Борис Можаев. День без конца и без края

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том второй".
   М., "Художественная литература", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 July 2002
   -----------------------------------------------------------------------

   <b>Киноповесть</b>




        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   Селекционный участок одной  из  опытных  станций  в  Сибири  -  два-три
приземистых длинных дома в окружении мелких  стелющихся  яблонь  и  вишен.
Заборик из белого штакетника да открытая  метеоплощадка  с  флюгером  и  с
невысоким настилом для приборов, похожим на ветхую трибуну.
   Возле штакетника остановился "газик", из него вышла молодая  женщина  и
крикнула в растворенное окно:
   - Мама где ты?
   В окне появилась постная сухая личность -  старик  лет  семидесяти,  он
строго поглядел на приехавшую, но, узнав ее, сразу подобрел:
   - Ты откуда, Наташа?
   - Из Батана. Где мама?
   - Да здесь она, на ближней делянке, - сказал старик.
   Наташа бегом огибает дом и вот, раскрыв руки, бежит  навстречу  матери,
стоящей в колосках с пинцетом в руке. Обнялись.
   - Здравствуй, мама!
   - Здравствуй, дочь! Ты чего такая взволнованная?
   - Сегодня же вечер. Твой вечер!
   - Ну да... юбилей, - улыбается Мария Ивановна. - За  уши  таскать  дуру
старую.
   - Я за тобой прилетела. Самолет через час уходит.
   - Ты уж лети. Сама там хозяйничай. А я к вечеру подъеду.
   - Да ты что, собственному празднику не рада?
   - Я-то рада. - Она смотрит на подходящих к ней  баб,  напарниц  ее,  их
пятеро. - Но есть дело поважнее юбилея.
   - Летите, Мария Ивановна, летите! - разноголосо загомонили бабы.  -  Мы
тут и без вас дотемна постараемся.
   - А то! Семьдесят лет не каждый день бывает... Летите!
   - Нет, бабы! Пока я буду веселиться, нас с вами закроют и распустят.
   - Как закроют?
   - А так... Одним наши цеха понадобились под конторы. А другие  экономию
наводят. Де, мол, невыгодно держать отдельный селекционный  участок.  Надо
объединить его с Тургинской станцией.
   - Она ж за тыщу верст! Питомники туда не перекинешь.
   - Они ж пропадут... - загомонили бабы.
   - А им ништо. Они их не закладывали. Они экономию наводят.
   - Но мама! Северин же обещал - не трогать вас.
   - Приехали из области. Сегодня в двенадцать совещание в горкоме.  Будут
решать судьбу нашу.
   - Ладно! - не сдается Наташа. - Я упрошу пилота, он задержится.  Только
ты из горкома давай прямо на аэродром.
   - Нет, Наталья, - твердо отвечает Мария Ивановна. - Я в  Черный  Яр,  в
Высокое съезжу. На могилу к отцу.
   - Но мама, это ж далеко! Такой крюк делать...
   - Подумаешь - две сотни километров. К вечеру приеду, не  беспокойся.  А
вы, бабы, трудитесь. После обеда помощников вам пришлю.
   Обняв дочь, она двинулась с поля.
   - Петя, у тебя все готово? - спросила у шофера "газика" Мария Ивановна.
- Минут через десять поедем.
   - Все в порядке, Мария Ивановна!
   Из дома вышел давешний  сухонький  старичок,  в  руках  у  него  стопка
журналов, газет и букет полевых цветов.
   - Маша, я слыхал, ты к Ивану Николаевичу завернуть хочешь?
   - Хочу.
   - Положи ему на могилу от меня... - старик подал  ей  цветы.  -  А  это
тебе, - он положил на выносной столик газеты  и  журналы.  -  Целый  месяц
собирал. Это все о тебе... И  об  Иване  Николаевиче,  -  говорил  старик,
перебирая газеты и журналы с портретами Марии Ивановны.
   - Мама, у тебя лицо усталое. Ты когда встала? - спросила Наташа.
   - Встала? Ты спроси у нее, когда она ложилась! -  проворчал  старик.  -
Последние ночи почти не спит... От темна до темна на поле, даже  почту  не
трогала.
   - Ничего, пустяки, - ответила Мария Ивановна.  -  Вот  поеду  -  и  все
прочту.
   Газеты веером ложились на столик, все открытые на  нужной  странице,  и
смотрела с них Мария Ивановна - все то же утомленное, спокойное  и  хмурое
лицо. А над  этими  портретами  газетные  заголовки  -  броскими  шапками:
"Сибирский  селекционер  -  народный   агроном   республики",   "Создателю
знаменитой "тверди" - неполегаемой сибирской пшеницы - 70 лет", "Присвоено
звание доктора наук без защиты диссертации"...
   А потом рядом на тот же столик легли два журнала,  открытые  где-то  на
середине, но на этих страницах была иная  фотография  -  дерзко  и  строго
глядел пожилой господин с высокими залысинами, с пышными темными усами,  с
седеющей  бородой.  И  заголовок:  "100-летие  со  дня  рождения   пионера
сибирской  селекции".  И  еще  статья:  "Иван  Твердохлебов  -  ученый   и
гражданин"...
   - Вот вы и встретились, - говорил старик, радостно поглядывая на  Марию
Ивановну.
   - Спасибо! - Она с чувством пожала ему руку.
   - Да, вот еще телеграммы... - Он  вынул  из  кармана  пачку  телеграмм,
выбрал одну из них. - И ты знаешь, от кого есть? От Лясоты.
   - От Лясоты? С чего бы это? - удивилась Мария Ивановна.
   - Время подошло  такое,  Мария  Ивановна.  Время  обнимать  -  и  время
уклоняться от объятий, - лукаво сказал старик. - Кстати,  ведь  вы  с  ним
одного выпуска?
   - Нет... Когда я училась, он был аспирантом.
   - Где?
   - Там же, в Петровской академии.


   По  пустынной  лиственничной  аллее  Тимирязевской  академии   бесшумно
катится, словно плывет по воздуху, крылатая пролетка;  вожжи  в  свободном
провисе покачиваются над облучком, их никто не держит. Кучера нет. Седок с
кожаной подушки безмолвно смотрит на нас. Мы узнаем  в  нем  знакомого  по
фотографии  Ивана  Николаевича  Твердохлебова.  А  чуть  поодаль,  посреди
лиственничной аллеи, стоит тот самый столик  с  газетами,  возле  которого
Мария Ивановна, одна.
   Твердохлебов оглядывается, вынимает из кармана жилетки серебряные часы,
открывает крышку и произносит:
   - Маша, тебе пора!
   Мария Ивановна хочет что-то сказать ему, жестом задержать,  остановить,
но... пролетка медленно удаляется, растворяясь в трепетно-зыбкой куще.
   Мария Ивановна как бы  машинально  кинулась  за  пролеткой  и...  вдруг
очутилась  в  людной  многоярусной  аудитории,  где  возбужденно   спорили
Макарьев и Лясота.
   - Дети продолжают жизнь, заложенную ранее в  их  родителей,  -  говорит
Макарьев. - Ибо и дети и родители являются  продуктом  одного  и  того  же
наследственного вещества.
   - Это схоластика, средневековая ложь! - кричит Лясота.  -  Мы  поломаем
вашу мистическую наследственность и будем управлять ею в интересах  нашего
хозяйства и общества.
   - Вам не хватит жизни для этого.
   - Мы начнем, а дети завершат!
   - К счастью, у горбатых родителей рождаются нормальные дети.
   - Овес рождается от овса, а пес от пса! - крикнул кто-то из  студентов,
и аудитория загрохотала...


   - Когда это было? - спросил тот самый старик.
   - Всю жизнь так было, - ответила Мария Ивановна.
   - Всю жизнь Лясота был аспирантом? Маша, ты о чем говоришь?
   Мария Ивановна и в самом деле как бы очнулась, смотрит с удивлением  на
старика. Она все еще стоит возле столика, рука ее по  привычке  перебирает
журналы и газеты.
   - Ты меня совсем не слушаешь, - продолжал старик. - Здорова ли ты?
   - Я, как старая лошадь, вроде бы стоя задремала,  -  усмехнулась  Мария
Ивановна и другим голосом: - Наташа, где ты?
   - Тут я! - донеслось из дому. - Плащ твой ищу.
   - Он на вешалке, за шкафом. Не забудь мою сумку на столе! В ней часы, -
крикнула Мария Ивановна и обернулась к старику: - Спасибо,  друг  мой.  До
свидания!
   Она забрала газеты  и  журналы  и  направилась  к  машине.  Наташа  тем
временем вынесла ей из дому  плащ  и  портфель.  Мария  Ивановна  раскрыла
портфель-сумку, достала серебряные часы-луковицу (те же самые, отцовские),
раскрыла крышку. Было ровно восемь утра. Послушала еще - часы тикают.
   - Ну, мы поехали.
   Она села в машину, махнула рукой, и "газик"  сорвался  с  места.  Мария
Ивановна смотрит сквозь лобовое стекло на убегающую дорогу,  на  пшеничные
поля и произносит про себя:
   - Овес от овса, а пес от пса...


   - А я вам говорю - наша наука оторвана от  практики.  Она  преклоняется
перед стойкостью видов и забывает о конкуренции, -  звенит  высокий  голос
Лясоты.
   Стоит он за трибуной; сбоку стол с президиумом, в зале полно народу, не
студентов,   а   пожилых   людей:   председателей   колхозов,   агрономов,
партработников.  Среди  них  мы  видим  Марию  Ивановну.  Идет   областное
совещание.
   - Биология не капиталистический рынок! - крикнула Мария Ивановна. -  Вы
отрицаете основное положение генетики.
   - Ваша генетика - предрассудок. И притом  буржуазный.  Нам  каждый  год
надо пахать и сеять. Весной мы с севом запаздываем. Наука должна  помогать
- как справиться с этой  задачей.  Вот  мы  и  предлагаем:  давайте  сеять
осенью. Некоторые так называемые ученые поучают нас - де, мол, нет стойких
озимых сортов. А мы им говорим: обойдемся и теми, что есть. И более  того,
будем превращать, перевоспитывать твердую пшеницу  в  мягкую,  то  есть  в
озимую. Для сибирских полей это будет революционным актом.
   - Надо выращивать новые сорта, а не манипулировать старыми! -  крикнула
опять Мария Ивановна.
   - Видимо, товарищу  Твердохлебовой  с  ее  высокой  научной  колокольни
наплевать на наши хозяйственные нужды. Поэтому она и пытается вставить нам
палки в колеса. Я предлагаю,  по  замечательному  почину  нашего  опытного
хозяйства, которое возглавляет товарищ Колотов, - кивок в  президиум,  где
один из сидящих склонил голову в ответном поклоне,  -  посеять  по  стерне
пшеницу во всем крае. Какая экономия выйдет на одной пашне!
   Лясота под аплодисменты сходит с трибуны. На трибуну  подымается  Мария
Ивановна, в руках у нее небольшой сверток; она  распаковывает  его  -  это
оказались свежие зеленя пшеницы.
   - Товарищи, эти зеленя я привезла с того самого опытного поля Колотова,
где была посеяна твердая пшеница без пахоты, по стерне.  Всходы  есть,  но
изреженные, слабые. Вот они (она подняла зеленя), полюбуйтесь! Это  же  не
твердая пшеница, не мильтурум, а обыкновенная,  вульгарная  красноколоска.
Откуда она взялась? Да оттуда же, от  стерни.  Когда  ее  жали,  произошло
самовысевание. Явление это известно  тысячу  лет.  Конечно,  можно  вместо
пахоты применить культивацию. Это еще в начале века  Овсинский  предлагал.
Но такой метод посева требует постоянного поддержания рыхлости  почвы,  то
есть больших  усилий,  иначе  все  сорняками  зарастет.  Сеять  кое-чем  и
кое-как, лишь бы отсеяться - значит обманывать себя и других.
   Она сошла с трибуны и стала раздавать зеленя - один пучок  положила  на
стол президиума, другие раздала по рядам в зале.
   Лясота отшвырнул зеленя и поднялся над столом грозной тучей:
   - Вы тут, товарищ Твердохлебова, давно занимаетесь  антигосударственной
практикой.
   - В чем она заключается? - обернулась Мария Ивановна.
   - В том, что на вашей так называемой научной  станции  вместо  кукурузы
культивируются клеверища!
   - Это единственные семенники во всем крае. И вы об этом отлично знаете!
- крикнула Мария Ивановна.
   - Травопольная система нанесла огромный ущерб государству. Надеюсь,  вы
это тоже знаете?
   - Нет, не знаю!
   - Понятно... Значит, умышленно бережете очаг  травопольной  системы  на
всякий случай!  Я  полагаю,  что  в  интересах  всего  края  ликвидировать
последние очаги травополья как опасную заразу  для  наших  полей.  Видимо,
найдутся решительные люди, которые распашут эти клеверища, а на  их  месте
товарищ Колотое посеет кукурузу. Для пользы дела. Вот так.
   Шум, хлопанье откидных сидений,  громыхание  стульев.  Публика  в  зале
поднялась и двинулась на выход. Все члены президиума сгрудились за сценой.
Массивный человек, сидевший рядом с  Лясотой,  говорит  одному  из  членов
президиума:
   - Северин, подготовьте приказ о распашке клеверища на опытной станции.
   - Я как областной агроном считаю эту акцию вредной, - отвечает Северин.
- И решительно отказываюсь подписать такой документ.
   - Хорошо,  обойдемся  без  вас,  -  раздраженно  бросил  ему  Лясота  и
массивному: - Василий  Михайлович,  поручите  это  Колотову.  Он  исполнит
аккуратно.


   На краю обширного клеверного поля урчит трактор с трехлемешным  плугом.
К нему по целине подъезжает "газик". Тракторист, заметив машину, вылез  из
кабины. Колотов, приоткрыв дверцу, кричит ему из "газика":
   - Чего ты волынишь? Начинай!
   - Дак, Семен Семенович, клеверища больно богатые. Как-то не знаю.
   - Чего не знаешь? Пахать разучился?!
   - С какого бока начинать то есть?
   - Заваливай прямо отсюда! - Колотов вылез из машины, вошел  в  хромовых
сапогах в клеверище,  потоптался.  -  Давай!  Приканчивай  эту  кабинетную
науку.
   Несмотря на осеннюю пору, клевер стоял молодым, зеленым и  ровным,  как
бархат. Тракторист взлез на сиденье, двинул рычагом управления  -  трактор
всхрапнул, как норовистая лошадь, крутнулся на месте и,  опустив  в  землю
черные плуги, ходко двинулся по зеленому полю.
   - Вот так! - ухмыльнулся Колотов, глядя на развалистую  черную  полосу,
словно траурной прошвой отбившую зеленое поле клеверища.
   Между тем от дальнего строения опытной станции бежала на  клевер  Мария
Ивановна; она часто спотыкалась,  размахивала  руками  и  что-то  кричала.
Когда она подбежала к Колотову, трактор уже сделал разворот и  приближался
вторым ходом.
   - Стойте! Что вы делаете? Варвары! - кричала она.
   - Нет, это вы варвары. А мы искореняем предрассудки от науки, -  сказал
Колотов. - Так будет точнее, товарищ Твердохлебова.
   - Вы - бандиты! Разбойники!!
   - Поосторожнее... Все ж таки я при исполнении служебных обязанностей.
   - Вы не имеете права!
   - Имеем. Все права наши. Вот - приказ  подписан.  -  Колотов  вынул  из
кармана бумагу и протянул ей.
   Мария Ивановна не стала читать, она бросилась навстречу трактору.
   - Стой! Остановитесь!! - подымая руки, кричала она.
   Тракторист, с опаской выглядывая  из  кабины,  правил  прямо  на  Марию
Ивановну. Она так и остановилась с поднятыми  руками,  с  округленными  от
негодования и ужаса глазами. Но трактор  черной  глыбой  наезжал  на  нее,
заслоняя небо.
   - Дави, мерзавец!  -  Вдруг  Мария  Ивановна  упала  ничком  в  борозду
навстречу трактору.
   Тракторист мертвенно побелел, резко потянул рычаги и с трудом остановил
гусеницы перед  лежащей  Марией  Ивановной.  Потом,  как-то  неестественно
задирая ноги, он вылез из кабины и бросился бежать. Мария Ивановна все еще
лежала ничком в  черной  борозде,  лежала  недвижно,  и  только  плечи  ее
вздрагивали от глухого рыдания.
   Колотов, не сводя с нее глаз, пятился задом к машине, нащупал  дрожащей
рукой дверцу и юркнул в нее, как в нору.
   - Гони!


