. Пассажиры ушли на пароход. Поднят трап, и Муся долго машет
отходящему пароходу.
   Потом медленно поднимается в гору, идет по полю. А поле зреющей высокой
пшеницы все ширится и ширится до самого горизонта. И нет больше ни  тайги,
ни реки, ни строений, ни дымков... Бескрайнее поле, желтое поле, бегут  по
нему размеренные волны, да вьется узкая дорога, да человек идет. Да  песня
в небе льется, грустная, с хрипотцой, будто усталый женский голос поет:

   Средь высоких хлебов затерялося
   Небогатое наше село,
   Горе горькое по свету шлялося
   И на нас невзначай набрело.

   Муся выключает радиоприемник, из которого и  разливалась  песня.  Стало
тихо. Она бесцельно прошлась по опустевшей теперь комнате, оправила одеяла
на детских кроватках и вышла в коридор.
   Здесь  она  почти  столкнулась  с  молодой  женщиной,  которая  шла   с
Судейкиным.
   - Мария Ивановна! - окликнула ее женщина.
   Муся узнала ее, улыбнулась.
   - Здравствуйте, Люсенька!
   - Здравствуйте! - Люся  подошла  к  ней,  уткнулась  в  плечо  и  вдруг
всхлипнула не то от радости, не то от горя. Но быстро оправилась и сказала
Судейкину:
   - Сидор Иванович, оставьте нас.
   Судейкин ушел.
   - Пройдем в лабораторию, - приглашает ее Мария Ивановна. - Значит, вы и
есть тот человек, которому я должна сдать дела? Ну что ж, я очень рада.
   - Мария Ивановна, я должна вам сказать... - начала в лаборатории  Люся.
- Я должна извиниться перед вами... Я глубоко виновата...
   - В чем?
   - Я только здесь узнала обо всем... Я бы никогда не  посмела  подменять
вас... Я ехала сюда с радостью, думала работать с вами...
   - К сожалению, не всегда получается так, как мы хотим.
   - Нет, я не могу от вас принимать дела...
   - Да вы успокойтесь... Почему же?
   - Потому что я не хочу работать вместе с этим подлецом. Мне  уже  здесь
рассказали, что этот Судейкин оклеветал Василия Никаноровича. Как  же  мне
работать вместе с таким?.. Я откажусь.
   - Я понимаю тебя. - Муся взяла ее за руку. - Милая девочка, в твою пору
я бы, наверное, так же поступила. Но мы с тобой для отечества стараемся, а
наше отечество не из одних Судейкиных состоит. Работай не с Судейкиным,  а
с Марфой, с Аржаконом, с Чапуриным... Работай со всеми  этими  семенами...
Мы вместе начинали... Я не могу,  ты  обязана  продолжать.  Разве  мы  для
Судейкина выращивали все это? - Она указала на столы, на полки, заваленные
снопиками, да семенами, да мешочками, да стопками  исписанных  тетрадей  и
журналов. - Так что принимай!
   - Хорошо, Мария Ивановна, я приму...  Я...  -  Люся  прикусила  губу  и
запнулась, но потом подавила нервический приступ и  сказала  твердо:  -  Я
постараюсь быть достойной вас... А вам желаю успеха там... в Москве.
   - Надо доказать, что работали мы не впустую.



        ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   Возле трехэтажного горкома партии остановился знакомый нам "газик".  Из
него выходит Мария Ивановна.
   - Ничего, Петя... Мы им докажем, почем фунт изюма.
   -  Если  обедать  пригласят,  не  соглашайтесь.  У   меня   здесь   все
организовано, - он похлопал по термосу. -  Мы  лучше  на  вольном  воздухе
поедим.
   - Ты у меня, Петя, просто отец-кормилец. И когда ты все успеваешь?
   - Одна нога здесь - другая там.


   - Уважаемые товарищи! Дорогая Мария  Ивановна!  Вся  сложность  и  даже
некоторая деликатность  поставленного  перед  нами  вопроса  самой  жизнью
требует от нас известного мужества  при  его  решении.  Не  эмоции  должны
руководить  нами,  а  трезвый  реализм,  экономический  расчет,   реальная
необходимость. Надо уметь наступить на горло собственной песне, как сказал
поэт. Эта  закономерная  необходимость,  увы,  хорошо  знакома  не  только
поэтам, но и нам, ученым. Я сам руководил опытным хозяйством при  Академии
наук и знаю, как  мне  было  больно  закрыть  его  в  силу  более  высокой
целесообразности,   продиктованной   современной   наукой,    -    горячо,
проникновенно ораторствует  Лясота;  он  стоит  за  невысокой  трибуной  в
конференц-зале горкома партии. Он старчески сух,  аскетически  бледен,  но
темные беспокойные глаза его полны лихорадочного блеска, внутренней силы и
огня. Перед ним за столами сидит городской актив, среди которого  и  Мария
Ивановна; а председательствует секретарь горкома Северин, тот самый бывший
областной агроном, который когда-то отказался уничтожать клеверища.
   - Мы понимаем, что ваш селекционный участок, Мария Ивановна,  находится
в самой глубинке, в  окружении  полей,  которые  должны  быть  преображены
плодами  и  трудами  вашей  научной  деятельности.  В   этом,   бесспорно,
преимущество вашего участка.  Но  какова  его  производственная  мощность?
Полторы тысячи, ну две  тысячи  линий...  Это,  извините,  вчерашний  день
науки, пройденный этап. Современные  селекционные  станции  имеют  десятки
тысяч, а то и сотни тысяч линий всех разновидностей злаков и  овощей.  Вот
он, предел нашей науки сегодняшнего дня. Тургинская  селекционная  станция
может иметь исключительную перспективу развития и с радостью примет в свои
пределы ваш участок. Вы, Мария Ивановна, не чужой человек для  Турги.  Вас
там помнят и ждут, как опытного ученого, как своего учителя. Вот почему  я
голосую обеими руками за перенесение вашего участка в Тургу.  -  Лясота  в
гробовом молчании прошел на свое место.
   Встал Северин и объявил:
   - Слово имеет председатель райисполкома товарищ Колотое.
   За  трибуну  прошел  уже  известный  нам  бывший   начальник   опытного
хозяйства, он  также  сильно  постарел,  раздался  телом,  но  потерял  ту
напористость и самоуверенность,  манеры  его  теперь  отличаются  какой-то
умиротворенностью и даже мягкостью.
   - Дорогая Мария Ивановна, чествуя вас сегодня с заслуженным юбилеем, мы
надеемся,  что  эта  производственная  процедура,  совпавшая   по   чистой
случайности с вашим торжеством, не огорчит  вас.  Вы  в  достаточной  мере
доказали высокую принципиальность ученого и многим из  нас  преподнесли  в
свое время наглядный урок. Поверьте, мы оценили  его  по  достоинству.  Но
поймите нас правильно, вернее, оцените нужду нашу, - нам  необходима  ваша
помощь. Вы знаете, что мы срочно создаем откормочное хозяйство.  Без  него
трудно выполнить план по мясу. Это наше узкое место.  И  не  мне  говорить
вам, как необходимо наращивать темпы развития животноводства. Короче,  без
откормочного хозяйства нам не обойтись. Где его создавать? Нужны для этого
луговые угодья, производственные помещения, хотя бы на первое время. Кроме
вашего участка, к сожалению, у нас ничего подходящего нет. У вас и  сеяные
травы, и клевера, и  цеха  имеются.  Помогите  нам.  Ведь  не  лично  мне,
Колотову,  понадобился  ваш  участок  под  совхоз.  В   этом   проявляется
государственная  необходимость.  Вы  как  государственный  человек,  Мария
Ивановна, должны это понять. - Колотов еще что-то хотел сказать, но только
вздохнул и развел руками.
   - Понять вас не трудно, товарищ  Колотов,  -  сказала  Мария  Ивановна,
поднимаясь из-за стола, и к Северину: - Можно мне с места говорить?
   - Пожалуйста! - отозвался тот.
   - Приспело на охоту идти, тут и собак  кормить.  О  чем  же  вы  раньше
думали,  товарищ  Колотов?  Спору  нет,  откормочное  хозяйство  создавать
необходимо. И место у нас подходящее - и приволье хорошее, и контору  есть
где разместить... А вы  забыли,  чем  мы  там  занимаемся?  Мы  выращиваем
скороспелый сорт пшеницы. Не мне вам говорить, товарищи дорогие, как важно
для сибирских полей иметь сорт пшеницы, созревающей недели на две, на  три
раньше обычного. Это миллионы тонн зерна, сбереженные от осенней слякоти и
распутицы. Если мы сейчас свернем свои работы и станем перебазироваться  в
Тургу, то наверняка потеряем со сменой питомников три-четыре года, а то  и
больше времени в создании такого необходимого нам  сорта  пшеницы.  Вот  и
посчитайте, товарищ Лясота, какие миллионы может потерять при этом страна.
И ваша экономия за счет концентрации  науки  окажется  призрачной  и  даже
смехотворной. И пора бы вам уяснить наконец - наука  не  делится  на  день
вчерашний и  день  сегодняшний.  Наука  не  мода,  зависящая  от  прихотей
закройщиков и капризов шаловливой публики. Наука, как вечнозеленое  дерево
жизни,  питается  соками  человеческого  познания  беспрерывно  -  и  день
вчерашний, как и день сегодняшний, суть побеги  и  ответвления  могучей  и
единой кроны ее. Случается, что засыхают отдельные побеги. Их отымают. Так
вы хотите сказать, что наш селекционный участок и есть такой вот  засохший
побег, который отымать надо? Так, да?
   Молчание.
   - А если не так, то кто из вас, скажите мне,  хочет  резать  по  живому
телу? Вы спросили нас, целый  коллектив,  проработавший  на  этом  участке
двадцать лет?.. - Она  вдруг  смолкла  с  мучительной  гримасой  и  тяжело
оперлась руками о стол.
   - Что с  вами,  Мария  Ивановна?  Может,  доктора  позвать?  -  спросил
Северин.
   - Ничего... недомогание. - Она перемогла себя и, вздохнув,  сказала:  -
Собственно, говорить больше не о чем, - и села.
   - Я тоже так полагаю, товарищи! - поспешно согласился Северин. -  Мария
Ивановна очень впечатляюще доказала  нам  всю  преждевременность  затеи  с
перенесением селекционного участка в Тургу. Будем голосовать. Кто  за  то,
чтобы селекционный участок оставить на месте?
   Руки поднялись довольно густо.
   - Так, все ясно. Большинство за...
   Северин проводит Марию Ивановну в свой кабинет  и  произносит  на  ходу
извинительно:
   - Я виноват, Мария Ивановна. Это я настоял  на  сегодняшнем  заседании.
Честно говоря, боялся, что после юбилея  голосование  пройдет  не  в  вашу
пользу. А на юбилее, рассчитывал, постесняются обидеть вас. Да и  вы  были
молодцом. Садитесь! - указывает на кресло Северин.
   Мария Ивановна села в кресло, Северин на свой стул.
   - Приезжайте сегодня вечером к нам, -  сказала  Мария  Ивановна.  -  Мы
будем рады.
   - Мне уже Наташа звонила. Спасибо. Приеду  непременно.  Выпью  за  ваше
здоровье с удовольствием. Мы с вами друзья старинные, как в песне поется.
   - Зачем же вы пригласили на сегодняшнее  заседание  Лясоту?  Порадовать
меня?
   - Извините... Но тут я бессилен. Из области прислали. Они там  помешаны
на укрупнении научных заведений. А Лясота, как всегда, готовый к  услугам.
Он хоть и отстранен от большого дела, но все еще консультант, старается...
   - Да, все играет в науку. - Мария Ивановна невесело качнула головой.
   - В общем-то, доигрался.  С  авоськой  бегает,  на  автобусе  ездит.  А
бывало, приезжал к нам что твой министр  -  три  машины  гонит,  цугом!  А
Макарьев ему: "Разрешите к вам на запятки?" И пойдет потеха.
   - Присмирел...  Но  зато  каким  изворотливым  стал,  -  сказала  Мария
Ивановна.
   - Да, почерк изменился, - согласился Северин.  -  А  раньше  игрок  был
крупный. Ва-банк шел: или я, или никто!  Макарьев  прозвал  его  стерневым
Аракчеевым. Помните?
   - Мы с Макарьевым были друзьями.
   - Да, ведь они с Василием однокашники. А когда Василий помер?
   - Он не помер... Он ушел.
   - Куда ушел?
   - Туда... В тридцать восьмом году.
   - А Макарьев?
   - Макарьев встретил меня в Москве. Пытался помочь, утешить...
   Москва,  Тимирязевка...  Знакомая  лиственничная  аллея,  пруды.   Муся
проходит  вестибюлем  факультета  селекции,  где  когда-то   встречал   ее
внушительный швейцар. Теперь никто к дверям не приставлен.
   Муся поднимается по лестнице, - канцелярия.  Она  растворяет  дверь.  В
канцелярии много столов, за одним сидит Макарьев. Он во что-то погружен  и
не замечает Мусю, пока она не тронула его за рукав:
   - Здравствуй, Миша!
   - Ты? Откуда ты? Что нибудь случилось?
   Макарьев встал, пожал ей руку.
   - Да... Ужасное несчастье...
   Макарьев оглянулся:
   - Погоди... Пройдем со мной.
   Он вывел ее из канцелярии и остановил на какой-то  укромной  лестничной
площадке:
   - Что такое?
   - Васю посадили... Ты помоги  мне  увидеться  с  Никитой  Ивановичем...
Может, он поможет: Вася ни в чем не виноват.  Его  просто  оклеветали,  из
зависти...
   - К сожалению, не смогу твою просьбу выполнить.
   - Почему? Никита Иванович на захочет принять меня?
   - Вольнов арестован.
   - Никита Иванович? За что?
   - Неизвестно... Его взяли в экспедиции.
   Муся так и поникла.
   - Извини, Миша... У вас свое горе, а я тут со слезами.
   - Ну что ты! Просто я не знаю, как можно помочь тебе.  Вместо  Вольнова
теперь Лясота. Он стал правой рукой Терентия Лыкова. Ну, сама понимаешь...
Их не попросишь.
   - Да-а... Ну, до свидания.
   - Да погоди минутку, я провожу тебя. Только уберу со стола, -  Макарьев
быстро ушел.


