ммунистического"  батальона,  состоявшего из ополченцев. Скоро
дали  команду  "Углом  вперед!",  и  все  пошли  в  наступление  лесом.  Шли
неорганизованно,  и через какое-то время  прожектористы  соединились в  одну
группу, плетущуюся в арьергарде. Некоторое время по лесной дороге,  тарахтя,
ехали  три танкетки. Позже они остановились как будто на  починку, больше их
не видели.  Шли долго. Периодически орали "Ура". Громче всех прожектористы -
для  смеха и  от скуки.  Пришли  на заброшенный хутор. Появился какой-то тип
(батальонный комиссар) и сказал, что "высоту Фасоль" мы взяли и можно делать
привал.  Кто снял сапоги и стал  сушить  портянки, кто стал собирать  и есть
бруснику. Дом хуторской никто осмотреть  не удосужился.  Вдруг с чердака нас
стали поливать из нескольких пулеметов, одновременно из-за леса, за  пашней,
начался  мощный  артиллерийский  и  минометный обстрел. Я стал  окапываться,
когда  же  кое-как  зарылся в землю, ко мне  подполз незнакомый старшина. Он
стал бодать меня каской  в  бок,  приговаривая:  "Пусти голову  под  живот!"
Разрыв  меня  оглушил.  Когда очухался, от  старшины  половина  осталась.  Я
вскочил  и не пригибаясь бросился в лес, который был в тылу.  Проскочил зону
отсечного огня...  Бежал долго  по  лесу,  пока не свалился  от изнеможения.
Лежа,  удивился  наступившей  тишине  и  тут же  услышал далекое недружное и
фальшивое пение "Интернационала". "Сдаются в плен",- подумал.
     Встал и  побежал  дальше.  И  тут мне показалось, что  на  одном дереве
"кукушка". Я упал, спрятавшись  за ствол дерева. Лежал долго, затем переполз
в  ложбинку. Фигура не шевелилась. Через  некоторое  время  заметил,  что  к
"кукушке"  ползут двое. Они  подползли совсем близко  и  вдруг вскочили. Это
были  мои  однополчане: Гошка  и Жорка.  Я свистнул и пополз  к  ним. Но тут
понял, что "кукушка" мертва, встал и подбежал к парням.
     "Кукушка" оказалась  повешенным  Колькой, который спровоцировал  ночную
атаку  роты на  роту. Колька был, видимо, сначала  повешен,  а  затем снят и
посажен так,  что издали можно  было принять его за "кукушку". В глаза  были
вбиты  гильзы,  торчал черный язык, вид жуткий... Сговорились  пробираться в
Питер, теша себя мыслью, что нас примут назад в прожекторный полк. Скатились
с дороги  вниз, в овраг. Подъехал отряд мотоциклистов,  остановился.  Слышна
была  немецкая  речь, финская тоже.  Через какое-то время мотоциклы  уехали.
Решили дальше не идти, пока окончательно не развиднеется. Вскоре, прижавшись
друг к  дружке,  заснули. Проснулись, когда  совсем рассвело. Перебрались  с
дороги на  просеку. По ней вышли  на большак  и встретили на нем  эвакуиров.
Обозники пустили нас  на  телеги. Возница разрешил  мне зарыться  в сено.  Я
сразу  заснул.  Проснулся от  боли.  Меня  укололи штыком.  Это  были  опять
"истребители". Укололи  они меня очень неудачно, задев позвоночный столб.  У
меня отгнили ноги..."
     Из рассказа Сергея  Никитовича ("самовара"), бывшего командира  роты на
Волховском фронте:
     "...Мне дали роту  почти  сплошь из  уголовников. Никто из них  не умел
ходить на лыжах  (это  в  лыжном-то  батальоне! ), но беды  большой в том не
было,  поскольку  они  все  сбежали  до  того,  как  мы  заняли позицию.  Из
семидесяти восьми  бойцов у меня осталось девятнадцать. Укрытия  на позициях
были из замороженных трупов, не выше метра. Передвигались на четвереньках, а
из  укрытия в укрытие  я ползал по-пластунски. И вдруг  однажды, пренебрегая
опасностью, непонятно почему, иду в полный рост, необычайно гордый собой. На
меня подчиненные смотрят как на спятившего, а я этому рад: "Вот  какой я!  А
вы червяки!" К удивлению всех, немцы не стреляют... Тишина... И мне радостно
оттого, что я вот так разогнулся, что  я перестал быть рабом  обстоятельств.
Метра за  два-три  до укрытия какая-то неведомая  сила  поворачивает  меня в
пируэте. Смеюсь, не понимая:  "Кто это  меня повернул?" Затем удар по спине,
оглядываюсь - никого. В штанах делается тепло. Мне кажется, что я обмочился,
и  я лезу  к себе в ватные штаны.  Вынимаю руку - кровь. Тепло становится  в
спине. Радость  поглощает все: "Ранен!.. Легко  ранен!.. Госпиталь, постель,
чистое белье... Вот счастье-то!.." Я кому-то передаю команду,  становлюсь на
лыжи и айда в лес, на поиски  БМП.  Нахожу медпункт быстро.  Начальник - мой
сослуживец по прежнему полку Савченко  - исследует  и  говорит: "Два пулевых
сквозных  ранения  мягких  тканей".  Одно  в  районе тазобедренного сустава,
другое в  мышцу  спины  под  лопаткой.  Перевязывает,  дает  чистую  рубаху,
кальсоны. Чистую, значит, без треклятых гнид и вшей. В радость закрадывается
сомнение:  возьмут  ли с такими ранениями  в  госпиталь?  Савченко  говорит:
"Непременно! Сейчас выпей, закуси  и отоспись".  Я выпиваю полстакана водки,
заедаю шматком  сала и проваливаюсь более  чем  в двадцатичасовой сон. Будит
меня комбат лыжного отдельного батальона. Спрашивает о самочувствии. Говорю:
"Хорошо!"  -  "Ну, тогда  одевайся и за дело!" -  "Какое еще  дело? Савченко
должен меня  госпитализировать".- "Ничего,- говорит  майор,-  госпитализацию
временно отложим".  Я  к Савченко... Он  смущен.  Протрепался о моем  легком
ранении,- думаю я и в душе кляну этого предателя...
     Я  рассчитывал  на  недельку в  госпитале, а провел  в  нем,  съеденный
гангреной,  изрезанный  вдоль и  поперек, полтора года. Вышел  вот  таким  -
ничего  лишнего.  Привет славному  представителю советской  военной медицины
товарищу Савченко!.."
     Это маленькая часть того,  что было  наговорено  за последние недели. Я
как-то  спросил  у  Пашки,  отчего  такая  дегероизация  войны,  раньше  или
хвастались, или молчали...  "Жить было нечем,- ответил Пашка.- У  кого нервы
послабее, вздрочивали себя бахвальством, у кого  покрепче, искали  чего-то в
собственных  потемках.  А  сейчас  есть  жизнь.   Так  на  хрена  липа?  Это
замечательно, может, главное, чего мы добились. Отметь в своей летописи..."
     ...Вчера произошло страшное. Наш штаб передал противнику  - иначе мы их
теперь не называем - протест по поводу противозаконных действий. Государство
отпускает на  каждого инвалида чуть ли  не  двадцать шесть  копеек  в  день,
которые  за  месяц  складываются  в  рубли.  На  эти  скромные средства  нам
полагается питание и обслуживание, а также лекарства и медицинская помощь. А
нам  выдают  одну  баланду, теперь даже без хлеба. Выходит, отпускаемые  нам
деньги   кто-то   присваивает,   а   это   воровство,   уголовно  наказуемое
преступление.  Если  нам  не будут  отпускать  положенное,  мы  обратимся  в
прокуратуру.
     Ответ  не заставил  себя  ждать.  Нам  предложили  выйти  из укрытия  и
объясниться с  глазу на  глаз. При  этом дали  честное  слово,  что  никаких
насильственных   мер  приниматься  не  будет.  Мы   посовещались  и  приняли
предложение. В  назначенный  час высыпали  на паперть трапезной церкви, куда
заранее  перенесли  наших  "самоваров".  Явился  противник:  из  знакомых  -
главврач и ведущий белоглазый, остальные новые. Главврача узнать  нельзя, из
цветущего мужчины он превратился в старенькую обезьянку: запал в самого себя
и  все время  скребется,  нервное,  что ли?  Говорил  ведущий  белоглазый  -
деревянный  болван,  играющий  в  железного  человека,-  медленно, вроде  бы
спокойно, но за этим спокойствием - задавленная  ярость, и без обиняков. Вот
смысл сказанного: убежище.закрыто, его  не существует. Инвалидов снабжают по
новому адресу: и едой, и медикаментами, и  всем положенным для жизни. Это не
каприз, не злая воля,  а  правительственное решение,  принятое для  нашей же
пользы.  Большая  часть  врачей  и  персонала  уже  переехала  туда,  сейчас
отправляется последняя партия. Здесь не останется ни одного человека. Вскоре
прибудут монахи  и  займут возвращенный  им монастырь.  На острове разрешено
находиться  лишь служащим пароходства. "Вы напрасно  шлете  жалобы в Москву.
Они  возвращаются  сюда". Он  открыл  планшет и показал наши  письма -  плод
гражданского возмущения, человеческой обиды, боли и сарказма.
     -  Если вы не образумитесь, пеняйте на себя. На этой неделе мы закончим
эвакуацию персонала, вывоз имущества и оборудования, после чего окончательно
снимем вас со снабжения, отключим свет, воду и отопление.
     Василий Васильевич крикнул:
     -  Гитлеровцы не  добили, свои фашисты добьют!  Все заорали, загалдели.
Дальше я чего-то не углядел, но вдруг среди нас оказались белоглазые и стали
крутить руки  Пашке,  Василию  Васильевичу,  Михаилу Михайловичу  и  Алексею
Ивановичу. Те  -  отбиваться, Пашка выхватил нож.  Его отпустили,  остальных
куда-то поволокли. И тут коновод "самоваров", бывший охотник, Егор Матвеевич
закричал пронзительным голосом:
     - Стойте, сволочи! Сейчас я самосожгусь!
     И сразу резко завоняло бензином. Это Иван Иванович (с поехавшей крышей)
выплеснул на него ведро бензина.
     Все оторопели, а "самовар" Егор Матвеевич завизжал:
     - Поджигай, зараза!..
     - Стойте! - крикнул ведущий белоглазый.- Мы уходим, уже ушли!..
     Его подручные сразу отпустили  свою добычу. Не  надо было поджигать, но
Иван Иванович, если на что  нацелится,  непременно  сделает,  он не в  силах
остановиться,  передумать. Егор Матвеевич предугадал, что случится, и крепко
втемяшил ему в башку: облить и поджечь - тот и чиркнул спичкой.
     Вспыхнул  воздух  вокруг  Егора   Матвеевича,  пропитанный  бензиновыми
парами, потом  загорелись  волосы.  Все  шарахнулись  прочь, попадали. Пашка
сорвал  одеяло, в  которое  был  закутан простуженный тенор-часовщик Аркадий
Петрович, накинул на горящего, сам рухнул на него и затушил пламя.
     У Егора  Матвеевича спалило  остатки волос на висках и  темени,  брови,
ресницы,  а так он почти не  обгорел, разве самую малость.  Но разозлился на
Пашку ужасно:
     - Кто тебя просил, сволочь такую? Отнял ты у меня мой подвиг.
     Пашка и так и сяк его улещивал, извинялся, "героем" называл.
     - Был бы  я  героем, если б  не ты, сволочь  вездесущая! - ругался Егор
Матвеевич, и слезы капали с обгорелых век.
     - Егор Матвеич,  плюнь мне в  рожу, облегчись,- попросил  Пашка. И  тот
плюнул вязкой, тягучей  слюной  больше себе на подбородок, чем  на обидчика.
Пашка утерся подолом рубашки, потом утер Егора Матвеевича.
     Василий Васильевич сказал душевно:
     - Спасибо тебе, Егорушка. Кабы не ты, нам хана.
     -  О  чем  ты,  Васильич?  -  отозвался тот.- Мы  же кореши.- И, сильно
наклонив голову, спрятал лицо.
     ...Дни, даже  недели, последовавшие за  самосожжением Егора Матвеевича,
были самыми подъемными с  начала нашего бунта. Ведь мы вышли  победителями в
прямой  стычке  с  противником. И попытка  захвата  заложников была,  и, как
говорится,  блеснула  благородная  сталь  -  не остановился  бы Пашка  перед
поножовщиной, если  б не  героический поступок Егора Матвеевича.-  Вот вам и
"самовары-самопалы"! Я горжусь, что  в известной степени  принадлежу к  ним.
Господи Боже мой! Вот существовал тут сколько лет никому не ведомый обрубок,
а настала минута, и он ради "други своя" живым факелом возгорелся.  Ведь это
случайность,  чудо, что Пашка сумел его  загасить. И стал он опять привычным
Егором  Матвеевичем с чинариком, прилипшим к нижней губе, и тускло-голубыми,
теперь странно голыми глазами. А он по-настоящему героическая личность!
     Если  б  разобраться в  нас, если б в каждого  заглянуть, сколько может
оказаться  ценного,  высокого,  невостребованного  миром,  сколько  сильной,
неизрасходованной  души.  Но  разве  кто  пытался  это  сделать,  разве  кто
посмотрел   хоть  раз  задумчиво  в  нашу  сторону?   Ползунки,  "самовары",
недочеловеки  - вот кто мы такие не только для белоглазых упырей  и тех, кто
их  послал,  но  и для всего  народа, в упор  нас  не видящего. Если  честно
говорить,  какое  же  дерьмо наш  великий  народ - покорный, равнодушный,  с
ленивой рабьей кровью. Если мы,  убогие, безрукие,  безногие, на целую шайку
страх навели, так что  могла бы сделать вся человечья  громада, проснись она
наконец, распрямись. А  ведь  и  делать-то ничего  особого не  надо: сказать
"нет"  и убрать руки с рычагов. Все  встанет, а  там и  завалится. Что могут
белоглазые  без работяг? Да ни хрена,  со всеми своими бомбами и самолетами,
танками  и пушками, генералами и маршалами. Но разбит у народа  позвоночник,
ни на что он не годен.
     ...Вчера собирался  стачком.  Вот уже неделя, как белоглазые  выполнили
свою угрозу: полностью  отключили нас от цивилизации, даже баланды лишили и,
похоже, закончили эвакуацию персонала.