   "Газик" резко тряхнуло и  занесло  в  глубокий  кювет.  Мария  Ивановна
схватилась за держальную скобу и с удивлением поглядела на Петю:
   - Что случилось?
   - Сейчас узнаем.
   Петя потянул на себя рычаг ручного тормоза и вылез из "газика".  Сперва
он поглядел под колеса сзади, присел  на  корточки,  постучал  по  скатам,
потом зашел спереди - опять присел и поглядел.
   - Не могу определить. Вроде все на месте - и колеса, и хвостовик.
   - А почему же нас в канаву занесло?
   - Не знаю. Мария Ивановна, а ну-ка, покрутите руль!
   Мария Ивановна попробовала крутить баранку. Петя глядел под колеса.
   - Не могу, - сказала Мария Ивановна.
   - Вот и я не мог свернуть. Заело.
   - Почему?
   - Сейчас определим. -  Петя  бросился  наперерез  идущему  самосвалу  с
гравием, поднял руку.
   Грузовик остановился на обочине, из кабины высунулся цыганистый  парень
в майке.
   - Тебе чего?
   - Помоги, друг... Руль заело. Не могу определить.
   Парень спрыгнул наземь, пошел к "газику".
   - Куда едешь? - спросил на ходу.
   - В город.
   - Зачем?
   - Ученого везу.
   - Не ври!
   Парень в майке заглянул в "газик", посмотрел на сумку с едой, подмигнул
Марии Ивановне, потом дернул  стопор  -  капот  открылся.  Парень  и  Петя
подошли к передку.
   - Пенсионерка? Мать начальника? - спросил  парень  Петю,  заглядывая  в
мотор.
   - Говорю - ученый.
   - Не ври. По сумкам вижу - на  базар  едете.  Так...  Головку  рулевого
управления осмотрел? Нет?! Дай разводной ключ!
   Петя быстро достал разводной ключ, и оба они уткнулись в мотор. А Мария
Ивановна поглядела в боковое окно и вдруг увидела странно одетого  мужчину
- галстук бабочкой,  старомодная  соломенная  шляпа  с  низкой  тульей,  с
прямыми полями. Усы, бородка клинышком...
   - Папа!
   - Пойдем со мной, Маша! Я хочу тебе что-то сказать. - Он поманил ее.
   - Но как же я пойду? У меня машина. Входи сюда, садись!..
   - Вы меня, что ли, Мария Ивановна? - Петя поднял голову от мотора.
   Видение исчезло. Мария Ивановна провела ладонью по  лбу,  поглядела  на
Петю.
   - Это я про себя, Петя... Так просто.
   - А-а! - Петя опять уткнулся в мотор.
   Парень меж тем отвинтил гайку на головке рулевого управления.
   - Ну, как в лагун глядел. Червяк затянут. Давай крути руль!
   Петя стал крутить баранку, парень кряхтел и завинчивал гайку.
   - Ну как?
   - Порядок, - сказал Петя.
   - И колесо  перетяни.  Видишь,  спицы  разболтались?  -  Парень  ударил
сапогом по колесу, потом с маху закрыл капот, передал ключ Пете  и  кивнул
Марии Ивановне: - С пустыми руками не возвращайтесь. Привет начальнику!
   И пошел вразвалочку.
   - Чего это он? - спросила Мария Ивановна.
   -  Узнал  вас  по  портретам...  Говорит,  для  большого  ученого  и  я
постараюсь.  Мария  Ивановна,  вот  вам  подушечка.  Располагайтесь!  А  я
подшипники подтяну. - Петя взял подушечку с заднего  сиденья  и  подал  ее
Марии Ивановне.
   - Я и в самом деле вздремну. - Мария Ивановна откинулась на  подушечку,
раскрыла журнал с портретом отца.


   Этот же портрет,  но  сильно  увеличенный,  висит  в  овальной  раме  в
гостиной. Рядом в таких же рамах висят портреты Анны  Михайловны  и  самой
Марии Ивановны - она молодая, еще студентка, и звали ее Мусей. Она  только
что вошла в квартиру. В ней трудно было узнать теперешнюю старую,  усталую
женщину: это была рослая статная девушка со спокойным взглядом пристальных
глаз, с короткой стрижкой, в сером костюме, в туфлях  на  низком  каблуке.
Было  в   ней   что-то   от   исполнительного,   подчеркнуто   опрощенного
комсомольского активиста 20-х  годов.  Она  снимала  в  прихожей  туфли  и
прислушивалась  к  голосам  -  мужскому  и  женскому,  -  доносившимся  из
гостиной, где висели видные через дверной проем портреты.
   - Понимаешь, вызывают меня  в  одно  заведение  и  говорят:  "Уважаемый
товарищ  Лясота,  ваша  селекция  может  подождать.   Сейчас   нам   нужно
разобраться  в  художественном  наследии  проклятого  прошлого,  то   есть
определить: что ценно для  рабочих  и  крестьян  в  качестве  произведений
искусства, а что есть простые предметы роскоши,  которые  надо  пустить  в
дело.  Поскольку  вы  бывший  художник  и  активист,   ваша   помощь   тут
необходима". И бросили меня как специалиста по искусству на эти коллекции.
Ну, скажу тебе - настоящий завал! - рокочет мужской тенорок.
   - Побольше бы таких завалов, - отвечает весело женский голос.
   Муся входит в гостиную. За столом сидят мать и Филипп Лясота. Он худ  и
важен - в модных широких галифе, в  сверкающих  сапогах,  с  редкой  рыжей
бороденкой и сухим, высоким, чуть свалившимся набок носом. На столе  вино,
закуски.
   - Добрый вечер, - говорит Муся.
   - Рад приветствовать надежду семьи и науки, - кривляется Филипп.
   - Муся, самовар на кухне. Горячий еще, - говорит мать. - Нет, ты только
подумай, что выкинул Филипп? - обращается к Мусе.
   Муся молча проходит на кухню.
   - Он зачислил нас в свои родственники. И бумаги выписал.
   - Какие бумаги? Что за родственники?
   - Поставил вас в  свой  распределитель  на  довольствие,  -  лениво,  с
победной ухмылкой ответил Филипп.
   - Какое еще довольствие? - с раздражением спросила Муся.
   -  Не  беспокойся,  за  картошкой  тебя  не  пошлют,  -  сказала   Анна
Михайловна. - Иди сюда, погляди.
   Муся подошла к столу.
   - Смотри, что он подарил нам! - Анна  Михайловна  приставляет  к  груди
сапфировый кулон. Потом  раскрыла  красную  коробочку  и  вынула  широкий,
крупного плетения, золотой браслет. - Это тебе.
   - Что это значит? - Муся требовательно смотрит на Филиппа.
   - Да сущий пустяк... Служебный паек, так сказать.
   - Что?!
   - Филипп, не ерничай. Я ей все поясню, -  сказала  Анна  Михайловна.  -
Понимаешь, Филипп сейчас работает в разборе конфискованных коллекций. И  в
качестве оплаты за труд они имеют право получить по одной вещи на  каждого
члена семьи.
   - Это кем же вы изволили меня зачислить? - свирепея, спросила  Муся.  -
Сестричкой? Или, может быть, кем-то другим?
   - А в нашем департаменте полное равноправие и сестер, и братьев, и жен,
и матерей.
   - Я не имею чести принадлежать к вашему департаменту. И паек мне ваш не
нужен.
   Она бросила браслет на стол.
   - Пардон, - сказал Филипп. И с огорчением: - Ничего лучшего я изобрести
не мог, чтобы помочь семье моего учителя.
   - Папу оставьте в покое!
   - Ну, чего ты взбеленилась? - набросилась на нее Анна Михайловна. -  Ты
что, не понимаешь? Это ж проформа. Служебная игра! И больше  ничего...  Не
все ли равно, чем платить - деньгами или пайком?
   - Ты можешь получать паек чем угодно и жить как угодно. А меня увольте!
- Муся пошла к себе в комнату.
   - Вот вам и благодарность! - обиженно развела руками  Анна  Михайловна.
Но браслет взяла и спрятала вместе с сапфировым кулоном в складках платья.
   - Но любимую  вашу  книгу...  "Дон  Кихот"  с  рисунками  Дорэ,  может,
примите? - спросил Филипп и взял с дивана роскошное издание.
   - Краденого мне не нужно, - сказала Муся с порога.
   - Глупенькая, книги не крадут - их умыкают, как девушек.


   Утро. Муся сидит за столом, пишет. Входит Анна  Михайловна  в  каком-то
странном халате, смахивающем на японское кимоно.
   - Надо все-таки объясниться, - говорит она, присаживаясь на стул.
   - В чем? - неохотно спрашивает Муся.
   - Ты подозреваешь Филиппа бог знает в каких грехах.
   - Подозрениями я не занимаюсь. Я не сыщик.
   -   Послушай,   Филипп   обыкновенный   честный   селекционер   и    по
совместительству общественный работник культурного фронта.
   - Вот как ты научилась! А еще на каком фронте он был?
   - Война - это не его стихия.
   - Потому что он - талант? - насмешливо спросила Муся.
   - А ты не смейся! Может быть, война  как  раз  и  помешала  нормальному
развитию его таланта.
   - Зато теперь он развивается во всем блеске.
   - Ты не смеешь так! Он искренне верит в построение новой культуры.
   - И присваивает чужие вещи?
   - Это же так примитивно... Упрощаешь.
   - Ах, ты хочешь обстоятельней? Пожалуйста. Ни в какую новую культуру он
не верит. И вообще, новую культуру надо делать чистыми руками. А он служит
только одному богу - собственному удовольствию. Сначала в живопись играл -
таланта не хватило. Потом в селекцию  -  терпения  нет.  Теперь  играет  в
культуру. Решил, что выгодней. Пойми ты, все  эти  несостоявшиеся  таланты
идут либо в сыщики, либо в шулера. И твой Филипп шулер. Рано или поздно он
проиграется!
   -  Какой  же  ты  жестокий  человек.  Ты  всех  душишь   своей   слепой
принципиальностью. Отцу подражаешь? Но, между прочим, он сам жил и  других
не стеснял.
   - Ну, я твою жизнь стеснять не буду. Я ухожу в общежитие.
   - Неблагодарная! - Анна Михайловна гневно выходит.


   Общежитие студентов Тимирязевки. Муся сбегает по лестнице в  вестибюль,
на руке у нее полотенце.  Навстречу  ей  Василий  Силантьев.  Черноволосый
смуглый парень лет под тридцать.
   - Здравствуйте! Вы что здесь делаете?
   - Живу.
   - Вы удивительный человек - что не явление, то новая  роль.  А  как  же
мать?
   - Вы слишком любопытный зритель.
   - Ага. А полотенце зачем?
   - Купаться иду. На пруд.
   - Вода холодная. Еще только яблоня зацвела.
   - Пока  цветет  яблоня,  пруд  чистый.  А  потом  зацветет  вода  -  не
искупаешься.
   - Разумно. А мне можно с вами?
   - Так вода же холодная!
   - А что мне, дикому тунгусу, холодная вода? Я с моржами купался.
   - А с акулами не пробовали?
   - Я могу только с  разрешения.  Но  акулы  не  моржи,  по-тунгусски  не
понимают, - улыбается Василий.
   - Это намек?
   - Ну, что вы? Так уж с ходу намекать на  ваши  зубы?  Вы  можете  когти
выпустить.
   - Выходит состязание в глупости, - Муся улыбнулась.  -  Пойдемте  лучше
купаться.


   Яркий солнечный день. Муся и Василий идут по тропинке  цветущим  садом.
Они выходят на берег пруда, поросший  раскидистыми  ветлами,  наклоненными
над водой. Муся мгновенно скинула сарафан,  и  не  успел  Василий  стянуть
сапоги, как она уже ласточкой полетела с берега в воду и поплыла по-мужски
саженками, потряхивая блестевшей от воды головой.
   Василий ловко вскарабкался на наклонную ветлу,  стал  на  толстый  сук,
балансируя руками,  выбрал  момент  равновесия  и,  сильно  оттолкнувшись,
полетел вниз головой. Бух! И надолго пропал под водой.
   Муся уже тревожно поглядывала по сторонам, когда он с  шумным  выдохом,
словно кит, вынырнул перед ее лицом.
   - Ай! - вскрикнула она от неожиданности.
   - Не бойтесь, я не морж.
   - Да ну вас! - надула она губы. - Я уж бог знает что подумала.
   - Неужели обо мне?
   - Да ну вас! - и, резко выкидывая руки, поплыла к берегу.
   Василий плыл за ней. Она вышла первой, легла  на  полотенце,  подставив
лицо, шею, грудь полуденному солнцу. Он лег рядом.
   - Скажите, Василий, может ли талант переродиться под  воздействием  так
называемой среды? И превратиться в обыкновенную серость... приспособленца.
Нет, хуже - в пиявку!
   - Как вы хотите, чтоб я ответил? По-научному или попросту?
   - Как угодно.
   - Если человек с умом и честью, то никакая среда  его  не  испортит.  А
если у негр чести нет, то нет и не было таланта. Потому что талант  -  это
прежде всего искреннее и честное отношение к жизни.  Иначе  он  не  сможет
верно отразить явления жизни. Какой же это талант?
   - Но ведь говорят же - злой гений?!
   - Там в основе не талант, а изворотливость.
   Муся надела сарафан, но оставалась сидеть,  глядя  в  воду.  И  Василий
сидел. Помолчали.
   - Кто-то перед вами оправдывался? На среду сваливал? - спросил Василий.
   - Ну, не так чтобы оправдывался... Но намекал.
   - Вся штука в том, из чего человек вырос. На какой закваске?  Из  каких
убеждений? Я шесть лет провоевал. Всякое видывал. Но такое, чтобы  честный
человек да еще талантливый превращался в подлеца - не  видел.  Такие  люди
либо ломаются, гибнут, либо выбывают из игры.
   - Да. По крайней мере, надо, чтобы так было.
   - Именно! Ведь вся ваша селекция построена  на  этой  закономерности  -
выращивать такие разновидности, такие  сорта,  которые  сопротивлялись  бы
окружающей среде, смогли бы выдержать ее напор. А для этого что берется? -
спрашивает, улыбаясь, Василий.
   - Элита.
   - Но не по видовому родству, а по качеству. - Он поднял палец.
   - С такой биологической аналогией можно далеко зайти, -  усмехнулась  и
Муся. - Яблоко не далеко падает от яблони. Или - овес рождается от овса, а
пес от пса.
   - Кстати, мы готовим комплексную экспедицию в Якутию.  На  целое  лето!
Ботаники нужны. Поедем с нами? - предложил Василий.
   - Попасть в такую экспедицию не просто.
   - Я знаком с Вольновым. Хотите, поговорю?
   - Я сама с ним знакома...
   Он усмехнулся как-то извиняюще:
   - Вы все такая же... несговорчивая. Отцовский характер.
   - А вы все еще любите в тунгуса играть?  Как  у  отца  на  практике.  У
костра потешаться?
   Он опять невесело усмехнулся:
   - Да нет, я уж натешился. Шесть лет из фронтовой шинели не вылезал.
   - У каждого своя  война,  -  сказала  она  серьезно.  -  Сколько  всего
накопилось - и слез, и злобы.
   - А я вот встретился с вами и словно в другой век перелетел,  в  старую
жизнь.
   - Туда пути заказаны.
   Они встали и пошли опять садом. Возле общежития Муся подала ему руку:
   - До свидания!
   - Подумайте насчет экспедиции.
   - Мне думать нечего. Все зависит от начальства.
   - Тогда считайте, что вы зачислены.
   Муся усмехнулась:
   - Значит, до встречи в Якутии.


