в с отяжелевшим от жира хвостом матерого курдючного барана или овцы. А сколько домов построено за последние двадцать лет! Нет, нет, я говорю не о трехэтажном здании райкома и не о замечательной школе-десятилетке; я говорю о самых обыкновенных жилых домах. Выросли новые улицы и даже целые кварталы; застроены бывшие конопляники, одоньи, выгон, базарная площадь, колхозные бахчи и даже все пространство в чистом поле, где был когда-то разбит колхозом молодой сад. И какие дома замечательные! Кирпичные ли они или деревянные, но непременно просторные, на высоких фундаментах, с верандами, с сенями да с подворьями, а то и с кирпичными гаражами, с погребами да с кладовыми. И строилось все это великое множество домов не по генеральному подряду неведомо откуда свалившегося треста, а летучими артелями своих же умельцев из подручных материалов. Другое дело - как трудно доставать кирпич да известь, тес да шифер... Но добывают, изворачиваются. Да, сила, ловкость, сметливость, умение подлаживаться под обстоятельства жизни у моих тороватых земляков еще не иссякли. Дать ход этой инициативе, найти новые формы проявления ее и организации не только сверху, но и снизу, от самих производителей, - вот задача! Вот главная опора в устроении теперешней жизни. Не подавлять инициативу, а искать ее выхода в деле и в благотворчестве. В нынешнем же состоянии видимого равнодушия много парадоксов. Взять хотя бы соображение по части занятости жителей. Пителино выросло за последние двадцать лет вдвое, и никто, ни один человек, не работает на земле, то бишь в колхозе. В местном отделении совхоза работают только синормские, а все пителинцы устраиваются в районных конторах и около. "Не хватает кадров в учреждениях, - жаловались мне в райкоме. - Хоть караул кричи". Да и немудрено: на тридцать колхозов да совхозов района приходится более сорока контор в райцентре. Где же взять людей на такую прорву учреждений? Ведь не сгонишь же скопом всех колхозников и совхозников обслуживать эти конторы. Надо же кого-то и на земле оставить. А эти учреждения не уменьшаются - все увеличиваются. Тут уже ходили толки, что в РАПО потребуется много новых специалистов, а где их взять? Так думал я, бродя в субботний день по Пителину. Напротив старой церкви, превращенной в товарный склад, посреди улицы толпился народ. Я подошел, разговорились. Оказывается, публика вышла с судебного заседания - объявили перерыв перед вынесением приговора. Здесь, на дороге, толпились любопытные, свидетели же и виновники сидели в палисаднике, возле небольшого деревянного здания суда. - За что судят? - спрашиваю. - Одних за то, что дрова возили, других за то, что покупали. Я прошел в палисадник. Подсудимые сидели на лужайке под тополями, их было человек шесть; на скамейке же возле забора, поодаль от других, держали двух главных виновников - трактористов из Ерахтурского леспромхоза. К ним был приставлен милиционер, охранял, чтоб не общались с родственниками и вообще с посторонними. Прислонившись спиной к тополю, вытянув прямо перед собой ноги, обутые в шерстяные носки и в калоши, сидела старуха и понуро смотрела в землю перед собой. - Что, мамаша? За родственников переживаете? - спросил я, присаживаясь. - Нет, я - подсудимая. У нее худое лицо в глубоких темных рытвинах и слезящиеся голубенькие глазки, как цветочки льна под росой; на ней платочек в горошинку, повязанный углом, да белесая, застиранная спортивная куртка, расстегнутая на груди, и эти старенькие галоши, привязанные к ногам бечевкой. - В чем же вы провинились? - Тележку дров купила - вот и провинилась. - Откуда дрова-то? - Из лесу. Откуда же еще. - Лес-то ваш, колхозный? - Да нет. Говорят - леспромхозный. Оттуда и привезли. - А колхоз почему вам не дает дров? - Председатель говорит: нету... - Да вы же в лесу живете! - удивляюсь я. - Поди ты. В лесу живем, а дров нету. - А мы сроду так - покупали кто где может, - отозвалась соседка ее, женщина в летах, но еще бойкая и плечистая. - И вы подсудимая? - И я, - смеется. - Две тележки дров купила по двадцать пять рублей за каждую. - Пенсионерка? - Пенсию получаю, но еще работаю. Я заведующая овцефермой. - И вам колхоз не привозит дров? - Некому за дровами-то ехать. Лошадей перевели, тракторов много, а трактористов не хватает. По три трактора приходится на одного тракториста. Дак они пахать да сеять не успевают, не только что за дровами ездить. Вот и обращаемся к леспромхозовским. А те имеют право взять по десять кубов с лесосеки. - За что же их судят? - Лишку прихватили. - И опять посмеивается. - Директор и взъелся на мастера, взял да и оформил дело в суд. Вон и мастер сидит. А вон тот, однорукий, наш лесник. Тоже под суд попал. Лесник, пожилой мужчина, но еще крепкий, с тугим и свежим лицом, услыхав, что в разговоре затронули его имя, встал и отошел подальше. А мастер, совсем еще молодой парень в черном пиджачке и светлой кепочке, отозвался нехотя: - Лесник тут ни при чем. Это я виноват. - И приподнявшись на локте, стал объяснять мне: - Он подрядился у нас технику охранять. Ну? Месяца полтора сторожил. Подошло время расчета, а ему говорят: ты у нас не в штате. И катись колбасой! Мне совестно стало, и я приказал отвезти ему десяток кубометров дров. И вот за это самое директор на меня и на лесника в суд подал. - В том и вина ваша? - Моя-то? Я за все в ответе. Вон те ухари, - кивнул на трактористов, сидевших под охраной милиционера, - возили направо и налево... А я виноват! Потому как не запретил. Но как ты им запретишь? Он нальет глаза, заводит трактор и прет куда захочет. Что ему твои запреты! Воробьиное чириканье! За рукав возьмешь - он тебя по шее. Не то еще и топором грозится. Не-е, с меня хватит такого веселья. Если не посадят, завтра же сматываю удочки - и в город, к дальним родственникам. - А вам что грозит? - спрашиваю женщин. - Наверно, штраф, - говорит заведующая овцефермой. - А меня посадют, - вздыхает горестно старушка, глядит печально и покорно, и вдруг частые слезы закапали на юбку. - Что вы, что вы? Успокойтесь! - говорю. - Это какое-то недоразумение. - Нет, нет... Она деньгами платила за дрова. У меня же нет денег. Я ведь самогонкой платила. Пришли ко мне с обыском. Я призналась во всем. А за самогонку, говорят, тюрьма. Я записал в блокнот, обещал заступиться, если засудят. - Все будет хорошо, - говорю, - к председателю съезжу, скажу, чтобы дров привезли... Все обойдется. Она утешилась быстро, как ребенок, и даже смеяться стала. Но потом, когда судья Соломатина зачитала приговор: "Гражданку Макарову Анастасию Васильевну за незаконную покупку краденых дров и за производство самогонки при помощи чугуна и таза оштрафовать на семьдесят рублей", - отыскала меня глазами и опять заплакала. - Что ж ты утешал меня? - говорила на пороге, всхлипывая. - Где я такие деньги возьму? Вон еще и защитник подсунул записку - тридцать рублей требует. - Анастасия Васильевна, - говорю, - ждите меня завтра. Приеду к вам домой вместе с председателем колхоза. И все утрясем. На другой день я поехал в тот самый колхоз имени Димитрова, в дальнее село Веряево. Надо сказать, что я бывал и раньше в этом селе. Еще до войны учителем работал в соседнем Гридине. Какие это были огромные села, Гридино да Веряево! Дворов по восемьсот в каждом; клубы, больницы, почтовые конторы, агропункты, по школе-семилетке на каждое село! В одном Гридине было три колхоза, да в Веряеве два. И какой мастеровой народ здесь жил: плотники и бондари, штукатуры и каменщики, смолокуры, углежоги, санники, жестянщики, - словом, мастера на все руки... От того Веряева мало что осталось: два порядка домов, редко разбросанных по выщербленному косогору вдоль речки Пет. В конторе, в стародавнем доме, на втором этаже я застал все колхозное руководство. Не было только председателя. На эту должность прислали из Высоких Полян агронома; парторг Мотин, бывший временно за председателя, передавал ему дела, возил где-то по обширному колхозному пространству. А здесь, в конторе, одни женщины: и бухгалтер, и агроном, и экономист, и связист, и зоотехник, и кассир, и курьер, и уборщица... Я было заикнулся: отчего это они не развозят дрова по колхозникам? Меня смяли ураганным огнем из каждой огневой точки: - Кто будет пилить? Кто возить? На чем? В колхозе большие земельные угодья - шесть с лишним тысяч гектаров. Но грузовиков и тракторов маловато для таких площадей. Да и то на сорок семь тракторов всего пятнадцать трактористов, на двенадцать грузовиков девять шоферов, они же еще и обслуживают три легковые машины. Доярок не хватает, скотников, комбайнеров... Да кого ни возьми - всех не хватает. - Как же вы обходитесь? - спрашиваю. - Из города присылают и коров доить, и землю пахать. Ну что это за пахари? Они вон по канавам ныряют, носом землю пашут. - У нас больницы нет, пекарни... Все позакрывали. - Да что больница! Контора наша отрезана от района. Связи нет! - Какой связи? - обалдело спрашиваю, не веря ушам своим. - У вас испокон веку почтовая контора стояла. - Не работает! Ни радио нет, ни телефона, ни телеграфа. - Намедни умер главный бухгалтер колхоза - Демидов Иван Петрович. Родственников надо вызвать на похороны. А как ты их вызовешь? Вороне на хвост не привяжешь депешу. И машину в район не пошлешь - дороги развезло. Дожди вон какие! Не пошлешь ведь и трактор за двадцать километров. - Ну, в Гридино сходили бы на почту. Это же рядом. - И в Гридине почта не работает. Говорят, это самое... режим экономии. И лошадей нету. Так племянник бухгалтера пешком в район бегал, чтоб телеграммы дать. К следующему утру обернулся. - Наша почта - как старая мельница: работает, когда ветер дует... и то со скрипом. - И смеются. - Погодите, погодите... - стараюсь постичь всю премудрость этакой экономии. И не могу. Чувствую, что-то утаивают от меня. Ведь не может же контора, целый колхоз существовать без сводок и донесений. Ведь это же будет выпадение целого звена из общего потока стройных донесений, всесоюзного рапорта. И я, осененный этой догадкой, торжествующе изрекаю: - Но такого не может быть! Ежели нет телефона и телеграфа, то каким же образом вы даете в район сводки? Ведь не держите же для этой цели почтовых голубей. - А у нас есть полевая рация, - отвечают мне. - И в Гридине есть, по всему району раскиданы. Мы живем по-фронтовому. Небось, газеты читаете: там каждый год освещается битва за урожай. А мы на переднем крае: и оборону занимаем, и наступление ведем. Вот наша полевая рация "РТ-21-1". И позывные у нас есть - "Говорит "Браслет-16". И начальник отделения связи тут же сидит, вот она - Силина Лидия Петровна. Просим любить и жаловать. Да, все истинно: и рация в ящике на окне стоит, и начальник связи сидит рядом и улыбается. - Лидия Петровна, - говорю, - отчего ж вы не пожалели племянника главного бухгалтера? Взяли бы да и передали по рации телеграммы, чтоб ему в район не бегать? - Дак она, эта рация, только в одну сторону говорит. Специально для сводок: туда передашь, а оттуда ничего не услышишь, - отвечает Лидия Петровна. - Да и то передаем в определенное время, только в семь тридцать утра. Скажем: "Говорит "Браслет-16". И передаем сводку: сколько молока надоили, сколько сена скосили, и все такое... - А кто вас принимает? - Тоже полевая рация - "Браслет-6", в райсельхозуправлении стоит. - Откуда вы знаете, примет она вас или нет? У вас же односторонняя связь! - Другой не дано... Наше дело - передавать сводки. Как петух прокукарекаем с утра - и с насеста долой. - Доложил, и точка. Как на фронте. - И опять смеются. - А вот почему с бывших фронтовиков, с инвалидов то есть, берут деньги за покос? - спросила меня кассирша, Сидорова Анна Степановна. - За какой покос? - не понял я. - За обыкновенный. Сена для своей коровы накосил - с него взяли девяносто рублей. - Где накосил? - По оврагам да по косогорам. Дикой травы. - И за это берут? - Берут! - Почему же девяносто рублей? - спрашиваю. - Из расчета тридцать рублей за тонну. - Кто же такую цену установил? - А шут его знает! Говорят, что на корову положено три тонны сена. Запас на зиму - вот и плати девяносто рублей. Трава-то вся, мол, колхозная. Все и платят. Вот у нас и ведомость есть. Но поскольку Сидоров Алексей Васильевич инвалид войны, с