и уже сверху посмотрела на него с любопытством. Она не пыталась сейчас касаться его руками, зная, наверное, что будет ему не просто неприятно, а ужасно будет и противно. - Ми-илый... Какой ты милый! - произнесла, неожиданно наклонилась, поцеловала его в губы. Он вздрогнул. То, что он видел стоящую перед собой обнаженную женщину так близко, так подробно, поразило Андрея не меньше, чем то, что между ними произошло. Значит, возможно так, что они только соприкоснулись, но уже нет ничего, что бы их разделяло, нет никаких условностей, а все уже открыто и все доверено друг другу? Женщина стоит перед ним, какую невозможно было представить раньше, и он, стыдясь своего взгляда, смотрит на ее остренькие груди, на чуть припухший узкий живот и белую, какую-то особенно нежную кожу с пупырышками от холода на ее коленях. Колени были на уровне его глаз. Он отвернулся и вдруг почувствовал, неожиданно для себя, что он снова желает эту женщину, вот сейчас, сию минуту, так же сильно, нет, еще сильнее, чем в первый раз. А она, уже озабоченная, занятая собой, надевала странные, никогда не виданные им одежды и лифчик, попросила, поворачиваясь к нему спиной и приседая: "Вот здесь застегни. Да нет, не так. Ладно, я сама". Побежала что-то греть, собирала быстро на стол. Он лежал, прослеживая каждое ее движение, и то надежда, то радость и почти восхищение попеременно возникали и гасли в нем. Он уже знал, что она к нему подойдет, обязательно подойдет, и караулил эту минуту. Она будто услыхала его, оглянулась, все бросив, подошла: - Милый... Милый, уже пора. Вставай, дружочек. Вставай, милый. Он приподнялся, взяв ее за плечи, пригибая к себе. Но выходило как-то неудобно, потому что она наклонялась, но не хотела присесть или прилечь, а стояла наклонившись и пережидая его поцелуи. Потом легко освободилась от его рук, произнесла со вздохом: - Все, милый, мне надо идти. Вставай, мы вместе позавтракаем. Через десять минут они сидели друг против друга, пили чай. Андрей будто следил исподтишка за ней и думал, думал. Странные мысли были у него. Стесненно произнес: - А где... где сейчас товарищ капитан? - Он выходит раньше меня, - сказала Муся, - Марина Алексеевна в школе преподает, разве ты не знал? Андрей помотал головой и взялся двумя руками за горячий стакан, все наблюдая за Мусей, как она спокойно, с видимым удовольствием завтракает, иногда поглядывая на часы. "Вот так, - подумалось ему, - все так и будет. Словно ничего не произошло. А чем дальше, тем проще. Сейчас она придет на работу, станет разговаривать с другими людьми, потом встретится с капитаном... Как это возможно?"Он чуть ли не вслух, а может быть, вслух - он не уследил за собой - повторил несколько раз: "Как это возможно? Жить дальше, делая вид, что ничего не произошло?" Муся вдруг отложила хлеб и, подперев ладонью щеку, глядя прямо в глаза Андрею, спросила: - Я у тебя первая? Он поперхнулся, закашлялся. Но и без того было видно, что он покраснел, совсем еще мальчишка. - Переживаешь? - Она протянула руку, но Андрей отстранился, и вышло, что она погладила рукав. - Не надо, милый, не переживай. Я не виновата перед Олегом. Он был контужен в белофинскую, так что он и не мужчина вовсе. Это она сказала ровно, но глядела на Андрея, и было в ее взгляде то, чего не было в словах и даже в интонации, - страшная пустота и горечь. След давней трагедии, как дно высохшего родника. Он неожиданно спросил: - У тебя еще было? - Как? - Она посмотрела на него широко открытыми глазами. - Как было? - Другие... - он произнес, как подавился, едва-едва. - Мужчины? Кроме мужа? Ты это хотел спросить? Андрей кивнул. Ему было жалко ее. Она помолчала, кивнула. Потом вдруг зажмурилась, но еще прикрыла ладонью глаза. - Как же я? Ведь живая. Может, я плохая, да уж точно, не хорошая. Тут книгу Ванды Василевской все читали, про немцев... А там русская девушка с фашистом жила. Ее тоже Муся... А я чуть не расплакалась. Все думала, неужели мое имя такое, что я нехорошая. Ведь муж и война. А я не умею себя держать. Совсем я не умею себя держать. Вот, думаю, молодость, и все. Кончится война, а я старуха. Но что делать? Что делать? У Андрея горло перехватило от жалости. Ноздри задергались, он почувствовал, как защемило в уголках глаз. Сам не понимая как вышло, он руку протянул и провел по волосам, ощутив, какие мягкие, ласковые у нее пряди. Никогда он не трогал женских волос. Наклоняясь к ней, стал целовать ее лицо и прикрывавшие его ладони, ощущал на губах теплые и странно соленые слезы. А она плакала и плакала. Наверное, его, Андрея, и не было в этих слезах. Плакала она о себе и для себя. Но вдруг перестала, взглянула на часы и засуетилась, начала одеваться. - Ох, опаздываю. Сейчас строго. За двадцать минут судят. Он смотрел на нее и снова поражался таким переходам в ее действиях, как и в ее чувствах. Старая мысль повторилась, что она придет на работу, будет жить среди других людей, рядом с мужем, и все станет так, как было до Андрея. А он... Он будто бы и не ее уже, ничей вообще. Она там, а он где-то в другом месте. Черт, как это возможно? Неужели это возможно? А если возможно, то почему? Почему? Она подошла к зеркалу и стала .краситься, пудриться, он отвернулся. Не хотелось смотреть, как она портит себя. Но вот она легко подошла к нему и уже не поцеловала, а только прислонилась к нему щекой. - Ты сегодня будешь? Или - все? - Не знаю, - отвечал он. Он вправду не знал, не думал об этом. Но даже если бы он имел возможность к ним снова прийти, как бы он смог прийти и встретиться с капитаном? Как с ним разговаривать станет, как посмотрит в глаза? Но Андрей вдруг понял, что сейчас нельзя сказать правду, а нужно соврать. Может, впервые в жизни соврать, даже если она поймет, что это - вранье. Он не имел права лишать эту теперь уже близкую женщину надежды. Так странно ему было думать и называть ее про себя близкой женщиной. Он знал точно, что не забудет ее целую свою жизнь, как бы она, эта жизнь, ни сложилась. Да и вообще, с сегодняшнего дня все для него не могло быть, как прежде. Это их различало и разделяло. Она могла жить, как жила, а он уже не мог. - Если не дождешься Марины Алексеевны, прикрой дверь на замок, он в сенях, - торопливо произнесла Муся, но уже шла к двери, и все в ее походке, в ее движениях было чужим. - Ключ положишь