   Вниз по реке Лене плывет старый рыболовецкий карбас,  похожий  на  Ноев
ковчег. Члены экспедиции - их пять человек - расположились на палубе.  Тут
же лежат палатки, рюкзаки, кухонный скарб, теодолитные  треноги,  ящики  с
гербариями и коллекциями, весла, сети рыболовецкие и даже лодка.
   Муся держится особняком. На ней шаровары, сапоги и брезентовая курточка
с капюшоном. Она даже на палубе  ухитряется  перебирать  гербарные  сетки,
заполнять листы. Из мужчин, кроме  Василия,  еще  трое;  все  они  заросли
бородой, и трудно определить, кто из них моложе, кто старше. На них сапоги
и такие же, как на Мусе, куртки. Они похожи  скорее  на  рыбаков,  чем  на
ученых.
   Худой и важный  начальник  экспедиции  Филипп  Лясота,  как  заправский
рыбак, курит трубку. Близко к  нему  держится  завхоз  экспедиции  Лебедь,
ничем не примечательный, разве что диковинной шапкой из нерпичьей шкуры да
пухлыми розовыми щеками.
   Пятый  член  экспедиции,  коренастый  светлобородый  Макарьев,   лежит,
опершись на локоть, и всю дорогу насвистывает. Кажется, ему нет ни до чего
дела.
   В рулевой  будке  за  штурвалом  в  обыкновенной  кепке  старшина  этой
посудины. Он тянет цигарку и лихо сплевывает в реку через  открытое  окно.
Время от времени он кричит в трубку трюмному:
   - Эй, машина! Ты чего там? Спишь или семечки лузгаешь? Прибавь обороты!
   Из-за кривуна  карбас  выходит  на  широкий  плес.  На  пологом  берегу
небольшая деревня, узкий клин желтеющих полей глубоко врезается в тайгу.
   - Будем приставать? - спрашивает Василий Мусю.
   - По мне везде интересно. Как начальство,  -  она  кивает  на  высокого
тощего Лясоту с редкой рыжей бороденкой.
   - Филипп, пристанем? - спрашивает Василий.
   - Местность глухая, - отвечает тот. - Надо обследовать.
   - Кузьмич! - кричит Василий старшине. - Сворачивай в  тот  затончик  за
деревню!
   Кузьмич грохнул сапогом по обшивке - из трюма высунулась в люк  чумазая
морда.
   - Ты чего? - спросил трюмный.
   - Сбавляй обороты! Причаливаем.
   Карбас зачихал и стал сворачивать к небольшой деревне.
   - Эй, там, на баке! Приготовить швартовы! - крикнул Кузьмич.
   Мужчины поднялись и засуетились... Карбас пристал к берегу.


   Ржаное поле в Якутии. Рожь невысокая, но колосья полные, как  говорится
- на подходе. Муся перебирает колоски,  срывает  изредка  и  кладет  их  в
мешочек. Рядом с ней стоит крестьянин средних лет, видимо, хозяин поля.
   - Да ты рви смелее! Чать, не обедняем, - говорит мужик.
   - Мне много не надо. Я выбираю только ярко выраженные колоски.
   - А чего их выбирать? Они все хорошо уродились. У меня  рука  верная  -
где кину, там и вырастет. Значит, для науки собираешь? Что ж там у вас,  в
Москве, ай ржи не хватает?
   - Там есть, да не такая.
   - А какая же? Рожь, она рожь и есть.
   - Ну, не скажите. Московская рожь тут не вызреет.
   - Во-он что! Видать, у московской ржи корень тугой.
   - Что? Что?!
   - Значит, не способен быстрый оборот давать. Влагу плохо гонит.  Она  и
не успевает напиваться. Вроде пашеницы.
   По ручью проходит Василий с ящиком на ремне через плечо.
   - А пшеница у вас вызревает? - спрашивает Муся мужика.
   - Здесь нет, а на заимке поспевает.
   - Далеко ваша заимка?
   - В тайге, верст пять по ручью.
   - Можно там взять колоски?
   - Берите. Я сейчас лошадку запрягу, отвезу.
   - Не надо. Мы пешком пройдем, - говорит Василий.
   Муся только теперь заметила его, смотрит вопросительно.
   - Я уже взял в низовьях образцы почвы, -  ответил  тот  как  бы  на  ее
безмолвный вопрос и качнул своим фанерным ящиком. - А теперь там, наверху,
возьму. Так что по пути.


   Они идут по лесному берегу ручья; чем дальше, тем все гуще  тайга,  все
таинственнее  ее  темные  чащобы,  все  заманчивее  ее  незнакомая  глубь.
Тоненько, скрипуче посвистывают рябчики. Василий свернул в трубочку листок
жимолости, положил на язык и засвистел, как  рябчик.  Вдруг  совсем  рядом
ухнула и заулюлюкала полярная сова.
   - Ой, что это? - вздрогнула Муся.
   - Леший. Давай руку! Ну?! - Он притянул ее к себе, хотел обнять.
   - Не надо! - она вырвалась и пошла впереди.
   Василий приотстал, спрятался за толстую сосну и вдруг  затянул  высоким
срывающимся волчьим воем. Муся замерла на ходу, обернулась  и,  не  увидев
Василия, пронзительно закричала:
   - Ва-а-ася!
   - Ай-я-яй-а! - ответил он тихонько, так,  словно  голос  его  доносился
издалека.
   - Ва-а-ася! - закричала она сильнее и помчалась в  ту  сторону,  откуда
слышался его слабый голос.
   - Вот он я! - Василий вынырнул перед ней из-за ствола  сосны,  озорной,
смеющийся, и поймал ее в объятия.
   - Дурак! Идиот!! - чуть не плача, она пыталась вырваться.
   - Будешь от меня уходить? А? Будешь? - Он все крепче и крепче  прижимал
ее к себе.
   Она долго и упорно держала его  на  отдалении,  упершись  ему  в  грудь
прямыми руками. Наконец не выдержала напряжения,  уткнулась  лицом  в  его
плечо.
   Показалась заимка. Они шли теперь взявшись за руки.
   - Уже? - спросила она, глядя на просвет в деревьях.
   Залились  хриплым  утробным  брехом   собаки.   Василий   тотчас   стал
передразнивать их.
   - Господи! Какой ты еще ребенок! - сказала она.
   - А ты бука.
   Возле длинной приземистой избы их встретил очень похожий на того мужика
во ржи седой, как лунь, старик. И одет совершенно так же: на  нем  длинная
полотняная рубаха, на ногах желтые улы из рыбьей кожи.
   - Здравствуйте, дедушка!
   - Здорово живетя! Проходите в избу.
   - Мы на часок, за колосками пшеницы. - Муся  показала  мешочек.  -  Нам
хозяин разрешил.
   - Рвитя, рвитя, - сказал дед.
   Поле было тут же. Пока Муся и Василий собирали колоски, старик сходил в
избу и принес глиняный кувшин  медовухи,  берестяную  кружечку-чумашку  да
большой кусок копченой медвежатины.
   - Подкрепитесь на дорожку-то. Вот медовуха  да  шматок  медвежатины,  -
сказал старик.
   - Нам, право, как-то неудобно...
   - Спасибо, дед! - сказал Василий, перебивая Мусю и принимая его дары.
   - Право же, неудобно, - пыталась урезонить своего напарника Муся.
   - А чего ж неудобного?  Вон  там  гумно  с  навесом,  сенцо  свежее.  И
располагайтесь как дома, - сказал старик.
   Гумно на лесной опушке -  сарай  плетневый,  молотильный  ток,  еще  не
чищенный с прошлогодней поры, омет старой  соломы.  Василий  расстилает  в
сарае на свежем сене брезентовые куртки, нарезает мясо.
   - Ну, как тебе наши якуты-тунгусы?
   - Пока мы имеем дело больше все с кержаками, - ответила Муся.
   - Они уже вполне  объякутились.  Смотри  -  чей  продукт?  -  указывает
Василий на медвежатину. - Наш, якутский.
   - Ну, такого добра и в России хватает.
   - Погоди, вот заберемся в низовья - я тебя там олениной  накормлю.  Ну,
давай за Якутию!
   Муся выпила.
   - Божественно!
   Василий налил себе.
   - Во имя твое! - и выпил.
   Они потянулись к медвежатине.  Василий  поймал  ее  руку,  крепко  сжал
пальцы и притянул к своим губам. Она  глядела  на  него  широко  открытыми
глазами.
   - Милая, милая!..
   Он стал целовать ее руку, плечо,  шею  мелкими  быстрыми  поцелуями.  И
обнял, сграбастал всю ее и заслонил плечами, спиной, всем телом своим.
   И мы видим соломенную крышу, всю в решетниках и в неошкуренных  слегах.
На краю стрехи сидит пегий зяблик с кирпичной грудкой и заливается:

   чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!
   чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!

   В лагерь пришли они в сумерках. На берегу Лены возле самой  тайги  были
натянуты две палатки: маленькая для Муси  и  большая  для  мужчин.  Филипп
Лясота и Макарьев уже сидели возле костра  и  спорили.  На  треноге  висел
большой медный чайник и котел, в котором варилась уха. Рядом лежали еще не
собранные рыболовные сети. Лебедь подкладывал дрова и помешивал в котле.
   На Мусю и Василия никто не обратил  внимания;  Муся  прошла  к  себе  в
палатку, а Василий стал помогать Лебедю.
   - Просто многие из наших злаков под  воздействием  культуры  претерпели
глубокие изменения, - возбужденно говорил Лясота.
   - Я чую, куда ты метишь, - сказал Макарьев.
   - Куда?
   - В дешевую социологию, - ответил Макарьев: - Причеши, мол, идиота  или
хама, поставь его в культурные условия, и он прямо на глазах переродится.
   - Да, переродится! - крикнул Лясота.
   - И станет мудрым, чистеньким да гуманным? - язвил Макарьев.
   - Ты просто не веришь в творчество масс! - горячился Лясота.
   - Брось ты эти громкие фразы. Подражаешь самому Терентию  Лыкову!  Меня
демагогией не возьмешь. В каждой массе есть и порядочные и хамы. Давай  уж
оставим массы политикам да философам. Займемся нашими  баранами:  ты  ведь
чего хочешь?  Блеснуть  и  подскочить,  да?  Новые  сорта  пшеницы  трудно
выводить, да и долго.  А  вам  бы  что-нибудь  эдакое  отыскать.  Враз  бы
отличиться, перевернуть. Революцию в  биологии  устроить.  Эх!..  Работать
надо.
   - А я дурака валяю?
   - Нет, фокусничаешь.
   - А я тебе говорю,  -  опять  повысил  голос  Лясота,  -  многие  злаки
видоизменились, понял?
   - Ну и что из этого следует? - спрашивал Макарьев.
   - А то, что ваши толки  о  стойкости  наследственного  вещества...  эти
хромосомы, гены - мистика!
   - И все-таки виды остаются видами -  овес  остается  овсом,  а  пшеница
пшеницей. Тысячи лет! Как же ты это объяснишь?
   - А  так.  Если  принять  материалистическое  положение  о  возможности
наследования приобретенных признаков, то  выйдет:  и  овес,  и  пшеница  в
чистом виде не существуют: они частично изменяются.
   - Это не материализм, а ламаркизм.
   - Что, что?
   - А то самое. Чепуха это. Еще Декандоль не допускал возникновения видов
культурных растений от близких к ним видов в историческую эпоху. Стойкость
наследственного вещества доказана Морганом.
   - Так что ж, по-вашему, пшеница богом дана, что ли? - горячился Лясота,
переходя на крик. - Как она появилась на земле? С небес?
   - Для великих ученых мира сего это пока тайна.
   - А я говорю: никаких тайн быть не должно.
   - Что дальше?
   - А то, что от этого божеством пахнет. Чистой  метафизикой!  Диалектики
не вижу.
   - Ну-ка, покажи мне свою диалектику!
   - А диалектика говорит: изменения  в  природе  существуют  двух  родов:
количественные и  качественные.  Иными  словами,  за  счет  количественных
накоплений происходят изменения  качественные  путем  скачка.  То  есть  в
историческую эпоху и сейчас происходит перерождение одних видов в  другие.
Одни культурные растения перерождаются в другие.
   Услышав эти слова, даже Муся вылезла из палатки и подошла к костру.
   - Эй вы, мыслители! Слышали о гениальном открытии  Филиппа  Лясоты?!  -
крикнул Макарьев. - Морган отменяется!
   - Вы все ползаете на брюхе перед этими заграничными морганами. Вот оно,
мое открытие, - сказал Лясота. - А ваш учитель Вольнов молится на гены как
на икону. Буржуазное наследство вас заело. А я вам  говорю  -  дело  не  в
генах, а в среде.
   - Значит, изменяй среду  -  и  будут  изменяться  растения?  -  спросил
Василий.
   - Да. И не только будут сами изменяться, но и передавать по  наследству
изменения, вызванные средой! - Лясота выкинул свой длинный худой палец.  -
Это   и   есть   единственно   верное   материалистическое    истолкование
происхождения видов.
   - А зачем же мы тогда приехали в Якутию за образцами? - спросила  Муся.
- Давайте  здесь  изучать  среду,  а  пшеницу  привезем  сюда  из  Москвы.
Сворачивай дела!
   - Вы верно изволили заметить, - ухмыльнулся Лясота. -  Я  точно  так  и
решил: пора в обратный путь...


