съездил бы ему разок по кумполу, сразу поумнел бы. Прицепились
- не тронь! Не лезь! - пенял Саша Успенскому.
   - По тюрьме соскучился, да? - спрашивал его Успенский.
   Мария чувствовала спиной и корнями волос,  как  все  еще  похаживал  по
всему телу холодок,  вызванный  стычкой  Успенского  с  Якушей,  и  думала
невесело: "Эти проводы еще отыграются на мне, отыграются..."
   - Папа, ну поедем мы наконец? Или подождем возвращения Ротастенького? -
крикнула с телеги Анюта. - Не то лошадь вон совсем уснет.
   Лошадь и в самом деле дремала, слегка подогнув  ноги  и  низко  опустив
голову. Дремал и Санька  Клюев,  сырой  и  сутулый  малый,  рассевшийся  в
передке по-бабьи - ноги под себя.
   - Да,  да...  Пора!  -  опомнился  Скобликов.  -  Ну,  Федот  Иванович,
почеломкаемся. Удастся ли свидеться - бог знает  Спасибо  тебе  за  все...
Поработали вместе, славно. Дай бог каждому. Не поминайте лихом!  -  И  они
по-братски обнялись.
   - Я провожу вас до Волчьего оврага, -  сказал  Саша,  отклоняя  объятия
отца и поглядывая на Марию с Успенским.
   Те поняли, что ему надо побыть наедине со своими,  и  стали  прощаться.
Михаил Николаевич галантно поцеловал руку Марии, а Ефимовна  обняла  ее  и
расплакалась:
   - Машенька, голубушка моя... Не забывайте нас, грешных. А я стану  бога
молить за вас. Авось обойдет вас нелегкая... Время-то какое? Какое  время,
господи! Содом и Гоморра...
   Успенский и Мария долго стояли посреди дороги и слушали скрип телеги  и
грохот отдалявшихся колес. И  казалось  им,  что  это  не  телега  натужно
скрипит  да  утробно  погромыхивают  колеса,  не  Скобликовы  отъезжают  в
горестном молчании, а что-то большее уходит, отваливает от них  по  ночной
дороге в сиротливой и скорбной  потерянности.  В  этой  уходящей  одинокой
подводе по ночной пустынной дороге, в этом  холодном  просторном  небе,  в
этой худосочной ущербной луне, в темных горбатых увалах,  встающих  где-то
за Волчьим оврагом на краю земли, они  почувствовали  свою  заброшенность,
бессилие и обреченность: все идет мимо них, не спрашивая ничьего  желания,
не считаясь ни с какими потерями. Это уходила от  них  молодая  и  вольная
жизнь, уносила с собой несбывшиеся надежды, навевая грусть и отчаяние.
   Притихшие и скорбные, рука в  руке,  они  молча  шли  полем  и  задами,
пугливо  озираясь  по  сторонам,  вздрагивая  при  неожиданном   лошадином
фырканье или отдаленном  собачьем  брехе.  Обходили  одинокие  строения  -
амбары да сараи, словно кто-то их выслеживал в темноте.
   Обогнули церковь с черными провалами окон,  с  блестевшим  крестом  над
голыми березовыми ветвями. В кирпичной угловой сторожке, где жил  одинокий
отец Афанасий, теплился блеклый огонек. Они прошмыгнули под тенью  высокой
железной  ограды,  перебежали  улицу  и  очутились   на   темном   крыльце
Успенского.
   Он долго не мог открыть замок и сердился, гремел ключами.
   - Может быть, в сад пойдем? - сказала она.
   - Нет, нет! - резко ответил он и открыл наконец дверь.
   Из сеней пахнуло густым настоем яблок и тонким сухим запахом  березовых
веников.
   - Пойдем же, пойдем! - подталкивал он ее через  порог,  в  этот  черный
дверной проем.
   - Не надо бы, Митя... Теперь не надо, - слабо упиралась она.
   - Ах,  Маша!..  Не  все  ли  равно,  когда?..  Теперь  или  после.  Все
пройдет... Идем же!..
   В доме было сухо и тепло от натопленной кафельной печи. Сквозь  тюлевые
занавески и заставленные геранями да "сережками"  окна  пробивался  лунный
свет, и причудливые тени лежали на крашеном полу.  В  углу  светилась  под
белым чехлом-покрывалом с горой расшитых подушек  широкая  кровать.  Тесно
обступили длинный обеденный  стол  дубовые  стулья  с  высокими  спинками.
