ремя такое - грешно  стоять  в
стороне.
   - Какое же это время?
   - Все-ем известно своей остро-отой, - пропел он, дурачясь.  Потом  стал
декламировать: - Время требует  обеспечить  здоровую  товарищескую  смычку
партийцев с беспартийной массой. Вот  я  и  полагаю,  что  вместе  с  вами
проведу сегодня одно мероприятие. На митинг пожаловала?
   - Нет, Коля, ошибся ты. Не будет у нас с  тобой  смычки.  У  меня  своя
задача. Так что не с вами я.
   - Мне жаль тебя. Ты слыхала? У нас здесь орудует Наум Ашихмин.  Неужели
и эта личность тебя не остановит? Кстати, а вот и он!
   На резное крыльцо пятистенного красного дома вышел с непокрытой головой
черноволосый худой человечек в защитном френче с  накладными  карманами  и
махнул рукой:
   - Бабосов, ты мне нужен!
   И скрылся в дверях, ни минуты не сомневаясь,  что  нужный  ему  Бабосов
придет незамедлительно.
   Бабосов кивнул в его сторону:
   - Видал, как диктует? Вот у кого вам следует  поучиться.  Неделю  здесь
прожил - и все излишки  сами  принесли.  Один  заупрямился  -  и  с  домом
распрощался. Мы в этом доме избу-читальню открываем.  Зайдем!  Посмотришь.
Доложишь, какой очаг передовой культуры создаем.
   - Поглядим, - сказала Мария, сворачивая к дому. - Куда семью выселили?
   - В чистое поле... Вроде бы они в кладовой поселились в соседнем селе.
   - Большая семья?
   - Четверо детей, старики, самих двое.
   - Сколько пудов наложили на них?
   - Двести.
   - Многовато на восемь едоков. Земля здесь песчаная да глинистая.
   - Хлеба нет - пусть деньги платят.
   - Это ж тыщу рублей надо? А где их взять?
   - У него шерстобитка, топчажная машина. Продать надо было.
   - Кто их теперь купит?
   - Так надо раньше было думать. А то нахапал Авдей дюжину лаптей - и без
порток остался.
   Этот беззаботно-насмешливый тон Бабосова выводил  Марию  из  себя;  она
поднялась на крыльцо и, наваливаясь плечом на дверь, сказала:
   - Без порток остался не только Авдей, но и старики, и дети его. А в чем
они виноваты? Над кем ты смеешься?
   Бабосов в два прыжка заскочил на крыльцо и  с  побелевшими  губами  зло
процедил:
   - А ну-ка, прикрой дверь!.. Это ты не меня  спрашивай,  а  его  спроси!
Того самого сверчка в защитном френче, устроителя всеобщего  рая.  И  себя
самое спроси, друзей своих - вы уж давно ползаете, как тараканы, по избам.
А меня не трогай. Я отца с матерью потерял в петроградский  голод.  А  эти
Авдей посмеивались над нами. В двадцатом году еле  дотащился  до  деревни.
Вошел к одному Авдею, показываю отцовский мундир, говорю, хлеба дайте  или
картошки. А он с печки мне: "Мундиры теперь не носят. Вот  зерькало  я  бы
взял".  У-у,  мерзавцы!  Казаков  били,  офицеров  стреляли...   Диктатуру
помогали установить? Вот и расхлебывайте эту самую диктатуру...
   - Понятно, кто ваша тетя, - сказала Мария, кивая головой. - Думаю,  что
радость преждевременна. Рано вы запели.
   - Я-то еще попою... А вот ваша песенка, Мария Васильевна, уже спета.
   - Слепой сказал - посмотрим, - она толкнула  плечом  дверь  и  вошла  в
сени.
   - Бабосов, где ж вы там провалились, черт вас возьми! - кричал из  дому
Ашихмин.
   Обгоняя ее в сенях, Бабосов рванул дверь и первым вошел в избу.
   - Я тут объяснял  ситуацию  представителю  райкома  комсомола.  Говорю,
конфискация имущества и продажа его с торгов явилась прекрасной  наглядной
агитацией  для  всего  села.  А  она  вроде  бы  сомневается.  -   Бабосов
посмеивался и хорохорился, взбадривая себя, точно петух перед курицей.
   - И напрасно сомневаетесь, товарищ! - сказал Ашихмин, подходя к Марии и
протягивая ей худую жилистую руку. - Позавчера продали имущество. Выручили
679 рублей. А вчера все село внесло излишки, как по команде. Кто  не  смог
хлеб отдать, заплатил деньгами. А? Что?! Как вам это нравится? Постойте, а
мы с вами вроде знакомы? - спросил удивленно Ашихмин, отступая  к  окну  и
уводя за собой Марию.
   В избе было сумеречно, лампа на столе закоптилась до черноты.
   - Знакомы, - ответила Мария. - Весной были мы на  семинаре  в  окружном
агитпропе. Вы читали нам лекции.
   - Помню! -  Ашихмин  выкинул  кверху  узловатый  палец.  -  Вы  были  с
товарищем Тяпиным и еще такой лысоватый, с желтым лицом... Как его?
   - Паринов.
   - Во-во! Народ вы молодой, энергичный, а в компании по  хлебозаготовкам
проявляете вялость... Да, да, не возражайте! - он потряс обеими руками над
головой и наморщил свои  впалые  щеки,  хотя  ему  никто  и  не  собирался
возражать. - Вы читали последний доклад товарища Бубнова? - вдруг  спросил
он Марию.
   - Читала.
   - А данные помните?  А  ну-ка,  назовите  мне,  сколько  изб-читален  и
церквей приходится на одну  волость  в  Московской  области?  Не  помните?
Позор! А я вам скажу - десять церквей и две избы-читальни. А? Что?! Позор!
А по вашему району и того хуже. На двадцать девять  церквей  всего  четыре
избы-читальни. Эта  будет  пятая,  -  он  сделал  округлый  жест,  как  бы
показывая содержимое избы. - А? Что?! Как вам это нравится?
   - Помещение просторное, - сказала Мария, пожимая плечами.
   - Вот именно! Бабосов, я тебе что хотел  сказать,  -  в  этой  половине
откройте собственно избу-читальню. Настенную агитацию я  принес.  Вон,  на
столе лежит, - указал он на пачку плакатов. - Сегодня же развесить все  по
стенам  и  установить  дежурство  старшеклассников  и  учителей,  пока  не
назначат избача. А вторую  половину,  ту,  что  за  сенями,  превратить  в
ликвидном. Ответственность  за  него  возлагаю  на  вас  лично.  Достаньте
стулья, столы, и до начала занятий с неграмотными проведем здесь семинар с
учителями по текущей политике и задачам коллективизации. А? Что?  Как  вам
это нравится? Педагоги у них, прямо скажем, -  бором  собором,  -  это  он
Марии говорил. -  Никаких  понятий  о  текущих  задачах,  кроме,  пожалуй,
Герасимова и Бабосова. Эти в ногу идут. Остальные -  кто  в  лес,  кто  по
дрова. Но Успенский, Успенский - это,  я  вам  скажу,  тип.  А?  Что?  Ох,
упорен! Не то монархист, не то эсер, не то портяночный славянофил. Намедни
в школе, в канцелярии, я развивал мысль о том, что Клюев, Клычков и Есенин
поэты не крестьянские, а скуфейные, религиозные пропагандисты. У  них  нет
описаний трудовых крестьян.  Одни  праздники  религиозные,  символы  веры,
поповщина, одним словом. А он стал доказывать, что  символы  веры  -  суть
духовные черты русского крестьянства. А? Что?  Сегодня  будем  говорить  с
ним. Надо обработать его. Иначе он беды натворит. Пойдемте с нами  вечером
к нему на квартиру?
   - Я не могу. У меня задание. Я должна идти, - заторопилась Мария.
   - Куда же вы?
   - В Желудевку.
   - Как? И на митинге у нас не останетесь?
   - Нет, не могу. У меня срочное задание.
   Мария полсала Ашихмину руку и, не прощаясь с Бабосовым, вышла на улицу.
   "Ступайте, ступайте, - думала она, идя в Желудевку, -  поцелуете  замок
да уйдете". За ночь сумела-таки уговорить Успенского уйти на вечер из дому
к Саше Скобликову. И Неодору Максимовну услать. А дом запереть на замок.



        4

   Но вечером они встретились. Бабосов сперва послал Варю узнать - дома ли
Успенский. Не собирается ли уйти? Тогда -  беда.  Ашихмин  строго  наказал
обеспечить встречу. А может, лучше пригласить Успенского на ужин? И проще,
и надежнее. А ежели он не пойдет - уговорить, чтобы остался дома, подождал
их.
   Варя вернулась и сказала, что Успенский у Саши Скобликова,  что  узнала
это  она  от  церковного  сторожа  Тимофея,  у  которого  застала  Неодору
Максимовну. Бабосов сунул в карманы две бутылки массандровского портвейна,
зашел за Ашихминым, и вдвоем пошли к Скобликову.
   На церковной площади настигла их кромешная тьма, - пошел мелкий  частый
дождь, промерзшая дорога осклизла и пропадала в трех  шагах  перед  носом.
Скользя по глинистым мерзлым ковлагам, нелепо  взмахивая  руками,  Ашихмин
ворчал:
   - И это называется обеспечил мне встречу? Ты не меня гонял бы  по  этой
тмутаракани, а его. Наше время лимитировано историей.
   - Немного осталось. Скоро придем, - виновато отзывался Бабосов.
   Скобликов снимал квартиру на Белой горе, отделенной от церковного бугра
дорожным распадком.
   На крутом берегу Ашихмин остановился и, тыча  рукой  в  черный  провал,
сердито спросил:
   - Может быть, ты посоветуешь спускаться на ягодице? А? Что? Как вам это
нравится?
   - Погодите! Я сейчас  позову  звонаря,  он  проведет  нас  по  надежной
тропинке.
   Бабосов подошел к кирпичной церковной сторожке и постучал в  освещенное
окно. На пороге появился ветхий старик в нагольном полушубке.
   - Чаво надо?
   - Учителя мы. Я муж Варвары, что была у вас перед вечером, -  торопливо
говорил Бабосов, боясь, что старик нырнет обратно в растворенную дверь.  -
Проводите нас до Сметанкиной Агриппины. У нее наш товарищ живет. Не то  мы
шею сломим с крутояра в эдакой темноте.
   - Счас.
   Старик вернулся в дом, надел  шапку  и,  не  запирая  двери,  повел  их
куда-то в обход по извилистой тропинке. Шел впереди и разговаривал  сам  с
собой:
   - Учитель, а живет у ведьмы. Какая от него божья благодать будет?  Одни
игрища сатанинские. Тьфу! Прости меня, господи.
   - Ты чего плюешься, старик? - спросил его Ашихмин.
   - Так я, про себя, -  испугался  Тимофей.  -  Нечисть  отпугиваю,  -  и
торопливо перекрестился.
   - Что за нечисть? Уж не мы ли? - пытал его Ашихмин.
   - Я вас знать не знаю. Что за молодцы?  Откелева  залетели?  А  говорю,
стало быть, про ведьму Веряву.
   - Какая ведьма?
   - А та самая, куда идете.
   - Вот те на! Мы идем к учителю, а ты ведешь нас к ведьме. А?  Что?  Как
вам это нравится?
   - Дак ведь сами велели весть.  К  Сметанкиной  Агриппине.  Она  и  есть
ведьма Верява.
   - Откуда ты знаешь, что она ведьма? - спросил Бабосов.
   - Все знают, - смиренно отвечал Тимофей. - Здеся, на этой дороге, она и
балует. То коню глаза отводит - тот по ложному скату да в  реку.  А  то  и
ходока в прорубь толкает.
   - Это как же она толкает? Под  локоток  берет,  что  ли?  -  насмешливо
спросил Ашихмин.
   - Не-е. Свиньей оборачивается да в ноги бросается.
   - Фу, какая дикость! - фыркнул Ашихмин. - Истинно тмутаракань!
   - Дед, а лягушкой она не квакает? - спросил Бабосов.
   - Зачем лягушкой? Она зимой все озорует да осенью. По ночам. Какие в те
поры лягушки?
   - Кто ж видел, как она свиньей оборачивалась? - спросил Бабосов.
   -  В  прошлом  годе  на  зимнюю  Миколу  мужики  с  помола  ехали...  С
желудевской мельницы. Ночей. Она и кинулась свиньей  под  ноги  головному.
Тот с горы да в реку. И весь обоз за  ним.  Что  делов  было!  Поймали  ее
мужики. Она юзжит диким голосом, брыкается. Связали да  в  сани  положили.
Вот тебе, поднялись в гору к церкви,  стучат  мне  в  сторожку:  принимай,
говорят, сатанинское отродье. Зови попа! Счас мы ее крестом обротаем. Тады
она завопит по-другому. Ладно, подвели меня к саням, сдернули ватолу.  Что
такое? А там вместо свиньи мешок лежит, веревками опутан. Вот как  она  им
глаза-то отвела.
   - Пьяные были, - сказал Ашихмин.
   - Ты, дед, брось рассказывать эти религиозные побасенки.  Хватит  народ
одурманивать. Не то возьмем тебя  на  заметку  и  в  ликбез  привлечем,  -
пригрозил ему Бабосов.
   - Леригию я не навязываю. За что ж меня привлекать? А  ежели  говорю  о
нечистой силе, так  это  всем  известно.  Намедни  шел  больничный  сторож
Макарий. Она его и ветрела на горе.  В  двенадцать  часов  ночи,  в  самое
смурное время. Крутила его, крутила...  Он  изловчился  и  цоп  ее!  Зажал
промеж ног, вынул нож да уши у нее отрезал. Таперика пусть ее поживет  без
ушей-то. Поднялся ко мне на гору и говорит - я счас у Верявы уши  отрезал.
Как так отрезал? А вот так, говорит, зажал ее промеж ног  и  отрезал.  Вот
они, уши-то, в кармане. Вынул из кармана  -  это,  оказывается,  полы.  От
своей шинели отчекрыжил. Вот что она делает, ведьма-то.
   Слушая  сбивчивые,  нелепые  россказни   о   нечистой   силе,   Ашихмин
чувствовал,  как  в  душе  его  закипает  неприязнь  к  этому  суеверному,
болтливому существу, к этой темени и слякоти, к этой грязи непролазной,  к
глубоким оврагам посреди села, ко всему этому тмутаракановскому распорядку
жизни. Вспомнилась одна из последних статей Михаила Кольцова, в которой он
отстегал заштатный мир окостенелого домостроя и дикости.