него налоги не положено брать. А за траву берут. Вроде как налог за корову. Это как, по закону? - Нет, - говорю, - не по закону. И вообще за покосы на бросовых землях платить никому не надо. Не надо платить налог за прокорм личной коровы. - Как не платить? - смотрят на меня с удивлением и не верят. - А мы сроду платим. Встретив парторга Мотина на полевой дороге, я первым делом спросил его: - Виктор Семенович, как же это вы ухитрились обложить налогом по девяносто рублей владельцев коров? Глядит глазами юного пионера и произносит чистосердечно: - Не понимаю. - Ну как же? По девяносто рублей за покос берете? - Ах, вон что! Так это ж за траву! Но здесь сроду так берут. Я эти суммы не устанавливал. Я же парторг. - Да неужто не читали постановления насчет того, чтобы разводить личный скот? - Постановления читал. Но указаний из района насчет отмены не было. Святая простота! Как там у Крылова сказано? "Сильнее кошки зверя нет". Ну, если район не распорядился, то какой может быть разговор? Мало ли какие законы писаны, да не про нашу душу. Жалует царь, да не жалует псарь. Позже я спрашивал секретаря райкома Кокорева: "Неужели вы, Анатолий Дмитриевич, не прорабатывали постановления насчет льгот владельцам личного скота?" - "Ну как же? Прорабатывали". - "Отчего же у вас в колхозах сохранился налог на корову?" - "А шут его знает! - признался простодушно. - Разве за всем уследишь? - И в сторону председателя райисполкома Артюхина: - Ты разберись с этим делом". Конечно, за всем уследить нельзя, но добиваться того, чтобы все исполняли закон, следует. От секретаря райкома здесь многое зависит, но далеко не все. Мы еще поговорим о том, что может секретарь райкома, а что нет. А пока вернемся к истории с дровами. Вместе с Мотиным мы ездили в Андреевку к бабе Насте. По дороге Мотин уверял меня: "Вот увидите, у этой бабки запасено дров лет на десять". Когда-то лесные деревни Андреевка и Павловка имели свой отдельный колхоз; и школа стояла в Павловке. Теперь же в обеих деревнях народу и на бригаду не наберешь, и больше все пенсионеры. А места прекрасные: высокие сосновые гривы кругом по горизонту, песчаные берега и чистые родниковые отмели речки Петас, и поля ровные, пространные, зарастающие у лесных полос березняком да осинником. Анастасия Васильевна Макарова живет в крайней избушке - два окошка на улицу, да сени со скрипучей дверью, да курица Ряба, да кот Васька. Все как в сказке про деда и бабу. Только деда нет... Возле сарайчика лежали плахи сваленных дров - кучка кубометра на два. Мотин заглянул в сарайчик - пусто... - Ну, где этот запас на десять лет? - спрашиваю его. Молчит. Заходим в избу; все чистенько и светло: печка побелена, полы так надраены, что желтизной отдают, на окнах светлые занавесочки. Старуха сидела на кровати, застланной лоскутным одеялом. - Ой, сядой приехал! - встретила она меня с удивлением. - Кто вам дрова колет? - спрашиваю я. - Ванюшка-дурачок из Павловки. Раньше я ему платила папиросками. А теперь он поллитру просит. - Она показала квитанцию на штраф, и глаза ее опять, как там, на суде, заслезились. - Не пожалела судья-то. - Анастасия Васильевна, - говорю, - нельзя же самогонку варить. Это по закону запрещено. Судья не виновата, она избрала для вас самое малое наказание. - Да я это... я не жалуюсь. - Она быстренько утерла кулаком слезы и с ожиданием уставилась на Мотина. - Виктор Семеныч, как же мы теперь? - Ладно... Деньги не плати без моего ведома. Разберемся. А дров тебе привезем. - Где дочь ваша живет? - спрашиваю я старуху. - Вон, напротив, - указала она в окошко на большой дом, стоявший крайним, но с другого порядка. - Да ведь она уж полгода с постели не встает. Убилась она. - Как убилась? - спросил я Мотина. - Сено возили на ферму. Она и упала с возу. А земля была мерзлой. Теперь болеет. На пенсии. Мы поехали к заведующей овцефермой; и здесь на дворе и около не было десятилетнего запаса дров. Осиновые хлысты, за которые она и попала под суд, валялись тут же, возле дома. К нам подошла хозяйка, Мелехина Мария Максимовна. - Что ж вы их не распилите? - спрашиваю ее. - Они скорее подсохнут. Не то и гореть не будут. - Мы их купили для починки забора да повети... - Она виновато улыбнулась, как бы оправдывая перед Мотиным своего брата, который выглядывал в притвор из сеней. - А дров мы еще и не запасали. - Откуда хлысты привезли? - спрашиваю. - Да, наверно, с мертвой деляны, - ответила Мелехина. - Это что за мертвая деляна? - А вон там, с краю леса. Срезали ее года два назад, да и бросили гнить. Она будто в дело не годится. Вот с нее и таскают. - Съездим! Поглядеть надо, - сказал я. - Давайте! - Мотин сел за руль. Но Мелехина задержала его: - Виктор Семенович, когда же колодец нам сделают? Ведь совсем завалился. Мы ж на Петас за водой ходим. - Ты же знаешь, у нас ни одного колодезного мастера нет. - А как же быть? - Ищите мастера! А мы оплатим работу. До лесу было метров шестьсот - семьсот. За березовой опушкой облесья мы увидели ту мертвую деляну: срезанные деревья лежали вповалку, накрывая друг друга, на огромном пространстве; лист давно уж облетел и черным прелым месивом густо покрывал землю; оголенные сучья торчали во все стороны, и некоторые, освобожденные от гниющей коры, белели, как кости. А отдельные осины еще зеленели; лежа на боку, подпитывались остатками соков недорезанной коры и луба, соединяющими дерево с пнем. - Это что за мамаево побоище? - спросил я. - Тонкомерный лес... Что покрупнее - взяли, а остальное бросили. Вот отсюда и таскают ухари-трактористы хлысты и торгуют ими. И зараза отсюда идет, на здоровый лес перекидывается. - Что же вы молчите? За такие вещи наказывать надо. - Деляна-то леспромхозовская. Он нашему району не подчиняется. Мы для него - что китайцы, обитатели другого государства... - Помолчал и с тоскливым безразличием, вроде самому себе, признался: - Совестно и за старух, которых судили, и за эту вот гниющую свалку. В своем же лесу не можем порядка навести. Эх!.. - и заковыристо выругался. - Виктор Семенович, - говорю ему, - привезли бы дров тем же старухам и совесть, свою не терзали бы. Только губы покривил и как-то отрывисто хмыкнул: - Знаю, знаю, во всем я виноват... И что старух судили, и что коров некому доить, и что землю пахать некому... Поехали домой! Ехали всю дорогу молча: у въезда в Веряево остановились возле новостройки. Десять парней-студентов во главе с девицей-десятником закладывали кирпичную контору: клали неумело, задевали кельмой суховатый жесткий раствор из ящика, ляпали отдельными кучками, придавливая их кирпичом. Швы получались неровными и с пустотами. Я по старой своей прорабской привычке подозвал десятника и сказал ей, что в такой жаркий день силикатный кирпич надо смачивать, и наброс делать ровный, постелью, тогда он схватится - и стена будет крепкой. А такую кладку через полгода корова рогом зацепит и развалит. Она развела руками: я им, мол, говорила. Так не понимают. Они же студенты из сельхозинститута, бойцы стройотряда. - Ага, бойцы! - усмехнулся Мотин. - Все в солдатиков играем, в трудармию. И кто ее только придумал! - Игру, что ли, или трудармию? - спросил я. Он как бы не расслышал вопроса и продолжал свое: - Нам запланировано построить восемь двухквартирных домов для специалистов. Ведь народу нет, хоть караул кричи. Ну кто сюда, в глушь, пойдет, если не дашь квартиру? А строить их некому. Районная стройконтора маломощная. Вон прислала один отряд... За год контору построят - и то хорошо. Эдак мы совсем тут запсеем. Без дороги и новой деревни нам не житье. Ну вот, скажет иной рассудительный читатель, все ведь ясно как божий день. Запущенность. И куда смотрит районное начальство? А смотрит оно все на те же расхлобыстанные дороги, или, вернее, не дороги, а расхлестанные автомобильными колеями луга и поля да на выщербленные ветхозаветные деревни. И, прямо скажем, смотрит невесело. Я говорил с первым секретарем Пителинского райкома партии Анатолием Дмитриевичем Кокоревым. Ведут они строительство двух дорог: одну, на Темирьево, уже пять лет, по километру за год, другую, на Мочилы, такими же темпами. На большее средств нет и сил не хватает. А нужно построить в районе десятки километров дорог, и все - первой необходимости. Но как? Чем? И главное - кому строить? Единственная ПМК не успевает скотные дворы строить, не говоря уж о жилье. - Может, РАПО помогут? - спрашиваю его. - РАПО же не строительные колонны и не базы снабжения. Правда, при нем будет совет, состоящий из руководителей хозяйств. Совет - дело полезное, он, глядишь, возьмет на себя вопросы с удоями да с привесами. А то все у нас на шее. Но совет тогда будет полезным заведением, когда наделят его юридическими правами: взыскивать с тех, кто портит землю, леса или приносит ущерб хозяйствам. Взять тех же мелиораторов, или "Сельхозтехнику", или химиков. Они свои планы выполняют, а нам после этих исполнителей хоть плачь. Иные луга так "осушат", что на них не растет ничего. И не отвечают за такие дела. Отремонтируют порой трактор или комбайн, сдерут за это втридорога, а он еще по дороге в колхоз ломается. И хоть бы хны. Или вон энергетики. В любой момент отключат ток и не чешутся. Представьте инкубатор - цыплята выводятся, и ток отключают. Все! Меняй яйца. А то на ферме электродойка, а тока нет. Доярок резервных тоже нет. Да и не соберешь их сразу. Сутки-другие, да в жаркую пору просидишь без тока, и, глядишь, - десятка два-три коров выбраковывать надо: вымя портится, молоко пропадает. Кто оплачивает такие убытки? А никто. Если совет РАПО не будет наделен властью взыскивать за такие убытки с виновных организаций, то в нем мало проку. Но даже при самой оптимальной деятельности РАПО не смогут заменить нам мощную строительную базу и тысячи работников. Дороги надо строить и села перестраивать - вот первоочередная задача. Тяжелая задача, но решать ее надо. Немедленно. Пора уже понять нам, что за спиной русской деревни нечерноземной полосы, малолюдной и немощной, - миллионы гектаров плодородных земель в центре отечества нашего, плохо используемых прежде всего по причине немощности деревни. И далеко не иссякла сила этой землицы, порукой тому и высокая плотность скота, и прекрасные урожаи, не уступающие никаким черноземам, в таких крепких хозяйствах, как Вороновской совхоз Московской области. Да ведь и то сказать: за морем телушка стоит полушку, да рубль перевоз. Мы гонимся за далекой целиной, что само по себе неплохое дело, но неразумно забываем землю исконно посконную, лежащую под боком, в трех-четырех часах езды от столицы. И ходит земля эта впусте, оттого что обезлюдела, погрязла в бездорожье. Эта деревня подошла к тому пределу, как сказочный витязь на распутье, где две дороги расходятся в разные стороны: одна ведет под уклон, в болото экономического застоя, другая - в гору, на вершину трудных успехов. Идти по первой дороге - дело нехитрое, по второй же тянуть в гору воз - не под силу. Деревне этой нужны работники, и не какие-нибудь шалые да залетные выпивохи, а современные хлеборобы, то есть люди технически грамотные и физически крепкие. А таких работников может поставить, только город. Ну кто из города пойдет сейчас в то же Веряево или в Гридино жить в этих ветхих избах да на ночь глядя бегать за двадцать верст по крайней нужде давать телеграмму? Я было заикнулся в разговоре с секретарем райкома, что телефона нет в Веряеве, линию связи-де починить надо. А он мне: некого послать на это дело. Начальник связи районного узла и тот ушел на пенсию. И его заменить некем. И монтеров нет. Хоть сам надевай кошки и лазай по столбам. Выход из этого трудного положения известен: Московская область начала строить воистину новую деревню: отдельные дома-коттеджи с приусадебным участком, надворными постройками для скота и хозяйственных нужд. Пока таких деревень немного, но на ближайшие годы планируется перестройка примерно четырехсот центральных усадеб, а потом и за села глубинки собираются взяться. В такую деревню по асфальтированной дороге охотно переезжают специалисты даже из Москвы и живут в современных коттеджах со всеми удобствами. Могут возразить: Рязанская область не имеет ни таких средств, ни такой мощной строительной