Где-то за темным буфетом потренькивал сверчок. И  таким  дремотным  миром,
таким покоем веяло здесь от всего, что не хотелось верить в те  тревоги  и
смятения, которые испытывали они там, в поле, провожая Скобликовых.
   Мария не была в этом доме с той самой свадебной вечеринки  и  удивилась
этому обихоженному уюту.
   - Ты разве ежедневно ездишь в Степаново? - спросила она.
   - Нет. Я там квартиру снял. Дома бываю  только  по  воскресеньям.  -  И
добавил, перехватив ее испытующий взгляд: - Здесь Маланья убирает... Она и
перепутала замки. Другой повесила.
   - А где она теперь?
   - У себя дома.
   Он зажег свечи, открыл бутылку темного сетского вина, поставил  вазу  с
яблоками.
   Они встречались с той вечеринки всего дважды, и то на людях: первый раз
на открытии Степановской школы, куда Мария приезжала на  митинг  вместе  с
Чарноусом, заведующим районе. После митинга на  школьном  плацу,  где  они
стояли  рядом  с  Успенским  на  дощатом  помосте,  он  пригласил  ее   на
праздничный обед: учителя в складчину  стол  накрыли  в  канцелярии...  Но
Чарноус тогда заторопился домой, лошадь у них  была  одна  на  двоих...  И
неловко было оставаться ей одной... А  еще  они  виделись  на  учительской
конференции в клубе. И опять разминулись в суматохе... И вот теперь  одни.
Он налил в рюмки вино:
   - Ну! Твое здоровье...
   Выпили, глядя в глаза друг другу.
   - Ты не сердишься за тот вечер? - спросила она.
   - Я тебя люблю, - он бережно взял ее руку и поднес к губам.
   - Но я не могу поступить, как ты желаешь.
   - Я хочу, чтобы ты любила меня.
   - Я люблю тебя.
   - Больше мне ничего не надо.
   - Ах, Митя, Митя... Какой ты большой и добрый. Кабы не ты, быть сегодня
беде там, у Скобликовых.
   - Беда все равно придет, Маша.
   - Только не теперь...
   - Только не теперь, -  повторил  он  и  стал  расстегивать  ее  тяжелый
драповый жакет.
   Она смотрела на него с немым и долгим  укором,  он  почувствовал  опять
оплошность, руки его задрожали, он отвернулся и сказал:
   - Извини... Я позабыл, что ты все делаешь сама, - и задул свечи.
   Он раздевался за печью. И когда вышел с подушкой и одеялом в руках, она
стояла возле окна с распущенными волосами и в расстегнутой белой кофточке.
   Он выронил на пол подушку и одеяло и бросился к ней с объятиями:
   - Маша, милая!
   Она упала ему на грудь и вдруг отчаянно и глухо зарыдала.
   - Что ты, Маша? Господь с тобой! Успокойся, милая! -  утешал  он  ее  и
гладил по волосам, как маленькую.


   Федорок Селютан приехал на луга еще  засветло.  Для  осенней  охоты  за
Липовой горой у него был загодя приготовлен шалаш. Впрочем, это даже и  не
шалаш, а нечто вроде диковинной сенной избушки. В летнюю пору, в  сенокос,
Федорок вырубал ровные гибкие дубки толщиной в руку, вкапывал их в землю и
пригибал, заплетая из них круглый каркас, похожий на киргизскую юрту. Этот
прочный, гибкий каркас он заметывал стогом сена, оставляя  приметный  лишь
ему одному, хорошо замаскированный лаз. Когда подходила осень, он очесывал
стог, открывал потаенный лаз и жил в этой темной сенной избушке до  зимних
холодов, гонял по лугам зайцев,  бил  выхухоль,  охотился  на  уток  и  на
гусей... Помогал ему поджарый мосластый пес  Играй,  костромской  гонец  с
темной спиной и рыжей подпалиной.
   Бородин нашел его стог по хриплому собачьему бреху; Играй сидел на юру,
освещенный луной, и, закинув за спину тупую  морду,  побрехивал  лениво  и
монотонно, словно опробовал свой простуженный голос.
   - Что, страшно одному-то? - спросил Бородин кобеля, спешиваясь.  -  Или
скучно?
   Тот подозрительно  покосился  на  Бородина  и  умолк.  Андрей  Иванович
привязал повод к передней ноге, пустил лошадь пастись, а  сам  двинулся  к
стогу.
   Играй  в  короткой  перебежке  оказался  возле  лаза   и   зарычал   на
бесцеремонного гостя.
   - Ишь ты, какой проворный! -  удивился  Бородин,  останавливаясь  возле
стога, и крикнул: - Федор, убери часового! Без пароля не пускает.