   По аллее к автобусной остановке идут Муся и  Макарьев.  Макарьев  вдруг
приостанавливается:
   - Да, ты на выставке сельскохозяйственной была?
   - Какая мне теперь выставка!
   - Да погоди! Ты хоть знаешь, что выставка у нас открылась?
   - Слыхала.
   - Поехали! Я тебе приготовил сюрприз.
   - Миша, мне теперь не до сюрпризов.
   - Это совсем другое... Поехали, поехали!
   Она садятся в подошедший автобус.


   Выставка. Знакомые ворота, павильоны... Вот и павильон Сибири. Макарьев
и Муся входят в павильон. Здесь на стенде - большой Мусин портрет,  а  под
ним сноп пшеницы и  крупная  надпись:  "Выдающееся  достижение  советского
ученого  -  пшеница  перешагнула  Полярный   круг..."   И   далее   мельче
неразборчиво, только название пшеницы выделяется - "Якутянка-241".
   - Ну, узнаешь? - спрашивает Макарьев.
   Муся как-то горестно улыбается.
   - Между прочим, Лясота приказал повесить.
   - Чего это он вдруг расчувствовался?
   - Ну, Терентию угождает. А Терентий - человек не сентиментальный.
   Вокруг стал собираться народ, с удивлением глядя то на портрет,  то  на
Мусю. Она засмущалась. Макарьев взял ее под руку, вывел из павильона.
   - Лясота и Лыков все делают с расчетом, - сказал Макарьев. - Вот,  мол,
глядите - какие у нас достижения... Под нашим руководством достигнуто. Вот
так! К тому же ты теперь лицо в науке номенклатурное  и  не  соперник  для
Терентия...  Так  что  здесь  все  обдумано.  Но  попробуй  попросись   на
факультет? Лясота тебя на порог не пустит.
   - Я не факультетская, Миша. Да и что мне за кабинетным  столом  делать?
Мое дело - земля.
   - Да... Я тоже ухожу. С Терентием  нам  не  с  руки.  Поеду  в  Сибирь.
Предлагают мне главным  агрономом  в  Верхне-Тургинскую  область.  Слушай,
поезжай на Тургинскую станцию. Там как  раз  нет  селекционера.  Материалы
прекрасные. Там работал Михайлов. Макарыч. Слыхала?
   - А что с ним?
   - Ну, точно не  знаю.  Одним  словом,  пропал,  как  Василий.  А  места
суровые. Интересно!
   - Не знаю, возьмут ли?
   - О чем ты говоришь? Только заикнись.
   - Ладно, Миша, я подумаю.
   Квартира Анны Михайловны. Муся с матерью сидят за столом.
   - Ну чего ты здесь добьешься?  -  говорит  Анна  Михайловна.  -  Только
проживешься да нервы истреплешь. Поезжай работать.
   - Но я же знаю - он не виноват. Как же я стану спокойно работать,  если
он сидит ни за что?
   - Откуда ты знаешь? Может,  и  сболтнул  что  лишнее,  -  сказала  Анна
Михайловна.
   - Ну, мама, человека судят не по словам, а по делам.
   - Это раньше так было. У тебя устарелый взгляд. А теперь  вон  говорят:
болтун - находка для шпиона.
   - Да какой может быть у нас шпион на станции?
   - Ах, не говори! У нас вон в библиотеке и то плакат  висит  -  палец  к
губам. Не болтай! Дисциплина и политика - вот что теперь главное.
   - Ну какие мы политики? Наше дело - семена да поле...
   - Ах, не скажи! Ты совсем отстала от жизни. Даже у нас в  библиотеке  -
успеваемость на политзанятиях по краткому курсу есть  основной  показатель
зрелости масс.
   - Ну, ты у нас всегда была зрелой, а я отсталой, - раздражается Муся. -
Мне этого не понять.
   - Ну чего ты сердишься, глупенькая? Я  тебе  дело  говорю:  поезжай  на
новое место, приступай к работе. А с Васей разберутся... Невинного держать
не станут...
   - Да не могу я спокойно работать, когда он сидит! Я должна все сделать,
чтобы вытянуть его...
   - Феня ты упрямая! Делай, как знаешь.


   Прокуратура СССР. Приемная. Сидит на стульях  очередь.  Муся  в  черном
костюме, черной шляпке на переднем стуле. Секретарь за столом. Ждут.
   Раскрывается дверь, выходит очередной посетитель.
   - Следующий! - говорит секретарь, отрываясь от своих бумаг.
   Муся входит в кабинет.
   Ее встречает солидный,  строго  одетый  человек.  Он  очень  учтив,  но
непреклонен.
   - Садитесь, пожалуйста, - говорит начальник, указывая на стул.
   Муся, не успев присесть, порывисто произносит:
   - Як вам по делу Василия Никаноровича Силантьева... Я  подавала  жалобу
три недели назад...
   - Ваша жалоба направлена по инстанции. Дело разбирается, ждем ответа.
   - Но, понимаете... Это исключительный случай...  Мой  муж  обыкновенный
научный работник.
   - В нашем деле  каждый  случай  исключительный.  У  нас  повторений  не
бывает, - перебил  ее  начальник.  -  Разберемся...  Вам  сообщат,  будьте
терпеливы.
   - Но я хотела узнать подробности дела!
   -  К  сожалению,  пока   ничего   определенного   сказать   не   можем.
Разберемся... Сообщим. До свидания...
   Муся выходит из приемной.
   - Следующий! - вызывает секретарь.


   Приемная Верховного Совета. Очередь. Муся сидит все  в  том  же  черном
костюме и черной шляпке.
   - Твердохлебова! - выкрикивает секретарь.
   - Да! - привстает Муся.
   - На вашу жалобу еще нет ответа.
   - Но я подавала ее месяц назад.
   - Значит, разбирается...
   - Когда же мне прийти?
   - Мы вас известим.
   - До свидания! - Муся уходит.


   Она идет по летней Москве мимо ограды Александровского сада.  На  одной
из скамеек сидит одинокая старушка. Муся присаживается с краю, задумалась.
Над ней похрипывала и булькала воронка громкоговорителя, из которой  вдруг
как гаркнет во все железное горло:

   Здравствуй, страна ученых,
   Страна мечтателей, страна героев!..

   Муся вздрогнула и быстро пошла прочь. А вослед ей громыхало:

   Нам не страшны
   Ни бури, ни моря.
   Твердой стеной стоим...

   Анна Михайловна встретила Мусю вся в слезах.
   - Представляешь, он не виновен! - сказала она.
   - Как? Известили? Откуда?! - с радостью спросила Муся.
   - Да, да... Но какой  ужас!  Он  умер  от  воспаления  легких!  -  Анна
Михайловна всхлипнула и закрылась платочком.
   Муся прошла к столу. Там лежало извещение,  -  коротенькая  бумажка  со
штампом:

   "Обвинения,  выдвинутые  против   Вашего   мужа,   Силантьева   Василия
Никаноровича,  не  подтвердились.  К  сожалению,  он  умер  от  крупозного
воспаления легких.
   Справка выдана на предмет..."

   Далее слова расплылись, исчезли.  Муся  судорожно  скомкала  справку  и
только простонала, как выдохнула, да так и застыла, глядя в пустоту.
   Подошел Володя, положил ей руку на плечо:
   - Мамочка, мама... Выдержим. Мы тебе помогать будем...


   Таежная река Турга. На берегу ее опытная станция: несколько бревенчатых
домов,  вертлюги  на  метеоплощадках,  поля.  Ранняя  осень.  На   станции
пустынно, лишь на завалинке одного из домов сидят два мальчугана,  болтают
босыми ногами и упоительно тоненькими голосами поют:

   Накинув плащ, с гитарой под полою,
   Я здесь стою в безмолвии ночной.
   Не разбужу я песней удалою
   Роскошный сон красавицы мо-ей!

   Мария Ивановна тяжелой походкой, с небольшим саквояжем подходит к дому:
   - Ребятки, где здесь контора станции?
   - А вон там, в крайнем доме.
   Мария Ивановна пошла к тому крайнему дому, а ребятишки опять запели:

   Не разбужу я песней удалою
   Роскошный сон красавицы мо-ей!

   Мария Ивановна поднялась на крыльцо, открыла дверь и чуть не вскрикнула
от удивления - за столом сидел Макарьев.
   - Миша? Ты? - Она заплакала.
   - Что с тобой?
   - Васю вспомнила...
   Макарьев встал, скорбно склонил голову. Помолчали.
   - Крепись, Маша.
   Она вытерла слезы и сказала:
   - Извини... Все еще не привыкну...
   Макарьев подошел к ней, дотронулся до волос, она отвернулась и спросила
иным тоном:
   - А что ты здесь делаешь?
   - Тебя встречаю. Я  уже  второй  год  как  в  Верхнетургинске.  Главный
областной агроном, прошу любить и жаловать.
   - А здесь чего сидишь?
   -  Говорю  -  тебя  встречаю.  Директора  станции  перевели  в  совхоз.
Маркович, как ты знаешь, ушел на фронт. А здесь придется тебе властвовать.
И селекционером будешь, и начальником. Без сибирского  хлеба  не  выиграем
войну. Так что принимай дела.
   Муся оглядела стеллажи, приборы, каталоги и сказала:
   - Внушительно!
   - Маркович был работник серьезный... Он  начинал  еще  у  твоего  отца.
Гляди. - Макарьев открыл один  шкаф,  другой,  третий...  И  все  завалено
образцами - маленькие пакетики семян с надписями. - Более трех тысяч.  Вот
каталоги, - Макарьев указал на папки с каталогами. - Это элитные растения.
Здесь самоопылители... Это перекрестники. У дядюшки Якова товару всякого -
выбирай на вкус.
   - Да, скучать не придется, - сказала Муся.
   - Еще бы!.. Я тут почти  неделю  проторчал.  Богатый  материал.  Честно
говоря, завидую твоей работе.
   - Садись рядом.
   - Да где мне! У меня и пальцы не гнутся.  Какой  я  селекционер!  Между
прочим, я тут вычитал, - он указал  на  каталоги,  -  один  сорт  пшеницы,
"таежную-девятнадцать", Маркович особо  выделял.  Обрати  внимание!  -  Он
вынул из шкафа небольшой снопик и  передал  Мусе.  -  Ведет  себя  не  как
самоопылитель, а как перекрестник. Странно?
   Муся поглядела на колос, на чуть красноватое зернышко.
   - Гибрид... сложный. Пока ничего примечательного незаметно.
   - Ну, Маркович не станет зря откладывать на видное место.
   - Поживем - увидим, - сказала Муся.
   - Само собой... Да, а где твои вещи?
   - Я  пока  налегке,  -  ответила  Муся.  -  Кое-что  в  Верхнетургинске
оставила. Вот обоснуюсь, ребят вызову, тогда и  вещи  привезу.  А  ты  где
живешь? Не женился еще?..
   - Я, Маша, бобыль. Один как перст.
   - Отчего ж не женишься?
   - В экспедиции всю пору. Всю жизнь пеший. -  И  сказал  иным  тоном:  -
Надеюсь, ты мне позволишь помочь тебе...
   - Я справлюсь, Миша. Спасибо!