   - Пора, Мария Ивановна, - толкал Петя в плечо заснувшую  Твердохлебову.
- Машина готова. В путь!
   - Да! - Мария Ивановна очнулась. - Ой, господи! И долго я проспала?
   - Порядочно. - Петя хлопнул дверцей и весело крикнул: - Поехали!
   "Газик" снова выкатил  на  дорогу  и  помчался  по  широкой  неохватной
равнине. Мария Ивановна вяло перебирает телеграммы. Вот она  взяла  журнал
со статьей об отце. Портрет Ивана Николаевича. Те же усы, бородка  клином,
но без шляпы. Она долго смотрит на  портрет,  и  он  словно  оживает:  вот
подмигнул ей, как давешний шофер,  будто  сдвинулся  и  поплыл...  Бородка
куда-то пропала, усы стали короче, и вместо  прилизанного  языка  волос  -
богатая седеющая шевелюра.  Это  учитель  ее,  профессор  Никита  Иванович
Вольнов.
   - Никита Иванович! - звучит голос матери, Анны  Михайловны.  -  Вы  как
посаженый отец садитесь в центре, а жених с невестой подвинутся...
   Свадебный стол в квартире Анны Михайловны. В  центре  за  столом  сидит
Анна Михайловна, по правую руку от  нее  Никита  Иванович  Вольнов,  а  уж
потом, чуть сдвинутые на край, жених и невеста.
   Среди гостей только один Макарьев знаком нам. Все они молодые, шумные -
студенты.
   В этом окружении и Анна Михайловна помолодела и похорошела.  На  первый
взгляд  можно  подумать,  что  это  она  выходит  замуж  за  Вольнова.  Он
великолепен в черной тройке, со своей горделивой осанкой.
   - Горько! - кричат хором. - Горько!
   Муся и Василий церемонно целуются.
   - Ах, ну  кто  же  так  целуется?  -  Анна  Михайловна  даже  в  ладоши
прихлопнула (она пьяненькая). - Господа! Простите, товарищи! Да  какие  вы
мне товарищи? Дети вы  неразумные,  дети.  И  целоваться  как  следует  не
научились. Как вы жить без нас будете?
   - По закону Ньютона! - кричит кто-то. - Тело притягивается к телу.
   - Ха-ха-ха! Горько!
   - Да  погодите  вы  со  своим  "горько".  Подумаешь,  тоже  зрелище.  Я
спрашиваю о смысле жизни!
   - Ен в вине!
   - Ха-ха-ха!
   - Горько!
   - Боже мой! Да вы и в самом  деле  дети.  Поцелуев  не  видели.  Никита
Иванович, да скажите вы им слово напутствия вместо отца.
   Никита Иванович встал. Все тотчас умолкли.
   - Что же мне вам сказать? Вы связали свою судьбу с  наукой.  А  служить
науке - значит служить истине. Порой это бывает не легко. Проще  уступить,
пойти на компромисс, на сделку с совестью. Но помните - от совести, как от
истины, можно отречься, но обрести их вновь нельзя. - Он поднял  бокал.  -
За чистоту вашей совести! Передвигайте камни науки!
   Все встают, пьют.
   И вдруг раздается откуда-то другой, скрипучий голос:
   - Кто передвигает камни, тот может надсадить себя.
   Мария Ивановна вздрогнула и очнулась. Она сидит в бегущем "газике",  на
коленях ее лежат газеты, журналы, телеграммы. Одну телеграмму она держит в
руках. Невольно читает ее, звучит чуть насмешливый голос Лясоты:
   - Приветствую и поздравляю вас, передвигающую камни науки.
   И опять, вперебой, тот бесстрастный предостерегающий голос:
   - Время обнимать и время уклоняться от объятий.
   Мария Ивановна оглянулась. Слева, за рулем, сидит Петя, опустив голову.
Ей послышалось, что он всхрапнул.
   - Петя!
   - А! - Он тревожно вскинул голову. - Что такое, Мария Ивановна?
   - Ничего... Я, кажется, опять заснула?
   - Не знаю, Мария Ивановна. Я сам вроде заснул.
   - Ты шутишь?
   - Ей-богу, правда! Даже сон видел - будто  я  сижу  верхом  на  свинье,
держусь за уши. Она визжит и тянет меня в болото.
   - Эдак с тобой не то что в болото, на тот свет попадешь.
   - У меня спотыкач - шоферская болезнь. Со мной разговаривать надо.
   - Знаю я твою болезнь. С девками прогулял.
   - Да шоферская судьба такая: днем держись за баранку, а ночью бери  под
крендель.
   - Кого?
   - А это уж какая попадет...
   Бескрайняя сибирская степь с редкими березовыми колками на горизонте; и
все это безлюдное пространство заполнено зреющими хлебами. Одиноко катится
"газик" по дороге. Приоткрыто лобовое стекло, врывается  ветер  в  машину,
треплет на Марии Ивановне пеструю кофточку, раскидывает рассыпчатые  седые
волосы.
   - Петя, тебе в жизни когда-нибудь говорили: служить истине?
   - Нет, - ответил тот с ходу. - Истина, она  не  требует  доказательств.
Все ясно: истина она и есть истина. Чего же тут стараться служить?
   - Но разве так не бывает? Вам говорят - вот истина. А  на  поверку  она
оказывается ложью.
   - Почему ж не бывает? Вот третьего года  возили  мы  пшеницу  в  совхоз
"Слава целине". Прямо от комбайна возили на ток и  ссыпали  в  кучу.  Гору
Арарат навалили. Ну, мы шумели поначалу: сгорит, говорили, зерно. А нам  -
не ваше дело. Это, мол, новый метод хранения. Ладно, насыпали. Не прошло и
месяца - почернело зерно и пнем село. И кто же виноват? А никто. Вот такая
истина вышла.
   - А кто вам приказывал возить?
   - Замдиректора. Дан что ты ему сделаешь? В глаза, что ли, плюнешь?  Ну,
плюнь! Он утрется да пойдет дальше. А тебе по шее за это.
   - Ну а если этот замдиректора благодарность  вам  вынесет,  поздравлять
начнет? Обнимать за плечи? Тогда что?
   - Дак наше дело телячье: дают - бери, а бьют - беги.
   - В том-то и беда, Петя, что многие так и поступают.


   Они подъезжают к большому придорожному селу. Разбитая  дорога  зигзагом
пересекает два сельских порядка. "Газик" резко сбавил  скорость  -  ухабы.
Здесь, недалеко от дороги, прямо посреди села насыпана большая куча щебня.
Возле нее  стояли  шумной  толпой  бабы  и  ребятишки;  они  окружили  три
самосвала и что-то кричали шоферу, грозя кулаками.
   - А ну-ка, сверни! - приказала Мария Ивановна. - Что там происходит?
   "Газик" подъехал к толпе, Мария Ивановна вылезла из машины.  Ее  тотчас
окружили женщины.
   - Что за шум? - спросила она.
   - Да это же не шоферы - скоты!
   - Только коровы посреди села гадят...
   - Жеребцы они! Им на русском языке говорят, а они ржут.
   - Дикари они! Печенеги!!
   - Да в чем дело? - спросила Мария  Ивановна  крупную  женщину  в  синем
переднике, на голову возвышавшуюся среди остальных.
   - Вот мудрец! - указала она рукой на  седого  мужика  в  пиджачке  и  в
сапогах,  стоявшего  на  крыле  самосвала.  -  Облюбовал  нашу  улицу  под
щебеночный склад! Здесь дети играют.  Вон  какой  луг!  Вся  наша  отрада.
Полынь повыдергивали по былиночке, клены посадили, а он щебень валит.
   Луг и в самом деле был превосходный.
   - Ну что ты хлопаешь белками? - крикнула  ему  сухонькая  старушонка  и
погрозила кулачком. - Иль посреди  степи  места  не  нашел?  Ослиная  твоя
голова!
   - Давай без оскорблений, - отозвался тот с крыла. - А  то  придется  за
личность отвечать.
   - Твою личность надо уткнуть в  эту  кучу  да  вывозить  хорошенько!  -
крикнула могучая женщина.
   - Это что за щебень? - спросила его Мария Ивановна.
   - Обыкновенно, придорожный склад.
   - И сколько же его будет, щебня?
   - Восемьдесят тысяч центнеров.
   - Кто же вам разрешил посреди деревни открыть склад?
   - Вы сперва спросите - для чего щебень? Мы дорогу  делаем,  по  которой
повезут хлеб... Целинный!
   - Вам что, в степи места мало? - крикнула опять старушка.
   - Я вас спрашиваю: кто разрешил в деревне заложить  склад?  -  повысила
голос Мария Ивановна.
   В это время подкатил самосвал с тем знакомым нам цыганистым шофером. Он
лихо развернулся, обдав пылью собравшихся,  и  с  ходу  включил  подъемный
механизм: кузов вздрогнул и стал подниматься.
   - Остановите разгрузку! - закричала на него Мария Ивановна.
   - Привет, бабуся! - крикнул ей шофер. - Рано базаришь... До города  еще
далеко.
   - Я спрашиваю, черт вас возьми! - Мария  Ивановна  направилась  к  тому
седому на крыле. - Кто вам разрешил здесь открыть склад? И кто вы? Откуда?
   Тот нехотя слез.
   - Я прораб дорожного управления. Разрешил нам председатель  сельсовета.
С вас довольно?
   - Садитесь со мной, и поедем сейчас же к председателю сельсовета.
   - А кто вы такая?
   - Я депутат Верховного Совета.  Вот  мой  документ.  -  Мария  Ивановна
вынула красную книжицу и протянула ее прорабу.
   Тот обалдело уставился на нее и пролепетал:
   - Хорошо... Сейчас... Хорошо...
   Он, как-то пятясь задом, дошел до самосвала, мигом вскочил в кабину,  и
машина сорвалась с места. За ней понеслись, поднимая пыль,  и  два  других
самосвала. Цыганистый шофер сказал: "Вот так  базар..."  Поскорее  опустил
кузов, воровато озираясь на Марию Ивановну, и тоже укатил.
   - Чуют кошки, чье сало съели, - сказал Петя.
   - Дак они ушли-то на время, - сказали в толпе.
   - Ничего, бабы, от меня не уйдут, - сказала Мария Ивановна. - Где у вас
тут сельсовет?
   - А вот поезжайте через село, там спуститесь в ложбинку, а потом  колок
будет - березовый лес, перевалишь через бугор - тут тебе и  Голованове,  -
отвечала могучая женщина. - А там и сельсовет.
   - Поехали, Петя!
   - Опоздаем в город, Мария Ивановна.
   - Ничего, нагонишь!


   Головановский  сельский  Совет.  Пятистенный  старый  дом   с   высоким
крыльцом. Вывеска. Красный флаг  под  крышей.  Возле  крыльца  остановился
"газик". Мария Ивановна вылезла из машины и стала подыматься на крыльцо.
   Ее встретила пожилая морщинистая женщина в рябенькой кофточке:
   - Вам кого, гражданка?
   - Председателя сельсовета.
   - Я вас слушаю.
   - Меня зовут Мария Ивановна Твердохлебова. Я депутат Верховного Совета.
- Мария Ивановна подала свою книжечку.
   - Очень приятно. Меня зовут Евдокия Тихоновна. -  Она  вернула  красную
книжечку, пожала Марии Ивановне руку и показала на  стул:  -  Садитесь!  -
Сама села напротив.
   - Кто разрешил в Дербеневе заложить щебеночный склад?
   - Давыдов звонил... Заместитель  председателя  райисполкома.  Дорожники
просят. Я согласилась. Только, говорю, не валите возле  памятника.  Там  у
них площадь.
   - А вы видели, где они сваливают щебень?
   - Нет. Они должны были заехать за  мной,  чтобы  место  выбрать,  и  не
заехали.
   - Они валят посреди деревни.
   - Не может быть!
   - Звоните Давыдову!
   Председательша сняла трубку:
   - Але! Почта? Дайте мне город... Город?  Семена  Ивановича  Давыдова!..
Але! Семен Иванович? Здравствуйте! Это Евдокия  Тихоновна  из  Голованова.
Ага! Семен Иванович, дорожники щебень валят  прямо  в  Дербеневе,  посреди
деревни... Как что? Я говорю - посреди деревни! А? Я им не разрешала... До
осени? Дак они одной пылью всю деревню задушат. У  меня  вот  тут  депутат
Верховного Совета Твердохлебова. Она хочет с вами  поговорить...  Чего?  -
Евдокия Тихоновна с недоумением поглядела  на  трубку  и  положила  ее.  -
Бросил... Говорит, некогда - срочно вызывают. Звоните, говорит, в дорожное
управление.
   - Понятно, - Мария Ивановна усмехнулась. - Ну, звоните дорожникам.
   Председательша стала набирать номер, потом замешкалась:
   - Вы бы лучше сами. А то спять бросят.
   Мария Ивановна взяла трубку:
   - Кого спросить?
   - Страшнова Владилена Парфеныча.
   - Страшнов? - сказала в трубку Мария Ивановна.
   - Он самый, - басом ответила трубка.
   -  Из  Голованова  звонят...  Кто  вам   разрешил   посреди   Дербенева
закладывать щебеночный склад?
   - Я согласовал с Давыдовым и с председателем сельсовета.
   - Это неправда!
   - Что?! А кто со мной, собственно, разговаривает?  -  грозно  вопрошала
трубка.
   - Депутат Верховного Совета Твердохлебова.
   Наступила пауза. Потом трубка заговорила мягче:
   - Так, товарищ Твердохлебова, я вас слушаю.
   - Кто вам разрешил посреди села заложить щебеночный склад?
   - Понимаете, у нас срочное задание -  к  октябрю  пустить  дербеневский
участок дороги. Ну и выбрали место сподручнее.
   - А вы спросили тех людей, что в селе живут? Вы подумали: как они  жить
станут вокруг вашего склада?
   - Учтем, товарищ Твердохлебова... Учтем.
   - Так вот, щебень заберите оттуда! Пришлите в Дербенево своих людей,  а
я привезу председателя сельсовета. Выбирайте место где положено.
   Мария Ивановна сходит с крыльца и видит: по широкой деревенской  улице,
по траве-мураве, катит ее  отец  на  высоком  старомодном  велосипеде.  Он
весело смотрит на нее и машет ей рукой. На нем все та же соломенная шляпа,
белый пиджак, желтые краги. Мария Ивановна пошла к нему навстречу.
   - Мария Ивановна, вы куда? - крикнул Петя. - "Газик"-то вот он.
   Она остановилась, чуть шатнувшись, взялась рукой за сердце. Петя в один
прыжок очутился возле нее.
   - Вам плохо, Мария Ивановна?
   - Что-то сердце... Я сейчас, сейчас...
   - Может, к доктору заехать?
   - Нет, пройдет.
   Она несколько раз глубоко вздохнула и пошла к машине.
   - Зови председателя сельсовета! - сказала на ходу Пете.
   Дербенево. Возле щебеночной кучи  останавливается  "газик".  Из  машины
вылезают Мария Ивановна и Евдокия Тихоновна. Бабы, знакомые нам,  окружают
их.
   - Ну, что? Как? - спрашивают они.
   - Все в порядке,  бабы.  Вот  привезла  вам  верховную  власть.  Щебень
уберут, перевезут на новое место, - сказала Мария Ивановна.
   - Спасибо вам, Мария  Ивановна!  А  мы  давеча  спохватились  было,  да
поздно. Школьники  признали  вас.  Это,  говорят,  Твердохлебова.  Пшеницу
которая выводит, - подошла к ней могучая тетка. - Значит, вы та самая?
   - Та самая, - смеется Мария Ивановна.
   - Хоть молочка попейте, холодное молочко. Прямо из  погреба,  -  подает
Марии Ивановне старушка горшок с молоком. - По нынешней жаре это  питье  в
самый раз.
   Мария Ивановна приняла горшок:
   - Петя, кружку!
   Петя подал ей кружку. Мария Ивановна налила  себе,  а  горшок  передала
Пете. Тот залпом выпил все, что было в горшке.
   - Теперь доедем! - и хлопнул себя по животу.
   - На здоровье!
   - Счастливый путь! - раздавались голоса.
   И бабы долго махали им вслед.