под половичок у входа. Ну, - она остановилась и мгновение, не больше, смотрела на него. - До свидания, милый. - До свидания, - сказал он. - 10 -  Андрей прошел город как по воздуху, ничто не коснулось его. Он и не глядел по сторонам, сосредоточившись на себе, на только что пережитом. За короткое время, меньше суток, он испытал приливы и отливы, находки и потери, все это не могло не потрясти его душу. Он думал: "Отчего так устроено, что человек, встретив другого человека, не может его любить и встречаться. Ведь это так естественно - делать и поступать По своим чувствам, а не так, как велят условности". Он всю жизнь свою, короткую, но вовсе не легкую, учился жить по правде, этому его учили дома, в ремесленном училище, в армии... Но ведь если поступать по правде, то не капитан Олег Иванович, а он, Андрей, оказывался мужем той женщины. Значит, легче всего было бы сказать ей: "Давай поженимся, если ты меня любишь, если я тебе нравлюсь". Тут Андрей остановился, будто налетел на невидимую стенку. Сейчас только он осознал, что никто не говорил ему о любви и никто не говорил, что он нравится. Не было этого. А что же тогда было? Любовь без любви? Вот уж неправда. Он любил, он знал это. Но, может, то, что ему стало понятным как любовь, как супружеское чувство, для нее вовсе не было таковым? А только как случайная встреча, как необходимая короткая связь, за которой не следует ничего? Странные были мысли, что-то они разрушали внутри Андрея, низводили его с небес на землю. Словно бы он нес сверкающее, как зеркало, а какая-то машина с хрустом наехала и давила, превращая нечто большое и прекрасное в грязное стекло... Но хоть был он солдат, но еще молод, чтобы до конца поверить самому себе. Андрей постарался отмежеваться от оскорбительных, невозможных для него понятий, а думать иначе и лучше. Кто он, в конце концов? Проезжий солдат, который сегодня сядет в свой эшелон и уедет на фронт. Что он может предложить любимой женщине кроме своего чувства и долготерпеливого ожидания с фронта, треугольников с короткими сводками о себе да надежду на неопределенное будущее? В общем-то немного. Если еще учесть, что она старше его. Ее годы идут, уж это точно, а рядом тыловые мужчины, и офицерские пайки, и семья, какой бы она ни была. Что значит их любовь в сопоставлении с тем, что преподносит им жизнь? Не это ли могла, но не сказала Муся в своей отчаянной реплике о молодости? Не сказала, но была права. Права, что думала так, а не иначе, и права, что не сказала, оберегая Андрея? Вот к чему он пришел в своих мыслях, затушевав ту очевидность, которая ему так ясно представилась вначале. Он смог почти убедить себя, но боль его не прошла. Он принял лекарства, но душа еще не излечилась, для этого надо было время. Ему необходимо было двигаться, идти куда-то, чтобы в ходьбе, в каких-то сверхусилиях, заглушить самого себя. Об эшелоне он не вспоминал. Эшелон был вчера и будет сегодня. В подпамяти солдата четко отмерялось отпущенное ему время, и он чувствовал, что его хватает. Другое дело, что между двумя эшелонами, вчерашним и сегодняшним, произошло столько иного, разного, несоразмеримого со всей его еще маловоенной жизнью, что, казалось Андрею, он сам, как и вчерашний его эшелон, в который он вернется, все, все будет иным. Миновал он крошечный поселок и углубился в лесок, который показался ему коротким, но между тем все тянулся, полого спускаясь вниз и переходя в плоское болотце. Отчего-то раздражаясь против себя и против этого леска и этого болотца, Андрей тем не менее продолжал идти, желая сделать себе больней и этим заглушить внутреннюю боль, которая исподволь жгла и сжигала его, а могла испепелить и вовсе. Настолько очевидным становилось теперь и для него все, что произошло с Мусей. С каким-то непонятным ожесточением ступал он в густую осоку, проваливаясь в черный торф, и уже видел, что вода вот-вот будет заливать за голенища, но мысли при этом были отрешенно холодные, как про кого-то другого, дурацкий лес, дурацкое болото. Но так и надо. Промокни. Дурак такой... Только когда правая нога вдруг погрузилась в темную пузырчатую жижу и не нашла дна, он с очевидной ясностью подумал: "Вот. Залез, называется, дурак такой. А все из-за своего характера". Он попытался с ходу вытянуть ногу, но увяз еще больше, проклиная эту глупую лужу, которая взялась неведомо откуда в этом глупом лесу. Но даже сейчас, в неприятную минуту, он был подсознательно рад неожиданному приключению, потому что оно помогло снять ноющую занозу. С недоумением оглянулся, пытаясь сообразить, как ухитрился он забраться сюда. Теперь он и болотце вспомнил, как же! Оно еще в недавнее время было старым, заброшенным карьером, где брали песок для посудной фабрики в незапамятные времена, а потом забросили, и ребятишки, не имея поблизости хорошей реки, в том числе и Андрей, любили сюда ходить купаться. Говорили, что глубина тут пятьдесят, а может, и все сто метров. А рядышком, вон он, дачный поселок, за соснами, и домики, и остатки заборов. Он цеплялся судорожно за траву, лез, полз, пораня об осоку руки, желая скорей избавиться от гнилой трясины. Едва не захлебнулся, хватив тинной воды... Выбрался, шагнул сквозь сосны к поселку и вдруг не захотел больше никуда идти. Он бросил на землю шинель, положил рядом винтовку, вещмешок и лег, закрыв глаза. Заснул он мгновенно, будто умер, и спал, ничего не чувствуя. Было вначале какое-то ощущение потери, невозможной и неисправимой, но потом и оно отошло, исчезло бесследно. Остался только холод, несильный, тупой, пониже лопатки в спине. Холод этот шел от земли, от ее нутра, которого не тронули первые лучи солнца. Земля закостенела, застыла за долгую военную зиму, и много, очень много настоящего тепла надо было ей, чтобы вся эта глыба льда начала оттаивать, и задышала, и ожила. Андрей проснулся, почувствовав через шинель этот глубинный холод и странную пустоту вокруг себя. Протянул руку, не открывая глаз, желая тронуть деревянный приклад винтовки, нащупал он только траву. Словно кольнуло его иглой в самую середину сердца. Он подскочил, не помня себя, озираясь со страхом вокруг, веря еще, что ему померещилось с испугу, со сна, а винтовка тут, положена с другого бока. Но не было ничего с другого бока, не было в ногах, не было около головы... Еще не сознавая ужаса