базы, как Московская область. Но и в Рязанской, и в других областях живет предприимчивый народ, который, можно сказать, из чистого воздуха чудеса творит, если он в этом крайне заинтересован. Ведь удвоилось же Пителино за последние годы не по приказу свыше, а в силу необходимости. Люди переехали из захолустных деревень, в том числе из того же Гридина да Веряева, потому что в Пителине жить удобнее, лучше; раньше ради приволья, пастбищ, выгонов и прочего люди расселялись по захолустью - так выросли в двадцатые годы хутора: Ефимовка, Швынка, Ирша; теперь же все бегут в Пителино, потому что здесь каждый день хлеб продают и можно в любое время уехать на автобусе в Сасово, а там - куда хочешь. Переселились в Пителино самоходкой и сами построились. Да какие дома отгрохали! Иные, право же, не хуже подмосковных коттеджей. Если Продовольственная программа - дело всенародное, то и должно делать так, чтобы народ был заинтересован в ее выполнении; то есть следует искать такие условия и создавать их, чтобы каждый рядовой колхозник или совхозник, главный наш производитель, проявлял максимальное старание, не сверху подстегнутое окриком, а рожденное трудовыми условиями, заинтересованностью этого работника в деле. Ведь не случайно же звенья на закрепленной земле да подрядные бригады на стройках не имеют в своих рядах ни пьяниц, ни прогульщиков. Да, сейчас мы заговорили о звеньях. Двадцать с лишним лет отбрыкивались от них, а тех, кто пропагандировал закрепление земли и техники за звеньями, называли чуть ли не врагами колхозного строя. Но ведь и звенья так просто, одним приказом, не создашь. Создать-то можно, но какой прок от таких скоросваренных звеньев? Надо, чтобы были прежде всего работники, высококвалифицированные и заинтересованные в самостоятельной работе. Технику необходимую надо подготовить - не просто дать кое-что, чтобы отвязаться, а собрать полный комплект всех машин для многообразной и сложной работы, своевременно поставлять и горючее, и удобрения, а главное - надо наконец понять смысл самостоятельности в деле и исключить из практики командование сверху как систему руководства. Давайте вспомним, как Ленин вводил свою продовольственную программу в 1921 году, то есть кооперацию и нэп. Прежде всего, Владимир Ильич нашел и сформулировал главный принцип действия. В статье о кооперации он писал: "Теперь мы должны сознать и претворить в дело, что в настоящее время тот общественный строй, который мы должны поддерживать сверх обычного, есть строй кооперативный. Но поддерживать его надо в настоящем смысле этого слова, т.е. под этой поддержкой недостаточно понимать поддержку любого кооперативного оборота, - под этой поддержкой надо понимать поддержку такого кооперативного оборота, в котором действительно участвуют действительные массы населения" (курсив В.И.Ленина). По всей стране были созданы торговые кооперативные базы для снабжения населения необходимым сельхозинвентарем и не менее необходимыми строительными материалами. И пошло дело. В том же Пителине было создано множество промысловых артелей, которые буквально перестроили село; великолепные кирпичные и деревянные дома, построенные в двадцатые годы, до сих пор являются лучшими домами на селе. И даже в глухой Андреевке два лучших дома, кирпичных, пятистенных, построены тогда же. Не по разнарядкам привозили кирпич из дальних мест, а били и обжигали его тут же, за пителинским оврагом. Там, как золотоискатели в Клондайке, пителинские мужики изрыли огромную территорию и перелопатили миллион тонн земли, добывая отличную строительную глину. Редкий мужик не работал в кирпичниках, потому что выгодно было и для него, и для артели. И комковую хрущевку - великолепную известь - тут же обжигали; и белый строительный камень-известняк, из которого жгли известь и тесали блоки на фундаменты домов, добывали в потапьевских меловых горах, за пять километров от Пителина. И дороги мостили все тем же камнем. И горы те не проваливались, и камень в них лежит, но, поди ты, едут за ним теперь за двадцать верст на реку, луга разбивают, а туда привозят его из-под Касимова, еще полсотни верст. Старый же большак на Касимов, через Толстиково, разбит вдрызг. А ведь еще двадцать лет назад по нему автобусы ходили вплоть до села Высокие Поляны, и он являлся составной частью знаменитого Рязанского кольца. Выпало целое звено из этого кольца, но никто и не почешется. Вот и ревут машины, луга разбивают. А чего? Жалко, что ли? Они же государственные. Если Продовольственная программа - дело всенародное, то и обсуждать ее, то есть выявлять способы лучшего претворения в жизнь, надо общенародно и по-деловому. А что делаем мы, писатели? Собирается пленум Союза писателей по важнейшему вопросу: налаживание связей с жизнью литературными журналами и выполнение Продовольственной программы. И что же? Услышали мы с трибуны наших прославленных писателей: Ф.Абрамова из Ленинграда, В.Белова из Вологды, Л.Иванова из Омска, И.Чигринова из Белоруссии, З.Балаяна из Армении, Ю.Черниченко из Москвы - этих подлинных публицистов и глубоких знатоков сельской жизни? Не тут-то было. На трибуну выходили в основном дежурные ораторы, работники нашей писательской канцелярии. Один такой деятель под общий хохот зала предложил... закрепить за каждым литературным журналом по какой-нибудь отрасли сельского хозяйства: за одним - свиноводство, за другим - птицеводство, за третьим - семеноводство. Все закрепил, только вывозку навоза оставил пока не закрепленной. Второй теоретик подсчитал, что поставленную задачу - налаживание связей с жизнью - мы исполним в три года и потом доложим по пунктам. И этот оратор вызвал веселое оживление в зале. Поставить галочку о проведенном мероприятии - вот цель подобных совещаний. А там хоть трава не расти. Подобное говорение очень напоминает передачи веряевской рации - "Говорит "Браслет-16". Главное - сказать, а что сказать, кому? Услыхали тебя или нет? Это, мол, неважно. Нет, разговор по односторонней связи здесь не годится; надо, чтобы разговор шел и начистоту, и на деле, а главное, чтоб были звуки и отзвуки. Ведь от того, как мы будем обсуждать Продовольственную программу, как будем добиваться исполнения неотложных задач и требований, зависит в конечном итоге и претворение в жизнь самой программы, а следственно - быть полному достатку или не бывать ему. 1982 ПЕТЬКА БАРИН Как-то поздней осенью заехал я в Тиханово зайцев погонять по первой пороше. У Семена Семеновича Бородина, моего дальнего родственника, был отличный гонец костромской породы, а у Гладких, второго секретаря райкома, русская гончая - пегий кобель, рослый, как телок. Собаки давно спарились в работе и вдвоем куда хочешь выгоняли и зайца и лису. Володя Гладких был моим приятелем, и я запросто зашел к нему в кабинет под вечер, чтобы поговорить насчет завтрашней охоты. В приемной застал я директора Мещерского совхоза, с которым был едва знаком. Мы поздоровались. Это был сухой погибистый человек средних лет с темным, сумрачным лицом и белыми залысинами, отчего выглядел каким-то болезненным. - Что, очередь? - спросил я. Он замешкался, потянул со стола к себе под мышку желтую кожаную папку и сказал уклончиво: - У меня тут дело такое, что не к спеху... Так что давай проходи, - и как-то жалко улыбнулся. - Я тоже вроде не тороплюсь. - Нет, проходи ты, - настойчивее сказал директор. Я прошел. В кабинете секретаря застал я какого-то тощего старого просителя в армейском зеленом пиджаке и в резиновых сапогах. Он держал в руках рыжую телячью шапку и упорно глядел на Гладких красными слезящимися глазками: - Дак пензию дадите мне али как? Гладких сидел за столом, скрестив руки на груди, с тем выражением безнадежного отчаяния, которое вызывает разве что затяжная зубная боль. - Ну, милый мой! Я ж тебе десять раз говорил: не имею права. Не занимаюсь я начислением пенсий. На то райсобес имеется. - Райсобес отказался. - Я ж тебе пояснил почему... При тебе звонил туда. Говорят, что бумаг у тебя нет. Справок, которые подтверждают трудовой стаж. Понял? - Дак бумаги Федька не дает. - Не Федька, а Федор Иванович. А он говорит, что ты мало в колхозе работал. - А колько позовут, столь и работал. - Но откуда ж я знаю? Я-то не состоял в вашем колхозе. - Ну да... Я вот состоял, а пензию не дают. - Тьфу ты! Опять двадцать пять, - Володя громыхнул стулом и повернулся ко мне: - Вот, поговори с ним. Старик тоже поглядел на меня, часто заморгал, зашмыгал носом и заплакал: - Бог с ними... Дадут - дадут, а не дадут - и не надо, - он утер шапкой лицо и горестно вздохнул. - Вы откуда будете? - спросил я его. - Из Петуховки я... Самохвалов. - Кто ж поступил с вами несправедливо? На что вы жалуетесь? - Мне не то обидно, что не работал, а то, что бумаг, говорят, нету. - Так ведь только бумага подтверждает, что вы работали, - сказал Гладких. - Небось, когда работал, бумаги не требовали. Ступай на работу, и все... Я, бывало, и на бакчи еду, и в лес за дровами. Мне говорят - иди в кавхоз, лошадь дадим. - А вы что, безлошадником были? - спросил я. - Когда лошади не было, я на крахмальном заводе работал. - А в колхозе по доверенности работали или как? - спросил Гладких. - Нет, я на труддень. Сани починю, тырлы... Кавхозник я. - Да у тебя даже книжки колхозной нет, - сказал Гладких. - Ты в райтопе работал, и в лесничестве, и на кирпичном. - Куда пошлют, там и работал. Получал колько дадут. Мне больно обидно, что все получают пензию, а я нет. А еще больно грубо сказал секретарь Федька: от меня, мол, все зависит. Хочу - дам бумагу, хочу - нет. А я без работы не могу. Болею я от этого. Охо-хо-хо! Мало работал? Да я, брат родной, сидеть не могу. На быке шкуры возил в войну. А мосты через Петравку развалились. Это как сказать? Телега без наклесток... Не телега - дроги. Шкуры с нее плывут... а я по реке их ловить. По брюхо в воде плавал. Бумаг, говорит, нету. Это не доказывает. У меня свидетели есть. Кто хочешь подпишет, что дядя Васька работал. Эхе-хе-хе! Как, вы мне поясните, сделать-то? Что я в кавхозе работал. - Надо такую бумагу, чтоб свидетели подписали... хотя бы два человека. Понял? - пояснил Гладких. - Голошеий так сказал. - Голошеий... Какой Голошеий? Федька, что ли? Дак он не хочет подписывать. - Да что тебе дался Федька? - взорвался Гладких. - Пусть подпишут свидетели, которые знают, что ты работал. - Ну да... Подпишут - подпишут, а не подпишут - и не надо. Мне больно то обидно, что бумаги, говорит, нет. Когда работать надо - бумаги не просят... а пензию - дай бумагу. Охо-хо-хо... - Он натянул глубоко, по самые брови, шапку, расправил уши и пошел. - Наконец-то, - с облегчением сказал Гладких и, дождавшись, пока тот вышел, спросил: - Как думаешь, бестолочь, или придуривается? Если придуривается, то неплохо играет. - Небось есть захочешь - заиграешь. - Нет, ты чудной! Что у нас тут, богадельня, что ли? Кто ему велел бегать с места на место? Порастерял все... А теперь и штанов не соберет. Володя был еще молодым человеком - чуть за тридцать перевалило, - судил обо всем строго. Я только пожал плечами и вздохнул, как давешний проситель... - Тебя там директор ждет, из Мещерского совхоза, - перевел я разговор. Он вдруг рассмеялся с каким-то предвкушением потехи и даже руки потер: - Пусть посидит. - Да неудобно. Может, позвать? - Он не войдет... При тебе - ни за что не войдет! - Что у вас за секрет? Володя достал из ящика письменного стола сколотую булавкой машинописную рукопись и кинул передо мной на стол: - Читай! Я прочитал заглавие: "Письмо директору совхоза "Мещерский" Петру Емельяновичу Проскурякову"... - Личное письмо? - спросил я, отодвигая рукопись. - Да ну, личное! Вроде вызова послал директору, как раньше на дуэль вызывали. Самым честным поступком вашим, говорит, было бы сейчас же написать заявление об уходе. Не ваше это дело - быть директором, - Володя рассмеялся. - А, каково выдал? - Кто этот судья? - Да есть у нас один строптивый... Рабочий совхоза... тракторист. - Простой рабочий? - Ну, не совсем простой. Наш изобретатель Ступин. Слыхал? - Это что в газетах пишет? - Он. Съездил бы к нему. Интересный мужик... - А что у него с директором? - Как тебе сказать... Тут нашла коса на камень. Шерстит он директора и на