     Случайно я оказался  свидетелем свидания (вернее, расставания) Пашки  с
Дарьей. Разговор у них происходил через зарешеченное окошко полуподвала, где
мы храним  горючее. Я там расположился  со своей тетрадкой, а Пашка меня  не
заметил.  Слов я не слышал, но  видел, что  она плакала и о  чем-то  просила
Пашку,  а  он отрицательно  мотал головой. Это длилось довольно долго, потом
женщина ушла.  Пашка повернулся и заметил меня. Он подошел, лицо у него было
задумчивое, но спокойное.
     - Жалко бабу. Но что поделать: она не может остаться, а я уехать.
     - А почему она не может остаться?
     - Где она  будет жить?  Что делать? У нее дочка большая, ей надо судьбу
определять.
     - От кого у нее дочка?
     -  От мужа. Он их  бросил, когда она  со мной сошлась.  Уехал отсюда  и
затерялся.
     - Ты ее любишь? Он пожал плечами:
     - Привык. Зачем ты меня спросил? Ты же знаешь, кого я люблю...
     На стачкоме разговор зашел о том, что не сработали все наши рычаги.
     - Нас предали,- сказал Пашка.- И свои и чужие. Что свои - это в порядке
вещей, а почему закордонные правдолюбцы не шелохнулись, для меня загадка.
     - Ничего  загадочного,-  сказал Михаил Михайлович.- Политика.  Не хотят
ссориться  с  нашей великой  державой.  Почему  -  не  знаю. Может, какое-то
соглашение готовится  или поездка.  Значит, сейчас надо закрывать  глаза  на
мелкие грешки социализма. Что стоит горстка калек перед высокой политикой?
     - Но "голоса"-то вроде независимые? - заметил Василий Васильевич.
     -  Дитя  малое!  Они на чьи  деньги  существуют?..  А  кто дает деньги,
заказывает музыку.
     - Может,  просто не дошли наши письма? - высказал предположение Алексей
Иванович.
     - Я два  письма через "другарей" послал,-  сказал Пашка.- Чех и поляк -
ребята  надежные. Я с ними провел разъяснительную работу. А  одно письмо наш
мужик взялся сам доставить, он инженер-электронщик, на работу в Багдад едет.
     - Когда  любимая не приходит на свидание,-  сказал Михаил  Михайлович,-
думаешъ, что она  заболела,  сломала ногу, попала под  трамвай, а она просто
трахается с другим. Не стоит мозги трудить. Любимая не придет.
     - И какой вывод? - спросил Алексей Иванович.
     - Все тот же,- сказал Пашка.- Держаться.
     - Ленинградский вариант? - мрачно  сказал Михаил Михайлович.- Подохнуть
с голода?
     - До голода еще далеко,- возразил Пашка.- Главное, не скисать.
     -   Давайте  придумаем  какое-нибудь  развлечение,-  светским   голосом
предложил Василий Васильевич.
     Все  засмеялись,  кроме Михаила  Михайловича, он и  вообще  в последнее
время стал мрачен и раздражителен.
     - Предлагаю бальные  танцы,-  сказал он и  запел  противным  голосом: -
"Ночью, ночью в знойной Аргентине"...
     - Не дури,-  сказал Пашка.- Устроим вечер. Один споет,  другой  прочтет
стихотворение, третий чего-нибудь  расскажет.  Я фокусы умею показывать  - с
веревочкой и шариками.
     - Знаешь, что  это напоминает? -  злым тоном сказал Михаил Михайлович.-
Олимпийские  игры в доме для престарелых. Соревновались  по одному виду: кто
дальше нассыт. Победил старик, обоссавший себе ботинки.
     - Остальные в штаны? - сообразил Алексей Иванович и захохотал.
     - Очень остроумно,- сказал Пашка.-  Похоже,  ты сам  из этих, которые в
штаны.
     Я  думал, они сцепятся,  но  Михаил Михайлович повернулся  и  укатил на
своей тележке.
     Пашка поглядел ему вслед.
     - Осажденной крепости страшен не штурм, а предательство.
     - Брось! Мишка не предатель,- заступился Василий Васильевич.
     - Он люто о своей Насте тоскует,- сказал Алексей Иванович.
     Настя  -  уборщица,   пожилая  женщина,  лет  за   пятьдесят,  довольно
страхолюдная и угрюмая.  Но когда у нее началось с Михаилом Михайловичем, ей
было чуть за двадцать...
     ...Давно ничего не записывал. Было много всяких хлопот, и чувствую себя
неважно.  Какая-то сонливость  напала.  Все время ищу, где бы прикорнуть. Не
понимаю, что со мной. Вроде бы здоров, ничего не болит, а силенок нет.
     Задуманный вечер прошел здорово. Настолько здорово, что последующие дни
все ходили как "под банкой". Оказалось, почти каждый что-то умеет. "Самовар"
Аркадий Петрович пел  до войны в самодеятельности, был ротным запевалой и до
сих пор сохранил сильный лирический тенор. Он поет репертуар Лемешева и даже
с  его интонацией. Алексей Иванович, сроду не думал,  помешан на Есенине, он
нам всю "Анну Cнегину" наизусть прочел. Константин Юрьевич - непревзойденный
рассказчик.  Один  его   рассказ  я  запомнил.   Разговаривают  пехотинец  с
танкистом:
     <b>"Пехотинец.</b> Ждешь, ждешь  танков, вот появились наконец,  и первое, что
они делают,- дают залп шрапнелью! Так всегда! В чем тут дело?  Ведь по своим
же бьют!
     <b>Танкист.</b> Все нормально. Так и надо!
     <b>Пехотинец.</b> Бить по своим?
     <b>Танкист.</b> Да не по своим, дурья голова. Нам ни черта не видно. Где свои?
Где фрицы? Вдарим разок навесным.  И смотрим: бегут на нас -  свои, бегут от
нас - фрицы. Словом, выясняем и уточняем боевую обстановку. Понял, балда?"
     Василий Васильевич спел два романса: "Не пробуждай" и "Мой  костер". Он
не поет, а почти говорит, но так,  что за  душу хватает. Представляю, как бы
это  звучало  под гитару. Отличился  Иван  Иванович.  Он  очень  старательно
готовился  к  своему номеру:  разрисовал цветочками фанерный лист и сделал в
нем круглое отверстие. Хор "самоваров" спел куплет:
     Приходи, мой милый,
     В вечерний час.
     Приходи, любимый,
     Прямо хоть сейчас.
     - Я здесь!  - вскричал Иван Иванович  и  высунул в круглое окошко голую
жопу, на которой были нарисованы углем усы. Его заставили бисировать.
     Я  прочел отрывки из своих записей, слушали с  большим вниманием. Пашка
показывал фокусы, а потом  мы  хором пели "Невечернюю", "Когда б имел златые
горы..." "Гори, гори, моя звезда...".
     ...У  нас введен  особый  режим.  На  общем  собрании  Пашка  обрисовал
положение и  призвал потуже затянуть  ремни.  Экономить  придется даже воду,
поскольку  водопровод  перекрыт, а  от  колодца мы  отрезаны.  Выручает  "не
осенний мелкий дождик", но все-таки бочки наполняются медленно. Лекарства мы
тоже поставили под  строгий контроль: снотворное выдается  лишь тем, у  кого
хроническая бессонница, а валидол и нитроглицерин, если сильно схватит. Всех
"самоваров"  распределили  по  "рукастым", они  должны их мыть, причесывать,
одевать,  кормить, водить  в  сортир, стирать на них, менять белье.  Словом,
обеспечивать такое  обслуживание,  какого  они  не имели  при  разленившемся
персонале. Пашка вообще строго следит за  тем,  чтоб никто не  опустился, не
махнул на себя рукой. А такое почти неизбежно, когда  люди заперты в четырех
стенах  и никого не  видят, кроме одних и тех же надоевших рож. Раньше у нас
была какая-то внешняя  жизнь,  общение с другими людьми, прогулки, сейчас мы
варимся  в собственном соку, а это чревато...  Нас выручает то,  что  за все
предыдущие  годы  мы  как-то мало узнали друг  друга,  и  сейчас  происходит
взаимное  открытие.  И это  оказалось интересным, каждый увидел в другом  не
просто соседа по палате, сомученика, а человека...
     Наведя  экономию, мы обнаружили, как мало надо нам для существования. Я
не говорю о  таких едоках, как Пашка или  Василий Васильевич, эти  рубают по
делу,  но все "самовары" питаются,  как  птички. Оказывается,  не нужно даже
нашего скудного  рациона, чтобы  прокормить туловище,  почти  не расходующее
себя на  внешнюю жизнь. Куда же девалась раньше еда? Оставалась на тарелках,
скармливалась  скоту,  собакам,  кошкам. Выходит, наших  запасов  нам хватит
надолго...
     Мы  ничего  не  знаем  о  том,  что  происходит в  мире.  Электричество
отключено,  батарейки  сели,  и  приемник  Михаила Михайловича  замолчал. На
бензине  и  керосине он, к сожалению,  не  работает.  Теперь  мы поняли, что
дышали  все-таки  воздухом всего  человечества, а  не только хвоей  Богояра.
Сейчас нас исключили из мирового пространства...
     Нервы у людей сильно напряжены. Начались ссоры. И как ни странно, среди
"самоваров",   которым   и   делить-то  нечего.  Причину   ссоры  даже  сами
разругавшиеся  порой  не знают. Вот вчера это было.  Запел Аркадий Петрович.
Обычно его  упрашивают петь, а он огрызается: "Что я вам - патефон?" - но  в
конце концов делает милость. Надо же покапризничать артисту. А тут сам запел
"Среди долины ровныя..." - чудную песню, одну из лучших в  его репертуаре. И
вдруг Сергей Никитович, культурный человек, бывший
     командир   роты,   как  заорет:  "Заткнись!  Надоел!"  Егор   Матвеевич
заступился:  "Не любо - не  слушай,  а врать  не мешай".- "Он меня с  мыслей
сбивает".-  "Надо  же,  какой  мыслитель!   Карл  Маркс!  Альберт  Эйнштейн!
Суслов!.." Самое  тяжкое, что в  их ссорах нет  выхода. Нельзя дать по роже,
выйти,  хлопнуть  дверью,  вообще  как-то  спустить  пары.  Остается  только
плеваться.  Что   Сергей  Никитович  и   сделал.  Но  попасть  в  противника
практически невозможно, они плюются в никуда, чаще  всего себе же  на грудь.
Это  раздражает еще больше. Кончается слезами, истерикой. Так случилось и на
этот  раз. Сперва разревелся Сергей Никитович, а потом и сам певец. Пришлось
Пашке  их утешать, мирить. У него это выходит,  хотя и с натугой. Раньше они
крайне   редко  заводились.  То   ли  их   пичкали  какими-то   лекарствами,
ослабляющими жизненный тонус, то  ли они раз и  навсегда оморочены  страшной
травмой,  мне трудно судить, но такой  агрессивности не было. Бунташные дела
очень их возбудили, но наряду с хорошим пробудилось и плохое; агрессивность,
нетерпячесть - при полном бессилии - ужасны.
     Пашка  просил нас больше времени проводить с этими несчастными и чем-то
их занимать. Пашку слушаются, хотя, похоже, не так охотно, как прежде.
     ...Все-таки харчишек стало  не  хватать. Вернее сказать, они пустые: ни
жиров,  ни  масла.  Ввалились щеки, удлинились носы.  И  "самовары" приметно
угомонились, стали меньше кидаться  друт на друга. Темнеет рано. Как ни  жги
бензин-керосин  в самодельных светильниках, осеннюю ночь не переборешь. Да и
надо экономить горючее, бочки не бездонные. А ночи все чернее и длиннее...
     ...Сегодня  я  упросил  Пашку выпустить меня  хоть на полчасика наружу.
Вообще это запрещено,  поскольку  белоглазые держат нас под наблюдением и от
них  всего можно  ждать. Но,  видно, на меня нашла болезнь,  когда не можешь
сидеть взаперти,  и я сказал  Пашке: если меня не выпустят,  у  меня  пойдет
крыша.  Он  подумал-подумал,  наклонив  свою  крупную,  лобастую  голову,  и
разрешил: "Ладно. Только втихаря. Не то все разбегутся".
     Когда он меня вывел, я  вначале  ничего не ощущал, кроме счастья дышать
чистым воздухом. Я почувствовал свои легкие и то, что я делаю для них что-то
очень хорошее, а они возвращают мне это с процентами. Минут  пять, наверное,
я  просто дышал, закрыв глаза и  тем бессознательно отгораживаясь от других,
отвлекающих впечатлений. Сперва я ощущал только  свежую  благодать, воистину
пьянящую,  потом  стал  различать  запахи  -  осенние,  горьковатые:  палого
березового  листа, умирающих трав, влажной  коры, и  от  воды  тянуло  резко
намывом гниющих водорослей.
     Я открыл глаза  и  увидел  осень. Осины  были  совсем голые, березы еще
сохранили немного желтого убора, лесная поросль сквозила во все концы. Чайки
над озером не  кричали, а как-то ржаво скрипели. Синицы  вернулись из леса в
надежде на корм возле человечьего жилья, да возле нас не прокормишься.
     И постепенно мне стало печально и тревожно в этой изнемогающей природе.
И я был рад, когда появился Пашка.
     - Надышался?
     - Надышался.
     - Налюбовался?
     - Налюбовался.
     - Устал? Отнести тебя?
     - Еще чего? Я сам...
     Когда  мы  вернулись домой, я вынул  эту  тетрадку, чтобы записать, как
обычно,  прожитый день,  и вдруг  по тетрадочному листу забегал крошечный, с
порошинку,  клопик. Нет,  это,  конечно,  не  клопик,  а  какой-то  жучишко:
оранжевый,  со  множеством ножек,  невероятно  шустрый. Он носился  с  такой
быстротой, что  за  ним  было  не  уследить. Каким  же  мощным  двигательным
аппаратом надо обладать,  чтобы перемещать свое тельце с  такой  невероятной
быстротой! Он метался  по  листу, потом я  почувствовал его  на своей  руке;
оглянуться не успел, как  он прощекотал мне щеку и опять оказался на бумаге.
Я  решил  его  прогнать, чтобы он  не  забрался мне  за  пазуху.  Щекотно  и
противно. Я ничего  не имею против насекомых, но не люблю, когда они ползают
или просто  сидят  на мне. Такой  у  меня неуживчивый характер. Но  я боялся
тронуть его моим толстым и грубым пальцем, даже кончиком шариковой ручки, из
которого выдавливается паста,  уж больно он хрупкий.  Я решил  его сдуть. Но
крошка припала к листу, уперлась или приклеилась к нему всеми своими ножками
и удержалась. Я  подул сильнее - никакого впечатления. Экая жизненная сила и
сопротивляемость  у  такой  малости!  Я  подул  еще  сильнее,  и  вдруг  эта
порошинка, эта  оранжевая точка размазалась  по бумаге, я расплющил ее своим
выдохом. Не знаю почему,  но  это произвело  на меня удручающее впечатление.