   Газету со статьей он прихватил с собой, чтобы ткнуть в нос Успенскому -
защитнику деревенских собственников. Ведь  не  понимают,  что  наступление
социализма на село в текущий момент следовало толковать  широко  -  и  как
осуждение старого быта, и как беспощадное выколачивание  хлебных  излишков
из потаенных нор двуногих сусликов. Хлеб - это и золото, и новые станки, и
трактора,   и   автомобили.   Без   большого   хлеба   немыслима   великая
индустриализация,  без  передовой   развитой   промышленности   невозможно
отстоять независимость советского государства. Кто не участвует в  великом
походе  за  большим  хлебом,  тот  играет  на   руку   врагам   Советского
государства. Вот как теперь  стоит  вопрос.  Вот  чего  не  принимают  эти
успенские. И  он,  Ашихмин,  именно  так  и  заострил  вопрос  в  школьной
канцелярии перед учителями, ибо многие из них уклонялись от сбора  хлебных
излишков. Но в открытую спорить с ним никто  не  решился:  да,  мол,  хлеб
нужен государству, это мы понимаем, но ходить по домам некогда, школа  еще
только становится на ноги, и дел своих по горло.
   Но  зато  все  зашевелились,  как  только  затронул  Ашихмин  косвенные
религиозные проповеди в  стихах  Есенина  да  Клюева.  Особенно  Успенский
старался. Даже прочел явно поповское четверостишие Клюева:

   Осенюсь могильною иконкой,
   Накормлю малиновок кутьей
   И с клюкой, с дорожною котомкой
   Закачусь в туман вечеревой.

   И доказывал, что это вовсе  не  религиозные  стихи,  а  образный  строй
истинно русского восприятия жизни. Тьфу!  Позор!!  Ашихмин  даже  фыркнул,
вспоминая эти слова. Истинно русское восприятие  жизни!  Ффа!  Нафталинные
бредни! Бабушкины сказки!
   Он ему ответил. Он всем сказал, что такое  истинно  русское  восприятие
жизни. Классовая борьба! Вот альфа  и  омега  нашей  жизни.  Приходите  на
первую в  селе  распродажу  кулацкого  имущества.  Устроим  митинг  боевой
солидарности с трудовым крестьянством. И  вот  какой  наглец  -  отказался
демонстративно. Глядя на Успенского, не  пришли  и  другие  учителя.  Один
Бабосов пришел, да и тот потому, что назначен был временным избачом.
   Ясное дело, что мутит учителей Успенский и что надо встретиться с ним и
поговорить в открытую об этом его уклонении  от  экспроприации  имущества.
Ежели он  станет  упорствовать  или  осуждать  это  мероприятие,  придется
заявить о нем на бюро. Пусть возьмут на заметку.  Как  вам  это  нравится?
Сегодня не явился даже на школьный митинг. Ашихмин сам позвонил в  районе,
запросил данные из биографии Успенского. Странно!  Ему  сказали,  что  был
этот Успенский красным командиром и даже  волостным  военкомом.  От  этого
известия антипатия к Успенскому даже усилилась.  И  теперь,  идя  к  нему,
слушая  глупую  болтовню  церковного  сторожа,  Ашихмин  чувствовал,   как
раздражение закипало где-то в  глубине  его  груди  и  подкатывало  мягким
клубком под самое сердце.
   Он считал этих уклонистов с заслугами наиболее вредными людьми,  потому
что, прикрываясь своим боевым прошлым, они  сильнее  других  мутили  воду.
Бравируют, посмеиваются над иными прочими, чуть ли  не  трусами  обзывают.
Это  им  еще  Шляпников  да  Троцкий  пример  показали,  да  вот   Бухарин
подзуживает их. Весь оппортунизм идет от этих людей с прошлыми  заслугами.
И правильно теперь делают,  что  перенесли  упор  на  рабочих  от  станка,
призванных в партию.
   Сам Ашихмин  за  станком  никогда  не  стоял,  но  считал  себя  чистым
пролетарием, потому что всю  жизнь  был  рядовым  послушным  бойцом  -  то
студентом пединститута, то газетным репортером, то низовым партработником.
Но даже и на низовой работе  он  старался  создавать  направление;  он  не
рвался, как усердный солдат, рубить и колоть направо  и  налево,  он,  как
хороший  кочегар,  топку  вовремя  раздувал,  чтобы   обеспечить   высокое
напряжение пара.
   Отец его хоть и был  провинциалом,  касимовским  татарином,  но  еще  в
начале века переехал в Москву и уже взрослым крестился. Купец!  Держал  он
где-то в Средней Азии на паях отары овец, а в Касимове дубильный  завод  -
каракуль выделывал. Однако татар,  кроме  престарелой  бабки,  Наум  и  не
видывал. В доме царила мать - завзятая  театралка  и  даже  сочинительница
пьес,  которых  никто  не  печатал  и  не  ставил.  Зато  вечно   в   доме
околачивались какие-то лохматые громогласные типы, пили, ели,  произносили
речи, хвалили мать, называя ее не иначе как шестикрылой Серафимой. А бабка
ворчала: "Э-эх! Опять Серапим сабантуй делал. Все пропьет Серапим".
   В мировую войну пошли семейные скандалы - мать гуляла, отец  разорялся,
впал в оборончество, чем вызывал чувство особого отчуждения в душе  Наума.
Наум терпеть не мог этих патриотов; духовно сложился он еще  до  войны,  в
период   шовинистического   угара,   как   выражалась    боевая    русская
интеллигенция, а к ней и причислял себя Наум; тогда проповедь Достоевского
о смирении в себе гордыни, подхваченная "Вехами", считалась  ренегатством,
всякого рода оборончество - признаком духовной дегенерации.  Тезка  его  и
двоюродный брат по материнской линии  Наум  Кандыба,  анархист  и  боевик,
сгинувший потом где-то в Америке, любил говорить: "Кто надежный патриет? -
Совершенный идиет". И еще из Пушкина: "Кто жил и мыслил, тот  не  может  в
душе не презирать людей".
   Люди плывут по воле волн, куда толкает их  неведомая  сила.  А  человек
мыслящий чует лучше других это направление и,  следственно,  выбирает  его
сам  раньше  других.  Это  необыкновенное  чутье  в  себе  Наум  открыл  в
революцию, и оно помогло ему идти в голове  событий,  тех  самых,  которые
одерживают верх.
   Сразу после Октября Наум  отказался  и  от  купеческого  звания,  и  от
наследства, впрочем, довольно  скудного,  и  даже  с  отцом  порвал.  Отец
проклял его и умер в нищете где-то по дороге в Бухару. Наум же  пристал  к
большевикам,  шумел  в  газетах,  пытался  продвинуться  в   аппарат.   Но
сдерживало его это проклятое купеческое прошлое.
   Попав наконец в агитпроп Рязанского окружкома, он решил  доказать,  что
умеет не только в газету  писать  или  читать  лекции,  но  и  действовать
решительно и беспощадно. Он даже псевдоним себе придумал  -  Неистовый.  И
теперь вот, слушая ветхого церковного звонаря,  утверждался  и  в  правоте
своей личной, и в правде общего наступления на кондовую деревенскую Русь.
   Они подошли к большому дому с кирпичным цоколем  и  деревянным  верхом.
Возле крытого тесом высокого крыльца Тимофей остановился и сказал:
   - Таперика сами ступайте. Я туда не ходок, - и растворился в темноте.
   Бабосов с Ашихминым поднялись в просторные тесовые  сени,  постучали  в
обшитую войлоком дверь.
   - Рвитя смелее! Ня заперто, - звонко крикнули из дома.
   Дверь подалась со скрипом, как немазаные ворота.
   - Добрый вечер, хозяюшка! - сказал Бабосов.
   - Проходите к столу, гостями будете!
   Ведьма Верява оказалась бойкой краснолицей бабенкой  средних  лет;  она
сидела под образами в переднем углу на широкой скамье, на коленях  держала
девочку лет восьми и темными пухлыми пальцами мяла, оглаживала  ей  шейку,
что-то шептала вперемежку с громкими восклицаниями: "Фыр! Куй! Пойди!" - и
плевала на пол.
   - Что вы делаете? - спросил Бабосов.
   Ответила за нее пожилая посетительница, раскинувшая на плечах  огромную
клетчатую шаль:
   - Жабу давит... внучке моей.
   - Александр Николаевич дома?
   - Проходите в горницу, - кивнула на боковую, крашенную  белилами  дверь
Верява и снова забубнила про себя что-то важное и потаенное.
   Ашихмин покачал головой и проворчал на пороге:
   - Истинная тмутаракань.


   В горнице за столом под висячей  лампой  сидели  пятеро  и  резались  в
карты, - кроме Саши Скобликова и  Успенского  были  еще  Костя  Герасимов,
Роман Вильгельмович Юхно и медицинская сестра  Соня  Макарова,  чернокосая
красавица с эдаким вялым,  сонным  прищуром  больших  янтарных  очей.  Она
сидела на отлете и смотрела на игроков.
   При виде  ее  Ашихмин  дернул  подбородком,  выпятил  острый  кадык  на
жилистой шее, и строгое сухое лицо его наморщилось в улыбке:
   - Прошу простить за  позднее  вторжение.  Заместитель  заведующего  АПО
окружкома Ашихмин, - и подал руку Соне. - С остальными сегодня виделись.
   Соня приняла  его  рукопожатие,  словно  каменный  идол,  даже  век  не
подняла.
   Ашихмин с Бабосовым разделись.
   - Пожалуйста,  садитесь,  -  пригласил  их  к  столу  Саша.  -  Самовар
заказать?
   - У нас есть кое-что погорячее. - Бабосов выставил на стол две  бутылки
портвейна и с упреком глянул  на  Успенского:  -  Нехорошо,  Митя,  друзей
обманывать. Договорились встретиться у тебя или у меня. А ты?
   - Виноват! Невольник чести, так сказать. Вот видишь, привлекли меня как
старого картежника на преферанс. За компанию страдаю.
   - Так  это-о,  за  компанию,  говорят,  даже  монах  женился  и  кто-то
удавился. - Роман Вильгельмович вытянул губы трубочкой и, довольный собой,
прыснул.
   - Кто же? Неужели позабыли? - Ашихмин спрашивал Юхно, а сам  глядел  на
Успенского.
   - Нет охоты вспоминать, - ответил Успенский.
   - Скажем проще - отбили у вас эту охоту.
   - И то правда, охотников до кулака ноне много развелось.
   - О! Это неплохой каламбур! - подхватил Юхно.
   - Не каламбур, а политическая двусмысленность, - обрезал  того  Ашихмин
и, с вызовом глядя на Успенского, спросил: - Вы  что  ж,  против  политики
ликвидации кулачества как класса?
   - Я политикой не занимаюсь, - уклонился  тот.  -  Костя,  твоя  очередь
сдавать.
   Герасимов взял колоду карт.
   - Да погодите вы с картами, - остановил его Бабосов. -  Давайте  выпьем
сперва. Саша, инструмент! - и показал на пробки.
   - Нет, сперва дело!  -  возразил  Ашихмин.  -  Я  завтра  уезжаю.  Надо
поговорить.
   - Вот за этой самой слабенькой и поговорим, - тряхнул бутылкой Бабосов.
- А то сухо во рту и на душе кисло.
   - Это потом! - остановил его жестом Ашихмин и  обвел  застолицу  хмурым
взглядом утомленного человека. - Мне очень не нравится  ваша  пассивность.
Вы здесь, на селе, проводники линии партии. Но скажем прямо:  всю  хлебную
кампанию вы отсиделись.  А  впереди  еще  более  важная  задача:  сплошная
коллективизация! Вы и впредь будете отсиживаться по углам,  как  тараканы?
А? Что? Как вам это нравится?
   - Допустим, агитацию мы проводили, - сказал Костя.  -  А  что  касается
прямых актов конфискации, то нас никто не уполномочивал на это.
   - Ффа! Вы ждете, когда к вам приедет секретарь ЦК да построит вас в две
шеренги и поведет на конфискацию? Этого вы ждете?  -  Он  сложил  руки  на
груди  и  откинул  голову,  выпячивая  острый  кадык.   -   А   где   ваша
большевистская сознательность? Где чувство  долга  перед  революцией?  Где
инициатива? - При каждом вопросе  он  встряхивал  головой,  как  петух,  и
поводил носом.
   Но застолица все молчала, и, приняв это молчание как знак признания его
правоты и авторитета, Ашихмин расслабился, положил локти на стол и перешел
на доверительный тон задушевной беседы:
   - Самим надо действовать, дорогие товарищи. Направление главного  удара
вам известно: коллективизация есть борьба со всем  старым  укладом  жизни.
Это штурм ненавистной  крепости  под  названием  "частная  собственность".
Подошло время тряхнуть как следует посконную  Русь.  Не  то  уж  некоторые
стали подумывать, на печке сидя, что революция выдохлась.  Нет,  революция
зовет на новый приступ кондового  мира.  Скажу  вам  прямо,  мы  в  Рязани
чесаться не будем и в стороне отсиживаться не намерены. И вас призываем  к
этому. Правильно делают товарищи наверху, что предупреждают  нас  на  этот
счет. Вот что пишет Михаил Кольцов в "Правде". - Ашихмин вынул из бокового
кармана газету и прочел:  -  "Пусть  пропадет  косопузая  Рязань,  за  ней
толстопятая Пенза, и Балашов, и Орел, и Тамбов,  и  Новохоперск,  все  эти
старые помещичьи, мещанские крепости! Или  все  они  переродятся  в  новые
города с новой психологией и новыми людьми, в боевые ставки переустройства
деревни. Или же - наступление социализма на село пойдет мимо этих городов,
и они останутся в стороне унылыми матерними развалинами, скучными даже для
историков старого, забытого социального  уклада".  А?  Что?  Как  вам  это
нравится?
   - Ну, знаете ли... - Роман Вильгельмович вытянул губы и вскинул  кверху
палец. - Так это-о, от вашего призыва устроить карачун Рязани да Пензы  во
имя новой психологии отдает старым головотяпством. - И  залился  тоненьким
смешком.
   - Почему? - сурово спросил его Ашихмин.
   - Да потому, что Рязань  и  Пенза  не  помещичьи  крепости,  а  русские
города. И все, что построено в этих городах, построено и создано  народом.
Разрушать это - значит, разрушать народную культуру. Так это-о...
   "И этот пучеглазый умник туда же лезет, в народность",  -  неприязненно
подумал Ашихмин и ответил, как тупому школьнику:
   - Не народную культуру, а дворянскую да поповскую, понимать надо.
   - Ну-с, дворяне да попы ничего своими руками не строили, - ответил Юхно
и опять хохотнул. - Культура - это вам, понимаете ли, не форма одежды, она
не бывает ни помещичьей, ни чиновничьей, а только национальной.  Это  тоже
понимать надо.
   - Не национальной, а классовой! Дело не только в культуре... Я  имею  в
виду уклад жизни, быт, традиции, наконец, - начал  горячиться  Ашихмин.  -
Все то, что осталось в наследство  от  старого  мира  и  мешает  нам  жить
по-новому. А? Что?
   - Ну да, Рязань с Пензой помешали нам жить, - сказал угрюмо  Герасимов,
и застолица зашевелилась.
   - Это ж надо такое сказать: пропади пропадом Рязань да Пенза! Да кто  ж
мы  такие?  Китайцы  или  монголы?  -  возмущенно  спрашивал  Саша,  глядя
попеременно на приятелей.