совершившегося, шарил он руками под шинелью, под забором, раздвигал сухой бурьян. Полез в карманы - не было ни документов, ни денег. Он поднялся, оглядываясь недоуменно, никак не желая понимать, что не стало оружия и вещей. "Боже мой, боже мой", - повторял он про себя, все на что-то надеясь, ему лучше было бы думать, что он спит. Да и состояние, как во сне, невесомо-отчужденное, словно это не он и творилось вокруг не с ним, а с другим человеком. Вот сейчас все переменится, перевернется, как в сказочной, любимой им книге, и настанет легкое пробуждение. Андрей провел рукой по лицу. Вдруг он отчетливо понял, что произошло. Не про кражу, не про потерю всего, что с ним было. Нет! Он так очевидно смог представить себя без своих бумаг, без вещей, но главное - без оружия. Кто же он теперь, в таком виде? Голый, выставленный посреди улицы, в чужом городе, в чужой толпе? Клик раненого зверя пронесся по лесу, так ему показалось. На самом деле он лишь застонал, охватив голову руками и покачиваясь из стороны в сторону. Яростная сумасшедшая сила подкинула его с места и швырнула в лес. Он закружил, ничего не видя, не понимая, будто слепой. Но он и был как слепой: великан-циклоп с выколотым во сне глазом, В отчаянии налетел и сильно ударился о корявый ствол сосны, но даже не почувствовал боли. Руками ухватился за ее кору, отламывая рыхлые, податливые куски и отбрасывая их в сторону... ...Крошат землю снаряды, взбивая фонтаны земли. Плотное облако гари, пыли, мелких камушков оседает на окоп, на солдатскую каску. Тело твое вжато в узкую земляную щель, голова в тело, а сверху, как убежище, как панацея от всех бед, эта самая каска, с которой горькая сажа и пыль сыплются на лицо, забивая рот и глаза. В исподне-черной, развороченной снарядами утробе неба (а черт его знает, небо это или что-то другое!) вспыхивает сигнальная ракета. Багряное пятно в дымной завесе. Ничего не освещая, как бы сама по себе, она висит и не гаснет, требуя, призывая тебя к атаке. Медленно, не спуская слезящихся глаз, запорошенных глаз с этого пятна, руками оперся на край окопа, чувствуя, как острая колючка впивается в ладонь, но даже ее принимая как благо, ибо она лишь колючка, напоминающая тебе о малой боли, а значит, о том, что ты еще живой. Правая нога на бруствер, на колено, а ты уже на виду, открытый для всех пуль, и бомб, и снарядов, которые нацелены теперь только на тебя. Винтовка приросла к руке, хоть ты и не чувствуешь до поры ее прекрасной спасительной тяжести. С головой, одновременно пригнутой, но вывернутой чуть в сторону, чтобы из-под каски видеть солдат по отделению, по взводу, а еще и то, что впереди, хотя впереди ничего и нет, темная завеса да бурое пятно ракеты - остаточный след на сетчатке глаза, - на полуватных согнутых ногах твой первый шаг от окопа, как первый шаг в жизни... Чтобы только не упасть. Но за ним второй шаг по инерции и третий, лишь он настоящий, осознанный - вперед. А из гортани, а может быть, из печени или из всех твоих внутренностей сразу, от внутренностей и от костей изошел странный клик, одинокий, сливающийся, хоть этого ты слышать не можешь, с другими такими же одинокими голосами: "У-у-у! А-а-а!"Звук утробный, пришедший от нашего рождения. Не случайно ли он прорывается так первично в этот последний смертный час? И весь твой яростный, охвативший тебя порыв до бесчувствия, до отрешенности, до счастливого осознания собственного бессмертия нацелен туда, вперед, в неизвестность, к единственной желаемой цели в жизни. Ибо без нее, ее достижения никакой больше жизни и нет. Не будет у Андрея Долгушина первой и главной в его жизни атаки. Захлебнулась она до того, как началась. Один он в лесу, никому не нужный, даже этим деревьям с теплой корой, у которых свой, единственный, но такой естественный путь в жизни. Вот что он сейчас понял. Он не смог стоять, опустился на землю. Холод, пришедший к нему во время сна, распространился по всему телу, сковал его насмерть. Он не мог двинуться, даже произнести слово, так страшно ему стало. Сидел, бессмысленно глядя в землю, ни о чем он не думал. Проходили минуты, а может, часы, он этого не понимал. Все, что он мог бы сделать: бежать, кричать или даже заплакать, - ушло в эту бессмысленную неподвижность. Он как умер. Еще мгновения отделяли его от пробуждения, но он уже не был тем человеком, который, проснувшись, провел рукой по голой траве, там, где должно лежать оружие. Все в нем омертвело с тех давних пор, и сам он успел прожить вечность и состариться. Где-то по тропинке проходили люди, слышались голоса - ничто не касалось его. Люди жили совсем в другом мире, а там, где жил сейчас он, была мертвая пустыня. Голоса почему-то мешали ему, и не были нужны в той жизни, которую теперь он вел. И он встал, пошел, пока не почувствовал, что ноги плохо его слушаются. Тогда он сел, снял сапоги. Поставил их рядком, как ставил в казарме перед отбоем. Хотел навертеть на голенища портянки, но не смог, бросил их рядом. Он смотрел на сапоги, и простая мысль, первая, реальная, пришла в голову, что сапоги так снимают перед концом. Он даже вздрогнул, когда понял, о чем он думает, посмотрел вокруг. Он сидел в лесу, а по тропе мимо него бежал мальчик. Андрей смотрел на него так же, как на все остальное. Но странно, что мальчик оглянулся, они встретились глазами. Вот тогда Андрей, не желая ничего и ни о чем не думая, произнес: - Эй, пацан! Все вышло помимо Андрея. Он уже забыл про мальчика, если бы тот пошел дальше, Андрей о нем и не вспомнил бы. Но мальчик стоял и ждал. Чего это онждал? - Тебя, тебя. Пойди сюда, - сказал Андрей, опять сам себе удивляясь. Никаких мыслей и никаких слов в нем не было. Единственная четкая мысль о сапогах никак не могла быть связана с мальчиком. Вот это он знал. Они оба молчали, и оба не были нужны друг другу. Андрей все пытался зацепиться мыслью за сапоги и продолжить, а оно будто не имело продолжения, а заканчивалось на слове "конец". Несколько раз повторил Андрей про себя, отыскивая тот первоначальный смысл, который его озарил. Поднял глаза и удивился, что мальчик еще здесь, что он стоит перед ним. Где-то отдаленно, как чужой, прозвучал собственный голос: - Ну? Подойди! Ты что, местный? Тут и живешь? - А где мне еще жить? - спросил мальчик. - Вон, в детдоме живу. Андрей поморщился при слове "живу". Мальчик вот живет, а что делает он, Андрей? А он уже не живет? А что же он тогда делает? Андрей оглянулся, вздохнул. Это был его первый вздох, но он не касался Андрея, а тем более мальчика. Вздох остался от тех невероятно дальних времен, когда Андрей тоже жил. Ходил по городу, гостил, любил, спал... И все было потому, что при нем как часть его самого существовало его оружие. Это оружие хоть и носилось снаружи, но было как ядро в Андреевой жизни - изыми, и останется одна оболочка. Без оружия и без документов его отдадут в трибунал и будут судить по законам военного времени. Но разве об этом речь? Андрея лишили всего, что он имел: имени и фамилии, так как пропали документы; лишили вещей, которых не может не иметь любой человек, если он надеется жить; взяли оружие, которое ему доверили для борьбы с врагом. Кто же он остался после этого? Мертвое тело, которое еще могло произносить слова, но уже ни для кого ничего не значило? И для самого Андрея не значило - вот что главное. - Понимаешь, все украли... Оружие вот... Да, да.., Оружие украли. Он и дальше что-то говорил, хотя мог и не говорить. Слова сейчас, а особенно его слова, ничего не значили. Зачем он говорит? Зачем этот мальчик и что мальчику от него надо? Андрей впервые рассмотрел его: штанишки, и куртку, и галоши на ногах, подвязанные веревочкой. Но удивили глаза, испуганные, будто у зверька. Чем это я его напугал? Или они сейчас все в войну испуганные? Или я такой, что он не мог не испугаться? Ужасный небось вид, но что с того, какая разница, как ему, Андрею, выглядеть? Мальчика напугал, вот что скверно. Постаравшись улыбнуться (что такое улыбка... у неживого?), он сказал просто: - Ты не бойсь, я ведь вообще спрашиваю. Я всех спрашиваю. Хожу тут и спрашиваю. Всех спрашиваю, понимаешь? Кого это он спрашивал? Никого он не спрашивал. И мальчика он тоже не спрашивал. Понимал, что спрашивать - значит обнадеживаться. А надежды у него быть не может. Но почему-то продолжал говорить и сапоги в руки взял, обещая и сапоги отдать, и часы, и что угодно, если бы нашлось оружие. Тут и мальчик закричал, что он ничего не знает, и Андрей опал, обессилел. Бессмысленная вспышка, никчемное бормотание, несвязные движения, и эти сапоги... Зачем, зачем это? Прорвалось, как ответное чувство на испуг мальчика, как само спасительное движение его, Андреева, тела, но не души. Надо было с этим кончать. Документы лежат где-то изорванные, да оружие по частям разложили, а то и в уборную бросили. Кончился Андрей, и пора бы это зафиксировать. Но сейчас еще нужно что-то сделать... Ах, да, мальчик! Надо сказать мальчику, который встал на пути, на последнем пути, сам того не ведая, у Андрея. Андрей поднялся, какая-то легкость появилась в нем. - Иди, чего ты, - сказал ему Андрей и понял, что он прощается с мальчиком, как бы прощался с самим собой. "Я не буду, но он будет жить. Кончится война, и вырастет этот человек. Возможно, он не вспомнит солдата. Да уж точно не вспомнит. Не за что помнить. Что ж от того?" Андрей сейчас отдал бы последнее, чтобы вырос пацан в человека. И чтобы никто не смог обидеть его. А ведь обижали! Андрей это почувствовал, когда прикоснулся к волосам мальчика. Тот дрожал под рукой, как дрожит пойманная птица - каждым перышком, каждой ворсинкой. Ах ты воробей, серая птица! Андрей уже не думал о себе. О себе он знал все. Неожиданный прилив нежности, испытанный к мальчику, был благодарностью за эту странную встречу. Он гладил, гладил... Потом легонько толкнул его в спину: - Ну, иди, иди. Глядя мальчику вслед, вдруг понял, что это он сам от себя уходит. Мальчик - последнее, что связывало с другими людьми, со всем божьим миром. И не для того, чтобы обрести надежду, а от чувства потери всего, что было, закричал он: - Ты приходи! Я буду тебя ждать! Голос выдал то, в чем не мог Андрей себе сознаться: очень хотелось жить. А между тем он точно знал, глядя на убегающего за деревья мальчика, что не вернется он. - 11 -  Запрятав компас, Васька вышел из сарая. Он мог теперь не думать об этой неприятной истории, ее как бы и не существовало. Прошел испуг, и Васька понял, что сдрейфил он зря. Что может сделать ему солдат? Да ничего не может. Руки коротки, как говорят. Ну, укажут ему детдом, еще добавят несколько нелестных слов, мол, шпана такая, не клади, что плохо лежит. Мол, их и запомнить и отличить друг от друга невозможно, все тощие, на одну одежду, на одно лицо. Ну, скажут, ну, придет, ну, узнает даже Ваську, а дальше что? А дальше ничего. Видел? Не видел. Ну и отзынь на три лаптя! Тут к Ваське подбежал Грач, шмякая жмыхом во рту: - Сморчок, на хор! Васька скорчил рожу, схватился за живот: - У меня резь пошла... Такая резь, ох как болит. - Заныл, даже сам поверил, что болит. И вправду заболело. Грач добавил, все слюнявя во рту жмышок: - Сказали, что отметят по списку. Кто не будет петь, ужина не получит! Васька разогнулся, живот прошел. Вздохнул: надо идти. Не дадут ужина, и вечер сразу пустой станет. Будешь мысленно обсасывать несъеденное, изведешься, не уснешь. Уж лучше петь, чем не есть. Хотя петь Васька не любил. Снова Лохматая будет кричать да еще поставит впереди хора. Лохматой они звали музыкантшу. Васька все медлил, спросил вдруг: - Слушай, Грач, тебя кто-нибудь по голове гладил? - Как это? - не понял Грач. - Ну, вот так, - показал Васька. - Кто-нибудь? А? Грач задумался. Глупо спросил: - А зачем? - Ну не знаю! - вспылил Васька. - Гладил или нет? - Не помню, - сказал Грач. - Бить били, а гладить... - Да бить-то сколько угодно! - засмеялся напряженно Васька. - Не помню, - повторил Грач. - Я тоже не помню, - произнес Васька. - Ну пошли... Васька вслед за Грачом протиснулся в директорский кабинет, где находилось пианино. Пианино стояло здесь потому, что в другом месте от него бы ничего не осталось. Вот и занимались в кабинете, хоть был он маловат для этого. Васька притерся к стенке, встал за спинами ребят постарше и притих. Но Лохматая при помощи Анны Михайловны быстро построила всех в три ряда, а самых маленьких, в том числе Ваську, вытащила вперед. Как ни сопротивлялся Васька, как ни ловчил, а попал прямо на глаза Лохматой. Теперь она изведет своими нотами. И пальцы у нее тоже щипучие, не зазря стучит на инструменте. Выволакивала Ваську из глубины, оставила на руке синяк. Васька