   И опять вороха семян на столе, и сортирующие их ловкие женские руки,  и
пакетики с образцами, и записи в каталогах,  и  высевание  в  плошки...  и
зеленя, зеленя.
   Только помогают ей другие люди, и лицо ее теперь  другое:  скорбное,  с
резкой складкой меж бровей, как надруб. И Мусей ее уж не назовешь -  Мария
Ивановна.
   От зеленей в плошках сначала через окно, потом с высоты птичьего полета
мы видим просторную весеннюю сибирскую землю - всю в зеленеющих  березовых
колках, в черных пахотных  косогорах  и  в  рыжих  от  прошлогодней  стари
низинах с блюдцами просыхающих болот.


   По полевой дороге  катит  черная  избитая  и  старая  "эмка".  Вот  она
въезжает на усадьбу опытной станции и останавливается у  крыльца  конторы.
Из  автомобиля  вышел  хотя  и  пожилой,  но  прямой  человек  в  суконной
гимнастерке и быстро пошел в контору.
   В кабинете директора сидела машинистка и стучала на машинке.
   - А где Твердохлебова? - спросил вошедший.
   - В лабораторном цехе, - ответила машинистка.
   Приезжий прошел в лабораторный цех и несколько оторопел  -  за  длинным
столом сидели шесть женщин и перебирали целый ворох семян. Среди них  была
и Мария Ивановна.
   - Мне нужна товарищ Твердохлебова!
   - Я Твердохлебова.
   - Поговорить надо.
   - Пожалуйста, говорите, - ответила Мария Ивановна, не вставая.
   - Разговор служебный. Я Титов, председатель райисполкома. - Он как бы с
обидой поглядел в сторону, подчеркивая всем корпусом своим неудовольствие.
- Вопрос ответственный. Мы должны оказать вам поддержку.
   - Хорошо, пройдемте.
   Мария Ивановна встала и провела его в кабинет.
   - Я вас слушаю, - сказала она, присаживаясь и приглашая присесть гостя.
   - Что же это получается, товарищ Твердохлебова? Вы представитель науки,
наша опора - и подводите весь район? - начал весело Титов.
   - Чем же я вас подвожу?
   - Ну как это! Вся округа сеет, а вы все еще  тянете.  -  Титов  как  бы
приглашал ее на обмен взаимной шуткой или  хотя  бы  любезностью.  -  Чего
ждете? Милости божьей?
   - Погоды... Рано еще, - сухо ответила Мария Ивановна.
   - Погода для всех одинаковая. Вон в Карагожском районе уже вовсю  сеют,
а он севернее нас. - Титов все еще улыбался.
   - Ну и что? Мало ли бывает в жизни нелепостей!
   - Какие нелепости? С  нас  план  посевной  спрашивают.  План!  А  вы  -
нелепости! - Он опять обиженно отвернулся.
   - Подойдет время - и вы посеете, выполните свой план.
   Он аж привстал и чуть ли не руками всплеснул:
   - Да вы  что,  с  неба  свалились?  Соцсоревнование  идет:  кто  раньше
отсеется - получит Красное знамя. На доску Почета заносятся! В области...
   - Кто раньше начнет зерно кидать в землю - это игра в глупость.
   - А вы слыхали, что район принял соцобязательство - закончить  весеннюю
посевную раньше, чем в прошлом  году?  -  Титов  все  более  накалялся,  и
землистого цвета лицо его покрылось багровыми пятнами.
   - Не понимаю, зачем вам нужно отсеяться непременно раньше? Вы отсейтесь
в сроки, которые природа устанавливает.
   - Не природа нам, а мы ей диктуем условия. Взять от  природы  все,  что
можно, - вот наша задача.
   - Но поймите же, сроки сева - это не прихоть, а научная закономерность.
Здесь ранний сев вреден. Земля холодная, сорняки еще спят. Надо дождаться,
пока они пойдут в рост... Спровоцировать  их  надо,  а  потом  заломать  и
посеять...
   - Не знаю, как насчет провокации сорняков, но  от  речей  ваших  отдает
провокацией сева.
   - Да куда вы гоните? Микрофлора здесь пробуждается только в июне.
   - Какая микрофлора? Саботаж - вот что это такое.
   - Извините, в таком тоне я не привыкла разговаривать.
   - А вы не извиняйтесь! Вы нарушаете сроки сева, утвержденные областью.
   - За свою станцию отвечаю я. И за свой сев.
   - Вы не на огороде сеете. У вас десятки гектаров нашей районной  земли.
По вас равняются колхозы и совхозы. Глядя  на  вас  и  они  артачатся.  Вы
подаете дурной пример. Это вы учитываете?
   - Очень хорошо! Могу только порадоваться за районы, где  есть  разумные
хозяева.
   - Вот как! В таком случае, я вас предупредил: если до пятнадцатого  мая
не отсеетесь, вызовем на бюро райкома.
   - Собирайте бюро в июне... Потому что во время посевной я просто никуда
не поеду.
   - Поглядим!
   Председатель, не прощаясь, вышел.


   Районный сибирский городок. Зеленый  сквер  перед  двухэтажным  зданием
райкома. Лето. На огромной расцвеченной доске Почета крупные  фотокарточки
передовиков весенней  посевной  и  крупно,  белым  по  красному,  названия
колхозов: "Рассвет", "Путь Ильича",  "Заветы  Ленина",  "Красный  пахарь".
Рядом с доской Почета пониже и поменьше черная доска. На ее поле  надпись:
"Тургинская опытная станция закончила сев только 3 июня. Позор отстающим!"
И еще ниже белым по черному: "Директор станции - М.И.Твердохлебова".
   Мария Ивановна стоит возле доски, читает. Подходит Макарьев.
   - Ай-я-яй! Чем это вы любуетесь, товарищ Твердохлебова? Чем гордитесь?
   Мария Ивановна обернулась:
   - Миша! И ты здесь?
   Они поздоровались.
   - А как же! Представитель области. Явился на пленум к вам  -  разбирать
итоги посевной. Наградить передовиков, наказать  отстающих.  -  Он  озорно
подмигнул.
   - Раньше  говорили:  цыплят  по  осени  считают,  -  усмехнулась  Мария
Ивановна.
   - То раньше! А теперь  у  нас  боевая  задача  на  каждый  период;  вот
кончилась посевная - намечай новые рубежи, нацеливай на уборочную. А  если
вас не нацелишь, вы, пожалуй, и убирать хлеба не станете.
   - Значит, вразумлять будете? Но кого же?
   - А это военная тайна. Что у тебя за конфликт  приключился?  -  спросил
Макарьев. - Мне уж звонили, жаловались на твою заносчивость!
   - Приезжал председатель РИКа. Это командир в фуражке. И  набросился  на
меня: "Сей незамедлительно!" Чуть ли  не  кулаком  стучал.  Ну,  я  его  и
выставила за порог.
   - Нехорошо! Он же показатель гонит.
   - Я не понимаю, чего они всполошились с этим севом?  -  спросила  Мария
Ивановна. - Да,  идет  война!  Иные  хозяйства  ослабли.  Так  пусть  сеют
пораньше. Но есть еще крепкие колхозы. Зачем их  подгонять?  Зачем  стричь
всех под одну гребенку?
   - Председатель РИКа не виноват, Маша... Это  наш  Лясота  кинул  сверху
лозунг насчет раннего сева. Вот все и стараются.
   - И откуда они только берутся?
   - Кто? Филипп, что ли?
   - Да я про этих начальников вроде председателя РИКа...
   - Эх, Маша, был бы святой, а угодники найдутся.
   - Да, пожалуй, ты прав. Ну что ж, пошли на пленум!
   - Нет, Маша... Я приехал проститься с тобой.
   - Как?
   - Еду на фронт.


   Макарьев и Твердохлебова идут по скверику.  В  пустынном  уголке  возле
скамейки они остановились, Макарьев,  как-то  полуотвернувшись,  глядя  на
свои ботинки, проговорил:
   - Я хочу тебе что-то сказать, Маша. Может, присядем?
   Она молча села. Макарьев продолжал стоять, глядя  все  так  же  косо  и
вниз.
   - Я сегодня же уеду... Завтра буду в военкомате, а там - на фронт. И  я
больше не могу молчать... Я тебя люблю, Маша...
   - Не надо об этом, Миша, не надо...
   Он опустился на скамью и  положил  голову  ей  на  грудь.  Она  как  бы
машинально гладила его волосы и  смотрела  прямо  перед  собой  невидящими
глазами.
   С таким же отсутствующим  взглядом  она  провожала  его  на  перроне  и
смотрела куда-то вдаль, поверх его головы.
   - Маша! - кричал он с подножки вагона. - Я буду писать тебе  -  ты  мне
отвечай, слышишь?
   - Да, да... Хорошо! - Она кивала,  прощально  махала  рукой.  А  взгляд
оставался все таким же - невидящим.


   Осень. На окнах первый налет морозного рисунка. Входит со двора Володя,
вносит  несколько  кружков  мороженого  молока,  потирает  руки,   говорит
радостно:
   - Ну, мама, дорожка промерзла, уф! Как по асфальту покатим.
   Мария Ивановна укладывает в рюкзаки продукты на недельный срок Володе и
Наташе. Двумя стопками разложено мороженое молоко - шесть кружков  Наташе,
шесть Володе. Потом картофельные лепешки. Тоже на две стопки.
   - Наташа, картофельные лепешки уже посолены - только разогреть надо.  А
молоко оттаивай на медленном огне. Не то  пригорать  будет,  -  наставляет
Мария Ивановна.
   - Господи, уже уяснила, - как взрослая, отвечает Наташа.
   В окно кто-то постучал. Володя выглянул в форточку и крикнул:
   - Мам, ребята уже собрались! Только нас ждут.
   - Ну, ступайте, ступайте!.. - Она затягивает рюкзаки.
   Дети одеваются.
   - Володя, уши  завяжи!  -  приказывает  Мария  Ивановна.  -  Смотри  не
обморозь!
   - Да ты что?  Каких-то  десять  километров  всего...  Мы  единым  духом
доедем.
   - Наташа, накинь еще вот  эту  шаль,  -  подает  она  дочери  клетчатую
толстую шаль с кистями.
   - Да я что, бабушка? Мне и в платке не холодно.
   - А я говорю - повяжи!
   - Ой, прямо кулема, - ворчит Наташа, но шаль повязывает.
   Кто-то опять стучит в окно.
   Володя хватает рюкзак и в дверь.
   - Если будет занос, в субботу не приезжайте, я сама  съезжу  к  вам,  -
наказывает Мария Ивановна.
   - Ну да, испугались мы твоего заноса, - говорит Наташа.


   Ушли дети, и  квартира  опустела.  Мария  Ивановна  подходит  к  столу,
машинально оправляет скатерть,  берет  треугольничком  сложенное  воинское
письмо. Развернула, пробежала глазами, улыбнулась.  Потом  выдвинула  ящик
стола, достала чистый лист бумаги, ручку, села писать письмо: "Остались мы
тут одни бабы. Работаем да  вас  вспоминаем.  Конец  лета  был  дождливый,
бурный. Не только  хлеба  -  овсы  полегли.  И  только  одна  "таежная-19"
устояла, та, что выделил Маркович. Помнишь, белесые колоски и  красноватые
зерна? Урожай дала средний, а устойчивость у нее просто поразительная. Так
вот в чем ее секрет... Буду тянуть ее, тянуть за уши. Улучшать..."


   Скрипнула дверь, на пороге показалась встревоженная машинистка:
   - Мария Ивановна, в лабораторном цехе беда...
   - Что такое? - оторвалась от письма Мария Ивановна.
   - Степанида упала со скамьи.
   - Как упала?
   - Так... Перебирала семена и вдруг повалилась,  повалилась...  На  полу
лежит. Кажись, не дышит.
   -  Позвоните  доктору,  чтобы  немедленно  явился!  -  Мария   Ивановна
бросилась из кабинета.
   Лабораторный цех. Возле длинного стола, на котором насыпан ворох семян,
суетились бабы. Входит Мария Ивановна.
   - Что с ней?
   Она отстраняет баб, наклоняется над лежащей Степанидой.
   - Омморок... Обнакновенно, - ответила одна женщина.
   - Что за обморок? Отчего?
   - От голоду...
   - Она же вакуированная...
   - Хозяйства своего нет... ни коровы, ни молока.
   - А что по карточкам получает - детям отдает...
   Бабы заговорили все враз, и Степанида слегка приоткрыла глаза.
   - Подымите меня. Я сейчас, сейчас... наверстаю...
   Ее подняли. Она попыталась было сесть к столу.
   - Нет, - сказала Мария Ивановна. - На сегодня ты  отработала.  Отведите
ее в мою комнату. Там теплее. Уложите в постель. А я сейчас принесу молока
и лепешек картофельных... Покормить ее надо.
   Две женщины уводят Степаниду под руки, остальные сели к вороху зерна.
   - Вот она, жизнь, Мария Ивановна, - сказала одна со  вздохом.  -  Сидим
возле хлеба и с голоду пухнем.
   - Это не хлеб, бабы... Это семена. Наш хлеб воюет.