собрании и в печати. А тот прижал Ступина на горючем. Приказал за пережог дизельного топлива удержать со ступинского звена. Ну и высчитали по тонне с каждого. Ступин ему письмо: за что? Что у вас, трактора неисправны? Топливо течет? Или на свои нужды гоняем трактора? По чьей вине пережог? Да по вашей. Летом солому возим на санях, а зимой на телегах. Возле фермы непроходимые болота - за уши трактора таскаем... Мы и так мало зарабатываем по вашей милости, а вы с нас за пережог еще берете? Ну и пошла писать губерния... Другой бы получил такое письмо - в сейф его запрятал. А этот в райком прислал: примите меры, говорит, подрывает мой руководящий авторитет. - Кто же из них виноват? - Виноват тот, кто поставил бывшего коновала директором совхоза, - с обычной своей резкостью заметил Володя. - Был плохой ветеринар в районной ветлечебнице. Куда его девать? А пошлем-ка зоотехником в совхоз. Там единица. Послали. Проходит года два, умирает директор. Кого на место директора? А там же есть зоотехник... в заместителях ходит. Вот и пускай старается. Он с дипломом. Совхоз-то животноводческий. Ему и карты в руки... Да что там говорить... - Гладких поглядел на письмо, полистал страницы. - И ведь вот хитрец этот Ступин. Чует слабую струну и сечет прямо под самый корень. Вот слушай, что пишет: "Личное командование без совета и звания дела в наше время выглядит как уродливое шарлатанство и обыкновенная наглость..." - Гладких поглядел на меня с вызовом: - Каково? - Стал пояснять: - Этот машину конструировал по разбрасыванию удобрений. А директор запретил: "Нам не нужна такая машина!" А Ступин ему: "Кому это вам? Инженеру и агроному нужна. Мне, механизатору, тоже. Кому же вам? Очевидно, следует понимать - мне, директору. Мне так показалось, мне, директору, так захотелось; мне, директору, нет дела до того, что думают другие. Вот это и есть, говорит, волюнтаризм, то есть хулиганство". Ха-ха-ха! Так и написал... вот, смотри! - он ткнул пальцем в строчку и прочел: - "Хулиганство". - Ну, и что ж ты скажешь директору? - Что ему скажешь... Хочешь послушать? - он озорно повел глазами и занес палец над кнопкой на торце стола. - Сейчас позову. Я вспомнил, как директор при моем появлении поспешно взял со стола желтую папку (видно, там был второй экземпляр этого письма), с какой готовностью уступил мне очередь в кабинет, как услужливо кланялся, улыбался виновато: "Проходи, мол, ради бога... только не со мной..." И не мог пересилить себя. - Неловко, - ответил я. - Лучше съезжу к Ступину. - Ну, как знаешь. Поездка моя в совхоз "Мещерский" случилась неожиданно скоро. На другой день с утра поднялась такая метель, что не видать было домов на том порядке улицы. За двое суток немыслимой крутоверти намело-насугробило столько снегу, что мой Семен Семенович забастовал: "Куда в такую непогодь на охоту? В снегу вымокнешь по самую ширинку". У Гладких открылся какой-то семинар, и ему не до охоты. Я было загрустил совсем. - Ты, кажется, к Ступину хотел съездить? - спросил меня Гладких. - У нас подвода туда идет. Секретарь застрял в лесничестве. Поезжай. И я поехал. Совхоз "Мещерский" лежит в лесной полосе километров за двадцать от Тиханова. Туда и в обычную пору проехать было нелегко, а уж в распутье да в зимние заносы на автомобиле и не суйся. Не доезжая до Еремеева, мы встретили странную подводу. Гусеничный трактор тянул грубо сколоченные сани, на которых стояли две железные бочки, валялись толстые оцинкованные тросы, лопаты, и в самом задке прижались две бабы, закутанные в клетчатые шали, да мужик в тулупе. - Куда они снарядились? - спросил я своего возницу. - В Пугасово, за горючкой. - За пятьдесят верст на тракторе? - удивился я. - А на чем же еще? Грузовики не ходят: то ростепель, то заносы. Лошадей нет. - Но они же и за сутки не обернутся? - По два дня ездят. С ночевой. - Какой смысл гонять трактора в такую даль? - Нужда... Горючка необходима для тракторов. - Они что, снег пашут? - За кормами ходят. - Куда? - На луга... километров за сорок. Как только путь установится, по пороше то есть. - Батюшки мои! Возницу нисколько не трогало мое удивление. Он дергал вожжами, похлопывал шубными рукавицами, покрикивал на лошадь и, как бы между делом, пояснял мне, зачем нужна горючка к тракторам в такую пору, пояснял обстоятельно, терпеливо, как это делают неразумным детям. - Поскольку совхоз откормочный, без сена никак нельзя. - А трактора в разнос пускать можно? - На то они и есть трактора. Не на себе ж таскать сено-то. - Трактора в пять раз дороже сена! - Мало ли что. В ином деле себя не бережешь. А то трактора. - Мой возница был неуязвим, сидел бочком, вполоборота и смотрел куда-то в сторону. Эта странная отрешенность, уклонение от существа дела озадачила меня и в разговоре с директором Проскуряковым. Он также глядел куда-то в сторону, морщил лоб и сводил брови с тем выражением, которое передается вопросом: "Что вы, собственно, от меня хотите?" - Как же это, в лесной глухомани, вдали от лугов создали откормочный совхоз? - спрашивал я директора. - Очень просто. Был колхоз, перевели его в совхоз. - Зачем же? - Потому что слабый был колхоз... нерентабельный. - А совхоз крепкий? - И совхоз слабый. - Чего же добились? Неужели вы считаете разумным гонять трактора в эдакую даль за сеном? - А ближе нет его, сена-то. Логическая фигура замыкалась, и выйти из этого заколдованного круга не было никакой возможности. Мы сидели в бухгалтерии. На столе у бухгалтера лежал список. Трактористы и возчики, одетые в полушубки, ватные брюки, входили по очереди, расписывались, потом шумно дули на руки - с мороза пришли - и получали по три рубля на ночевку, для сугреву. - На сколько же хватает горючки, привезенной из Пугасова? - спросил я "директора. - На один рейс. - А потом? - Все повторяем... Те идут за сеном, эти в Пугасово. - Весело живете. А Ступин ездит за сеном? - Сейчас - нет... - ответил директор, помолчав. - Почему? Директор провел ладонью по лбу и поморщился: - Он свою долю привез летом. Я вышел на улицу, отпустил возницу в лесничество, а сам пошел искать Ступина. Возле колодца с журавлем я спросил старуху: - Скажите, где Ступин живет? - Какой Ступин? У нас, в Еремееве, полсела Ступиных. - Который машины изобретает... Петр Александрович. - А-а, Петька Барин! Ступай в конец села. Там стоит на отшибе новый дом под зеленой крышей. Увидишь. А нет - спросишь, где, мол, Барин живет. Я сразу угадал дом Петьки Барина, - он стоял на высоком берегу Петравки, в окружении старых лип и заломанной чахлой сирени, чуть вынесенный из общего порядка улицы. Дом большой, обшитый свежим тесом, назамшелом фундаменте из дикого камня. И крыша зеленая, и вертлюги на крыше. Хозяин встретил меня на улице; он обносил забором эти раскоряченные липы, да выщербленную сирень, да кое-где уцелевшие изуродованные яблони - жалкие остатки от большого сада. Хозяин был видный мужчина, широкоплечий, рослый, с лицом народного артиста, полный собственного достоинства. На нем была черная стеганка, открывавшая его мощную, кирпичного цвета шею, высокие, за колено, валенки и серая армейская шапка. Мы поздоровались. Я назвал себя, сказал, что приехал из газеты, что наслышан о нем и хотел бы написать... Словом, обычное приставание газетчика, когда хочешь понравиться человеку и выудить из него нужный "материал". Ступин вел себя не то чтобы просто, а величаво: протянул свою необъятную железную ладонь, чуть прикрыл большие сонные глаза и представился: - Петр Александрович. - Давно здесь поселились? Он вскинул веки, повел крючковатым носом, как пробудившийся орел, и застыл в ожидании. "Чего ради спрашиваете?" - было написано на его крупном суровом лице. - Поместье старое, а дом новый, - сказал я, кивая на черные липы. Он поджал губы и насупился, видимо, уловил намек на его прозвище - Барин. - Здесь жили братья Потаповы, мельницу на Петравке держали. Вон там. Видите, железо торчит из камня? Была плотина. А под берегом... вон, где лозняк, питомник держали. Фруктовые деревья разводили... Торговали. - А где же они? - Сослали в тридцатом году. Он пошел к изгороди, неторопливо сложил в деревянный ящик свой нехитрый инструмент и сказал коротко: - Проходите в избу. В доме нас встретила хозяйка, удивительно похожая на самого Ступина, такая же степенная, рослая, с большим и строгим лицом. - Проходите в залу, - сказала она. В чистом и светлом доме было четыре комнаты, отгороженные дощатыми перегородками. В дверных проемах висели шторы из красного бархата, в комнаты вели широкие ковровые дорожки. Мы разделись и прошли в просторную залу. Петр Александрович сел за свой письменный двухтумбовый стол, а меня посадил на широкую тахту под узбекским ковром. За стенкой гомонили потревоженные моим приходом дети: мальчик и девочка, лет по десять - двенадцать. Они сидели за столом, готовили уроки. - Внуки? - спросил я, кивая на ту комнату. - Дети, - ответил Петр Александрович. Я с удивлением посмотрел на его седую голову: - Сколько же вам лет? - Сорок четыре. - А я думал... - я запнулся. - Что я старше? - сказал Петр Александрович и улыбнулся. - Не стесняйтесь. Мне многие дают больше моих лет. Я еще в армии поседел... на сверхсрочной. - И давно ушли из армии? - На тридцатом году. - И все здесь, в совхозе? - Сперва в колхозе, а потом совхозом объявили нас. - Чай, дорого стала вам постройка? - спросил я, оглядывая высокие потолки и чистого оструга сосновые стены. - Нет... Я ведь все своими руками сделал. - Как? И отопление?! - я указал на крашеные радиаторы, висевшие под окнами. - И отопление. И разводку, и опрессовку - все сам делал. - А котел? - Котла нет. Змеевик сварил. Он в печке опрессован. Вон, хозяйка обед варит, и система работает. На чертежной доске, лежавшей поверх книжного шкафа, был наколот большой лист ватмана с чертежным наброском. - Это что за конструкция? - спросил я Ступина, указывая на ватман. - Это пока в карандаше... Наброски, - нехотя ответил он. - А что набрасываете? Простите, может быть, это секрет? - Да ну. Какие у нас секреты! Хочу машину сделать для разливки аммиачной воды. Заводские машины очень неудобны. Пока на ней поработаешь, сам весь провоняешь. Громоздкие и для здоровья вредные. - А что ваш разбрасыватель удобрения? Тот, против которого директор возражал? - Вы, должно быть, письмо мое читали? На имя директора? Мне стало так неловко под его пристальным взглядом, будто я запустил руку в чужой карман. - Да как вам сказать... Специально не читал. Но мне суть пересказали. - Там никаких секретов нет, - ободрил он меня. - А с разбрасывателем все в порядке. Он достал из ящика письменного стола информационный листок с синим клише научно-исследовательского института технической информации: - Вот, институт рекомендует его в серийное производство. И авторское свидетельство выдали. Я развернул информационный листок; на развороте был фотоснимок трактора с навешенным на раме огромным ковшом разбрасывателя. А внизу два чертежа - тот же ковш в разрезе. - А скажите, в чем разница вашей машины с известными заводскими образцами? Ответил скромненько: - Заводские разбрасыватели надо загружать либо экскаватором, либо вручную. А мой сам черпает удобрения. И производительность у моего вдвое выше. - Где ж вы научились всем этим премудростям? - Да какое у меня учение? Так, приблизительно. У отца в кузнице баловался. Хозяйка принесла нам квашеную капусту, длинно и мелко порезанную, с изюмом, соленые помидоры и грибы. - Вы что любите выпить? Покрепче или винца? - Как вы желаете. - Тогда вот этой помаленьку, - он достал граненый графин со светлой жидкостью, налил в стопки. Мы выпили. Водка не водка и спиртом не назовешь. Крепкая, и пахнет приятно, и чуть сладимая. - Что это? - спросил я. - Кальвадос, - сказал он, довольно ухмыляясь. - По-нашему сказать - яблочная водка. В книжке прочел про это и вот - сообразил. - А вдруг аппарат у вас заметят? Не боитесь?! - Мой аппарат - вон кастрюля с тарелкой, да еще конфорка от самовара. После выпивки он оживился, поглядывал веселее: - А что? Поди, директор жаловался на меня? От рук, мол, отбился. Так, приблизительно? - Говорит, что вы отказались сено возить. - А я свою долю перевез. - Когда? - Летом, на тележках. Мы звеном