   Селютан зашуршал сеном и высунул голову:
   - А я думал, ты не приедешь... Ждал, ждал. - Он вылез наконец наружу  и
потянулся. - Да замолчи ты!.. - заругался он на рычащего кобеля.
   Играй обиженно  махнул  хвостом,  отошел  к  висевшему  на  перекладине
котелку и с глубоким вздохом улегся возле потухшего костра.
   - А я на вечерней зорьке пару клохтунов добыл, - сказал Селютан, снимая
котелок. - Чуешь, чем пахнет? - спросил, поднося к  Бородину  и  поигрывая
крышкой котелка.
   - Н-да. - Бородин сухо сглотнул слюну и сказал: - Поздно уж. Может,  на
завтра отложим?
   - Дак новый день принесет и новую  пищу;  сказано:  хлеб  наш  насущный
даждь нам днесь.
   - Ну, как хочешь. - Бородин сперва снял ружье, поставил  его  к  стогу,
потом и сумку снял.
   Присаживаясь к котелку, достал поллитру водки, обжимая головку, снял  с
похрустыванием  белый  сургуч,  потом  с  ласковой  осторожностью  хлопнул
ладонью в донышко.
   Между тем Селютан заострил палочку  и,  как  вилкой,  достал  из  котла
утиную тушку. Бородин в кружки налил водки.
   - Ну, поехали!
   Выпили,  выдыхнули  дружно  и  молча  начали  раздирать  утку,   словно
совершали торжественный обряд. И ели молча, чмокая губами и громко чавкая.
Играй, почуяв скорые объедки, поднял морду и замахал хвостом.
   - Нынче ночью Скобликовы уехали, - сказал наконец Бородин, закуривая.
   - Куда уехали?
   - В Канавино, к сестре. Вроде бы насовсем.
   - А как же дом? -  спросил  Селютан,  все  еще  не  беря  в  толк  суть
разговора.
   - Бросили дом, - сказал Бородин и длинно выругался. -  Убежали,  Федор.
От налогов убежали, а может быть, и от тюрьмы.
   - От тюрьмы не убежишь,  -  хмыкнул  Селютан  и  закурил,  отвалясь  на
локоть. - В Канавине, здесь ли, - все едино.
   - Здесь у них свой  дом,  поместье  рядом...  А  там  они  квартиранты.
Разница!
   - Какая разница - где подыхать? Что здесь, что в Канавине?
   - Дак ведь люди жить хотят!
   - Что там за жизнь, в чужом углу! Нет, ты держись  своего  болота.  Где
жил, там и помирай с честью.
   - А если из дома выгонят?
   - Ну и что? Дом мой понадобился? На, возьми, подавись  им.  А  меня  не
трогай. Я и в стогу сена проживу. А затронешь - спуску  не  дам.  Вот  как
надо держаться. Небось они крепко подумают перед тем, как  гонять  нас  во
всякие колхозы. А то что? Не успеют кнутом хлопнуть, как бе-эгут. Не люди,
а стадо.
   - Я, брат, тоже решил держаться до последнего. Ни в город не поеду,  ни
в колхоз не пойду.
   - Это правильно, - согласился Селютан. - Давай еще помаленьку глотнем.
   Бородин побулькал в кружки. Выпили.
   - Эх, Федор, -  сказал  Бородин.  -  Может,  последний  разок  ездим  с
тобой... на охоту. Придет время - пешой будешь топать.
   - Это почему?
   - Всеобщий колхоз создадут на всю Рязанскую губернию.  Поголовный...  И
вроде бы за год. А лошадей, коров и всякую живность отберут.
   - Кто тебе сказал?
   - В "Правде" прочел.
   - Брешут. Я вот по чему сужу: чтобы лошадей держать в общем месте, надо
построить конные заводы. А ты знаешь, что такое конный завод?  Я  видел  у
фон Дервиза. Это ж дворец лошадиный! Чтобы построить такой завод  на  всех
тихановских лошадей?.. Дак нам все заложить надо - портки последние  снять
с себя! И то не хватит. А ты говоришь  -  на  всю  губернию.  Кто  же  нам
отвалит такие деньги?
   - Государство.
   - Государство? Оно с нас последние гроши тянет. Хлеб  вон  до  зернышка
выколачивает. А ты хочешь, чтоб это самое государство заводы  нам  конские
строило? Дворы коровьи? Да ни в жисть не поверю.
   - А ежели объединят лошадей, да на наших же дворах оставят?  -  спросил
Бородин.