   В лабораторном цехе  в  плошках  колосящаяся  пшеница.  Мария  Ивановна
занимается перекрестным опылением. Рядом с ней стоит Наташа.
   - Вот видишь, дочка, как это делается? Это пыльники. Пыльца должна быть
влажной, тогда она хорошо прорастает. Значит, пыльцу  переносишь  с  этого
колоска на другой... Вот так.
   - Мам, а тебе Володя говорил о своем решении?
   - О каком решении?
   - Он  уходит  из  десятого  класса.  В  военное  училище  поступает,  в
бронетанковое.
   Мария Ивановна роняет пинцет.


   Она  проходит  по  коридору,  выходит   на   улицу   -   раскрытая,   с
развевающимися на зимнем ветру волосами, в  одном  платье  идет  к  своему
дому.
   Володя сидел за столом, читал книгу.  По  тому,  с  каким  возбуждением
вошла мать, он понял, что его тайна открыта. И сразу нахохлился.
   - Володя, что за училище? Что ты надумал? И что это значит?
   - Просто хочу поступить в военное училище ускоренного  типа.  На  фронт
хочу.
   - Почему ты мне об этом не сказал?
   - Потому что я еще комиссии не прошел.
   - Но ты же школьник!
   - Мне скоро стукнет восемнадцать.
   Он встал, закрыл книгу, положил ее на полку и, сложив  руки  на  груди,
сказал твердо:
   - Подошло время, мама, когда  я  должен  решить,  мужчина  я  или  нет.
Настоящие мужчины все там! И отец, будь он жив, понял бы меня. Я уверен.
   Она чуть пошатнулась и как бы прикрылась рукой.
   - Мама, что с тобой? - Он поддержал ее за локоть.
   - Ничего... - Она подняла голову и поцеловала его.


   И вот он идет в колонне таких же молоденьких и крепких ребят. Идут  как
солдаты, грохают сапогами, держат равнение и даже песни боевые поют:  "Эх,
махорочка, махорка! По-о-ороднились мы с тобой..." Только  чубы  да  челки
выбиваются из-под шапок, да  за  плечами  не  ранцы,  а  рюкзаки,  да  шаг
нестройный, да много плачущих среди провожающих женщин. И  Мария  Ивановна
провожает; она стоит в обнимку с Наташей и долго  смотрит  вслед  уходящей
колонне новобранцев.
   - Ну вот, мам, и остались мы с тобой одни, - говорит Наташа.  -  Поедем
домой!
   - Наташа, я забыла тебе сказать: конюх наш заболел и возить вас в город
некому. Придется тебе до конца зимы здесь пожить, в интернате. А я уж одна
поеду...


   По зимней таежной дороге едет одинокая подвода.  Лошадь  трусит  легкой
рысцой, понуро свесив голову. На дровнях сидит в  тулупе  Мария  Ивановна,
вожжи отпустила. Они низко провисли и нисколько не  тревожат  лошадь.  Она
бежит сама по себе, по какому-то необъяснимому велению.
   Такими безучастными друг к другу они  и  появляются  на  пристанционной
усадьбе. Мария Ивановна вроде очнулась. Вылезла из дровней, повела  лошадь
к воротам и стала распрягать ее:  отпустила  чересседельник,  потом  долго
развязывала супонь - узел туго затянулся и руки плохо слушались, она часто
отогревала их дыханием. Наконец сняла гужи,  отбросила  оглобли  и  повела
лошадь в хомуте и седелке в конюшню.
   Потом вышла, убрала дугу, связала  оглобли  чересседельником  и  только
после этого пошла домой. В почтовом ящике на двери  что-то  белело.  Мария
Ивановна открыла ящик, там были газеты и письмо треугольником. Она  прошла
в коридор, подложила дров в топящуюся печку, потрогала ее рукой,  вошла  в
лабораторию. Первым делом осмотрела колосящуюся в  плошках  пшеницу  -  не
померзла ли? Потом разделась, села за стол и вскрыла письмо, читает:
   - Милая Маша! Я часто думаю о тебе, о том, как обезлюдела наша  станция
и как трудно вам справляться с такой прорвой дел. И радуюсь тому,  что  ты
разгадала главный секрет Марковича: вытянула из небытия прекрасную пшеницу
- устойчивую, неполегаемую. Для нашей суровой землицы лучшего подарка и не
придумаешь. Тяни ее, тяни изо всех сил! И придумай ей подходящее название.
Назови ее "Твердью". В  ней  будет  и  сила  небесной  благодати,  и  вера
Марковича в бессмертие дела нашего, и стойкость, несгибаемость духа  Марии
Твердохлебовой. Прости мне высокопарность, но чую великое будущее за  этой
пшеницей на наших сибирских полях. Назови ее "Твердью" - прошу тебя...


   Сильный ветер треплет пшеницу, гонит по ней волны, клонит к  земле,  но
она снова и снова выпрямляется...
   Грохочет гром, мощный ветер срывает с деревьев листья, обламывает ветки
и гонит по земле. И бьет пшеницу, кладет ее наземь, крутит, метет в разные
стороны, но она снова и снова распрямляется, встает.
   И смотрит на эту пшеницу Мария Ивановна Твердохлебова.
   Она идет  сквозь  пшеничное  поле,  направляется  к  лесной  опушке,  к
высокому речному берегу.
   В отдалении виднеется  оставленный  "газик".  В  руках  Марии  Ивановны
полевые цветы.
   Грозовая туча вроде бы сваливает за реку, но  ветер  все  еще  силен  и
порывист.
   На речном  берегу  раскинул  свои  удочки  древний  дед.  Увидав  Марию
Ивановну, он засуетился,  воткнул  покрепче  свои  удильники  и  пошел  ей
навстречу. Это  был  старый  работник  ее  отца,  Федот,  бывший  конюх  и
сотрудник станции.
   Они поравнялись на прибрежном откосе, на самой опушке соснового бора.
   - Здравствуйте, Мария Ивановна! - старичок приподнял кепку, а потом  уж
подал руку.
   - Здравствуйте, Федот Максимович!
   - А я уж с утра здесь. Все вас поджидал... Приедет, думаю,  сегодня  ай
нет? Все же таки  у  вас  у  самой  праздник:  правительственная  награда.
Поздравляю!
   - Спасибо. А я вот взяла да приехала. - Она достала часы, посмотрела: -
Уже четыре... Но часы стоят. Странно!
   - Я чуял, что приедешь... Я уж и рыбки наловил. У меня там, на  кукане,
судачок плавает. А на веревочке беленькая... За горлышко привязана. Тоже в
реке прохлаждается. Так что есть чем помянуть Ивана Николаевича.
   - Спасибо за память.
   - Так работали ж вместе с Иваном Николаевичем, и с того света  он  меня
выволок. Как же  тут  не  помянуть?  Ай  мы  некрещеные!  И  тебе,  Мария,
подфартило с наградой. Опять причина...
   Мария Ивановна подошла к сосне и положила возле корней цветы.  Старичок
снял кепку, перекрестился...
   - Тут была могила, - как бы извинительно произнес старичок.
   - Верю, Федот Максимович, - сказала Мария Ивановна.
   -  Приехал  я  после  мобилизации,  в  гражданскую  ишо,  а   тут   все
разворочено, перекопано... Батарея стояла...  Фронт,  стало  быть.  Не  то
белые, не то красные.
   Блеснула  молния,  ударил  гром,  и  с  новой  силой  зашумели   сосны,
заметалась пшеница.
   - Кабы дождь не пошел, - сказал старичок.
   - Это ничего, - отозвалась Мария Ивановна.
   Она смотрела на мятущееся пшеничное поле и вся ушла в себя.
   - Гляди ты, какая пшеница, - говорит старик. - Ее рвет и мечет,  влежку
кладет, а она все распрямляется. Говорят - это ваша  "Твердь".  Хорошо  вы
сработали!
   - Я только завершала... А заложил ее  он,  давным-давно.  Все  от  отца
идет...
   Она вдруг качнулась и оперлась рукой о сосну.
   - Что с вами, Мария Ивановна?
   - Наверное, от жары... Напекло. Принесите воды! Голова кружится.
   - Воды! Скорее воды! - запричитал старик  и  трусцой  побежал  вниз  по
откосу.
   А Мария Ивановна стала медленно сползать вдоль сосны наземь.
   Зашаталась земля, дрогнули хвойные ветви  и  поплыли  во  все  стороны,
растворяясь в голубом бездонном пространстве.


   Вроде бы и то поле, и место чем-то похоже на то, но перед нами  уже  не
колосья пшеницы, а белая россыпь ромашек, да  синие  вкрапины  ирисов,  да
желтые пятна купальниц.
   Девушки в длинных платьях и мужчина с бородкой, в  той  же  старомодной
соломенной шляпе с низкой тульей, собирают гербарий. Это Твердохлебов Иван
Николаевич с дочерьми Ириной и Мусей. Младшая Муся, совсем еще  подросток,
в беленькой панамке, в плетеных башмачках, бегает по лугу.
   - Папа, папа! - кричит Муся. - Смотри, кто к нам едет! Дядя Сережа!
   От леса прямо по лугу, выметывая выше груди  ноги,  шел  запряженный  в
дрожки серый, в  крупных  яблоках  орловский  рысак.  На  дрожках,  слегка
откинувшись на натянутых ременных вожжах,  сидел  широколицый,  бородатый,
медвежьего склада мужчина. Это Смоляков Сергей Иванович, сибирский агроном
и предприниматель: он и земледелец, и скотопромышленник, и  маслозаводчик,
и торговец, и прочая и прочая...
   Поравнявшись с Твердохлебовым, он  рывком  намертво  осадил  жеребца  и
молодцевато, пружинисто спрыгнул с дрожек.
   - Вот где я разыскал тебя. Здорово, друг народа! Честь Сибири и надежда
науки!
   - Так уж все сразу! - улыбаясь, Твердохлебов шел к нему.
   - Нет, не все! Еще либерал и  демократ!  -  Он  сгреб  Твердохлебова  и
облобызал трижды.
   - Ты что ж,  так  на  дрожках  и  прикатил  из  Сибири?  -  посмеивался
Твердохлебов.
   - Милый! Я к тебе не то что на дрожках - на аппарате прилететь готов. А
этого зверя напрокат взял у костромского барышника. Не поеду же я  к  тебе
на извозчике. Ну как, хорош, мерзавец? - указывал он на рысака. -  Хочешь,
подарю!
   Меж тем Муся уже держала под уздцы этого серого красавца: жеребец  ярил
ноздрями и косил на нее выпуклым, с красноватым окоемом, блестящим глазом.
   - Муська, стрекоза! А ну-ка да он сомнет тебя? - ахнул Смоляков.
   - А я на узде повисну, дядь Сережа. Я цепкая.
   - Ах ты егоза тюменская! А как выросла, как выросла! - Он  потрепал  ее
за волосы и обернулся  к  старшей  сестре:  -  Здравствуй,  Ириш!  Значит,
гербарий собираем? Отцу помогаешь?
   - Нет, я для себя... Я теперь на Голицынских курсах учусь.
   - Ишь ты какая самостоятельная!
   - А я для папы собираю! - кричит Муся.
   - Большего мне теперь не дано, - кивает Твердохлебов на пучок  трав.  -
Вот, на каникулах хоть душу  отвожу...  А  потом  опять  всякие  комиссии,
заседания, выступления...
   - Да брось ты к чертовой матери эту Думу!
   - Меня же выбрали... Народ послал. Голосовали! Как  же  бросишь?  Перед
людьми неудобно.
   - Я слыхал - тебя на третий срок выбирают?
   - Нет уж, с меня довольно! - резко  сказал  Твердохлебов.  -  Откажусь,
непременно откажусь.
   - И куда же потом?
   - Опять в Сибирь, папа? Да? - крикнула Муся.
   - Это не так просто, дочь моя, - озабоченно ответил Твердохлебов. - Ну,
что ж мы посреди луга встали? О серьезных делах за столом говорят.
   Письменный стол в домашнем кабинете Твердохлебова, заваленный газетами,
письмами,  телеграммами.  У  стола  сидят  хозяин   и   Смоляков.   Сквозь
растворенную дверь видны другие комнаты; там  раздаются  голоса,  мелькают
женские фигуры, кто-то играет на пианино.
   Муся сидит тут же в кабинете отца за легким столиком и заполняет  листы
гербария.
   - Ну уж нет... На этот раз я  от  тебя  не  отстану.  Должен  я  что-то
сказать  сибирякам,  -  говорит  Смоляков.  -  Поставку  семян,   закладку
питомника - все возьмет на себя  кооперация...  Исходный  материал  можешь
заказывать всюду, в любом месте земного шара  -  достанем.  Любые  расходы
покроем.
   - Но мне понадобится еще и метеорологическая станция.
   - Иван  Николаевич,  лабораторный  цех  для  селекции  уже  готов.  Все
остальное построим. Помощников набирай  сам  сколько  хочешь.  Оклад  тебе
положим от кооперации - десять тысяч в год, как начальнику департамента, -
смеется Смоляков.
   - А вы не боитесь прогореть на моей науке, господа кооператоры?
   - Нет, не боимся. У нас все  подсчитано...  Помнишь,  как  мы  с  тобой
голландцев побили сибирским маслом? А с чего начинали? С ярославских быков
да с вологодской коровы с одиннадцатью тысячами пудов масла. А как  только
наладили селекцию, по сто тысяч в год давали приросту! А?
   - Ну, пшеницу новую не выведешь за год.
   - Да мы и старыми сортами иностранцам нос утрем. Наши  мужики  наладили
караваны зерна в Афганистан. И по морю, и на верблюдах. И поезда фрахтуют.
Всю торговлишку англичан там порушили. До Персии  добираемся,  Индии!..  В
Китай идем. А если  нашим  мужикам  дать  новые  сорта,  засухоустойчивые,
скороспелые, урожайные... Они весь мир завалят... Дело говорю?
   - Дело!
   - Ну так едем?
   - Трудно мне сейчас  сказать  тебе  что-либо  определенное.  Видишь,  я
занят, даже здесь, в отпуске, - сказал  Твердохлебов.  Он  взял  со  стола
письмо. - Это вот жалоба от ссыльного Крючкова... Угодил в ссылку за  сбор
подписей  в  защиту  иваново-вознесенских  забастовщиков.  Я   говорил   с
министром внутренних дел... Обещал освободить. А это письмо от  тюменского
попа. Архиерей притесняет - поп на  проповеди  обличил  местные  власти  в
растратах пособий переселенцам. Надо в Синод писать.
   - И хочется тебе с этой политикой возиться? Ты  же  ученый,  друг  мой.
Учти, наука ждать не может, - сказал Смоляков.
   - Это верно, наука не ждет. И мириться с простоем  нельзя.  А  с  такой
мерзостью мириться можно? Вот, полюбуйтесь. - Твердохлебов достал из папки
телеграмму  и   подал   Смолякову.   -   Телеграмма   из   Верного.   Мать
телеграфирует...  Сына  ее,  студента  Филимонова,  предают  во  Владимире
военно-окружному суду. Будто покушался  на  урядника.  Но  это  ложь!..  Я
проверил. Его просто оговорили провокаторы. А сам Филимонов находился в то
время в Москве. И тем не менее...
   - Не понимаю, какой смысл в этом?
   - Простой... У Филимонова голова на плечах и горячее сердце. Молчать не
хочет. Проповедует. Вот это и опасно. В подлые времена мы  живем:  честных
людей увольняют, порядочных обыскивают... Так что же мы должны?  Сидеть  и
ждать - когда до нас дойдет очередь? Нет! - Твердохлебов  встал  и  нервно
прошелся по кабинету. - Нет и нет! Я завтра же еду во Владимир и сам  буду
слушать это дело.
   Муся, отложив гербарий, следит за отцом.
   - Папа, возьми меня с собой!
   Твердохлебов остановился, поглядел на нее:
   - Ну что ж, поедем. Тебе это полезно будет.