   Раздался резкий хриплый гудок. Мария  Ивановна  подняла  голову  -  они
подъезжали к речному берегу. По реке  шел  буксирный  пароход,  тянул  две
баржи и гудел вовсю:
   - В пу-уть, в пу-уть!
   "Газик" спустился с откоса. Моста нет -  у  берега  торчит  бревенчатый
припаромок, отдаленно смахивающий на колодезный сруб, с настилом  поверху.
Паром - плоскодонная развалистая посудина с будкой на корме - стоит на том
берегу. Тишина и безлюдье. Река неширокая, метров двести, так что  на  тот
берег кричать -  хорошо  слышно.  Шофер  сначала  посигналил  -  никто  не
отозвался. Тогда он вылез из "газика" и закричал:
   - Па-ро-ом!
   Тишина.
   - Паро-о-ом!
   Наконец из паромной будки вышел детина в майке, босой, в засученных  по
колени штанах, упер руки в бока и зычно спросил:
   - Чего орешь?
   - Ты что, слепой? Не видишь машину? Перевези на тот берег!
   - Обождешь.
   - А я те говорю - перевези!.. Не то переплыву и по шее  тебе  надаю,  -
сказал Петя.
   - Я те надаю... - миролюбиво ответил тот. - У меня инструкция, понял?
   - Какая еще инструкция?
   -  Горючее  экономим.  Значит,  поодиночке  перевозить  нельзя.  Только
группами.
   - Не дури, слышишь?
   - Я те говорю - группами съезжайся! Объединяться надо!
   - Да с кем я тут объединюсь!
   - Подъедут... Подождешь.
   - Мы же торопимся. В райком едем!
   - Все торопятся... Вас много, а я один. - Детина подался к будке.
   - Стой, обормот! Ты грамотный?
   - Чего?! - Паромщик остановился.
   - Ты газеты читаешь? - кричал Петя.
   - Ну!
   - Про Марию Ивановну Твердохлебову читал?
   - Это которая хлеб ростит?
   - Ну! Вот я и везу ее.
   - А не врешь?
   - Чего мне врать?
   - Пусть из машины выйдет... Покажется. У меня инструкция. Понял?
   - Тьфу, мать твою! - выругался Петя. - Мария Ивановна!
   Но она уже вылезала из "газика", смеясь, кричит:
   - Паспорт нужен?
   Перевозчик ничего не ответил, ушел в будку  и  в  момент  завел  мотор.
Паром отчалил, развернулся и довольно быстро  стал  приближаться  к  этому
берегу.
   Вот  он  пришвартовался  к  припаромку,   перевозчик   быстро   натянул
причальные канаты и бросил сходни. Петя  стал  съезжать  на  паром.  Потом
поднялась и Мария Ивановна.
   - Что ж это  вы  нарушили  инструкцию?  -  спросила  она  паромщика.  -
Одиночек перевозите.
   - Вы, товарищ Твердохлебова, не подумайте, что это я из подхалимства, -
суетился паромщик. - Чистое мое уважение к науке, и больше ничего.
   - Шевелись, пустобрех! -  сказал  Петя.  -  Отчаливай!  И  так  полчаса
потерял из-за тебя.
   - Ай-я-яй, какой невоспитанный шофер! Возит  ученого,  а  ругается  как
сапожник.
   Отдали концы, взревел мотор, и паром ходко двинулся поперек реки, давя,
рассекая носом взводень на стремнине.
   Когда стали причаливать, детина-паромщик зычно крикнул:
   - Судейкин! Ты чего там, ай дрыхнешь?
   Из прибрежной избушки проворно вынырнул сухонький старичок в засученных
по колена  штанах,  в  майке  и,  выбежав  на  припаромок,  поймал  конец,
брошенный паромщиком, и накинул петлю на сваю.  Мария  Ивановна  сошла  на
берег, за ней посеменил старичок, заискивающе поглядывая на нее, сказал:
   - Здравствуйте, Мария Ивановна! Аль не узнаете? Я ж  Судейкин.  Помните
якутскую станцию?
   - Сидор Иванович! - Мария Ивановна смотрела  на  него  с  удивлением  и
скорбью, но руки не подавала.
   А он ждал с подобострастием, подавшись вперед всем корпусом.
   - Как вы здесь оказались? - спросила Мария Ивановна.
   - Дак ведь нужда заставит  сопатого  любить.  Вот  в  сторожа  нанялся,
подрабатываю. Пенсия маленькая.
   - Но почему здесь, а не в Якутии?
   - Ге-ге... Не сработались  мы  после  вас  с  Людмилой-то  Васильевной.
Тяжелый она человек и зловредный. Она ведь меня под  монастырь  подвела...
Попутала меня. Мол, казенное сено продавал. Какое оно казенное? Я сам  его
и косил. Ни за что, можно сказать, пострадал. И насиделся я, и  из  партии
исключили. Теперь вот один как перст.
   - Да, Сидор Иванович... Вот как оно все обернулось.
   - Не говорите, Мария Ивановна! Вы уж меня извините...  Ежели  я  вас  и
обидел чем тогда, так ведь исключительно по дурости. Зеленый  был,  совсем
глупой.
   - Бог вас простит. - Она пошла прочь.
   А старичок осмелел и посеменил за ней, сладко улыбаясь, опять  стараясь
заглянуть в лицо:
   - Я ведь чего хотел попросить у вас... Взяли бы меня сторожем к себе. У
вас место постоянное, тихое и в тепле все ж таки.
   - Не надо! И не просите. С меня хватит и того, что было...


   Сурова  якутская  земля:  каменистые  осыпи,  гольцы,  горные   склоны,
покрытые изреженной тайгой. Словно под крылом самолета, проплывают широкие
плесы таежной реки, редкие поселения, разбросанные по  таежным  распадкам,
да неширокие проплешины полей.
   Ранняя весна. Вдоль  берегов  реки  на  галечных  косах  еще  истлевают
голубые ноздрястые льдины,  еще  голыми  стоят  лиственницы  и  березы,  а
тальники в заводях уже  в  желтом  пуховом  налете.  Стаи  уток  постоянно
взлетают с воды и низко, долго мельтешат над волнами широкой реки. По реке
идет первый пароход. Василий и Муся стоят на палубе,  у  них  уже  дети  -
Володя и Наташа. Мальчику года три-четыре, а девочка совсем еще маленькая,
на руках у отца. Пароход дал долгий хриплый гудок  и  стал  причаливать  к
пристани. На дебаркадере надпись полукругом: "Вознесенское".
   - Вот мы и дома, - говорит Василий.


   Длинный рубленый дом барачного типа на отшибе  от  села.  Возле  дверей
фанерная дощечка с надписью:  "Вознесенская  опытная  сельскохозяйственная
станция". Василий с чемоданами, Муся с детишками, сопровождающий их старый
якут с огромными узлами подходит к двери.
   - Сюда, понимаешь. Чего стали? Стесняй не  надо.  Якуты  так  говорили:
заходи - хозяин будешь! - сказал старик.
   Они проходят в коридор. Здесь якут открывает комнату:
   - Это вам готовил. Сам печка топил!
   Он бросает посреди комнаты узлы. Трогает рукой печку:
   - Попробуй! Картошка испечь можно.
   Василий, потом Муся притрагиваются к печи, радостно отдергивают руку.
   - Как сковородка. Шашлык жарить можно, - сказал Василий.
   - А как вас зовут? - спросила Муся старика.
   - Аржакон.
   - Вася, у тебя же дядю, кажется, зовут Аржаконом?
   - А вот он и есть мой дядя,  -  сказал  Василий,  улыбаясь.  -  Правда,
Аржакон?
   - Конечно. А почему нет? Был дядя - стал дедушка, понимаешь? -  Аржакон
усмехнулся, покачал головой. - Борода  нет  -  кто  бабушкой  зовет.  Тоже
неплохо.
   Василий и Муся смеются.
   - Вы что же здесь, на работе? - спрашивает Муся.
   - Моя работа - такое дело: смотри за всеми - ничего не делай.
   - Значит, ты самый главный начальник, - говорит Василий.
   - Начальник уехал в Якутск. Моя оставил. Может,  рибка  хотите?  Свежая
есть - тала.
   - Тала? А что это такое? - удивилась Муся.
   - Строганина из сырой рыбы, - ответил Василий.
   - Да кто же ест сырую рыбу? - удивилась Муся.
   - Все едят, понимаешь, - ответил Аржакон. - Сырая рыба дух бодри.
   - Да ты попробуй! - сказал Василий.
   - Ну ладно, - соглашается Муся. - А где она, свежая рыба-то?
   - Речка плавай, - ответил Аржакон. - Сейчас ходи поймай.
   Все смеются. Аржакон уходит.
   - Кстати, а где живет твой дядя? - спросила Муся.
   - Не знаю.
   - Как не знаешь?
   - Ну, так. Он пропал в гражданскую. Ушел в  Забайкалье...  Оказался  на
территории Дальневосточной республики. А потом и след простыл...
   - Ну что ж мы стоим? Развяжи-ка этот узел! Там у меня вировские образцы
пшеницы и овса.
   - Да подожди ты с семенами. Надо расположиться сперва.
   - Располагайся, хозяйничай! А я сбегаю поля посмотреть.
   Муся хлопнула дверью и вышла.
   - Папа, пи-пи! - сказал Володя.
   - Сейчас. - Василий достал из сумки горшок и стал расстегивать штаны на
мальчике.


   Опытные поля станции раскинулись на самом берегу Лены. Пожилая женщина,
укутанная в шаль, водит Мусю по полям, отвечает равнодушно.  Это  Марфа  -
работница станции.
   - Сколько дней длится вегетационный период?
   - Не знаю. Селекционер уехал, ничего не сказал.
   - Но он же вел записи?
   - Какие там записи! Пил он целыми днями. Тут,  говорит,  не  токмо  что
пашеница - овсюг и то не созреет.
   - Но вы же собирали колоски? Образцы-то местные храните?
   - Да чего их собирать, колоски-то? Они сроду не вызревали.
   - Сеяли же рожь или овес?
   - Сеяли.
   - Куда же их девали?
   - На сено скашивали. Лошадям.
   - А чем занимались рабочие?
   - Рыбу ловили, сено заготавливали. А кто и за пушниной ходил.
   - Сколько вас было?
   - Я да Чапурин. Вон еще якут, Аржакон.
   Аржакон шел от реки и нес здоровенного ленка.
   - А из начальства которые, постоянно менялись. Тут, говорят,  озвереешь
или осатанеешь от вина. Дак ить они и пили ведрами. Тепершний, слава богу,
в рот не берет. Он комсомолец.
   - Он что, в Якутске?
   - Рыбу повез продавать... Летом рыбу, зимой сено... Оборот налажен.
   - А почему не вызревала пшеница?
   - Кто ее знает? Земля холодная.
   - Поздние заморозки случаются?
   - Бывают. Иной раз в июне иней на траву выпадает.
   - Н-да, весело живете, - сказала Муся, подняла горсть земли,  помяла  в
руке, потерла пальцами.
   Подошел Аржакон с рыбой. Муся спросила:
   - Инвентарь-то хоть есть какой?
   - Чего?
   - Ну, плуги там, сеялки?
   - Сеялок есть - колеса нет, - ответил Аржакон.
   - Куда же они делись?
   - Растащили на телеги... А может, и пропили, - ответила Марфа.
   - Ну что ж, будем сеять по доскам, - сказала Муся.
   - Как это "по доскам"?
   - Увидите.