торчал впереди, вперившись в Лохматую, глядя, как она взмахивает седыми волосами, бьет по клавишам и кричит: "Начали!" На рейде большом легла тишина, И море окутал туман, Споемте, друзья, пусть нам подпоет Седой боевой капитан... - Стой! Стой! - кричит Лохматая и см-отрит на Ваську. - Ну чего ты кричишь? Вот, слышишь: "лег-ла-ти-ши-на"... Плавно, спокойно. Понял? - Ти-ши-на, - проблеял, подражая Лохматой, Васька, и все загоготали. Голос у Лохматой был блеющий, а Васька только повторил его. - Тише! - сказала Лохматая и снова ударила по клавишам: На рейде большом легла тишина... Васька перестал петь совсем, он только открывал рот. Или он кричит, или открывает беззвучно рот. Средне петь он не умеет, считает, что в этом нет смысла. Лохматая старательно стучит по клавишам, головой изображает музыку, но иногда поворачивает к ним смуглое усатое лицо, и тогда Васька старательно, не моргая, смотрит ей в глаза. Васька изображает, как он краснеет, от натуги, и он действительно краснеет, Лохматая кивает ему: "Вот, теперь правильно". Васька старается изо всех сил, он физиономией изображает песню, закатывает глаза, вздыхает, играет грусть и волнение. Лохматая, которая дальше Васьки не видит никого, не нарадуется, какой музыкальный, какой чуткий попался мальчик. Потом Лохматая вытащила вперед солистку Верку Агапову - Агапиху, - и та запищала, поднимая глупые глаза: Под сосною, под зеленою Спать положите вы ме-е-еня... Васька эту песню откровенно не любил. Потому что ее выла Агапиха и потому что непонятной она была. Как это - под сосною класть человека? Зачем его там класть? И потом, для чего столько выть? Пойди да ляжь, никто тебе слова не скажет. Вот мучает, вот нудит, хуже зубной боли. А положили, так ведь снова недовольна: Ты сосенушка, ты зеленая, Не шуми-и ты на-до мно-ой... Вдруг вспомнилось про солдата, который сидит под сосной. Сидит и ждет Ваську. А может, не ждет. Так уж он и поверил, что Васька бегает по поселкам, ищет ему жуликов. Все знают, что Ваське верить нельзя, обязательно соврет. Натреплет с три короба, неделю не разберешься, что было на самом деле. Дурак, что ли, солдат? Но почему же он тогда кричал, что будет ждать? Странно так кричал, будто просил или умолял Ваську, обращался как маленький к большому. Васька посмотрел на Агапиху, которая пищала свое "Лю-ли, люли", и ему стало невмоготу. Он вдруг запрыгал, затрусил на месте, перебирая ногами и изображая на лице крайнее нетерпение. "Ой, лю-ли, лю-у-ли", - орала Агапиха, скашивая на Ваську недоуменный глаз. "Ой, лю-ли, лю-ули..." И сорвалась, хмыкнула напоследок. Лохматая повернулась, остановив музыку, спросила: - Ты что, мальчик? - Мне надо! - простонал Васька и запрыгал еще сильнее, изображая, как ему надо. - Что тебе надо? - недоуменно повторила Лохматая. Весь хор вразнобой заорал ей: - Это Сморчок! Он в штаны намочит! - Что? Что? - старалась вникнуть Лохматая. Она поморщилась, долго же до нее доходило... Тут Боня, который считался старостой хора, крикнул: - Он у нас среди дня мочится, если ему не напомнишь. У него пузырь не держит. - Это правда! Правда! - завопил хор. А Боня добавил: - Ночью он тоже... Он сперва заплачет во сне. Потому что не может терпеть, а проснуться тоже не может. А пузырь у него не держит... Вон он заплачет, а потом слышно - зажурчит... - Ах, зачем такие подробности, - сказала Лохматая. - Замолчите все. А ты иди, иди, мальчик. Васька еще секунду потрусил на месте, как бегун на старте, а потом ринулся к двери, выскочил в коридор, на улицу. Остановился, глубоко вздыхая. "Хоть у тебя на голове и лохмы, а ты дура", - решил весело. Васька стал прикидывать, что можно сделать, чтобы остаток дня прошел полезно. Сбегать ли на станцию, на добычу, или сперва зайти к Витьке и предупредить о солдате. Мол, рыщет тут, будь настороже. Но Витька смеяться начнет. Скажет: "Матрос - в штаны натрес!" А может, и вправду солдата нет? Подождал, подождал да уехал? Вот бы подкрасться, посмотреть издалека. Васька дважды обошел дом, а это означало, что он сильно колебался. Остановился под окном кабинета, послушал, как завопил дружный хор, и решился: пойду, посмотрю. Оставаться возле дома было небезопасно. Кто-нибудь увидит Ваську, погонит обратно петь. А это еще хуже, чем врать солдату. Открывает щука рот, а не слышно, что поет. - Ой люли! Люли! - заорал Васька изо всех сил, стараясь показать, как ему противны эти "люли", которых он представлял в виде шишек, висящих на сосне. Висят "люли", свесившись вниз, а между ними, закатывая фальшиво глаза, ходит Агапиха, жеманно нюхает, говорит манерно: "Ой, люли, люли"... Дать бы ей по шее, чтобы не тянула кота за хвост. Васька часто во время хора показывал Агапихе фигу в кармане. Хоть она и не видит, а приятно. Однажды Васька набрался нахальства и спросил: - Я могу сам по себе петь? - Это как? - удивилась она. - Ты хочешь солировать? - Ага, - сказал Васька, - солировать. Лохматая очень удивилась. Но ее интеллигентность взяла верх. Васька на это и рассчитывал, он знал, что интеллигентность ее погубит. - А что ты хочешь петь? Васька только и ждал такого вопроса. Он напружинился и заорал что есть мочи: Одна нога была другой короче, Другая деревянная была, И часто??? по ночам ее ворочал; Ах, зачем же меня мама родила! - Это что же такое? - возопила громко Лохматая, и даже усики у нее зашевелились. - Ведь это же хулиганская песня! Мальчик, ты понимаешь, что ты спел? Васька все понимал, а вот Лохматая не понимала. Если бы она послушала, какие песни они закатывали по вечерам, когда воспитатели уходили домой! У нее бы затмение вышло от их песен. Вот что подумал Васька, снисходительно глядя на Лохматую. Но сказал он ей так, что лично он не думает, что это была хулиганская песня. В ней и слова-то ни одного особенного нет. Но если ей хочется что-нибудь почувствительнее, он может спеть ей "Халяву"... "Женился, помню, я на той неделе в пятницу..."