   Селютан рассмеялся:
   - Это пожалуйста! Такой колхоз мне по нутру, ежели моя лошадь на  дворе
стоит. Куда хочу - туда и еду.
   Бородин только усмехнулся и спросил, оглядываясь по сторонам:
   - А где твоя лошадь?
   - На приколе, возле озера.
   - Волки не задерут?
   - А Играй на что?
   - Он на луну брешет.
   - Это он мне вроде колыбельную  поет.  Я  сплю  и  сквозь  сон  слушаю.
Брешет, значит, все в  порядке.  Волки  подойдут  -  он  завоет,  в  голос
затявкает. А то совсем замолчит. Стало быть, рассвет. Пора вставать. Он  у
меня службу знает.
   Когда укладывались  в  кромешной  темноте  на  мягком  духовитом  сене,
Селютан толкнул в бок Бородина и сказал со смешком:
   - А ты жох... Хитрован!
   - Чего такое?
   - Поедем, говорит, по случаю праздника  уток  погоняем.  Так,  мол,  от
нечего делать. Оказывается, не от нечего делать, а от актива бежал.
   - Кто тебе сказал?
   -  Кречев.  Пришел  ко  мне  и  спрашивает:  говорят,  у  тебя  Бородин
отсиживается?
   - И ты ему сказал, где я? - тревожно спросил Андрей Иванович.
   - Ага, испугался! - хохотнул Селютан. - А я говорю: был да сплыл. Зачем
он тебе? Актив, мол, завтра проводим, посоветоваться  надо.  Тут  я  сразу
понял твою задачу смотаться с глаз  долой.  Я  и  сказал  ему:  на  лугах,
говорю. Случаем, не туда  собираешься?  Собираюсь,  говорю.  Будь  добр  -
встретишься с ним, передай, пусть приезжает к  двум  часам  дня.  Исполню,
говорю, в точности... Ну, мотри, Андрей! Я тебя предупреждаю.
   - Ладно дурака валять, - сердито отозвался Бородин.
   - А ты  не  боишься,  что  тебе  самому  хлебные  излишки  начислят  за
отсутствие?
   - Индивидуалкой будут обкладывать, - буркнул Бородин. - Подворкой.
   - А говорят, хлебными излишками.
   - Кто говорит?
   - Да Кречев. Передай, мол, Бородину, ежели не приедет, хлебные  излишки
начислим на него самого, чтоб другим неповадно было бегать с актива.
   - Типун тебе на язык.
   - На тебя же, говорят, сена накладывали. Сто пятьдесят пудов.
   - Накладывали... Да я не повез. На меня где сядешь, там и слезешь...
   - Да, у тебя рука... И кем ты  успел  заручиться?  Говорят,  племянницу
просватал за комиссара из "Красного лаптя"?
   - Дрыхнуть давай... Небось выспался и мелешь языком.
   - Сейчас, будильник заведу, - отозвался Селютан и, закрывая сеном  лаз,
крикнул наружу: - Играй, а кто брехать будет? Я, что ли?!
   И тотчас послышался приглушенный, как из подпола,  размеренный  собачий
брех.
   "Ну и обормот. С такими и в тюрьме не соскучишься", - невесело  подумал
Бородин, засыпая.
   Ему приснилось, что едет он по летней пустынной дороге, а навстречу ему
идет седой дед, идет потихоньку, опираясь на посох. И сума за спиной.  Вот
поравнялись они, Бородин и спрашивает его с телеги:
   - Отец, куда путь держишь?
   - Иду в Саров, богу молиться.
   - Дак монастырь-то закрыли!
   - Э, милый, ноне где лес - там и монастырь. Вставай, пошли со мной!
   - Мне некогда. Я работаю.
   - Какая теперь работа? Иль ты не слыхал? Команда была - штык  в  землю.
Отвоевались, пошли молиться.
   И он вдруг с неожиданной  проворностью  схватил  Бородина  за  рукав  и
потащил с телеги:
   - Вста-а-авай!
   - Да погоди ты! Брось, говорю! Отцепись!!
   Бородин вырвал рукав и в ужасе проснулся.
   - Ты чего брыкаешься? Иль черти приснились? - посмеивался Федорок.
   Лаз уже был открыт, и в него пробивался  серый  рассвет,  тянуло  сырым
холодом.
   - Богомолец приснился, - сказал Бородин. - Схватил  меня  за  локоть  и
тянет в монастырь. Пошли, говорит, богу молиться.
   - Погоди! Вот Кречев подведет тебя под монастырь... За уклонение:
   - А хрен с ней. Молиться будем.