   - Ты, Сашура, определенно самоед, потому что все свое семейство слопал,
а имущество отдал дяде. Глуп и дремуч, - сказал Бабосов.
   - Не вижу возражений по существу, -  обернулся  к  Успенскому  Ашихмин,
теперь уж с вызовом глядел на него и кривил губы.
   - Уклад жизни, быт и особенно традиции формируют национальный характер,
- сказал Успенский и посмотрел на Ашихмина тем оценивающим взглядом, когда
смотрят на противника, чтобы решиться, спорить или нет. -  А  национальный
характер есть главная сила или, если  хотите,  центр  тяжести  нации.  Без
национального характера любая нация потеряет остойчивость и распадется как
единое целое.
   - Ах, вот как!  -  подхватил  Ашихмин,  весь  оживляясь.  -  Вот  вы  и
попались! Национальный характер - фикция, вымысел. Его выдумала буржуазия,
чтобы одурачивать пролетариат.  Удобнее  эксплуатировать  народ  в  эдаком
трогательном единстве национальных интересов. Ах,  мы  русские!  Мы  одним
миром мазаны. У нас одна задача, одна цель, одно отечество. Вы любите свое
отечество, свой уклад, свою историю, свой язык, свои города и веси,  а  мы
вас будем потихоньку околпачивать, заставлять вас работать не  столько  на
себя, сколько на нас, блюстителей этого  уклада,  да  языка,  да  любви  к
отечеству. А?  Что?..  У  пролетариата  нет  отечества!  Его  отечество  -
всемирная революция. Его цель - объединение всех языков в единую семью.  А
все эти косопузые Рязани да толстопятые Пензы  мешают  такому  объединению
своей приверженностью к  домостроевщине,  к  мещанству,  к  патриархальной
жизни. Вот почему надо разрушать эти затхлые миры и  выходить  на  простор
интернационального общения. А? Что? Как вам это нравится?
   - Национальный характер вовсе не мешает интернациональному  общению,  -
холодно возразил Успенский. - И при чем тут эксплуатация? Одно с другим не
связано. Разве  английская  буржуазия,  к  примеру,  эксплуатирует  только
англичан? И если вы считаете национальный характер  фикцией,  то  скажите:
разве англичанин ничем не отличается от немца или от француза?
   - При чем здесь англичане и французы? - крикнул Ашихмин.
   - Да все при том же, - повысил голос и Успенский. - И русская буржуазия
не одних русских пролетариев  эксплуатировала.  И  нечего  в  этом  винить
русский уклад жизни или русский  национальный  характер.  И  то  и  другое
помогло Древней Руси окрепнуть и выстоять в тяжелой борьбе, объединиться в
могучее государство. И все это потому,  что  Русь  сумела  раскрыть  смысл
национальной идеи во вселенском православии. Вся наша история,  вся  живая
жизнь говорят об этом; наряду с  подвижничеством  святых  иноков  на  Руси
канонизировались  подвиги  князей  и  героев,  то  есть  вождей  народных.
Святость веры стояла рядом со святыней национальной жизни. А вы  пытаетесь
призывом к интернациональной солидарности отрицать национальный  идеал.  И
напрасно делаете.  Немного  сыщете  вы  доброхотов  на  такое  дело  среди
толковых русских людей. Православие действовало умнее вас,  тоньше.  Не  к
смешению языков призывало Писание, а к расчленению их. И каждый  язык,  то
есть каждая нация, с ее культурой, с ее духовным  обликом,  -  бессмертна,
ибо  есть  творение  божье.  А  все  вместе  нации  -  суть  хор  ангелов,
воспевающих хвалу богу. Вот как ставилась вселенская идея православия, без
обид и притеснений отдельных наций. Да, да! И без привилегий  какой-нибудь
из них в отдельности. "В церкви христовой нет ни эллина,  ни  иудея".  Все
равны, не смешаны в безъязыкое стадо, а каждый свят в  своем  национальном
облике.
   - Вот вы и скатились к явной апологетике религии. Старо! Мы боремся  за
прочность государства, за обновление, а вы за возврат религии!  -  крикнул
Ашихмин.
   - Вы боретесь за прочность государства? Так как же можно  стремиться  к
единству  и  прочности  государства,  выбрасывая  краеугольный  камень  из
фундамента его - национальный характер, национальный идеал?
   - Браво, Дмитрий Иванович! - крикнул Юхно и зааплодировал. - Здесь есть
логика, черт возьми!
   - Ффа! - фыркнул на  него  Ашихмин.  -  Это  не  логика,  а  подтасовка
понятий.  Мы  вовсе  не  отрицаем   национальный   идеал.   Наоборот,   мы
поддерживаем  национальное  самосознание  всех  народностей,  входящих   в
Советский Союз.
   - Ну, а если русский человек гордится святыней национальной  жизни,  мы
тотчас обвиняем его в  шовинизме  и  требуем  переделать  среду,  то  есть
разрушить памятники культуры, выразившие эту национальную идею все  в  тех
же самых презрительно поименованных вами русских городах. Де, мол, все это
матерний развалины, скучные даже для историков. Для каких  историков?  Для
сочинителей  сказки  про  пустопорожнюю  голопятую  Русь?  Да,  для  таких
сочинителей они скучны. Но для каждого русского, любящего свое отечество и
его историю, они полны глубокого смысла и значения... -  Успенский  сцепил
пальцы на колене и откинул голову.
   - Так это-о прекрасно, - сказал Юхно тихо.
   - Митя, ты попал мне в самую душу... Вот куда! - хлопнул себя по  груди
Саша. - Возьми ее и делай с ней что хочешь...
   Даже Соня Макарова порозовела, во все глаза смотрела  на  Успенского  и
затаенно улыбалась.
   - Митя, но ведь это же черт знает что! Выходит, что ты бахвалишься даже
и не патриотизмом, а какой-то квасной исключительностью, - сказал Бабосов.
- Как ты ни крути, а национализм - бяка, хотя бы по одному  тому,  что  он
любуется своим собственным пупком.
   Ашихмин, нервно потирая ладонями, весь  в  пятнах,  лихорадочно  блестя
глазами, говорил:
   - Мы осуждаем русский национализм, называя его шовинизмом за то, что он
подавлял самостоятельность других народов, входивших в русскую империю.
   Успенский, устало прикрыв глаза, отвечал, будто самому себе:
   -  Если  кто-то  и  подавлял  и  ограничивал   самостоятельность   иных
народностей,  так  уж  не  русский  национализм,   а   самодержавие,   его
бюрократическая система, в которую входили не только русские люди. А  где,
скажите нам, какая правящая бюрократия не  ограничивала  самостоятельность
народов? Это особый вопрос, не станем его касаться, иначе уйдем в глубокие
дебри. - Он открыл глаза, выпрямился и в упор посмотрел на Ашихмина.  -  Я
же говорю о русской национальной идее,  о  культурном  призвании.  Русская
идея  культурного  призвания  всегда  была   не   привилегией,   а   сущей
обязанностью, не господством, а служением. Посмотрите хотя бы  на  историю
освоения Сибири, приобщения к русской культуре ее народностей. Вы заметите
всюду необыкновенную жертвенность русских учителей, докторов, миссионеров.
Конечно же, национализм, замыкающийся  в  своей  исключительности,  как  в
ореховой скорлупе, скуден и ограничен. Но идея национальности,  понимаемая
как   культурная   миссия,   благотворна   по   сравнению   с   бесплодным
космополитизмом. Люби все народы, как свой  собственный!  Вот  что  я  вам
скажу в ответ на ваши призывы разрушать русскую  старину,  русский  быт  и
культуру.
   Успенский встал и прошелся по горнице.
   - Но как же увязать  вашу  любовь  с  классовой  борьбой,  с  тем,  что
называется - поживиться за счет ближнего своего? - спросил  Ашихмин,  едко
усмехаясь.
   - А это вам лучше знать,  -  сказал  Успенский,  останавливаясь.  -  Вы
помогли тут позавчера поживиться койкому за счет одного ближнего.
   - А ежели без намеков? - вспыхнул Ашихмин. - Вам не  нравится  политика
конфискации? А? Что?
   - Ну что вы? Я же вам сказал - политикой я не  занимаюсь.  -  Успенский
подсел к столу. - Я учу детей, говорю им, что нехорошо брать чужое, нельзя
зариться на чужое, потому что чужим добром не проживешь.
   - Знакомая песенка! И мне в детстве пели так же вот.  Кажется,  вы  сын
попа? Ваш батюшка каждый праздник по домам шастал за этим  чужим.  Или  он
брал свое? А? Что? Как вам  это  нравится?  -  Ашихмин  громко  засмеялся,
оглядываясь  на  застолицу,  словно  приглашая  каждого  повеселиться   за
компанию. Но всеобщего смеха не получилось; Саша с тревогой поглядывал  на
сумрачного Успенского, Юхно весь напрягся, подобрался, как кот для прыжка,
и только Бабосов, закинув голову, залился козлиным смешком.
   - Брось дурачиться, - ткнул его в бок Костя.
   - Поп брал, но не отбирал. Разница! - сказал Успенский и пристукнул  по
столу. - За работу брал подаяние, потому что  епархия  платила  ему  мало.
Помните у Чехова? Двенадцать рублей всего лишь. Маловато за работу.
   - Поп работал? Извините! - Ашихмин растопырил пальцы, как бы  оттолкнул
от себя и этого попа, и его работу. - Кадить во имя отца и сына и  святого
духа еще не значит работать на благо людей.
   - А вы уверены,  что  благо  творите,  выселяя  стариков  и  детей  под
открытое небо?
   - В силу необходимости мы вынуждены расчищать дорогу для  исторического
прогресса. Не жалостью надо измерять наши дела,  а  величием  поставленной
цели.
   - Никакой великой целью нельзя покрывать бессмысленную жестокость.
   - Это вы классовую борьбу называете бессмысленной жестокостью? А?  Что?
- Ашихмин ярился, постоянно вскидывал голову, как бы с удивлением  смотрел
на застольщиков. "Отчего это они молчат?" - было написано на лице его.
   - Оставьте вы эти громкие слова - "величие цели", "классовая борьба"...
- сказал Успенский.
   - Это не громкие слова, а назначение и смысл  нашей  жизни.  Я  приехал
сюда не для того, чтобы кому-то мстить, а выполнять  высокую  обязанность.
Обязанность моя, так же как и ваша, в данный  момент  заключается  в  том,
чтобы  сломить  сопротивление  кулачества  в  строительстве   совершенного
человеческого общества.  Мы  не  сказки  здесь  рассказываем  о  загробном
царстве, мы открываем глаза людям на грядущий мир  всеобщего  равенства  и
счастья, научно обоснованный. Построить такой мир - не огород  загородить.
Это надо понимать. В это верить надо! Великая цель не за углом. Путь к ней
долог.  Прогресс  бесконечен.  Во  имя  этого   прогресса   мы   совершаем
необходимую расчистку, убираем с дороги те препятствия,  которые  оставило
нам классовое общество старого мира. И называть  эту  нашу,  я  бы  сказал
санитарную, работу бессмысленной жестокостью непозволительно и  преступно!
А? Что? Как вам это нравится?
   - Верить в загробный мир -  глупо,  а  верить  в  рай  земной  -  умно;
говорить о боге, о бессмертии - неуместно, а о  прогрессе  человечества  -
необходимо.  А  ведь,  коли  разобраться,  в  сущности,  это   один   черт
получается, как говорил Иван  Карамазов.  И  в  том,  и  в  другом  случае
необходима одна  и  та  же  отправная  точка  -  вера.  Что  понимать  под
прогрессом? Царство всеобщей сытости - это одно. Социальную справедливость
и нравственное совершенство - совсем другое. В нравственное  совершенство,
как и в царствие небесное, верить надо. Опять нужна вера. Вера  на  слово,
наобум, ежели не в бога, так в человечество, ежели не в царствие небесное,
так в прогресс. Если цель  -  прогресс,  а  прогресс  бесконечен,  как  вы
говорите, то для кого мы работаем? Что мы скажем  тем,  кто  истощил  свои
силы в работе? Что после их смерти на земле будет лучше? И заставим других
встать на их место и тянуть ту же лямку?  Не  я  задаю  вам  вопросы,  это
Герцен спрашивал еще в прошлом веке, и никто не ответил ему. По  нашему-то
глупому разумению, люди страдали и боролись не даром, -  они  получили  от
Советской власти землю, право на собственное хозяйствование. И слава богу!
Пусть стараются. Исполать! Так вас это не устраивает, вам  спокойствия  не
дает ваша  великая  цель:  отчего  это  она  все  еще  маячит  в  туманном
отдалении? Дай-кать мы ее приблизим, да так, чтоб всем чертям стало тошно.
А кого считать чертями, это, мол, мы укажем. Вот  и  тычете  перстом,  как
слепой Вий. Вчера вы изволили выбросить из дому двух стариков  и  четверых
детей, якобы помешавших вашему победному  шествию  к  намеченной  цели.  И
теперь вот пришли к нам за одобрением. Но аплодисментов не  будет.  Мы  не
воюем с детьми. Если ваш так называемый  прогресс  требует  невинных  слез
хотя бы одного замученного ребенка, то возвращаем вам билетик  обратно.  В
построении такого прогресса мы не участвуем. И это было доказано давно. Но
вы рассчитываете на короткую память. Нет! Мы ничего не позабыли.
   - Кто это - мы? Мы - Николай Второй! Не рано ли  вы  расписываетесь  за
других, гражданин Успенский? За этот прогресс люди на смерть шли.  Не  для
того мы воевали за Советскую власть, чтобы позволить...
   - Вы воевали? - перебил его Успенский с некоторым удивлением. - Где же,
на каком фронте, позвольте узнать? Говорят, что  репортером  в  губернской
газете?
   Ашихмин дернулся всем корпусом, как будто его током ударило, и  тоже  с
некоторым  удивлением  посмотрел  на  Успенского,  но  ответил  без   тени
смущения:
   - Это не имеет значения. Мы с вами разговариваем, как люди, стоящие  по
разные стороны баррикад.
   - Нет, все имеет значение! Когда мы сражались на этих баррикадах, мы не
представляли, что от нашего имени будут выбрасывать из  домов  стариков  и
крестьянских детей во имя будущего прогресса.
   - Это не крестьяне, а кулаки! Разница!
   -  Какая?  Кто  ее  определил?  Что  Ленин   говорил?   Одно   дело   -
дореволюционный кулак, совсем иное дело  -  послереволюционный.  Земельные
наделы по едокам нарезаны. Если все его богатство от собственного труда да
от казенного надела, так что это за кулак?
   - Вы не путайте тот период с нынешним! Обстановка обострилась, понятно?
И нечего за Ленина прятаться...
   -   Я   по   существу   говорю.   Где,   с   какой   коровы   кончается
крестьянин-середняк,  а  начинается  кулак?  С  какого  волоса  начинается
лысина? Где тот устав или хотя бы бумажная директива,  которая  определила
бы размер кулацкого хозяйства? Раньше в России кулаком назывался барышник,
ростовщик, перекупщик, а не хлебороб. Загляните хоть в словарь Даля.