Ей-Богу,  я чуть не заплакал. Глаза  стали  влажными. Неужели мне  так жалко
Богову нелепицу? Жалко, конечно, но тут еще что-то. Я такой  же, как он, все
мы,  богоярские герои, бунтари, пугачевцы, соловецкие ратоборствующие иноки,
такие  же  слабые, жалкие и непрочные, как  оранжевый жучок.  Просто еще  не
догадались дунуть посильнее. А догадаются -  и все: размажут нас красноватой
кашицей, как этого бедолагу.
     ...Пашка  как-то  сказал: осажденным  крепостям  страшен  не  штурм,  а
предательство.  Я  вспомнил  эти слова  сегодня ночью,  подслушав случайно -
бессонница мучила - его разговор с Михаилом Михайловичем.
     - Не могу больше. Я уйду,- это сказал стрелок-радист.
     - Я это давно знал.
     - Откуда ты мог знать, когда я сам... сегодня еще...
     - Со стороны виднее.
     Пашка бывал порой резок, с начальством груб, мог покрыть матом, правда,
очень редко, но в тоне его всегда оставалось какое-то человеческое тепло.  А
сейчас его голос был  холоден,  презрителен  и высокомерен. Я не знал такого
Пашки.
     - Я  скучаю за  Настей,- сказал Михаил  Михайлович с какой-то нищенской
интонацией.- Я не знал, что буду так за ней скучать.
     - Прими мои соболезнования.
     -  Надо  ли так, Паша? - мягко  сказал Михаил Михайлович.- Столько  лет
вместе бедовали.
     - Чего ты от меня хочешь? Одобрения?
     - Понимания.
     - А что я должен  понять? Что ты без  бабы не можешь? Какой донжуан!  Я
младше тебя, но ничего - обхожусь.
     - Это я настоял, чтобы тебя на пристань пускали.
     - Я не просил. И не стал, если помнишь.
     - Наверное, ты сильнее меня. Пашка промолчал.
     - Все равно там будем,- вздохнул Михаил Михайлович.
     -  На  том  свете? -  поспешно  подхватил  Пашка.- Несомненно. Только в
разных отделениях.
     - Я - о новом убежище,- устало сказал Михаил Михайлович.
     - Не расписывайся за всех.
     - Придется отсюда уйти. Будут голод, болезни, мор. Ты  что решил - всех
тут положить?
     - Я никого не держу. Тебя тоже. Но зачем торопиться? Уйди со всеми, раз
ты уверен, что придется уйти.
     - Уйти  надо  всем!  -  другим,  каким-то  освобожденным голосом сказал
Михаил Михайлович.- Я поговорю с людьми.
     - Попробуй только. Я тебя прикончу.
     - Что с тобой, Пашка?  Я тебя  таким  не  знаю. Ты  же добрый,  хороший
человек. Или ты маску носишь? Кто ты на самом деле?
     - Я Пашка-безногий. Так меня звали после войны в одной теплой компании.
Не напоминай мне об этом времени. Я думал, что забыл его.
     - Ладно. Я тебя не боюсь.
     - Напрасно.
     Михаил Михайлович пропустил это замечание мимо ушей.
     -  Но мутить людей, пожалуй,  не  стоит.  Для  себя я решил,  а  насчет
других... Ты же не станешь их насильно держать? Этих... беспомощных, которые
сами ничего не могут?
     - Не твоя забота. Ты все сказал? - И Пашка накрылся одеялом.
     Михаил Михайлович ушел на рассвете, когда все еще  спали. И Пашка спал.
Лицо у  него было жесткое, как  из  дерева. Он спит  с открытыми  глазами, я
замечал  это у собак. Глаза свинцовые, слепые,  страшные. А  вообще глаза  у
него серые, матовые,  а  случается, ударит  солнечный  свет, и они  делаются
бездонно синими. Какой же Пашка на самом деле: синий, серый, свинцовый?..
     Я видел  из окна,  как Михаил Михайлович уходил. Его  выпустил  Василий
Васильевич,  помог поудобнее устроиться на тележке,  уместил  радиоприемник,
пожал  ему  руку  и  сразу вернулся  в  дом.  Михаил Михайлович  покатил  по
утреннику,  устлавшему землю  и траву.  Он несколько  раз  останавливался  и
оглядывался, словно ждал, что  его  окликнут.  Я  бы сделал  это, да ведь не
такого зова  он ждал. Какой же он крошечный сверху!.. Вот он в последний раз
оглянулся,  уже от  крыльца  административного корпуса, вытер лицо  кепкой и
скрылся.
     В то  же утро Пашка собрал нас и сообщил об  уходе Михаила Михайловича.
Без всяких комментариев. Его выслушали молча, угрюмо и разошлись.
     ...Опять давно не записывал. После  ухода Михаила Михайловича наступила
тревожная,  смутная  пора.  Все  словно  чего-то  ждали.  Нет,  не  каких-то
вражеских  действий,  а  чего-то  непонятного,  что возникнет  среди  нас  и
непременно обернется  бедой. На улице - слякоть,  зима  борется  с осенью, а
воздух тяжел, как в  августовское  предгрозье,- давит. И совершилась беда  -
умер Егор Матвеевич.
     Он давно  уже был плох, только мы этого не  понимали, чуть  не с самого
того  дня, когда пытался сжечь  себя. Правда, первое время он еще куражился,
крыл  на чем свет стоит  Пашку и  всех нас,  что помешали  его  подвигу,  но
длилось это недолго, вдруг  скис, замолк, ушел  в себя. Ни с кем не общался,
почти не  ел,  только  бросал  отрывисто:  "Холодно, холодно",- и надо  было
кутать его в одеяло. Пашка пытался разговорить Егора Матвеевича, узнать, что
с ним происходит, но тот отмалчивался, правда,  уже без злобы и раздражения,
видать, простил Пашке. Наверное, он перенес слишком сильное потрясение, ведь
он  не  думал, что уцелеет, он принял смерть, и  она вошла  в него,  хотя он
остался жив и  даже не  очень пострадал. Он истратил себя  полностью на свой
поступок и уже  не мог и  не хотел жить. Конечно,  это мои домыслы, а что  у
него было на душе, разве узнаешь?
     Посовещавшись, мы решили не ставить  в известность белоглазых о кончине
Егора Матвеевича. Им нет  дела до нашей  жизни, пусть не будет дела до нашей
смерти.
     Досок было полным-полно. Пашка и Василий Васильевич - умелые плотники -
сколотили гроб, довольно  большой, куда больше, чем требовалось обкорнанному
телу покойного. Они этим оказывали ему уважение, давая приют не тому, что от
него  оставалось, а тому,  что было, когда молодой удачливый таежный охотник
сменил тройник на  винтовку  и помог нашему  бездарному командованию  решить
единственную на всю войну стратегическую задачу: забить русским мясом стволы
немецких орудий.
     Мы  похоронили его под стеной  трапезной, на скрытой от врагов стороне.
Могилу выкопали ночью. С утра шел снег с дождем, потом перестал,  проглянуло
солнце, и земля,  хвоя запарили. На сосновом суку над могилой сидела белка и
внимательно следила за церемонией. Рыжими у нее оставались лишь ушки и лапы,
остальной мех был зимним, серым, и казался окутанным каким-то влажным дымом.
Ее все приметили и удивлялись, чего она стынет в измороси, вместо того чтобы
спрятаться в дупло.  Аркадий Петрович высказал  соображение, что в эту белку
переселилась душа Егора Матвеевича, которой интересно было знатъ, что скажут
над могилой. Она услышала много хорошего, теплого, трогательного.
     Потом  Пашка выдал нам  граммов  по тридцать медицинского спирта, чтобы
помянуть Егора Матвеевича и  согреться, ведь все стояли под холодной ночью с
непокрытыми головами. Все же несколько человек захлюпало носом.
     ...У  нас новое увлечение: изобретать  светильники.  Уж очень  сумрачно
стало  в убежище, это плохо влияет на психику. Мрачнеет наш гарнизон, теперь
редко услышишь шутку, смех, веселый голос. Люди молчаливы, раздражительны.
     Осветили  мы  наш каземат неплохо,  но радости не прибавилось. Какой-то
дурной от них свет - неспокойный.  Стоят  они или на полу, или  на низеньких
подставках, и каждая крыса, увеличенная тенью, кажется с медведя.
     Я  слышал,  как  Пашка  пробормотал,  уладив  очередную  ссору:  "Герои
устали".  Наверное, так оно и  есть. Нездоровье, усталость, плохое  питание,
холод, безделье делают свое дело. Тяжело повлияла и смерть Егора Матвеевича.
А тут  поехала  крыша  у  нашего  певца, тихого и  нежного человека, Аркадия
Петровича. Он неумолчно брусит что-то церковное, будто самого себя отпевает.
И  вдруг дико вскрикивает и опять брусит. Его перевели в нашу  палату, но он
плохо действует на Ивана Ивановича,  который давно уже не в себе, но  прежде
не  докучал. Сейчас он стал  невероятно приставуч. Кто бы чего ни  делал, он
должен подкатить на своей  коляске и спросить:  "Ну, че?" - "Чего че?" - "Че
делаешь?" - "А ты сам не видишь?" - "Не, а че?" И  неважно, как ему ответить
- или по-серьезному: "Посуду мою", "Постель стелю", или  в  насмешку: "Вальс
танцую", "Жениться собираюсь",- он тут же:  "И я хочу! Ты че - забурел?  Я с
тобой! А че?" - и доводит до трясучки.
     Когда  Михаил Михайлович ушел, я занял его койку рядом с Пашкой.  Он не
возражал. Раз ночью я заметил, что он не спит, и спросил его шепотом:
     - Паш, а Паш, что будет?
     - О чем ты?
     - О нас. О чем же еще? Он проговорил с неохотой:
     - Кто его знает.
     - Ты, Паша, ты знаешь.
     - Не забегай вперед,- сказал он угрюмо.- Все само решится.
     - Как решится?
     - Не пытай меня, Николай Сергеич, иди в болото.
     Таким я Пашку не видел. Он всегда был  прямым и  откровенным человеком.
Он, конечно, знал, что будет, но не хотел этого знать и уж вовсе не хотел об
этом говорить. У Пашки был огромный моральный авторитет, но он не чувствовал
себя вправе давить на людей и все пустил на самотек.
     Крепости сдают  не только из-за предательства. Когда  Михаил Михайлович
ушел, крепость устояла, хотя трещина пошла по ее телу. Но было ясно, что нам
не выдержать зимней осады.  Уверен:  многие  согласились бы и на безнадежный
риск,  но мы отвечали за  беспомощных, а  они уже начали нести потери:  умер
Егор  Матвеевич,   тронулся  Аркадий  Петрович.  А  тут   еще  омерзительное
происшествие:  ночью  крысы  объели  ухо  Сергею  Никитовичу.  Он,  бедняга,
оглушенный снотворным,  ничего  не почувствовал, а утром проснулся - пол-уха
нет.
     Крысы  тут  всегда  водились,  но не  в  таком количестве. Днем  они не
появляются  в палатах, хотя вовсю шуруют  на  кухне,  в сенях и коридорах, а
вечером выходят из  подпола, не  дожидаясь,  когда погаснет  свет, и носятся
между койками.
     Кто-то подал мысль: эвакуировать  "самоваров", но они подняли  страшный
крик.  Боже мой, что  там творилось!..  Ярость, гнев, отчаяние, слезы людей,
которые  не  способны  к  действенному  протесту,  бессильны  против  любого
принуждения,  невозможно описать.  Сергей Никитович с забинтованной  головой
пригрозил: "Расколоть башку о стену мы всегда сумеем, и вы будете убийцами".
Их категорическое требование: или все остаются, или все вместе уходят. Вот и
решилось  само собой,  как говорил  Пашка. Разве можно  было  предать  своих
товарищей, с которыми прошла жизнь?..
     И  начались сборы. В последнюю минуту Пашка  объявил, что остается.  На
него накинулись: "Да кто тебе позволит?", "Очумел?", "Ты же загнешься тут!".
Пашка выслушал холодно. "Не бойтесь, не загнусь и весной пойду на пристань".
Его оставили в покое.
     Я  решил остаться с  Пашкой  и,  пока  шло это  объяснение, спрятался в
захламленном чуланчике, который  еще раньше присмотрел  для своих записей. Я
был  уверен:  когда  меня  хватятся,  этот  тайник  не  найдут. Странно,  но
создалось впечатление, будто никто не хватился.  Конечно, в суматохе могли и
не  заметить, хотя я не совсем рядовая фигура в нашем, увы, капитулировавшем
гарнизоне.  Впрочем,  кто  знает, может,  меня искали, да  уже  поздно было.
Белоглазые небось помешались  от  счастья,  что могут отмылить. Наверное,  и
Пашка на это рассчитывал: не станут они снова накалять атмосферу и требовать
его отъезда.
     Я вылез из своего  укрытия, когда наши все  до одного покинули убежище.
Шествие уже  проделало  полпути до административного корпуса. Зрелище,  надо
сказать, было  не  для  слабонервных.  "Самоваров"  привязали  за спиной,  а
поскольку  все ослабели от недоедания и неподвижной жизни, то едва двигались
на своих тележках. Но когда белоглазые  хотели помочь, заорали, обложили  их
матом и погнали прочь.
     Пошел  мокрый  снег большими,  слипшимися, быстро стаивающими хлопьями.
Ветер наклонил  снег, понес  его параллельно земле прямо в лица  ползущим по
закисшей дороге.  Наклонив  головы, плечами и грудью налегая  на ветер, наши
тащились  сквозь снегопад.  Я  заметил, что  плачу, потому  что размылось  в
глазах. Я  вытер  глаза  и  приказал  себе  не реветь. То,  что  я видел  из
маленького грязного оконца, не  было ни жалким, ни ущербным.  И это не  было
поражением. Мы держались столько  месяцев не  против  белоглазых оглоедов, а
против  всего  тупого  и  непреклонного государства.  Чем мы хуже соловецких
иноков? У нашей рати ни одной пары ног и дай Бог  по руке на воина. Гарнизон
ушел, но крепость не  сдалась. Враг  не вошел сюда. Наш  командир остался. И
при  нем  гарнизон  из  одного  человека.  Я  его  гарнизон,  мы  продолжаем
сопротивление.
     Шествие,  отдалившись,  стало  за  пеленой  снега  темной  извивающейся
гусеницей. Вот  она  достигла крыльца административного корпуса, и он вобрал
ее в себя. Отъезда мы  не увидим, корпус имеет  выход за монастырскую стену.