   - Нет, брат, не помолишься. Ноне в монастыре вкалывают. По  заведенному
распорядку.
   Они вылезли наружу. Трава была в  белой  изморози  и  похрустывала  под
ногами, как мелкий хворост. Небо посветлело, стало бледно-зеленым, и в его
холодной стеклянной глубине слабо мерцали блеклые звезды. Луны не было. На
ее месте на восточном краю  неба  расплывалась,  играя  жаркими  красками,
заря, и в подсвете ее угрюмо чернел сосновый бор на  бугре  за  озером.  В
матовом сумеречном свете далеко проглядывались разбросанные  бурые  стога,
затененные опушки кустарников и рыжевато-сизая щетина несрезанных  камышей
возле округлых бочажин. Лошади стояли  вместе,  понуро  опустив  головы  и
ослабив дугою передние ноги. Играй вертелся в ногах хозяина, поскуливая  и
помахивая хвостом.
   - Что, в дело просишься? Погоди, будет тебе ноне работенка. Дай  толком
глаза продрать. - Селютан подошел к перекладине, снял котелок и стал  пить
из  него  через  край.  -  Ах  супчик!  Ажно  зубы  ломит.  Глотни!  Сразу
протрезвеешь, - протянул он котелок Бородину.
   Андрей Иванович принял котелок, размахнул  усы  и  тоже  потянул  через
край. Суп горчил не то от дыма,  не  то  от  плавающих  потрохов.  Бородин
повесил котелок и проворчал:
   - Ты бы еще с перьями сварил. Зачем потроха пустил? Поди,  и  не  вымыл
как следует.
   - Все  в  нас  будет,  -  посмеивался  Федорок,  затягивая  патронташем
стеганую фуфайку. - В потрохе самая сила. Сказано, от хорошей  хозяйки  за
год пуд дерьма съешь. А от замарашки - невпроворот. Главное - соли  круче:
соль запах отбивает.
   - Тьфу ты, мать твою! Ты и в самом деле насолил, чтоб запах отбить.
   - Ха-ха-ха! - гоготал во все горло Селютан. - Ешь солоней, пей горячей,
- помрешь, не сгниешь...
   Между тем разобрали ружья и двинулись к озеру.
   - Ты становись на кривуне. Во-он, в  тех  кустиках.  А  я  к  горловине
пойду, от реки стану, - рассуждал Селютан. - Утка счас потянет,  с  полей.
Бей ее влет. А сядет - подымай на крыло. Тады она к реке пойдет.  Там,  на
горловине, я ее встрену. Ну, бывай!
   Коротконогий и широченный Селютан катышем покатился, оставляя за  собой
на белой траве сочно-зеленую дорожку.
   Андрей Иванович прошел на самую излуку озера и затаился в  дубнячке  на
высоком берегу. Листья еще не  опали,  но  пожухли,  и  теперь  на  свежем
утреннем ветерке они подрагивали,  будто  их  дергали  за  нитку,  и  сухо
шелестели. На середине озера появилась мелкая изгибистая рябь, отчего вода
здесь потемнела, а по краям - к дальнему берегу - радужно  играла  розовым
перламутровым блеском от растекающейся в полнеба зари.  Деловито  и  молча
облетывала  озеро  одинокая  чайка,  да  торопливо,  пронзительно,  словно
захлебываясь от радости, кричал с невидимой реки куличок:
   - Жи-ить, жи-ить, жи-ить, жи-ить!
   "И в самом  деле  жить  хочется,  -  думал  Андрей  Иванович.  -  И  не
где-нибудь, а только здесь, на этом вот просторе, при  этой  милой  сердцу
умиротворенной благодати. Прав Федорок... Никуда я и ни  за  что  не  уеду
отсюда. Пусть все возьмут - дом, корову, лошадь... Пусть землю обрежут  по
самое крыльцо... В баню переселюсь - и  то  проживу.  Проживу-у!  Лишь  бы
руки-ноги не отказали, да ходить по воле, самому ходить, по  своей  охоте,
по желанию... Хоть на работу или эдак вот по лугам шататься, уток  пугать.
Лишь бы не обратали тебя да по команде, по-щучьему велению да по-дурацкому
хотению не кидали бы из огня да в полымя. А все остальное можно вынести...
   Вчерашняя тревога, эти ночные страхи да предчувствия улеглись теперь  в
его душе, и он  взбадривал  себя,  хорохорился,  как  воробей  на  оконном
наличнике.
   А что в самом деле? Кругом же свои люди. Он не кулак и  не  помещик,  а
свой брат, сеятель да хранитель, как в песне поется. Неужто и его  сомнут?