работаем, вчетвером. За нами и луга закреплены. Скосили, согребли. Езжайте, мол, пары парить. Ребята, говорю своим, пристегивай телеги! Ну, пристегнули... Весь свой пай навили да на скотные дворы отвезли. Попутно. За два рейса. А зимой гонять трактора отказался. Дураков, говорю, нет. - А почему же другие так не сделали? - Другие? А кто эти другие? Работают скопом, кого куда пошлют. Они и тележки поломали да порастеряли. А кто заботится? Кому надо? Директора вы знаете. Он заботится только о собственной персоне, кабы его не обидели. Заведующий ремонтными мастерскими? Есть такой пост. А человек на посту как чурка на мосту. Полдня ногой не зацепит, не споткнется. Вот о ком написать надо. Хотите расскажу? Мы выпили еще по стопочке. - У нас эти журналисты бегают по людям, передовиков ищут. Подойдет к тебе - расскажи, как жнешь, как пашешь? Метод ему открой... Так, приблизительно, а он передаст. Кому, зачем? Да разве по газете мастерству научишься? Ты вон гляди - одни пашут, а другие руками машут. Вот о чем писать надо... Так вот, есть у нас Сенька Горюнов, заведующий мастерскими. Когда-то мы вместе с ним начинали в эмтээсе. Еще на комбайнах С-шесть работали. Заснет, бывало, возле комбайна, подгоняй трактор, цепляй комбайн, гони куда хочешь - не проснется. Каждый день либо пьяный, либо с похмелья. А объяви любую кампанию - он тут как тут, передом лезет, хоть на четвереньках, но впереди. На трибуну не пустят - с места кричит. Мы, говорит, за все отвечаем, потому как на переднем краю стоим. Всем он в зубах навяз, как горькая редька. А тут из совхоза "Память Ильича" просят: дайте заведующего в мастерские. Поактивнее кого. Ну, кто даст хорошего работника? Возьми, боже, что нам негоже. Вот и дали Сеньку на память... Смеялись еще. А он и там не пропал. Смотрю, через десять лет к нам в совхоз переводят. Заведующим. И пошел шуровать. Тут кампания развернулась - металлолом сдавали. Так он все дворы очистил. Ему благодарность вынесли в приказе. И только потом узнали, что он под шумок с ломом отправил исправную коробку передач, дизельный двигатель, бетономешалку и риджерный снегопах... единственный в совхозе. И других же обвинил: не на месте лежали, говорит. Бесхозяйственность! Поглядишь на него - рожа не мыта, не чесана, глаза блестят, как надраенные медные пуговицы, и такая собачья готовность ко всему, что скажи ему: полай, - забрешет! И все ему с рук сходит. Напьется где - приползет ночью до гаража, заведет любую автомашину и домой угонит. Он в Сосновке живет. Да и бросит ее где-нибудь в лесу. И вот что удивительно: так - на ногах не стоит, языком не ворочает, а за баранку сядет - куда хочешь уедет. Я, говорит, трезвею за рулем. Знаний никаких. Но апломба!.. Например, может глядеть вам в глаза и нагло доказывать, что балансиры кареток ДТ-75 чугунные, а не стальные. А то начнет всасывающие окна искать на выхлопном коллекторе... Теперь вы меня спросите: а почему же, за что его держат? А я вам отвечу - запчасти умеет доставать. О! Тут десятерых отставь, а его приставь. Он знает, где взять и кому дать. Тому стакан, этому бутылку, а иному и бабину сунет. Потом спишет... в металлолом. Иначе откуда деньги взять? Ведь он из каждой поездки возвращается пьяным. Да что там говорить! И ведь понимают, что он за работник. Не все, конечно. Директор, к примеру, собой занят. А главный инженер у нас толковый. Иван Тихонович, говорю, сколько ж мы Сеньку Горюнова будем терпеть? А что, говорит, делать? Знаю, что хлюст, да запчасти доставать умеет. Кого поставишь вместо него? Некого. А совхоз без запчастей что телега без колес, с места не стронешься. Ступин говорил без гнева, не повышая голоса и не подсмеиваясь, с той покойной ровностью, похожей на деловую обстоятельность, с которой он только что пояснял мне выгоды своей машины. И руки держал покойно, на коленях - широкие, обветренные запястья, узловатые пальцы в сбоях и темных отметинах металла. - И вот что замечательно: на работе он шалопай, а домой к нему заглянешь - полный порядок. И постройка хорошая, и скотина накормлена. Значит, может работать, да не хочет. И он ведь не один такой залетный. Вон, бригадир животноводов, Родька Павлов. На скотном дворе - горлохват: я кормлю! я даю! я плачу! Хотя за всю свою руководящую планиду охапки сена не принес коровам. Скотников материт, к дояркам пристает, за мягкие места хватает. А дома вокруг жены вьюном ходит: Маша, Маша, ты посиди, я сбегаю, напою коровку... Дровец наколю... Или вон возьми управляющего вторым отделением, Федора Шмыгаткина. Технику от агротехники, как говорится, отличить не может. Помню, еще в эмтээсе тянули его, тянули... комсорг! А он выше заправщика тракторов, да и то на конной повозке, так и не поднялся. И на шофера посылали учиться, и на комбайнера - не вытянул. Над ним смеялись: "Федька, шкворень от какого трактора?" - "От колесного". - "Дурак, от четырехногого". Так Шкворнем и прозвали его. Эмтээс ликвидировали, а его куда? Ведь штатная единица! Послали в колхоз бригадиром. Пошел. Отчего не идти? Оклад выше прежнего, и горючее возить не надо. Ходи по избам, агитируй насчет работы. Это он умеет. И теперь на одной агитации держится. Зато дома у него и свиньи, и овцы, и утки, и канки... И одной лихоманки только нет. И дрова ему пилят, и баню топят, и зерно везут. Оплата? По нарядам из совхозной кассы. - Но, простите... Есть же, наверное, среди этих бригадиров и управляющих и толковые работники? - Отчего же нет? Есть, конечно. Тот же главный инженер... Энтот шкворень с шатуном не перепутает. И агроном толковый. Но тут есть один вопрос-закорючка... Насчет техники да агротехники мы сообразили, что без науки нельзя к ним подходить. А насчет людей? А?! Тут у нас не наука впереди, а штатное расписание. Я извиняюсь, конечно, это не везде, а только у нас в совхозе. Вот почему мы и гоняем трактора по сугробам. У дверной занавески неслышно выросла хозяйка: - Петр Александрович, яишенка поспела. - Очень приятно, - ласково отозвался хозяин. - Ставь ее на стол. Извините, закуска у нас простая. - Это ко мне. - Вы чай любите или кофий? - Как вам лучше. - Леля, свари кофий. Мы тут балуемся кофейком. За яичницей да за "кофием" Петр Александрович перевел разговор по научной части, и я с удивлением заметил, как он все более оживлялся, глаза его заблестели, руки беспокойно заметались по столу, и все туманнее, велеречивее становилась его речь, хотя мы ни капли больше не выпили спиртного и были совершенно трезвыми. - Что вы думаете насчет интеллектуальной перегрузки, о которой писали "Известия" в статье Владилена Золотушкина? - Я, знаете, не помню такой статьи. - Ну как же? Это писатель известный. Говорит, что много появилось различных предположений, гипотез, теорий и так далее. А системы не хватает, то есть противоречия и непоследовательность налицо. Даже могущественный диалектический материализм в затруднении. Как быть? Я еще не уловил, куда он клонит, и спросил: - Что же вы предлагаете? - Я предлагаю - для правильного формирования стабильно-стойкого научного мировоззрения новых поколений рабочего класса и всего народа приблизить все достижения естественных наук к нашему основному закону. - Простите, какому основному закону? - Ну как же, основному закону общественного развития. То есть не загромождать все эти гипотезы бесконечными математическими вычислениями и формулами, эдак немножечко упростить, сделать понятными для широкой народной массы и выпустить в виде популярной увлекательной серии научных брошюр, наподобие Перельмана. Чтобы весь народ мог участвовать в объяснении и открытии новых гипотез. Кто знает, может быть, наиболее пытливый ум окажется не там, где его ждут, а в другом месте. Может быть, тот, кто не отвлечен рождением пар частиц и античастиц, тот, кто вооружен только основами познания, то есть закономерностями общественного развития - точно нам известными истинами, отталкиваясь только от них, - окажется ближе к истине необъяснимых гипотез. Вон ты куда метишь, братец мой, подумал я. Ну что ж, знакомая замашка, знакомая. Видимо, уж так устроен русский человек, что мало ему кузнечного звона на все Еремеево, надо еще и науку по-нашенски причесать, по-еремеевски. Один писатель восторгался, глядя на русского мужика, что Петр Первый был натурой типично русской, потому что не прочь был себя поломать. Но Петр Первый и лики все стриг под одну гребенку. Сбрей бороду! Я ж не ношу бороды. Одевайся по-моему, молись по-моему, думай как я. Буде ж у кого различие приключится, бить оного кнутом до бесчувствия. Увы, и эта черта единообрядности и единомыслия не чужда русскому мужику. - А с чем же вы не согласны? Вернее, с кем? - Да как вам сказать... Великий Эйнштейн был прав, конечно, что все в мире относительно. Хотя надо признаться, - есть и абсолютное. Допустим, что свет обогнать нельзя, что скорость света не зависит от его источников... Это все возможно. Но объяснять тяготение, то есть гравитацию, искривлением пространства - это уж извините. - А что, не допускаете? - Никогда! Ну, сами посудите, искривиться может что-то материальное. А пространство есть пустота, ничтожность то есть. Как же пустота может искривиться? Чепуха. Гравитация, видимо, имеет волновую природу. То есть все частицы вселенной имеют стабильный и мощный ритм колебаний. Всякое удаление частиц друг от друга вызывает нарушение ритма, чему частицы сопротивляются. Например, как сопротивляется гироскоп попытке вывести его из плоскости вращения. Вот это объяснение понятно всем, а главное, имеет основу, почерпнутую из диалектического материализма. И таким манером можно объяснить многие загадки вселенной... Я просидел до позднего вечера у Ступина. Хозяин мне и погреб показывал, и гараж с мотоциклом "Урал", и сад молодой фруктовый, рассаженный им на склоне горы. А вот с хозяйкой так и не познакомил. Она появлялась всегда в нужную минуту, ставила что-нибудь на стол и исчезала совершенно, словно растворялась. И детей я больше не видел и не слышал. - Петр Александрович, какие у вас дети тихие, - говорю. - Ни стукнут, ни грохнут... - Обувь у нас снимают на веранде, - ответствовал он. - Домой входят только в тапочках. Подошвы валяные, оттого и стуку нет. - Ну, дети есть дети. Играют, возятся... - А для игрищ улица существует, - сурово заметил Петр Александрович. Когда я с ним прощался, он достал из письменного стола машинописную рукопись в четверть авторского листа и подал мне, слегка смущаясь: - Может, у вас в газете напечатают... Тут мои главные мысли насчет учености... То есть чтобы наука не перегружала кругозора и не отводила в сторону. Про свои машины он и не заикнулся, и про совхозные порядки тоже - не это главное. 