   Военно-окружной суд. Небольшое  помещение  забито  военными,  полицией.
Штатской публики мало; в гуще самой мы видим Твердохлебова с дочерью.
   За судейским столом сидят пять офицеров, в центре - председатель  суда,
полковник. Чуть сбоку в загородке стоит бритый  смуглый  молодой  человек.
Это подсудимый Филимонов. Возле него два солдата с саблями наголо. Молодой
человек говорит, обращаясь к судьям:
   - Вам хорошо известно, что ни в каком покушении я  не  участвовал,  так
как находился в то время в Москве, а не в  Шуе.  Вы  не  смогли  найти  ни
одного  свидетеля,  кроме  полицейского  осведомителя.  Вы  боитесь   даже
присяжных - вам нужно единогласие в расправе.  Даже  публику  впускали  по
пропускам, свою, доверенную. И вот вы сидите одни и  разыгрываете  комедию
суда. Вы боитесь даже признаться, за что меня судите. А судите вы меня  за
покушению, но только не на урядника, а на присвоенное вами право  -  одним
говорить открыто, а остальным  молчать.  Вы  судите  меня  за  то,  что  я
осмелился сказать рабочим людям, что они  имеют  право  свободно  выражать
свое мнение, право на собрания,  демонстрации,  право  самим  решать  свою
судьбу. Я говорил и  буду  говорить,  что  люди  должны  быть  свободны  и
никакими высокими словами о государственной необходимости нельзя оправдать
произвола и насилия. Вы меня судите за идеи. Вам нечего  выставить  против
наших идей, кроме дубинки, тюремной решетки и виселицы. Но помните -  идеи
нельзя посадить за тюремную решетку. Насилие, брошенное против  идей,  что
ветер для огня; оно может только раздуть это негасимое  пламя  в  огромный
пожар. Берегитесь! Вы сами сгорите в этом огне.
   Подсудимый сел.
   Председатель суда, вставая:
   - Суд удаляется для вынесения решения.
   Все встают и выходят в фойе.
   Твердохлебов  очень  возбужден.  К  нему  подходит  молодой   вертлявый
репортер.
   - Господин депутат, что вы думаете об этом процессе?
   - Это издевательство над правосудием. Процесс должен быть  гражданским,
с присяжными, с защитой, - ответил Твердохлебов.
   - Что вы предлагаете предпринять?
   - Подождем решения суда.
   - Папа, а почему  он  такой  спокойный?  Ведь  его  могут  засудить?  -
спрашивает Муся.
   - Он прав, поэтому и спокоен.
   В другой группе слышны голоса, но трудно уловить, кто что говорит.
   - Скажите на милость - у них еще молоко на губах не обсохло, а им подай
равноправие! А хрена тертого не хочешь?
   - Это они голос пробуют.  Не  замай!..  Откукарекают  свое  и  за  дело
возьмутся.
   -  А  если  бы  он  урядника  смазал  из  револьвера?  Это  как,   тоже
кукареканье?
   - Им, видите ли, дай свободу выражаться! Испорченная молодежь.
   - А все Запад мутит. Весь соблазн оттуда.
   - Известное дело - Европа.
   - Нет, скажите на  милость!  Дайте  им  мнение  свое  высказать!  А  ты
заслужил такое право? Где? В каком заведении? У нас государство... Порядок
то есть...
   - Шебуршат ребятки... Потому как выпить не на что.
   - Человек за идею пошел... Социалист! А ты выпивку! Тьфу!
   - А ты мне поднеси... Я  те  такое  наговорю,  что  про  весь  сицилизм
забудешь...
   - Разболтанность...
   - Глупость наша, и больше ничего.
   - И откуда такие личности взялись? Суд закрытый, публика отборная.
   - Подставные, не видишь, что ли?
   Раздается звонок.
   Публика входит в зал, занимает места.
   Вдруг зычный окрик:
   - Встать! Суд идет.
   Все встают.
   Входят судьи, стоя зачитывают приговор:

   - "Именем его Императорского Величества Самодержца Великой и Малой Руси
и прочая и прочая выездная сессия Московского губернского военно-окружного
суда, рассмотрев дело бывшего  студента  Михаила  Васильевича  Филимонова,
обвиняющегося по приказу генерал-губернатора в покушении на жизнь шуйского
урядника Репина Федора Ивановича, признала подсудимого Филимонова  Михаила
Васильевича виновным и на основании  положения  о  чрезвычайных  мерах  по
пресечению   беспорядков   и   смуты,   подписанного   его   Императорским
Величеством, постановил:  приговорить  Филимонова  Михаила  Васильевича  к
смертной казни через повешение.
   Председатель военно-полевого суда
   Полковник от инфантерии - Васильев".

   - Ну что ж, посмотрим! - сказал Твердохлебов и быстро пошел к  проходу.
Муся еле поспевает за ним.
   Почтовая контора. Твердохлебов, облокотясь на полок,  пишет  телеграмму
на фирменном бланке депутата  Думы.  В  левом  верхнем  углу  типографским
шрифтом отпечатано "Таврический дворец". Он быстрым  размашистым  почерком
пишет:

   "Срочно. Москва. Генерал-губернатору  Гершельману.  Владимирским  судом
приговорен к смерти бывший студент Михаил Филимонов.  По  прошению  матери
его обращаюсь к вам и умоляю смягчить приговор ради несчастной матери его.
Помогите. Член Г.Думы Твердохлебов".

   Газета "Биржевые ведомости"  на  столе  у  премьер-министра  Столыпина.
Красивый, гладко зачесанный,  в  прекрасном  костюме,  в  очках  в  тонкой
золотой оправе, Столыпин читает заметку:

   "В кулуарах, как мы  уже  передавали,  от  члена  Г.Думы  Твердохлебова
получена телеграмма, в которой  сообщается  об  ужасной  судебной  ошибке,
допущенной владимирским военным судом".

   В дверь входит в новеньком мундире молодой адъютант:
   - Петр Аркадьевич, к вам председатель Думы Хомяков.
   - Зови!
   Адъютант   скрывается   за   дверью   с    надписью    "Премьер-министр
П.А.Столыпин".
   Хомяков входит озабоченный,  чуть  горбясь,  пожимает  протянутую  руку
Столыпина и, узнав "Биржевые ведомости" с судебной заметкой, начинает  без
обиняков:
   - Неприятный скандал...  Левые  депутаты  волнуются.  Требуют  провести
расследование.
   - А что с этим подсудимым? Покушался он или нет?
   - По-видимому, наговор... Показывал некий Быков, а потом отрекся.  Шума
испугался, - усмехнулся Хомяков. - Так что следователи не могли найти даже
подходящего свидетеля.
   - Ослы! А кто этот Филимонов?
   - Социал-демократ... Опасный пропагандист.
   - Ослы в квадрате.
   - Пресса шумит. Что будем делать?
   - А что ж тут делать? Прессу надо успокоить. Приготовьте телеграмму  об
отмене приговора... На имя московского генерал-губернатора... А я подпишу.
   - Телеграмма уже готова. - Хомяков вынимает из  портфеля  телеграмму  и
кладет на стол Столыпину.
   Тот слегка повел бровями:
   - Твердохлебов подсунул?
   - Его работа.
   - Оборотистый этот либерал... - Подписывает  телеграмму.  -  Кстати,  в
новых списках кандидатов в Думу есть его фамилия?
   - Нет. Он наотрез отказался баллотироваться.
   - Наконец-то он понял, что его время давно прошло... Впрочем, в Думе он
сделал кое-что и полезное.
   - Очень энергичен, очень.
   - Если бы не его комиссия, нам бы ни за  что  не  утвердили  в  бюджете
двести тысяч рублей на сельскохозяйственную науку... Подумать только  -  с
одиннадцати тысяч поднять до двухсот! Клянусь  тебе,  Хомяков,  без  вашей
Думы мне бы не утвердили эту сумму.
   - Бюджет-то он пробил, да куда сам пойдет после Думы?
   - Восстановится в прежних правах губернского агронома.
   - Не думаю... Министр не простит ему этого шестилетнего либерализма.
   - Да, эти его либеральные заскоки... Хороший ученый  и  большую  пользу
мог бы принести отечеству и науке.


   Петербургская квартира Твердохлебова. Иван  Николаевич  собирает  вещи,
укладывает чемодан. Входит квартирная хозяйка,  аккуратно  одетая,  уютная
старушка, подает пачку писем и газет:
   - Почта вам, Иван Николаевич.
   - Спасибо, Надежда Яковлевна.
   Старушка   уходит.    Твердохлебов    быстро    перебирает    конверты,
останавливается на одном - обратный адрес не  заполнен,  только  помечено:
"г.Шуя". Он вскрывает конверт, читает письмо:

   "Народному представителю от рабочих г.Шуи.
   Иван Николаевич!
   Не  нахожу  слов  для  выражения  Вам  безграничной  благодарности   за
ходатайство за Михаила Васильевича Филимонова.
   Мы, рабочие г.Шуи, были ошеломлены ужасным приговором над нашим дорогим
учителем, но и  не  могли  ничего  сделать,  так  как  лишены  возможности
говорить. Сердце обливается кровью,  смотря  на  наше  правосудие.  И  это
делается в XX веке, при  наличности  Государственной  Думы.  Нас  удивляет
молчание владимирских депутатов о таких вопиющих несправедливостях..."

   В дверь постучали.
   - Войдите.
   Входит Надежда Яковлевна.
   - Я совсем забыла передать: заходил к вам высокий  бородатый  господин,
говорит - из Сибири. Сказал, что будет к вечеру...
   - Спасибо, Надежда Яковлевна. Я сейчас ухожу... Если  он  придет,  путь
непременно подождет меня.
   - А вдруг ему ждать придется долго? Что сказать?
   - Не придется... Скажите, что у министра земледелия. Тот не задержит.