   - Ваш Даль - реакционер! И словарь его устарел, - кричал Ашихмин.  -  А
кулак и богатей - один черт. Это и так всем понятно.
   - Вам все едино, лишь бы в расход пустить. Но  даже  если  он  кулак  и
богатей... Надо доказать его вину! А за что мучаются дети?
   - Он эксплуатировал других и наживался за счет народа!
   - Кто, Лопатин? Тот, что выброшен вами из дому? Да  он  не  только  что
других нанимать, лошадей и то подменять готов был своим горбом.
   - Он хлебные излишки отказался сдавать!
   - У него не было такого хлеба. Вы его не спрашивали, чем  он  заплатит,
когда накладывали так называемые излишки.
   - Не мы накладывали, а группа бедноты.
   - Вот именно - группа! Да еще по вашей  указке.  А  село  спросили?  На
общем собрании голосовали, прежде чем выбрасывать Лопатина из дому? А ведь
он равноправный член нашего общества. Его даже голоса не лишали.  То,  что
вы совершили над этой семьей, называется беззаконием!
   - Как вы смеете! С чьего голоса вы поете? - Ашихмин стукнул кулаком  об
стол, вскочил  с  табуретки,  сделался  весь  красный,  глаза  его  бешено
метались с Успенского на всех остальных, как бы требуя броситься на  этого
человека, связать его, скрутить и выбросить вон.
   Успенский  тоже  вскочил,  так  что   табуретка   отлетела   от   него,
опрокинувшись с грохотом.
   - Я голоса взаймы не беру и свой голос не продаю! Готов доказывать  где
угодно, что вы совершили беззаконие.
   - Беззаконие? Я?!
   - Да, вы...
   Ашихмин, худой, маленький, с пылающим лицом,  того  и  гляди  -  черные
волосы его задымятся, приподнявшись на носках, потрясая  сухими  жилистыми
кулачками, кричал:
   - Да вы!..  Вы  правый  либерал,  жалкий  последыш  Бухарина.  Кулацкий
адвокат! Да вы  опаснее  открытого  врага.  Вы  подтачиваете,  как  черви,
революционный порыв рабочего класса, отравляете волю масс  своим  ядовитым
сомнением, неверием в наши темпы, задачи, конечные цели... Да вы...
   - Я не последыш! -  кричал  и  Успенский,  перебивая  задыхающегося  от
ярости Ашихмина. - У меня своя голова на плечах. Это вы  потеряли  головы.
Вы,  последыши  Иудушки,  кровопивца  Троцкого.  Сколько  вас  судили   за
перегибы? Но  вам  мало  прежних  голодовок?  Новых  захотелось!  Лишь  бы
покомандовать! Лишь бы народ помордовать... Так запомните - даром это  для
вас не пройдет. Беззаконие - это слепой зверь; сегодня вы его спустили  на
крестьян, завтра он пожрет  вас  самих.  И  не  размахивайте  передо  мной
кулаками. Я вам не мерин, я  -  бывший  командир.  Могу  и  по  физиономии
съездить.
   - Что вы сказали? Что вы сказали? Повторите! Люди,  что  он  сказал?  -
Ашихмин снова метнул взгляд на сидящих, ища поддержки.
   Все мужчины встали как по команде, и сделался шумный переполох,  всякий
говорил свое, не слушая других.
   - Мужики, это, уж извините, не спор. Это на  драку  смахивает.  А  ради
чего хватать друг друга за грудки? - кричал Костя Герасимов. - Мы же здесь
все свои люди!
   - Так это-о, побороться бы! Ха-ха-ха!
   - Дмитрий Иванович! Митя! Ну какой он троцкист? - спрашивал  Скобликов.
- Он же член партии!
   - А я ему что за бухаринец? Я терпеть не могу эти их ярлыки и групповые
дележки.
   - А я говорю - выпить надо. Выпить! - кричал свое Бабосов.
   - Не надо шуметь, мужики. Помиритесь. Пожмите друг другу руки...
   -  Саша  Скобликов!  Тащи  скорее  стаканы!  Перепьем  это  дело.  Наум
Османович, куда же вы? Погодите!
   Бабосов поймал за подол френча уходящего Ашихмина:
   - Вы один заблудитесь. В реку попадете!
   - По мне лучше в реке искупаться, чем сидеть в одной  компании  с  этим
защитником Тмутаракани.
   - Да погодите! Перепьем это дело, и все уладится.
   Дверь вдруг распахнулась, и на пороге появилась в белой вязаной шапочке
Варя, а за ней, вытягивая шеи, как гуси,  заглядывали  в  комнату  Сенечка
Зенин и Кречев.
   - Коля, Митя, а мы  по  ваши  души!  Вот  гости  к  вам,  из  Тиханова.
Заблудились совсем. Благо,  меня  нашли.  Подсказала  им  добрая  душа,  -
щебетала Варя, подходя к столу. - А что это вы все стоите?  Или  собрались
расходиться?
   -  Это  мы  вас  встречаем.  Хотели  обнимать  вас  по  очереди,  да  я
отсоветовал, - изрек Бабосов. - Говорю - она кусается. -  И,  обернувшись,
Ашихмину: - Тихановское начальство. Прошу любить и жаловать. Это секретарь
партячейки товарищ Зенин, председатель Совета Кречев. А это  представитель
окружкома, товарищ Ашихмин. Заместитель заведующего АПО.
   Ашихмин, все еще красный, как из бани, молча пожал протянутые ему руки.
   - А теперь за знакомство по наперсточку не грех.  Причастие  на  столе.
Остальное... Саша, сообрази! - скомандовал Бабосов и, разводя  руками  над
столом, приглашал: - Раздевайтесь, товарищи, и садитесь.
   Рассаживались в неловком молчании,  переглядывались,  как  заговорщики.
Одни не знали, о чем говорить после скандала, а другие  боялись  брать  за
бока Успенского в присутствии неизвестного начальника.
   Саша принес  граненые  рюмки,  вилки,  за  ним  вошла  Верява  с  двумя
тарелками - соленых огурцов и квашеной капусты.
   - Ешьтя, ешьтя на здоровье. Може, кваску налить?
   - Тащите! - обрадовался Бабосов. - Мы сперва сладенького  попробуем,  а
потом уж кисленького... - Поглядел на  Зенина  и  добавил:  -  На  дорожку
хватим. - Он ловко выбил пробки из бутылок и налил  вина.  -  Господи,  не
почти за пьянство, прими за причастие! -  Бабосов  поднял  рюмку  и  важно
произнес: - За мировую революцию!
   Саша  прыснул,  но,  видя,  что  его  веселое   настроение   никто   не
подхватывает, крякнул, как с мороза, и торопливо опрокинул рюмку, поспевая
за другими.
   Задевая  вилкой  капусту,  Бабосов  весело   спросил,   поглядывая   на
пришельцев:
   - Каким важным известием порадуют нас дорогие гости?
   Кречев сидел сгорбившись, угрюмо глядел в стол перед  собой,  Зенин  же
поглядывал то на Ашихмина, то на Успенского и лихорадочно  соображал,  что
же надо говорить. Успенскому надоела эта игра в  молчанку,  и  он  спросил
Кречева:
   - Павел Митрофанович, вы по делу ко мне?
   - Пусть Зенин и скажет, - ответил тот хмуро.
   - Дмитрий Иванович, - сказал Зенин, извинительно улыбаясь, все  так  же
поглядывая то на Успенского, то в сторону Ашихмина,  -  вот  какая  у  нас
оказия... Понимаете ли, товарищ Ашихмин, передовые, сознательные крестьяне
нашего села решили объединиться в колхоз. А мы  их  поддерживаем  со  всей
душой.
   - Очень хорошо! - живо отозвался Ашихмин. - За чем же дело стало?
   - Дело-то за сущим пустяком. Надумали объединиться в колхоз  маломощные
хозяйства и отчасти середняки. Сами понимаете, дворы у них  ветхие,  сараи
маленькие. Держать  обобществленный  скот,  инвентарь  негде.  Вот  они  и
поручили нам с Кречевым съездить к Успенскому и попросить у него поддержки
и помощи. Мы, говорят, знаем его как  опытного  коллективизатора.  Он  уже
создавал одну артель. Пусть и колхоз поможет нам создать.
   Кречев обалдело, как спросонья, глядел на Зенина, тот  же,  толкая  его
сапогом  под  столом,  продолжал  выжидательно   улыбаться   и   ухитрялся
одновременно говорить с Успенским  и  обращаться  как  бы  к  Ашихмину  за
поддержкой.
   Ашихмин впервые после размолвки с удивлением глянул на  Успенского,  но
промолчал.
   - А чем же я могу им помочь? - спросил Успенский.
   - Дмитрий  Иванович,  у  вас  великолепный  дом,  большой  двор,  сарай
молотильный. Если вы  вступите  в  колхоз,  то  окажете  нашим  крестьянам
ба-альшую помощь, - уже с воодушевлением, с энтузиазмом закончил Зенин.
   - Это кто ж придумал? - спросил Успенский. - Вы, Павел Митрофанович?
   - Н-нет, - ответил Кречев.
   - Дак сами, сами крестьяне и придумали, Дмитрий Иванович!  Уверяю,  они
вас так высоко ценят, - расплылся опять в любезной улыбке Зенин.
   - Хорошо, Павел Митрофанович. - Успенский умышленно смотрел  только  на
Кречева. - Заявляю  вам  как  представителю  Советской  власти:  передайте
крестьянам, что я с радостью вступаю к ним в колхоз. И отдаю им  в  полное
коллективное владение мой дом, двор, сарай  молотильный,  весь  инвентарь,
лошадь и обеих коров.
   - Дмитрий Иванович, позвольте пожать вашу щедрую руку!  -  потянулся  к
нему Зенин.
   - Нет, не позволю, - сухо сказал Успенский. - Я вам  не  купец,  сходно
продавший товар. И вы не посредник на сделке.
   - Но выпить-то можно? - спросил Бабосов. - Хотя бы за новый колхоз.
   - Пейте на здоровье!
   - Ну, слава  тебе  господи!  Наконец-то  смягчился,  отошел,  -  сказал
Бабосов и стал наливать вино.
   - А  Дмитрий  Иванович  и  не  заходился,  -  неожиданно  сказала  Соня
Макарова. - Он говорил очень разумно и... красиво, как в спектакле.
   - Ха-ха! Браво! - крикнул Роман  Вильгельмович.  -  Так  это-о,  устами
младенца глаголет истина. Ха-ха!
   - Соня, ты с кем сюда пришла, со мной или  с  ним?  -  нарочито  строго
спросил Костя.
   - Наконец-то она проснулась и оценила, кто здесь  мужчина,  -  хохотнул
Бабосов.
   Ашихмин с немым вопросом глянул на Бабосова, и тот стушевался.
   - Я  в  том  смысле  говорю,  что  почуяла  она  присутствие  истинного
ловеласа, - выкрутился Бабосов. - Берегись, Костя!
   - Н-да, это и в самом деле на спектакль смахивает, -  сказал,  вставая,
Успенский. - А у меня еще дел по горло. Всего хорошего!
   Слегка кивнув головой, он пошел к настенной вешалке.
   - И я с вами, Дмитрий Иванович! - ринулся за ним Юхно.
   На улице все так же мелко моросил дождь, дул порывистый ветер, и мокрые
ветви дробно стучали о деревянный карниз дома.
   Прикрывая уши драповым воротником, Юхно сказал:
   - А вы, так это-о, отчаянный человек. Смотрите, Дмитрий  Иванович,  эти
функционеры, как покинутые женщины, обиды не прощают.
   - Мне терять нечего. Я один как перст.  Пускай  докладывает,  -  сказал
Успенский, вынимая портсигар.
   - Доклад еще полбеды... Хуже, если донесет.
   - А по мне хуже - так  молчать.  Видеть,  как  лютуют  эти  самозванцы,
выбрасывают на мороз ни в чем не повинных людей, и  молчать.  -  Успенский
прикурил, пыхнул дымом и щелчком выстрелил в темноту красной спичкой.
   - Э-э, батенька! Наши слова, как свист ветра в голых  прутьях,  -  шуму
много, а толку мало.
   - Мне не столько важно было ему  доказать,  сколько  себе,  что  я  еще
человек, я мыслю, следственно, я свободен.
   С минуту шли молча, наконец Юхно отозвался:
   - Да, вы правы. Так это-о, если нельзя сохранить свободу в обществе, то
ее непременно следует утверждать в мыслях, в душе. Иначе - пиши пропало.



        5

   Вернувшийся из округа Озимов вызвал к себе в кабинет Кадыкова, Кульку и
Симу; едва успели они сесть на  стулья  у  стены,  как  он  попер  на  них
по-медвежьи, хлопнув лапой об стол:
   -  Спите,  удоволенные!  У  вас  под  носом  классовые  враги  стрельбу
открывают, а вы дрыхнете? Кто стрелял в больничном саду?
   - Когда стреляли? В каком больничном саду? Вы что,  сами  сбрендили?  -
вскинул на него подбородок Кадыков.
   - Молчать! - рявкнул Озимов. - Милиционеры сопливые.  Стражи  закона  и
тишины называются. В окружном ГПУ знают, что  здесь  выделывает  недобитая
контра, а вы нет. Вы и меня заставляете глазами хлопать. Я как дурак стоял
перед начальством и мычал: найдем, разыщем,  узнаем...  Какая-то  банда  в
ночь накануне  Покрова  дни  открыла  стрельбу  в  саду  бывшего  помещика
Скобликова, разогнали сторожей и увезли  все  яблоки,  приготовленные  для
замочки в кооперативных кадках. Напоследок разбили стекла в клубе во время
репетиции. А в Степанове отрезали хвост у  риковской  лошади,  на  которой
Чубуков приезжал распродавать имущество злостного неплательщика. И что  вы
на это скажете, соколики-чижики?
   - А может быть, никакие это не классовые враги, а воры да  хулиганы,  -
ответил опять Кадыков.
   - Я же вам русским языком говорю - факты эти  взяты  на  учет  окружным
ГПУ. Кто-то им сообщил. Ведь не нам сигнал  пришел,  а  им.  Значит,  были
основания отнести эти факты на счет классовых врагов, то есть  кулачества.
А с нас за это спросят, если не найдем виновников.  Вот  я  и  вызвал  вас
затем, чтобы вы землю носом изрыли вокруг Тиханова, а виновников  положили
мне на тарелочке. Ясная задача?
   - Ясно, - разноголосо ответили милиционеры.
   - Идите и выполняйте! А ты останься, Кадыков.
   Когда Сима с Кульком ушли,  Озимов  другим  тоном,  как  бы  с  опаской
поглядывая на дверь, озабоченно спросил:
   - Ты был в Тимофеевке, когда мужики забузили возле церкви?
   - Был.
   - Что там случилось? Неужели бунт?!
   - Да чепуха. Возвышаев круто  повернул  насчет  церкви.  Ну,  мужики  и
загудели. Может, и накостыляли бы ему по шее. Да поп вовремя  подвернулся,
усмирил их.