Остался лишь косо валящий снег, в него провалилось тридцать лет жизни.
     Я вернулся в дом.  Пашка не удивился моему появлению. И не обрадовался.
Голос его прозвучал весьма сухо:
     - Зря ты остался. Погано будет.
     - .Как будет, так и будет.
     - Какой у тебя тут интерес?
     - Привычка. Мне к новому месту не привыкнуть.
     - Возись с тобой!..
     -  Я  сам себя  обслужу,- сказал я храбро.- Одна  просьба: зови меня по
имени, хватит этих церемоний. Я же на пять лет тебя моложе.
     Он усмехнулся:
     - Ладно, Коля... Жизнь продолжается. Будем жить...
     ...Неделю не  притрагивался  к дневнику. Дел было выше  головы.  Ребята
такой  срач оставили, что разгребай  да разгребай. И  главное,  чтоб никаких
пищевых отходов: корок, крошек,- крыс развелось видимо-невидимо. Мы занялись
уборкой всерьез. Это была работка! Сколько "добра" вынесли, сожгли,  зарыли!
Даже   представить   себе  трудно,   как  можно   скопить  такое  количество
всевозможного  мусора:  бумага  -  откуда  только  она  взялась? -  какие-то
коробочки, флакончики, корешки, сушеные цветы  и  травы,  огрызки  зверьевых
шкурок,  птичьи  лапы  и крылья,  сосновые и еловые  шишки,  гвозди,  гайки,
разноцветные   стекляшки,   бусины,  гребешки  без  зубьев,  ржавые   лезвия
безопасной  бритвы,  пипетки,  железяки  неизвестного  назначения,  камешки,
кусочки  материи,  ленточки  -  все   годилось  в  большом  хозяйстве  наших
собирателей. В  сущности говоря, в этом нет ничего смешного и странного: да,
это  был их  вещный  мир, ничуть не менее  ценный, чем домашняя  антикварная
лавка какого-нибудь видного коллекционера. И наверное, им  было грустно, что
они не могут забрать с собой свои сокровища.
     Пашка  вымыл полы.  Закутавшись в  одеяла,  мы  хорошо проветрили  наше
затхлое помещение, но запаха курной избы так просто не выведешь. Мы накопали
глины, замесили ее битым стеклом и замазали дыры в полу. Потом согрели воду,
вымылись и переоделись в чистое. После чего сели обедать.
     ...Казалось бы,  надо чувствовать наставшую пустоту и  тишину.  Сколько
тут  было  народу,  сколько   шума,  суеты,   всяких  происшествий,  споров,
обсуждений!  Разговаривали,   пели,   шутили,  ссорились,   плакали,  орали,
тосковали,  любили,  ненавидели, сходили с ума,- когда я вспоминаю  недавнее
прошлое,  то  не  перестаю удивляться, какими  мы были  шумными,  активными,
несмотря на увечья, душевно заряженными людьми. А  теперь лишь  слабый шорох
наших  с  Пашкой  движений наполняет дом в  утренние  и  дневные часы (вечер
озвучивается крысиным топотом - наша замазка не сработала), а дом не кажется
мне пустым, он заполнен Пашкой.
     Среди нас были значительные личности, сильные люди с интересной, хотя и
рано оборванной биографией, но Пашка выделялся из всех. Я думаю,  он в любой
компании,  в  любом  обществе  был  бы  заметен,  в  нем все  крупно,  ярко,
мускульно, если так можно выразиться, недаром  его любила прекрасная женщина
и  даже погибла из-за него. Впрочем,  я уже писал,  что Пашка в ее гибель не
верит. Наши ее видели, говорят, королева. Я очень жалею, что не был тогда на
пристани, мне и вообще-то лишь  два раза удалось  туда  добраться.  Но Пашка
говорит, что отвезет меня к первому же пароходу, который приходит на майские
праздники.
     Я знаю другую женщину -  прачку Дашку, она тоже на Пашке чокнутая. Если
б  не дочь, она никогда бы  отсюда  не уехала,  но  как  бы  она ни  любила,
материнское всегда возьмет  верх. Я так об этом пишу,  будто чего понимаю, а
ведь у меня не было любви, не было женщины. Мне с отрочества  втемяшили, что
пора мужской зрелости - двадцать один год, а до  этого - полное воздержание.
Мои родители были хорошие люди: честные,  щепетильные, предельно деликатные,
напичканные старинными добродетелями, типичные дореволюционные интеллигенты.
Всей  душой преданные четвертому сословию, с мечтой о светлом будущем, свято
верящие в  социализм и потому оправдывающие все действия  властей -  находка
для  диктатуры.  Они  не  взяли от времени лишь  то немногое,  что следовало
взять,  ну, хотя  бы  чуть  большую  моральную свободу, чем  во  времена  их
стерильной  молодости,  отсюда  и  предписанное  мне  целомудрие,  будь  оно
проклято!  Ни один  из моих друзей не  пошел  на фронт, не попробовав  бабу,
кто-то  по  любви,  большинство  - с кем попало. Я  один, законченный идиот,
подарил свою девственность дорогой Родине вместе о конечностями. Очень долго
меня это не  мучило, я не испытывал и тени влечения к женщине. Но к старости
во  мне  что-то  проснулось. Меня  стали  волновать  даже  старухи,  которые
приходили убирать за "самоварами". Я не люблю похабных разговоров - опять же
утонченное воспитание! - но как-то слышал: некоторые "самовары" устраивались
с  этими старухами,  кто  за  подарки, которые нам  иногда присылали, а  кто
вполне  бескорыстно  -  по  взаимному  согласию,  ведь  эти  женщины военной
молодости, такие же обойденные, как и мы.
     ...Каждый  день мы  ходим с Пашкой на прогулку. Он приделал веревочку к
моей  тачке  и,  когда  я устаю, тянет меня на буксире.  Мы обошли  участок,
спустились с пологой стороны к озеру, которое стало тяжелым, темным, мрачным
(а  все равно хорошо!),  даже административный корпус обследовали, но ничего
интересного не  обнаружили. Белоглазые  перед уходом все за собой  прибрали,
оставив голые стены.
     Мы почти никогда не говорим о прошлом. Хотя иной раз наткнешься на след
недавней  жизни -  и как  ножом по  сердцу.  Мне стало  казаться, что  Пашка
сознательно избегает этих разговоров, что они ему неприятны. Но почему? Быть
может, мы по-разному понимаем и оцениваем  пережитое? Мне ужасно не хотелось
быть  назойливым, неделикатным, но  все  же я  не  выдержал  и  спросил  его
напрямую:
     -  Пашка, теперь,  когда все кончилось, скажи, кто мы?  Победители  или
побежденные? Я что-то запутался. Он ответил не сразу:
     -  Мы  жили... Сколько  лет  мы томились, маялись, чуть  тлели,  а  тут
вспыхнули. Мы вернули, пусть ненадолго, отнятую у нас жизнь и подержали ее в
руках, дуреху... А победить  мы не могли. У нас всегда побеждает власть. Сам
знаешь: нет таких крепостей...
     - А  вот и есть!  -  вскричал  я.-  Заврался ты,  Пашка. Вот  она,  эта
крепость, и флаг на ней не спущен. Пашка поглядел на меня и захохотал:
     - Ну, ты силен, Никола!..
     После этого разговора я почувствовал себя свободнее с ним. Оказывается,
и  у Пашки не на каждый вопрос готов  ответ. Вчера я его спросил, скучает ли
он по ребятам.
     - Вспоминать - вспоминаю, а скучать?..- он отрицательно мотнул головой.
     - И по Дарье не скучаешь?
     - Я, Коля, свое отскучал. По другому человеку.  На остальных у  меня не
осталось сил.
     - А сейчас по этому человеку ты скучаешь?
     - Нет. Я жду. И радуюсь тому, что было. И жду.
     - А вот  мне не приходилось ждать. Никого. Никогда. Я не знаю, что  это
за чувство. Я вообще ничего не знаю. Что такое любовь? Что такое близость?
     - Ну, если  не знал, то уж лучше и  не  знать,- сказал он с отчуждающей
жесткостью.
     Я  не  понял, что  он имел  в виду, а главное, то  чувство,  которое он
вложил  в свой ответ. Или он подумал, что я буду его расспрашивать. Тогда он
угадал. Мне хочется понять, что это за чувство, которое он пронес сквозь всю
жизнь. И если бы только он, меня бы это не удивило - чем еще жить калеке? Но
ведь  и женщина, любившая его в  юности, тоже сохранила к нему  это чувство.
Ребята рассказывали, как она к нему кинулась...
     "О калеке нельзя было сказать, что  он  "стоял"  или "сидел", он именно
торчал пеньком, а по бокам его обрубленного широкогрудого тела, подшитого по
низу толстой темной кожей, стояли самодельные деревянные толкачи, похожие на
старые угольные утюги...
     Ничто не дрогнуло на  загорелом,  со сцепленными челюстями лице калеки,
давшего справку. Он будто и не слышал обращенных к нему слов. Жесткий взгляд
серых  холодных  глаз  был устремлен вдаль  сквозь  пустые,  прозрачные тела
окружающих...
     Анна пожалела, что не услышала больше  его голоса, резкого, надменного,
неприятного,  но обладавшего таинственным сходством с добрым, теплым голосом
Паши. Она подошла ближе к нему, но, чтобы тот не догадался о ее любопытстве,
занялась  приведением   в  порядок   своей  внешности:  закрепила  заколками
разлетевшиеся  от ветра волосы, укоротила тонкий ремешок наплечной  сумочки,
озабоченно осмотрела  расшатавшийся  каблук,  затем,  как  путник,  желающий
сориентироваться  в  пространстве, обозрела  местность...  Затем Анна  будто
вобрала  взгляд в себя,  отсекла все лишнее, ненужное  и  сбоку,  чуть сзади
сфокусировала его на инвалиде в серой грубой рубахе.
     Она не сознавала, что нежно и благодарно улыбается ему за напоминание о
Паше.  Она думала: если похожи  голоса,  то должно  быть сходное  устройство
гортани, связок, ротовой полости, грудной клетки, всего аппарата, создающего
звучащую  речь.  Мысль  отделилась  от  действительности,  стала  грезой,  в
дурманной  полуяви  калека почти  соединился  с Пашей.  Если  б Паша  жил  и
наращивал возраст, у него  так же окрепли бы  и огрубели кости  лица: скулы,
челюсти, выпуклый лоб, полускрытый блинообразной кепочкой;  так  же отвердел
бы красивый большой рот, так же  налился  бы широкогрудой  мощью по-юношески
изящный торс. Когда-то она любовалась Фидиевыми уломками в Британском музее,
похищенными англичанами с фронтона Парфенона, и ее обожгла мысль: как ужасны
оказались  бы мраморные обрубки,  стань они человеческой плотью. Этот калека
был  похищен  Богояром  из  Британского  музея,  но  обрубленное  тело  было
прекрасно,  и Анне - пусть  это звучит кощуством  - не мешало, что его  лишь
половина.  Легче  было представить,  что  и  другая половина  была столь  же
совершенна.
     Чем дольше смотрела она  на  калеку,  тем  отчетливей  становилось  его
сходство с Пашей. Конечно,  они  были разные:  юноша  и  почти  старик, нет,
стариком его не назовешь, не шло это слово к его литому, смуглому, гладкому,
жестко-красивому  лицу,  к  стальным, не  моргающим глазам. Ему  не  дашь  и
пятидесяти. Но  тогда  он  не  участник Отечественной войны. Возможно, здесь
находятся и люди, пострадавшие и  в мирной жизни? Нет, он фронтовик. У  него
военная выправка, пуговицы на его рубашке спороты с гимнастерки,  в морщинах
возле  глаз и на шее, куда  не  проник загар, кожа уже  не  кажется молодой,
конечно, ему за пятьдесят. И вдруг его сходство с Пашей  будто истаяло. Если
б Паша остался в живых,  он старел бы иначе. Его открытое, мужественное лицо
наверняка смягчалось бы с годами, ведь по-настоящему добрые люди с возрастом
становятся  все  добрее, их юная неосознанная снисходительность к окружающим
превращается  в сознательное всеохватное чувство  приятия  жизни. И  никакое
несчастье,  даже злейшая  беда, постигшая  этого  солдата, не  могли бы  так
ожесточить Пашину светлую душу  и омертвить взгляд. Ее неуемное воображение,
смещение  теней   да   почудившаяся  знакомая  интонация  наделили  обманным
сходством  жутковатый  памятник  войны  с  юношей,  состоявшим  из сплошного
сердца. И тут калека  медленно повернул  голову,  звериным инстинктом почуяв
слежку, солнечный свет ударил  ему в глаза и вынес со дна свинцовых колодцев
яркую, пронзительную синь.
     - Паша!..- закричала Анна, кинулась к нему и рухнула на землю.- Паша!..
Паша!.. Паша!..
     Она  поползла,  обдирая  колени  о влажно-крупитчатый песок,  продолжая
выкрикивать  его имя, чего сама не слышала. Она  не могла стать  на ноги, не
пыталась этого сделать  и  не удивлялась, не пугалась  того, что обезножела.
Если Паша лишился ног, то и у нее их  не должно быть. Вся сила ушла из рук и
плеч, она едва продвигалась вперед, голова тряслась, сбрасывая со щек слезы.
     Калека не шелохнулся, он глядел холодно, спокойно и отстраненно, словно
все это его ничуть не касалось.
     Она  обхватила руками  крепкое,  жесткое  и вроде бы  незнакомое  тело,
уткнулась лицом в незнакомый запах  стираной-перестираной рубашки, но сквозь
все  это  чужое,  враждебное,  нанесенное  временем, дорогами,  посторонними
людьми,   посторонним  миром,  на  нее  хлынула  неповторимая,  неизъяснимая
родность, которая не могла обмануть..."
     ...Ночью случилась  мерзость: по мне  пробежала крыса.  Пашка отнесся к
этому  спокойно: "Подумаешь,  по  мне  сколько раз  бегали".  "И  по  Сергею
Никитовичу",- напомнил я.  "Ну, сравнил!.. Ты  же отмахнуться можешь". Пойди
отмахнись  этой клешней.  Да мне  до них  дотронуться противно. Я с  детства
боюсь крыс.  Ну,  не  боюсь, конечно,  а  невыносимо  брезгую.  Мне  их  вид
омерзителен:  голые лапы, длинные хвосты, кровавые  глаза,  гнусный навозный
цвет шерсти. Когда я был совсем маленьким,  мне в кроватку  забралась крыса.
Ее сразу прогнали, но страх остался. Не страх - омерзение. Такое бывает даже
у самых мужественных людей.