   Министр земледелия - внушительных размеров мужчина с холеной окладистой
бородой. Твердохлебов сидит перед  ним  такой  неприметный,  обыденный,  и
только  глаза  настойчиво,  требовательно  смотрят  на  министра.   Хозяин
кабинета говорит басом, добродушно посмеиваясь, а глаза отводит, прячет.
   -    Мы    ценим    ваш    талант,    богатый    опыт,     но     сфера
общественно-государственного  служения,  к  сожалению,  небезгранична.   И
что-либо обещать вам в данный момент, к сожалению, не могу.
   - А что же тут обещать?  Вы  меня  восстановите  в  правах  губернского
агронома. Я имею на то право - шесть лет отработал в Думе.
   - Да, но вы были уволены раньше вашего избрания. Если не ошибаюсь  -  в
девятьсот шестом году? За революционную деятельность?
   - Я никогда  не  был  революционером.  Или  съезд  сибирских  крестьян,
который провел я, вы считаете революционным актом?
   -  Если  съезд  проходит  по  указанию  властей,  то  нет.   И   потом,
политическая  окраска  вашей  деятельности  в  Думе   имела   определенное
направление.
   - Я не принадлежал ни к одной партии.
   - И тем не менее.
   - Вы не хотите восстанавливать меня в правах?
   - Ну зачем же так категорично? Просто у нас  нет  подходящей  губернии,
где бы вы смогли развернуть во всю силу ваши организаторские дарования.
   - Но одну из тех опытных станций, которые будут заложены на деньги, что
я выхлопотал, - вы сможете доверить мне?
   - О тех станциях говорить еще рано.
   -  Хорошо!  Тогда  назначьте  меня  на  Саратовскую   опытную   станцию
помощником директора по селекции.
   - Ну что вы, Иван Николаевич, -  широко  улыбнулся  министр.  -  Такого
крупного ученого и помощником директора? Я сам бы рад был работать у вас в
помощниках. Если вы читали мои статьи, то, может, изволили  заметить  -  я
пользуюсь вашими выводами. Весьма признателен...
   - Не стоит благодарности. - Твердохлебов встал. - Честь имею!


   На людной петербургской улице торопливо идущего Твердохлебова  нагоняет
лихач. Из коляски выпрыгивает Смоляков и кричит во все горло:
   -  Что,  Иванушка,  не  весел?  Что  головушку  повесил?   -   Обнимает
Твердохлебова за плечи. - А я за тобой в министерство  катал.  Выручать...
Го-го!
   - Мерзавцы они! Мерзавцы! Я им двести тысяч на науку выхлопотал, а  они
же мне места не дают. Даже на станцию... помощником директора.
   - Да плюнь ты на них! И на их двести тысяч. Мы тебе  миллион  дадим!  И
такую станцию отгрохаем, что на весь мир загудим. А земли сколько  хочешь.
Рожалая, сибирская... Э-эх, косоплетки за спиной! - Он обернулся к лихачу:
- Эй ты, козолуп! Дорогу в кабак знаешь?
   - В какой?
   - Где цыгане.
   - Известно.
   - Ну, по рукам, что лича? - тискает он руку Твердохлебова.
   - Обговорить надо.
   - А вот там и обговорим, и отметим...  -  Они  садятся  в  пролетку.  -
Пошел!
   И лихач срывается с места.


   - Эй, чавеллы!
   - Хоп! Хоп! Хоп! Хоп!
   - Что ты?.. Что ты?
   Поют цыгане, трясут плечами, звенят бубны.
   А за столиком, в укромном кабинете, сидят Смоляков и Твердохлебов и  не
столько пьют, сколько заняты разговором.
   - Так и отказал тебе министр? - спрашивает Смоляков.
   - Если бы просто так... А то еще с издевкой, - отвечает Твердохлебов. -
Сидит, бороду поглаживает, говорит басом, добродушно посмеиваясь, а  глаза
отводит в сторону. Я не выдержал и сказал:  честь  имею!..  А  за  порогом
выругался от бессилия.
   - И прекрасно! - сказал Смоляков.
   - Чего же прекрасного-то?
   - А то, что послал их к чертям собачьим. И едешь в Сибирь. Я уж  учуял,
депешу дал, чтоб встречали. И цех для твоих образцов приготовил.
   - Образцы  у  меня  собраны...  Только  по  Тобольской  губернии  около
семисот...
   - Я читал твои статьи о тобольских пшеницах. О чем говорить!
   - Дело не только в пшеницах. Я хочу заложить линии и  по  кукурузе,  по
картофелю, по конским бобам, гороху, могару, сорго, свекле...
   - Отлично!
   - Я хочу провести агротехнические опыты! Влияние томас-шлака и  селитры
на урожай картофеля,  влияние  способов  посева  овса,  сравнение  урожаев
смесей двух рас яровой пшеницы с урожаем чистой расы...
   - Превосходно!


   Кострома. Тот же самый дом Твердохлебовых на Нижней Дебре. Но теперь мы
видим просторную гостиную с растворенными дверями на  террасу.  Обстановка
довольно скромная.  В  гостиной  сидят  тетя  Феня,  Ирина,  Муся.  Сестры
тихонько наигрывают в четыре руки на пианино. Тетя Феня слушает плохо, все
поглядывает на террасу. Хозяйка Анна Михайловна с палитрой и кистями стоит
у мольберта, набрасывает портрет худого  длиннолицего  молодого  человека,
сидящего в шезлонге. Тот курит и говорит, лениво покачивая ногой:
   - Черт-те что! Не глаза получаются, а  провалы,  колодцы!  Я  пока  еще
живой.
   - А я виновата? У тебя взгляда нет, Филипп, мысли!.. Или ты спишь?
   Да, это тот же Филипп Лясота, но еще совсем молодой, без бороды.
   -  Я  забываю  мир  -  и  в  сладкой  тишине  я  сладко  усыплен   моим
воображеньем... - бормочет он.
   Тетя  Феня  заметно  нервничает,  наконец  встает,  подходит   к   Анне
Михайловне.
   - Аня! Ты можешь оторваться наконец! Я сегодня уезжаю.
   - Попробуем теперь краплак... - говорит свое Анна Михайловна  и  кладет
кистью мазок. - Вот так! - Не отрываясь от работы: - Феня, голубчик.  Ведь
ты знаешь мою привычку: когда я пишу, чувства мои трезвеют, я могу принять
самое нужное решение. Говори! Здесь все свои.
   - Но боже мой! Есть же у человека какие-то интимные вопросы.
   - И просыпается  поэзия  во  мне...  -  бормочет  Филипп,  но,  услышав
последнюю фразу, словно очнулся: - А? - Смотрит на тетю Феню, та на  него.
- Это вы мне? Пардон, мадам, пардон.
   Он встает, перешагивает через поручень балюстрады и уходит в сад.
   - Ну вот, всегда у тебя так! - с досадой говорит Анна Михайловна. - Что
тебе понадобится - сейчас же вынь да положь.
   - Не столько мне понадобилось, сколько Ивану Николаевичу, детям и тебе,
наконец.
   Сестры прекращают игру, прислушиваются.
   -  Пойми  же,  Иван  Николаевич  ушел  из   Думы,   сейчас   он   вроде
безработного... Рвется в Сибирь, и под любым  предлогом.  Все  решится  на
днях. Надо готовиться к переезду, - говорит тетя Феня.
   - Но я теперь не могу ехать в Сибирь... Теперь...
   - Почему?
   - Ну, нельзя же бросить дом... Ивану Николаевичу легко - он шестой  год
как студент, по квартирам живет. И в Сибирь налегке поедет.
   - Зачем же налегке? Езжайте все вместе. Я помогу вам.
   - А куда девать Иришу? Здесь ей полдня езды - и дома... А  Филиппа?  Он
же больной! Его в Карлсбад везти надо!
   - В Карлсбад? Но это больших денег стоит!
   - Деньги Карташов даст. Филипп -  талант,  пойми  ты.  Ему  нельзя  без
ухода, без надзора - он погибнет!
   - Но Иван Николаевич?
   - Что Иван Николаевич? Ивану Николаевичу за пятьдесят перевалило...  Он
человек выносливый, прекрасно приспосабливается к среде... И  если  хочешь
знать - мы для него обуза. По крайней мере, на первый период.
   - Тетя Феня, я еду с тобой, - говорит Муся.
   - Ну и пожалуйста! - вспыхнула мать. - И ты тоже  собирайся.  Ну,  чего
смотришь? - накинулась она на старшую дочь. - Уезжайте все! Все!
   - Мама, не шуми, - холодно произносит Ирина. - Ты же знаешь - я  поеду.
Но только на практику. Подождем отца, а там рассудим.


   Широкая сибирская равнина, по степной высокой траве  на  лошади  скачет
девушка. Она сидит без седла, по-мальчишечьи цепко обхватив голяшками бока
лошади. Вот она подъезжает к небольшой, но глубокой, прозрачной речке и  с
ходу - в воду. Поначалу лошадь лениво цедит воду сквозь зубы,  потом  идет
дальше и все дальше на быстрину. И вот уже плывет, вытянув голову и прядая
ушами.
   Муся стоит на ее спине, держась одной рукой за повод.
   Когда лошадь, уже по колена в воде, выходила на другой берег, откуда-то
из-за кустов рванулись к ней с лаем две  рослые  лохматые  собаки.  Лошадь
шарахнулась в сторону, а Муся, все еще стоявшая на ее спине, упала в воду.
   - Долой, долой,  говорю!  Фьють-тю!  -  кричал  на  собак,  подбегая  к
девушке, парень лет восемнадцати.
   Собаки, замахав  хвостами,  смущенно  отошли,  лошадь  остановилась  на
берегу и стала щипать траву, а девушка, сердитая и мокрая, чуть не  плача,
кричала на парня:
   - Распустили тут целую псарню!.. Бросаются как бешеные! Если не  умеете
воспитывать собак, так держите их на цепи.
   - Это не мои собаки. Пастушьи.
   - А вы кто такой?
   - Здрасьте! Я же к  отцу  вашему  приехал  с  группой  практикантов  из
Курганской лесной школы.
   - А почему же вы здесь, а не в питомнике? - строго спросила Муся.
   - Ого! Да ты прямо как управляющий допрашиваешь.
   - Во-первых, не ты, а вы...
   - Ишь ты как  строго!  А  вы  сами  почему  не  в  питомнике,  господин
управляющий?
   - А я пригнала лошадь попоить да выкупать... Мне дядя Федот доверяет.
   - А нам Иван Николаевич доверил земли изучать в  пойме...  И  грунтовые
воды.
   - Тогда другое дело...
   - И вы разрешаете? - усмехнулся парень.
   - Не смейтесь, пожалуйста. Из-за ваших  паршивых  собак  я  все  платье
намочила. Как я теперь домой покажусь?
   - А мы его высушим. Я для вас вот  здесь  костер  разложу.  И  пока  вы
будете обсыхать, мы уху сварим. Так что пообедаете с нами.
   - Вы рыбы наловили?
   - Нет, я только еще собираюсь.
   - А откуда вы знаете, что она сразу так и полезет к вам в сеть?
   - Нет у меня сети.
   - И вы хотите удочкой так вот с ходу поймать на уху?
   - И удочки нет у меня.
   - Чем же вы будете ловить, рубашкой?
   - Острогой... -  Он  подошел  к  тальниковому  кусту  и  достал  оттуда
трезубец, насаженный на длинный тонкий шест.
   - Этой штукой ночью бьют, с подсветом, - сказала Муся.
   - А я и днем умею.
   - Как это?
   - А вот так, смотри...
   Он скрылся за кустом. Через минуту, стоя в маленькой  долбленой  лодке,
отталкиваясь прямо острогой, он вышел на стремнину и замер  в  напряженном
внимании. Лодка тихо  скользит  по  воде,  парень  стоит,  замерев,  глаза
устремлены в воду, в согнутой руке  острога,  как  гарпун.  Вдруг  бросок,
промелькнувшая в воздухе острога - и вот уже бьется на  поверхности  реки,
поблескивая белым брюхом, пронзенная острогой нельма. Парень берет со  дна
лодки весло, подгребает и снимает нельму.
   - Видала? - показывает он Мусе.
   - Здорово! - восхищенно произносит она. - Как вас зовут?
   - Меня? Василий, Силантьев...
   - А меня Муся.
   - Слыхал.
   Костер на берегу реки. Двое молодых парней и Муся едят  уху.  Муся  уже
успела обсушиться.
   - Кто же вас выучил так бросать острогу? - спрашивает Муся.
   - Дядя Аржакон, - отвечает Василий.
   - Кто, кто? В жизни не слыхала такого имени.
   - А между прочим, про него сам Пушкин написал, - сказал Василий.
   - Где это? Не помню.
   - Ну как же! "И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий тунгус..." Так
вот тот самый дикий тунгус и есть мой  дядя.  Правда,  он  теперь  уже  не
дикий, а совсем прирученный. Домашним стал.
   - А почему вы не похожи на тунгуса?
   - Почему нет? Немножко есть такое дело. - Он приставил пальцы к  вискам
и растянул глаза.
   - Ой, и в самом деле! - засмеялась Муся. - Как интересно!
   - Чего? Тунгусом быть?
   - Нет, иметь такого дядю. А вы учитесь или уже окончили?
   - Оканчиваю лесную школу... Потом поступлю в Петровскую академию...
   - А я поступлю на высшие  Голицынские  курсы  при  этой  академии.  Там
сейчас моя сестра учится.
   - Слыхал. Серьезная барышня...
   - Ей официально засчитывают практику у папы. А мне нет.
   - Где же ты учишься?
   - В коммерческом, в Тюмени. Мне уже немного осталось.
   - Сколько?
   - Пять лет.
   - Пустяки... - говорит Василий.