1974 ШОРНИК Мы сидели в холодке на низеньком кособоком крылечке. Перед нами в заплоте разгуливали кони; одни подбирали раструшенную скошенную траву, фыркали на нее, сдували пыль и лениво перебирали травинки губами; другие, равнодушные ко всему на свете, дремали, тяжело опустив голову, отвесив нижнюю губу. Жара... Из шорной в открытую дверь обдавало нас сырым запахом земляного пола и резким сладковатым духом прелых потников. Дед Евсей, широконосый, лысый, но еще крепкий грудастый старик с выпуклыми, как у верблюда, подслеповато прищуренными глазами, чинил седло. Сидел он над нами на верхней ступеньке, как на престоле, широко расставив колени, ковырял шилом кожу, вытягивал обеими руками дратву, сипел от натуги, потом, пристукнув черенком шила по шву, смотрел на нас значительно и долго, как бы пытаясь что-то вспомнить и наказать; но, мотнув по-лошадиному головой, снова колол шилом и опять с хрипом и свистом до красноты в отечных дряблых щеках вытягивал дратву. Васька, черноглазый остроплечий подросток, с благоговением застыл у его ног, - дед чинил седло для бегунца, а Васька - главный колхозный наездник. Ему и читать недосуг, однако книгу он держал в руках. Дед Евсей несколько раз подозрительно покосился на книгу и спросил: - Это что ж у тебя за книжка такая? Васька смутился, повертел книгу в руках: - Дак ведь экзамены на носу. Химия. - А, удобрения, значит, - сделал вывод дед Евсей. - Химия. А раньше на куриный помет задание доводили. Он пристукнул черенком шила и строго поглядел на меня: - Я через этот куриный помет в аппортунизьм попал. - Не аппортунизьм, а оппортунизм, - поправил Васька. - Все может быть, - согласился шорник. - Я в грамоте не больно силен. Правда, текущую политику я знаю. - А что такое оппортунизм? - спросил Васька. - Аппортунизьм - это течение. Рождается она не из чего, можно сказать. Вроде вон речки нашей, Таловки; так она - воробью по колена, а дожди пройдут - не суйся, закрутит и унесет черт-те куда! Ажно в море Каспийское... Вот так точен в точен и аппортунизьм. Все дело в том, в какое время угодишь, - шорник постучал черенком, покряхтел и назидательно закончил: - Ежели не в ту струю попадешь, вот и станешь аппортунистом. Дед Евсей обращался к Ваське, однако я догадывался, что старался он больше для меня, человека заезжего, да еще из газеты. Вот, мол, мы какие... Не лыком шиты. Я уже знал, что дед Евсей прошел полный цикл сельского руководящего лица, - из шорников он поднялся в бригадиры, потом в председатели сельсовета и наконец председателем колхоза был; затем пошел вниз - бригадир, сельский избач и опять шорник. Вернулся на круги своя. Впрочем, в одном понижении его был повинен и я. Это случилось в пятьдесят четвертом году. Я приехал по заданию редакции обследовать культуру села. Время было такое, что на село впервые за много лет потянулся городской люд, - одни приглядывались к сельской жизни, к вольготности, справлялись насчет отмены налогов, какие ссуды дают на постройку, расспрашивали: "А правда ли, что теперь скота держи сколько хочешь?" Другие приезжали из города агитировать сельских жителей, чтобы работали лучше, потому что сентябрьский Пленум отменил всяческие препоны, разрешил главные проблемы, полностью развязал колхозникам руки - теперь дело только, мол, за вами, колхозниками. Помню, в один день со мною приехал в Паньшино агитатор из какого-то столичного института, не то из мировой истории, не то из мировой литературы. В маленьком и тесном доме приезжих этот столичный гость, низенький, плотный, с тугими розовыми щеками, в начищенных ботиночках, в сером мохнатом пальто с поднятым воротником (время было осеннее, морозное), стоял у порога, растерянно и жалобно спрашивал: - Простите, а где же тут уборная? - Уборная на том конце села, - отвечал Евсей Петрович. Он сидел за столом на месте дежурной и читал газету. Уборщица, она же и дежурная дома приезжих, жена его Прасковья Павловна, ушла домой доить корову. Евсей Петрович остался за нее. - Как это на том конце? - изумился агитатор. - Ну, возле мэтээс... Бывшего райкома то есть, - пояснил Евсей Петрович. - Там и уборная есть. А здесь она повалилась в прошлом годе. Доски мужики растащили на дрова. - Не может быть?! - лектор все еще недвижно стоял у порога. - Район у нас закрыли. Теперь кто же ее поставит? - терпеливо втолковывал ему Евсей Петрович. - А далеко это - на том конце? - Да версты две будет... Евсей Петрович снова взялся за газету. Просидел я возле него в доме приезжих почти полдня. На все мои просьбы открыть библиотеку он отвечал: "Не подошло тому время". - А чего тебе понадобилась эта библиотека? - вдруг подозрительно спрашивал он. - Как для чего? Книги читать. Она должна быть открытой. - Это для кого как... У тебя документы есть? - Есть. - Ну, тогда, сиди, жди. - Почему? - Порядок такой. Попал я в его библиотеку, или по-паньшински в читалку, только поздним вечером, когда Прасковья Павловна подоила корову и убралась в доме. Меня поразил тогда затхлый дух плесени, запах пыли и мышей... Книги валялись в полном беспорядке на грубо сколоченных полках, в окованных жестью старых сундуках с оторванными крышками и прямо на полу - в углу. Посреди читальни стоял непокрытый дощатый стол и четыре табуретки возле него. На стенках, густо усиженных мухами, висели плакаты и портреты, дощатый потолок был закопчен до черноты круглой чугунной времянкой. - Хоть бы стены побелили, - сказал я. - А зачем? Все равно мухи засидят. Я показал ему свой газетный мандат. Он и ухом не повел: - Так бы сразу и сказал, что из газеты. Я б за Паранькой сбегал и читалку пораньше открыл. Она любит возиться дома... Баба, она баба и есть. - Не для меня читалку надо открывать, а для народа. - Известно - для народа, - охотно согласился он. - А то для кого же? - Каталог у вас составлен? - Чего? - он впервые насторожился. - Ну, перепись книжек. - Ах, перепись! А к чему она? Я их и так все книжки наперечет знаю. Сам читал. - А как же вы их учитываете? - По ящикам... Столько-то ящиков, столько-то полок... Да вон, остаток в углу. Чего же их считать? Помню, на лекции в клубе Евсей Петрович сидел в первом ряду, и когда лектор, кончив читать, спросил: "Вопросы имеются?" - Евсей Петрович тотчас встал и задал вопрос: - А вот скажите, как в Индонезии дела? - В каком смысле? - переспросил лектор. - Порядок там наведен? Помощь наша не нужна то есть?.. После моего выступления в газете Евсея Петровича сняли. И как-то сразу все стали называть его просто дедом Евсеем. Но странно, он не обиделся на меня или делал вид, что не обиделся. При каждом моем наезде в Паньшино он непременно разыскивал меня, заговаривал со мной все по книжной части и, прощаясь, всегда напоминал одно и то же: "А тогда-то, после твоего наезда, меня сняли. Да..." Вот и на этот раз дед Евсей увел меня из правления на конный двор, угощал холодным квасом, ну и под конец повел умную беседу. Я догадался, что это была своеобразная месть - вот, мол, какого человека ты не у дел оставил. Не оценил... О своей бывшей руководящей работе рассказывает дед Евсей как о веселой и не совсем понятной игре, в которую он бы и теперь не прочь поиграть. - Раз попал я под течение... Меня и вызвали, - говорил дед Евсей, постукивая черенком шила о кожу. - Спрашивают: тебе задание довели на куриный помет? Довели, отвечаю. А ты что делаешь? Собираем, говорю. Кто же это собирает? Правление, отвечаю, по дворам ходим. Дурак! Твое дело спустить это задание дальше, понял? А ты по дворам, как поп, шатаешься. Мне бы надо согласиться... Но я не собразил - опыта в тую пору у меня по руководящей линии, можно сказать, не было никакого. Я и ляпнул: руководитель, говорю, сам должен пример показать. Эк, меня и почали молотить... Ты что же, самих руководителей на куриный помет хочешь бросить? Да?! Навоз вывозить, поле пахать! Да?! Может, ты и коммунизьм хочешь построить одними руководителями? Это и есть отрыв от массы, понял? То есть аппортунизьм. То-то и оно, - дед постучал шилом, помолчал... - А течение такое в то время было. Может быть, и я бы окончательно угодил тогда в него. Да, на счастье, народ в районе сидел с головой - разобрались, что к чему. И оставили меня в председателях, - он покосился в мою сторону, мотнул головой и добавил укоризненно: - Так-то. Ваське этот рассказ показался, должно быть, скучным, он раскрыл таблицу Менделеева и разложил ее на коленях. - Это по-какому же написано, по-немецки, что ли? - спросил дед Евсей. - Это таблица Менделеева, - ответил Васька. - Менделеева? - дед Евсей поджал губы и задумался. - Нет, что-то не слыхал. По текущей политике я разбираюсь, а вот в истории нет. Он сделал несколько стежков, постучал, покряхтел: - Она к чему ж дана, эта таблица, к умножению или к делению? - Дед, это ж элементы... Классификация, понял? - А чего ж не понять! Элементы - известное дело. Они бывают разные. Есть которые бабы получают: мужик сбежит - его цоп! и за элементы привлекают. А бывали и такие элементы, которых раскулачивали... Пережиток капитализьма то есть, - он поглядел на меня и спросил: - А у этого Менделеева про иностранные элементы написано, что ли? - Дед, это ж химия! - ответил раздраженно Васька, ерзая по приступке. - А пережитки капитализма к истории относятся. Неужели это не понятно? - А ты не елозий, а то занозишь сиделку-то, - обиделся дед Евсей. - Ишь какой образованный! Для тебя же, дурачка, стараюсь, седло чиню. А он и разговаривать не хочет. - Да ты что, дедушка? - испугался Васька и снова прильнул к его коленям. - Я ж просто так... Химия мне надоела. А ты что подумал? - Глупый ты, Васька. Ежели бы я, как ты вот, сызмальства грамоту постигал, я б теперь ого-го где был. Погладить не достал бы меня. - А где ты учился? - спросил Васька. - Я в двадцать втором годе ликбез окончил. Ликвидировал безграмотность то есть. Потому как нельзя иначе - с одной стороны кулаки нас донимали, а с другой - темнота. Ну, мы, стало быть, уничтожили и тех и других. А потом колхоз построили. - Постой, дед Евсей! - Васька хлопнул его по коленке. - А ликбез-то вы где проходили? В школе? - А то где же! Утром ребятишки учатся, а вечером мы, дураки старые. Бывало, горит лампа-молонья, а мы, как сычи, глаза таращим на доску. Пока домой дойдешь, буквы позабудешь. А дома что в тую пору? Лучина! Потому как военный коммунизьм. Я и теперь, как выпию, все про лучину пою: "Да-агарай, гари, моя лу-учина..." А некоторые про это позабыли, между прочим. - Дед Евсей снова прищуркой, по-верблюжьи, поглядел на меня. - Им что? Горя не видали, пришли на готовое, потому и критикуют. А ведь не все точен в точен приходит. Равнять нельзя и говорить нельзя. Вон, в магазине, один стоит в очереди, а другому через голову дадут. Ну и что? Скрычи возьми... Скрычишь - дураком и останешься. Потому как такой порядок установлен. Это понимать надо. - Какие же вы предметы изучали, дед? - спросил Васька. - А разные... То тебе буквы показывали, то на доске писать... Но больше все - чтение. Потом в тетрадь переписывали. Ба-альшие буквы писали, эдакие вот, с папироску каждая. Ну а потом - политграмоту. Когда политграмоту начали, сразу понятно - что к чему. Жизнь наша была забитая. После чего началась революция. Интерес появился. А тут колхозы образовали. Иначе и нельзя. Оно, может, и прожили бы при колхозах... Отчего ж не прожить? Но - тут война. Немец попер... А до немца были еще Врангель, Деникин и двенадцать держав, - все агенты мировой буржуазии. Но про гражданскую войну я вам говорить не стану, потому как вы оба не помните. А война кончилась - настала победа, и пошли мы восстанавливать. То есть на коровах пахать. Тут у нас много председателей сменилось... А теперь наша жизнь идет вперед... - Дед, а география у вас была? - спросил Васька. - Географии вот не было. А почему, я не могу сказать. Может, боялись, что мы из колхоза разбегимся. Да, я по совести сказать, и не люблю ее, географию. Где какая страна лежит - и так известно. Вот книжки - другое дело. Книжки я люблю. Какую ни прочтешь - в одной про одно, в другой про другое сказано. И главное, не знаешь, что же дальше будет. Только прочтешь книгу и думаешь - что дальше? Как проклятущая Паранька откуда ни возьмись орет: "Евсей, корову напои! Евсей, дров наколи!.." Тьфу! Обидно. Возле конного двора остановился "газик". Председатель открыл дверцу и махнул мне рукой. Я встал с крыльца. Дед Евсей отложил седло и прошел со мной до околицы. Здесь он чинно поклонился, подал мне руку и, глядя на меня своими выпуклыми, скорбно прищуренными глазами, сказал: - А тогда-то, после твоего наезда, меня сняли. Да... 1965 СТЕПОК И СТЕПАНИДА - Борь, а Борь! Купи мне флакончик одеколона опохмелиться. Я тебе дровами заплачу, - клянчил Звонарь. - Иди к черту! - Ну что тебе стоит заплатить каких-нибудь несчастных шестьдесят копеек? А дрова у меня сухие, мелкие - швырок! Березовые... - На что ему твой швырок? У него в Москве газом обходятся. И жарят, и парят, - сказал Федот. - На газу-то? - На газу. - Не бреши. Отопление, может, и произведешь газом. Потому как по трубам. А жарить надо на вольном огне. Выпусти его, газ, на волю да подожги... Что ж получится? Во-первых, воспарение. Улетучится, значит. И вонь пойдет. Газ - он и есть газ. Ничтожность то есть. - И дрова в ничтожность сгорают. - Ну не скажи! А уголь откуда берется? Если б дрова сгорали в ничтожность, чем бы тогда самовары кипятили? - Электричеством. - Ты электричество не трогай. Для него есть приборы. А то самовар! Может быть, и золу из электричества делают? А? Так по-твоему? Зола из электричества? Нет, ты ответь, ответь! - Зола есть продукт распада органического вещества. Дерева, - ответил я. - А я что ему говорю? Дак уперся в свое электричество. Как будто мы не знаем, из чего делается электричество. Когда