   - Ах, мать твоя тетенька! Я так и чуял, что этот обормот накуролесил. А
жаль, жаль... По шее бы ему хорошенько. Небось поумнел бы. А  расписали  в
округ - мать честная! Что этот самый попик  подымал  народ  на  бунт,  что
Возвышаев, героически рискуя жизнью, усмирил народ. О, из мухи слона дуют.
На меня топают: за чем смотрите? Куда морду воротите? А я говорю, не  наше
это дело - за попами приглядывать. С нас и воров  да  хулиганов  довольно.
Штаты маленькие, и те не заполнены. Пришлите, говорю, своих уполномоченных
ГПУ, пусть они и шуруют этих  классовых  врагов.  А  мы,  говорю,  порядок
охранять будем. Что  ты!  Орут  на  меня.  Порядок,  мол,  тоже  классовый
характер имеет. У тебя под носом хлебные  излишки  прячут,  а  ты  порядок
блюдешь? На чью мельницу воду льешь? А я говорю, наша мельница - не ветряк
придорожный; откуда ветер дует, в ту сторону и крылья поворачивает. У  нас
расписаны все времена года по закону. Твой  закон,  мол,  -  революционное
сознание.  Пожалуйста,  говорю,  и  сознание  примем  к  сведению,  только
напишите его, зафиксируйте в качестве указания. А мы в дело подошьем и все
в аккурат исполним... Н-да, дела. Все подбивают на  то,  чтоб  милиция  по
домам ходила с обыском. Но в случае чего милиции и  дадут  по  шее,  зачем
закон нарушали? Как думаешь?
   Кадыков слушал, сурово сведя брови, думая о чем-то своем.
   -  Чубуков  меня  звал  в  Степанове  на  распродажу  имущества  одного
неплательщика,  -  ответил  он,  как  бы  очнувшись.  -  Но  я  отказался.
Начальника, говорю, нет. А без него решить такой вопрос не могу.
   - И правильно. Это не  наше  дело  -  распродавать  с  торгов  мужицкие
портянки.
   - И в стороне нам не удержаться, - продолжил как  бы  прерванную  мысль
Кадыков. - Ну, в Степанове обошлось без шума. Хозяин оказался  смирным.  А
ежели буйные попадутся?
   - Ты думаешь, конфискации имущества нам и впредь не миновать?
   -  Непременно  не  минуем.  В  Тиханове  два  хозяина  заупрямились,  в
Тимофеевке, в Больших Бочагах. Но особенно в Гордеевском  кусте.  Там  эти
самые излишки и не думают сдавать. Придется выколачивать. И тут без нас не
обойтись.
   - Да, веселая  работенка.  -  Озимое  крепко  потер  бритый  затылок  и
усмехнулся: - Ха-ха! Как ночь не поспишь,  так,  веришь  или  нет,  щетина
прет, как хлебная опара. Вчера только обрил голову в Рязани, а теперь  вот
наколоться можно, словно проволока. И чешется, зараза.  Ладно!  Завтра  на
бюро прояснится, что нам делать, как нам быть. А ты,  Зиновий  Тимофеевич,
узнай к завтрему - что там за хреновина с  этими  яблоками  и  с  кобыльим
хвостом. Я думаю, что здесь хулиганье  дурит.  А  то  Возвышаев  оргвыводы
сделает и раздует классовую борьбу из кобыльего хвоста.
   Кадыков первым делом отыскал  садового  сторожа  Максима  Селькина,  он
стоял теперь у ворот ссыпного пункта, бывшего последнего  приюта  помещика
Скобликова.  На  нем  был  рыжий  зипун,  подпоясанный   чересседельником,
тряпичная шапка, из которой торчал клок ваты на  самой  макушке,  и  новые
лапти с онучами, замотанными в частую косую клетку оборами аж  за  колена.
Ружье на веревке он закинул за спину, как кошелку с мякиной.  Утро  стояло
тихое, морозное; слабо и безвольно, как в прореху,  сыпался  мелкий  сухой
снежок и покрывал острые гребешки вздыбленной застывшей грязи. На  заборе,
как чучела, сидели, втянув головы и опустив хвосты, вороны - то ли  спали,
то ли думали о чем-то серьезном и таинственном. И Максим не шевелился, как
заколдованный, смотрел  важно  и  прямо  перед  собой,  тараща  маленькие,
запавшие в морщинах глаза.
   - Здорово, часовой! - сказал Кадыков, подходя.
   - Здравия желаю, - сипло ответил Максим, переступая с ноги на ногу.
   - Ты чего спишь, ай озяб?
   - Баба где-то провалилась,  ни  дна  ей  ни  покрышки.  Приди,  говорю,
утречком, подмени, а я схожу картошки поем, погреюсь. Не идет!
   - Ружье-то стреляет? А ну-ка?!
   Кадыков протянул руку, Максим проворно снял ружье и подал.
   - Зачем же ты ружье отдал? А ну-ка я тебя этим ружьем да по уху? А хлеб
казенный увезу?
   - Дак на то вам и власть дадена.
   - Ты же часовой! Ты никаким властям не подчиняешься, только  тому,  кто
тебя ставил. - Кадыков свалил вправо хвостовик, переломил  ствол  -  ружье
было заряжено. - Кто тебя поставил на пост?
   - Председатель Кречев.
   - Вот ему и подчиняйся. Больше никого не слушай. На,  держи!  -  вернул
Кадыков ружье.
   Максим взялся за веревочную поцепку  и  закинул  ружье  за  спину,  как
кошелку.
   - Как же у тебя из-под носу яблоки увезли?
   - Так вот и увезли. Из ружьев палили,  отогнали  нас  ажно  к  Волчьему
оврагу.
   - Сколько вас было?
   - Я да Маркел.
   - А вы чего ж не стреляли?
   - Дак у нас одно ружье на двоих с одним патроном.  На  крайний  случай,
ежели сильничать начнут. Они ж с трех концов палили. Куды тут!
   - Хороши сторожа. Нечего сказать... Ты хоть  видел,  куда  ваши  яблоки
повезли? По какой дороге?
   - Повезли в Тиханово на двух подводах.
   - В какой конец?
   - В Нахаловский... В какой же ишшо?
   - Ладно... Разберемся, - сказал Кадыков.
   Он сходил в казенку, купил поллитру сладкой наливки облепихи и зашел  к
Насте Гредной. Несмотря на позднее время, хозяева все еще дрыхли, -  Настя
лежала на печи, как в окопе, наружу торчали  только  ее  подшитые  валенки
носами кверху. Степан, завернувшись в свиту, валялся на деревянной кровати
в шапке с завязанными ушами, лицом к стенке.  В  избе  было  холодно,  пар
валил изо рта, как в предбаннике.
   - Есть кто живой? - спросил Кадыков, переступая порог.
   - Кого там черт занес? - нехотя отозвалась Настя, и даже валенки ее  не
шевельнулись. Она проявляла интерес  только  к  тому,  что  свершалось  на
улице, у себя же в избе она делалась сумрачной и глухой.
   Степан приподнял голову и, увидев фуражку со звездой на Кадыкове, вдруг
застонал.
   - Ты что, или заболел? - спросил его Кадыков.
   - Заморила, проклятая баба. Всюю ночь у окна просидит, а потом  дрыхнет
до обеда. - Степан встал с постели, опустил на пол ноги, обутые в валенки.
- Веришь ай нет, в валенках ноги зашлись от холода.
   - Что ж вы не топите избу?
   - Спроси вон ее, ведьму, - кивнул Степан на печь.
   - Сперва надо избу ухетать, а  потом  топить,  -  отозвалась  Настя.  -
Сделай, говорю, защиток вокруг избы, все теплее будет.
   - Изба не сарай. Что ж вокруг нее застреху делать? От людей совестно, -
сказал Степан.
   - Ну и не кряхти, ежели совестно.
   - Слезай, Настя! У меня тут есть обогревательная.  -  Кадыков  поставил
бутылку на стол и сам сел на скамью.
   - Это каким тебя добрым ветром занесло? - веселея, спросил Степан.
   - Да иду вот по селу,  вижу  -  окна  замуравели,  зацвели  серебряными
цветиками. Дай, думаю, загляну. Хоть печку растоплю им - не то замерзнут.
   Настя подняла голову, приставила очко к единственному оку и,  разглядев
бутылку на столе, проворно слезла с печки.
   - Ну, погреемся, хозяйка? - обернулся к ней Кадыков и потер  ладони.  -
Давай стаканы.
   Настя достала стаканы с полки, занавешенной шторкой, поставила на стол.
Выжидательно спросила:
   - А как же насчет закуски? У нас ведь, окромя квашеной капусты,  ничего
нет.
   - Эту не  закусывают,  -  сказал  Кадыков,  разливая  облепиху,  -  она
сладкая. Вроде чая с сахаром. Ну, будьте здоровы!
   - Спасибо вам, Зиновий Тимофеевич. - Степан слегка поклонился  и  выпил
залпом.
   Настя долго тянула и кривилась.
   - Ты чего морщишься? Или горько? - спросил Кадыков.
   - Вино, она и есть вино. Ты ее  пьешь,  а  тебе  страшно,  инда  сердце
замирает, - ответила Настя, ставя стакан. - А вы чего ж не пьете? - А сама
поглядывала на оставшееся вино в бутылке.
   - Я пью только чистое белое, - ответил Кадыков, забирая в руку бутылку.
- Что, Настя, еще хочешь?
   - А ты петь меня не заставишь?  -  осклабилась  Настя,  раскрывая  свой
щербатый рот.
   - А спела бы.
   - Ой, не греши! Ну тебя к богу за пазуху. - Она кокетливо махнула рукой
и рассмеялась.
   - Ты, Настя, вот что мне скажи: ночью накануне Покрова ребята на  улице
шибко гуляли?
   - Да ну их к лешему, - ответил Степан. - До полуночи спать не давали.
   - А выстрелы вы не слыхали? Говорят, стреляли в больничном саду?
   - Ен далеко, аж за горой. Вон игде, - сказал Степан.
   - Далеко, это верно. Но если люди бдительность проявляют... Не спят. То
услышать можно. А? Как ты думаешь, Настя? -  Кадыков  покрутил  бутылку  и
стал наливать Насте вино.
   - Да слыхала я эти выстрелы, - сказала Настя, глядя на вино.
   - Молодец! И я, пожалуй, выпью за твое здоровье. -  Кадыков  плеснул  и
себе в стакан. - Ваше здоровье! - И выпил  вместе  с  хозяевами.  -  Н-да,
дела... - Кадыков покачал головой и спросил: - Говорят, в  мешках  таскали
яблоки?
   - Врут, - отрезала Настя. - В кадках увезли. На двух подводах.
   - Да что вы говорите! - сделал удивленное лицо Кадыков.  -  И  вы  сами
видели?
   Настя только высокомерно усмехнулась:
   - Я все вижу.
   - Н-да... молодец... Просто молодец. - И снова налил ей вина. -  Настя,
яблоки-то кооперативные. Общественное добро! Ведь это ж, можно сказать,  и
нас с вами обокрали.
   - Не говори! -  подхватил  плаксиво  Степан.  -  Всюю  жизнь  над  нами
издеваются. Грабют! То дрова растащат, раскидают, то окна соломой завалют.
С крыши натеребят. С моей крыши. А с первесны портки сташшили да  в  трубу
мне ж и затолкали. Вот чего они делают.
   - И яблоки - их дело?
   - А то чье же. Да вон пусть Настя  скажет.  -  Степан  махнул  рукой  и
сделал обиженное выражение.
   - А ты нас не выдашь? О, мотри! Тады они нас подожгут, ей-богу правда.
   - Не выдам, Настя. Я ж лицо официальное.  Хочешь,  расписку  напишу?  -
Кадыков полез в карман за блокнотом.
   - Да мы верим, верим, - остановила его Настя и  шепотом  заговорила:  -
Ребята все это озоруют. Я все видела. Стащили они  одну  телегу  у  соседа
нашего Климачева, на проулке стояла, вторую у Максима  Селькина.  Смеются.
Пущай, говорят, он яблоки караулит, а мы в его  же  телеге  их  увезем.  А
лошадей с выгона пригнали. Яблоки отвезли к Козявке. Там у  них  посиделки
устраиваются. Вот тебе, истинный бог, правда, - Настя перекрестилась.
   - Ну спасибо, Настя, спасибо! - Кадыков вылил им остаток вина.
   - Только ты мотри, не выдавай.
   - Ну что вы. Могила!
   Козявка жила под горой, у самого оврага,  промытого  речкой  Пасмуркой.
Кадыков зашел от оврага к  большому  амбару,  покрытому  тесом.  Здесь  на
травянистой  лужайке,  полузасыпанные  снежком,  четко   виднелись   узкие
вмятины, недавно оставленные колесами тяжело груженных  подвод.  Дальше  к
дороге следы колес остались вдавленными в податливую  когда-то,  а  теперь
замерзшую грязь.  Ясно  как  пить  дать,  сюда  привезли  яблоки,  подумал
Кадыков, сворачивая к дому.
   От окна  запоздало  метнулась  в  избяной  полумрак  Козявкина  голова,
покрытая клетчатой шалью. "Подглядываешь, плутовка. Чуешь, что дело  ткном
[взбучкой] пахнет", - подумал Кадыков и застучал в дверь.
   - Кто там? - с притворным испугом спросили из сеней.
   - Открывайте! Милиция.
   Дверь моментально открылась, и маленькая щуплая бабенка,  с  лучезарным
от множества морщинок лицом, с приклеенным посреди  его,  точно  пуговкой,
носом, выросла на пороге. - Тебе чего? Ай опять насчет  самогонки?  Дак  я
эта, шинок не держу. - Ни тени  испуга  на  лице,  одно  хитренькое  лисье
выжидание и настороженная улыбочка.
   - Чего ж ты дорогу загородила, Мария Ивановна? Чай, не  на  пороге  нам
стоять и разговаривать.
   - Дак милости просим. Проходите в избу! - А сама не сводит  с  Кадыкова
настороженных глаз.
   В избе  было  чисто  прибрано,  на  стенах  над  фотокарточками  висели
расшитые рушники, и в переднем углу над божницей тоже  рушники  -  красные
петухи да крестики на широком белом полотне.
   - Гуляют у вас, говорят? Посиделки собираются?
   - Гуляют! Дело молодое. Смолоду и погулять не грех.
   - А не случалось такое, что за гуляньем-то закон нарушался?
   - Э-э, батюшка мой! Нешто за ними углядишь? Их  вон  сколь  собирается.
Иной раз и до тридцати, и до сорока человек.
   - И то правда, за всеми не углядишь. А что  у  вас  в  ночь  на  Покров
творилось?
   - Что творилось? Пели да плясали... Веселились, одним словом.
   - Хорошенькое веселье с ружейной пальбой. Даже сторожей из  больничного
сада поразгоняли.
   - Дак то ж в больничном саду-у! Я за тем садом глядеть не поставлена.