   Верхом на лошади подъезжает Муся к селекционной  станции.  Вдали  виден
двухэтажный, обшитый тесом лабораторный корпус, жилые дома,  конюшни...  А
здесь, на  переднем  плане,  огромные,  на  много  десятин,  питомники;  и
пшеницы, и ржи, и овса, и кукурузы, и картофеля, и чего только нет  здесь;
все забито аккуратными рядками, всюду  таблички  с  надписями,  и  все  по
делянкам. И люди, кропотливо обрабатывающие  эти  делянки,  -  все  больше
молодежь.
   Ирина обрабатывает колосья, увидев подъезжающую Мусю, распрямляется.
   - Ты где это носишься?
   - Меня дядя Федот посылал лошадь искупать.
   - За это время и слона можно было вымыть. А кто деляну за  тебя  станет
обрабатывать? Дядя Федот? Или колоски ждать тебя станут?
   - Не беспокойся, от тебя не отстану...
   Муся шевельнула коня, и он перешел на рысь.
   Возле конюшни неподалеку стоял и ждал ее конюх Федот,  чернобородый,  в
длинной синей рубахе, перехваченной тоненьким ремешком.
   - Иль случилось что? - с тревогой спросил он подъезжавшую Мусю.
   - Да ничего особенного, - отвечала Муся. - Просто я упала в воду, ну  и
обсыхала.
   - Не ушиблась? - суетился Федот, привязывая коня.
   - Пустяки...
   -  Сестрица  на  вас  гневается.  Самая,  говорит,  кастрация  колосков
подошла, а она прохлаждается.
   - Ее просто завидки берут, что я быстрее работаю.
   - А что же это за кастрация такая? Ну, к примеру, жеребца облегчить или
там боровка - это я  понимаю...  Промежности,  значит,  вычистить.  Лишние
штуки, извиняюсь, удалить. А здесь колоски. И что  у  них  могут  быть  за
штуки? Я, конечно, извиняюсь... Мудрено...
   - Все очень просто - надо пыльники  удалить,  ну,  тычинки,  а  пестики
оставить...
   - Гм... значит, и у пашеницы есть тычинки, да ишо и  пестик?  Скажи  на
милость, всю жизнь прожил, а вот ни тычинок, ни этого самого... у пашеницы
не видал.
   - Да поглядите, я вам покажу. И научу, как делать кастрацию.
   Муся и Федот  подходят  к  пшеничной  делянке.  Муся  берет  колосок  и
пинцетом начинает отводить ость.
   - Вот видите?.. С еле  заметной  пыльцой  -  это  тычинки.  Их  удалять
надо... Вот так. А  этот  стволик  с  рыльцем  -  пестик.  Его  оставляют.
Понятно?
   - Ну-к, дайте я попробую.
   Федот робко взял пинцет и неуклюже зажал его толстенными пальцами.
   - Да вы не так... Надо чтобы он ходил... Вот так...
   Федот опять сжал пинцет, на этот  раз  с  каким-то  остервенением  стал
пырять в колосок, аж вспотел...
   - Да вы же не захватываете пыльники, - говорит Муся.
   - Нет, милая, знать, мне не дано, - сказал Федот. - Вот жеребца я  могу
завалить или борова. А здесь не дано.
   - Вот смотрите, как я...
   - Нет, нет... Да мне  и  некогда.  К  Ивану  Николаевичу  надо.  Лошадь
просили запречь.
   Федот уходит.


   Он  входит  в  лабораторный  корпус,   подходит   к   дверям   кабинета
Твердохлебова и казанком указательного пальца осторожно стучит.
   - Войдите, - раздался голос Твердохлебова.
   Иван Николаевич сидит за столом.  Перед  ним  в  пакетиках  и  вроссыпь
образцы семян... На стенах засушенные снопы пшеницы, овса, кукурузы. Стоит
микроскоп. Иван Николаевич что-то пишет.
   - Я извиняюсь, конечно... Но вы просили лошадь заложить. Дак запрягать?
   Федот хочет уйти.
   - Федот Ермолаевич, - останавливает его Твердохлебов.  -  Присядьте  на
минуту, - указывает он на жесткое кресло.
   Федот сел на самый краешек с такой осторожностью, словно  это  было  не
кресло, а горячая сковородка.
   - Я все хотел спросить у  вас,  Федот  Ермолаевич:  случалось  в  вашей
практике, что пшеница не успевала вызревать?
   - Всякое было, Иван Николаевич... Мотаешь, мотаешь соплей на  кулак,  а
она возьмет и захолонеет. Я более двадцати лет пашу и сею.
   - А не обратили внимания, какие сорта не вызревали?
   -  Больше  всего  "полтавка"...  и  "саратовскую"  осень  прихватывала.
Ломаешь-ломаешь, да так и остаешься с пустым кошелем.
   - А ваша "курганская" как себя ведет?
   - Красноколоска, что ли? Эта убористая.
   - Как вы сказали?
   - Приспосабливается то есть... Погоду чует.
   - Прекрасно! Вот именно чует.
   В дверь с грохотом влетел Смоляков.  За  ним  незаметно  проскальзывает
Муся, прошла к дальнему шкафу, затаилась там.
   - Извини за вторжение... Но  собираюсь  в  Иркутск,  завернул  попутно.
Авось нужен, - сказал Смоляков.
   - Нужен, голубчик, нужен. Я как раз к тебе  собирался.  Вот  у  него  и
лошади готовы, - кивает он на Федота.
   - Дак я тады отпущу лошадей-то, - говорит Федот, вставая.
   Федот уходит.
   - Где ты такого лешака выкопал?
   -  Здешний  хлебороб.  Светлая  голова,  и  какой  глаз!  Любые   сорта
запоминает с ходу и потом из тысячи зерен выбирает нужные.
   - Не перехватил?
   - Нисколько! Я постоянно говорю: знания у народа от векового общения  с
природой. А наука только дисциплинирует ум. Да!
   - Ну, сел на своего  конька!..  Друг  народа...  Ты  лучше  похвастайся
своими делами.
   - Похвастаться  пока  нечем...  Но  дела  идут.  Одной  пшеницы  яровой
заложено тысяча триста  пятьдесят  восемь  линий,  да  пять  коллекционных
питомников, десять питомников по селекции кормовой свеклы да картофеля. Да
питомники элитных растений по овсу, по озимой пшенице...  И  двадцать  три
сорта кукурузы.
   - А говоришь, нечем хвастаться?
   - Пока могу только сказать,  что  линии  "мильтурум-321"  и  "цезиум-3"
очень перспективны... Да, я зачем к тебе хотел  заехать?  Ты,  кажется,  в
Иркутск собираешься?
   - Еду, - сказал Смоляков.
   - У меня к тебе  просьба.  -  Твердохлебов  взял  со  стола  конверт  и
протянул его Смолякову. - Передай от меня генерал-губернатору Князеву.
   - Что это?
   - Просьба... Ну, ходатайство. Считай как угодно.
   - Поди, опять насчет политических?
   - Опять.
   - Ну, горбатого только могила исправит.
   - Мне Фатьянов написал из Германии. В Иркутском централе сидит его брат
с товарищами. Приговорены к смертной казни. Увидишь Князева - и  от  моего
имени, и сам попроси смягчить  приговор.  Я  его  знаю  по  Тобольску.  Он
человек порядочный, добрый...
   - Эх,  Иван  Николаевич,  Иван  Николаевич!  Мы  деловые  люди,  страну
обстраиваем. А эта шантрапа мокрогубая растащить ее хочет.
   - Дорогой мой! У отечества не должно быть сынков и пасынков.  Право  на
полное участие в жизни, право на свободу мысли, дела, творчества, наконец,
должны иметь все! И равноправно! И если такого равноправия  не  дают  наши
законы, то следует их пересмотреть. И не кому-либо другому, а нам  с  вами
лично... В том, что страдают эти молодые люди в Иркутском централе, есть и
доля нашей вины. И  прискорбно  слышать,  что  вам  на  это,  в  сущности,
наплевать. Очень сожалею...
   - Ну, хорошо... Я передам твою просьбу.  -  Смоляков  кладет  письмо  в
карман.
   - Премного благодарен. - Твердохлебов слегка  наклоняет  голову,  потом
сопровождает до двери гостя. Обернувшись, увидел  Мусю:  -  Ты  что  здесь
делаешь?
   - А я слушала.
   - Гм...
   Муся подошла к нему и порывисто поцеловала в щеку.
   - Ты такой молодец, папочка!.. И я клянусь тебе, что  все  буду  делать
как ты...
   - Вон как! - усмехнулся Иван Николаевич и с  притворной  строгостью:  -
Тогда марш на деляну!


   По пыльному сибирскому  большаку  катит  пароконная  бричка,  груженная
узлами и саквояжами. Федот сидит в передке, лениво помахивая кнутом, тянет
песню: "Ой да ты кал-и-и-инушка! Разма-али-инушка!" Тетя Феня и Муся сидят
на задке на сене. Лошади бегут дружно, весело,  потряхивая  головами.  Над
степью кружит одинокий коршун.
   - Дядя Федот, за сколько же дней мы доедем до Тюмени?
   - Ден за десять, за пятнадцать, бог даст, доберемся, - отвечает Федот.
   - За десять или за пятнадцать? - переспрашивает Муся.
   - А не все ли равно? Ты моли бога, чтобы колесо не отлетело.
   - Да мне же через две недели в школу идти.
   - Школа не медведь, в лес не уйдет.
   - Но и опаздывать нам негоже, - сказала тетя Феня.
   - Нагоним, Фекла Ивановна. Лошади, они дорогу знают.
   - А сколько нам еще осталось верст? - спрашивает опять Муся.
   - Кто его знает! Наши версты  мерил  черт  да  Тарас,  но  у  них  цепь
оборвалась... Но-о, залетные! Шевелись, что лича!
   Он дернул вожжами, и кони прибавили ходу.
   - Я так себе кумекаю, - рассуждает Федот,  -  ежели  ты  в  дороге,  то
выбирай день по силам. Об конце не думай. Потому как думы об конце зарасть
вызывают.
   - Это какая такая зарасть? - спрашивает Муся.
   - Чаво?
   - Ну, азарт, - отвечает за Федота тетя Феня.
   - Вроде, - соглашается Федот. - А зарасть в любом деле  помеха,  потому
как ты думаешь не о том, как бы лучше сделать да силы сохранить, а о  том,
как скорее.
   - Так ведь дорога для того и дана, чтобы ее скорее проехать, -  сказала
тетя Феня.
   - Для тебя да. Но каково лошадям? А мне? Бричке? А?!
   - Верно, дядя Федот! - Муся даже в ладоши хлопнула.
   - Пожалуй, да, - усмехнулась тетя Феня.
   - Ай да дядя Федот! - сказала Муся. - Мудрец!
   - Ты не в ладоши хлопай, а на ус мотай, - снисходительно заметил Федот.
- Кончишь свои важные учения, начнешь работу гнать -  помни  не  только  о
деле,  но  и  о  тех,  кто  тянет  твою  работу...  Н-но,   милые!   Н-но,
помаленьку!.. Ой да ты не сто-о-ой, не сто-ой на гаа-аре кру-утой...
   Навстречу им по дороге идет странная колонна: арестанты не арестанты  и
не солдаты, одеты пестро - кто в пиджаках, кто в поддевках, а кто и просто
в  полотняных  и  холщовых  рубашках.  Впереди  идут  подводы,   груженные
заплечными мешками. Идут нестройно, не  то  колонна,  не  то  толпа  -  не
поймешь. Поравнявшись с ними, Федот спрашивает головного:
   - Куда путь держите?
   Головной, насупленный военный в погонах, молча прошел мимо.
   - На работу? Али, может, по пожару собрались? - спрашивает Федот.
   Ему ответили из колонны нехотя:
   - Мобилизация.
   - Какая ишшо мобилизация? - спросил Федот.
   - Тетеря! Ай не слыхали, что война началась?
   - Германец поднялся.
   - Вот те раз... Приехали... - сказал Федот.


