. А утварь была богатая - один крест чего стоил! Золотой, с дорогими каменьями. Ваза серебряная, крапильня. А сколько блюд дорогих! И деньги были... "Семен - атлет. Заранее все учуял. А я ушами прохлопал", - с досадой думал Прокоп. Когда узнал он, что его громить будут, как на чужих ногах, еле до дома дошел. Хоть посреди улицы ложись и вой. Матрена - баба сырая - и так нерасторопная, а тут - села на скамью и ни с места. Только глазами хлопает да носом шмыгает. "Куда все девать? Что делать?" - спрашивает Прокоп. "И делать нечего, и деваться некуда. Одно слово - конец приходит решающий..." - "Ну, нет! Не на того напали..." Прокоп запряг лошадь и по-темному, через задние ворота, вывез на одоньи двигатель и зарыл его там в солому. Успел ружья спрятать в наружную защитку сарая, чтоб легче взять, ежели из дома выгонят... Хотел еще сундук Андрею Ивановичу свезти, да лошадей отогнать в Климушу, другу-однополчанину, да хлеб зарыть в сарае... И вдруг - пришли вечером, Якуша науськал: "Прокоп за ночь и добро растащит, и сам сбежит". Ашихмин с Левкой Головастым свели его в пожарку под охрану Кулька. В пожарке встретили песней: Идет, иде-о-от наш ненагляа-а-адный И хрен воротится на-зад... В пожарке на голой кирпичной стене висел фонарь "летучая мышь". Возле пожарных бочек, прямо на полу, на сене расположилась арестантская братия - человек десять тихановских мужиков. Охранявший их милиционер Кулек сидел тут же, на бочке. Арестованных баб держали отдельно, в хомутной, под замком. Главный пожарный, он же и клубный вахтер, а теперь арестованный Макар Сивый, пек картошку в горячей золе, выкатывал ее из грубки в широкую, как лопата, ладонь и, перебрасывая с руки на руку, приговаривал: - Ну, кому с пылу с жара от архангела Макара? - В преисподней не архангелы прислуживают, а черти, - мрачно сказал Прокоп. - Ишь ты, какой апостол кислых щей! - удивился Макар. - Нет тебе святого причастия. Держи, Андрей Иванович! - и бросил картошку Бородину. Кроме Андрея Ивановича тут были Четунов, Вася Соса, Тарантас, Бандей, Барабошка и Андрей Кукурай. Сидели больше все отказчики - одни отказались идти кулачить, другие - излишки сдавать. Кукурай за хулиганство попал - вымазал дегтем ворота Зенину. А Мишку Бандея забрали сразу по двум статьям: на заем не подписался и лыжи навострил - поймали возле кладбища, на паре ехал. "Ты куда?" - "К свату на крестины, в Гордеево". - "А рожь на пропой везешь?" - "Рожь на мельницу". - "Ты что, ай позабыл, что все мельницы закрыты?" - "А хрен вас знает. У вас семь пятниц на неделе". - "А ну, заворачивай оглобли!" Рожь отвезли на ссыпной пункт, лошадей оставили на бывшем поповом дворе, а Мишку в пожарку проводили. Поймали его Чубуков с милиционером Симой; Сима на повозку сел, а Чубуков наганом подталкивал Бандея - ступай, говорит, веселее, не то люди подумают, что ты не по своей охоте рожь сдаешь. Бандей матерился на всю пожарку: - Мать твою перемать!.. Олух я царя небесного! Большаком поехал, а! Надо же! Не голова, а чурка с глазами. - И бил себя ладонью в лысеющую голову. - Надо бы мне, дураку, по той стороне оврага, поповым полем... Не то бы свез Пашенковым... Лучше в карты проиграть. - Садись, Прокоп Иванович! - потянул Алдонина за полу полушубка Бородин. - В ногах правды нет. - Еще насижусь, Андрей Иванович! Ты-то как здесь очутился? - По ордеру... Отказался идти кулачить. - Не пойму, что за балаган? - сказал Прокоп, качая головой. - Ладно, меня кулачить собрались, ты отказался кулачить. А вон Кукурая зачем сюда притащили? - Я Зенину на воротах "анчихриста" написал дегтем, - вскинул тот подслеповатое лицо. - За религиозную пропаганду пошел? - усмехнулся Бородин. - Кукурай идет по политической линии, - отозвался от печки Макар, дуя на очередную картошку. - Его бы надо к бабам в хомутную, поскольку он с ними заодно, за церкву страдает. Да бабы отказались пущать. Сперва, говорят, охолостите его. А у нас коновала нет. - Нащет политики прошу не выражаться, - строго предупредил с бочки Кулек. - А ты не имеешь права разговаривать, поскольку на посту стоишь! - крикнул Бандей Кульку. - У меня такое право - что хочу с тобой, то и сделаю, - сказал Кулек. - Ты? Со мной? Да плевал я на тебя. Он сделает, что хочет?.. Да ты даже выгнать меня отсюда не имеешь права. Это я захочу - и начну вот над тобой изгиляться, а ты меня не выгонишь... - Э-э, как она, как ее... Мужики, хватит ругаться. И так тошно. - Андрей Митрич, а тебя пошто приволокли? - спросил Прокоп Барабошку. - Не говори и не спрашивай... - Барабошка только рукой махнул, но после паузы с жаром заговорил: - Э-э, как она, как ее... Подлец Якуша Ротастенький, какой подлец!.. Доказал на меня, будто я прячу кирпич артельный в сарае тестя. Но какой же он артельный? Когда еще выкупил я его! Спросите, говорю, Успенского или Алдонина, они подтвердят. А мне говорят: те элементы лишены голоса. Их показания недействительны. - Они всем глотку затыкают, - сказал Вася Соса. - Сами дерут и сами орут. - Э-э, как она, как ее... Смеются! Сарай, говорят, тестя, кирпич артельный, а ты вроде за сторожа. Я берег его на дом, говорю. Не слушают: артельный кирпич, и все тут. Так и отобрали. Зенин приехал, Ротастенький да Ванятка Бородин. А мне, значит, в насмешку суют бумагу: подпиши, говорят, что добровольно сдал кирпич. Такое зло взяло... Плюнул я в рожу Зенину. Вот за это и забрали меня. - Ротастенький - вор отпетый... А Ванятка Бородин... Мать его перемать! - заскрипел зубами Вася Соса. - Не при тебе будь сказано, Андрей Иванович... Все ж таки он тебе братец. Ему бы не только яблони посечь - голову оторвать и бросить в болото. - Попрошу прекратить выпады нащет политических угроз! - повысил голос Кулек. - Да пошел ты к... - Вася выругался, опять скрипнул зубами и стукнул пятерней себя по коленке. - Что Ванятка? Не в нем суть. Не сивый мерин, так чалый найдется. Все равно запрягут и поедут, - отозвался Бородин. - Ты соображай про тех, которые погоняют. - Нет, мил моя барыня! И те, кто погоняют, и те, которые везут, - все виноваты, - живо отозвался Тарантас. - Мы вот здесь за что с тобой сидим? А за то, что телегу отказались везти с конфискованным добром. Вот если б все в один голос отказались, тогда б небось они б запели лазаря, эти погоняльщики. - Да, тасуют нас, как колоду карт; кто против кого ляжет, тот того и за глотку берет, - сказал Андрей Иванович. - Сплошные черви козыри. Эх, воля-воля, всем горям горе, как говорил Иван-пророк, подойдет время - взыграет собачье семя. Вот оно и взыграло, и грызем друг друга... Прокоп сел на корточки, прислонясь спиной к колесу пожарной повозки, вынул кисет, стал скручивать "козью ножку". К нему живо потянулись со всех сторон: - Дай-кать затянуться. - Не жизня - тоска зеленая. - Что ж вы на дармовщину-то летите, как мухи? Ай свой табачок бережете? - Вы-ыкурили! - отозвался за всех Макар. - Только и смалят махру да языками чешут. - А чего ж делать? Каб работа была... - Скажи спасибо, что печь топится. Вытягивает. Не то бы мы все здесь от табачного дыма задохнулись. - А вот, мил моя барыня, кабы за стол мужика посадить энтим начальником. Скольки бы табаку он высадил за день? - Фунт! - Кило! - Полпуда!! - Насчет веса не скажу в точности... Но жалованья на табак не хватило бы. - Женшшыны, как мухота, задыхались бы. - Га-га-га!.. - До смеху ли теперь? - в сердцах сказал Прокоп и плюнул. - Глупый народ! - Ото верно, Прокоп Иванович, - согласно кивнул Тарантас. - Здесь все глупцы сидят, которые отказались. Умные на печке спят, а завтра пойдут кулачить. - Прижмут - пойдешь... Куда денешься... как она, как ее... Не один, так другой. - А что мне другие? - вспыхнул опять Вася. - Я не хочу грех брать на душу, понял? А ежели завтра заставят тебя бить? Бить меня, к примеру? Ты чего ж, станешь бить? Чего молчишь? - Что ты пристал к нему? - осадил Бородин Васю Сосу. - Доживем до завтра и увидим, кто кого бить станет, а кто и сдачи даст. - У нас сдачи? Ну нет, мил моя барыня... Были мужики... А теперя не народ, а телята комолые. Их с одной палкой куда хошь загнать можно. - Хотел бы я посмотреть, как ты палкой детей моих погонишь из дому! - покрываясь багровыми пятнами, зло проговорил Прокоп. - А что ты сделаешь? - спросил Тарантас, угрюмо глядя на Прокопа и тоже накаляясь внутренним жаром до красноты на скулах. - Застрелю как собаку! - сорвался на фальцет Прокоп и дернул пальцем, словно его ожгло. Кулек, успевший задремать, при этом пронзительном окрике спрыгнул с бочки и, ошалело ворочая белками, не понимая, кто и что говорил, рявкнул сразу на всех: - Ма-а-алчать! Не то всех пересажаю!.. - Куда? На бочку, что ли? - спросил Бородин, и все загоготали. Прокоп встал от колеса, с видного места, и прошел в угол за печку, а Кулек снял с головы синий шлем и стал закатывать тряпичные уши, чтобы лучше слышать, потом водрузил его на самую макушку. - Прекратите разговоры! - наконец изрек он, снял с передней стенки фонарь и отнес его, повесил над входной дверью. Теперь на мужиков падала громадная тень от повозки с бочкой, и они задвигались, зашуршали сеном, укладываясь на сон грядущий. Прокопу спать не хотелось. Поначалу досада брала: эко сорвался! Как мальчишка сопливый. И Тарантас тут ни при чем. Был бы он подлецом, небось не сидел бы в пожарке. Чего же на него яриться? И тем не менее мысль, что все, мол, трусы паршивые, так в упор брошенная в лицо ему Тарантасом, была обидной и такой неотступной, хоть кричи. А что ты сделаешь, когда и в самом деле твоих детишек, как поросят, с визгом и гоготом станут ловить по дому и таскать в сани под охрану милиционеров? Будто кто и в самом деле спрашивал его и в уши дул: "Ш-што-о? Ш-што-о?" - так все шумело в них и жухало в висках, и грудь теснило до тошноты. Васька Сноп рассказывал, будто у Квашнина ребятишек прямо из кровати таскали, одеться толком не давали, завертывали в тряпье - и в сани. А чтоб не кричали - конфетки в рот совали. Погремушками гремели перед теми, которые сопли не умели подтирать. Ай-я-яй! До каких страстей дожили? Вот подгонят утречком подводы, всю его шатию с Матреной во главе посадят и увезут, а ты здесь будешь сидеть, как бугай в загоне. Ори - не ори, хоть на стенку кидайся, кто тебя тут услышит? И чем дальше думал он про это, тем невыносимее казалось ему теперешнее положение, но как выйти из него? Как сбежать отсюда? Окна были под железной решеткой, дверь в воротах заперта на здоровенный замок - ключ у Кулька. Тот ходил, как заведенный, перед воротами и чертил острой тенью от шишака шлема по стенам и потолку. Только заворочайся - он сразу заорет во все горло и всех подымет на ноги. Не токмо что спать - ни лежать, ни сидеть не хотелось. И все клял себя за ротозейство. Ведь смог бы, смог попрятать, пораспихать кое-что. Авось вернутся еще? Что-то, глядишь, и уцелело бы. А теперь что? Выведут голеньких из дому и все добро порастащут. А вернешься - где искать? С кого спрашивать? Так и ворочались его тяжкие думы вокруг дома, как мельничные жернова; и он, все так же, сидя в углу за печкой, уронив голову на грудь, забылся уже под утро, после вторых петухов. Ему снилось, что они с Матреной в подвенечном платье подымаются на церковную паперть. Народу кругом, как на празднике каком, и все разряжены, шумные, веселые. И на него пальцем показывают да смеются. "Вот счас его женят, вот женят!" - кричат все. Растворяются железные врата, а там не храм божий, а какой-то сарай, и печь топится. Макар Сивый, грязный как черт, лопатой угли выбрасывает на пол и смеется. "Становись! - говорит. - Мы те счас обвенчаем". Он глянул себе на ноги - и с ужасом увидел, что стоит босым. Бежать! Ноги не слушаются. А его подталкивают прямо на горячие угли. "Становись, становись! - кто-то приказывает ему. - Привыкнешь..." Он глянул на Матрену, а это, оказывается, Якуша с ним стоит и подмигивает ему... Давай, давай! И тоже толкает его на угли... Разбудил его скрип отворяемой двери. В заснеженной шапке, в белых бурках стоял на пороге Возвышаев и громко спрашивал: - Сколько арестованных? - Так что девять человек, - по-солдатски отвечал Кулек. - Всех поднять! Кулек хлопнул пятерней о бочку и крикнул: - Подымайсь! Вставали нехотя, кряхтя и матерясь, кривя рожи, прикрываясь от света кто ладонью, кто