А за что? Мало ли чего в газетах пишут? Что  его,  силом  потянут  в  этот
колхоз? Их уже десять лет пугают колхозами. Ну и что? Живы? Живы! И  будем
жить.
   Прож-живу-у!
   Он совсем размечтался и не заметил, как вдоль берега, низко, прижимаясь
к воде, просвистели утки. Он ударил из обоих стволов  вдогонку,  чуя,  что
опоздал, что не достанет, и досадуя на себя за  поздний  выстрел.  Косячок
легко взмыл ввысь, словно подкинутый этим выстрелом, и  часто,  насмешливо
загнусавил:
   - Кво-кво-кво!
   "Клохтун... С полей тянет, - определил Бородин, перезаряжая... - Теперь
жди потехи. Этот в одиночку не ходит".
   Второй косяк появился от горловины; он долго шел вдоль реки на  хорошей
высоте, наконец снизился и пошел к озеру на посадку.  Его  встретил  двумя
выстрелами Селютан. Одна  утка  кувырком  полетела  в  прибрежные  камыши.
Остальные шли прямо на Бородина. Он пропустил над  собой  косяк  и  ударил
вдогонку дублетом. Две утки упали на берег с глухим мягким стуком.
   "Эти не уйдут, - подумал Бородин, оставаясь в кустах. - И отава низкая,
не затеряются. Подберем".
   Между тем в дальних камышах возле горловины озера долго  шлепал  Играй,
так, словно в лоханке лапти мочили, на него прикрикивал Селютан:
   - Назад! Назад! Кому говорят?
   И  на  том,   лесном,   берегу   отрывистое   гулкое   эхо   забористым
протягновенным матом проклинало и озеро, и небо, и душу, и  бога,  и  даже
восход солнца... Как будто бы сам леший сердился в дальнем темном бору  на
утреннюю побудку.
   Селютан так увлекся живописным матом, что прозевал новый косяк уток.
   Бородин опять выстрелил дублетом, и две утки упали посреди озера.
   - Федор, веди лошадь! Она слазает за утками, -  крикнул  он,  приставив
ладони рупором.
   Через несколько  минут  Селютан  притопал  с  убитой  уткой  и  сказал,
довольно ухмыляясь:
   - Видал? Из-под земли нашел. Где твои утки?
   - Вон, посреди озера.
   - Это мы счас, в один момент. Играй! - он поднял палку, поплевал на нее
и, поводив возле морды кобеля, закинул в озеро. -  Пиль!  Ну,  пиль!  Кому
говорят?
   Играй спустился к озеру, понюхал воду, полакал  немного  и  повернул  в
кусты.
   - Ты куда? Я тебе, мать твою...
   Но кобель легко просквозил кустарник и пошел ленивым наметом к стоянке.
   - Гонец! Что с него взять, -  миролюбиво  изрек  Селютан,  глядя  вслед
собаке. - Зато уж зайца не  упустит.  Ни  в  жисть.  И  лису  берет.  Один
гонит...
   Он спустился к воде и стал стягивать сапоги.
   - Ты чего это? - спросил Бородин.
   - Придется самому лезть...
   - С ума ты спятил! В этакий холод? Да пропади они пропадом, эти утки.
   - Ага! Гляди-ка, раскидался: такое добро и пропадай пропадом, -  ворчал
Селютан, раздеваясь.
   - Простудишься, Федор!
   - Дак потеплело... Солнце взошло. Смотри вон, парок идет от воды-то.
   Раздевшись донага, Селютан перекрестился, прикрыл ладошкой срам и пошел
в воду. Плыл, мерно выкидывая руки, вертя головой, бултыхая ногами. Достал
уток, выплыл, отряхнулся на берегу  по-собачьи  и,  сунув  мокрые  ноги  в
сапоги, накинув на голое тело фуфайку, сказал Бородину:
   - Ты собирай уток, а я побегу... Обогреться надо, выпить то  есть.  Там
вроде бы осталось?
   - Осталось, осталось, - сказал Бородин. - Давай, жми!
   Когда Андрей Иванович, собрав уток,  подошел  к  стоянке,  Селютан  уже
сидел одетый возле костра и уплетал утятину.
   - Глотни там... Я  тебе  оставил  чуток,  -  указал  он  на  опустевшую
поллитру.
   Потом пальцем сосчитал уток и сказал:
   - Андрей, а хрен ли нам делать здесь у костра с такой добычей?  Поехали
в Тимофеевку к Костылину. Все ж таки нонче праздник. Великий Покров! -  И,
поглядев мечтательно в костер, добавил: - Фрося, поди, брагу варила. У них
престол.