   Муся в сером платье с кружевным воротником и такой же вязки  кружевными
обшлагами читает письмо:

   "Дорогая казачка!
   Пишет Вам тот самый дикий тунгус, который вилкой рыбу из реки доставал.
Вы, наверное, уже приступили  к  своему  пятилетнему  курсу  обучения.  Не
сомневаюсь, что Вы его  одолеете  в  пять  прыжков.  А  вот  моя  академия
скрылась в синем тумане. Я ухожу на войну  -  мобилизован.  И  вообще  все
помощники Ивана Николаевича, которые брюки носят, за  исключением  Федота,
идут на войну бить германца. И даже сестрица Ваша,  чего  мы  не  ожидали,
добровольно пошла на курсы сестер милосердия..."

   - Тетя Феня! - кричит Муся. - Со скольких лет принимают на курсы сестер
милосердия?
   Тетя Феня появляется в дверях Мусиной комнаты в строгом костюме.
   - Должно быть, с восемнадцати. А в чем дело?
   - Ирина в добровольцы записалась...
   - Правильно сделала.
   - Литовцев в классе сказал, что воевать будут за интересы капиталистов.
   - Оно конечно... Хотя отечество состоит не из одних капиталистов.
   - Как подойдет срок, я тоже запишусь в сестры милосердия.
   - Прекрасно! А сейчас иди на собрание.


   В актовом зале коммерческого училища собрались все учащиеся, педагоги -
на сцене за столом. Из-за стола встает строгая тетя Феня и произносит:
   - Господа! Отечество наше переживает  трудное  испытание  войной...  От
того, как будут вести себя ее сыны и дочери, зависит победа  над  коварным
врагом. Это касается всех, в том числе  и  учащихся.  Больше  собранности,
больше старания и  ответственности.  Помните,  мы  начали  учебный  год  в
военное время...


   Веселыми стайками сбегают ученики с лестницы парадного крыльца.  Здесь,
неподалеку от училища, пристроился со своим огромным деревянным  аппаратом
и натянутым холстом с намалеванным озером и горами фотограф.  Он  зазывает
пробегающих учеников:
   - Аспада юноши и девицы! Античный горный  пейзаж!  Один  момент,  и  вы
перенесетесь навечно в голубые горы Кавказа. Подходите сниматься!
   Мимо фотографа пробегают два  парня  и  две  девушки.  Один  из  парней
приостанавливается:
   - А что, ребята? Сняться в такой момент. Война - и начало года!
   - Фантастика!.. - кричит второй парень.
   - Вы будете иметь удовольствие на всю жизнь, - говорит фотограф  и,  не
давая им опамятоваться, тащит всех четырех к холсту.
   - Вы потом себе просто не  простите,  если  не  сниметесь,  -  суетится
вокруг аппарата фотограф, накидывая на  голову  черную  тряпку.  -  Я  вам
сделаю вещь, вы сами удивитесь...


   Ученики стоят возле холста... И только теперь  мы  замечаем  среди  них
Мусю. Она все в том же сером платьице  с  кружевным  воротником.  Один  из
парней, почуяв на себе объектив, с улыбкой придвинулся к Мусе. Она  тотчас
же нахмурилась, надула губы и отодвинулась к подруге.


   Так она и вышла на фотокарточке -  с  надутыми  губами,  наклоненная  к
подруге.
   Фотокарточка стоит на ее письменном столе в знакомой нам комнате. Горит
настольная лампа. Муся читает учебник, а рядом фотокарточка Ирины - она  в
белом чепце с красным крестиком на лбу. За окном мечутся снежинки, и белая
мгла постепенно заволакивает весь мир.  И  видим  мы  бесконечные  снежные
просторы и холмы, холмы - не то борозды, покрытые снегом, не то могилы...
   А за столом у окна все так же сидит Муся, читает учебник. Но теперь  на
ней накинута шубейка. Переворачивается страница - и  вот  к  знакомым  нам
фотокарточкам добавилась еще одна - Василий в папахе, с медалью на груди.
   Стук в дверь. Муся, словно очнувшись, встает, кутаясь в шубу,  подходит
к двери.
   - Телеграмма! - Почтальон подает телеграмму.
   - Откуда?
   - Из Кургана. - Почтальон уходит.
   Муся читает телеграмму: "На станции тиф". И больше Ни слова.
   - Тетя Феня! - кричит Муся.
   - Что случилось? - спрашивает тетя Феня, вырастая на пороге.
   - У папы беда! Вот... - она протягивает телеграмму.
   - Странная телеграмма, - сказала тетя Феня, прочтя ее. - Впрочем,  Иван
Николаевич ни слова не скажет. Это кто-то из рабочих.
   - А почему Смоляков молчит? - спросила Муся.
   - Он в Петрограде.
   - Тетя Феня, я туда еду. Немедленно...
   - В Кургане сейчас весна, распутица...
   - Но я должна... Обязана!
   - Хорошо, поезжай! Если застрянешь, попытаюсь туда вырваться.


   Опытная станция. Весна. По грязной,  оплывшей  конским  навозом  дороге
тащатся дровни. Лошадь идет еле-еле... Правит  вожжами  баба  в  нагольном
полушубке. В дровнях сидит закутанная в тяжелую клетчатую шаль Муся. Вот и
пристанционная усадьба,  конюшня,  дом...  Но  никто  не  вышел  навстречу
подводе. Даже Федот не вышел.
   Муся встает с дровней и, оставив чемодан, бежит на крыльцо.
   В просторной комнате на железных койках двое больных: молодая женщина -
рабочая-селекционер - и конюх Федот. Возле койки Федота сидит на табуретке
в ватнике Иван Николаевич и пытается кормить с ложки больного.
   - Иван Николаевич, не идет... В горле заслонка.
   - А ты проглоти ее... Глотни, глотни. Она и откроется.
   Скрипнула дверь.
   Иван Николаевич обернулся, да так и застыл с ложкой бульона - на пороге
стояла Муся.
   - Папа!
   - Тебе нельзя сюда!
   - Папа! - крикнула она, с плачем кинулась ему на шею.
   - Успокойся, дочка! Успокойся!.. Напрасно ты приехала  сюда...  Это  же
опасно.
   - Нет, нет! Я не уеду от тебя, - плакала Муся.
   - Успокойся, успокойся... Кто тебя вызвал?
   - Телеграмма была от вас.
   - Кто давал? Федот, не твой грех?
   Федот с минуту тяжело дышал.
   - Виноват, Иван Николаевич. Внучку посылал. Жалко мне вас... Вы уж  три
недели на ногах.
   - А это тебя не касается! - сердито сказал Твердохлебов.  -  Твое  дело
принимать лекарство и еду...
   - Муся, - слабо сказал Федот, - заберите вы его  отсюда,  Христа  ради.
Помрем мы все... Двое уж преставились... Ох-хо-хо... - Федот закрыл глаза.
   - Не  говори  глупостей!  А  ты  иди  отсюда,  иди...  Расположишься  в
кабинете, - говорит Иван Николаевич.


   Кабинет Ивана Николаевича. Но теперь в нем стоят две  койки:  на  одной
лежит сам хозяин, на другой Муся.  Чуть  брезжит  утро.  Иван  Николаевич,
откинув одеяло, вынимает градусник, смотрит на него - температура тридцать
девять с половиной. Он натягивает халат,  надевает  валенки  и  садится  к
столу, что-то пишет.
   Муся, проснувшись:
   - Папа, ты почему не спишь?
   - Я уж отдохнул... Спи, спи...
   Муся вглядывается в его лицо и вдруг с тревогой:
   - Пап, да ты весь красный!
   - Это я так... Простудился малость.
   - Папа, да у тебя сыпь! - Муся кинулась к нему с постели.
   - Не подходи ко мне, слышишь?
   - Я сейчас за доктором, - засуетилась она.
   - Нет здесь доктора... А до Кургана тебе не добраться...
   - Но надо же что-то делать!..
   - Я уже послал за фельдшером. И лекарство нужное принял. На вот, выпей!
Может, предохранит! - Иван Николаевич дал ей таблетку.
   Муся выпила.
   - Не давай телеграммы ни матери, ни Ирине. Слышишь? Все обойдется.
   Иван Николаевич кутается, заметно, как бьет его озноб, дрожит рука.
   - Нет, не могу писать!
   - Да ты ложись, ложись... Папа!
   Он и в самом деле идет  покорно  в  постель...  Ложится.  И,  приподняв
голову на подушке, говорит:
   - Присядь поодаль. Я тебе хочу что-то сказать.
   Муся присаживается на стул.
   - Я уже написал там, - кивнул он на стол, - Смолякову... И  ты  передай
ему... Если со мной что случится...  Весь  селекционный  материал  станции
перевези в Омск в сельскохозяйственное училище... И там продолжать начатые
работы. Ирина пусть туда переезжает... Если живой останется. А я поехал...
Вон видишь, как понеслись? Кони-то, кони. И столбы...  Все  дым  клубится.
Земля горит...
   - Папа, папа, - плачет Муся.
   Слезы текут по ее щекам, и мы  видим,  словно  сквозь  бегущую  водяную
пленку, как начинает дрожать и смещаться мир реального видения. И вот  уже
рыжие кони несутся прямо на  нас  и  через  мгновение,  кажется,  стопчут,
сровняют нас с землей. Но что это? И земля сдвинулась, поднялась  клубами,
словно пар. И тени повсюду мелькают, огромные  тени  перечеркивают  дымный
небосвод. А потом все затихает, опадает какими-то черными хлопьями.  И  мы
видим бескрайнюю, унылую пустыню,  всю  в  рытвинах  да  в  воронках,  как
изрытое оспой лицо.


   Полную тишину подчеркивает мерный ход часов да тихое потрескивание дров
в горящей печке. Мусина комната в Тюмени.  Тетя  Феня  сидит  у  изголовья
кровати, вяжет кружева. На подушке исхудалое Мусино лицо. Мы ее  почти  не
узнаем - она острижена наголо и так похудела, что похожа на мальчика.  Она
открывает глаза и долго с недоумением смотрит на тетю Феню.
   - Где я, тетя Феня? - спрашивает она тихо.
   - У нас, в Тюмени.
   - А где папа?
   - Ты спи, спи...
   - Нет, тетя Феня... Я хочу знать все, - сказала Муся.
   Тетя Феня молча глядит на нее, и глаза ее наполняются слезами...
   - Где он умер? - спрашивает Муся.
   - В Кургане, в крестьянской больнице... Я поехала вслед за  тобой...  И
нашла вас обоих в тифу. Ивана Николаевича взял  к  себе  в  палату  доктор
Успенский, его знакомый... Сам ходил за ним... Но все было напрасно.
   Муся смотрит в потолок невидящими глазами. Помолчали.
   - Когда вы с ним познакомились, тетя Феня?
   -  Двадцать  пять  лет  назад...  Мы  с  твоей  матушкой   работали   в
Красноуфимской женской прогимназии. Я вела немецкий язык, она рисование...
И обе были влюблены в земского статистика Ивана Николаевича. Он и  смолоду
был неброской красоты, зато уж начнет  говорить  -  божий  огонь!  На  его
лекции как в театр ходили...
   - Тетя Феня, извини за нескромный вопрос: а ты влюблялась?
   - Да... Однажды в жизни...
   - А почему же замуж не вышла? - с наивной простотой спрашивает Муся.
   - Потому что не хотела изменять... ему... - Тетя Феня уткнулась в  свое
вязание и быстро вышла.
   - Вот оно что! - Муся встала с постели, пошатываясь, подошла к столу. -
Вот оно что! И мне больше никого не надо...  С  тобой  останусь...  -  Она
взяла со стола карточку Василия, выдвинула боковой  ящик,  достала  оттуда
тоненькую пачку писем, подошла к печке и бросила все это в огонь...
   Карточка и письма вспыхнули и на какое-то  мгновение  в  комнате  стало
светлее.
   Муся глядела, как они догорали, и прошептала:
   - Клянусь тебе, папа, я сделаю все, что ты не успел!
   И опять перед нами те же сосны, где похоронен Иван Николаевич. Но рядом
уже не поле, а тот самый луг, на котором они когда-то собирали гербарий.
   И снова та же картина: Твердохлебов в неизменной соломенной шляпе, юные
Ирина и Муся в легких пестрых платьях, в белых панамах.
   - Ну, вот мы и собрались все вместе, - говорит отец.
   - Папа, - кричит Муся. - А где же колоски? Ты обещал колоски!..
   - Поле вон там, за темным лесом, - отвечает отец.
   И в самом деле: за высоким сосновым  кряжем  открывается  беспредельное
поле. И тихо в поле - ни ветерка, ни дуновения. День клонится к закату.
   Иван Николаевич и дочери его входят в пшеницу по грудь, как в воду,  и,
оглаживая рукой колосья, уходят все дальше и дальше.
   И смотрит на них от  сосны  Мария  Ивановна,  старый  человек  с  таким
усталым и таким светлым лицом.
   Вот она сдвинулась и пошла за ними туда, к горизонту.
   Так они и растворяются среди высоких созревающих хлебов.

   1972