     ...Ночи становятся все беспокойнее, крысы совсем обнаглели. Топают, как
солдаты по мосту.  Я чувствую, как они задевают  внизу  одеяло. Я ору, стучу
палкой  по полу - Пашка привязывает  к  моей руке сосновый сук, ни  черта не
помогает. На минуту затихнут и  опять пошли  шуровать.  И  чего они носятся?
Харчи наши стоят на полках в кухне, до них им не добраться.
     Голодные крысы хуже волков. К нам, что ли, подбираются? А Пашка спит.
     ...Пашка сделал помост из разных железяк и поставил  на него мою койку.
Сюда, говорит, никакая крыса не  доберется. Крысы, кстати, умеют прыгать,  и
довольно высоко.  Я помню,  бабушка  раз пыталась  прихлопнуть крысу скалкой
(наша тогда еще  коммунальная квартира кишела крысами), так  та подпрыгивала
на  полметра. Но, может, это с испуга? Пашка  уверяет, что я в безопасности.
Он подвинул свою койку  к моей, обезопасив с  одного  фланга.  Надо  только,
чтобы  одеяло  не свешивалось, и  крысам  до меня  не  добраться. Пашка  так
старательно  пакует меня на  ночь, что  я сплю, как  младенец в конверте.  И
все-таки мне неспокойно, и что-то сердце не очень.  Стучит так, что  в  ушах
отдается.
     ...Пашка  попросил у  меня  почитать  мой  дневник.  Вроде бы  неудобно
давать, там и о нем много.  А потом я подумал:  что тут неудобного, я ничего
не врал, писал  о том, что видел, и о своем  понимании происходящего. Никого
обидеть не хотел. Даю я ему тетрадку. Он полистал, усмехнулся. Сейчас скажет
о  "куриной лапе".  Не  удержался мой дорогой дружок: "Ну  и  почерк у тебя.
Будто куриной лапой". - "Хуже,- говорю,- как рачьей клешней". Он засмеялся и
стал читать.  Я  обиженно думал:  почему люди, даже умные и тонкие, не могут
удержаться от ехидных банальностей? Ну какой каллиграфии ждать от безрукого,
чудо,  что  я вообще  пишу. И вдруг успокоился:  почерк, в самом деле,  хуже
некуда - взбесившаяся кардиограмма. И промолчи Пашка,  я бы мучился,  что он
ни  черта  не  разбирает,  злится  и  проклинает  мои  каракули.  А  так  он
отреагировал и с присущей ему обстоятельностью включился в работу.
     Читал он  медленно,  до  каждого  слова  докапывался,  но  ни  разу  не
обратился за помощью. Это  тоже в Пашкином духе: справляться самому. Прочтя,
долго думал, заглядывал то в одну, то в другую страницу, наконец высказался:
     -  Интересный  документ. Единственный  в  своем  роде.  Надо, чтобы  он
сохранился... Ах  ты, богоярский  Нестор!.. - как-то очень по-доброму это  у
него прозвучало.- А любопытная  штука - литература. Дневник тоже литература,
хотя вроде для себя пишешь. Я многое не так видел, как ты. Кое-чего вовсе не
заметил, а я ведь приметливый да  и обязан был все видеть. Ты, наверное, так
ухватист  именно потому, что  должен был  писать. Я понял  теперь...  Тот...
который про  меня написал,  он  не просто  врал,  он иначе видел...  Что-то,
конечно, присочинил, не мог же  он всего знать... Но  вот что странно:  иной
раз такое чувство, будто он ко мне внутрь залез, а иной раз зло берет: зачем
врать, когда  правда снаружи видна. Он, конечно, был  в тот день на Богояре,
видел  нас  с  Анной,  знал  ее  семью.  Зачем только он придумал,  что  она
погибла?..
     "...Анна думала о  монастыре, но почему-то не ждала, что увидит его, да
еще  так  близко...  Она  жадно  вбирала  в  себя  скудные,  томящие   знаки
непрочитываемой жизни и вдруг всей захолодевшей кожей ощутила, что это Пашин
мир,  что Паша,  живой, горячий, с бьющимся сердцем, синими  глазами,  сухой
смуглой кожей,- рядом, совсем рядом. Их разделяла лента бледной воды шириной
не  более  двухсот  метров,  совсем  узенькая полоска суши,  ворота, которые
откроют  на стук,  двор...  Она  прекрасно  плавает. Паша сам ее  научил. Он
затаскивал ее на глубину и там бросал, преграждая путь к берегу. Приходилось
шлепать  по  воде руками и ногами - плыть. Она оказалась способной ученицей.
Какие заплывы  они  совершали! Чуть  не до турецких берегов. Боже  мой,  как
легко  все  может решиться:  он не выгонит  ее, если она, мокрая, замерзшая,
постучится в его дверь. А все остальное как-то образуется...
     Анна сбежала на нижнюю палубу. Только бы ей не помешали. Но кругом - ни
души... Она тяжело перелезла  через барьер и, сильно оттолкнувшись, прыгнула
в  воду. Ее оглушило, ожгло  холодом, но  она вынырнула, глотнула воздуха и,
налегая  плечом на воду,  поплыла  к  берегу,  к  Паше.  Теплоход  отдалялся
медленно, он был  грозно  огромен, на берег же, как  учил Паша, смотреть  не
надо -  он не  приближается.  Руки и ноги были как чужие,  плохо  слушались,
озеро  совсем  не  прогревалось солнцем. Да ведь тут близко!..  Холод проник
внутрь, стиснул сердце.  Она хлебнула воды и  хотела позвать  на  помощь, но
остатками сознания поняла, что этого делать нельзя, потому что  тогда  ее не
пустят к Паше. Она не  знала, что  на теплоходе прозвучал сигнал "Человек за
бортом"  и уже спускали шлюпку, куда прыгнули вслед за  матросами  капитан и
судовой врач. Она не  почувствует, как ее выхватят  из воды, как  хлынет изо
рта вода, когда сильные руки врача начнут делать искусственное дыхание...
     ...Судовой  врач прижал  пальцами веки Анны и  держал некоторое  время,
чтобы глаза закрылись. Она не захлебнулась - остановилось изношенное сердце.
Конечно, это не было самоубийством, женщина видела  спасательную шлюпку.  Но
упрямо плыла прочь от них, к берегу. Зачем?.."
     ...С этого разговора и пошел Пашкин рассказ о его любви к Анне. Я узнал
об  их довоенном целомудренном  романе,  о прощании  в  Сердоликовой  бухте,
сделавшем Анну  - по ее страстному утверждению - женщиной, хотя Пашка  ее не
тронул, о схватке  с немцами, из  которой он  вышел  калекой, о послевоенных
мытарствах,  о  богоярском томлении, когда он каждую  субботу и  воскресенье
таскался на пристань в сумасшедшей надежде увидеть  ее, об их встрече  через
жизнь и  о том, как  он бежал  от нее, не  пожелав предать Богояр и все годы
своей тоски.
     Пашка рассказывал по вечерам, когда мы  ложились спать, гасили свет и в
кромешной  темноте начиналось шуршание, топот, писк омерзительной, хотя и не
повинной перед  природой,  жизни. Горючего у нас  оставалось  мало, а  самые
длинные ночи только еще подступали.
     Он  говорил  медленно,  обстоятельно,  какими-то  затрудненно  круглыми
фразами,  будто  разбирал   неотчетливо  написанный  текст.  В  память  свою
вчитывался, что ли,  не могу понять. Или как-то  проверял  себя перед каждой
фразой,  стараясь   быть  предельно   точным,-  без  осуждения  кого-либо  и
самооправдания. Наверное, он без счета прокручивал все  это у себя в голове,
мог бы  потоком  обрушить, а он  цедил. Вначале меня это раздражало, а потом
стало нравиться, потому что давало свободу сопереживания...
     "...Она не ответила. Обняла его,  навлекла  на  себя, поймала сомкнутые
губы и откинулась назад.
     В  слившихся  воедино  людях  звучала  разная  музыка.  Ее восторг  был
любовью,  его - любовью  и ненавистью, сплетенными,  как  хороший  кнут. Под
искалеченным и мощным мужским телом билась не только любимая плоть, но и вся
загубленная жизнь.
     Она была  почти  без сознания, когда он  ее отпустил. Но, отпустив,  он
вдруг увидел ее смятое, милое, навек родное лицо, услышал слабый шорох волн,
набегающих  на  плоский  берег   бухты,  чтобы  оставить  на  нем  розоватые
прозрачные камешки,-  все мстительное,  темное, злое  оставило его, любовь и
желание затопили душу. Он сказал ее измученным глазам:
     - Лежи спокойно. Усни. Я сам..."
     ...Странно действуют  на  меня  Пашкины  рассказы. Происходит  какая-то
подмена рассказчика  слушателем. Я  вживаюсь в  Пашку,  становлюсь им. Это я
брел по коктебельскому пляжу с прекрасной девушкой Анной, я обнимался с ней,
обнаженной, на  берегу,  на холодном  песке, вдыхая  запах  загорелой  кожи,
сплетая  длинные ноги,  в последнюю  ночь  перед разлукой. Я, уже  безногий,
шастал по московским  улицам с рассыпным "Казбеком" за пазухой; я  ждал  под
секущим дождем пароход на богоярской пристани; я  делал Анну своей на опушке
леса, откуда  видно  озеро,  причал, цветную  туристскую толпу. Я  думаю, от
Пашкиных рассказов в  моем  старом  обрубленном  теле пробуждается  юноша. Я
чувствую желание,  не ту смутную, томительную  тягу, испытанную  в юности, а
сильное, грубое, ставшее неодолимым мужское желание, которое бросает мужчину
к  женщине,  даже старой, даже  безобразной,  но я ничего не могу сделать. И
однажды ночью я сказал не спавшему Пашке, чтобы он помог мне.
     Он сунул под  одеяло свою  большую теплую руку, и я узнал, что бывает с
людьми, когда  ты умираешь  и  воскресаешь  в одно и то же мгновение. У меня
провалилось сердце, и я обрадовался, что это конец, потому что ничего больше
не нужно,  все уже состоялось, я узнал последнюю тайну. Но я  не умер, и мне
стало стыдно и противно, как буду я смотреть Пашке в глаза. Но Пашка  заорал
восторженно:
     - Ну, мужик!.. Ну, Казанова!.. Дал струю, как девятнадцатилетний!..
     И вдруг  все  стало просто,  и  я  уснул. Но вскоре  проснулся от грозы
сквозь снегопад. Во вспышках молний проносящиеся мимо окон снежинки казались
птичьими стаями. Гремел гром...
     ...Проснулся  поздно,  какой-то ватный, вставать  нету  сил.  Я  сказал
Пашке, что хочу поваляться.  Он спросил: "Тебе  что-нибудь нужно?" Я сказал:
"Дай мне дневник"...
     ...Дальше  в дневнике идет запись, сделанная  другим - четким,  крупным
почерком: "Николай Сергеевич  Кошелев умер сегодня днем, во сне,  видимо, от
сердечного приступа. Похоронен на береговом обрыве, где он любил  бывать. На
могиле поставлен крест".
     ...По тяжелой последней  воде, давя прибрежную кромку  льда, на  остров
прибыл транспорт с монахами и монастырским обзаведением. Обследуя свое новое
обиталище, монахи наткнулись на  труп безногого калеки. Труп лежал на койке,
завернутый в одеяла, пальцы  скрючены на  рукоятке  хорошо наточенного ножа.
Вокруг валялись мертвые крысы в запекшейся крови.
     Дивясь на широченные плечи и  могучий торс безногого, монахи подняли  с
койки его затвердевшее от холода тело. И тут он открыл глаза.
     - Куда вы меня тащите? - спросил застуженным голосом.
     - А хоронить,- отозвался отец Паисий, не отличавшийся умом.
     - Вроде бы рано, святые отцы,- насмешливо сказал "покойник".
     - Кто ты есть? - спросили монахи.
     - Комендант Богояра. А звать Павлом.
     - А что ты тут делал? - поинтересовался любознательный Паисий.
     - У вас все такие умные или через одного?
     Подошел  отец-настоятель,  рослый,  длиннобородый  старик  с  властным,
грубым  лицом, сунул калеке фляжку с разведенным спиртом. Тот сделал глоток,
повторил.
     - Добро пожаловать на Богояр,- сказал комендант...
     ...На майские праздники  в Богояр  прибыл  первый  туристский  пароход.
Среди встречавших его был безногий монастырский трудник с  моложавым лицом и
седой головой. Спокойно и холодно смотрели на толпу  серые,  редко моргающие
глаза. Он никого не ждал, он правил тризну.


        Другая жизнь

     Рассказ

     Впоследствии  она не могла вспомнить,  как  началась  ее другая  жизнь.
Жизнь без мамы. Она  смутно, сбивчиво помнила последовательность событий, но
вовсе не помнила, что она при этом  чувствовала. А чувствовала ли она вообще
что-нибудь,  кроме неудобства и досады,  что  они оказались в центре общего,
азартного и какого-то неблагого внимания?
     Они пили  в пароходном баре, когда сквозь толпу танцующих  и топчущихся
пробрался речник в форме и фуражке, что-то сказал на ухо ее отцу и увел его.
Через короткое  время  появился опять  и  увел Пашку. Она осталась со  своим
кавалером, которого  прозвала про себя "молотобоец", так могутен,  рукаст  и
узколоб  он  был.  Оставшись  с  ней  без  родственного  призора,  он быстро
освободился от своей мучительной скованности, как-то внутренне рассупонился,
стал безостановочно  вливать  в себя фужер за  фужером "таран со старкой", а
пышногрудую и  чернокудрую  барменшу  называть "миленькая", что  ту  заметно
раздражало. Таню он хватал за руки, похлопывал по  спине, спускаясь от шеи к
пояснице и стремительно разрушая впечатление о себе как о недалеком, наивном
и славном  малом.  Таня  уже  подумывала,  как  бы незаметно  смыться, когда
вернулся Пашка с зареванным лицом и кивком позвал ее за собой. "Молотобоец",
видимо, почуял запах беды и не стал ее удерживать.
     Потом она увидела то, что долго преследовало ее, не вызывая ни боли, ни
жалости, лишь брезгливый передерг кожи.  Это видение покинуло ее в свой час,
и она  опять увидела мать  живой  и разной и расплакалась  над ней.  А когда
слезы иссякли, появился  тот последний образ матери, с которым  она срослась
настолько,  что перестала  понимать,  где она,  где мама, но  это  случилось
много, много позже.
     А  тогда  в  полутемном   трюме   она  увидела  очень  большое  и,  как
померещилось, разбухшее тело женщины в мокрой  одежде, с  мокрыми волосами и
будто  размытым чужим лицом. Глаза были закрыты, непривычно  большие плоские
веки изменили  лицо до полной утраты той зыбкой родности, которую она щемяще
чувствовала сквозь привычную, невесть когда возникшую отчужденность.