шапкой. - Попрошу не выражаться! - крикнул опять Кулек. - Что, недовольны ранней побудкой? - спрашивал Возвышаев, прохаживаясь перед мужиками. - А ну, построиться! - Разберись по порядку! - скомандовал Кулек. Мужики растянулись в кривую шеренгу; справа стоял Бородин, слева замыкал ее Прокоп Алдонин. Возвышаев, сунув руки в боковые карманы полушубка, поднимаясь на носки, слегка покачиваясь, как петух перед тем как закукарекать, спросил: - Ну как? Хорошо ночевали? - И, презрительно усмехнувшись, что никто не отвечает, изрек: - Ишь ты, какие невеселые!.. Ничего, мы вас сегодня развеселим. Которые петь с нами не хотят и другим не велят, мы их ноне соберем и отправим куда подальше. - Лиха беда начало, - отозвался Бородин. - У нас был такой мужик, по прозвищу Иван-пророк. Так вот, когда его брали, он и сказал: сперва нас возьмут, которые покрупней, потом и до вас дойдет очередь, до мелочи пузатой. - Ты на что это намекаешь? - А чего мне намекать! Я про Ивана-пророка говорю. А он русским языком сказал, без намеков: сперва нас возьмут, потом вас! Вынув правую руку из кармана, сжав ее в кулак и потрясая им в воздухе, Возвышаев крикнул: - И я тебе скажу без намеков, кулацкий подпевала, пока до нас доберутся, мы вас всех передавим, как клопов. - Полегче, гражданин начальник, - сказал Прокоп, буровя глазами Возвышаева. - Я всю гражданскую проломал. В восемнадцатом году землю делил. А теперь неугоден для вас? Теперь меня в расход? - Ты землю делил по поручению левых эсеров. Они тут хозяйничали весной восемнадцатого. - Дак я их сюда приглашал? А? В ту пору они с вами заодно были. А теперь мы, мужики, и виноваты? Значит, нас в расход? - распалялся Прокоп. - Осади назад! Никто тебя в расход не пускает. А ежели имущество заберут, так поделом тебе. Поменьше хапать надо. - Я его где нахапал? Вот оно у меня где выросло. - Прокоп стукнул себя по загорбине. - На горбу нажито! Имейте в виду: на чужое позаритесь - свое потеряете. - А нам терять нечего, - холодно ответил Возвышаев. - Это верно. У иных даже совести нет. - Чего, чего? Ты это про кого? - Про барина своего, который на худое дело людей подбивает. Вот ему-то есть чего терять. - А ну, заткнись! - цыкнул Возвышаев. - Довольно! Поговорили. Ступайте по домам и помните - за отказ властям будем и впредь карать жестоко. И не на ночь забирать... Сроки давать будем. Хватит шутки шутить. Время теперь боевое. Революцию никто не отменял. - И, показав рукой на дверь, пропускал всех мимо себя, считал, как баранов. Последнего, Прокопа, приостановил: - Приготовьте угощение, Алдонин, - сказал с улыбочкой. - Гости придут. - Встречу горячими блинами, - мрачно ответил Прокоп. Шел торопливо по ночной притихшей улице, резко скрипел под валенками снег, да кое-где со дворов лениво тявкали собаки, но даже из подворотни не высовывались - глухая пора, самый трескучий мороз и сладкий предутренний сон. При виде своего крашенного суриком пятистенка Прокоп взялся за грудь - в левой стороне больно кольнуло и тягостно заныло, отдавая куда-то, не то в позвоночник, не то в лопатку. Три горничных окна, выходившие на улицу, тихонько светились неровным светом, словно падал на них переменчивый отблеск далекого костра. Свечка горит на божнице, сообразил Прокоп. Лампаду не зажигали в последнее время - деревянное масло пропало. А свечка горит неровно - вечно на нее дует откуда-то. Дверь открыли сразу. И по тому, как Матрена была одета и обута во все верхнее и теплое, Прокоп понял - не спала. В доме, у порога, прильнула к нему, упала головой на плечо и тихонько завыла, причитая тоненьким голоском: - Ах детушки наши, несчастные сиротинушки. Пропадут они совсем, пойдут по миру... Заберут от нас тебя, Прокопушка, сведут со свету-у... - Ты чего отпеваешь меня, мать? - Ой, Прокопушка, милай!.. Заберут тебя, забе-еруут. Санька Рыжая приходила ночью. Говорит, Прокопа в тюрьму отправят. А вас всех скопом на чугунку... А что я с ними делать буду? Я ж растеряю их в дороге-то... Господи, господи! За что ты нас предаешь на муки смертные? - Постой, постой... - Прокоп, стараясь освободиться от цепких объятий жены, чуял, как боль в левой стороне груди все нарастает, словно кто туда сунул раскаленный жагал. "Как бы не свалиться ненароком, - подумал он, - вот будет катавасия!" - Счас, я счас испью маленько. Что-то придавило меня, - он наконец освободился от жены, прошел в чулан к печке, задел ковш свежей воды из кадки, жадно выпил, перевел дух. Вроде бы полегшало... - Что тут у вас? Матрена, прикрывая опухшие глаза концом клетчатой шали, рассказывала: - Сказали, что придут рано утром. Тебя посадят. - Опять, глубоко и прерывисто втягивая воздух, всхлипнула: - А ребят возьмут в чем есть. Я вот и одела их ночью... По два платьишка, да рубашонки, которые потеплее, натянула... Авось не станут их ощупывать. Прокоп прошел в горницу - ребятишки, все пятеро, в шапках, в валенках, в шубенках и даже в варежках лежали поперек кровати, как мешки вповалку... У него вдруг задергались веки, перекосились губы и, ловя правой рукой теснивший ворот, поводя подбородком, словно желая вылететь из себя, он сдавленно произнес: - Ладно... Я их встречу... мать их перемать!.. Все равно уж - семь бед, один ответ. Он сходил во двор, достал из защитки ружье и вместе с патронташем повесил на косяк у наружной двери в сенях. Потом пришел в избу, разделся и сказал как можно спокойнее: - Давай-ка, мать, позавтракаем. А то бог знает, когда и где обедать придется. Пришли к ним еще до свету; дети спали, а Прокоп с Матреной, не зажигая огня, суетились по дому, собирая узелки на случай, если заберут, - Матрена увязала мешочек сухарей, два бруска сухого, пересыпанного крупной солью свиного сала, чулки шерстяные, варежки, детскую одежонку; узелков пять навязала, чтобы на случай сунуть каждому ребенку, - авось у детей малых не отберут, постыдятся. Прокоп же нарубил махорки и натолкал ее в узкий длинный мешочек, как в штанину. Еще хотел сбегать к Андрею Ивановичу, попросить ковригу хлеба на первую дорогу. Матрена оплошала - всю ночь суетилась да переживала, начисто позабыв, что хлебы кончились. Сунулся было Прокоп на крыльцо - и они тут как тут... Шли гуськом посередине пустынной улицы, впереди Зенин в кожаной кепке, шел бойко, поскрипывая на снегу бурками, поочередно хватаясь варежкой за уши, за ним высокий погибистый рабочий из Рязани, одетый в сборчатку, с кобурой на бедре, потом Левка Головастый с картонной папкой под мышкой, Санька Рыжая в плисовом сачке мела снег подолом полосатой поньки, потом милиционер Сима в форме, и кто-то еще сидел на подводе... Прокоп попятился в сени, прихлопнул дверь и запер ее на стальной засов. Дома прильнули с Матреной к окну и смотрели, затаив дыхание, как подтягивалась вся шеренга, огибая кладовую, сгруживалась у крыльца. Наконец затопали по приступкам, застучали в дверь. - Хозяин, открывай! - донесся звонкий голос Зенина. Матрена метнулась к двери. - Куда? - осадил ее Прокоп и, отступив от окна, процедил: - Не замай... Пускай чуток померзнут. - Дак двери высадят... - Я им высажу. Постучав кулаком и ногами в дверь и не дождавшись никакого отзвука, Зенин подошел к окну и так грохнул в переплет, что звякнули, дребезжа, оконные стекла. - Вы что там, повымерли все? - Прокоп, открой! Стекла побьют, - сказала Матрена. - А дьявол с ними. Они теперь не наши. - Заходи от ворот!.. Чай, ворота не заперты, - бабьим голоском крикнул Левка. И все потянулись к другой стороне дома, где вход в подворье преграждали высокие тесовые ворота с козырьком. Ударили медным кольцом о ворота, загремели щеколдой. - Отворяй, или стрелять будем! - крикнул Зенин и вынул из кармана галифе наган. - Стреляй, мать твою перемать, - выругался Прокоп, потом сходил в сени, вернулся с ружьем и подошел к окну. - Прокоп, что ты, господь с тобой! - метнулась к нему Матрена. - Отстань! - цыкнул он на жену. Зенин выстрелил в тесовый козырек - пуля чиркнула по крыше, и с обреза козырька посыпалась снежная пыль. - Ах ты гад! Напужать хочешь... - Кривя губы, Прокоп вскинул ружье и выстрелил в окно. Раздался оглушительный грохот, со звоном посыпалось стекло, заплакали, закричали дети, и горницу наполнило белым удушливым дымом. Зенин с подручными сыпанули, как воробьи вразлет, и спрятались за кладовую. Лошадь, стоявшая у крыльца, взметнулась на дыбки и, азартно храпанув, бросилась галопом поперек улицы. Седок вывалился из саней и тоже спрятался за кладовой... - Что ты наделал, отец? Что ты, господь с тобой, - подступала к нему Матрена, как к дитю малому. - В своем ли ты уме? Дай сюда пужалку-то! Дай сюда, говорю!.. Она взяла из вялых, трясущихся рук Прокопа ружье и выбросила его в разбитое окно. Прокоп, криво, виновато усмехаясь, вынул кисет и, просыпая на пол махорку, прыгающими пальцами стал скручивать цигарку. Давешняя боль, отступившая было под утро, опять стянула ему всю левую половину груди и сверлила, прожигала спину и лопатку... Он с трудом держался на ногах и все никак не мог слепить цигарку - во рту было сухо, и язык не слушался... Между тем из соседних домов стали выходить люди. Зенин, размахивая наганом, закричал от кладовой: - А ну, по домам! Или всех арестует конная милиция! На улице и в самом деле появился верховой в шубе и с винтовкой через плечо; он подъехал к кладовой и стал совещаться о чем-то, наклоняясь с седла к Зенину и к рабочему в сборчатке. Поселяне, опасливо поглядывая на верхового, держались поближе к заборам. На крыльцо Алдониных вышла Матрена и крикнула: - Заходитя в избу! Он не тронет. Ружье вон выбросили. Из-за кладовой высунулись Зенин и рабочий в черной сборчатке. - Пускай сам выходит на крыльцо! - крикнул Зенин. - Не то стрелять будем по окнам! Матрена скрылась за дверью, а через минуту вышел и Прокоп; слегка покачиваясь, как пьяный, он стал спускаться по ступенькам, придерживаясь рукой за перила. Направив на него наганы, подошли Зенин и высокий приезжий, за ними, опасливо ступая по снегу, приближались Левка и Санька Рыжая. Верховой, терзая лошадь удилами, помахивая нагайкой, стал наезжать на зевак - те бросились, как овцы, по дворам. Сима и ездок с подводы (а это был Максим Селькин) ловили напуганную лошадь с санями. - Связать ему руки! - приказал Зенин. Левка тотчас снял с себя ремень и подал его рабочему в сборчатке. Тот, положив наган в кобуру, сказал Прокопу: - А ну, руки назад! Заломив Прокопу за спину руки, он обернулся к Левке: - Помоги связать! И вдруг Прокоп, закатив глаза, вяло опустил голову и, подгибая колени, стал валиться прямо лицом в снег. - Чтой-то с ним? - опешил рабочий в сборчатке. - Отойдет, - процедил сквозь зубы Зенин. - Это он от жадности зашелся. Отнесите его на двор. Пусть охолонет. Да руки ему свяжите! Не то еще чего-нибудь выкинет. Несли втроем. Прокоп был сух и легок, как старый петух. Положили его посреди двора на охапку сена, руки сложили на животе и связали Левкиным брючным ремнем. Потом вошли в дом делать опись и выпроваживать семью. В доме было сумрачно и все еще пахло порохом. Дети сидели на печи, младшие дружно ревели. Матрена присела на приступок подпечника и тоже голосила. Один только Петька, подросток лет четырнадцати, крепился; он сидел на краю печки, свесив ноги, и хмуро смотрел на вошедших. - Зажгите огонь! - приказал Зенин. Санька Рыжая бросилась зажигать висячую лампу, а Левка по-хозяйски расположился в переднем углу за столом и раскрыл свою папку: - С чего начнем опись? - Подожди ты с описью, - сказал Зенин и, поглядев в окно, обрадованно произнес: - Ага, лошадь подогнали. Давай сперва помещение освободим. - Куда ж вы нас на мороз-то выселяете, люди добрые? Али мы злодеи какие? Хоть малых детей пожалейте! Ахти! Боже наш милостивый!.. Заступница небесная!.. Вразумитя их, вразумитя! Не дайте погубить души невинные! - Матрена встала перед печкой, раскинула руки и заголосила пуще прежнего. Зашевелились на печи, сбились в кучу, как ягнята, ребятишки и с отчаянными воплями отодвинулись в дальний угол. И только один Петька не тронулся с места; побледнев, как полотно, покусывая губы, он все так же сидел, свесив ноги и скрестив на груди руки. - Ну, чего сидишь, как истукан? - крикнул на него Зенин. - Подавай сюда ребят! - Не трогайте их! Не трогайте! - пронзительно закричала Матрена