Лохматая взвилась со стула, и брызги полетели у нее изо рта. Она что-то кричала, что именно - Васька не разобрал. Она выскочила за дверь, схватив свои ноты, а Васька с тех пор навсегда охладел к пению. За мыслями Васька не заметил, как ноги сами привели его в лес. Потянуло, что ли, на старое место. Солдата он увидел издалека. Хотел остановиться, но вдруг понял, что и солдат его заметил, он даже привстал навстречу Ваське, смотрел на него не отрываясь. Васька шел к солдату и раздумывал, как бы соврать получше. Оба смотрели друг на друга. Васька с любопытством, даже весело, он теперь ничего не боялся. А солдат смотрел выжидательно, он глазами на расстоянии пытал Ваську, но в то же время будто и боялся новости, и не хотел ее. Для него важнее слов было Васькино возвращение. - Я спрашивал, - начал Васька, еще не дойдя до солдата. - Никто ничего не знает. - Да, да, - кивнул солдат. И продолжал так же смотреть на Ваську. - Я бегал, бегал, - произнес Васька. - Туда, сюда... - Я понимаю, - сказал солдат. - Одному говорю: "Стырил? Отдай! Тебе бочата в награду предлагают за твою честность". А он говорит: "Нет, я такими делами не занимаюсь". - Правильно, - ответил солдат. Он что-то сообразил и уже не смотрел на Ваську. Может, он догадался, что Васька врет? Вряд ли, Васька старался врать как можно честнее. - Ладно. Спасибо, - произнес солдат. - Я понял сразу, что ты хороший человек. Он сказал, будто отрезал Ваську от себя. Повернулся и пошел по тропинке, не оборачиваясь, никуда не глядя. А Васька продолжал стоять, никак не беря в толк, почему солдат уходит, почему он назвал Ваську хорошим, хотя Васька ничего пока хорошего не сделал. Споткнувшись на бегу о корень, он догнал солдата, спросил сзади: - А ты куда идешь? Тот вовсе не удивился, что Васька еще здесь, ровно произнес: - Не знаю. Ничего не знаю. - Тебя арестуют? - спросил Васька. - Наверное, арестуют. - А ты не ходи, - посоветовал Васька. - Они все равно не знают, где тебя искать. Солдат запнулся при таких словах. Он даже посмотрел на Ваську, будто не поверил, что тому могла прийти в голову подобная мысль. Отчего-то спросил: - Тебя как зовут? - Васька Сморчок, - сказал Васька. - А тебя? - Андреем, - ответил солдат и добавил: - Звали. Ты добрый, Василий. Я сразу почувствовал, что ты меня жалеешь. - Зачем тебя жалеть? - пожал плечами Васька. - Мы же взрослые люди. Я бы тоже так поступил. Я несколько раз прятался, когда меня искали. У нас в сарае такая заначка есть... Мы травы наложили, чтобы мягче ждать было. - От кого тебе прятаться, Василий? - спросил солдат. - От кого? Думаешь, не от кого? От всех, кто против меня. - Есть такие? - Всякие есть, - отмахнулся Васька. - Я тебе так скажу: у каждого серьезного человека должна быть своя заначка. - А если ее нет? - Солдат опять посмотрел на Ваську, с любопытством посмотрел. - Как же без заначки? А жить как? - Как? - спросил солдат. - Не проживешь, в том-то и дело. Вот есть у меня вещь. Ну... Рогатка к примеру. (Васька сказал "рогатка", а думал он про компас.) А еще картофелина. А еще заточенный гвоздь вместо ножа. Где все это держать? Дома? Так дома-то нет! Есть, правда, постель, которую на дню несколько раз перетряхивают, что-нибудь ищут. Воспитатели трясут и свои, которые жулики... А заначка - это и есть дом. А кто я буду без заначки? Никто! Солдат остановился, о чем-то раздумывая. Светлые брови его сошлись. Был он сейчас как мальчишка, Васька подумал, что слабак солдат в сравнении с любым детдомовцем. Потому его и обокрали. А уж сам Васька куда опытнее солдата. Ведь приходится объяснять элементарное, что и в объяснении не нуждается. И выходит: Васька должен учить солдата жить. - Ты чей, Василий, будешь? Родители твои где? - спросил солдат. - Не знаю, - произнес Васька равнодушно. - Я всю жизнь сам по себе. Мне никто не нужен. - Ишь какой самостоятельный! - воскликнул солдат, он даже улыбнулся. Васька не воспринял чужой иронии, а отвечал достойно, что сейчас все должны быть самостоятельными, потому что время трудное, идет война. - А разве ты, дядя Андрей, не самостоятельный? - спросил Васька и с сомнением посмотрел на солдата. - Я? - удивился солдат - не вопросу, а тому, что мальчик этим вопросом ставил их как бы на один уровень. Он присел на какой-то пенек и со вздохом сказал: - Ну... Если мы с тобой такие... Давай подумаем, как дальше нам жить. - Давай, - поддержал Васька и сел рядом на траву. - Ты куда должен идти? - В эшелон, я тут, Василий, проездом. - На фронт? - На фронт, Василий. А если я сегодня не приду, то будут меня считать дезертиром. - Но ведь ты не дезертир? - Конечно, нет. Я, Василий, фашистов бить хочу. Только чем я буду бить? Мое оружие пропало... Если бы сыскать... - Тогда что? - спросил Васька и внимательно занялся галошей. Развязал, а потом завязал узелок на веревке. - Тогда бы я стал снова солдатом. Без оружия солдат - пустой звук. Он пользы народу не принесет. - А ты попроси, они тебе другую винтовку дадут. Или трофейный автомат поищи. Я в кино смотрел, там после боя много всяких автоматов валяется... Солдат посмотрел странно на Ваську, ничего не ответил, В лесу начинались сумерки. Не было темно, но дальние деревья начинали сливаться. Солдат встал, протянул Ваське руку: - Прощай, Василий! Славный ты человек. Но и ты ничего не можешь. Здесь никто ничего не может. Дальше - я сам. Солдат повернулся и пошел. Быстро шагал, так что, пока Васька переваривал его слова, он уже скрылся за деревьями. - Подожди! - крикнул Васька, чего-то испугавшись. Он побежал за солдатом, не зная еще, что он может предложить, чем помочь. Васька понял сейчас одно, что без него солдат пропадет. - Подожди же! - повторил он, задыхаясь, нагоняя и стараясь попасть с солдатом в ногу. - Я хочу тебе сказать... Может, еще не поздно... - Что? - спросил солдат, не останавливаясь. Ему, наверное, очень не хотелось, обретя уверенность и ясность цели, заново передумывать и снова, в который раз, обнадеживаться. - Я тут... Я знал одного человека, - тяжело дыша, с перерывами говорил Васька. - Я могу у него спросить... - О чем спросить? - говорил солдат на ходу. - Об оружии, конечно. - Вот как! - солдат остановился и посмотрел на Ваську. Пристально. Прямо в глаза. Васька потупился, сделал вид, что его заинтересовала веточка на земле. Наклонился, поднял, помахал в руке. Но солдат продолжал смотреть, и при этом он странно молчал. - Я давно его знаю, - произнес Васька, как будто он был виноватый и пытался объясниться. - Он недалеко живет, может, он чего подскажет... Солдат покачал головой, о чем-то раздумывая. Но все время взглядом он возвращался к Васькиным глазам. Что-то в них искал и не находил. - Значит, ты думаешь... - Да, он все знает! - воскликнул