     Над этим большим  неопрятным телом стоял отец и рыдал, погрузив  лицо в
ладони. Она никогда не вглядывалась в отцовские руки и не  знала, что у него
такие  длинные  костлявые бледные пальцы.  Она  не чувствовала сострадания к
нему,  не  чувствовала  жалости  к матери, не чувствовала  потери. Она  была
пустой  внутри  и  даже поймала  себя  на странной  мысли: зачем  меня  сюда
привели? Ее  поводырь похлюпал носом,  посочился  из  покрасневших кроличьих
глаз,  потом исчез. Когда  вернулся, то уже не  плакал.  "Хватил  стопаря",-
догадалась Таня. Как-то косо  сквозь сознание мелькнуло: никто тут не знает,
что надо делать и как себя вести.
     Появился  давешний  пароходный  служитель,  речной моряк,  и  предложил
проводить ее в каюту. Она охотно согласилась.
     Уже в каюте  она спросила речника, как это произошло. "Упала за борт",-
ответил он, не глядя в лицо. Он был молод и еще не научился врать. "Моя мать
не ваза,-  сказала  Таня  сухо.- Я вас спрашиваю, как это произошло?" - "Она
прыгнула за борт",- через силу сказал  речник. "Самоубийство?" - "Н-нет. Она
плыла к острову. И когда  шлюпку спустили и кричали ей, все плыла и плыла".-
"Мать хорошо плавала".- "Она не утонула. Сердце  отказало. Вода  холодная".-
"А куда она плыла?" - "На остров, куда же еще?..- растерянно сказал речник и
тихо добавил: - Будто ей голос был..."
     Она вспомнила об этом  разговоре много позже, а тогда лишь удивилась, и
сразу ломяще заболела голова.
     "Вам что-нибудь  нужно?"  -  спросил  речник  и, не дождавшись  ответа,
бесшумно притворил за собой дверь каюты.
     Таня   приняла  таблетку  от  головной  боли,  снотворное,  легла,   не
раздеваясь, и сразу уснула.
     Голову  продолжало  ломить и  в последующие дни. Все ей  виделось будто
сквозь  дым:   возвращение  домой,   похороны,  которые  отец  как-то  очень
заторопил, и  такие же скомканные поминки.  Ему  хотелось  как  можно скорее
перевести  случившееся в прошлое. Таню удивило,  что так много народу пришло
на кладбище, мать казалась ей человеком неконтактным. А тут  явился институт
в полном составе, вся кафедра, толпа студентов и аспирантов. Многие плакали.
Ее  поразили слова директора института:  "Мы еще не понимаем, кого потеряли.
Сохранится ли климат нашего института без Ани?.. Вот беда так  беда!.." - Он
заплакал, махнул рукой и отошел.- "А я  знаю, кого потеряла? - спросила себя
Таня.- Знаю, что она  для меня значила?"  Ответа не было, а через три-четыре
дня она жестко приказала себе вернуться из поездки на Богояр.
     Вернуться  было  бы проще  всей  оставшейся семьей, но очень  скоро она
перестала  ощущать  под собой  семью. Первой  оборвалась  тонкая и при  этом
прочная связь с Пашкой. Хотя Пашка уже  давно жил  отдельно - отец купил ему
однокомнатную  квартиру ("купил кооператив" - по новоязу),-  он  не  изменял
своей привычке обедать  дома и нередко оставался на ужин. Пашка, как Онегин,
был "глубокий эконом" и  считал,  что давший ему  жизнь должен давать и хлеб
насущный. Таня могла пользоваться обществом  брата каждый  день, но  прежних
доверительных разговоров не получалось. Весь скудный запас своего дружелюбия
Пашка  переключил на отца, они подолгу шебаршили в кабинете, тянули коньячок
под  крепкий  кофе,  и  когда  Пашка  покидал дом,  чтобы  предаться обычным
вечерним  удовольствиям,  на  лице  его  читалось  глубокое  удовлетворение:
получен  очередной  калым. Отец  любил  Пашку, ему было одиноко, и сын умело
пользовался  этим.   Пашка  всегда   был  баловнем  отца.  Матери  он  давно
разонравился,  знал  это и вычеркнул ее из  своего душевного  обихода. Есть,
наверное,  что-то гипнотическое  в  словах  "мамы нет",  "мама  умерла", и в
первые  дни при упоминании матери Пашка  как-то автоматически всхлипывал.  В
нем пробуждалась детская  память. Маленьким он не мог уснуть, если матери не
было  рядом,  чего-то  боялся.  Он засыпал, ухватившись  за  ее  пальцы,  и,
оставляя его, надо было с величайшей осторожностью высвобождать  руку, чтобы
он   не  проснулся  с  криком  ужаса.  Пашка  выпустил  материнскую  руку  с
наступлением  отрочества, перестав верить в чудищ и  обретя безмятежный сон,
но в подсознании сохранилась память  о  спасающем присутствии матери,  и эта
архаичная память выталкивала из  Пашки испуганный всхлип. Мужественный юноша
не дал подсознанию воли над собой и вскоре вернулся к обычному бездушию.
     Отец же был раздавлен. Таня никогда не думала, что сильный, удивительно
хорошо владеющий собой человек способен так развалиться. Во время похорон он
впал в бурное отчаяние, пытался спрыгнуть в  могилу, позорно потерял себя на
глазах толпы. Это было так на него не похоже, что  Таня засомневалась: уж не
фальшивит ли он?  Отец  всегда  давал  людям ровно  столько,  сколько считал
нужным,   никогда  не  переплачивал,  даже   любимому   сыну.  Сдержанность,
расчетливость и отстраненность  были сутью  его  натуры. Возможность чего-то
другого, мягкого,  даже беззащитного приоткрывалась в нем лишь в отношении к
матери, но этого почти никогда не случалось при свидетелях, и  все-таки Тане
доводилось уловить  в нем любовь, нежность,  боль. В матери  - никогда, лишь
заботу о его здоровье, бытовых удобствах, вежливый интерес к делам.
     Почему же он так разнуздался на кладбище? Сорвались нервы  с колков? Не
верится. Он  словно  в чем-то  кого-то убеждал  (может, себя  самого?)  и от
чего-то освобождался. Его  бурное  отчаяние особенно плохо выглядело на фоне
тихого,  искреннего  горя  сослуживцев  и  учеников  матери.  Это  дико,  но
единственно нерастроганными на кладбище оказались близкие покойной.
     А   может,   она  зря?..  Откуда  ей  знать,  как  выглядит  последнее,
окончательное    горе?    Шекспировские    страсти    ходульны,   безвкусны,
неестественны, но, видать,  истинны,  если  люди  верят  им  какой  уж  век.
Истинная  страсть  и не может быть иной, ей  не уместиться в рамках хорошего
тона, приличия, корректности и  прочих правил бытового благонравия. "А жаль,
что отцу  помешали,- подумала  она вдруг.- Ну и  остался бы  в могиле, людям
нельзя видеть такое страдание".
     Чудовищная мысль пришла ей почти  всерьез.  Это испугало. У нее никогда
не было злого чувства к отцу, он ей нравился.  Или иначе: ей  нравилось быть
его  дочерью.  Образец  мужчины:  высокий,  стройный,  элегантный,  спокойно
ироничный и во всем состоявшийся. А сейчас он  стал ей противен.  Тошно было
вспомнить  его худое, бритое,  пудреное, не  подходящее для  сильных  чувств
лицо, изуродованное гримасой показного - никуда не деться от этого чувства -
отчаяния.  Оно будет постоянно преследовать  ее. За ним  скрывается какая-то
изначальная фальшь,  недоброкачественность  их  общей  жизни.  И  сейчас это
вылезло  наружу. Даже на вершинах своего  цинизма и хамства Пашка не  был ей
так омерзителен, как в сопливых всхлипах. Отец же  вызывал  чувство стыда, и
она боялась,  что oн догадается об этом.  И  сама себе она была неприятна до
зубовного скрежета,  потому что перестала себя узнавать. Не получилось у них
возвращение с Богояра.
     Неужели вечно занятая, озабоченная, до черствости  спокойная к домашним
мать так  цементировала семью, позволяя каждому  оставаться  самим собой, но
без  худшего в себе, что с  ее уходом  все связи распались? А была  ли у них
семья? О да, семья  была - с правилами, традициями,  с  елкой и подарками, с
сюрпризами и розыгрышами, с масленичными блинами, с днями именин и рождений,
с  постоянной  заботой  о  здоровье  каждого и  незамедлительной помощью,  с
присущей им всем семейной гордостью, хотя об этом не говорилось вслух, и все
это шло от сухой, педантичной матери, а вовсе не от любящего отца. И уж если
начистоту,  то все  они, даже сверхсамостоятельный Пашка, чуть что хватались
за ее верную спасительную руку.
     Теперь  не  схватишься.  Остается жить по заведенному  ею порядку, этим
хоть как-то гарантируется сохранность семьи. Да,  не стало матери, никуда от
этого не денешься, но не  надо делать вид, будто  жизнь кончилась. У Тани не
было настоящей близости  с матерью, лишь  изредка мелькало какое-то  женское
понимание   и  они  обменивались  заговорщицкой  улыбкой.  Возникало  тепло,
доверие,  но чтобы  костер горел,  надо подбрасывать хворост,  а  обе на это
скупились. Мать не любила  ее?  Не то чтобы "не любила", а "не любила". Таня
не  знала. Вот Пашку  мать "не любила", ее  оскорбляли его неопрятные связи,
пьянство, пижонство,  корыстолюбие  и  отнюдь  не  показная пустота. Он  был
способный, ему  все  легко  давалось,  особенно языки, при его феноменальной
механической памяти и тонком слухе, но тем обиднее  был Анне тот душевный  и
моральный вакуум,  который она безошибочно угадывала в сыне, умевшем пудрить
мозги окружающим.
     "А  чем ты  лучше?  - спросила  себя Таня.- Конечно, ты  меньше  пьешь,
меньше распутничаешь  и больше читаешь, но ты так же пуста и больше всего на
свете любишь тусовку, рок и  глянцевые  обложки американских  журналов". Все
то, что мать с ее серьезностью, наукой, опрятностью, старомодностью и вечной
печалью терпеть не могла. И все-таки она жалела Таню, беспокоилась о  ней и,
когда дочь занесло  особенно сильно и чуть не сбросило  с дороги, успела  на
выручку.
     Это случилось года три назад. Таня попала в компанию ребят старше себя,
а  главное,  куда  искушеннее,   испорченнее,  если  считать  испорченностью
фарцовку,  перекрестное опыление,  ловлю кайфа  с  помощью пилюлек и  особых
сигареток;  те,  что  постарше, и на иглу  садились. Компания была текучая и
разномастная: от  десятиклассников до приблатненных, знающих приводы  и даже
отсидевших срок. Таня принадлежала  к  октябрятам этого пионерского  отряда.
Она ничего не делала всерьез,  только попробовала:  фарцовкой не занималась,
хотя раз-другой припрятывала дома какие-то  шмотки, осталась полудевой после
настойчивых  и неумелых поползновений  Миши-Жупана, сигареток не курила - ее
тошнило, а  к  более серьезным  наркотикам  "указниц" не  допускали  старшие
ребята,  вино,  правда, научилась  пить, но к  водке  не привыкла. В  общем,
ничего серьезного не было, все, как у всех, правда, школу она бросила и ушла
из дома. Ночевала в разных местах - у подруг. Днем они слонялись, балдели от
музыки и вина, вечером отплясывали и трахались, кто всерьез, кто "на ближних
подступах". Таня не получала никакого удовольствия от душной возни с Жупаном
то на продавленных диванах, то  в подъездах у батарей, но без этого  нельзя,
ее и так считали буржуйкой, чужачкой.  Большинство из этой компании  жили  у
теток, бабушек,  были  и  детдомовские, нормальных семей не было ни  у кого.
Отсюда пути вели:  ребят в армию  - эти спасались - или в тюрягу, девчонок -
через  фарцовку  или  проституцию в  колонию, на химию, на сто  первый,  как
повезет. Но будущее никого не заботило.  Жили минутой,  ловили  кайф. Нельзя
сказать, что Таню это безумно увлекало, но все лучше, чем школьная тупость и
ложь или домашний холодный порядок. Здесь она казалась себе личностью.
     Она не  знала,  каким образом отыскала  ее  мать. Анна застукала  ее  у
длинноногой  девчонки по кличке Бемби, они пили вермут  и  балдели от Элвиса
Пресли, которого  только что узнали. Мать  вошла  с  таким  уверенным видом,
будто не раз тут бывала, элегантная,  красивая, благоухающая "Роше". Не было
ни  скандала, ни  объяснений,  ни  слова  упрека.  Мать сразу  узнала Элвиса
Пресли, рассказала о его страшной смерти - откуда ей все известно? - хватила
полстакана  вермута. "Тьфу,  мерзость! Это не для  белых людей!" - вынула из
сумочки  деньги и  послала Бемби  за коньяком. А когда распили  коньяк, мать
спокойно, без  лишних  слов  увела  ее, и  все почему-то восприняли  это как
должное.   Мать   подавила  их   сочетанием   классности  и   простоты,  той
принадлежностью  к  чему-то "высшему", что  не подвергается сомнению. И сама
Таня, гордясь матерью, не оказала ей ни малейшего сопротивления.
     Дома, придя в себя,  она закатила небольшую истерику. Мать выслушала ее
надрывно-слезный гимн во славу  свободы личности, помогла  высморкать нос  и
спокойно сказала:
     - Кончи школу, поступи в институт, а там делай, что хочешь.
     - Мне  с ними  интересно!  - ломалась Таня.- Они настоящие, а все  ваши
знакомые мороженые судаки.
     - Но ведь это наши знакомые. Какое тебе дело до них?
     - Ты же хочешь, чтоб я сидела дома.
     - Вовсе нет. Я хочу, чтоб ты ночевала  дома. Хочу знать,  что ты жива и
здорова и не вляпалась в грязную историю.
     - Почему я должна вляпаться?
     - Потому что  ты маленькая дура.  Они  все старше тебя, даже однолетки.
Кроме этого курносого дебила (так мать восприняла ее  поклонника Жупана), он
просто одноклеточное. Все остальные поразвитей и куда испорченней. Вообще-то
они жалкие, бедные ребята, которым хочется роскошной жизни. А вся  роскошь -
джинсовый  костюм, адидасы, сигарета "Кент" в зубах, "сейко" на  руке и пары
"височки",  как  говорит  твой  братец, в  башке. Жалкий набор,  но в  наших
условиях его можно приобрести только в борьбе с законом. Ты им чужая, у тебя
все есть. Ты сядешь просто за компанию, это глупо. В ваших жалких тусовках -
так это называется - нет ни романтики,  ни гибели  всерьез, ни глубины. Если
бы ты ушла в горы, в пампасы, стала бы охотницей на львов, хоть террористкой
или второй Мата Хари, я бы слова  не сказала. Но отдать тебя шпане, этого не
будет.