и стала биться головой о печку. - Ироды проклятые! Креста на вас нету... Душегубцы окаянные!.. В избу вошли Сима и Максим Селькин. - А ну, взять ее! - приказал Зенин. И четыре мужика, ухватив Матрену за руки и за ноги, поволокли на улицу. Но на крыльце идущий впереди Максим Селькин оступился, нырнул вниз по ступенькам и выпустил правую руку Матрены. В тот же миг Матрена мощной затрещиной отбросила прочь Левку и, обхватив руками за шеи Зенина и рабочего в сборчатке, съехала вниз по ступенькам, подмяв их всей тяжестью своего шестипудового тела. Разбросав их по снегу, отбиваясь, как медведица от наседавших собак, она поднялась на крыльцо и у самого порога упала, сбитая подножкой. Ее снова тащили волоком до самых саней... - Детей ведите сюда! - хрипел Зенин, заламывая ей руки. - Куда? - остановил он Симу. - Держите ее... За детьми пусть идут Бородина и Федулеев. Когда те пошли в избу, Петька уже стоял возле дверей, готовый к выходу; в руках, в охапке держал узелки, собранные матерью в дорогу. - А это зачем? - ткнул в них пальцем Левка. - С собой ничего брать не разрешается. - Еда здесь у нас, - сухо сглотнув, сказал Петька. - И еду нельзя. - Да ты что, ай очумел? - набросилась на него Санька Рыжая. - Им же до Пугасова ехать... Чай, не в гости на пироги едут! Забирай, забирай! И все выноси в, сани. Там тебя мать ждет, - выпроваживала она старшего с узелками. Потом взялась за малышей, все еще кричавших на печи: - А кто вас обидел? Кошка? Ох, какая нехорошая кошка!.. А вот мы ей сделаем ата-та!.. Слезайте, слезайте смелее... Там вас мамка ждет. Поедете в новый дом. Здесь же вон - холодно. Окна разбиты. Здесь нельзя оставаться... Идите, идите! Вас мамка зовет. Так и вывела всех, подбадривая, подталкивая, уговаривая: - Кататься поедем... Лошадка запряжена, хорошо-то как! И дом у вас будет новый. И никто вас там не тронет... Когда детей усадили в сани, Матрена затихла, смирилась со своей судьбой, только трудно и шумно всхлипывала и вздыхала. - Везите их до райисполкома, - приказал Зенин Симе. - Там в штабе скажут, куда ехать дальше... - Куда ж вы хозяина дели? Ай в конюшне заперли? - спросила под конец Матрена. - Не ваше дело, - ответил Зенин. И, уже входя в избу, наказал Саньке: - Сходи-ка, посмотри... Не удрал он? И в доме, дуя на руки, с видимым облегчением сказал Федулееву: - Вот теперь можно и опись составлять, - прошелся по избе, по горнице, глянул на висячее зеркало в деревянной резной раме, подмигнул себе и, удовлетворенный собственным отражением, изрек: - Лиха беда начало. Много добра колхозу отпишем. Все, что здесь есть, это теперь наше. - Да здесь, кроме зеркала да деревянной кровати, и нет ни хрена, - сказал рабочий. - А скотина, молотилка, кладовая? - С чего начинать? - спросил Левка. - Начинай с самого начала, с дома. Так и пиши: пункт первый - дом пятистенный, красного лесу, на каменном фундаменте... Его прервала Санька Рыжая, влетев на порог, часто дыша, как от дальней пробежки, она сказала с ужасом на лице: - Ме-ортвай он! Мертва-ай! И глаза застекленели, и руки холодные... Батюшки мои! Что ж мы наделали? - Ничего особенного. Одним классовым врагом стало меньше, - спокойно возразил Зенин. - Ступай в райштаб, доложи Ашихмину... Пусть пришлет фельдшера, чтобы акт составить. - А ты куда? - крикнул на вставшего из-за стола Левку. - Ты сиди, сиди... Опись надо составлять. У нас с вами дела неотложные. Нас никто от них не освобождал. Поскольку число кулаков в Тиханове перевалило за плановую цифру, утром сколотили еще одну группу по раскулачиванию, четвертую: из группы Чубукова взяли Кречева, из тяпинской - Ванятку Бородина да подключили к ним Василия Чухонина, Семена Жернакова и Тараканиху. Последней троице поначалу было обещано чужое село, поэтому они упирались: - Не пойдем трясти своих... Тады нам в глаза наплюют. - Кто? Классовые враги? - спросил Возвышаев. - Дык для тебя они классовые, а для нас хоть и поганые, а все ж свои, - ответила Тараканиха. - И в поле вместе, и в лугах, и на посиделках, и на сходах, а теперь трясти? - Вы что, не понимаете, какой исторический рубеж подошел? Мы входим в новую эру... Великий перелом начинается! А посему всех эксплуататоров к ногтю. Всех! И своих, и чужих... Они все одинаковые - с черным нутром. - Насчет черного нутра и великого перелома мы не против, - сказал Биняк. - Только давайте мы пойдем трясти чужих чернонутренних. А наших пущай кто-нибудь из вас идет. Сошлись на том, что эта группа пойдет кулачить на Выселки братьев Амвросимовых и Черного Барина. А уж по дороге им навязали фотографа Кирюхина. Жил он в Нахаловке, возле Андрея Ивановича Бородина. С него и начали... Но случилось так, что милиционер Кулек, сопровождавший эту группу на подводе, уехал раньше в Выселки. За ним послали верхового с приказом ехать в Нахаловку и ждать всю группу возле дома Кирюхина. Кулек вернулся в Нахаловку и остановился напротив Андрея Ивановича Бородина, поджидая все свое начальство посреди дороги. Уже развиднелось - и подводу, и человека в санях хорошо было видно из окон. Люди припадали лбами к оконным рамам, находя проталинку в оконном стекле. Надежда первой увидела эту страшную подводу с милиционером напротив своего дома и обомлела: - Андрей, да ведь это они к нам! Батюшки мои, куда деваться? - всплеснув руками, ринулась от окна Надежда и бестолково засуетилась по избе, сняла с ребра печного ключ от кладовой, сперва спрятала его в нижнем кармане кофты, потом отнесла в горницу, сунула под перину. Андрей Иванович, еще толком не успевший прийти в себя после ночевки в пожарной, испуганно метнулся к окну и, побледнев до синевы на скулах, глазел сквозь оконную проталину на подводу с милиционером, как кролик из клетки на подоспевшего барбоса, - бежать бы, да некуда. Услыхав, как хлопнула дверью вышедшая из горницы Надежда, спросил: - Может, они за сундуком Семена Дубка? - Дак он же пустой! - Как пустой? - оглянулся Андрей Иванович. - Забрали добро... Ночью ноне приходили Лукерья Тычка и Леня Горелый. На двух салазках увезли. - А Семен что? - спросил Андрей Иванович, повышая голос. - Что Семен? Поди Лукерья-то женой ему доводится, - ответила Надежда. - Как-нибудь дома промеж себя разберутся. - Промеж себя! А про нас позабыла? Ежели Семен покажет, что сундук к нам отвез? Энтот все может. Как быть тогда? Ведь не пустым же, скажут, привез он сундук в кладовую? Церковную утварь ищут. Понимаешь ты, голова два уха? - Да плевала я на вашу утварь! У меня и без нее голова кругом пошла. Или ты позабыл, где ночевал-то? - Сказала бы им, чтоб и сундук забирали. Зачем они его оставили? - Дался тебе этот пустой сундук! Ты об своем добре-то подумай, пустая голова. Вот они нагрянут сейчас - и все пропадет. Ведь ничего убрать не успели! Андрей Иванович глянул с опаской в окно и выругался: - Ах, мать перемать! Это Возвышаев прислал в отместку мне за Ивана-пророка, - высказал он новую догадку. - Какого еще Ивана-пророка? - Да Куриного Апостола... Возвышаев говорит: ноне всех заберем, которые элементы чуждые. Ну, я и скажи ему энти слова Ивана-пророка: сперва вы заберете, а потом и вас заберут. Он и взбеленился. - Язык тебе мало отрезать. Вечно ты суешься с ним куда не надо. Что теперь делать? Кулек меж тем вылез из саней и стал оправлять сбрую на лошади, поглядывая в сторону сельсовета, откуда должна была подойти вся боевая группа. - Ей-богу, к нам! - упавшим голосом сказал Андрей Иванович. - Вон, поглядывает - остальных поджидает. - Что ж теперь, выселят нас? - Надежда, опираясь руками о подоконник, глядела на эту подводу, на милиционера с испугом и азартным вниманием, как ребенок на огонь. - Насчет выселения вроде бы постановления не было, - отозвался Андрей Иванович, тоже глядевший с напряжением на Кулька. - Но скотину могут описать. Потом отберут. - Тогда эта... Чего ж ты стоишь? Ступай на двор! Может, чего-нибудь успеешь убрать. - И в самом деле. Чего я как ополоумел? - отрываясь от окна, сказал Андрей Иванович. Схватив с вешалки полушубок, кинув на голову шапку, одеваясь на ходу, сказал от порога: - В случае чего, ежели нагрянут... Ты задержи их в избе. Я скоро обернусь. Вышел на заднее крыльцо. Не успел опуститься по ступенькам, как сбежались куры и гуси с кагаканьем, с хлопаньем крыльев, с шипением и кудахтаньем, лезли друг на друга, клевали, щипали, преграждая дорогу и себе, и хозяину. Гусей в зиму пускали две партии - три пестрых гусыни с приземистым короткошеим задиристым гусаком тульской породы и четверку белых шишконосых голландских гусей с длинными шеями и тяжелыми, почти по земле таскавшимися подгузками. Да два десятка кур с петухом. Прожорливая горластая орава! Обычно, выходя на двор, Андрей Иванович всегда выносил для них в кармане какие-нибудь обсевки или ухобот - вот и привыкли встречать его толкотней да гомоном. - Ну-ну, пошли прочь! Не до вас... - расталкивал он эту подвижную горластую толчею. Возле дровосека взял топор, прошел в сарай. С пронзительным скрежетом раскрылись ворота. Андрей Иванович невольно вздрогнул и оглянулся назад, потом выругался про себя... Своих ворот испугался! В утренней сутеми по плетневым закуткам и бревенчатым хлевам стояла и кормилась вся его скотина. Обе лошади ели месиво в желобе и, помахивая хвостами, поочередно оглянулись на хозяина. С досадой подумалось: "Прохлопал ушами, растяпа... О двух лошадях остался. Каждому громиле на зависть. Да и какую продавать? Рыжую? В работу - жаль... На выезды ежели? Да кто теперь возьмет? И Белобокую не продашь. Сколько еще протянет рыжая Веселка? Три-четыре года?" Заметив в руке топор, пошел к яслям, где стояли овцы и корова с телком. Кого забить? Овцы сукочие, бокастые... Каждая по двойне принесет. Телка ежели? Увидев хозяина, тот мотнул головой и побежал ему навстречу. Совсем недавно, в рождественские морозы, брали его в избу, поили из ведра... Вместо сиськи палец совали ему и так, с пальцем, толкали мордашку в ведро с пойлом... Трехнедельный младенец. Чего тут резать? - Ме-е-е! - мокрогубый полез целоваться. - Эх ты, жисть окаянная! - скрипнув зубами, Андрей Иванович глянул на топор, оттолкнул телка и вышел на подворье. Хваткий приземистый гусачок-тулячок тут как тут - первый встретил хозяина и с назойливым лопотаньем полез ему в ноги. - Да пошел ты! - оттолкнул его Андрей Иванович. Потом неожиданно поймал за шею, поднес его к дровосеку и с хаканьем отсек голову. Затем порубил головы трем пестрым гусыням, отнес их в хлев и привалил в самом углу свежим плитняком навоза. - Андрей! - встретила его на подворье радостным окриком Надежда. - Оказывается, это не к нам... Соседей кулачат, Кирюхиных! Андрей Иванович приостановился, словно лужа перед ним была, и с удивлением глядел на жену. - Господи! Чего у них брать-то? - и вдруг рассмеялся, сгибаясь в поясе. - Ты что это, ополоумел? Чужой беде радуешься? - Да не в том дело... Над собой я... Ты знаешь, что я сделал? - Что ты сделал? - холодея, спросила Надежда. - Партию гусей зарезал и в навоз закопал. - Каких гусей? - Тульских. - Ах ты, балбес!.. Лучше бы голландских. Тульские гусыни и неслись хорошо, и всех гусенят выводили... - Ладно, в другой раз голландских порешим... - В другой раз нам самим головы отсекут и в навоз кинут. - Не каркай с утра пораньше... Так, перекоряясь, вышли на улицу. Возле кирюхинского палисадника стояла давешняя подвода, но Кулька в ней не было. И хозяева, и приезжие толпились в воротах, никак не могли договориться. - Вот постановление на конфискацию вашего имущества. Понятно? - Кречев совал бумагу хозяевам. Но те не брали ее. Антонина Васильевна, женщина властная, толстая, загородила собой, как телега, весь проход, важно качала головой и твердила заведенным голосом: - Нас дело не касается, поскольку мы кустари-одиночки. У нас паспорт, заверенный властями и под круглой печатью. - Правду мать говорит, правду, - согласно кивал фотограф Яков Парфеныч, сутулый мужик с желтым и сухим лицом. - Дак пойдемте в избу, там и разберемся! - настаивал Кречев. - Не то еще простудитесь. Вон как легко одеты! На Антонине Васильевне была шубная безрукавка и черные стеганые чувяки, а Яков Парфеныч стоял в обрезных чунях на босу ногу и в черном легком пиджачке, обтянувшем его острые выпиравшие лопатки. Меж тем на улицу вышли соседи: Маркел с Фросей, через дорогу топал в лаптях Ванька Вожак, жуя и застегиваясь на ходу. - Ладно, взайдем! - согласилась наконец Антонина Васильевна. - Но пусть пройдет с вами вместе и народ. - Какой народ? - спросил Кречев. - Который здесь собрался... Чтоб обману от вас не было. - Ну что ж, пусть идут, - нехотя согласился тот. Андрей Иванович, переглянувшись с Кречевым и Жернаковым, отвалил домой, а Надежда, напротив, охотно пошла к соседям. За ней потопали Маркел с Фросей и Вожак. В небольшой, но опрятной, надвое перегороженной избенке фотографа стало тесно от людей и остудно. - Я вам официально заявляю, - перешел на строгий тон Кречев, - ежели ф вы будете оказывать сопротивление насчет конфискации имущества, мы вас арестуем и отправим в милицию. - А какое такое имущество вы станете отбирать у нас? - спросила с вызовом Антонина Васильевна. - Всякие драгоценные вещи, золотые то есть, а также фотографические аппараты. Имеются ли у вас драгоценные вещи? Никаких драгоценных вещей у Антонины Васильевны отродясь не бывало, но признаться в этом перед властями и перед соседями ей казалось стыдно - могли бы подумать, что весь заработок фотографа она просто проедала и проматывала на курортах. Ни скотины, ни двора, избенка на восемь аршин и четыре окна, правда, были хорошие теплые сени да еще остекленный сверху и с боков просторный коридор, в котором работал Яков Парфеныч. Куда деньги девала, спросят. Ведь к Якову Парфенычу каждый базарный день шли посетители, что в твой трактир. И Антонина Васильевна, важно поджимая сочные вишневые губы, сказала: - Золотишко у меня, конечно, есть, да не про вашу честь. Ищите!.. - Имейте в виду, ежели обнаружится тайное укрытие, вина ваша усугубляется, - предупредил Кречев. - Ищите, ищите! - уже войдя в азарт, с пылающим румянцем во все щеки, королевским жестом растворяя руки, говорила Антонина Васильевна. - Тут ни токмо что искать, повернуться негде, - хмыкнул Биняк. - Поглядите в комоде, в сундуке... На чердак слазайте, - приказал Биняку и Тараканихе Кречев, потом Ванятке: - А ты сходи в баню... в каменке посмотри как следует. А ты в подпол слазай! - это Жернакову приказал. - А мне что делать? - спросил Кулек. - Ты его в сортир пошли, - сказал Маркел Кречеву. - Пущай понюхает, как у них золото пахнет. - Молчать! Вас пустили сюда хулиганить? - Кто фулиганит, а кто и смотрит. - Это кто ж по-твоему хулиганит? Мы, что ли? - Я ничего такого не говорил. - Вот и заткнись!.. - и потом хозяину: - Яков Парфеныч, где у вас фотографические аппараты? - В павильоне. - Проводите нас туда! - Кречев махнул рукой Кульку и они вдвоем пошли за хозяином. Один аппарат стоял на треноге посреди коридора, второй лежал в черном футляре возле стенки. - Так... Значит, оба аппарата и треногу мы у вас забираем. Худое длинноносое лицо Якова Парфеныча еще более вытянулось: - Как - забираете? А чем же я буду работать? - Обращайтесь в райисполком. Там скажут. - Кречев вынул из планшетки заготовленный акт конфискации фотоаппаратов, положил оба экземпляра на столик. - Вот, распишитесь... Значит, претензий насчет грубости у вас нет? - Какие могут быть претензии? - растерянно пролепетал фотограф. - Я только насчет аппаратов. - Вот и чудненько! Возьмите один акт себе... Так... И еще вот что учтите... В течение двадцати четырех часов вы должны очистить помещение. - Какое помещение? - Вот это самое. Ваш бывший дом. Поскольку выселять в отдаленные места вас не станут, значит, вы имеете право забрать все, что хотите. Считайте, что вам повезло. - А куда ж нам итить? - Куда хотите. Проситесь на квартиру. А ваш дом пойдет под заселение. - И, обернувшись, крикнул Кульку: - Бери аппараты! Кулек подошел к треноге, ухватил ее, как связку жердей, и взвалил на плечо, аппаратом за спину. - Да кто ж так с аппаратом обращается? - всплеснул руками Яков Парфеныч. - Это ж оптика! Вы имеете дорогую вещь... Дайте сюда! Он снял у Кулька с плеча треногу, ловко отвинтил аппарат, уложил его в ящик и спросил с готовностью: - Куда нести? - В сани! - приказал Кречев. Яков Парфеныч сам отнес оба аппарата в сани, переложил их сеном, чтоб не бились друг о друга, и все приговаривал: - Оптика - вещь хрупкая. Она требует к себе мягкого обращения. - Вот чудак-человек! - усмехнулся Кулек. - Тебе-то от того какая выгода? У тебя же их отобрали! Насовсем отобрали, понимаешь? - Отчего ж не понимать, - отвечал Яков Парфеныч и жалко улыбался. - Авось еще возвернут. - Ага, возвернут, после дождичка в четверг... - Ты вот что, отвезешь в райштаб аппараты и валяй прямо на Выселки, к дому Матвея Амвросимова, - сказал Кречев. - Здесь больше делать нечего. - А вдруг золотишко отыщется? - осклабился Кулек. - В кармане унесем. Езжай! В сенях Кречева встретили гомоном и смехом столпившиеся бабы и мужики. - Вы чего тут, или нашли что? - Тонино золото. Вот оно, смотри, - сказал Биняк, указывая на две кучи странных предметов. Приглядевшись, Кречев увидел целый ворох опаленных овечьих ног и еще кучу драных шерстяных чулок и носков. - Это что такое? Откуда? - С чердака скинули, - сказал Биняк. - Это ж надо! Шестьдесят четыре ноги. Шашнадцать баранов с осени съели. - Батюшки мои! Они их, чай, живьем глотали... - Яков Парфеныч, а вы их, случаем, не на мыло перегоняли, баранов-ти? - Дак ведь гостей много бывало... Каждый базарный день все гости, - смущенно оправдывался Яков Парфенович. - А чулки драные тоже гости вам набросали? - А може, черти в них бегают по чердаку-то? - Эдак на чертей да на баранов век не наработаешься... - Им теперь не страшно и на поселении жить - одними бараньими ногами прокормятся... Из дверей выглянула пылающая Антонина Васильевна и гневно крикнула: - Какое ваше дело до моей жизни? Вы зачем сюда пришли? Чертей да баранов переписывать? Или издевательствами заниматься? - Ой, гли-ка, напужала! - Ты не кричи, Фефела! Тебе дело говорят... - Граждане и товарищи! - повысил голос Кречев. - Немедленно прекратите выпады насчет оскорблений! Нам такого права никто не давал. Боевая группа задание свое выполнила... Все! Прошу очистить помещение. А вас, товарищи Кирюхины, еще раз предупреждаю - в течение двадцати четырех часов вы здесь полные хозяева. Задержитесь дольше означенного срока - пеняйте на себя. Из братьев Амвросимовых первым решили брать старшего, Матвея, жившего в двухэтажном кирпичном доме. Встретили их чинно, вежливо за стол посадили; только угощать не стали. Хозяин дома, Матвей Платонович, словно ходячий шкап, громоздкий, неповоротливый мужик с бритым кирпичного цвета лицом, прошел в передний угол, сел под образами и, сложив на коленях заскорузлые руки, спросил: - Постановление насчет конфискации имущества имеется? - Вот... Пожалуйста. - Кречев достал из планшетки постановление актива сельсовета и подал хозяину. Матвей Платонович достал с божницы картонный футлярчик, вынул очки в тонкой стальной оправе, неторопливо приладил их на крючковатый нос, стал читать. Хозяйка, бледная, с испугом на лице, стояла возле деревянной лестницы, ведущей на второй этаж, и глядела в каменно-неподвижное лицо хозяина, готовая мигом сорваться с места, чтоб исполнить любой приказ его. На ней была простенькая ситцевая кофточка, в горошинку фартук и полосатая понева свойского тканья. На ногах полусапожки с высокими боковыми резинками. Сверху в пролет лестницы с таким же испугом и выжиданием глядела на родителей дочь-невеста, желтокосая, в цветастом сарафане. И вся эта семейная троица была спаяна не только страхом выжидания, но и твердой, отчаянной решимостью - встретить стойко, с достойным спокойствием свою нелегкую судьбу. - Так, так... Значит, дом и все имущество - и движимое, и недвижимое. - Так точно... Раскастрация всего имущества, - подтвердил Ванятка Бородин. - Чтобы, значит, раз и навсегда искоренить всякую заразу частной собственности. - А на каком таком основании у меня решили сделать эту самую раскастрацию, а вот у него, у Ванятки, ничего не трогать? - спросил хозяин Кречева. - А чего у него брать-то? Охапку шоболов? - хмыкнул Кречев. - Дак что ж выходит, вы его шоболами брезгуете? Раз всех решили объединять в колхоз, тогда и всякое имущество валите в одну кучу. - Когда очередь дойдет до колхоза, все соберем. Но вас допускать до колхоза не имеем права, - ответил Кречев. - Почему? Или я рылом не вышел? Или работник плохой? - Потому как вы идете по кулацкой линии, то есть эксплуататор человеческого труда. - Кого же я исплуатировал? Мы работников отродясь не держали. В артели нас было три брата с семьями. - Вот братьев своих и семью вы это самое... эксплуатировали. - Как? Разве они одни работали, а я прохлаждался? Спроси вон Феклу, - кивнул он на хозяйку. - Ей веры нет. Потому как она тоже член кулацкой семьи. И пойдет заодно с вами. - А братья мои? - И они тоже подлежат конфискации. - А их за что? - За то же самое. У них тожеть дома двухэтажные и дворы каменные. - Да кто же кого у нас в артели исплуатировал? - Пустой разговор ведем. Постановление есть ясное и понятное: кто нажил не своим трудом большие средства - раскулачить. - А чьим же трудом я наживал все это? - Матвей Платонович округло обвел руками, указывая на просторный кирпичный дом, хорошо оштукатуренный, с фигурными наплывами на потолке под висячей лампой, с широким карнизом, с крашенной в голубой цвет дощатой перегородкой, с широкой железной кроватью со светлыми шишечками, с тюлевыми занавесками на окнах, с венскими стульями вокруг тяжелого дубового стола. - Может, ты мне помогал построить все это и нажить? Или Ванятка, или вон Биняк? - Оно и то сказать, что не в одной артели ты старался, а и на торговле подрабатывал, - отозвался Биняк. - Верно. Хлебом торговал. Скупал на базаре, нанимал обозы, перевозил на пристань, на Ватажку. Вон, Семен Жернаков подтвердит. Он тоже торговал. Жернаков густо покраснел и отвернулся к окну. - По три, по четыре тысячи пудов за базар брали с братом. Полны амбары семейные насыпали. Барыш - копейка за пуд. Тридцать, ну, сорок рублей на двоих заработку. Дак это ж работа! Мы ж не гноили хлеб-то, а сухоньким доставляли его на речные суда. В города отсылали... И за это нас теперь казнить надо? - Никто вас не казнит, - потупился Кречев, - а только в колхоз не велено пущать. Поскольку вы идете по статье зажиточных. Сам товарищ Каганович указание давал. И товарищ Штродах из Рязани присылал инструкцию. Чтоб не смешивать с трудящимися, с бедняцко-середняцкою массой, а отправлять вас на поселения... - Каганович да Штродов? Что-то не слыхали мы этих фамилий, когда в гражданскую казаков ломали. А теперь, вишь ты, сыскались... Инструкцию дают - не смешивать с массой. А чего ж тогда мешали? Говорили - все равны. Землю по едокам! А теперь - бей по дуракам, которые поверили! - Не надо было заживаться, Матвей Платонович, - сказал Биняк. - Для чего ты такие хоромы сгородил? Конюшни кирпичные! Две лошади, три коровы... - Дак у тебя вон один мерин, и тот ходит по базару и по чужим кошовкам кормится. Раз ты его прокормить не можешь - отдай в Совет. - А на ком загоны пахать? На бабе, что ли? - Ты не пашешь, а за сохой пляшешь... Языком молоть ты умеешь. Ежели из таких вот пустобрехов колхоз соберут, то и хоромы мои вам не помогут. Все прахом пойдет. В сенях проскрипели шаги, с треском распахнулась обшитая жестью дверь, и на пороге в клубах пара вырос Кулек в шинели. - Ну вот, поговорили - и будя, - сказал Кречев, вставая. - Поскольку вы идете по первой категории, стало быть, собирайтесь в чем есть и немедленно очистите помещение. Встал и хозяин, он был в валенках, в стеганых штанах и в черной фуфайке. - Дак что ж нам - из вещей ничего нельзя брать? - спросил он. - Ничего... В чем вас застали, в том и поедете. Верхнюю одежду возьмите, шапки, варежки. А более ничего, - повторил Кречев. - Фекла, вынь из сундука крытые шубы и пуховые платки возьми! - приказал хозяин. Фекла метнулась за дощатую перегородку к высокому, окованному полосовым железом, набитым в косую клетку, сундуку. Но перед ней вырос Биняк: - Извиняюсь, из нарядов ничего брать не положено, - криво усмехнулся он. - Не ехать же нам в драных шубняках! - сказал Матвей Платонович Кречеву. - Еще не примут нас... скажут - батраков привезли. - Ладно, выдай им шубы и платки! - распорядился Кречев. Биняк