   Первая  весенняя  посевная  на  якутской  земле.   Чапурин,   невысокий
колченогий мужик с широкой, как  ладонь,  лысиной,  идет  за  сохой.  Идет
сурово насупившись, изредка покрикивая на лошадь:
   - Ближе! Ближе!.. Вылезь, ну! Вылезь! Но!
   Аржакон боронит - сидит верхом на лошади и мурлычет свои "ырыата".
   Муся и уже знакомая нам Марфа  сеют  "по  доскам".  Муся  одной  доской
делает бороздку, высевает в нее семена, второй доской присыпает  и,  чтобы
не топтать посев, становится на эту доску. Марфа каждый  раз,  когда  Муся
прижимает ногой доску, произносит:
   - Та-ак! Та-ак! Та-ак!.. - Потом просит у Муси доски.  -  Эдак-то  и  я
сумею.
   - Ну-ну! - Муся передает ей доски.
   Василий приносит новые мешочки с семенами:
   - Здесь вировский овес...  Тут  ячмень.  А  это  вот  тобой  собрано  в
экспедиции.
   Муся берет на руку зерно из последнего мешочка:
   - Да, это олекминская пшеница. Местный сорт.
   - Ну, не совсем местный. До ее родины добрых полтыщи километров. А то и
всю тыщу намеряешь, - сказал Василий.
   - Начальника едет! - крикнул с лошади Аржакон. - Вон его катер немножко
трещит.
   Небольшой катерок, попукивая,  подходит  к  берегу.  На  поле  невольно
приостановились, смотрят на катер.
   Из катера легко выпрыгнул щеголевато одетый  молодой  человек.  На  нем
хромовые сапожки, серый френч с накладными карманами, фуражка. Он из  того
типа людей, про которых в народе говорили  "полувоенный".  Это  тот  самый
Судейкин, но  молодой  и  прыткий.  Чуть  пригнувшись,  выбрасывая  вперед
колени, поднимался он по речному берегу. У него еще и планшетка  оказалась
через плечо, на тоненьком ремешке. Он даже руку приложил к фуражке,  когда
поздоровался, подойдя:
   - Здравствуйте, товарищи!
   Но рука коснулась  фуражки  неловко,  дугой.  Василий  чуть  иронически
смерил взглядом его верткую фигуру и  крепко  тиснул  ему  руку,  так  что
"полувоенный" поморщился.
   - Давно из армии? - спросил Василий.
   - В армии не был, - чуть замялся тот. - Военобуч проходил по решению ЦК
комсомола Якутии. - И тут же, спохватившись: - Меня зовут Сидор  Иванович,
по фамилии Судейкин.
   - Силантьев Василий Никанорович, - ответил Василий.
   - Я уж в курсе. Опытную станцию мне приказано сдать вам.  А  я  остаюсь
при вас заместителем по хозяйственной части.
   - Завотделом селекции Мария Ивановна Твердохлебова, -  представил  жену
Василий.
   - Сидор Иванович,  -  протянул  руку  Судейкин.  -  Рабочих  по  отделу
селекции разрешено нанимать сезонно  -  не  более  пяти  человек.  Штатное
расписание здесь, - указал он на  планшетку,  и  обратился  к  Василию:  -
Разрешите приступить к передаче?
   - Пойдемте.
   Василий и Судейкин двинулись к конторе.
   - Извиняюсь, вы не комсомольцы? - спросил на ходу Судейкин.
   - Я член партии, а жена выбыла механически, - ответил Василий.
   - Извиняюсь, это вам минус.
   - Почему?
   - Не работали с ней по единой линии, вот она и выпала из рядов.
   - Она беспартийный большевик.
   - Ну, тогда мы и ее должны охватить.
   - Чем это ее охватить?
   - Программой всеобуча. Изучение противогаза, винтовки образца девяносто
первого дробь тридцатого годов, комплексом ГТО, стрельбой по мишени.
   - У нее теперь своя стрельба пойдет на опытном поле.
   - Какая стрельба? Неорганизованная стрельба строго запрещается.
   - Успокойтесь... У нее организованная.
   И на поле возобновилась прерванная работа.
   - Ближе! Но! Ближе! - покрикивает Чапурин на лошадь и  идет  за  сохой,
насупленно смотрит в землю.
   - Та-ак, та-ак, - повторяет Марфа, придавливая одну  за  другой  доски,
пытаясь не отставать от сноровисто сеющей Муси.
   А над их  спинами,  как  песня  жаворонка,  протяжно  льется  заунывная
"ырыата" Аржакона.
   Короткая якутская весна протекает бурно;  еще  только  вчера  на  голых
речных берегах, в глубоких и черных проемах обнаженного леса чуть  желтели
ивняковые островки,  а  сегодня  зазеленел  подлесок,  выбросила  клейкие,
резные листочки береза, окуталась салатным пушком лиственница. Еще  только
вчера табунились стайками над  рекой  утки,  а  сегодня  одинокие  селезни
тоскливо жмутся к камышовым зарослям, где на гнездах сидят их присмиревшие
подруги; еще вчера в сизом, вязком небе тянулись  частые  клинья  гусей  и
журавлей, а сегодня  по  вечерам  с  глухих  болот  на  таежных  распадках
послышались гортанные, высокие клики журавлиных песен, и на ранней светлой
зорьке почти незакатного дня с черных укромных проток  да  заводей  ударил
раскатистый трубный зов одинокого оленя.
   Весна и лето слились в одном ликующем порыве  пробуждения  -  взять  от
солнца, от земли, от этого теплого ветра, от  влаги  все  для  короткой  и
бурной жизни.
   На полях опытной станции, где еще только  вчера  сеяли,  сегодня  густо
зеленеют всходы, и две одиноких фигурки - Муси  и  Марфы  -  склонились  в
прополке и кажутся совсем точками на этом мягком огромном разливе зеленей.
   Маленький Володя подбегает к пропольщицам и кричит:
   - Мама, сегодня день давно уж кончился. Папа  говорит:  ночь  началась.
Спать пора.
   - Ах ты, мой звоночек! -  Муся  берет  его  на  руки.  -  Значит,  маму
пожалел?
   - Нет, я тебя не жалел. Это папа меня послал.
   - Слышишь, Марфа? Начальство  приказывает  бросать  работу,  -  говорит
Муся.
   Марфа встала с колен, с трудом разогнула спину, уперев руки в поясницу.
   - О господи  боже  мой!  Спина  одеревенела.  -  Оглядывает  прополотую
полосу. - Ну, Марья Ивановна, за вами и на четвереньках не угонишься.
   - Это не я тороплю, Марфа, - время гонит.  Если  трава  забьет  всходы,
тогда пиши пропало, не успеют они созреть.
   - Так-то оно так. Потянем их. Господь даст - и вызреют.
   - Тут, как говорится, на бога надейся,  но  сам  не  плошай.  А  вот  с
опылением нам вдвоем не справиться. Надо  бы  еще  кого-то  пригласить,  -
говорит Муся.
   - Хотите, я племянницу позову?
   - Где она? Что делает?
   - В школе учится, в восьмом классе.
   - Это хорошо. Это у нее вроде практики станет... Пригласи.


   Они идут к длинному бревенчатому  бараку,  к  своей  конторе  и  своему
жилью. У порога их встречает Василий:
   - Привет старательным культурхозяевам! Вы что же нас голодом морите?
   - То-то видно, как вы истомились, бедные, - отвечает Муся.
   Из-за плеча Василия выглядывает Судейкин, а в глубине стоят  Чапурин  и
Аржакон. Все в сборе.
   - Вы что, или женить кого собрались?  -  спросила  Муся.  -  По  какому
случаю сбор?
   - А вот проходите и узнаете... Мы тоже не  бездельничаем,  -  загадочно
улыбается Василий.
   Он ведет Мусю по коридору. Остальные идут за ними. Рядом с их  комнатой
над  очередной  дверью   дощечка   с   голубой   надписью:   "Селекционная
лаборатория".
   - Видишь? - указывает Василий.
   -  Солидная  вывеска,  -  улыбается  Муся.  -  Неужели  сам   сотворил?
Живописец!
   - Минуточку! -  Василий  торжественно  растворил  дверь  и  королевским
жестом пригласил: - Прошу, товарищ заведующий отделом селекции!
   Муся перешагнула порог и ахнула: на свежеструганных аккуратных полочках
стояли колбочки, пробирки, стеклянные банки, плошки, а на столе красовался
новенький, сверкающий никелем микроскоп и пачка журналов и тетрадей.
   - Откуда? Когда? - удивленно спрашивала она.
   - Оборудование доставил сегодня из Якутска, - сказал Судейкин.
   - А полки, полки-то? Какая прелесть!.. - удивлялась Муся.
   - Золотых дел мастер, - указал Василий на Чапурина. - Его работа.
   - Андрей Егорыч, вы и это умеете?
   - Дак дело нехитрое. Было бы из чего, - смущенно отвечал Чапурин.
   - И все, почитай, одним топором сработано, - сказал Василий.
   - Дак умеем топор держать. Дело нехитрое, - сказал Чапурин.
   - У нас еще и почвенная лаборатория оборудована, - сказал Судейкин.
   - Сидор Иванович, это уже разглашение военной тайны, - сказал Василий.
   - А ну-ка, ну-ка! - подхватила Муся.
   Они  перешли  в  соседнюю  комнату.  И  здесь  такие   же   полочки   с
расставленными приборами, стол, принакрытый газетами.
   - А что у вас на столе-то? - спрашивает Муся.
   - Почвенные образцы, - отвечает Василий.
   - Когда же вы успели? Покажи-ка!
   Муся подходит к столу, Василий срывает газеты. На столе - водка, вино и
закуски. В центре стола  огромная  миска,  полная  розовой  строганины  из
тайменя с луком.
   - Это главное произведение искусства  -  тала!  -  указывает  на  чашку
Василий. - Принадлежит оно Аржакону. Что есть это? Рыба. А что есть  рыба?
Аржакон, ответь!
   - Ну, риба есть - и жизня есть! Риба нет - и жизня нет.
   - Правильно! - заключил Василий.
   - Но по какому случаю? - спрашивает наконец оторопевшая Муся.
   - По случаю открытия нашей опытной селекционной станции. Все за стол! -
командует Василий.
   Люди рассаживаются; Василий разливает водку и вино:
   - За тот хлеб, который мы вырастим на этой земле!..


   Широкое поле цветущего ячменя. Шелестящие  овсы...  А  сочные  короткие
стебли пшеницы только еще начали колоситься.
   Муся стоит на краю деляны ячменя, трогает руками колосья, словно малого
ребенка гладит. К ней подходит Марфа  с  высокой,  худенькой,  но  крепкой
девушкой-подростком и говорит:
   - А вот и моя племянница!
   Муся протягивает ей руку, как взрослой:
   - Меня зовут Марией Ивановной.
   - Здравствуйте, - лепечет Люся.
   - Ты знаешь, что такое селекция?
   - Нет.
   - Вот гляди: здесь ячмень, а это пшеница. Тут колос  большой,  а  здесь
нет еще. Надо нам вырастить такую  пшеницу,  чтобы  она  созревала  раньше
ячменя.
   - А когда мы ее вырастим? - спрашивает Люся.
   - Может, через десять, а может быть, и через двадцать лет.  Не  надоест
тебе ждать?
   - Я терпеливая. Я с детства пряду... И ткать умею.
   - С самого детства! - улыбается  Муся.  -  Да,  стаж  терпения  у  тебя
большой. Тогда приступим к опылению.
   Муся берет пинцет и начинает удалять пыльники.
   -  Вот,  видишь,  как   это   делается?..   Пыльники   долой,   пестики
оставляешь... Потом  опыляем,  пыльцу  берем  отсюда...  Вот  это  и  есть
скрещивание. А теперь - под колпак. -  Муся  надевает  белый  колпачок  на
колос.
   - Как в больнице, - усмехается Люся.
   - Правильно! Здесь тоже зарождение происходит, только нового  зернышка.
- Ну, бери инструмент... Прививай.
   Люся начинает обработку колоска, от усердия прикусив губу.
   - Та-ак! - подбадривает ее Марфа.
   Они втроем начинают обработку деляны.


   Солнце уже свалилось к закату, а они все еще стоят по грудь  в  зеленом
ячмене, а за ними широкая деляна покрылась белыми колпачками.
   Быстрые пальцы ловко снимают  изоляторы  с  колосьев.  Муся,  обработав
деляну ячменя,  останавливается  опять  возле  пшеницы.  Медленно-медленно
ходит вдоль деляны.
   - Ну, что, плохо, Мария Ивановна? - спрашивает ее "из овсов" Марфа.
   - Растет, но туго, - отвечает Муся. - Только бы  похолодания  не  было.
Тогда прощай наши пшеницы...
   - Сколько трудов положено! - вздыхает Марфа.
   Люся работает рядом с Марфой, на них легкие безрукавные кофточки.
   - Что-то холодно под вечер стало, - говорит Муся. - Давайте-ка  сегодня
пораньше уйдем. А то как бы Люся не простудилась.
   - Да мне вовсе не холодно, - отзывается та.
   - Нет уж, кончайте... Хватит  на  сегодня,  -  Муся  срывает  несколько
зеленых колосков пшеницы.
   С этими колосьями она подходит к дому.  Увидев  ее,  с  громким  криком
подбежал Володя:
   - Мама, мама! Папа сказал - холодно будет.
   - Когда это сказал папа?
   - Сегодня...
   Муся  проходит  в  почвенную  лабораторию.  Василий  сидит  за  столом,
работает - смотрит в микроскоп.
   - Кто сказал Володьке, что холод будет? - спросила она.
   - Вон, сводка погоды! С метеостанции передали.  Понижение  температуры,
вплоть до заморозков.
   - Боже мой! Заморозки в августе?
   Входит Аржакон.
   - Топить будем, такое дело?
   - Да, - отвечает Василий...
   - Пропала моя пшеница... Не вызреет, - говорит Муся.
   - Я знаю такое место, где пшеница всегда поспевай, - сказал Аржакон.
   - Что за место? - спросила Муся.
   - Мой друг есть. Далеко живи. Надо на лодке ехать.
   - Кто он такой?
   - Его кержак. Пантелей зовем...
   - Вы можете со мной съездить? - спросила Муся.
   - А почему нет? Можно, такое дело.
   - Поедем завтра же, утром.


   Легкая долбленая лодка поднимается  вверх  по  лесному  ручью.  Аржакон
стоит на корме и отталкивается шестом. Ручей каменистый, порожистый, лодка
идет медленно. Муся сидит впереди.
   - Устал, наверно? - спрашивает Муся.
   - Есть такое дело, немножко, - отвечает Аржакон.
   - Давай я помогу, потолкаю, - говорит Муся.
   - Сиди смирно! Женщин имей ноги слабые. Стоять лодка нельзя.
   - Ты прямо все знаешь, Аржакон!
   - Конечно, - смиренно соглашается тот. - А почему нет?
   Укромная лесная протока. Вода тихая, темная, как машинное масло.  Лодка
идет быстро, бесшумно. Наконец Аржакон выпрыгнул на берег и вытянул лодку.
   - Вылезай! Приехали, такое дело.
   По еле заметной тропинке Аржакон пошел вперед, в лесную чащобу. Муся за
ним. Вскоре они вышли на  просторную  поляну.  Здесь  было  поле  необычно
низкорослой, по локоть, желтеющей пшеницы. Муся как увидела эту  маленькую
пшеницу с большим колосом, так и припала на колени.
   - Это же карликовая пшеница! Карликовая!  Загадка  веков...  Понимаешь,
Аржакон?
   - Конечно.
   - И колос цветет вовсю. Она созреет, непременно созреет.
   - А почему нет?
   Муся сорвала один колосок, положила на ладонь.
   - Ну, пошли к хозяину.