Васька простосердечно. Ему стало легче от собственных слов. Солдат взял Ваську за плечо и тихо спросил, словно боялся спугнуть Васькины слова: - Все... знает? - Конечно, - сказал Васька уверенно. - Он должен знать! - Должен? На солдата стало жалко смотреть. Вся его уверенность пропала. Он съежился, испугался чего-то. Стал суетным, торопливым, и заговорил он теперь по-другому, будто унижался перед Васькой: - Пойдем к нему, а? Пойдем, Василий! Где он живет? От такой перемены Васька вдруг почувствовал себя неуютно. Что-то пропало у него к солдату, а может, это у солдата пропало к Ваське, он точно не мог разобрать. Исчезло равенство, которое так задело Ваську за живое. Снова солдат стал чужим, осталась к нему голая жалость. Васька посмотрел на солдата снисходительно, он знал, что скажет ему. Он так и сказал: - Сейчас нельзя. Его дома нет. Может, он там вообще не живет. - Когда же можно? Василий, когда? Когда? - Ну, утром, - произнес Васька неуверенно. - Утром? - Ага. Он такой... Как филин! Днем спит, а ночью выходит на добычу. - Ну, да... Ну, да, - сказал солдат, как будто он что-то понимал. - Если он только вообще не переехал, - еще раз подчеркнул Васька. - А если переехал, можно по адресу найти? Васька засмеялся. Взрослый человек, кажется, а ничего не понимает... - Адрес я могу и сейчас сказать... Таганка! Окошко в клеточку: ты меня видишь, я тебя нет! Ваське надоел детский разговор. Что в самом деле, нанялся он, что ли, учить этого солдата. Сам погорел, сам и выкручивайся. А то, что он к Ваське по-доброму, это еще хуже. Васька - звереныш, ему нельзя привыкать к чужим рукам, он за ласковую руку и укусить может. - Пойдем, - сказал Васька солдату, - отведу в заначку. Они пошли по стемневшему как-то в одночасье лесу, и Васька шел впереди, а солдат сзади. Всю дорогу они молчали, лишь один раз солдат спросил: - Тебе сколько лет, Василий? - Все мои, - ответил тот, о чем-то раздумывая. Но решил снизойти, ответил: - Ну, одиннадцать. А что? - Мало вырос, - сказал солдат, действительно понимая, что Васька хил, как городской воробей по весне. Ему и неинтересно, видать, каков он со стороны. Живет и все знает, и никаких у него сомнений ни в чем нет. Вырос как ветка под бурей... - Солей нет, - ответил Васька на вопрос солдата. - У меня и зубов мало, потому что они не растут, потому что солей нет. Тут пришли они к сараю, Васька показал, куда надо лезть. Солдат просунулся в узкую щель между поленницами дров, обвалив несколько чурбаков на себя. Вздыхая, произнес: - Как волчья нора... А ведь первых два часа живу без увольнительной. - Здесь никто не найдет, - убежденно сказал Васька. - Хошь до конца войны живи. Я бы тебя прокормил, не думай. - Спасибо, Василий. Значит, до утра. - Ага. Спи, не бойсь. "До утра", - повторил солдат, понимая тот единственный смысл, что может он жить еще до утра. - 12 -  Васька поужинал без всякого интереса. Съел он, правда, все, вылизал, как положено, тарелку, подобрал крошки. Но чужую тарелку долизывать отказался и вел себя, в обычном понимании, странно: конечно, это если бы кто мог бы замечать такие незначительные подробности. Но замечать их было некому. По коридорам Васька в темноте не носился, в спальню к девочкам под кровать не полез, чтобы завыть оттуда, и к единственной печке, облепленной пацанвой в два слоя, как пирог мухами, не стал притираться. Прибился к своему топчану, вполз на соломенный холодный матрац и свернулся в комочек, чтобы скорей согреться. Сверху одеяльца, кургузого, серого от грязи, накрылся Васька курточкой своей. Все так делали: поверх одеяла накидывали то, что было из верхней одежды. Нужно экономно дышать под себя, вовнутрь созданного пространства, чтобы накопить тепло. От жесткого в буграх матраца пахло мочой, но Ваське даже нравился этот запах Нравился потому, что был он свой. Едва перестал Васька дрожать от холода, стал думать. Вот о чем он думал: выдавать Витьку он не может. Это он решил еще там, в лесу. С тех давних пор, как стал Васька помнить себя, он впитал этот закон вместе с затирухой, с баландой, тухлой капустой, которой их кормили. Кстати, и запах тухлой капусты Ваське нравился, как и запах мочи. Это были запахи его детства. Не продавать своих - вот что Васька запомнил первым в своей жизни. Но, возможно, не первым, а вторым, потому что первым было не это. Постоянный звериный голод - вот что было первым. И как следствие - любыми путями достать пищу. Любой ценой, любым доступным способом: выклянчить, выпросить, обмануть, разжалобить, украсть, отнять, обменять... А далее - второе: не выдавать соучастника. Воровал ли ты, или только стоял на шухере, или видел со стороны, а может, и не видел, а только слышал - это все равно. Молчи как убитый. Как бы тебя ни наказывали, ни терзали, ни допрашивали, ни потрафляли, даже прикармливали, хотя этого в Васькиной жизни и не бывало, но могло, наверно, быть, - молчи. Не в силах снести - уйди из детдома, прибейся к другому и начни жизнь сначала. Но продать ближнего - еще никому не прощалось. Васька, выросший, воспитанный на железных законах беспризорщины, знал это не хуже, а лучше других. В спальне стоял крик. Швырялись подушками, ходили по головам, дрались. Кто-то дважды наступил на Васькину голову, он промолчал. Надо было высовываться, открывать одеяло, остудить то, что надышал. Но все равно толку мало: кто бы обратил внимание на то, что там орет Сморчок. Эка невидаль, Сморчок голос подал! Тихо! Заткни хлебало, а то щами воняет! Врезать ему по первое число! Москву изобразить! "Велосипед" организовать! "Салазки" загнуть! Темную ему! Цыц, паскуденок, не то соплей перешибу. Лучше молчи, сожмись, дрожи про себя, чтобы не заметили, не съели, пока ты малек. Кто не знает, что детдом - прибежище для всех заплутавших, и кто сюда не залетит, чтобы спасти шкуру, когда тебя ищет где-нибудь в Ярославле милиция, когда "малина" разгромлена, а новой пока нет... Иной на зиму придет отсидеться, а иной и на одну ночь. Всякие тут были и есть, и знает Васька, ох знает, что правит в детдоме сила, а вовсе не директор с воспитателями. И пока ты не набрал живого вещества, не вызверел, не охамел и не стал пугалом для других мальков - заткнись, ходи неприметный в мелкоте. Скажут: тащи пайку - тащи, не медли. Скажут: будь рабом, ползай, оближи палец на