отошел в сторону, но зорко поглядывал, как Фекла доставала большие, крытые черным блестящим драп-кастором шубы, с длинным козьим мехом, пуховые оренбургские платки и клала их на откинутую крышку сундука. В ноздри резко шибануло нафталином и потянуло затхлым удушливым запахом лежалых вещей. Когда Фекла вынула из сундука еще шерстяную розовую кофту, Биняк поймал ее за руку: - Э-э, стоп, машина! Кофта к верхней одежде не относится. - Пусти руку, страмник бесстыжий! - рванулась злобно Фекла и наотмашь закатила ему звонкую затрещину. - А я говорю, кофту отдай! Отдай, кулацкая твоя образина! - заблажил Биняк, махая руками, пытаясь поймать мелькавшую перед его глазами кофту, но Фекла перебросила ее через плечо подоспевшей дочери. Та, поймав кофту, мгновенно прижала ее к груди и бросилась к отцу: - Папаня, родненький! Что же это делается? - закричала пронзительно и залилась слезами. - А я те говорю - кофту отдай! - Биняк нагнал ее и прижал к перегородке, тиская, сопя и ругаясь. - Папаня, папаня! Миленький мой!.. Помогите ж мне! Помогите! - отбивалась она и вскрикивала, поглядывая на отца. Но Матвей Платонович истуканом застыл на месте, скрестив руки на груди, и только глаза затворил, как от головной боли, да под скулами вздулись и побелели каменные желваки. - Оставь ты девку! - крикнул Кречев на Биняка. - Совсем офонарел? - И, взяв за шиворот, оттолкнул его к порогу. - Дак я эта!.. Согласно инструкции, значит. Поскольку не положено брать наряды... - заплетаясь языком, бормотал он, красный и смущенный. - Дайте собраться людям! Сядьте все за стол! - скомандовал Кречев и, обернувшись к хозяину: - Собирайтесь! А мы подождем... Через несколько минут они оделись, преображенные, печальные и строгие, как на богомолье собравшись, вышли к порогу. - Куда нас поведут? - спросил Матвей Платонович. - Тебя здесь оставят. А их в Пугасово, - ответил Кречев. - Дак как же мы врозь-то, отец? - всхлипнула Фекла. - Мы с Варькой дальше Тихановского базару и не бывали нигде... - Господь поможет, - сказал хозяин и осенил себя широким крестом, глядя на божницу. Варька, прикрыв лицо цветной варежкой, тоже всхлипнула. - Привыкнете, - сказал Кречев, вставая. - Там не волки, а тоже люди будут... - И, обернувшись, наказал Ванятке: - Опись построже составь. Все имущество на твою ответственность. - Крупное опишем, а насчет мелочи - сами забирайте в Совет. Там и переписывайте, и делите. Чего хотите, то и делайте. - Ну, лады! Через час вернемся. Кречев с Кульком вышли вместе с хозяевами. Феклу с Варькой усадили в сани, Кулек сел в головашки править, а Кречев с Амвросимовым пошли пеш. В Выселках и на выгоне было безлюдно, но, когда въехали в Нахаловку, вокруг саней закружились ребятишки. Побросав игру в чижики, они долго сопровождали подводу с милиционером и самим председателем Кречевым, звонко, на всю улицу покрикивая: - Эй, ребята! Кулаков везут! - Кулаки - дураки, кулаки - дураки! - Которые кулаки, а которые дураки? - Кулаки едут, а дураки пеш идут. - Кулек нешто кулак? - Кулек - шишак... - Баран, а ты пустишь нырок промеж саней? - Пущу! - А Кульку под задницу? - Пущу! - Я те пущу кнутом по шее, - кричал Кулек из саней. Бабы выходили на крыльцо, выглядывали из калиток, плющили носы об оконные стекла, вздыхали, крестились, жалея одних и посылая негромкие проклятия другим: - А чтоб вас розарвало! Погромщики! Утробы ненасытные... - Спаси и помоги им, царица небесная! - Осподи, осподи! И малого и старого волокут... - Под корень рубят, под ко-орень... Матвей Платонович даже рядом с дюжим Кречевым шел молодцом - в черной как смоль длинной сборчатке, в огромных белых валенках, малахай, что решето, на голове... Богатырь! - Эдакого хозяина вырвали! - Это дерево из всего лесу. - Да-а, прямо - купец Калашников! - Под корень секут, под ко-орень, - доносилось с крылец и от калиток. А перед райисполкомом целая вереница подвод, как на торгу; вдоль зеленой железной ограды, возле коновязи стояли подводы вперемежку с оседланными лошадьми; на многих санях валялись тулупы, а на них и на сене лежала посуда всякая - и фарфоровая, и стеклянная, самовары, сапоги, крытые сукном и драпом шубы, гармони, иконы и даже бронзовые кресты и паникадила; тут же, возле саней, топали, толкали друг друга, грелись железнодорожные охранники в черных нагольных шубах и с винтовками за спиной. Возчики в красных полушубках и бурых чуйках, подняв воротники и растопырив руки, стояли смирно возле своих лошадей и смотрели на все посторонними глазами. А поодаль, на высоком просторном каманинском крыльце, толпились рабочие в пиджаках, штабисты в белых полушубках, милиционеры в синих шлемах и в длинных серых кавалерийских шинелях чекисты, приехавшие из Пугасова конным строем. Тут же, на крыльце, на выносном столике, стоял ящик красного дерева, и в широкую, как матюгальник, зеленую трубу с шипением и хрипом вылетали сдавленные звуки, по которым с трудом угадывался голос Шаляпина: Жил-был король когда-то. При нем блоха-а-а жила-а-а. Милей родного бра-а-а-ата Она ему была-а-а. Блоха? Ха-ха-ха-ха! Блоха! Ха-ха! Ха-ха-ха-ха! Заразительно и неистово смеялся хриплый заведенный голос. Окружившая этот конфискованный граммофон публика тоже шумно смеялась, притопывала сапогами, валенками, била в ладони и дула на пальцы. Кулек перед самым крыльцом остановил лошадь. - Куда везти? - спросил Кречева. - Сейчас! - Кречев протолкался на крыльце и спросил Ашихмина, заводившего граммофон: - Куда девать очередную семью? - Какая категория? - спросил тот. - Первая, - ответил Кречев. - Так, хозяина веди в пожарку, а семью - во двор. - Какой двор? - Риковский! Кречев повернулся уходить, но его остановили. - В пожарке полно, - сказал кто-то от дверей. - Тогда веди в лавку... как его... - запнулся Ашихмин. - Рашкина! - опять крикнул кто-то от дверей. - Дак там же распределитель? - А ты в другую половину. В ту самую, где потом артельный склад был, - сказал от дверей опять тот, невидимый. - Ясно! - Кречев вернулся к подводе и передал Кульку: - Лошадь привяжи у коновязи. Хозяина, - кивнул на Матвея Платоновича, - в бывший артельный склад... Там сдашь его под роспись. - Я вам бык, что ли? - с горькой усмешкой сказал Амвросимов. - Молчать! - рявкнул Кречев. Он волновался от присутствия множества людей, которые глядели теперь на них с крыльца, и торопился: - Давай, давай! Чего возишься? - ругал он Кулька. - Растопырился, как баба. - Вот это кулачина! - крикнули с крыльца. - Сазон так Сазон... - На ем пахать можно... - Эге! Бочку пожарную возить. Во отъелся за щет рабочего класса... - И трудового крестьянства... Кречев подтолкнул под локоть робко стоявшую возле мужа Феклу: - Пошли, пошли... Чего глаза-то пялить без толку? - Матвей! Как же нам теперь без тебя-то? Неужели не свидимся? - Губы ее тряслись, глаза наполнились слезами, а рука правая, сложенная в троеперстие, машинально и быстро крестила его мелкими крестиками. Варька, глядя на мать, тоже начала давиться слезами и гукать, глотая рыдания. - Будет, мать, будет, - сказал Матвей Платонович, хмурясь и косо поглядывая на гоготавшее крыльцо. - Постыдись плакать перед ними-то... Бог не выдаст - свинья не съест. Спаси вас Христос! Кречев подвел Феклу и Варьку к высоким тесовым воротам, ведущим в просторные каманинские конюшни. Его встретил охранник в черном полушубке, вкось перехваченный ремнями, с наганом на боку. - Фамилия? - строго спросил не Феклу, а Кречева. - Амвросимовы... Фекла и Варвара... - Так! - Тот открыл черную, в картонном переплете тетрадь, заскользил глазами по страницам. - Так... Вот они! Запомните, поедете на шестой подводе. Возчик Касьянов из Пантюхина. А теперь марш на место! Он растворил ворота и пропустил в конюшню Феклу и Варвару. В полусумрачном сарае Кречев увидел множество людей, сидевших и валявшихся прямо на полу, на свежей соломе. Разговаривали тихо, многоголосо, и оттого слышался один слитный и протяжный гуд, как шмели гудели: бу-бу-бу-бу... Где-то раздавались слабый детский плач да робкое назойливое упрашивание: "Мамка, пусти на улицу! Мамка, на улицу хочу!" На вошедших никто не взглянул, и никто их не спросил ни о чем. Постояв с минуту возле ворот, они сиротливо опустились на солому тут же, возле стенки. - Ну чего, закрываем? - спросил охранник зазевавшегося Кречева. - А? Ну да, закрывай. - Кречев как-то содрогнулся весь, словно чем напугал его этот охранник. - Закрывай! - повторил он со вздохом и пошел прочь от ворот. 13 Ударная кампания по раскулачиванию в Тихановском районе благополучно завершилась за две недели. Всех, кого надо было изолировать, - изолировали, кого выслать за пределы округа, - выслали, кого переселить в пустующие теперь уж государственные, а не кулацкие дома, - переселили, которые дома занять под конторы - заняли. Райком и райисполком, избавившись от других контор, вольно расселились по двум этажам просторного каманинского дома. И облик районного центра Тиханова принял свой окончательный вид: на домах беглых купцов и лавочников, на заведениях трактирщиков, колбасников, Калашников, сыроваров и маслобойщиков, на просторных сосновых и кирпичных мужицких хоромах, окрещенных кулацкими гнездами, теперь появились вывески, писанные бывшим степановским богомазом Кузьминым с одним и тем же заглавным словом "Рай", возвещавшие миру о наступлении желанной поры всеобщего благоденствия на этой грешной земле. А над высоким бетонным крыльцом старого каманинского магазина повесили воистину волшебную картинку с нарисованной колбасой и магическим словом "Раймаг". Мужики посмеивались, подходя к пустым прилавкам: - А вы ту колбасу, с вывески, сымите и нарежьте мне. Я заплачу, чего стоит. - Дурак! Та колбаса обчественная, смотри на нее даром и ешь, сколько хочешь, глазами. А рукам волю не давай. - Дак мы теперь на какое довольствие перешли? Око видит, а зуб неймет? - Во-во. Погляди да утрись. Но питались мужики в эту зиму - дай бог каждому. Недаром цена на кадки подскочила вдвое - всякая посудина шла под засол мяса. И солили его, и коптили, и морозили. От бань по задворкам чуть ли не каждый вечер тянуло паленой щетиной; и горьковато-пряный дымок горевших ольховых полешек отдавал приторно-сладким душком прижаренного сала. Окорока коптили! Все районные ветеринары: и врач, и фельдшер, и бывший коновал, работавший санитаром при случном пункте, ходили в дымину пьяными, они открыли новую болезнь - "свиную рожу", по причине которой разрешалось не только забивать скотину, но и палить свинью, дабы при снятии шкуры не заразиться. А ежели хозяину хотелось продать свинину, так сдирали приконченную шкурку, и на свежий сальный обрез тот же ветеринар ставил чернильное клеймо - "К продаже подлежит. Здоровая". Зато уж к масленице тишина установилась на селе благостная: со дворов ни свиного визга, ни телячьего рева, ни блеяния ягнят, ни гусиного кагаканья - лишние голоса были убраны. Оно и то сказать: не так голос был страшен, как лишняя голова. Все, что появлялось на крестьянском дворе, попадало в опись и подлежало учету и налоговому обложению. Да не только налоги пугали... Ходили слухи, что по округу вынесено постановление - к двадцатому февраля всех загнать в колхоз. Значит, всякая животина на твоем дворе, считай, что уж и не твоя. А поскольку появление на свет божий новой головы пока еще происходило без свидетелей, так и старались прибрать ее вовремя. У Бородиных ожеребилась Белобокая. - Боже мой, к двум лошадям да еще третья!.. На тебе креста нет, - бранила мужа Надежда. - Я, что ли, виноват, что кобыла ожеребилась? - А кто же? - Окстись, Маланья! Я тебе кто, производитель? - Ты чурбан с глазами! Вот запишут на нас три лошади да раскулачат. Что тогда скажешь? Каким голосом запоешь? Мир в семейство принес Федька Маклак. Он пришел из Степанова на воскресный отдых и, послушав перебранку родителей, сказал: - Жеребенка могу продать. - Кому? - Ваньке Вожаку и Андрею Слепому. - Он им на что? По избе в иго-го играть? - Зарежут да съедят. - Вот и слава тебе господи! - обрадовалась Надежда. - Жеребенка резать? Да вы хуже татар! - сорвался Андрей Иванович. - Из него лошадь вырастет... Лошадь! Понимаете вы, тыквенные головы? - А вот как раскулачат и посадят тебя за трех лошадей... Из тебя самого лопух вырастет. Продай от греха! Какое