   На другом краю  этого  обширного  поля,  возле  самого  облесья,  стоял
добротный крестовый дом из потемневшей коричневой лиственницы,  а  за  ним
двор, амбар, поленницы и, наконец, на отшибе молотильный сарай. Все  здесь
сделано прочно, экономно.
   Когда Муся и Аржакон подходили к дому, залились собаки,  и  сам  хозяин
вышел на крыльцо. Это был еще относительно  молодой  мужик  без  шапки,  с
кудлатой рыжей головой, в оленьей  безрукавке,  в  бахилах  из  сохатиного
камуса, он высился горой на крыльце.
   - Цыц! - зычным окриком унял он собак. - Проходите, они  не  тронут,  -
прогудел и, не здороваясь, сам прошел в избу.
   В чистой передней комнате,  с  большой  русской  печью,  с  божницей  в
красном углу, он поздоровался легким поклоном:
   - Здравствуйте! Проходите к столу.
   На лавке у стола сидела миловидная женщина в длинной поневе и  в  белой
полотняной кофте с красным шитьем на рукавах. Рядом с ней сидели и  смирно
глядели на вошедших два мальчика.
   - Пантелей, я тебе привозил ученый. Его Москва ездил, - указал  Аржакон
на Мусю. - Теперь у нас на станции работай.
   - Меня зовут Мария Ивановна...
   - Милости просим, - повторил Пантелей,  приглашая  гостей  к  столу.  -
Авдотья, собери на стол!
   Хозяйка встала из-за стола, прошла к печке.
   - Может,  молочка  топленого  испробуете?  С  кашей.  Может,  мясца?  -
спросила она Мусю.
   - Спасибо, мы не хотим.
   - Тебе не хочет, моя хочет. Тебе лодка  сиди,  моя  шестом  толкай.  Не
одинаково, понимаешь.
   Все  засмеялись.  Стало  как-то  проще.  Хозяйка   накрыла   на   стол,
беседовали, рассевшись по лавкам.
   - У вас всегда вызревает пшеница? - спросила Муся.
   - Всегда, - ответил хозяин.
   - А сколько же лет вы здесь сеете?
   - Не знаю. Еще дед мой раскорчевал эту заимку. Мне  она  досталась  при
семейном разделе.
   - Значит, это заимка? А где же ваш основной дом был?
   - В Вознесенском. Там отец проживал.
   - А где же он теперь?
   - Сослали в Сибирь.
   - В Сибирь?! Куда уж еще из Якутии?
   - Лес заготовлять. Говорят, кулак.
   - Что значит - говорят?
   - Значит, так определили. А какой же кулак отец  мой?  Вон  Рындин  был
кулак! Рыбный завод держал... Работников имел. А отец мой  сам  всю  жизнь
хрип гнул, не токмо что работников нанимать. Дак мы  сами  плотники,  сами
все и смастерили. Какие же мы кулаки?
   - И вас с Авдотьей притесняют?
   - Покамест нет. Мы в середняках числимся.
   - А вы жалобу писали насчет отца?
   - Писал, да что толку? Может, отца бы и не тронули, да нужда случилась.
Артель охотничью создали, а конторы не было. Вот и заняли дом  моего  отца
под контору да под пушной склад.
   - Кто же так распорядился? Это ж нечестно!
   - Судейкин.
   - Сидор Иванович?
   - Он эту артель создавал. А потом ушел на станцию. Теперь и  спрашивать
не с кого.
   - Нет, это дело нельзя так оставить. Я мужа попрошу - пусть  съездит  в
Якутск.
   - Где уж там...
   Хозяйка меж тем накрыла на стол и даже поставку медовухи налила.
   - Кушайте на здоровье, кушайте!
   Хозяин налил медку себе и Аржакону. Муся пить отказалась.
   - Як вам с большой просьбой: нельзя ли у вас выкроить небольшую деляну?
Для моих опытов. Мы все это оплатим вам, по договору.
   - Какие же вы опыты хотите провесть? - спросил хозяин.
   - Я хочу вывести такой сорт пшеницы, чтобы он созревал  и  здесь,  и  в
Вознесенском... Повсюду в Якутии.
   - Хорошее дело! Ну что ж, столкуемся.
   - Ваше дело толковать, мое дело выпивать, -  сказал  Аржакон,  поднимая
кружку.
   - На здоровье! - сказал хозяин.


   Контора опытной станции. За столом сидит Василий. Рядом на стульях Муся
и Судейкин.
   - Как же так случилось, Сидор Иванович, что вы отобрали  дом  у  Филата
Одинцова? - спросил Василий.
   -  Очень  просто  -  экспроприация  экспроприаторов,  -  ответил  бойко
Судейкин.
   - Какой же он экспроприатор, если у него не было батраков?  -  спросила
Муся.
   - Все равно - жил на широкую  ногу.  То  есть  паразитически-буржуазный
образ вел.
   - Он плотник... Середняк! Я проверяла! - крикнула Муся.
   - За счет кого же он паразитировал? - спросил Василий. - За счет вас?
   - Ну, это не обязательно, чтобы лично  кто  ему  прислуживал.  Он  всех
обирал.
   - Каким образом? - спросил Василий.
   - Больше всех наживался за счет продажи хлеба, - ответил Судейкин.
   - Чей же он хлеб продавал? - спросила Муся.
   - Свой.
   - Ну и вы свой продавали бы, - сказал Василий.
   - А у меня его сроду не было, - с гордостью ответил Судейкин.
   - Почему? Земля-то у вас по едокам была поделена.
   - Потому что у него скота много было, навозу то есть. Две  лошади,  две
коровы да свинья с поросятами. Опять для наживы...
   - И вы бы развели скот. Что в том плохого? - спросил Василий.
   - А то, что я артель создавал, а он в сторону глядел.
   - Мало ли кто куда глядел. Это еще не основание для репрессии. И  я  бы
вам советовал написать  письмо  в  РИК,  чтобы  пересмотрели  дело  Филата
Одинцова.
   - И не подумаю. И вам не советую связываться с его сыном. Это  как  же,
оказывается, поддержка всяким элементам?
   - А вы читали статью товарища Сталина насчет головокружения от успехов?
- спросил Василий.
   - Читал. Но я теперь не занимаюсь коллективизацией, значит, она меня не
касается.
   - Правильно! - улыбнулся Василий. - А ты оборотистый!
   - Мы приехали сюда новые сорта  пшеницы  выращивать,  а  не  заниматься
глупостями! - вмешалась Муся.
   - Вот как! - Судейкин весь залился краской и встал. - Классовая  борьба
поважнее всех наших пшениц и овсов. Я свое дело сделал - предупредил  вас.
Поступайте как хотите. - Судейкин вышел.
   - Вот блоха-то на теле классовой борьбы, - усмехнулся  Василий.  -  Ну,
что будем делать?
   -  Надо  ехать  на  заимку.  У  меня  на  подходе  несколько   колосков
олекминской пшеницы. Проведу опыление там,  на  месте...  Чувствую  -  тут
что-то интересное может завариться.
   - Ну, добро! Бери Марфу, Люсю, и Аржакон вас доставит. А я  утрясу  это
дело в районе.


   Аржакон, Муся, Марфа и  Люся  подходят  к  заимке  Пантелея.  Хозяин  с
хозяйкой встречают их еще на дороге.
   - Проходите в избу! - приглашает Авдотья.
   - Нет, сегодня нам некогда, - говорит Муся. - Пантелей  Филатович,  для
начала  нам  хватит  восьмой  части   десятины.   Вы   нам   отмерьте.   А
рассчитываться будем так: подсчитаем  средний  урожай  на  вашем  поле,  и
сколько придется на осьмушку, заплатим по базарной цене. Согласны?
   - Дело, - ответил Пантелей. - Дак вы проходите  на  поле,  а  я  сейчас
принесу сажень и колья.


   Пшеничное поле.  Четыре  женщины,  пригнувшись,  начали  свое  нелегкое
кропотливое дело. А в  летнем  северном  небе  ходят  кругами  острокрылые
стрижи. Они резвятся и над затерянной в тайге заимкой, и  над  обрывистыми
берегами широкой таежной реки.
   Василий  едет  по  реке  на  катере,  смотрит  на  далекие  берега,  на
безоблачное белесоватое небо.
   Впереди показался город Якутск. Василий останавливает катер в затоне  и
говорит мотористу:
   - Ждите меня здесь. В случае необходимости справьтесь в райзо. Пока!  -
Василий уходит.


   Райземотдел. Дверь с дощечкой "Заведующий райзо".  Василий  подходит  к
двери.
   В кабинете встречает его пожилой человек, сдержанно-учтивый,  в  легком
шевиотовом костюмчике.
   - Здравствуйте, Василий Никанорович! -  протягивает  из-за  стола  руку
заведующий. - Прошу присаживаться.
   Василий, поздоровавшись, сел.
   - Что там у вас за конфликт? - спросил заведующий. -  Говорят,  что  вы
начали кампанию за возвращение кулаков?
   - А-а... Судейкин натрепал.
   - Не знаю, кто натрепал. Но мне из райисполкома звонили и предупредили,
чтобы вы занимались своим делом.
   - Кто там звонил?
   - Ну, фамилии я не спрашивал.
   - Даже не спрося фамилии, вы уже решили: кто звонит оттуда, тот и прав?
   - Я не хочу заниматься посторонними делами и вам не советую.  У  нас  и
своих хватает.
   - Если человека незаслуженно, незаконно наказали? Неужели  это  вас  не
касается? Вы что, ничего не слыхали о перегибах?
   - Есть люди, которых специально уполномочили  разбирать  эти  перегибы.
Вы-то чего волнуетесь?
   - А я волнуюсь потому, что в наших учреждениях у некоторых своя рубашка
ближе к телу. Своя хата у них с краю... А между тем партийный билет  носят
в нагрудном кармане.
   - Это намек?
   - Вы догадливы.
   - А вы невыдержанный молодой человек. Мне еще сообщили, что вы вступили
в сделку с кулацким элементом. И на его заимке чуть  ли  не  опытное  поле
открыли?!
   - Это клевета! На  заимке  Одинцова  скороспелая  пшеница,  нужная  нам
позарез.
   - Заведите себе такую же.
   - Вот этим мы и занимаемся.
   - На кулацкой заимке? - усмехнулся заведующий.
   - Где угодно. И у самого господа бога смогли  бы  подзаняться,  будь  у
него опытное поле.
   - Ну что же, ваше  дело  -  ваш  ответ.  А  вы,  между  прочим,  читали
последнюю статью товарища Лясоты "Революция в ботанике"?
   - Читал эту галиматью! - ответил Василий.
   - Вон вы как! Товарищ Лясота правильно говорит - старые методы селекции
не для нас. Черепашьи методы! А то еще и раковые! Назад пятитесь, к богу.
   - Нам некогда играть вперегонки.
   - Вот-вот...  Товарищ  Лясота  так  и  говорит  -  в  застойные  болота
превратились  опытные  станции.  Надо   заниматься   передовыми   методами
земледелия. Продукцию выдавать на-гора! Пример  показывать  для  колхозов.
Продукцией! А вы по заимкам шляетесь.
   - За свои дела мы умеем держать ответ, - сказал Василий.
   - Желаю удачи.
   Василий вышел.


   - Мария Ивановна, а почему вы на делянах  оставили  несколько  колосков
под бумажными колпачками? - спросила Люся.
   Они идут по деляне с ячменем, где когда-то  проводили  опыление.  Мария
Ивановна срывает эти редкие колоски под белыми колпачками.
   - А это чтобы проверить, как чисто мы сработали. Если в  колоске  зерен
нет, значит, мы удалили все пыльники и он не самоопылился. Вот  видишь,  -
Муся подает ей колосок из-под колпачка,  -  он  совсем  пустой,  мягкий...
Потрогай.
   Люся взяла колосок, помяла.
   - Как интересно!
   Снизу, от пристани, поднимался Василий. Муся, заметив его, быстро пошла
навстречу.
   - Ну, что стряслось? Зачем вызывали? - спросила она.
   - Судейкин накляузничал...
   - Насчет Пантелея?
   - Да.
   - Ну и что? Запретили?
   - Отстоял...
   - Спасибо, милый! - Она целует  его.  -  Значит,  можно  продолжать  на
заимке?
   - Продолжай, - говорит он весело.


   Серп режет пшеницу. Ловкие женские руки крутят свясло, вяжут снопы. Вот
уже целый крестец, второй, третий.
   Укладывают снопы Муся, Авдотья, Марфа, Люся...
   Мы видим, как летят эти снопы на телегу... Воз  растет  до  поднебесья.
Его утягивают деревом.
   Поскрипывая, телега катится по травянистой дороге. Пантелей идет сбоку.


   И вот уже цепы мелькают в воздухе... Летит зерно  во  все  стороны.  На
току лежат снопы...
   Лопата  подкидывает  зерно  высоко-высоко,  оно  опускается  на   землю
медленно, и так же медленно отлетает от  него  полова.  Ворох  золотистого
зерна все растет и растет...
   - Цены ему нет! Оно дороже золота, - говорит Муся.
   Они стоят все вшестером возле этого вороха, и каждый берет на ладонь  и
разглядывает зерно, будто бы оно и впрямь чудо.
   - Мы из него вырастим такой сорт, которому никакой  холод  нипочем.  По
всей Якутии пойдет, - говорит Муся. - Вы  его  берегите  как  зеницу  ока,
Пантелей Филатыч. Вы его в отдельный сусек ссыпьте.
   - Об чем беспокоитесь? Все будет как надо.
   - А по морозу, как только первопуток установится, мы приедем за зерном.
   - Приезжайте, милости просим.


   Василий мастерит детишкам тележку, прилаживает плетеный короб на четыре
деревянных колеса.
   - Вот сейчас наладим телегу, сядем и поедем.
   - А куда мы поедем? - спрашивает Володя.
   - Далеко... На Северный полюс.
   - Это там, где мама работает? - спрашивает Наташа.
   - Ну, мама работает чуть поближе, - отвечает отец.
   - А почему же тогда она домой не приходит?
   - Она приходит, когда вы спите.
   - А когда же она уходит? - спрашивает Володя.
   - И уходит, когда вы еще спите.
   - Значит, мама наша не спит, - решил Володя.
   Чапурин и Аржакон вносят в коридор охапки снопиков из ячменя и  овса  и
проносят их мимо Василия в лабораторию. За ними появляется Муся, в фартуке
у нее пшеничные колоски. Она остановилась:
   - Вась, погляди! Вот и все, что я смогла собрать на наших  делянках,  -
показывает она колоски Василию.
   - Это олекминский сорт?
   - Все тут. И вировские, и олекминские. Все питомники забраковала  -  не
созрели. Вот и вся элита.
   - Зато у Пантелея много.
   - Да, на Пантелееву пшеницу вся надежда.
   - Мама, ты больше не уйдешь от нас? - спрашивает Володя.
   - Милый мой! - она поцеловала его. -  Вот  подойдет  зима,  еще  надоем
тебе.
   - Мария Ивановна, а можно мне и на будущий  год  прийти?  -  спрашивает
Люся, стоявшая за ее спиной.
   - Конечно, дорогая, если тебе интересно.
   - Мне очень, очень интересно! Я поступлю обязательно  в  институт.  Вот
только школу окончу.
   - Спасибо тебе за старание! Зимой учись как следует.