   - А ну-ка там  будет  кто-то  из  наших?  Из  Тиханова?  -  заколебался
Бородин.
   - Он же с краю живет. Кто нас там увидит? И чего нам прятаться? Чай, не
крадем. Свое едим. Поедем!
   - Ладно, поехали. Что мы, в самом деле, иль нелюди!



        2

   Иван Никитич Костылин по  случаю  праздника  Покрова  решил  сходить  в
церковь к заутрене. Хозяйка еще накануне с  вечера  засветила  в  переднем
углу лампаду и дважды ночью вставала, крестясь и охая, подливая  в  светец
деревянного масла, читала молитву.
   Ивану Никитичу плохо спалось; он лежал на широкой  железной  кровати  с
высокими  ажурными  спинками,  связанными  из  гнутых  железных   прутьев,
выкрашенных голубой краской. Кровать Иван Никитич отковал своими руками  в
собственной кузнице. Да так отковал, что ходили все на поглядку,  дивились
- ни винтика, ни болтика, все прутья связаны, словно  веревки,  узлами.  И
концов не  видать.  Смотришь  на  высокую  переднюю  спинку  -  затейливые
вензеля, будто кружево, а присмотришься  -  буквы  прочесть  можно:  "Иван
Костылин". А на задней спинке другая вязь: "Ефросиния". "На такой  кровати
не токмо что спать, умирать и то сладко", - смеялись мужики. И  широкая  -
растворяй руки, не обхватишь. И перина высокая, и  подушки  взбиты  умелой
рукой, а не спалось Ивану Никитичу.
   Накануне весь день колесом шел. Заказали  ему  из  тихановского  сельпо
отковать пятьсот железных обручей под осенний сезон.  Готовились  к  рубке
капусты. Он принял заказ и сходил к брату Семену - договориться, чтобы тот
не уехал куда-нибудь в извоз. С братом они и кузницу держали  на  паях,  и
скобяную лавку.
   Семен кочетом встретил его на дворе и в избу  не  пустил.  "Ты  что,  -
говорит, - рехнулся? С нас последние штаны сымают, а ты подряды берешь?" -
"Одно другому не помеха". - "Как не помеха?  Голова  два  уха!  Мы  только
выплатили по восемьсот рублей. Ты хочешь, чтобы еще обложили?" - "Чего там
обкладывать? По гривеннику за обруч берем". - "Ты возьмешь гривенник, а  с
тебя полтину сдерут". - "Да ведь не сидеть же сложа руки. Мы ж кузнецы". -
"Это ты так считаешь. А вот Совет нас в торговцы  зачислил.  И  все  из-за
тебя". - "Я, что ли, списки на обложения составляю? Подписи моей там нет".
- "Подпись чужая, а дурь твоя. Как я тебе говорил - давай  закроем  лавку?
Погасим обложение,  и  баста.  А  ты  что?  Оборот  нала-ажен.  Выдюжим...
Жеребца, мол, продам, а с делом  не  расстанусь.  Купец  Иголкин!  Слыхал?
Завтра опять готовят нам задание по дому? Чем платить будешь, а?"  -  "Что
ты на меня кричишь? В чем я перед тобой провинился?" - "Во  всем!  Имей  в
виду, принесут задание - я так и заявлю: лавка не моя. Куда хочешь, туда и
девай ее. Хоть в штаны себе запихай. А я сяду и уеду". - "Куда?" - "На все
четыре стороны..." - "А как же твой пай?" - "За оковку телег с  Шостинской
артели получу пятьсот рублей... Вот и пай. А ты лавку продавай... Закрывай
ее завтра же, слышишь?"
   Закрыть лавку немудрено. А что потом делать? Куда  девать  железо?  Кто
его теперь возьмет? А его - сто листов одного оцинкованного. Это -  двести
ведер. По рублю - и то двести рублей. А ежели его продать в чистом виде, и
сотни не выручишь. Да кто его теперь купит? А скобяной товар куда  девать?
В разноску не пустишь, это не галантерея... Связал  он  себя  по  рукам  и
ногам этой лавкой. Лучше бы закрыть ее летом. А он, дурак, жеребца продал.
И всего за семьсот рублей! Даром, можно сказать. Одних призов больше брал.
Приспичило - отдал за семьсот рублей. А что делать? Иначе все хозяйство  с
торгов пошло бы. Спасибо, хоть совхоз купил... Эх, Русачок  мой,  Русачок!
Как ты теперь без меня-то! Поди, холку набили. А то еще запалят или опоят.