     "Шпана", "жалкие" - чужие  и противные слова в лексике матери. Конечно,
ее приятели  не  герцоги  и  бароны,  не  доктора  наук,  но  с  чего  такая
заносчивость?  Мать  боролась  за  нее, а в  борьбе  все средства хороши. Ей
хочется унизить, уничтожить несчастных ребят в Таниных глазах.  Лучше бы она
просто приласкала  ее, погладила  по головке, как  некогда, в  далекую  пору
клетчатых  утр. Таня  медленно набирала рост и до шести лет спала в  детской
кровати  с сеткой. Мать  забыла  о простых доверчивых жестах, она полагалась
теперь лишь на убеждающую силу слов. А для Тани то, как она хлопала рюмку за
рюмкой коньяк ради ее  спасения,  было во  сто  раз  убедительнее всех умных
рассуждений.
     Таня  долго  не догадывалась  о  своей зависимости от матери.  Впрочем,
"зависимость"  -  неточно.  Была  какая-то   внутренняя  связь  при   полной
несхожести  характеров, темпераментов,  взглядов, отношений к людям и жизни.
Таня придумала слово "сращенность". Слишком сильно,  но  если так, то лишь в
одной  точке.   Это  обеспечивало  свободу   друг  от  друга  при  тайной  и
нерасторжимо  физиологической  связи.  Даже  внешне  между  ними  было  мало
сходства, но случались какие-то  повороты, игра света и теней, и вместо Тани
возникала вторая Анна, такая, какой она была в юности. Порой эта метаморфоза
случалась  на глазах  отца. Он менялся в лице  и беспомощно  подносил руку к
сердцу. При его сдержанности и владении собой непроизвольный жест говорил  о
многом.  Как  же  сильна в  нем  память  о  молодом  очаровании матери, если
мгновенный промельк сходства сбивал ему сердце!
     Таня  томилась  непонятностью   и  несвершенностью  своих  отношений  с
матерью.  Конечно,  это не  было содержанием ее  жизни, проходившей совсем в
иной  плоскости. В обычном течении дней она просто не помнила о ней, занятая
теми проблемами,  которые ставили перед ней сперва школа, потом институт, ее
развивающийся  организм  и  формирующаяся  женственность.  Но  затем  что-то
случалось -  внутри  или вовне - и, закрывая весь остальной мир, надвигалось
серьезное,  печальное,  любимое и  ненавидимое, родное  и  неприступное лицо
матери.
     И вот  теперь это лицо  навсегда  погасло. Больше не будет  ни обидного
равнодушия,  ни  сбивающего с толку и пронизывающего  до  печенок  глубокого
взгляда,  не будет  изнуряющего  одностороннего  счета с  той,  которой тебе
хотелось бы стать при всем противоборстве и отрицании. Жить будет легче. Она
до конца свободна. Все путы, вязавшие ее, были в руках матери, отец, как она
поняла  теперь, ничего для нее не значил, о брате и  говорить не приходится.
Дух семьи, дух квартиры - обман, был дух матери, и он отлетел.
     Она  знала, что  отец  примет  любые  условия  совместного  проживания,
которые она предложит. Она вовсе  не собиралась превращать квартиру в бардак
или постоялый  двор, должны  сохраняться та опрятность, тот строгий порядок,
которые  были  учреждены   матерью.  И  традиция   общего  семейного  обеда,
собиравшего  их  всех за  столом, но  этим  исчерпываются ее обязанности.  В
остальном  - полная свобода. Никаких  отчетов  отцу, они  будут  корректными
соседями, не больше...
     Решения  были  приняты,  теперь  можно  было  качнуть  замерший маятник
повседневности.  Она  начала с почтового ящика. Среди старых газет, каких-то
проспектов и приглашений оказалось два письма, одно от Жупана,  проходившего
действительную в ГДР, другое от Нинки (Ирэн) из Горького, куда ее сослали на
химию  за спекуляцию. Таня  с  внезапным  теплым чувством  вскрыла  воинское
послание.
     <i>"Привет из ГДР! Здравствуй, Таня!!</i>
     <i>С солдатским приветом и массой пожеланий к  тебе Миша. В первых строках
своего письма сообщаю что жив здоров и тебе  того  же желаю. Немного о себе.
Служба идет нормально но правда не совсем со мной случилось маленькое ч.п. и
сейчас  лежу  в  госпитале. Таня  сейчас в  госпитале  очень  хорошо.  Ты не
беспокойся  врачи говорят  что  это не так страшно, могло  случится  хуже. А
самый главный доктор  подошел ко мне  и спросил  у меня "Есть у меня девушка
или нет".  И я ответил есть и назвал  эту  девушку именем  Таня. Ты если  не
обижаешься, то ты  мне  напиши. Таня я  очень  по правде сказать соскучился.
Если тебе потребуются переводки всяких гербов или  переводки с  изображением
женского  пола  то пиши, я тебе буду присылать. У  нас  это навалом. Да  как
хотел бы стать птицей и полететь в Ленинград и к тебе Таня. Передавай привет
всем  знакомым кого увидишь. Да  Таня остался  год  и я снова у себя  дома и
снова  я  и ты если  не возражаешь  будем  слушать магнитофон и пить сладкие
напитки. Нет нет Таня я уже не буду наверное пить вино и водку в таких дозах
в каких пил до армии. Знаешь  в этом чертовом Цетхайне разучишься  не только
пить,  а и смеяться. Да тяжело здесь. Впервые  я столкнулся в лицо  смерти и
такими  трудностями. Недавно застрелились 3  человека.  Да  три  человека не
дождется мама,  папа, родные и конечно девушка. Жаль не их, а их родителей и
девчонку. Сколько будет пролито слез. Таня может тебе и  не следовало писать
что у нас происходит. Но больше писать не буду.</i>
     <i>ГДР нечего республика. Цетхайн тоже городок симпатичный широкие  улицы,
много  зелени.  А вот  насчет людей  трудновато очень  рано уходят спать в 7
вечера уже  нет не  кого на улице. А вообще немцы веселые  люди. Таня я тебя
папрашу  в одной просьбе, если ты  не  откажешь. Вышли мне свое фото, а  я в
свое время вышлю свое. Писать  больше нечего. До свидания, Миша.  Жду твоего
письма и фото с нетерпением".</i>
     "Он  идиот! - подумала она с ужасом.- И к тому же неграмотный  идиот. А
ведь считается,  что он кончил... сколько там  - восемь классов, чему же его
учили? И как он переходил из класса в класс?  А ведь он  мне и раньше писал,
неужели я не замечала?.. Может, это армейская служба вышибла из него остатки
грамотности и  ума? И это моя первая  любовь. Если, конечно, считать любовью
то,  что  я   позволяла  ему  делать.   Значит,  я   тоже  сумасшедшая   или
безмозглая..."
     Она распечатала  письмо Нинки (Ирэн), одной из самых  близких  подруг в
охтинской (по месту главной тусовки) компании.
     <i>"Здравствуй, Таня!</i>
     <i>Вот только сегодня привезли нас  в г. Горький на химию. Проторчала я  в
осужденке в "Крестах" полтора месяца, да еще две недели в Москве, на Пресне,
потом этапом сутки и трое суток в горъковской тюрьме. Сегодня вот привезли в
общежитие и расконвоировали. В общежитии находится спецкомендатура, проверка
в половине десятого, внизу мент сидит. Вот</i>
     <i>такие, Танечка, дела. Я в тюрьме написала письма Славику, Бемби и Леше,
там  слезливую  "телегу"  сочинила,  и  при шмоне в  горъковской тюрьме  все
отобрали. Теперь вот пишу  тебе да и позвоню  на  днях.  Таня,  денег нет ни
копейки, привезли нас сюда в это общежитие, бросили и живи, как хочешь. Мест
нет, все  нервы  истрепали,  пока поселились,  да и  то  на  время и  то еще
придется спать на раскладушке. Таня,  буду работать в арматурном цехе. Мрак,
да? Система  здесь коридорная. Как в песне поется,  на  33 соседа всего одна
уборная.  Меня  поселили в  комнату,  девчонки хорошие, а вообще здесь  есть
разные. В  основном здесь  из  Москвы и Ленинграда. Таня,  настроение у меня
мрачное.  Слушай,  я завтра  дам телеграмму Леше,  чтоб  денег выслал. Таня,
сходи  там, проведи с ним беседу. Только обязательно, я  на тебя  надеюсь. Я
осенью надеюсь вернуться в родные стены (на 11-ю), амнистия, говорят, будет.
Мысли в голову не лезут,  не спала всю ночь, переписывалась с ребятами.  Они
на  втором  этаже,  а мы на первом, просверлили дырку  в потолке  и всю ночь
гоняли ксивы. Таня, на твой адрес напишет один мальчик, ты уж не обессудь, я
с ним переписывалась, как, Таня, кстати, в Москве на Пресне тоже с Володей с
одним под твоим именем. Ну так вот,  перешлешь мне его письмо сюда. Ладно? Я
же  знаю,  что  человек ты ответственный и тебе  можно  доверять,  не то что
некоторым.  Тань, мозги  не варят, пиши обо всем, про Бемби,  про  Светку, в
общем, про всех и про все, мне  все интересно.  В июле  приеду  на  5  дней,
порезвимся, если  будут бабки. Да, скажи  Леше, чтобы выслал старые мои сабо
сюда, они на антресолях,  вместе поищите. Жупану большой привет передавай  и
Длинному. Ну, на этом заканчиваю. Пиши, жду.</i>
     <i>Целую. Ирэн".</i>
     <i>Спасибо, что пришла на суд, мне было приятно. А почему  моего мудака не
было?</i>
     <I>И.".</I>
     Странно, но  по прочтении  этого  послания  из "глубины  сибирских руд"
гадливое  отторжение  от  недавних  своих  друзей по  "охтинскому  сидению",
испытанное  от цидули Жупана,  если не прошло, то подутихло. Может,  потому,
что Ирэн писала грамотно? Ирэн!.. Лохмушка  с сожженными перекисью волосами,
то  в  драных колготках,  то на сношенных каблуках,  но непременно при одной
хорошей шмотке: свитере, или жилетке,  или кофточке. Но на ансамбль сроду не
хватало бабок, как ни пыжилась, бедолага. Жила она у старшей сестры, поэтому
и  адреса своего  не могла дать, а хотелось  быть светской, модной,  пускать
пыль  в  глаза.  Неплохая  девка,  компанейская,  безалаберная  и  вовсе  не
корыстная.  Влипла  на  два  года  из-за  грошовой  фарцовки.  Ловят  всегда
пескарей, акулы разрывают сеть. К Леше-"наркоматику" она не пойдет, ну его к
черту, а туфли и деньги вышлет.
     В  конверте  оказалось  еще  одно  письмо  -  машинописное,  на  тонкой
папиросной  бумаге. Размашистым почерком Ирэн  было написано сверху: "Сестра
переслала мне Светкино письмо. Белолицая  не знает, что я загремела.  Помоги
ей, если можешь,  она  девка неплохая, хоть и с закидонами". Белолицая - это
настоящая фамилия,  а  не прозвище, работала машинисткой в какой-то конторе.
Таня ее давно знала, но особой дружбы между ними не было.
     <i>"Здравствуй,  моя  хорошая  девочка!  Сегодня  прихожу  на  работу  - я
бюллетенила, а  шеф  передает  мне  бумажку,  что  звонила  твоя  сестра.  Я
удивилась,  потому  что  она  мне  сроду  нe  звонила, а этот  судак не  мог
спросить, что ей  от меня надо. Ладно, разберемся.  Ирэночка,  это, конечно,
смешно,  но получился для  меня очень большой  и глупый промах.  Меня кинула
телка  на 300р., и  я не  могу еще успокоиться. Все так глупо получилось, до
ужаса. Не буду ничего писать, приедешь - расскажу. Может, мы с ней, с сукой,
договоримся как-нибудь. Я очень много теряю.  Ир, понимаешь, я связываться с
ней боюсь,  она  матери  позвонит,  а  та,  в  свою  очередь,  кислород  мне
перекроет.  Это все  с нитками. А из-за этой суки я не могу взять остальные.
Короче, не знаю,  что делать. Ирэн, директор мне говорил, что  ты собиралась
приехать. Рыбачка, ну давай, а то  у меня такая напряженная обстановка дома,
я скоро буду сваливать. Я хочу тебе еще раз напомнить про босоножки. Сделай,
если можешь. В долгу не останусь. Сегодня утром звонил отец -  только что из
Ельца приехал. Он  всегда, когда звонит - только что из  Брянска, из Уфы, из
Мариуполя, из Ашхабада. Все врет, а зачем - непонятно. Сказал,  заглянет, он
уже четвертый год  заглядывает  и все  никак  не заглянет. А  у нас  бабушка
совсем плоха, а Наташка так заучилась, что хоть в дурдом сдавай.</i>
     <i>Ирэн, если бы, ты знала, как мне надоел  директор своими  ухаживаниями.
Сил  больше нет.  А он думает, что  если ты приедешь,  то опять какая-нибудь
экскурсия состоится. Если мы один раз поехали, то, значит, будет и второй. А
он просто себя не уважает после тех вещей, которые мы  вытворяли с подругой.
Я его и на х.. посылала, и матом крыла по-черному. Не действует. А переспать
себя с ним не могу заставить.  Хотя тогда же была пьяная в  жопу.  Но  такой
ерунды, я думаю, у меня  больше не будет. Это финал! Приедешь, расскажу  все
подробно. Ирин, только все между нами. Я не хочу, чтобы  знала Бемби, потому
что после юга  я ей  в этом плане  не верю, хотя очень уважаю. Договорились,
Ирочек, ну ладно.  Пиши мне, я положу  тебе  марок в конверт, клей их, чтобы
письма быстрее доходили, по одной штуке.  Крепко целую  и  обнимаю тебя.  До
скорой встречи, я очень жду. Белолицая Света.</i>
     <i>Есть партия джинсов по  1.50, "Мартини", итальянские. Где взять  бабки?