твое собачье дело, на что он пойдет? Продали. Вечером Федька накинул жеребенку на шею аркан и отвел напротив, к Слепому. А утром чуть свет Вожак стучится в дверь: - Андрей Иванович, отдай деньги! А мясо назад возьми. - В чем дело? - Он у вас заразный. Как наелись с вечера этой жеребятины, так всю ночь со двора не сходили. - Проваривать надо мясо-то, печенеги... Потом целый день вся Нахаловка потешалась: - Ты слыхал, ночью Слепой с Вожаком волком подвывали? - С чего это они? Ай с ума спятили? - Жеребятины сырой наглотались. - Эка, дорвались, родимые, до дешевизны-то. - Да, за бесценок и мясо впрок не пойдет. - Жеребятина что за мясо? Ее татаре только переваривают. Дак у татарина не желудок, а требуха. - Гли-ко, говорят, что ежели собака волком завыла - быть покойнику. А человек ежели волком завыл? К чему бы это? - К войне. Ай не слыхали - Китай опять подымается. И слухи, слухи по селу ходили странные... Говорили, будто на лесных Пугасовских выселках одна баба тройню родила - головы и руки человечьи, а задняя половина туловища у новорожденных собачья, шерстью покрыта. И с хвостами! А еще будто божий человек появился, по селам ходит. Увидит какого ребенка и скажет: "Дайте мне эту девочку поносить!" Очень мне, говорит, девочка понравилась. А уж какого ребенка возьмет на руки, так тот и помирает. Маленький такой мужичонка, калека убогий. А силу притяжения большую имеет. Пугали войной, а более всеобщим колхозом и концом света. Слонялись мужики без дела, засиживались вечерами у соседей, а которые побойчей, одержимые беспокойным желанием узнать "судьбу решающую" поскорее, собирались возле бывшего трактира, а теперешней почты. Распивали самогонку и медовуху, принесенную в бутылках, заткнутых тряпичным или бумажным кляпом, закусывали курятиной, которую бабы из-под полы продавали возле раймага. Судачили. - И откуда курятина появилась?.. Скажи ты на милость - пост на дворе, а они кур продают! - До поста не доживем. Говорят, двадцатого февраля наступит сплошной колхоз. Конец света то ись. - А куда же все денется? - Все, что ходит на четырех ногах, будет съедено. Гы-гы. - А потом что? Куда мы все денемся? - Известно... Разбегимся... - Куда ж ты разбежишься? - Известно куда. На трудовой фронт. Давать пятилетку в четыре года. - Во-во... С рабочего плеча. - А скажи ты, сколько будет этих пятилеток? - А сколько в лапте клеток. - Одни лапти износим - другие дадут. Так и с этими пятилетками: из одной вылезешь - в другую сунут. Теперь не вырвешься до смерти до самыя. - Это верно. Пока будут пятилетки - хлеба досыта нам не едать. - Почему? - Потому как окружение мировой буржуазии вредит. - А при чем тут хлеб? - Как при чем? Ежели бы у нас хлеба не было, они бы и не вредили нам. То ись не выколачивали бы из нас этот хлеб. Никто бы никого не раскулачивал. - Это верно. За свое добро страдаем. - Э-э, об чем тужить! Двум смертям не бывать, дальше Сибири не пошлют. А ежели захотят, чтоб мы работали, накормют. Вон столовую открыли. Столовую открыли в Капкиной чайной. Клубный активист, комсомолец Андрей Пупок, нахрапистый малый с красным лицом и светлыми свиными ресницами, стал директором столовой. А Тараканиха пошла поварихой. Говорят, с ковшом в руках посреди обеда засыпает, прямо стоя у котла. А Кулька поставили начальником тюрьмы. Из калашной сделали тюрьму; сломали печи в полуподвальном этаже, ногородили камер, окна забрали железными прутьями, а снаружи все здание обнесли высоким плотным забором. Но главное, главное - почти в каждом селе появился колхозный скот, общие дворы и недвижимый инвентарь - зачаток колхозного строя. И к февралю месяцу количество объявленных колхозов по району подошло к плановой цифре. Но вот беда: колхозов много объявилось, да колхозников в них было маловато; по двадцать, по пятнадцать, а то и по десять семей приходилось на колхоз. А в Гордееве, Веретье и в Пантюхине колхозов вовсе не было создано. Руководители этих Советов были взяты на особую заметку. Да и в самом Тиханове туго шло дело: за всю эту бурную пору ни одного семейства не прибавилось в колхозе - как было двадцать шесть, так они и остались. Их еще окрестили бакинскими комиссарами и название предлагали колхозу дать - имени Бакинских Комиссаров. А другие требовали - нет, осудить надо интервентов, которые расстреляли тех комиссаров. Потому колхоз назвать "Ответ интервентам". Чтоб международная контра не забывала о том, как новые ряды встают над павшим строем. Но Сенечка Зенин настоял на своем: назвал колхоз "Светлым путем", ибо всем колхозникам теперь нужно учиться не только ненависти к врагу внутреннему и внешнему, но и любви и нежности по пути ко всеобщему братству. Оно бы, может, и привилось с ходу, это чувство любви и нежности по пути ко всеобщему братству, кабы не помешало тому вспыхнувшее невесть по каким законам повальное воровство. Первым делом растащили мед, оставшийся от кулаков. У деда Вани Демина было девяносто ульев, да у Черного Барина тридцать, да у братьев Амвросимовых сорок, да у Костылиных более полсотни... И вот какие чудеса: когда брали хозяев, все ульи пересчитали и в описи внесли, омшаники опечатали, а через несколько дней сунулись с проверкой - и печати, и все ульи стояли на месте, но меду не было. "Он утек медовухой прямо в шинки", - смеялись мужики. И пьянь такая пошла, хоть колхоз закрывай. Вся эта мелочь конфискованная: куры, гуси, утки, поросята, ягнята, овцы - все это уменьшалось в числе и появлялось в жареном виде в корзинах да в туесах возле магазинов на мимолетных толкучках. Главное, некуда девать было эту мелочь. Не соберешь ведь на одном дворе всех чужих кур, гусей и уток вместе. Передерутся, перетопчут друг друга. Раздавать по домам колхозникам - тоже нельзя. Держали их пока на своих местах да рассовали частично по лошадиным дворам. Вот тебе каждое утро двух, а то и трех голов не хватает. Куда делись? То хорек утащил, то лошади затоптали... С крупной скотиной полегче было. Оставшихся от кулаков коров да телят свели на дворы братьев Амвросимовых и объявили это скопище - мэтэфэ. Мало кто знал, что значили эти таинственные буквы. Но догадывались, что молоко от коров пойдет в столовую при райисполкоме, а еще в маслобойку сосланного Арсения Егоровича, где теперь хозяйничал человек, приехавший из города. Главной дояркой на этой мэтэфэ поставили Саньку Рыжую, а в помощницы ей назначили Настю Гредную и Козявку. Настя доила два дня, на третий забастовала. "У меня, - говорит, - всего один глаз". - "Ты что, глазом доишь?" - ругается Санька. "Я, - говорит, - смотреть устаю, потому сиськи в руках путаются". Эту прогнали, привели Матрену Селькину. Тут Козявка заупрямилась. Я, говорит, не могу избу свою на произвол судьбы бросать, потому как мужа отослали сторожем на хутор Черного Барина. Иван Евсеевич Бородин зашел к Якуше Ротастенькому: "Посылай свою Дуню!" - "Ой, что ты, Иван Евсев! Она у мяня с грыжей. На барском поле надорвалась". - "Ну, мать перемать, тогда иди сам дергай коровьи сиськи!" - "Какие сиськи? На мне вся беднота замыкается! Я свой пост не могу добровольно оставить - меня райком ставил. Я все ж таки партейный" Выручила Авдотья Сипунова, жена Сообразилы. Лошадей, которые получше, отобрал для себя РИК. Остальных передали в колхоз. И с лошадьми морока - их более тридцати голов, а дворы маленькие. Пришлось размещать в трех местах: на дворе Клюева, Алдонина и Успенского. А все, что осталось от кур, гусей, поросят и прочей мелочи, - отвезли на хутор Черного Барина. Сторожами послали туда мужа Козявки, Ивана Маринина, прозванного Котелком, и Сообразилу. Поскольку многие кулацкие дворы заняли под свои нужды всякие конторы, у которых тоже появились и лошади, и телеги, то личный скот колхозникам велено было держать пока при себе. - Обождите малость, - сказал Возвышаев Кречеву и Бородину, - вот подготовим общие стойла и кормушки для всего села - тогда и соберем весь скот. Сплошной колхоз будет, на целый район. А пока существуйте как база для наступления на единоличный сектор. Эта раскиданная по всему селу база доставляла много хлопот Ивану Евсеевичу Бородину: то гуси пропадали, то поросята, то молоко браковали. И за все в ответе председатель. Вызывают на молокозавод. Явился: - В чем дело? Мастер в белом халате, лицо строгое, как у доктора, подводит его к одной фляге, крышку открыл: - Нагнись, понюхай! - А чего там нюхать? Молоко, оно молоко и есть. Подает ковш: - На, зачерпни со дна! Тогда узнаешь, что за молоко. Зачерпнул. Мать честная! Коровий навоз! - Ты что, классовую вражду через навоз выражаешь? И пошел материть на чем свет стоит. А что ты ему скажешь? Он прав. К тому ж он - представитель рабочего класса, из округа приехал. Хоть и не шишка, а место бугроватое. Не успел с молоком скандал уладить, вот тебе - заявляется под вечер на дом Максим Иванович Бородин, старший над всеми конюхами. - Иван Евсев, а на дворе Успенского кормить лошадей нечем. - Как нечем? А где сено Успенского? Мнется. - Ты чего, мать перемать, али язык проглотил? - Дак там до нас лошади райзо стояли... Вот они и травили сено, что на сушилах лежало. - А в саду два стога стояло? Там не менее десяти возов было. - Те стога увезли... - Кто увез? - А я почем знаю? Утром ноне пришел - от стогов одни поддоны. Я вам не сторож. - Это ж грабеж при белом свете! В милицию заявлял? - Я - человек маленький. Ты хозяин, ты и ступай в милицию. Два дня путались с этим сеном. Так и не нашли. Да что на нем, метки, что ли, оставлены? Кулек сказал: - Сено, оно сено и есть; перевезли с места на место, с другим смешали - и вся недолга... Заикнулся было - собрать со всех колхозников по возу сена. Куда там! Шумят: - Бери тогда все, и скот наш забирай! Кормите, как хотите! Отбились. Так и пришлось Ивану Евсеевичу свое сено отдать, отвез пять возов. И лошадь свою на общий двор отвел, а корову на солому поставил. - Иван, она у нас совсем обезножеет на соломе-то, - сказала Санька. - Ничего, мать, не сдохнет, до сплошной коллективизации как-нибудь дотянет. Тогда на общем сене поправится. И мы вздохнем. А пока идет промежуточная фаза, как Возвышаев сказал, значит, надо терпеть. Но в эту промежуточную фазу судьба поставила запятую Ивану Евсеевичу. Случилась эта оказия, можно сказать, из-за проклятых конских хвостов. Всем конфискованным лошадям, переданным в колхоз, Сенечка Зенин приказал обрезать хвосты и гривы. Сам принес овечьи ножницы, отмерял, до коих пор хвосты обрезать, указывал, как из длинной перепутанной гривы делать прямую, короткую, аккуратную щеточку. Чтобы лошади колхозные не походили на стариков-староверов, а все как одна имели юный вид, точь-в-точь - московские юнгштурмовки в коротких юбочках. Обрезать заставляли Максима Ивановича Бородина. Сам Сенечка к лошадиному заду не подходил, примерку делал сбоку, чтобы не уронить партийного авторитета на случай непредвиденного взбрыкивания какой-нибудь норовистой кобылы. Ладно. Обрезали хвосты по самую сурепицу, так что теперь они стали похожими на кропильные кисточки. И тут приказ поступил - ехать за дровами для РИКа. Поехали на трех подводах: сам Иван Евсеевич, Биняк и Максим Селькин. Доехали до Гордеева легко и радостно - дорога накатана до блеска, лошади сытые, сами в кулацких тулупах - не токмо что мороз, буран не страшен. Замахивай полы, закрывай воротник и дуй хоть до Москвы... В Гордееве это благостное настроение улетучилось как прах. Сперва их стали дразнить пацаны: кружились возле подвод, как воробьи у навозной кучи, кричали наперебой и бросали в лошадей и ездоков конские мороженые катухи: - Куцехвостые едут! Куцехвостые! Свиньи, свиньи куцехвостые... Бейте их! Бе-эйте! Биняк не раз выскакивал из саней и, размахивая кнутом, разгонял эту ораву. Одни убегали вперед, другие назойливо, неотступно преследовали их и бросали с дальней дистанции оледенелые комья снега в смиренно ехавшего последним Максима Селькина. На выезде из села, возле старого барского сада, их остановили - поперек дороги протянута была слега, одним концом упиравшаяся в ветхий забор, вторым - в развилку раскоряченной придорожной ветлы. Биняк выпрыгнул из саней и побежал к слеге. И тотчас из-за придорожных кустов, от забора, из сада налетела ватага подростков с палками и кольями в руках, и все вокруг