   - А яблоки из того сада, случаем, не к тебе переехали?
   - Как это - переехали?
   - А так... На колесах да на телегах.
   - Ты, батюшка мой, сперва окстись. Сатана тебя путает.
   - Вот уж не думал встретить ноне сатану. - И, поглядев на нее, добавил:
- В сарафане.
   - Ежели ф вы на меня подозрение имеете, так ишшите. Вот вам подпол, вон
сени, подвал. Ишшите!
   - Открой-ка мне амбар.
   - Это можно... Отчего ж не открыть, амбар-от?
   Амбарный ключ висел  тут  же,  на  стояке  возле  печки.  Козявка  было
потянулась к нему, но ключ не взяла.
   - Он, эта... колефтивный у нас, амбар-от.
   - Кто ж им пользуется, кроме вас?
   - Сестра. И Селькины там воробы хранят да самопряху.
   - Ну ничего, вещи  сестры  мы  не  тронем.  И  ваши  вещи  не  возьмем.
Посмотрим только. Давайте, смелее! - Он снял ключ и пошел к амбару. -  Тот
самый, ключ-то?
   - Тот самый.
   Козявка затаенно шла за ним по пятам. Открыли дверь - и посреди  амбара
в восьми кадках стояли замоченные яблоки, и даже ледок слабый  схватил  их
поверху.
   - Ну, что? Сама признаешься или из кооперации вызывать, чтоб они  кадки
свои опознали?
   - Шут их возьми! - махнула рукой Козявка.  -  Как  я  им  говорила:  не
связывайтесь с этой кооперацией. Посодят вас. Дак разве ж они послушаются?
   - Кто привез яблоки?
   - Ребята. Кто ж еще?
   - Конкретно. Кто? Имена назовите!
   - Соколик, Четунова Андрея  парень,  Федька  Маклак,  Бородин,  то  ись
Ванька Савкин, Чувал. Они все озоровали... Говорят, на зиму  запас  девкам
сделаем.
   - Кто верховодил?
   - Да все Маклака называли. Он у них заводила.
   - Ладно... Яблоки пусть у вас пока останутся. Заберем позже.
   - А как же мне теперь быть? Ведь я ни в чем не виноватая.
   - И с вами разберемся. Пока никому ни слова.
   - Да, да. Я уж не проговорюсь... Я ведь не то  чтоб  с  целью  прибрала
яблоки. Я так, для порядка...
   - Вот всыплем тебе для порядка года два  принудиловки,  небось  запоешь
другим голосом.
   - Дак было б за што.
   - Старое зашло, а новое заехало...
   Кадыков зашел к Андрею Ивановичу и потихоньку от Надежды рассказал  ему
всю историю с яблоками.
   - Запорю! - вскипел тот, схватываясь с  табуретки.  -  Сейчас  поеду  в
Степанове и буду гнать его, стервеца, кнутом до самого Тиханова.
   - Ты погоди лютовать! - осадил его Кадыков.  -  Мне  еще  надо  кое-что
выяснить. Поэтому я сам поеду и поговорю с ним. А тебе вот мой наказ -  ни
слова об этом. Никому. Ясно? Не то спугнуть  можешь  стервецов  покрупнее,
если за этими сопляками с их яблочной проделкой скрывается кто-то  другой.
И пороть парня не следует. Он не скотина. Ну, схулиганил. Так  ему  и  без
тебя перепадет. А убытки невелики - оплатишь.
   Уже под вечер Кадыков заседлал лошадь и верхом поскакал в Степаново.
   Вот тебе и классовые враги, думал он по  дороге.  Это  ж  надо  кому-то
раздувать  кадило,  чтобы  из  простого   хулиганства   сделать   всеобщую
ненависть. Ага! Классовые враги завозились? Так дави их без пощады!  Потом
разберемся, кто под телегу попал.  Ну,  ладно...  Ныне  ты  моего  братана
свалил, а завтра я тебя ущучу. И пойдет всеобщая потасовка. А кому это  на
руку? Кто выиграет от этой злобы? Разве что Степан Гредный? Ну,  перепадет
ему зипун или валенки от  шальной  конфискации.  Дак  ведь  он  все  равно
пропьет их. И за скотиной конфискованной ухаживать не станет.  А  ежели  и
станет, дак скотина не вынесет его ухаживания, сдохнет! Нет и нет.  Никому
выгоды на селе не будет от такой потасовки. Дьявол, видать,  мутит  людей.
Хулиганство и раньше было на селе, и воровство было. Но зачем  разыгрывать
все по классам? В любом деле есть и сволочи, и добряки. Зачем же смешивать
всех в кучу?
   Ему вспомнилось, как еще  до  революции  к  ним  в  Пантюхино  приезжал
пристав к мельнику Галактионову. Пока они сидели с мельником, водку  пили,
ребята обрезали у лошади пристава хвост  по  самую  сурепицу.  Как  увидел
пристав свою лошадь без  хвоста,  так  инда  кровью  налился.  Рычал,  как
медведь. А потом вынул наган и застрелил лошадь. Ну и что? А тут - смотри,
какая оказия!  Над  Чубуковым  посмеялись.  У  лошади  хвост  отчекрыжили?
Кадыков заходил в риковскую конюшню, видел эту лошадь.  Ничего  страшного!
Хвост как хвост. Ну, обрезан на ладонь, до колен. Экая беда! Отрастет.
   Федьку Маклака застал он  дома;  тот  лежал  на  деревянной  кровати  и
наяривал на балалайке, задрав ноги в шерстяных  носках.  Увидев  Кадыкова,
сразу вскочил и балалайку бросил. Ага, чует кошка, чье сало съела, подумал
Кадыков, проходя к столу. За столом сидело двое приятелей  Маклака,  учили
уроки. И они встали, как по команде. И все молча уставились на него.
   - Не ждали? - спросил Кадыков, снимая полевую сумку и кладя ее на стол.
   - Вы, должно быть,  ко  мне,  Зиновий  Тимофеевич?  -  спросил  Маклак,
стараясь изобразить на лице невозмутимость и безразличие. Но во  все  щеки
его расплывались кумачовые пятна, и  на  лбу  выступили  мелкие  бисеринки
пота.
   - Ты догадливый, - криво усмехнулся Кадыков и приказал его приятелям: -
А вы, ребята, погуляйте, оставьте нас наедине с Бородиным. У  нас  военная
тайна.
   Ребята вышли,  Кадыков  сел  на  табуретку  к  столу,  вынул  из  сумки
тетрадку:
   - Ну, сам будешь говорить или допрашивать?
   - О чем говорить-то?
   - К примеру, о том, как  яблоки  из  больничного  сада  перекочевали  в
Козявкин амбар?
   Маклак облизнул верхнюю губу и присел на кровать.
   - Чего ж ты молчишь?  Рассказывай,  как  приставил  ноги  кооперативным
кадкам?
   - Дак я ж не один их брал. И не для себя.
   - Ага, на коллектив старался. Девкам угодил... Эх  ты,  угодник.  Драть
тебя некому. Комсомолец, поди?
   - Ага. Второй месяц как вступил.
   - Отличился, нечего сказать. Рассказывай все без  утайки,  не  то  хуже
будет.
   Маклак только головой мотнул.
   - Кто из вас был с ружьями?
   - У нас не было ружей.
   - Как это не было?! Кто же стрельбу открыл в саду?
   - Это мы не из ружьев...
   - А из чего же? Из пушек, что ли?
   - Да ключи у нас такие... Из них и палили.
   - Чего, чего? Из каких ключей вы палили?
   - Из обыкновенных. - Маклак полез под подушку и вынул большой  амбарный
ключ. За дужку была привязана веревка, на другом  конце  которой  болтался
толстенный, обрубленный с конца гвоздь.
   - А ну-ка? Что это за снасть? -  Кадыков  взял  ключ,  обрубок  гвоздя,
понюхал: - Серой пахнет. Как же он стреляет?
   -  Серку  надо  со  спичек  соскоблить,  гвоздем  ее  уплотнить,  потом
шарахнуть по шляпке гвоздя. А лучше ударить об дерево или о камень. Она  и
бабахнет.
   - А ну, покажи! - приказал Кадыков.
   - Дак целую коробку спичек соскоблить надо. Ключ-то большой.
   - На, соскабливай! А я  погляжу.  -  Кадыков  протянул  Федьке  коробок
спичек.
   Маклак открыл его и стал набивать  спичечной  серой  ключ,  как  патрон
порохом; соскоблит  три-четыре  головки,  утрамбует  их  гвоздем  и  снова
скоблит. Так и опустошил весь коробок. Заткнул гвоздем канал ключа,  одной
рукой взялся за веревочку, второй придерживая "снасть", сказал:
   - Вот эдак размахнешься и ка-ак шляпкой гвоздя шандарахнешь... Хоть вот
о печку, хоть о кровать. Она и выстрелит.
   - Ну, давай, покажи свою орудию в  деле.  Или  нет,  погоди  минуту!  -
Кадыков вышел из горницы в избу и сказал  хозяйке,  сучившей  на  веретене
пряжу: - Вы, мамаша, не пугайтесь грохота. Это мы опыт делаем... по химии.
- И, вернувшись, с порога приказал: - Бей!
   Маклак с размаху ударил шляпкой гвоздя о грубку, грохнул выстрел, дым с
огненным блеском вырвался из ключа, и в  горнице  запахло  серой.  Кадыков
только головой покачал.
   - Давай сюда! - Он отобрал у Федьки ключ вместе с гвоздем и положил его
в сумку. - А кто в клубе в окно стрелял?
   - Это я. Все из того же ключа. Об угол стукнул.
   - А кто окно разбил?
   - Соколик, Четунов.
   - Зачем?
   - У него есть зазноба, Маруська Силаева. Она в репетициях  участвует  и
целуется с учителем. А Соколик ее ревнует к тому учителю. Ежели,  говорит,
будете целоваться - застрелю. Вот он и  попросил  меня  ахнуть  из  ключа,
когда они целоваться стали. А сам ударил палкой по стеклу...
   - Ах вы, мать вашу перемать! Ревнивцы сопливые! Доигрались...  Вот  как
вы рассчитываться станете? - ругался Кадыков, а в душе у  него  отлегло  -
слава богу, подтвердилась его догадка. И Озимое успокоится. Не то хоть  из
милиции беги, под носом шуруют всякие элементы, а они ушами хлопают.
   - Ладно... Яблоки в сельпо отвезут. Недостачу  родители  ваши  оплатят.
Сообщим в школу, попросим, чтобы вас пристыдили. Всыпали  публично.  Авось
отобьют охоту озоровать... Но имейте в  виду,  если  еще  раз  попадетесь,
тогда не пеняйте. Посадим и будем судить. Ясно?
   - Ясно, - пересохшим горлом ответил Маклак.
   - А теперь скажи, кто хвост отрезал у лошади Чубукова?
   - Это не я.
   - Так, может, приятели твои?
   - Не мои...
   - Кто же? Назови фамилию!
   - Не скажу. Хоть посадите, не скажу. Тогда мне - из школы беги.
   - Боишься?
   - Никого я не боюсь. Но доносчиком не буду.
   - За что ж хвост отрезали?
   - Говорят, что он сволочь...
   - Ты о ком это выражаешься? О Чубукове?
   - Это не я. Я его вовсе и не знаю. На селе так говорят.
   - Ну ладно, Чубукова невзлюбили. А за что лошадь обидели?
   - Никто ее не обидел. Хвост ей теперь не нужен - комаров нет. А к весне
отрастет.
   - Эх вы, обормоты! Смотри, Федор, если еще попадешься, пеняй на себя. -
Кадыков убрал тетрадь, надел через плечо сумку и вышел.


   Ашихмин  явился  на  заседание  бюро  ячейки  райкома   с   решительным
намерением - расшевелить это сонное царство. Надо же - конец октября, а  у
них еще излишки не собраны - семь тысяч  пудов  ржи  да  три  с  половиной
тысячи пудов овса. Колхозное движение - на мертвой точке, сельхозналог еще
кое-где не внесен, самообложение запущено, окладное страхование  завалили,
заем не распространен. Позор!
   Еще в Степанове  они  договорились  с  Чубуковым  потребовать  на  бюро
введения  чрезвычайных  мер.  Возвышаев  нас  поддержит,  на  остальных  -
плевать.
   Но заставить проголосовать членов бюро за чрезвычайные  меры  оказалось
не так-то просто.
   Доклад делал  первый  заместитель  Возвышаева,  заведующий  райзо  Егор
Антонович Чубуков, прозванный на селе Чубуком; он и в  самом  деле  чем-то
напоминал  этот  старинный  курительный  инструмент,  изо  рта  его  вечно
вымахивал сизый дым вперемешку с затейливым матом, ходил прямой и  длинный
на негнущихся ногах и рокотал гулким басом,  словно  все  нутро  его  было
пустым и составляло одну сплошную полую глотку. Лицо с  запавшими  черными
глазами было мрачно от глубоких аскетических морщин и неровно торчавших во
все стороны жестких седеющих волос.
   - Первое, что губит весь наш район, это  недоучет,  товарищи.  Во  всем
недоучет! Перво-наперво - недоучет урожая. Бывший аппарат райзо  до  моего
назначения составил неверный баланс по зерну. Они,  видите  ли,  зачислили
этот год в неурожайный и определили недостаток ржи в количестве 7824  пуда
по району. На что они опирались? На старые методы земской статистики.  Да,
когда-то земскую статистику хвалил Владимир  Ильич.  Но  правильно  сказал
товарищ Молотов - эта статистика  теперь  устарела.  Ибо  статистика  тоже
имеет классовый характер. Почему хлебозаготовка у нас растет?  Да  потому,
что мы переходим от политики ограничения кулачества к политике решительной
борьбы с ним. А до некоторых товарищей в нашем районе эта  простая  истина
так и не доходит. Отсюда у нас и недоучет во всем. Жалеют у нас кулака, до
того  жалеют,  что  не   наладили   даже   учет   помола   на   мельницах.
Неземледельческий доход  вообще  не  учитывается.  Данные  урожая  приняли
такие, какие их прислали с мест. Мы с  товарищем  Возвышаевым  пересчитали
зерновой баланс в сторону увеличения. Мы сбалансировали по  одному  только
Гордеевскому кусту пять тысяч пудов излишков.  Но  мало  сбалансировать  -
надо их еще взять. И тут у нас не все в порядке. Некоторые  уполномоченные
поют с кулацкого голоса - мол, твердые задания  невыполнимы.  Шкурнические
интересы  ставят  выше  государственных.  Колхоз  "Муравей"  вместо  сдачи
хлебных излишков распределил хлеб по колхозникам. И хуже того -  пятьдесят
пудов продали на базаре.  Позор!  В  Гордееве  начальник  ссыпного  пункта
разослал по сельсоветам извещение о приостановлении вывозки хлеба  на  том
основании, что девать некуда. А церковь на что? Мы сняли этого  начальника
и отдали под суд.  В  комсоде  Веретья  некий  Калужин  уверял  всех,  что
подворкой  [вид  дополнительного  налога,  обложение  хозяйства,   подати,
повинности деньгами или  припасами]  переоценили  мощность  зажиточных.  А
другой член этого заведения даже сказал, что  он-де  не  согласен.  Почему
обложили только зажиточных? Если нести тяжесть, то пусть несут и лодыри  -
беднота. Это не комсод, а  комвред.  Политика  таких  комсодов  понятна  -
наряду со всеми освобождать и себя.