   Зима. Сквозь окно  селекционной  лаборатории  видно,  как  летят  белые
снежинки. Муся и Марфа сидят, сортируют семена, пересчитывают,  ссыпают  в
бумажные пакетики. Теперь на стенах развешаны  апробационные  снопики,  на
полках колоски.
   Входит Чапурин.
   - Лошадь запряжена... Поедем, что лича?
   Чапурин и Муся подъезжают на дровнях к заимке  Пантелея.  Вот  и  поля,
теперь опустевшие, сарай, овины хлебные. А вот и дом. Но странно - не лают
собаки, не  видать  ни  хозяина,  ни  хозяйки.  На  крыльцо  вышел  ветхий
мужичонко с ведрами, в нагольном полушубке и валенках.
   - Вам кого? - спросил он Мусю.
   - А где Пантелей Филатович?
   - Хозяин что ли?
   - Да.
   - Ен теперь далеко.
   - Куда он уехал?
   - Туда, куда повезли. А куда повезли, одному богу известно. Да  вы  иль
не слыхали? - удивился он наконец. - Его же выслали.  Здесь  теперь  живет
бригада лесорубов.
   - А где Авдотья с детьми?
   - В амбаре.
   - Там же холодно?
   - Они "буржуйку" приспособили. Привыкнут!
   Муся быстро пошла к амбару. Здесь и  в  самом  деле  из  крыши  торчала
труба, из которой густо валил дым. Она постучала. Открыла  ей  Авдотья  и,
как увидела ее, закрылась углом платка и заголосила.  Муся  обняла  ее  за
плечи.
   - Как же это случилось-то?
   От "буржуйки"  поглядывали  мальчишки,  одетые  в  пиджаки  и  валенки.
Авдотья откашлялась, утихла, открыла заплаканное лицо.
   - Вечером приехали на двух подводах. Скотину увезли и его посадили... А
потом уж этих вот, лесорубов, привезли, а нас в анбар переселили...
   Авдотья прошла к сусеку.
   -  Зерно-то  ваше  в  сохранности.  Пока  не  добрались  до   зерна-то.
Забирайте...
   - Спасибо! И вот что, Авдотья, собирайся! Детей  собирай,  и  поедем  с
нами.
   - Да куда же мне ехать? - заплакала опять Авдотья. - Кому я нужна?
   - Мы вас проведем рабочей. И комнату вам дадим.
   - Спасибо вам, кормилица! Матушка-заступница... -  завопила  Авдотья  и
повалилась перед Мусей на колени. - Всю жизнь за тебя бога молить буду.
   Глядя на мать, горько заплакали дети.
   - Что вы? Что вы? Встаньте! Разве так можно? - говорила  Муся,  пытаясь
поднять Авдотью.
   - Чапурин, собирайте детей! - приказала Муся.
   Авдотья мигом встала.
   - Да вы уж не обессудьте. Я сама быстренько соберусь.  А  вы  зерно-то,
зерно грузите в мешки. Там вон и мешки приготовлены.
   Чапурин взял мешок, развернул его, пощупал и сказал:
   - Добрый мешок... Травяной! Начнем, что лича!
   Муся с Авдотьей стали держать мешок, а Чапурин насыпать зерно.
   Подвода с Мусей, Авдотьей с детьми и Чапуриным подъезжает к станции.
   - Сгружай пшеницу, - говорит Муся Чапурину и решительно идет в дверь.


   Комната Судейкина. По стенам развешаны осовиахимовские плакаты: разрезы
винтовки и противогаза, окопы полного профиля, с красноармейцами, ползущие
по-пластунски стрелки и прочее. Судейкин  сидит  за  столом,  подбрасывает
костяшки на счетах.
   Входит Муся.
   - Сидор Иванович, мы приняли новую рабочую. Квартиры пока  у  нас  нет.
Придется размещать в вашем кабинете.
   - То есть как в моем кабинете? А мне куда?
   - Переселяйтесь к директору. Зимой вам будет веселее.
   - А кого мы приняли? Что за рабочая?
   - Авдотья Одинцова.
   - Ту самую, с заимки?
   - Да.
   - А вы знаете, что их раскулачили?
   - А это меня не интересует. Приказ директора... Прошу выполнять.
   - Ну ладно, поглядим! - Судейкин уходит.
   Муся начинает снимать со стены плакаты.


   В селекционной лаборатории женщины перебирают семена. Перед  каждой  на
столе небольшая кучка, которая постепенно истаивает...
   Муся засевает семена в плошки. В иных плошках уже крупные зеленя.
   Мерзлое окно оттаивает, оплывает. В окно стучатся первые  капли  дождя.
На поле Чапурин пашет на паре лошадей двухлемешным плугом.
   Аржакон погоняет лошадь с сеялкой. Муся стоит на запятках сеялки.
   И вот  уже  комбайн  плывет.  Комбайнер  в  очках,  незнакомый  нам.  А
подручным сидит Аржакон; он дергает за веревку  копнителя.  Параллельно  с
комбайном идет грузовик - принимает зерно.
   Грузовик отходит от комбайна и катит по пыльной полевой дороге.
   Он подъезжает к пакгаузу возле реки; здесь грузчики насыпают мешки.  На
каждом мешке  крупное  табло:  "Госсортиспытание"  и  чуть  ниже,  крупно:
"Якутянка-241". Мешки несут на катер. Здесь Муся что-то говорит  приемщику
и расписывается в накладных. Приемщик тоже подписывается.
   На очередной машине подъезжает Василий, подходит к Мусе, спрашивает:
   - Нагрузились?
   - Да, - отвечает счастливая Муся.
   - Ну, поздравляю! С первым рейсом нашей "Якутянки", - Василий  жмет  ей
крепко руку.
   - Разрешите и мне присоединиться, - жмет руку  Мусе  приемщик.  -  Ваша
"Якутянка" далеко пойдет.
   - Не знаю, как "Якутянка", а вот  автор  ее  далеко  поедет...  Это  уж
точно! - Василий вынимает из папки отпускной билет и подает Мусе.
   Муся читает, сначала не понимая:
   - Отпускной билет... - И взрывается от радости: -  В  Москву  едем?  На
восемь месяцев! Вася, милый!
   И она, забывшись, целует его при всех.


   Опытная станция. Длинный северный день клонится к концу. Еще в кровавом
отсвете заходящего  солнца  полыхает  закат,  еще  в  синей  дымке  хорошо
просматриваются восточные дали, а природа уже спит: затихла до зеркального
блеска река, не видно птиц в воздухе, бормочут спросонья куры на  поветях,
тяжко вздыхают жующие сено лошади,  спят  на  подушках  дети  -  Володя  и
Наташа, и где-то далеко на  лесной  опушке  монотонно  и  протяжно  кричит
полярная совка-сплюшка:
   - Сплю-у-у... Сплю-у... Сплю-у-у...


   Василий и Муся сидят в селекционной лаборатории. На столах целые вороха
отборного зерна. И  они  утомились:  Василий  курит,  Муся  сидит,  устало
опустив руки.
   - На сегодня  хватит,  -  говорит  Василий.  -  Спать  пора.  Завтра  с
рассветом в путь.
   - Да, пора, - отзывается Муся...
   Они шли от реки. Их было трое:  один  в  военной  форме  с  пистолетом,
второй в сапогах, черном плаще и широкой кепке, третьим был Судейкин.  Они
подошли уверенно к дверям Силантьевых и постучали.
   - Кто там? - отозвался Василий.
   -  Василий  Никанорович,  откройте!  -  сказал  Судейкин.   -   К   вам
уполномоченные.
   Василий открыл дверь и те вошли, оттеснив его плечом.
   - Спокойно! - сказал человек в кепке. - Мы из Якутска.
   Он показал Василию  удостоверение  и  ордер  на  арест,  потом  коротко
приказал:
   - Собирайтесь!
   Муся, еще толком не поняв, в чем дело, спросила:
   - Куда?
   - Вас это не касается, - ответил тот, в кепке.
   Между тем он и лейтенант стали тщательно осматривать комнату. Но здесь,
ничего, кроме кроватей, да шкафа, да спящих детей не было.
   - Где ваши бумаги? - спросил старший, что был в кепке.
   - Какие бумаги?
   - Ну, записи, книги, тетради.
   - Все в лабораториях, - услужливо сказал Судейкин.
   - А вы помолчите, - оборвал его старший.
   - Есть! - вытянулся Судейкин.
   - Попрошу в лабораторию!
   Василий, все трое  пришедших  и  последней  Муся  вошли  в  лабораторию
Василия.
   - Это ваши записки? - указал старший в черном плаще и кепке  на  стопку
папок, тетрадей и черновых записок.
   - Да, - сказал Василий.
   - Забери! - коротко кивнул лейтенанту старший.
   Тот моментально сложил все в большую кожаную  сумку.  Человек  в  кепке
деловито осмотрел содержание стола, прошелся глазами  по  стенам,  оглядел
полы.
   - Вы, может быть, ответите мне, что это значит? - опять спросила Муся.
   - Ваш муж обвиняется в антисоветской деятельности,  -  холодно  ответил
человек в кепке.
   - В чем она заключается? - спросил Василий.
   Тот даже не обернулся к нему.
   - Он еще удивляется! - сказал Судейкин. -  То  кулаков  покрывал...  То
кампанию всеобщей коллективизации дискредитировал...
   - А вы помолчите! - оборвал его старший, и - Василию: - Пошли!
   Они двинулись к выходу. Муся преградила дорогу Василию, глядела на него
скорбно и потерянно.
   - Не волнуйся, - произнес Василий.  -  Это  какое-то  недоразумение.  Я
скоро вернусь.
   - Прощай, Вася! -  она  поцеловала  его  и  сказала  спокойно:  -  Вещи
необходимые пришлю.
   - Прощай, Муся!
   - Я буду ждать тебя.
   Все четверо вышли. Муся осталась недвижной и глядела куда-то в угол.


   Муся сидит одна-одинешенька на  пустынном  речном  берегу.  Уже  высоко
поднялось солнце, стремительно проносятся над речной  гладью  береговушки,
топают  на  пристани  проснувшиеся  пассажиры,  поскрипывают  сходни   под
тяжелыми сапогами грузчиков, а она не шелохнется, будто  спит.  Смотрит  в
туманную речную даль, где скользит еле различимая черная точка, похожая на
такую же шуструю береговушку. Но эта черная  точка  заметно  приближается,
вырастает и обретает знакомые  очертания  станционного  катера.  Сидит  за
рулем один Судейкин. Василия нет.
   Муся встала, спустилась по берегу к самому урезу воды. Судейкин вырулил
на песчаную отмель, лихо выпрыгнул из катера,  даже  не  поздоровавшись  с
Мусей, словно ее и не было здесь. На лице его играла злорадная усмешка.
   - Где Василий? - сухо спросила Муся.
   - Ваш муж отстранен  от  должности.  Его  попросили  задержаться...  до
выяснения обстоятельств.
   - Это какое-то недоразумение,  -  машинально  повторила  Муся  давешнюю
фразу Василия.
   - Недоразумение то, что вы руководили станцией. А я переживал.
   - Ну что ж, зато теперь вы довольны, - сказала Муся.
   - Пока еще нет. Вот когда я вас отсюда вытряхну, тогда успокоюсь. -  Он
повернулся уходить и через плечо бросил: - Почвенную  лабораторию  сегодня
же освободить. В ней будет мой кабинет. Вам подготовить дела к сдаче, -  и
ушел.


   Утро. Проснулись дети: Володя, черноголовый мальчик,  в  трусиках  и  в
майке делает зарядку, Наташа все еще лежит в своей кровати,  закинув  руки
за голову, смотрит в потолок. А  мать,  безучастная  ко  всему,  сидит  за
столом все в той же одежде, в которой  была  возле  реки,  смотрит  долгим
невидящим взглядом куда-то в окно - по всему  видно,  что  она  и  в  руки
ничего не брала.
   - Мама, а где папа? - спрашивает Володя.
   - Папа заболел. Его увезли в Якутск.
   - В больницу? - удивляется Наташа, приподняв голову.
   - Да, в больницу.
   Володя перестал делать свою гимнастику, спрашивает тревожно:
   - Мама, что-нибудь серьезное?
   - Пока еще трудно сказать, - отвечает, помедлив, Муся. - А вам придется
в Москву ехать, к бабушке.
   - Ой, в Москву! - закричала Наташа, вставая с кровати. - Да здравствует
Москва! Ура-а!
   - Значит, бабушка ждет нас? - спрашивает Володя.
   - Конечно. Она письмо прислала.
   - Мама, а наша бабушка старенькая? - Наташа подходит к матери, обнимает
ее за плечи, старается заглянуть в лицо, расшевелить ее или  насмешить.  -
Она, поди, чепец носит, как в книжках?
   - Она всегда по моде одевалась, - ответила мать, грустно улыбаясь.
   - В школе говорят, что пароход пристает прямо к лесному  берегу.  Можно
брусники набрать, пока он стоит, - сказал Володя.
   - Ой, мы наберем брусники для бабушки! - обрадовалась Наташа.
   - Вот и молодцы, - сказала мать.
   - А как же папа? - спросил Володя.
   - Я тут погляжу за ним. Поправится он - тогда и мы приедем в Москву.  А
за вами тетя Ирина прилетит. Ей телеграмму дали.
   Муся в  лаборатории  упаковывает  зерно  в  пакетики,  надписывает  их,
складывает в стопки.
   - Марфа, это вот образцы "урожайной". А здесь "магницкий овес".
   - Я боюсь перепутать... У меня голова дырявая, - говорит Марфа.
   - Я все записала... И в каталогах все есть...
   - Вы уж погодили бы до приезда новенькой, - говорит Марфа.
   - Это от меня теперь не зависит.
   Открывается дверь, входит старшая сестра  Марии  Ивановны,  Ирина.  Это
строгая располневшая женщина в сером дорожном костюме и в  шляпе.  Светлый
плащ висит на согнутой руке.
   - Муся, что случилось? - спросила от порога.
   - Ирина, милая! - Мария Ивановна кинулась к ней на шею  и  разрыдалась,
не стыдясь своих слез.
   Муся с Ириной собирают детские вещи, упаковывают чемоданы.  Детей  нет.
Ирина, заперев последний чемодан, присела на стул и сказала решительно:
   - Ты как хочешь меня ругай, но я тебе прямо скажу - во многом  ты  сама
виновата.
   - В чем же? - спрашивает Муся.
   - Да хотя бы в этой истории с кулацкой заимкой!
   - Какая же она кулацкая?
   - Ну не будем придираться к словам. Ладно, я еще понимаю тебя, когда ты
проводила там опыление пшеницы. Ну, дело требовало... Но забирать с  собой
на станцию Авдотью?.. Это уж слишком!
   - А бросить людей, которые помогли тебе... На произвол судьбы!  Это  не
слишком?
   - Но пойми же наконец, под какой удар ты ставила Василия! Станцию!  Все
свои опыты! У тебя же не частная лавочка, а государственное  заведение!  С
этим считаться надо.
   - С этим я считаюсь, - сухо сказала Муся.
   - Нет! Желание быть доброй у тебя сильнее чувства служебного долга.  Но
мы ученые. Во имя науки мы не имеем права рисковать собой  и  своим  делом
ради отвлеченных филантропических идей. Неужели тебя папина судьба  ничему
не научила?
   - Папу ты  оставь  в  покое...  И  науку  тоже.  А  насчет  отвлеченных
филантропических идей я тебе вот что скажу. Грош цена той  науке,  которая
слепа  и  глуха  к  человеческим  страданиям.  Если  мы  работаем  не  для
собственного благополучия, а для блага людей, то как же мы смеем проходить
мимо той же Авдотьи, не протянув ей руку помощи?
   - Ну, Авдотья еще не весь народ...
   - Понятно... Проще служить отвлеченному народу, чем  возиться  с  этими
Авдотьями...
   - Мы говорим на разных языках.
   - Пожалуй...


   Вознесенская пристань. Пароход готов отчаливать - раздался гудок.  Муся
чинно прощается с Ириной.
   - Поезжай в Тимирязевку: Вольнова попроси. Может, он поможет.  Все-таки
у него вес, - говорит Ирина.
   - Да, да, - машинально произносит Муся, потом целует детей.
   - До свидания, мои милые... До свидания!
   - Мама, а у тебя слезка на щеке, - говорит Наташа.
   - Да что ты? Это водой с реки брызнула капелька...
   - Мам,  приезжайте  и  вы...  Забирай  папу  с  собой.  Там  он  скорее
поправится, - говорит Володя.
   - Приедем, приедем! Целуйте бабушку.
   Опять гудок