из воды, а когда из нефти. Правильно я говорю, Борь? - Истинно. - А хочешь, я тебе сюда принесу дрова? Прямо к пристани... И на пароходик внесу... И расколю, Борь? - Отстань. - И за что меня так трясет? Будто кур чужих воровал. - Ты бы еще нагишом лег. - Трясет меня изнутри, чудак. А снаружи я ничего... Вот пальцы не посинели. Видишь, владают. Мы лежали на высоком речном берегу, возле обрыва. Под нами притулилась к берегу игрушечная пристань, похожая на дощатый ящик с длинной самоварной трубой. Нас трое: шкипер Федот, человек неопределенного возраста - старчески сух, но еще черноволос, в облезлой стеганой фуфайке и парусиновых туфлях, я и Степок Звонарь, мужик лет пятидесяти, с красным помятым лицом и босой. Несмотря на сильный свежий ветер, на нем всего лишь драная белая рубаха да пестренькие штаны, такие ветхие, что, того и гляди, грех наружу вывалится. Чуть поодаль от нас сидела, укутавшись в клетчатую шаль, пожилая женщина - только глаза одни видны, блекло-голубенькие, как цветочки льна. В ногах у нее стояли две корзины: одна с ежевикой, другая с калиной. Все ждали катера. Я ехал в город, женщина - до своего села, километров за десять, а Степок пришел жену встречать. Небо хмурилось на дождь. Река взъерошилась сивыми мелкими гребешками, словно озябла; и прибрежные тальники посерели от перевернутых исподней стороной, рвущихся на ветру листьев. - И с чего меня так трясет? Иль съел холодного? - Пить поменьше надо, - вступает в разговор женщина. - Да хоть бы фуфайку надел. А то в одной рубахе. Прямо атлет... - Да кто ж это в сентябре куфайку носит? - К примеру, я, - ответил Федот. - Ты на службе, по необходимости, значит. А я куда хочу, туда пойду. Степок встал, поддернул штаны. - Пойду хоть чайку хлебну. У тебя там осталось немножко? - Осталось. На вот ключ от каюты. - Федот подал ему ключ. Тот запрыгал по глинистым ковлагам вниз, к пристани. Рубаха на спине его захлопала и вздулась пузырем. - Господи, посмотришь на него - и то инда мурашки по коже ползут. Вот злыдарь-то! - сказала женщина, кутаясь плотнее в шаль. - А что он делает? Я прожил здесь полмесяца и каждый день видел его пьяным. - Дурака валяет, - ответил Федот. - Сколько же можно? - Всю жизнь. Такая уж порода. У него отец сроду не работал. Наймется, бывало, стадо пасти - ребятишек с коровами отошлет, а сам на колокольню звонить. Ни один праздник без его звону не обходился. И руками и ногами дергает колокольные веревки. Только, бывало, голова трясется. Их так и прозвали - Звонарями. Все они вокруг церкви побирались. - Но церковь уже лет тридцать как закрыли. - Церковь закрыли - колхоз открылся. Степок сразу в бригадиры. Как же! Беднота... Почет и уважение. Он двадцать с лишним лет все командовал. Надо тебе за дровами съездить - бери поллитру и ступай к Степку. Или огород вспахать... Он вина-то выпил - озеро. Какая уж ему теперь работа? - Что ж его, за пьянку сняли? - Да ну! Колхоз объединили. Из нашего целого колхоза одну бригаду сделали. Трех бригадиров за штат. - И все не работают? - Зачем? Одного учетчиком на ферме устроили. Второй помер. Почка у него заблудилась. Резали его врачи, резали... Все почку искали. - Не нашли? - спросила женщина. - Так и не нашли, - ответил Федот. - Это все невренность, - сказала женщина. - А то что ж, - согласился Федот. - Только на нервах и живем. - У нас тоже у одного жена была дальняя, из лесной стороны. Реки сроду не видела. Нонешней весной во время ледохода под ней берег просел. Она у воды была. Вытащили ее из воды честь честью. Но она померла через неделю. На нее повлияло. - Через нервы и жизни лишаются, - вздохнул Федот и, помолчав, добавил: - Внизу моет вода, а берег кусками хлыщет. - А может, это от холоду? - спросила женщина. - И холод действует на берега, и ветер, - философски заметил Федот. - Природа, одним словом. Тут что от чего зависит - не враз определишь. Вот скажи, отчего такой холод в бабье лето приключается? Отродясь такого не бывало, чтоб в начале сентября иней на траву ложился. - А в Москве теплее, чем здесь. Передавали, будто там ночью не было заморозка, - сказал я. - А ведь Москва севернее! - Ой нет! - оживилась женщина. - Мне вчера дочь написала из Москвы - по утрам у них тоже сурьезность. - Борь, а Борь! - раздалось с пристани. - Купи мне одеколону в долг! - я же совсем позабыл - на катере приедет Ваня Ромозанов. Он за пенсией поехал. Я возьму у него и тебе отдам. - Ты чего пристал к человеку? Неужто он по твоей прихоти побежит в деревню за одеколоном? - сказал Федот. - Дак я сам сбегаю. Ты мне дай шестьдесят семь копеек, Борь?! А Ваня приедет - я отдам тебе. Он, как козел, в несколько прыжков поднялся на берег и, тяжело дыша, протянул руку. Я дал ему рублевую бумажку. Он в момент сунул ее в карман. - Я сейчас, мигом обернусь. - А Степаниду встречать? - остановил его Федот. - Сейчас катер подойдет. Степок в нерешительности остановился: бежать в деревню - жену опоздаешь встретить. Опасно! Остаться здесь - рубль надо возвращать... Жаль! - А сколько времени? - спросил он. - Без десяти пять. - Видишь, а в пять катер приходит, - сказал Федот. - Ну, тогда я чайку еще выпью... Погреюсь. - Он снова спрыгнул с берега. - А Ваня Ромозанов приедет - я верну тебе долг. Ты, Борь, не беспокойся. - Вот совесть! - покачал головой Федот вслед Степку. - А забоялся жену-то не встретить. Видать, строгая, - сказала женщина. - Она бьет его. Намедни он у нее выручку стащил да пропил. Они с матерью ему всю голову разбили. Недели две, как турок, в чалме ходил. - А он что, глупый, не пожалился? За такое и под статью угодить можно. - Они сами на него же все и свалили. Сами дерут, сами же и орут... Я прибежал той ночей - он валяется на полу, а Степанида в сенях кричит: "Помогите! Задавил совсем, разбойник!" Я свет включил - у него из головы-то кровь розовыми пузырями. Прямо пеной пенится. - А може, мозговое окружение? Сукровь то есть. - "Чем они тебя?" - спрашиваю. А он: "Рашпилем", - говорит. И рашпиль тут же у порога валяется. Здоровенный, как валек. А старуха на печи лежит и тоже орет: "Развода требую, развода!" - Господи! Страсти-то, страсти какие... - торопливо приговаривает женщина. - А милицию вызывали? - Приходил Кулек... Это прозвище нашего милиционера, - обернулся ко мне Федот. - Ну что он? "Протокол на вас каждый раз составлять - бумаги не хватит", - говорит. Но штрафу взял пять рублей и квиток выдал. Потому как ночной скандал. Нарушение правил тишины. Теперь они днем дерутся. - Что ж он не уйдет от них? Эдак уж тоже не житье. - Куда уйти? Кому он нужен? Милиция и та от него отступилась. - Ну да, безвыходное положение. Тунеяд, одним словом. - А кто этот Ваня Ромозанов? Родственником Звонарю доводится, что ли? - спросил я. - Ромозанов-то? Первым председателем был. Всю власть на себе держал в восемнадцатом годе. Матрос - на боку маузер и лента пулеметная поперек живота. Он на острове мужика кутуковского убил. - За что? - За луга. На том острове у нас с кутуковскими прямо сражения происходили. - Но ведь Лещинное от вас километров за семь, не меньше, - сказал я. - Ну так что? Поначалу мы тот остров захватили. Ваня Ромозанов сказал: "Теперь вся власть наша! Мы хозяева, сами и отмерим. Луга от Волчьего яра до самых лещинских осокорей - все теперь наши. И кто сунется на них - того за зебры и с Волчьего яра прямо в омут". - И наши то же самое говорили, - сказала женщина. - Все на Лещинное зарились. - И, поглядев на меня, пояснила: - Там поместье Лещинина стояло. Дворы все каменные. А в доме зеркальные двери были... Разбили их на малые осколки и по избам растащили для поглядки. - А на острове луга были, - ревниво перебил ее Федот. - Сено мелкое, как шерсть. Вот и бросились туда, на остров. Мы с одной стороны, а кутуковские - с другой. И пошла резня... Неожиданно раздался низкий глухой рев сирены. Беленький приземистый катер выглянул из-за кривуна и, вытягивая по реке длинные косые волны, пошел к пристани. Мы спустились вниз. Степок не выходил из каюты до самого подхода катера. Потом суетливо захлопотал возле Федота: - Давай мне конец-то. Уж я прихвачу намертво. А ты сходни надежнее клади. Видишь, пассажиры с грузом. Меня Степок теперь не замечал, все спиной ко мне поворачивался. Первой с катера сошла сутулая морщинистая женщина в фуфайке и кирзовых сапогах. В руках она с трудом несла две корзины с помидорами. - Стеша, Стеша, ну-к я помогу! - подлетел к ней Степок. - Что ты как из Сибири бежамши? - устало и строго сказала Степанида. - Хоть бы людей постыдился, босяк! - Да вроде бы солнушко проглянуло с обеда, - виновато ухмылялся Степок и вьюном вертелся вокруг хозяйки. - Давай, давай! Одну корзину, кряхтя, взвалил на спину, вторую взял в руки. - Что ж не продала помидоры-то? Ай не берут? - Болгарских навезли... Не помидоры, а горох. Эдакие вот. - Степанида показала нам кончик пальца. - Но за полцены возьмут и такие. На язык нечего положить, но берут по дешевке. Подождем, говорят, пока и ты не пустишь свои по семьдесят копеек. Как болгарские. Уж нет! Меня политикой не возьмешь. Лучше с голоду сдохну, а не поддамся, чтоб за полцены. Ступай, Степа, ступай. Федот тем временем помог сгрузиться семье - и мать, и дочь, и отец обвешаны были связками сушек и баранок с ног до головы. Мы сели с кутуковской женщиной, и катер отчалил. - Стой, стой! - закричали с пристани и замахали руками. - Ромозанова-то куда повезли? - указывали на верхнюю палубу. Там на белой скамеечке одиноко сидел старик в такой же выгоревшей, как на Федоте, фуфайке, в голубом древнем картузе с лакированным козырьком и приветливо кивал головой. Капитан катера выругался, сбавил газ и стал разворачиваться. Высаживали Ромозанова прямо на глинистый берег. Сходней на катере не оказалось, но зато нашлась длинная широкая доска. Я сводил его по доске... Большие, черные от застарелой грязи, разбитые работой пальцы его мелко дрожали. Я держал его под мышки, и даже сквозь стеганку ощущалась жесткая сухость его тонких беспомощных рук. - Как же это вы свою пристань проехали? - спросил я. - Думал, окликнет кто... Ан никто не спохватился... Забыли, знать. А сам-то я плохо соображаю. - Мешочек у меня там под скамейкой остался, - сказал он уже на берегу. Я передал его тощий заплечный мешок в руки Федота. - Хоть бы кто из родственников встретил старика. - Он один остался. В богадельню не хочет. Тридцать рублей пенсии получает. Чего ему не жить? Хлеб нам привозят раз в неделю, тепленький. Воздух бесплатный. Рыбы сколько хочешь - вон в воде плавает... Федот говорил, улыбаясь, ласково помахивая капитану, и не поймешь - язвил он или в самом деле хвастался. А сверху, по краю обрывистого берега, шли Степок и Степанида, шли ровным мелким шагом, вытянув по-лошадиному шеи, тяжело опустив руки. На их спинах горбатились огромные черные кошелки, покрытые мешковиной. 