   Чубуков еще долго перечислял все "случаи увиливания и проволочек",  под
конец хмуро и твердо потребовал:
   -  Я  предлагаю  ввести  против  таких  действий   чрезвычайные   меры:
беспощадное обложение штрафами в пятикратном размере вплоть до конфискации
имущества.
   Слушали его молча, насупленно,  не  глядя  друг  на  друга,  -  каждый,
казалось, по-своему переживал и оценивал эти трудные задачи,  поставленные
перед районом.
   - Ну, какие будут соображения по существу? - спросил  наконец  Поспелов
после долгой паузы.
   - Я хочу задать вопрос представителю окружкома, - сказал Озимов, тяжело
ворочаясь на стуле, так что его выпирающая из  ворота  черной  гимнастерки
шея покраснела. - Как обстоят дела со штрафами в других районах?
   Ашихмин вынул из кармана френча записную книжку и прочел  с  места,  не
вставая:
   - Политика наложения штрафов, согласно постановления ВЦИК и СНК о мерах
воздействия на кулака, по некоторым районам развернута была  недостаточно.
Так, например, по Ермиловскому району за невыполнение заданий  всего  было
наложено  штрафа  на  сумму  тысяча  девятьсот  девяносто   пять   рублей;
Пугасовский  район  -  три  тысячи  рублей,  оштрафовано  семь   хозяйств;
Захаровский  район  -  две  тысячи  триста  пятнадцать  рублей   пятьдесят
копеек... - Он запнулся и пояснил: - Виноват, на эту  сумму  было  продано
имущество пяти хозяйств. Зато в Сараевском районе было оштрафовано сто три
хозяйства. Продано имущество  в  сорока  одном  хозяйстве,  из  них  попов
двенадцать, мельников - семнадцать, остальные кулаки. В этом районе хорошо
поработали.  Как  видите,  товарищи,  цифры  говорят  сами  за  себя.   За
исключением одного района, со сдачей хлебных излишков  по  линии  кулацких
хозяйств у нас не все благополучно. Надо подтянуться.
   - Так, хорошо. Кто хочет выступить? - спросил Поспелов.
   - Дайте  мне  слово!  -  Возвышаев  встал,  приподнял  со  стола  пачку
исписанных листов, потрепал ею в воздухе и снова бросил  на  стол.  -  Вот
здесь записано детально по каждому сельсовету наше позорное отставание  по
хлебозаготовкам. В чем тут  дело?  Где  корень  зла?  Может  быть,  мы  не
получили вовремя контрольные цифры? Нет,  округ  спустил  нам  эти  цифры.
Может быть, мы их не распределили по сельсоветам? Нет, распределили. Так в
чем же дело? Корень зла - в нашей либеральной терпимости. Только там,  где
проявлена пролетарская воля и решительность,  дело  стронулось  с  мертвой
точки. Вот вам пример по  Степановскому  узлу.  Стоило  взяться  товарищам
Чубукову да Ашихмину и тряхнуть публично одного кулака, как все  остальные
сами прибежали, привезли свой хлеб на ссыпной пункт. О  чем  говорит  этот
случай? О том, что мы  позабыли,  в  чьих  руках  находится  власть.  Наша
милиция бежит от хлебозаготовок. Ее и калачом не заманишь  на  конфискацию
имущества. Видать, товарищ Озимое боится бунтовщиков. Зато классовые враги
не дремлют - они, понимаете ли,  у  нас  под  носом,  в  районном  центре,
стреляют по сторожам и клубным окнам, обрезают хвосты  у  наших  риковских
лошадей в насмешку перед всем  народом  и  даже  подбивают  несознательные
элементы к открытым выступлениям против властей, как это было в Тимофеевке
и на заседании актива в Тиханове. Сколько  дней  прошло,  как  мы  роздали
твердые задания? В Тимофеевке да в Тиханове десять дней, а по Гордеевскому
узлу и того больше! А эти кулаки и не думают  вносить  деньги  и  хлеб.  Я
предлагаю на бюро обязать  органы  милиции  и  представителей  сельсоветов
провести  конфискацию  имущества  у  злостных  неплательщиков  в   течение
двадцати четырех часов.
   Возвышаев сел  и  с  вызовом  уставился  на  Озимова.  Тот  смерил  его
спокойным взглядом и равнодушно отвернулся.
   - Милентий Кузьмич, - сказал он  Поспелову.  -  Пока  вы  болели,  а  я
находился в округе, Возвышаев тут целую обедню  устроил  насчет  классовых
врагов. На весь округ раззвонил, будто у нас кулачье  открыло  стрельбу  в
больничном саду да в клубе и увезли кооперативные яблоки...
   - Это не звон, а проверенные факты! -  вскочил  Возвышаев.  -  Я  прошу
зафиксировать документально этот выпад Озимова.
   Паринов,  писавший  протокол,  оторвался  от  бумаги  и  посмотрел   на
Поспелова.
   - Ну зачем же так горячиться? - поморщился Поспелов, снял очки  и  стал
протирать их носовым платком, словно они запотели.  -  Давайте,  товарищи,
проявлять сдержанность и уважение. Работа  наша  сложная,  поэтому  меньше
амбиций,  больше  трезвости.  -  И  не  понятно  было,  кому  он  говорил:
Возвышаеву или Озимову.
   - Я это говорю не в амбиции, а после расследования уголовным  розыском,
- сказал Озимое. - Вот что установлено: яблоки из больничного сада  увезли
ребята на посиделки, спрятали их в амбаре. Яблоки  в  кадках  и  в  полной
сохранности. Они возвращены кооперативу. Хулиганство в  клубе  с  разбитым
окном - дело тех же самых рук.
   - Хорошенькое хулиганство - стрельба из ружей по активистам и сторожам,
- усмехнулся Возвышаев.
   - Ружей не было. Стреляли вот  из  чего.  -  Озимов  вынул  из  кармана
Федькин ключ и положил на стол. - Соскабливали серку со  спичек,  набивали
ее в канал этим гвоздем и палили.
   - Ну-ка, ну-ка? Знакомая снасть! - потянулся Митрофан Тяпин. - Из  этих
штуковин и мы бабахали, особенно в половодье на праздники.
   - Стрелять из ключа? - удивился Поспелов и водворил очки  на  место.  -
Ну-ка, дайте мне!
   К Поспелову потянулись и другие члены бюро:
   - Что за пушка?
   - Амбарный самопал! Хе-хе.
   - Это на сказку похоже, товарищ Озимов, - сказал Возвышаев.
   - Митрофан Ефимович, бабахните из этой штуки об голову Возвышаева,  как
о булыжник. Может быть, он поймет тогда, что это не кулацкий обрез.
   - Это можно, - сказал Тяпин и хохотнул.
   - Что? - Возвышаев опять вскочил с места и - к Поспелову: - Я предлагаю
кончить этот балаган.
   - Дак вы же не местный, и не знаете, что у нас издавна палят  из  таких
штуковин, - повысил голос Тяпин.
   - Спокойствие, товарищи, спокойствие! - Поспелов постучал карандашом об
стол. - А хулиганы арестованы?
   - Они несовершеннолетние, - сказал Озимое. - Им по шестнадцать лет.
   - Чьи ребята? Фамилии? - спросил Возвышаев.
   - Четунов, Бородин, Савкин.
   - Посадить родителей! Отцов то есть.
   - А это уж не ваша забота, товарищ Возвышаев.  На  то  у  нас  прокурор
имеется.
   - Товарищи, давайте решать вопрос  по  существу.  Хватит  перепалок!  -
опять постучал карандашом Поспелов. - Есть предложение  насчет  применения
чрезвычайных мер, то  есть  конфискации  имущества  неплательщиков.  Какие
будут мнения?
   - Надо сформулировать так, - сказал Озимов,  подымаясь.  -  Конфискацию
имущества  с  распродажей  применять  в  крайних  случаях,  то  есть   как
исключение.
   - Постановление  ВЦИК  и  СНК  применять  как  исключение?!  -  крикнул
Возвышаев.
   - Согласно этому постановлению, Милентий Кузьмич, мы  обложили  кулаков
еще в августе месяце, - ответил Озимов, но не Возвышаеву, а Поспелову. - А
в октябре, согласно новому зерновому балансу,  составленному  Чубуковым  и
Возвышаевым,  нам  спустили  новые  контрольные  цифры.   Обложение   идет
фактически по второму кругу. Мы  это  должны  учитывать.  Круг  облагаемых
значительно расширился, и не каждый  способен  быстро  внести  необходимую
сумму обложения.
   - Так что же нам делать? В ноги кулакам кланяться, что  ли?  -  спросил
Чубуков.
   - Есть кулаки, а есть и дураки, - ответил, озлясь, Озимов. - Заниматься
политикой - это вам не в подкидного дурака играть. Объявил - бубны  козыри
и лупи сплеча. А если мы впопыхах в кулаки середняка затолкаем  да  пустим
его в расход, тогда как? Кто отвечать будет? Митька-милиционер, который по
твоей указке этой конфискацией заниматься будет?
   - Не надо бояться ответственности, - сказал Возвышаев.
   - Ну, это ты учи  свою  мать  щи  варить.  А  мы  учены.  Я  эскадроном
командовал.
   - И мы не на печке сидели.
   - Товарищи, товарищи! Ближе к делу. Что  вы  предлагаете  конкретно?  -
спросил Поспелов.
   - Штрафы накладывать не в пятикратном размере,  а  в  соответствии,  то
есть почем зерно стоит на рынке. Чтобы каждый знал: не хватает -  купи.  А
штраф в пятикратном размере  -  это  обыкновенная  обдираловка,  -  сказал
Озимов.
   - А ежели все равно платить откажется, тогда как? - спросил Поспелов.
   - Распродажу проводить только с согласия  общего  собрания,  -  ответил
Озимов и сел.
   Спорили долго, гудели, как шмели на лугу. Между тем Поспелов  незаметно
подвел всех к решению, необидному для каждого: штрафовать надо,  но  не  в
пятикратном  размере,  милицию  использовать  при  конфискации,  но...   в
качестве охраны порядка. Милиция ничего не отбирает, актов и протоколов на
конфискацию не составляет. Всю распродажу  и  конфискацию  берут  на  себя
органы Советской власти, то есть сельсоветы и райисполком.
   Потом по вопросу о сплошной коллективизации делал сообщение Ашихмин. Он
заверил от имени окружкома, что сплошная  коллективизация  округа  -  дело
решенное, что ждут  всего  лишь  утверждения,  а  вернее,  сигнала,  чтобы
объявить об этом во всеуслышание. В Москве сам товарищ  Каганович  говорил
об этом на закрытом совещании.  И  уже  теперь  надо  готовиться  к  этому
великому  событию,  которое  опрокинет  наконец   самую   надежную   опору
капитализма - частную собственность в деревне.
   - Поэтому, товарищи, в октябре все твердые задания должны быть покрыты.
Пример успешного решения этого вопроса был показан товарищем  Чубуковым  в
Степанове. Должен сказать, что некоторым  работникам  просвещения  это  не
понравилось...
   Все  поглядели  в  сторону  заврайоно  -  подслеповатого  широкобрового
Чарноуса, прикорнувшего на диване; при слове "просвещения"  он  очнулся  и
удивленно таращил на Ашихмина свои светлые, как стеклярусные бусы, глазки.
   - Да  ведь  и  то  сказать,  -  продолжал  Ашихмин,  переждав  всеобщее
оживление. - Среди просвещенцев много у нас людей из духовного звания,  не
порвавших со своим прошлым ни в духовном,  ни  в  материальном  отношении.
Чего греха таить, пуповина старого грешного мира еще многих из нас  прочно
удерживает. Надо рвать ее и  выходить  на  простор  новой  жизни,  который
открывает нам всеобщая коллективизация. В ответ на нытье правых,  пугающих
нас, что-де, мол, темпы коллективизации не под силу, что мы-де захлебнемся
в горлышке узких мест, партия призывает в поход против узких мест. Вы  все
знаете из газет, как в Ирбитском округе три района вошли в одну  колхозную
семью. Положено начало колхозу-гиганту на  площади  в  сто  тридцать  пять
тысяч гектаров. Вот на какие великие дела надо себя настраивать, товарищи.
А для этого смелее ломать сопротивление кулака и в ударном темпе завершить
к праздникам все хлебозаготовки.
   В  заключение  решили:  послать  в  отстающий   Гордеевский   куст   по
хлебозаготовкам  специальную  комиссию  из  района.   В   нее   вошли   по
собственному желанию Возвышаев, Чубуков, и вписали еще судью Радимова.
   - Товарищи, на разное  у  нас  намечалось  несколько  дел  коммунистов,
хромающих в кампании по  хлебозаготовкам.  Но  поскольку  мы  собрались  в
экстренном порядке и не успели вызвать их, то  предлагаем  перенести  этот
вопрос целиком на следующее бюро, - сказал Поспелов.
   - Может, проголосуем? - спросил Чубуков.
   - Чего ж голосовать, когда людей не вызвали? - сказал Озимов, вставая.
   - С мест не вызвали, зато  тихановские  здесь.  -  Возвышаев  стрельнул
косым глазом на Марию, сидевшую рядом с Чарноусом на диване.
   - Разбирать, так  всех  сразу,  -  сказал  Озимов.  -  Чего  поодиночке
таскать, как хорек цыплят.
   - Да, да, товарищи. Давайте перенесем на конец  кампании.  Может  быть,
некоторые поймут, подтянутся, - сказал Поспелов, вставая.
   Тяпин подошел к Марии и слегка толкнул ее локтем:
   - Ну, Маша, скажи Озимову спасибо. Не то ощипали бы тебя, как курицу.
   - Жаль,  жаль,  что  разное  отменили,  -  сказал  Ашихмин,  подходя  к
Возвышаеву. - Я хотел насчет учителей степановских поговорить.
   - А что там случилось? - поспешно спросил Чарноус, вставая с дивана.
   - Отказываются!
   - Как? От чего отказываются?
   -  От  хлебозаготовок.  От  конфискации  имущества.  Предложил   митинг
провести на распродаже - отказались. И мутит воду, по-моему, Успенский.
   - А-а, этот обиженный! Он когда-то военным столом заведовал в  волости,
- сказал Возвышаев. - Типично правый элемент.
   - Педагог хороший, - сказал Чарноус  и,  вроде  извиняясь,  добавил:  -
Инспектор хвалит его.
   - В наше время мало быть только хорошим педагогом, - возразил  Ашихмин.
- Учитель - проводник политики партии на селе. А  он  по  взглядам  не  то
эсер, не то славянофил, и не поймешь.