Да, Ир,  и очки по 20 руб.,  как у Вовки, тоже были партией. Если я  с  этой
сукой разберусь, мы можем раскрутиться. Приезжай".</i>
     В  мире большого бизнеса!.. Значит, надо  помочь Белолицей: вернуть 300
ре, на которые ее бросила телка,  потом -  партия джинсов  "Мартини" по 1.50
(что это значит на условном языке отечественных  коммерсантов: сто пятьдесят
или полторы тысячи?) и еще очки по 20 ре. Не указано, сколько их в партии. К
тому же они  уже ушли. Она  может  помочь. Отец показал ей ящик  письменного
стола, набитый  деньгами: на хозяйство и на личные расходы. Оказывается, они
всегда  так жили с матерью: заработанные  деньги сбрасывали в общий котел, и
каждый брал,  сколько ему нужно. Но будет ли это порядочно в отношении отца,
если  она  начнет субсидировать своих предприимчивых  и незадачливых друзей?
Можно  сделать  жест  в честь  Ирэн-узницы, но  если дальше  так пойдет, она
совсем запутается...

     А тот, кто мне только казался,
     Был с той обручен тишиной,
     Простившись, он щедро остался,
     Он на смерть остался со мной.

     Любимые  стихи матери. Чуть-чуть захмелев  -  пила редко  и мало,-  она
всегда  произносила их, будто  наново  вслушиваясь в знакомые строки,  потом
говорила их шепотом, улыбалась и кивала головой.
     "Я его и на х.. посылала, и матом  крыла по-черному..." Поэзия и проза.
А ведь  и то  и другое произнесено в одном жизненном пространстве, там,  где
Фонтанка и Нева, гранитные набережные,  чугунные  ограды и бледно светящиеся
шпили. Мир матери  и твой мир, но в одном  звучит: "Он на  смерть остался со
мной",  а  в другом: "Я его и на...". И это вовсе не смешно.  Сейчас ты  еще
играешь,  но  игра перейдет в повседневность, в обязательства, станет  твоей
постоянной заботой,  потому что ты  уже спрашиваешь  себя: а  чем  я  лучше?
Ничем. Как  это ни  грустно.  Ты  ничем не лучше. Хуже,  потому что те  - от
нужды,  а ты -  от избытка. Внезапно Таня  принялась лихорадочно  перебирать
бумажки, которыми завален был  письменный  стол. И нашла то, что искала: два
старых письма без конвертов.
     Знакомый, родной почерк:
     <i>"Привет из Г.Д.Р. Здравствуй Таня!!!</i>
     <i>С солдатским  приветом и массой пожелания  к  тебе Миша. В первых своих
строках  сообщаю что жив  здоров,  что и тебе желаю. Немного  о моей службе.
Служба идет нормально за  эти 10 месяцев которые я  прослужил в армии был на
губе  5  раз, по  10 суток,  а что там нормально. В 5 часов утра подъем, а у
всех в 6 часов, и до завтрака занемаешъся физзарядкой а завтрак начинается в
7.40 нормально жить можно.  А как у тебя дела. Наверно все хорошеешь. Ребята
вьются за тобой, это точно. Таня вот ты пишешь что я здесь бросил пить, да я
бросил  пить  и  курить вот  какой я  стал дисцеплинированный мальчик. А  ты
говоришь  купаться.  Таня ты пишешь что бы я берег себя, но знаешь я не знаю
что  будет завтра со мной  и с товарищами  мы живем одним  днем, прошел  без
жертв и ладно. Я  ведь служу почти на границе ГДР и ФРГ от места где я служу
с товарищами 120 км.  У нас  на  стрельбах  стреляют очень метко и часто. Да
Таня я приеду домой, я не  останусь в ГДР мне еще жить хочется. Знаешь я уже
этих  гранад и  всяких взрывчатых веществ видел  и  уже  по  правде  сказать
надоело уже стрелять по  мешеням которые уже  надоели. Знаешь Таня нас здесь
учат не любить, а убеватъ в полном смысле убеватъ. Таня знаешь ты пишешь что
я если приеду домой то ты меня будешь бить за зайцев, пожалуйста  я  не буду
сопротивляться.  Давно я отвык от твоих ударов по корпусу. Извени меня, но я
буду  рисовать их. Писать больше  нечего. Да Таня  береги себя, а обо мне не
бойся, я как небудъ выживу. Да Таня я стал злым  и коварным не знаю даже как
это случилось. Я  иногда сам себе поверить не могу. Таня береги себя, а то я
приеду, а  ты  будешь не здорова  это очень плохо. Кто же будет мне выливать
вино  и  бить  меня за зайцев. До  свидания.  Моя  смышлюная  и  симпатичная
девушка. Пиши чаще жду ответа".</i>
     Внизу  был нарисован  заяц  с большими ушами. Это единственное,  что он
умел  рисовать, и выходило у него ловко  и смешно. Она имела  неосторожность
одобрить  его  творчество, с  тех  пор он с  маниакальным упорством  рисовал
зайцев где  только можно: на сигаретных пачках, салфетках, скатертях, стенах
и  дверях. Ее в  дрожь бросало при  виде ушастых тварей,  а ему это казалось
невероятно  остроумным и светским.  Даже побои -  весьма чувствительные - не
могли заставить  Мишку отказаться от своего художества. То был не только его
фирменный знак,  но и таинственный знак их союза: ушастый заяц. И  все-таки,
если  оставить в стороне неграмотность, глупость и зайцев, то Мишка не самый
плохой человек на свете. "Я стал злым и коварным..."  Телок, губошлеп, заяц,
добродушный  и  привязчивый   недотепа.  А  внешне  недурен  даже  со  своим
носом-кнопочкой. Рослый, плечистый, русоволосый, лицом на Столярова похож из
"Цирка", только носик малость подгулял.
     Последнее  письмо  было  от  находившегося  в  бегах  Олежки по  кличке
Арташез.  Так  называлось его  любимое  армянское  вино.  Это был,  пожалуй,
единственный  парень в  компании, которого она  терпеть не могла:  красивый,
наглый, с чудовищным  самомнением.  Он был весьма многоопытным юношей, когда
Таня появилась  на Охте,  потому что служил  в армии, а  вернувшись, занялся
теми  серьезными  делами,  которые  вскоре  вынудили  его  сменить обозримый
Ленинград на  необъятную Сибирь.  Вести от него приходили из разных городов,
очевидно, он считал за лучшее нигде долго не задерживаться. Тане он  никогда
не писал,  и,  получив  неожиданно его письмо  с обращением "Мартышка",  она
бросила его  непрочитанным,  противно отзываться на дурацкую, придуманную им
кличку. А  сейчас она это письмо  прочла.  Вначале  шли сообщения о каких-то
неведомых ей Сяве, Азяме, Путяте, может, она их знала, но по именам, а не по
кличкам, и  о знакомом  ей  парне, дружившем одно время с  Белолицей, Валере
Крошине: его  посадили на шесть  лет  "за  грабеж, разбой  и  еще  что-то",-
хладнокровно писал Арташез. Затем он  переходил к  тому, чтo  волновало  его
куда больше:
     <i>"Теперь немного о  себе.  Я  каким был,  таким и  остался,  это мне так
кажется, но все говорят обратное. Короче, в конце августа, в начале сентября
я  все-таки заскочу  к  вам  в гости.  Дело  в том, что здесь я с  пареньком
сошелся,  ленинградец  он. Говорит,  что в Ленинграде очень  запросто  лежат
штаны "Техас" и еще какие-то.  Мартышка, если есть там такие вещи, то напиши
мне. Я после армии понял,  что  честно  ничего  не  заработаешь,  а  я  хочу
кооператив и  машину.  У  нас  город для  этого  подходит.  А люди  дурные и
богатые. Вот такие  вот  дела. Еще  мне  нужен башмак летний, посмотри, если
есть что-нибудь,  то тоже  напиши. Если бабками  богата, то  можешь прислать
штанов  штук несколько,  деньги  я тебе пришлю. В Ленинграде я жить не буду,
это  слишком нудно, мне  здесь городов  хватает.  Сейчас я  отдыхаю, посещаю
регулярно кабаки, жениться не  собираюсь,  мне и без этого девочек  хватает.
Правда,  мне это все начинает надоедать, скоро  поеду в Москву.  У меня  там
девочка  знакомая,  она меня  до армии  любила. У  нее  там 2  двухкомнатные
квартиры  и дача. Одна  ее, другая  родичей. Родичи квартирой не пользуются,
живут в мастерской, они у нее  художники. Так что поеду,  отдохну. Вот вроде
пора и закругляться. До встречи. Всем привет. Целую. Арташез".</i>
     Могла  мать  прочесть  эти письма?  Могла  и обязательно  прочла. Когда
человек  будто  по  рассеянности  или  небрежности  оставляет  на   всеобщее
обозрение что-то интимное, значит, он хочет, чтобы  другие это увидели. Если
у женщины распахивается на пляже халат, под которым ничего нет, не верьте ее
стыду и  растерянности,  она этого хотела. И она  хотела, чтобы мать прочла.
Зачем? Пусть знает, что она не бросила своих друзей ей в угоду, что, пожалев
ее и вернувшись  домой, она продолжала  жить своей жизнью, а не той, что  ей
навязывают. Что она хотела этим доказать? Свою независимость,  силу воли или
отомстить за  все недополученное  от матери: ты упустила меня,  так  получай
Жупана, Арташеза, Сяву и Валеру.
     Какими  глазами  читала   мать  эти   письма,  что  думала  она   о  ее
"бой-френде",  "злом  и коварном" пограничнике, которого армия  научила  "не
любить,  а  убевать"?   Наверное,  она  скорее   смирилась  бы  с  грамотным
преступником, чем с  этим "дисцеплинированным мальчиком". Впрочем,  довольно
грамотное  письмо  Арташеза  тоже  едва ли порадовало  мать, от  него  несет
камерой  предварительного заключения...  "Он  на смерть  остался  со мной",-
трудно  примирить  эти   слова   с  пустоголовой  сентиментальностью   и   с
джинсово-обувными страстями.
     Ну,  с  Арташезом  Тане  и самой  все ясно, а  так ли хорош Миша-Жупан,
которого ей не хочется ронять? Когда она появилась на Охте, семнадцатилетний
Жупан лакал  вино  и водку,  как заправский  пьяница, но  сильный,  здоровый
молодой  организм  спасал его  от безобразного  распада. Он влюбился в нее с
первого взгляда  и с первого взгляда принялся ее насиловать, без костоломной
грубости, в  том не было  нужды, поскольку она  ему  поддавалась, хотя и  не
облегчала  усилий.  Его поведение  было естественно для охтинских правил, но
красотой рыцарственности  не светило.  Жупан  был чужд коммерции,  его  мать
работала  в  "торговой точке" и щедро снабжала единственного  сына джинсовой
тканью  и  "корочками"; водились у  него  и карманные деньги. Мише  давалась
щедрая  возможность   хорошо   погулять  перед   армией.   Все   же  в  этом
водочно-половом монолите была щель духовности, из нее выскакивали зайцы.
     Что должна была чувствовать Анна, читая письма, адресованные "смышлюной
и  симпотичной девочке",  ее дочери? Внезапно Таня  всхлипнула. Она сама  не
поняла, из  чего  родился этот влажный звук: из жалости к матери  или к себе
самой?  Неужели  правда,  что  Охта  -  мое будущее? С Мишей,  Бемби,  Ирэн,
Белолицей,  вернувшимся из  узилища  Сережей  и  гастролером  Арташезом? Они
оплетут  меня, запутают  в свои дела, я никогда  от них не отделаюсь, потому
что  не умею отказывать  людям,  если вижу в них хоть какую-то слабость. И я
вляпаюсь в настоящую черную беду. Я могла играть в эти игры, в "бесстрашный"
эпатаж, в помоечную вольницу,- пока жива была мама. Я знала, хоть и скрывала
от  самой  себя: когда станет совсем плохо,  она придет,  возьмет  за руку и
уведет.  Но мамы нет, а я слабачка, я не сумею себя  защитить. Сейчас, когда
их  разбросало по свету, самое  время "сделать  ноги", как говорит принцесса
Ирэн. Конечно, я выполню ее просьбу и просьбу Белолицей, но это все. И Мишке
придется  изредка писать,  а  то еще учудит  чего  этот "дисцеплинированный"
мальчик, там слишком много "гранадов" и прочей взрывчатки.
     Приняв решение, Таня несколько  взбодрилась и стала прикидывать  другие
возможности  реализации  своей  молодости  и  безграничной свободы.  Начисто
исключался  институтский  круг.   Парней  у   них  мало,  и  все   выглядели
законченными чиновниками. Уровень девушек отличался  от уровня Бемби, Ирэн и
Белолицей  лишь  качеством шмоток. Здесь  учились детишки  весьма устроенных
родителей,  черта  с два  иначе попадешь  на английский  факультет иняза,  и
туалеты студенток стояли на высоте. Разговоры же их носительниц имели крайне
прагматический  характер и все -  о будущем. Оно заботило. Идти в гиды или в
технические  переводчики никому не хотелось. Вершиной карьеры представлялось
замужество с  фирмачом. Этажом ниже - замужество с любым иностранцем, только
бы выбраться  на волю, а там  видно  будет.  Еще  ниже котировалась валютная
проституция,  которая  в  нравственном смысле никого не  смущала, но  многих
сдерживали семейные обстоятельства. Выход  был - перебраться в  Москву,  это
далеко от родного  порога да и возможностей больше. Но все знали, как строго
охраняют  свои  пределы  столичные  интердевочки.  Таню эта  перспектива  не
увлекала,  настолько  в  ней  еще оставалось  опрятности. Она  подумывала  о
художественном  переводе,  но  была  дружно  высмеяна: в крошечную  кормушку
уткнулись рылами такие крокодилы, что не подступиться.
     С год назад  Таня  оказалась  в  любопытной компании и,  как говорится,
прижилась  там.  Компания, довольно текучая,  состояла  из людей  степенных,
прочно  определившихся в  жизни,  в большинстве семейных, хотя жен  на  свои
встречи   они  не   приглашали.  Костяк  составляли  киношники,   художники,
журналисты,   театральные   администраторы,   но   были   и   "примкнувшие":
поэт-маринист,  знаменитый  бард и невероятно  светский юрист-картежник. Все
прекрасно одевались, у каждого был  свой  стиль:  денди уайльдовых  времен в
крылатке; энергичный американец типа Роберта Кеннеди: черный блейзер и белый
банлон;  ковбой:  замшевая  куртка  с  бахромой, техасы,  сапоги  на высоком
каблуке; русский барин: тройка, часы в жилетном кармашке  с  золотой цепкой;
парижский художник: широченная бархатная куртка, яркий бант на груди; хиппи:
расстегнутый до пупа батник, заношенные вельветовые брюки, обруч на длинных,
до плеч, волосах. Все, как один, говоруны, остроумцы, отличные  рассказчики,
нашпигованные  последними  новостями  во все