загудело, защелкало, заухало. - Ах вы, туды вашу, растуды вашу мать! - Иван Евсеевич моментально скинул тулуп, по-разбойничьи оглушительно свистнул и прямо из саней в длинном прыжке настиг двух парней и подмял их под себя, как волкодав пару щенков. Но не успел он оторваться от них, как сверху точно громом небесным шарахнуло его так по голове, что шапка отлетела в снег, и в ушах загремело, и в глазах вспыхнули, закружились огненные шары. Он оглянулся и увидел здоровенного верзилу с колом в руках, занесенным в высоченном замахе, и лицо в остервенелой, зверской усмешке. "Ах ты, гад! Ах ты, паскуда! Насмерть бьешь? Ну, лады..." Иван Евсеевич нырнул под несущийся со страшным свистом кол и снизу сильно ударил парня под дых. Тот выронил кол, схватился руками за живот и, переломившись в поясе, повалился в снег. Увидев сраженного наповал своего заводилу, ребятня с тем же гиком и уханьем бросилась врассыпную, оставляя на снегу трех подбитых товарищей. - А ну-ка, давай их в сани! - кричал Биняк. - В милицию их, стервецов, свезти! Пусть отцов вызовут. Это ж кулацкая вылазка на классовую вражду! У него красовался под глазом здоровенный синяк и губы кровоточили. Максим Селькин сидел все так же на санях с оторванным рукавом тулупа и виновато улыбался: - Имушшество колхозное попортили, вот пострелята... Как теперь с этим делом поступать будем? - В милицию! - кричал Биняк. - Протокол составим. И штраф в пятикратном размере... А то родителям твердое задание... Подчистую штобы. Иван Евсеевич осмотрел валявшихся ребят. Притворились подшибленными... Глаза украдкой поблескивали. Ясно, что боятся, кабы не забрали их... - Поехали! - скомандовал Бородин. - Куда? - переспросил Биняк. - За кудыкины горы! Ты забыл, куда мы едем? - Дак теперь важнее классовый карахтер проявить. Насчет политической линии. Надо в милицию заворачивать. - Я те заверну кнутом по шее. Поехали! - Иван Евсеевич тронул вожжами лошадь и поехал первым. Не успели они толком отъехать от места стычки, как лежачие поднялись и стали ругаться: - Свиньи куцехвостые! Свиньи! Вот погодите, мы вас на обратном пути встренем... Еще посмотрим, чья возьмет. Пока дрова пилили, да укладывали, да возы утягивали - стало смеркаться. И Биняк, и Селькин забастовали: - Обратно через Гордеево не поедем. Нам головы посшибают в потемках-то. Поехали в объезд через Климуши, на Черного Барина. Иван Евсеевич давно уж собирался съездить на хутор, поглядеть, как там хозяйствуют Котелок и Сообразило. И он согласился. Почти всю дорогу, и полем до Климуши, и лесом до самого Черного Барина, Иван Евсеевич шел обочь саней, тулуп кинув на воз. И уже на подъезде к хутору его стало поташнивать, и голова кружилась, и вроде бы ознобом пробирало. Он завернулся в тулуп и сел на воз. Так, сидя на возу, и подъехал к околице Черного Барина. Откуда-то из темноты ошалело заорал Сообразило: - Стой! Кто идет? - Свои, - ответил Бородин. И в этот момент блеснуло прямо перед лошадиной мордой острым змеиным языком короткое пламя, и оглушительно грохнул выстрел. Лошадь пронзительно заржала, взвилась на дыбки и бросилась в сторону. Не успел Иван Евсеевич толком сообразить, что к чему, как почуял, что валится вместе с возом наземь. Только дернулся было в сторону, но тулуп за что-то зацепился. Его потянуло, подмяло под воз, и мгновенная, как вспышка выстрела, жгучая боль пронзила правую ногу и разлилась по всему телу. - Стой, окаянная! Стой, дьявол! - орал Биняк, ловя лошадь Ивана Евсеевича. Лошадь быстро поймали, успокоили. Воз поставили на место. И тут Иван Евсеевич с удивлением заметил, что валенок его правой ноги как-то навыверт торчит в сторону. Его подняли под руки. Стиснув зубы от боли, он материл почем зря оторопевшего с ружьем в руках Сообразилу: - Ты что, баламут недоделанный, спектаклю решил устроить? Или покушению задумал? Говори! - Обознался я, Иван Евсеевич. - Врешь, кобель подзаборный! Ты что, голоса моего не узнал? Иль не видел, что лошадь спереди обстрижена, как баба паскудная? - Темно ведь... - А вот отдадим тебя под суд, там тебе посветлеет... Внесли Ивана Евсеевича в дом - и там все сразу прояснилось. Посреди избы на раскаленной чугунке стоял обливной бак, от него в открытый таз с холодной водой отходил медный змеевик, с конца которого, из краника, капала самогонка в подставленную бутыль. Рядом стояла целая кадка медовухи. Иван Маринин, по прозвищу Котелок, щуплый мужичонка с печальным морщинистым личиком, сидел на кровати, свесив короткие ноги, и с испугом глядел на вошедших. - А ну-ка, брысь с кровати! - цыкнул на него Биняк. Тот спрыгнул с кровати и сел на скамью у стенки. Ивана Евсеевича положили на кровать, осторожно подправили отогнутый валенок. Кривясь от боли, он приказал: - Подушки мне под спину! Так... - И, глядя на самогонный аппарат, спросил: - Чья работа? - Николай Жадов и Вася Соса старались, - ответил с готовностью Котелок. - Так... Понятно. Василь Осьпов, - сказал он Чухонину, - отпрягай лошадь, садись верхом и дуй в милицию. Пусть Жадова заберут. Кража меда - его работа. - Холодно верхом-то, - сказал Биняк. - Я лучше в санях. - Где ты их возьмешь? - Счас, воз развалю... И вся недолга. - Пока ты воз будешь разваливать - он уйдет. - Ночью все равно не поймают, - говорил свое Биняк. - Да и в милиции никто сейчас и не почешется, ночью-то. - Езжай, говорят, в милицию! Понял? - Я сей минут, - сорвался Биняк и скрылся за дверью. - Значит, Жадов тебя поставил на часах возле околицы? - спросил Сообразилу Иван Евсеевич. - Он. Наказал стрелять, кто бы ни появился. - Ах ты, матаня саратовская! Вас зачем сюда поставили? Добро колхозное на самогонку перегонять? - Это не мы... - ответил Сообразило. - Они нам приказали... - А у тебя что на плечах, башка или кочан капусты? Ты думаешь, тебе все с рук сойдет, поскольку колхозник? Нет, мать перемать, мы тебя под суд отдадим за одну компанию с этими живоглотами. Пойдешь, куда Макар телят не гонял. Понял? - Понял, понял, чем мужик бабу донял, - бубнил свое Сообразило. - Говорю тебе, не по своей воле я. Они меня силком принудили. Ты эта... Давай перекуси чего-нибудь. Поди, весь день не емши и назяблись. Нога вон тоже... Ишь, как вывернуло... Сообразило начал ставить самовар, а Иван Евсеевич вдруг откинулся на подушки и не то заснул, не то впал в забытье. Приехали за ним уже под утро на больничной лошади. Фельдшер Семен Терентьевич как глянул, так и валенок сымать не стал - перелом голени. Потом приехала милиция, Кулек и Сима, вдвоем. Рассказали, что ходили с обыском на дом к Сосе и Жадову. У Жадова в подполе оказался тайник. Там нашли пять кадок сотового меда, перемешанного с пчелами, а еще нашли много всякого добра. Самого Жадова и след простыл. С той поры его никто и никогда не видел в Тиханове. Сообразилу и Сосу судили, дали им по году принудиловки. А Ивана Евсеевича Бородина положили в тихановскую больницу на долгие месяцы... Одна кампания - по раскулачиванию - пошла под уклон, вторая же - по коллективизации - набирала силу и страсть. Летели одна за другой вперехлест телефонограммы, требуя сводок и отчетов, стучали телеграфные аппараты, выбивая срочные директивы и постановления, бушевали на страницах окружных, областных и центральных газет призывы и лозунги. "Героев черепашьих темпов коллективизации - под бич пролетарской самокритики". "Дни и часы сосчитаны: не позднее 20 февраля полностью засыпать семенные фонды!" "Корову и лошадь - под крышу колхоза..." "Борьбу с убоем скота не прекратишь одними административными методами. С этим злом надо бороться только массовым обобществлением скота и массовой контрактацией". "Довольно церемониться с волокитчиками!" "Те же, кто не успеют засыпать до 20 февраля семфонды, ответят пролетарскому суду за срыв и невыполнение директив правительства" [газета "Рабочий путь", Рязань, 1929, ноябрь]. В Тихановский райисполком пришло постановление окружного штаба по сплошной коллективизации: "1. В Сапожковском, Сараевском, Ерахтурском районах сбор семфонда проходит неудовлетворительно. Если в ближайшие дни не будет достигнуто резкого перелома, членов райштабов с работы снять и предать суду. 2. Имеют место множественные обследования всякого рода учреждениями хода кампании по коллективизации... Без ведома РИК никакие обследования по коллективизации не проводить. 3. Одобрить мероприятия прокуратуры по привлечению к ответственности работников, допустивших бездействие и халатность в выполнении директив по коллективизации и посевной кампании. Окрштаб по коллективизации. Штродах" [Газета "Рабочий путь". Рязань, 1929, ноябрь]. Возвышаев приказал размножить это постановление и послал с ним уполномоченных по селам. В Пантюхино к Зиновию Тимофеевичу приехал завроно Чарноус. Кадыковы сидели дома, ужинали при висячей лампе-семилинейке. Чарноус, сняв пушистый заячий малахай, поздоровавшись, сказал от порога: - Раненько вы за ублажение собственного чревоугодия садитесь. - Черные, прищуренные глазки, вздернутый носик с открытыми ноздрями, да черные усики вразбег от ноздрей, да маслянисто блестевшие волосы на круглой голове придавали ему сходство с котом, вставшим на задние лапки. - Не такое время теперь, дорогой Зиновий Тимофеевич, чтобы с наступлением сумерек забиваться в теплые норы... Работать надо, работать... - А нам, Евгений Павлович, и работать негде. Разве что на дому, - отвечал, виновато улыбаясь, Кадыков. Он встал от стола, принял от Чарноуса черный полушубок с белым от наметенного снега воротником и, приглашая к столу, все тем же виноватым тоном продолжал пояснять: - Создавайте, говорят, колхоз, а меж тем последнюю контору отобрали. Нам сперва отдали дом Галактионова, раскулаченного. А потом выгнали оттуда. Райпотребсоюз отнял под сыроварню... - Располагайтесь пока в сельсовете. - Там только дратву сучить да лясы точить. У нас сельсовет что посиделки - то выпивка, то спевка, а то девок щупают... - Как это так? Сельсовет - и посиделки? - Так вот... Председатель попался нам веселый... - Помилуйте, что вы говорите? Он же двадцатипятитысячник!.. - Не знаю. Я эти тыщи не проверял. Садитесь к столу, вместе поужинаем. Нюра, ложку для гостя! Анна Петровна встала со скамьи и потянулась к подвесной зашторенной полочке. - Не надо! - остановил ее жестом Чарноус. - Я уж поел. Да и не ко времени за ужином восседать. Сперва прочти-ка вот это. - Чарноус вынул из портфеля выписку из постановления окружного штаба, подал ее Кадыкову, а сам сел на скамью у окна. Кадыков поднес бумагу к висячей лампе и прочел. - А к чему она, эта штука? То есть какое нам задание от этого? - спросил Кадыков. - Задание вот какое - к двадцатому февраля весь наш район должен быть коллективизирован. - Эта легко сказать. - Кадыков вернул Чарноусу бумагу и, весь погрузившись в собственные мысли, спросил скорее себя самого: - А как это сделать? - План продуман и весь в целом, и по отдельным мероприятиям, - ответил Чарноус. - Затем и приехал - ввести вас в курс дела. Сперва проводим сбор семфонда. Значит, семена зерновых каждый засыпает в собственные мешки, и все сносят в общие амбары. - Нет у нас общих амбаров! - Нет? - Чарноус с удивлением поднял брови и сказал: - Сегодня будут. - Потом снисходительно пояснил: - Амбар - не скотный двор. Семена не лошади, не коровы. Положил их вместе - будут лежать. А где? Куда складывать? Решим сегодня же вечером. Вот сейчас пойдем в Совет и решим. В Пантюхине много амбаров. Почитай, у каждого жителя амбар, а то и по два. Да еще кладовые есть... - Понятно... Но, собрав семена, еще не создашь колхоза. - Не торопитесь... Все надо раскладывать на этапы и решать по пунктам. Итак, первый пункт - сбор семян, то есть создание колхозного семфонда. Конечно, пока мы его не объявляем колхозным. Просто - общий семфонд. Мы заботимся только о весенней посевной, посему у каждого крестьянина семена должны быть налицо. И хранить их надо в надежном месте. Понятно? - А вы думаете, мужики не догадаются, к чему эту карусель затеваем? - с усмешкой спросил Кадыков. - Догадаются они или нет - к нам это не имеет никакого отношения. Наша задача - к двадцатому февраля в Пантюхине создать всеобщий колхоз. Так вот... К завтрашнему утру пункт первый должен быть выполнен, то есть семфонд собрать за ночь. - И сделал выдержку. - Ничего себе