   - Хорошо! Мы разберемся, - заверил его Чарноус.
   - И разбираться нечего. Правый уклонист, - сказал Возвышаев.
   - Впрочем, в одном деле он меня удивил, - сказал Ашихмин уже у  порога.
- Приехали  в  Степанове  тихановские  представители  агитировать  его  за
вступление в колхоз. И он, знаете ли,  согласился.  Все  имущество  отдает
колхозу: и дом, и амбар, и коров, и лошадь...
   - Вовремя сообразил, - усмехнулся Возвышаев. - Мы бы у него и  так  все
отобрали. Добро это попом награблено  и  принадлежит  народу.  Просто  его
кто-то предупредил.
   - Ах, вон оно  что!  Тогда  мне  все  понятно,  откуда  забил  источник
благородства, - со значительным выражением поджал губы и  покачал  головой
Ашихмин.
   - Мы все выясним, все выясним, - торопливо говорил Чарноус и кланялся у
порога, пропуская всех впереди себя.



        6

   В семье Бородиных обеденное время, а еще перед ужином  было  не  только
долгожданным, но и веселым, людным и каким-то отрадным.
   До нынешней осени частенько приезжали и приходили гости, а  перед  тем,
как сесть за стол, подолгу беседовали в горнице. Младшие девочки  Елька  и
Саня просились гостям на руки и любили теребить кофты да полушалки,  а  то
расчесывать бороды или усы. Особенно одолевали бабу Грушу - Царицу.
   - А почему тебя Царицей зовут?
   - Нос у меня царский, дитятко, да голос зычной, как у Ильи Муромца. Вот
и зовут, стало быть...
   - А почему у тебя бороды нету?
   - Нам с дедом одну бороду дали на двоих. Дед Филипп унес ее.
   - Куда?
   - На тот свет.
   - А ты сходи на тот свет и принеси ее...
   И хохот на всю горницу. Больше всех  приставала  с  расспросами  бойкая
шалунья Елька, прозванная отцом ласково Коконей-Маконей.
   Сережа, напротив, был молчалив и застенчив, он любил незаметно присесть
где-нибудь в уголке и слушать, слушать без конца эти разговоры взрослых  о
войне да о колхозах, о тяжелых дорогах, о плутании в метель, о встречах  с
волками, а то еще про нечистую силу. "Иду я, братушки,  с  мельницы  через
выгон в самую полночь... Осень, грязь... в двух шагах ничего не видать. Он
и летит. Голова вроде вон конфорки, круглая и  светится.  И  хвост  лентой
вьется, искры от него во все стороны. Стоп - себе думаю... Это же змей..."
   Этой осенью гости перевелись, так ребятишки придумали другую  забаву  -
как только отец, убравшись со скотиной, приходил к обеду, они с  визгом  и
хохотом бросались на него с печки, с  полатей,  лезли  по  ногам  с  полу,
забирались на плечи, на спину и  весело  приговаривали:  "Пилю  дуб!  Пилю
дуб!" Это у них называлось - спилить дуб. Андрей  Иванович  топтался,  как
слон по полу, подходил к высоко взбитой, убранной постели  и,  придерживая
детишек, издавал громкий вздох: "Ух ты, спилили!" И валился вместе с  ними
на кровать.
   То-то было визгу и хохоту, барахтанья в  подушках  ребятишек,  пока  не
разгоняли их сердитые окрики матери:
   - Вы опять всю постель скомкали? Вот  я  вас  мутовкой  да  по  мягкому
месту... Да по башке родителя вашего, который дурью мучается...
   А за обедом сидели чинно, работали ложками вперегонки,  особенно  когда
мясо таскали из чашки по общей команде отца.
   - Папань, ты говорил - ноне сниматься пойдем  к  фотографу,  -  сказала
Елька, отработав ложкой.
   - Я тебя сам сниму, - ответил Андрей Иванович, подмигивая Надежде.
   - В ботинях? - обрадовалась Елька.
   - Ага. Давай, тащи их!
   Елька  соскользнула  со  скамьи  и  побежала  в   горницу   за   новыми
ботиночками.
   - Вот они, вот мои ботини! Снимай!
   - Это мы сейчас... Надевай их!
   Андрей Иванович принес сапоги, поставил на табуретку Елю и сказал:
   - Ну, Коконя-Маконя, покажи, как ты будешь стоять у фотографа?
   - Вот как! - Еля вытянула руки по швам и замерла.
   Андрей Иванович поднес сапоги  к  вискам,  накрылся  черным  платком  и
поглядел, пригнувшись, из-под платка на Елю:
   - Ты меня видишь?
   - Вижу, - ответила Еля.
   - И я тебя вижу. Завтра будет карточка готова.
   Маруся, Елька, Саня захлопали от радости в  ладоши,  а  Сережа  и  мать
засмеялись.
   Тут и вошел Санька Клюев, снял шапку и, глядя себе под ноги,  изрек  от
порога:
   - Андрей Иванович, тятька тебя зовет.
   - Что случилось?
   - Нам штраф принесли, семьсот рублей. Ежели ф не заплатите, говорят,  в
двадцать четыре часа, все отберем и распродадим.
   - Кто говорит?
   - В бумаге написано. Мамка в голос вопит. Не знаем, что и делать.
   - За кем еще ходил?
   - За Алдониным, за Бандеем.
   - Ладно, приду, - сказал Андрей Иванович, провожая парня.
   - Доигрались, - сказала Надежда.
   За  столом  Бородиных  воцарилась  мертвая   тишина,   даже   ребятишки
присмирели, толком не понимая - что случилось, отчего так посуровели  отец
с матерью.
   Наконец Андрей Иванович обмыл над лоханью руки, обтер полотенцем усы  и
двинулся к вешалке.
   - Не ходил бы, Андрей, - неуверенно сказала Надежда.
   - Еще чего? - отозвался сердито Андрей Иванович от порога.
   - А может, всех вас там на заметку возьмут, как эти самые алименты.
   - Ты вон со стола убирай. Да  скотину  напои,  -  насупившись,  отвечал
Бородин, натягивая шапку. - А в мои дела не суйся. Я и без тебя  разберусь
как-нибудь.
   - Гляди-ко, твои дела... А это чьи дела? - показала  она  на  детей.  -
Дядины, что ли? Ежели с тобой что случится, куда их девать? Тебе ж на  шею
не намотают их, а со мной оставят.
   -  Намотают,  намотают,  намотают,  -  засмеялась  Елька   и   замахала
ручонками.
   - Цыц ты, бесенок! Типун тебе на язык, - шлепнула ее мать.
   Та притворно захныкала.
   - Ладно тебе каркать, ворона! А то, не ровен час,  накаркаешь  беду,  -
сказал Андрей Иванович. - Не могу ж я к человеку задом обернуться? Надо же
посоветоваться, помочь ежели в чем. Иль мы не люди? Сегодня его  тормошат,
завтра за меня возьмутся. А мы, как тараканы, по щелям расползаемся?  Так,
что ли?!
   - Тебя разве перетолкуешь? Ты как жернов на помоле -  закрутишься,  так
черт не остановит. Ступай, ступай, только потом не пожалей. Локоть близко,
а не укусишь.
   - Ты чего, сдурела, что ли?
   - Не я сдурела, а вы с ним вместе сдурели. Уперлись, как быки. Довели ж
ему задание на сто пудов, так пусть сдает. Чего ждать-то? Власть шутить не
любит. Поперек  пути  пойдешь  -  все  потеряешь.  Не  он  первый,  не  он
последний. Чего он ждет?
   - Да голова - два уха! Сегодня они сто пудов наложили -  отдай  им  без
слов, завтра, глядишь, еще сто привалят. Вон как Костылину. Не  то  еще  и
двести запишут. У них аппетит, как у того Тита, что с большой ложкой лезет
за стол кашу есть. Ежели окорот им не давать, они нас без порток  по  миру
пустят. Понятно?
   - Тоже нашлись укоротители! Смотрите, сами на  задницу  не  шлепнитесь.
Окорот! Кому, властям, что ли?
   - Да ведь власть-то из живых людей состоит, а они все разные. Один прет
напролом, глаза вылупив, а другой и посмотрит, что  к  чему...  Да  что  с
тобой говорить! - Андрей Иванович махнул в сердцах рукой и вышел.
   А что, пожалуй, Надежда права, думал он, идя к Федоту Ивановичу.  Такая
карусель завертелась, что  поперек  дороги  станешь  -  сомнут.  Клюев  не
понимает этого - больно азартен до выгоды. Где что услышит насчет купли  и
продажи, да по дешевке - ночи не будет спать,  на  край  света  улетит,  а
достанет. Недаром его Совой прозвали: "Энтот на локте вздремнет и снова на
добычу улетит". Он и мышью не побрезгует,  уберет,  ежели  оборот  от  нее
будет. После отмены продразверстки, когда ввели свободную торговлю хлебом,
они с братом Спиридоном по три тысячи, а то и по пять  тысяч  пудов  зерна
скупали за  один  базар,  засыпали  доверху  свой  семейный  амбар,  потом
нанимали обозы и отвозили его на окскую пристань  Ватажку,  с  Амросиевыми
состязались. Прибыль - по копейке с пуда. Над ними смеялись: "Сова, дерьмо
клевать и то выгодней - далеко летать  не  надо".  А  они  богатели  -  по
тридцать и по сорок рублей с каждого базара  брали.  Вот  тебе  и  дерьмо!
Спиридон молотилку купил, а Федот  расстроился,  как  купец  Иголкин  -  к
пятистенному дому вышку  прирубил  да  еще  теплую  мастерскую  сложил  из
кирпича, что твой цех.  Весь  двор  и  подворье  обнес  высокой  кирпичной
стеной, инструменту накупил дорогого, австрийского и колесы точить  начал.
Руки у него золотые, ничего не скажешь. Но азарт, зарасть покоя не давали.
   Мало колес! Шерстобитку подкупил, валенки валять начал в зимнюю пору, а
по весне еще и кирпич подряжался бить.  И  когда  он  только  успевал  все
делать? Семижильный, что ли? Видать, уж порода такая.
   Дед его, Омеля, помер через свой азарт. Как  напьется  -  бьет  себя  в
грудь и кричит на весь проулок: "Я капитан!" В Астрахани на  ботике  людей
перевозил с берега  на  берег.  Вернулся  домой  с  неукротимой  жаждой  -
разбогатеть. А земли - всего две души. Так он  половину  надела  морковкой
засевал. Вот и ковырялся в ней - всю осень ходил  грязный,  как  боров  из
лужи. Только что не течет с него. Все морковку  продавал  на  базаре.  Про
него говорили, смеясь:  капитан  красным  товаром  торгует.  А  как  землю
получил после революции, так первым делом желоб вырубил из  мореного  дуба
величиной  с  добрую  лодку.  "Ты  что,  Омеля,  али  купаться  задумал  в
желобе-то?" - "Я, братушки, к этому  желобу  четыре  лошади  поставлю".  -
"Откуда ты их возьмешь?" - "Куплю!" - "На что купишь, на какие шиши?" - "А
вот с морковы разбогатею. Таперика земли много".
   Но разбогатеть с моркови так и не успел.  В  большой  пожар  двадцатого
года он зацепил желоб вожжами, выволок его со двора на  дорогу  и  тут  же
помер. Надорвался...
   Возле  кирпичного  подворья  Клюевых,  привязанная  за  кольцо,  стояла
накрытая попоной лошадь. Эге, кто-то издалека прискакал, подумал  Бородин.
Он прошел по дорожке из красного кирпича, выложенного елочкой на подворье.
Входом парадным хозяева, видно,  никогда  не  пользовались,  двустворчатая
дверь была забита наглухо, и на каменных ступенях  крыльца  торчал  рыжий,
спаленный морозом пырей. На подворье Бородин заметил свежую кучу березовых
болванок, приваленных к стенке мастерской.  Ба!  Да  это  ведь  Скобликове
добро-то перекочевало сюда. Видать, в ту ночь Клюевы не спали.
   В горнице за столом кроме хозяина сидели  брат  его,  Спиридон-безрукий
(руку оторвало ему на  молотилке),  Мишка  Бандей,  Прокоп  Алдонин,  Иван
Никитич Костылин да еще бродячий юрист Томилин, который забрел из  далекой
Елатьмы. Он летел сюда, как ворон на добычу; чуял, когда  мужиков  трясли.
Появлялся он здесь и в ту пору, когда прогрессивным налогом обкладывали, и
когда самогонщиков гоняли, и когда торговлю хлебом  запрещали,  ловили  на
ночных дорогах подводы с зерном.
   Завидя его высокую сутулую  фигуру  в  длинном  черном  пальто,  как  в
сутане, бабы шарахались в стороны и торопливо, истово крестились:  отнеси,
господи, от порога моего. Тот, к кому  он  сворачивал,  обреченно  опускал
голову и смиренно выслушивал - куда надо идти  жаловаться  и  кому  писать
прошение. И вот что диво: горожане знали одного  Томилина,  а  поселяне  -
совсем другого; в городе Томилин околачивался возле  трактира  да  пивной,
попрошайничал, кривлялся, изображая из  себя  то  артиста,  то  певца,  то
скомороха, а здесь, по селам, ходил угрюмый и важный, как  поп,  и  вместо
грязной рубашки с галстуком надевал  черную  просаленную,  как  власяница,
толстовку. "Перво-наперво изложите  вашу  обиду,  кто  вас  потревожил?  А
насчет закона не беспокойтесь - распутаю и напишу куда следует".
   Он и рассказывал, покуривая "козью  ножку",  заложив  ногу  на  ногу  в
латаных и растоптанных сапогах. Бородин снял шапку и, распахнув полушубок,
присел  на  скамью.  Ему  кивнул  головой  хозяин,  и  он  кивком   головы
поздоровался со всеми разом. Слушали Томилина все, угрюмо насупившись.
   - Вы, мужики, народ упрямый и недоверчивый. Пока вас оглоблей по шее не
ахнут, вы и не почешетесь. Ведь ясно же - проводится  политика  ликвидации
кулачества как класса. В этой связи надо перестраивать  свое  хозяйство  -
видимую часть его надо уменьшать, а невидимую - увеличивать.
   - Это какая же видимая, какая невидимая? - спросил Прокоп.
   - Видимая часть та, что состоит на  учете  в  сельсовете,  а  невидимая
часть лежит у тебя в кармане.
   - А чего с этой невидимой частью делать? В  карты  ежели  спустить  или
пропить, - сказал Бандей.
   - Деньги, ежели они находятся при  трезвой  голове,  могут  делать  еще
деньги.
   То-то и видно, что за трезвая у тебя голова, подумал Бородин, глядя  на
его отекшее серое лицо с проваленными подглазьями.
   - Нет, - сказал  Федот  Иванович,  -  этот  оборот  не  для  нас.  Наше
богатство - вот оно! - выложил он на стол огромные, как лопаты, ладони.  -
К ним нужен еще добрый инструмент да справное хозяйство - иначе  с  голыми
руками ничего путного не сотворишь. В каждом деле  должен  бы