Засечь могут на гоньбе... Эх-хе-хе...
   Плохо спал Иван Никитич,  ворочался  без  конца  и  под  утро  надумал:
схожу-ка  в  церкву,  богу  помолюсь.  Отношение  с  богом  у  него   было
общественным. Ежели уж молиться, так на людях, в храме, чтобы все знали  -
Иван Никитич богу молится. Не то чтобы он  не  верил,  что  бог  есть  дух
святой и присутствует всюду незримо, а потому, что считал: молитва наедине
имеет не ту силу действия; всякое надежное дело тем и прочно, что на  миру
творится: тут всякое усердие заметнее, всякий изъян на виду.  И  ковал,  и
паял в кузнице на людях и любил приговаривать: "Ино дело у печи  возиться,
ино у горна. Там свою утробу ублажаешь - здесь обществу служишь".
   Скотину убирал наспех - вместо месива воды налил в желоб для лошадей  и
повесил на морды торбы с овсом, коровам и  овцам  кинул  в  ясли  сена,  к
свиньям не пошел, намял им картошки с мякиной и велел Фросе покормить.
   Потом долго и тщательно умывался...
   По случаю праздника надел он белую рубаху со стоячим красным воротником
с гайтаном, с малиновыми петухами  по  расшитому  подолу,  поверх  накинул
черный шевиотовый пиджачок. Сапоги с бурками  натянул,  лаковые.  Варежкой
потер их. Перед зеркалом висячим постоял,  усы  рыжие  подправил  бритвой,
щеткой их взбодрил, и потонул в них по самые ноздри тяжелый мясистый нос.
   - Лысину деревянным маслом смажь, - сказала Фрося, проходя со  двора  в
избу. - Заблестит, как твоя икона.
   - Не богохульствуй, дура, - незлобно выругался Иван Никитич. - В церкву
собрался.
   - Можешь разбираться. Службы не будет. Отменили.
   - Кто тебе сказал? - Иван Никитич испуганно оглянулся от зеркала.
   Фрося поняла, что напугала его не отмененная служба, а  что-то  другое,
то самое предчувствие чего-то нехорошего, что не  давало  спать  всю  ночь
Ивану Никитичу и заставляло ее самое вставать к лампаде и читать  молитвы.
И она сказала спокойнее и мягче:
   - Вроде бы митинг собирают там. Иов Агафоныч  сказал.  От  них  уж  все
побегли туда: и Санька, и Ванька... И сам Иов пошел.
   Иов Агафонович был соседом, работал у Костылина молотобойцем, в  активе
состоял. Уж он-то знал наверняка, что За митинг  собирали.  Иван  Никитич,
еще более  пожелтевший  от  этого  известия,  чем  от  бессонницы,  как-то
осунулся весь, подошел  к  вешалке  и  молча  стал  натягивать  щегольскую
драповую поддевку. Руки плохо слушались, и он никак не мог поймать крючком
верхнюю петлю.
   - Ты еще крест на брюхо повесь, - опять зло, как давеча, изрекла Фрося.
- Отменен праздник-то! А ты чего вырядился, как под образы? Чтоб  тебя  на
смех подняли? А может, ишо  на  заметку  возьмут,  как  злостный  алимент.
Надень вон зипун.
   - Да, да, - забормотал, краснея, Иван Никитич. - Кабы и в самом деле не
напороться на кого-нибудь из района.
   Он  быстро  снял   поддевку,   надел   порыжевший   просторный   зипун,
перекрестился от порога и, сутулясь, вышел.
   На улице перед кирпичной церковной оградой толпился народ. У  коновязи,
возле зеленых железных ворот стояло две подводы, лошади запряжены налегке,
- в крылатые рессорные тарантасы. По  черному  заднику,  по  лакированному
блеску Костылин сразу узнал эти тарантасы - риковские. Видать,  и  вправду
праздник отменяется, подумал он. Но чего _они_ тут делают? Не за попом  ли
приехали?
   Эта тревожная догадка холодком пробежала по спине и напряженно  стянула
лопатки, - из ограды от  растворенных  ворот  выходил  в  синей  шинели  и
фуражке со звездой милиционер Кадыков, шел решительным крупным  шагом;  за
ним,  еле  поспевая,  семенил  церковный   староста,   Никодим   Салазкин,
прозванный за длинную сутулую спину и пучеглазое лицо Верблюдом.  Шли  они
через дорогу, прямехонько к попову дому, стоявшему в окружении тополей  на
высоком кирпичном фундаменте  под  красной  крышей.  Костылин