заданьице, - сказал Кадыков и почесал затылок. - Второй пункт - собрать общее собрание и проголосовать за сплошную коллективизацию. Но для проведения этого мероприятия приедет к вам особый уполномоченный. С ним решите - на чьи дворы сводить коров и лошадей, то есть: где строить кормушки. И наконец, третий пункт - свести скот и собрать инвентарь в означенных дворах. Это вы и сами сможете сделать. Обойдетесь без посторонней помощи. Как видите, все разработано на законном основании. По науке. - Н-да. - Кадыков только головой крутил и посмеивался: - Весело, ничего не скажешь. Кабы только напоследок не расплакаться? - Замечание не по существу. - Чарноус встал и направился к порогу. - Я иду в сельсовет. Скажу председателю, чтобы актив собирал. Приходите поскорее. - Чего уж там. Вместе пойдем. Я поужинал, можно сказать. Шли темной дорогой посредине села, но Кадыков чуял, как смотрели на них невидимые мужики и бабы от каждой околицы, с каждого крыльца. Догадался по тому, как ребятишки толпились возле его дома и сопровождали их шумной толпой до самого Совета. Даже снег и ветер, подымавший сухую поземку, не мог разогнать их по домам. Председателя Ухарова в Совете не было. Епифаний Драный с рассыльным Родькой Киселевым сидели за столом и резались в шашки. На вошедших - ноль внимания. - Надо все ж таки здороваться, - сказал Кадыков. - Иль я тебя не видал? - отозвался Епифаний. - Я не один... Со мной представитель из района. Что подумают о нас там, в районе? - А что им думать? Им ни жарко ни холодно. У них одна думка - как бы поскорее нас в колхоз загнать. - Ну хватит! Распоясались, понимаешь. - Кадыков смешал шашки на доске и приказал Епифанию: - Разыщи Ухарова. И чтоб одна нога здесь - другая там, понял? Епифаний натянул на голову тряпичную шапку и поспешно вышел. - А ты давай за членами сельсовета! - наказывал Кадыков Родиону. - Тяни всех десятидворцев. И чтоб живо! - Что это за десятидворцы? - спросил Чарноус, когда вышел рассыльный. - Все село разбито на тридцать десятидворок. Во главе каждой десятидворки стоит выборный человек. Вот эти десятидворцы и есть члены сельсовета, наш актив. - Странно! - усмехнулся Чарноус. - А где же классовый подход? - Вот это и есть классовый! В нашем селе только один класс - крестьянский. - А как же беднота? Она, что ж, в стороне у вас? - Почему? Беднота имеет свою группу. Так и называется она - группа бедноты. Во всех делах они тоже принимают участие. - Вот члены этой группы бедноты и должны стоять во главе десятидворок. - Э, нет. Не пойдет такое дело. - Почему? - А потому, что десятидворки созданы не для игры, а для работы. То есть гати гатить, луга чистить, болота, мосты строить. Тут надо, чтоб каждый десятидворец шел в дело во главе своей десятки, на своей подводе. Тогда за ним и другие потянутся. А если он выйдет с одним прутиком в руках - кто за ним пойдет? А что у иного бедняка, кроме лаптей? - Выходит, вы не очень-то жалуете бедноту, - усмехнулся Чарноус. Кадыков вскинул подбородок и зачастил по-пантюхински, с распевкой в конце фразы: - Не надо читать нам политграмоту, радима-ай. Мы ее в гражданскую на пузе с винтовкой в руках усвоили. Я тебе лучше вот какой вопрос задам: Советская власть землю разделила по мужикам или нет? - Разделила, - обиженно ответил Чарноус. - Ага! С энтой самой поры бедняками остались у нас либо калеки да убогие, либо те пустобрехи, которые хотели бы эту землю ложками хлебать, словно дармовую кашу, да пузо на печке греть, а не работать на этой земле до седьмого пота... - Но позвольте, позвольте! - вспыхнул и Чарноус, поддавшись азарту Кадыкова. - Кроме земли есть еще и производственные условия: нужен инвентарь, скот рабочий... - А еще ангел божий, который принес бы этот инвентарь и сам бы землю вспахал. Вы что, не слыхали про сельковы, про кредитные товарищества? Нужен тебе плуг - бери. Денег нету - в кредит дадут. Не только плуг или борону... И сеялки брали, и веялки, и лошадей, и коров! Я сам лошадь в кредит брал, в двадцать втором году. И за год оправдал ее в извозе. Погасил кредит. Чего еще надо? На что жаловаться? На лень-матушку? На этот счет намеков у нас не любят. - Вы упрощаете вопрос классового расслоения, - строго заметил Чарноус и умолк, отвернувшись к окну. Кадыков вышел на крыльцо покурить и столкнулся с Ухаровым. - Что за новости на старом месте? Пошто народ честной тревожим по ночам? - весело спрашивал тот, подымаясь по скрипучим ступенькам, заслоняя собой весь крылечный проем. Он был в пиджаке и в чесанках, котиковая шапка с распущенными ушами и такой же черный воротник были чисты от снега. Значит, у дьякона сидел, сообразил Кадыков, третья изба от Совета. "Экий несуразный верзила, не успеет выпить, а грохочет на все село", - подумал о нем неприязненно Кадыков, но ответил сдержанно: - Приказано собрать семена. - Ну и что? Время подойдет - соберем. - Оно подошло. Собирать будем ноне. - Ночью, что ли? - Да. - Е-о-мое! - Ухаров свистнул и засмеялся. - А ну-ка мы рожь с ячменем в потемках перепутаем? А еще хуже, ежели мужика с бабой! - Прислали к нам человека из района, который вразумит нас, дураков... Пошли! Ухаров при свете лампы да в присутствии маленького Чарноуса казался еще более громоздким и горластым; дружелюбно протягивая руки и смеясь, как это делают все подвыпившие люди, он говорил Чарноусу: - Это вы нас поведете ночью по избам? Извиняюсь, я впереди не пойду - здесь собаки злые. Руки у него были большие и красные, с длинными узловатыми пальцами и далеко высовывались из пиджачных рукавов. Чарноус уклонился от его рукопожатий и, держась за свой портфель, перешел на другую сторону стола. - Да вы меня не бойтесь! - засмеялся опять Ухаров. - Мне ваш портфель не нужен. Между прочим, знаете, как зовут эту штуку здешние мужики? - ткнул он неуважительно пальцем в портфель и сказал: - Голенищей. - Иван Иванович, пока нет посторонних, давайте обговорим, как нам дело делать, - сказал Кадыков, с трудом сдерживая себя, чтоб не рассмеяться, видя, как опасливо отступал Чарноус, готовый в любую минуту дать стрекача от наседавшего на него Ухарова. - Да какое это дело? - отозвался опять со смехом Ухаров. - Дело, это когда человек трудится. А когда по чужим сусекам лазают, это не дело, а дельце, и его не делать надо, а обтяпать. Значит, обтяпаем это дельце, - он довольно потер руки и сел на табурет к столу. - Присаживайтесь, товарищи! Вы здесь гости, а я - хозяин. - Установка райисполкома жесткая, - сказал Кадыков, присаживаясь на табуретку, - к утру собрать весь семфонд. Вот Евгений Павлович привез указание. Чарноус положил на стол перед Ухаровым выписку из постановления окружного штаба и добавил от себя: - За невыполнение задания в срок приказано снимать с работы и отдавать под суд. Ухаров прочел эту бумагу и сразу протрезвел. Его шалые, озорные глаза в темных окружиях подглазий невидяще уставились в занавешенное красным лоскутом окно, и он произнес скорее для себя: - И рожь, и ячмень, и овес, и просо, и всякое прочее... И все это собрать за одну ночь? Чарноус переглянулся с Кадыковым и с многозначительной улыбкой произнес: - Уважаемый товарищ Ухаров, в здешних местах ячмень не сеют, а рожь бывает только озимая. То есть она давно уж посеяна. Так что следует собрать только семена яровых. А их не так много в каждом хозяйстве. Ухаров вопросительно посмотрел на Кадыкова. - Да, семян немного, - подтвердил Кадыков, - мешок, от силы два, на хозяйство. Овес, просо, еще лен, конопля. Мелочь. На лице Ухарова снова блеснула озорная усмешка. - А не получится у нас такая ж катавасия, как с волгарями-отходниками? Мы отобрали у них по мешку селедки, - обернулся он к Чарноусу, - судья Радимов приказал. Складывали эти мешки в сельсовете, в сенях. У нас чулан есть. Куда их девать? В районе не берут. По мужикам раздать - не разрешают. Они и валялись три недели в сельсовете. Все стены селедкой провоняли. Пришлось уговаривать этих волгарей, чтоб назад забрали. - Семена не селедка, они не завоняют, - глубокомысленно изрек Чарноус. - Это верно, - подтвердил Ухаров. - А если мужики не согласятся сдавать семена? - На этот счет есть приказ: тут же, на месте, составить акт и конфисковать муку, рожь - все, что под руку попадет. Для этого я и приехал. - Чарноус сделал паузу, в упор посмотрел на Ухарова и добавил: - А вы исполнять будете... мой приказ. - Приказ, оно, конечно, исполнять надо. Кабы только по шее не надавали этим исполнителям. Вы у себя живете, а я по домам шляюсь... Вижу и слышу, как народ обозлен. - Так что ж, из-за ваших сомнений отказаться от исполнения директивы? - строго спросил Чарноус. - Не об этом я... Народ, говорю, обижаем. Вместо того чтоб по-душевному подходить, мы с матом да с дубинкой. А враги наши не дремлют. Вот глядите, какую прокламацию я получил. На телеграфном столбе наклеена была. - Ухаров достал из бокового кармана тетрадный листок, развернул его перед собой и стал читать: - "Дорогие товарищи! Граждане православные! Пока посылаю я вам из небесного царства письмо, в котором прошу не вступать в колхозы, а которые взошли, пусть выходят. Всех прошу принять на себя ударную работу по развалу своего колхоза. Кто не поставит себе эту задачу, тот пойдет в ад, а кто поставит, тот будет принят мною в святые угодники и получит царствие небесное". - Кем подписано? - спросил Кадыков. - Бог подписи не ставит, - усмехнулся Ухаров. - Безграмотная галиматья, - сказал Чарноус. - Насчет грамотности не спорю, а вот галиматья это или нет, покажет время. Распахнулась дверь, и вошел Родька Киселев с первой группой десятидворцев. Сидевших за столом обдало холодом, и снегом запахло. Шапки у многих мужиков были сильно заснежены. "Ждали друг друга на улице, по одному не хотелось идти", - подумал Кадыков. Возле порога обметали валенки, выбивали шапки, не торопились проходить. Только Родька-рассыльный сел на табуретку и весело доложил: - Всех обошел. Этих с богатовского конца приволок. Счас придут и с другого конца, возле дьякона собираются. Драный их приведет. Зиновий Тимофеевич приказал внести из сеней пару скамеек и поставить их вдоль стен. Мужики все делали молча, смотрели как-то вкось, под себя, и даже между собой не переговаривались. Чадили все самосадом, покашливали, как спросонья. Не оживились даже, когда подошла вторая группа с Епифанием Драным. - Все собрались? - спросил Ухаров, отрываясь от бумаги, привезенной Чарноусом. - Вроде бы все, - ответил Епифаний. - Рассаживайтесь товарищи! Сейчас представитель района, заведующий роно товарищ Чарноус, поставит перед нами боевую задачу. Чарноус поднялся над столом и, опираясь на свой кожаный желтый портфель, коротко сказал, что теперь нет важнее в районе задачи, чем встретить весеннюю посевную кампанию во всеоружии. А посему необходимо сегодня же собрать весь семфонд и доложить об исполнении к завтрашнему утру. - А чего такая спешка? Иль село горит? Иль сеять завтра, по снегу? - спрашивал Епифаний Драный, оглядываясь на мужиков, как бы ища у них поддержки. - Это не спешка, а организованное проведение соцсоревнования. Кто быстрее всех засыпет семфонд, тот попадет на Красную Доску почета, - ответил Чарноус. - А куда их ссыпать, семена-то? - спросили со скамьи. - Под семфонд выделяются амбары десятидворцев, - ответил Кадыков, - ваши то есть. - А с ключами как быть? - С какими ключами? - С амбарными. Он принесет ко мне на хранение семена, а ежели что случится? Или крысы их поточут? Тогда с ним не разделаешься. - Да не в ключах дело... Вы ответьте: зачем семена собираете? - То ись под каким предлогом? - А зачем вам предлог понадобился? - спросил Ухаров, обращаясь к мужикам. - Нам ничего не надо. У нас все есть. Это вам наши семена понадобились, - загалдели мужики. - Скажите прямо - в колхоз будете загонять? - Али, может, в город их отвезете? - Товарищи, товарищи, что за ералаш? - встал Чарноус и строго вразумлял мужиков: - Кому пришла в голову такая чушь? Семена в городе не нужны. Они нужны здесь, чтобы организованно встретить весеннюю посевную. Пока есть еще время - надо все привести в боевую готовность - сперва семена, потом инвентарь... - А потом и нас заобратаете и в колхоз потащите, - перебили его. - Я попрошу не распускать эти классово чуждые мотивы! - повысил голос Чарноус. - За вра