1965 ТИХОН КОЛОБУХИН - Ты все говоришь, - правда, мол, свое возьмет, рано или поздно одолеет? - спрашивал меня шкипер Федот. - Ну! Неверно? - Может, и верно... Только не в наших местах. Мне так думается: правда где-то заблудилась. А может, дороги у нас неподходящие - боится завязнуть. Кто ее знает! Но в наших краях правда и не ночует. - Это почему же? - А потому... Ты Тихона Спиридоныча Колобухина знаешь? - Знать не знаю, но слыхал. - Что ж ты про него слыхал? - Садовник он хороший... Сад большой вырастил в чистом поле. - Про это и ребятишки знают, которые вон по садам лазают. А ты про его справедливость слыхал? - Не припомню что-то. - И об чем ты только помнишь? Если хочешь знать, перед Тихоном Спиридонычем все люди равны. В прошлом году он председателю райисполкома Скобликову яблок бесплатно не дал. Тот прислал с "газиком" три мешка и записку от председателя колхоза: "Товарищ Колобухин, отпустить..." И подпись - Батурин. А Колобухин поперек этой записки написал: "За счет председателя колхоза". И - в бухгалтерию! Содрали с Батурина... - И только? - По-твоему, мало? - Это все мелочи. - Мелочи? Ладно. А как это рассудить - Колобухин от пенсии отказался? - От какой пенсии? - От государственной! Пока, говорит, мне шестьдесят лет не стукнет, пенсию получать не буду - совестно. А ведь у него не маленькая пенсия, он капитаном был, пожарным инспектором. И добровольно ушел в садовники, в колхоз... Это как рассудить? Я пожал плечами. - Любимое дело... Но при чем тут правда? - Обожди! - сердито оборвал меня шкипер. - Ты сам небось не вступишь в колхоз? Добровольно! А? То-то и оно... Любимое дело? Я, может быть, тоже на земле люблю работать, но вот на пристани торчу... А Колобухин пошел... сад вырастил. Пятнадцать лет растил. И вдруг его из сада убрали. Теперь и скажи мне, есть у нас правда или нет? - За что же его сняли? - За непочтение родителей. В колхозе восемьсот рублей пропили, а он написал про это в листок народного контроля и по селам развесил. Сам Тутышкин приезжал. Это что, говорит, такое... Снять! Ну и сняли, и листки, и Колобухина. Я без дальних разговоров закинул рюкзак за спину и прошел в деревню Малые Бочаги, где жил Колобухин. На травянистой дороге меня нагнал грузовик с полным кузовом людей - колхозники с лугов ехали. Проголосовал. Машина остановилась. Я влез в кузов. Тут мы и познакомились с Колобухиным. На нем была серая, потемневшая от пота и покрытая на плечах сенной трухой рубаха да видавшая виды соломенная шляпа с обвислыми и обтрепанными полями. Он был черен, как жук, с выпуклыми, блестящими карими глазами, с прямым носом и открытыми ноздрями. Взглянув на мое газетное удостоверение, удивился: - Неужели "туда" дошло? - Дошло, - говорю. - Но я не писал, не жаловался... - Это неважно. - Нет, важно. С работы меня никто не снимал, - я сам ушел. И вообще в моей истории винить некого, - он нахохлился, как петух перед боем. Я не торопился с расспросами - здесь и народу было много, да и вообще сельские жители с ходу ничего не делают. Надо приглядеться к человеку, прикинуть, что к чему. Возле школы мы выпрыгнули из машины и пошли в конец деревни. Тихон Спиридонович пригласил меня на чай. Говорил он с корабишинским напевом, растягивал гласные в конце слов: "Нюра-а, ставь самова-ар!" "Подвывают", - смеются у нас в Тиханове над корабишинскими. Они, мол, люди пришлые и прозывались "талагаями". Одни, говорят, из Латвии переселились, другие - с Кавказа, третьи - из Крыма. Трудно определить, какая легенда наиболее правдива, - среди корабишинских жителей есть и медлительные голубоглазые гиганты Лактюнины, похожие на латышей, и бойкие приземистые черноголовые Кадушкины да Колобухины, смахивающие на крымских татар. Воистину русский бог велик. - Вы родом из Корабишина, - говорю я. - Как вы отгадали? - По говору да по внешности. Смеется: - Меня на службе то за татарина, то за кавказца, а то и за еврея принимали. - Давно переселились в Малые Бочаги? - Пятнадцатый год пошел. Его дом вынесен из посада и повернут лицом к улице, таким образом, как бы замыкает ее. Дальше ходу нет - поле. А вокруг этого пятистенка, обшитого тесом, разросся сад... И каких только чудес нет в этом саду! Тут тебе и малина величиной с кулак, и фрукты-ягоды, похожие сразу и на вишню, и на рябину - и кислят, и сластят, и во рту тают. И груши с яблоками растут на одном дереве. А под окном дальневосточный лимонник переплетается с виноградом "Мадлен-Анжевин". - Тихон Спиридонович, откуда все это взялось? Отвечает скромненько: - Садовники присылают со всех концов... Кто семена, кто черенки. И я посылаю. Помогаем друг другу. На стене у Колобухина висит карта европейской части Союза, - карта перекрещена черным карандашом, и как раз в пересечении диагоналей обведен жирный кружочек. - Вот это и есть Малые Бочаги - пуп земли, - говорит Колобухин. Разговор у нас был долгий, сумбурный, немыслимо разнообразный. Тихон Спиридонович все не хотел говорить про то самое, ради чего я пришел к нему. Делал он это не столько из скромности или боязни, сколько из желания понять - с кем имеет дело, прощупать, что ты за птица, ну и себя показать. - Интересно, вы не знаете, - отчего это бельфлер-китайка подмерзает? Спрашивает и смотрит на меня так, словно я и пустил по свету этот неустойчивый сорт яблонь. Что-то мычу неопределенное, пожимаю плечами, а Тихон Спиридонович сочувственно кивает головой и завлекает меня все дальше в словесные дебри: - Как мы знаем, аммиачная селитра убивает широколистник, лебеду и сурепку, а против злаковых сорняков ничего не придумано. К примеру, против пырея. Или, может, я отстал? Извиняюсь, конечно, вы не в курсе? Услыхав, что я не "в курсе", он откинется на стуле, прикроет глаза, долго молчит, и чуть заметная улыбка играет на его сухих губах. Насладившись моей полной неосведомленностью, он добреет, начинает себя показывать: - Скажу вам по секрету - омаиновая мазь из семян осеннего безвременника - лучшее средство против рака кожи. - Что вы говорите?! - Не верите? Сейчас покажу. Он моментально снял рубаху, повернулся ко мне спиной и показал желтое пятно на лопатке: - Вот. Меланома была. Врачи отказались, а я вылечил. Нюра, подтверди! От шестка обернулась жена его, с покорным, одутловатым, нездорового цвета лицом: - Истинная правда... Это не мазь, а сущая отрава. Как огнем жгла его. Он, бывало, как повязку наложит, так полночи крыком крычит. Анна Петровна хоть и занята своим делом - жарит нам яичницу, подает огурцы, квас, но постоянно начеку, слушает, что говорит Тихон Спиридонович, не надо ли слово нужное вставить. - А вот еще что интересно... - продолжает Тихон Спиридонович. - В нашей аптеке никто эритрицын не брал. Залежался. Но заболела девочка у соседки... - Чем? - Головная боль и температура... - Да вроде бы она жаловалась на внутренности, - отозвалась от шестка Анна Петровна. - Это возможно, - кротко соглашается Колобухин. - Боль, она хоть и чувствуется в голове, но причинную связь имеет с внутренними органами. Так вот я и говорю соседке: Марья, не ходи ты за лошадью в колхоз. День потратишь, а то и два - не отвезешь девчонку в больницу. Сама видишь - уборочная кампания в разгаре. Вот тебе записка - сбегай в аптеку и скажи: Тихон Спиридонович Колобухин для себя, мол, просит этого лекарства. Принесешь - дай девочке. Оно и боль снимает, и аппетит дает. Лучшего лекарства не придумано. - И помогло? - спрашиваю я. - Как рукой сняло. - С той поры это лекарство прямо нарасхват берут, - радостно подхватывает Анна Петровна. - Так и говорят аптекарю: дай нам лекарства Колобухина - ото всех болезней помогает. Пил он как бы нехотя, морщился и так медленно тянул из стакана, словно в нем была не водка, а медвежья желчь. Я попытался подобраться к его загадочной истории издалека, благо думал, что выпивка погасит его бдительность. Но не тут-то было... - Это правда, что вы от капитанской пенсии отказались? Улыбается: - До пенсии я еще не дотянул. - Года два-три. - Неважно. - Но вы служили в милиции? - Двадцать пять лет... - Уволили? - Сам ушел. - Куда? - В колхоз. - Кем? На какую ставку? - Садовником... На тридцать трудодней. Я невольно улыбаюсь: - Веселый вы человек. - Ага. Нюра, принеси-ка гитару. Анна Петровна мягкой увалистой походкой сходила в горницу, принесла гитару. Тихон Спиридонович быстро настроил ее и протянул мне: - Может, вы попробуете? - Нет, уж лучше вы сами... - Как хотите. Он артистически откинул голову, выдавил из себя кадык и запел приятным с хрипотцой баритончиком: Где-е же те лу-у-унны-ые ночи... Где же тот пел со-о-лове-е-ей... От шестка тоненьким детским голоском вплелась в песню Анна Петровна: Где же те кари-и-ие очи? Кто и-их ласкает теперь?.. Потом Тихон Спиридонович включил магнитофон, и по всей избе рассыпались лихие гитарные переборы "цыганочки". - Под настроение наигрываю в магнитофон и вот вроде как по радио себя слушаю... Так бы я и не добрался, наверно, до цели своего разговора, кабы не случай. В тот самый момент, когда Тихон Спиридонович, прикрыв глаза и сцепив на коленке пальцы, слушал свою "цыганочку", с улицы донеслись пронзительные крики. Анна Петровна метнулась к окну: - Опять к тебе на усмирение. - Кто это? - спросил я. - Да тут одни... Ревнует мужа. И дерутся каждый вечер, - ответил Колобухин, с опаской поглядывая на дверь. - Молодожены, что ли? - Какие там молодожены! Дураки старые. Под шестьдесят лет обоим, - ответила, отходя от окна, Анна Петровна. В избу вошла, закрывая лицо руками, взвизгивая и причитая, простоволосая, голопятая баба и села на скамью у порога: - Ой, Тихон Спиридонович! Помогите ж вы мне ради бога. Убивают меня... Ой-е-ей!.. - Будет тебе дурить-то, Марфа! Хоть бы людей постыдилась, - сказала Анна Петровна. - Ну, что за беда? Что за беда? - не то спрашивал, не то утешал ее Тихон Спиридонович. - Ну как же! Обидно мне... Ой, обидно! Говорят - он от скуки к ней ходит. Ты его в общество, мол, определи, потому что он совсем одичал. Ну, я его ввела в общество: двое партийных, трое беспартийных. Мы в "козла", в карты играем. В домино! Наряжались на Новый год. Я в Деда Мороза, он тоже во все в белое. Чего ж ему еще надо? Ой-е-ей!.. - Ну и хорошо... Он поймет, оценит, - сказал Тихон Спиридонович. - Чего ж хорошего? Ой, пропала я совсем, пропала... Мельком взглянув на меня, она опять закрылась руками. - Сидим мы, в карты играем. Приходит эта женщина. Она из Больших Бочагов. Ее там два раза поджигали из озорства. Один раз мужик от нее в подштанниках выпрыгнул, а она в одной рубахе. Это дело сурьезное. Как определить - кто из них с кем спал... - А чего ж ты за нее волнуешься? - сказала Анна Петровна. - Ее грех, ее и ответ. - Да как же! Она всю жизнь не работала, а у меня вон ноги пухнут... Я к нему в Муром, в тюрьму ходила. В вальницы ему вина напихивала. Сама не пила, а ему покупала. И теперь вот какое дело получилось... Не нужна стала. Он говорит - бить я тебя не буду, но уничтожу. Ой, милые, помогите! Конец решающий подходит. - Он что, бил тебя? - спросил я. - Бил где придется. Ой-е-ей! Матушка моя родная! - Зачем ты врешь, Марфа? Ну покажи, где синяки? - спросил Тихон Спиридонович. - У меня синяки раньше были, да прошли. А теперь она его научила: ты ее бей вот в это самое место, - Марфа нагнула голову и ударила себя по загривку, - и она сама исчахнет. Вот проста моя жизнь - конец решающий подходит. Или нам жить или разойтись... Но он меня все равно уничтожит. Ой, милые, помогите! - Ну так разведитесь, - сказал я. Она сквозь пальцы взглянула на меня: - У нас хозяйство... Как же нам разводиться? - Ну тогда живите, - сказала Анна Петровна. - Я и то ему говорю: давай денег, я куплю вина, бригадира позовем. Он придет к нам, выпьем... Станет нас на легкую работу ставить. Дак не хочет. Все к ней норовит... - Ну, ладно, ладно... Тебе чего хочется? - спросил ее Тихон Спиридонович. - Я ноне чуть было не умерла на нервной почве... Грыбов поела. - А-а! Так бы и сказала, - облегченно заметил Тихон Спиридонович. - Нюра, принеси-ка квасу! Анна Петровна принесла из сеней ковш квасу. Убитая горем Марфа как ни в чем не бывало выпила квасу, утерлась рукавом и пошла вон. На пороге ее качнуло, она вовремя схватилась за косяк. И только здесь я догадался, в чем дело, - пьяная. - Ничего себе, потешила, - усмехнулся я. - Распущенность, - озабоченно отозвался Тихон Спиридонович. Он как-то нахмурился, внутренне погас. - Не боремся мы с пьянством, вот какая история. Я сказал председателю: что ж, мол, не смотришь, а он мне в ответ: "Кто я вам? Поп? Заблудшими душами заниматься. У меня от одного хозяйства голова кругом идет". И то правда. - Да что говорить! - отозвалась Анна Петровна. - А нас разве не из-за этой проклятой пьянки прогнали? - Вы что, запивали? - удивился я. - Пил, да не я... - сказал Тихон Спиридонович. - На чужом пиру нам похмелье вышло... Весной были гости из соседнего колхоза, приглашенные из района. Ужин устроили... Четыреста рублей истратили... Председатель в курсе... Ладно! Уехал наш Батурин в отпуск. Собрались без него... И еще триста пятьдесят рублей пропили да съели пятьсот яиц. Руководил Марягин, заместитель. Этому только дай волю - полколхоза пропьет. Я, как председатель ревкомиссии, ставлю вопрос - взыскать с виновников! А Пупынин, есть у нас такой, говорит: "Подумаешь, семьсот пятьдесят рублей на пять сел пропили". Нет, говорю, давайте обсудим. Молчат. Ну, ладно, написал я листок народного контроля в четырех экземплярах, на машинке, печатными буквами... Все честь честью. Даже заголовок красным чернилом надписал: "Как пролетели в трубу семь тысяч пятьсот рублей