ноге, выпей мочу на лету из струй... Все сделай, чтобы выжить. Скажут избить - бей, скажут украсть - кради! Все нужно пройти, чтобы потом творить с другими то, что творили с тобой. Это и есть главный тут закон. Сперва едят тебя, а потом ты ешь других. Васька умел пока только откусываться. Можно, конечно, прослыть чудиком, то есть придурком, что по временам и делал Васька. К придуркам были снисходительнее, ими развлекались, но о них и помнили, а это было опасно. Лучше, когда не выделяешься, а ползаешь неприметным безымянным муравьем. Наступят так наступят, но могут и не наступить. Васька лежал, но все он слышал, чувствовал, что сегодня его обошли. Кому-то устраивали "балалайку" и "велосипед"... Надели на руки и ноги бумажные колпачки, пока человек спал, подожгли бумагу. Спит бедолага, снится ему лишняя пайка хлеба, а тут ноги начинает припекать, он дрыг, дрыг ими. И руками заиграл. А потом уже от боли крутит изо всех сил на велосипеде, дрынькает на невидимой балалайке! А все собрались вокруг, смотрят, жмутся от удовольствия, хохочут, гыхают, блеют, надрываются. Жалеющих здесь нет, это не поощряется Жалеющий может попасть в ту же компанию музыкантов. Уже пламя на ногах и на руках, велосипедист-балалаечник жмет изо всех сил, плачет, еще не проснулся. А главное - впереди. Кто-то наготове около лица дежурит, следит, когда проснется соревнователь. Только он открыл глаза и рот, чтобы вдохнуть для крика воздуха, ему в рот горящую бумажку. Вот когда, знает Васька, сама жуть начинается: в глазах огненные шарики побегут, и внутренность как ошпаренная, и дыхания нет, и ноги и руки горят... А ты ничего от страха, от боли не чувствуешь, не понимаешь! Ах, знает, знает Васька, что такое велосипед с балалайкой, и никому не желает его! Но коли он существует и его делают, то лучше кому-нибудь, чем Ваське. Сжался Сморчок, слушает, как развиваются снаружи события. Вот загорелось, зверем завыл пострадавший, вскочил с постели, ничего не видит, не соображает, бросился к окну, вышиб стекло и сиганул на землю. И тут первый раз вдохнул, закричал на всю ночь, как зверь все равно, страшно стало. Примолкли сразу, тишина. Вошла дежурная с лампой, увидела разбитое окно, спросила: - Что случилось? Кто разбил окно? Но отвечать-то некому, спят все, а иные похрапывают. - Я спрашиваю, что случилось? - кричит дежурная. - Если не ответите сейчас, за директором пошлю. Директора не боятся, но к чему ночью директор. - Ничего особенного, - подают из угла голос. Смирный такой голос, невинный, почти детский. - Этот, как его... Грачев, Грач, со сна перепутал, что ли, в уборную в окно выскочил. - Паразиты! - кричит дежурная. - А бумаги кто жег? Паразиты несчастные, - повторяет дежурная, смотрит, высовывая лампу в разбитое окно. Потом идет на улицу, а в спальне начинается смешок, мелкое хихиканье. Недосмеялись, недорадовались, теперь время наступило. Когда возвращается дежурная с плачущим Грачом, снова затаиваются. Слушают, чтобы не пропустить новость. Дежурная укладывает Грача, накрывает его и говорит: - Бесстыжие рожи, измываться над человеком. Изверги, а не люди. Над маленьким-то изгиляться... - Кому он нужен? - насмешливо спрашивает Колька Сыч. - Вы его спросите, кто его трогал? Грач, кто тебя трогал, а? Голос у Кольки нахальный, самоуверенный. Он-то знает, что сможет ответить Грач. И тот тихо бормочет: - Ни-ни-кто меня... не трогал... - Слыхали? Никто не трогал! А кто тронет, тому я в ухо съезжу. Я ему гляделки испорчу. Я ему мошонку повыдергиваю. Слышал, Грач? Ты мне скажи, не стесняйся. Ваське становится не по себе от голоса Сыча. Зверь, а не человек. Но у него здесь шайка. Он никого не боится, а все боятся его. Хочет Сыч - живет при детдоме, не хочет - не живет. Исчезает на месяц-другой, и становится легче. Правда, вылезает на первый план другой какой, но Сыч быстро его к ногтю, когда вернется. Только объявиться успеет, посмотрит вокруг, как царь зверей, и все уже видит, все понимает. Кто новенький, тот валяй скорей на поклон. Испытает, карманы вывернет, в зубы даст на всякий случай. А незваному лидеру отходную сделает. При всей спальне догола разденет и покажет на окошко: иди не возвращайся! У нас не богадельня, чтобы нищих терпеть! Таков Сыч, не терпит рядом сильных. А Витька хоть не детдомовский, но живет рядом и с Колькой Сычом связан. Васька это знает. И сейчас подумал только, как он чуть не вляпался из-за солдата. Пожалел его, а себя не пожалел. Спит солдат в заначке и видит во сне, как Васька ему помогает. А у Васьки только и мыслей, чтобы завтра вывернуться, соврать поскладнее. Солдат пришел да ушел, а Ваське тут жить. Если приклеют ему доносчика, ни в жизнь не отмыться. Душу из Васьки вытрясут да рассеют по Подмосковью. Хочешь - беги, а не хочешь - так пропадешь. Сыч съест, да не он сам, а помощникам доставит удовольствие мучить и истязать Ваську. Вот до чего довела жалость, жестокая это штука! Бьет рикошетом по жалеющему. Насмерть бьет. С тем Васька и заснул, ощущая, как он сам спит и как спят остальные. Всхлипывает во сне Грач, а ветер задувает в разбитое окно. А там, в сарае, спит солдат, и Васька во сне помнит про солдата. Путается перед ним, ловчит, желая выйти сухим из воды. Просыпается от испуга, когда наступает утро. Васька вошел в сарай, шепотом позвал солдата. Ему никто не ответил. Сунул в лаз голову, увидел только примятое сено, а на нем двух воробьев. Васька удивился, вздохнул. Стало легче, что солдат пропал. Может, он еще найдется, а вдруг да нет. Поднявшись на ноги и оглядывая сарай, в белых зайчиках от солнца в щелях, подумал Васька не о солдате, а о воробьях, что возились на соломе. Небось гнездо собирают, нужно их проследить. Будут тогда у Васьки летом яйца. Серенькие, невзрачные яички у воробьев, не чета сорочьим, но ведь тоже доход, а не расход. Несколько штук со скорлупой проглотишь - чувствительно. Насчет гнезд у Васьки глаз остер. Однажды нашел куриное гнездо, а в нем двадцать шесть яиц, чуть в обморок не упал. Целое лето кормился, брал по два яйца в день, а курица еще приносила. Но кто-то выследил, зацапал, пожрал. Васька хоть и огорчился, но понимал, что все по закону. Иметь свои заначки, чтобы никто не нашел, но отыскивать чужие - на это профессиональный нюх должен быть у детдомовца. Он вышел из сарая и тут увидел солдата, сидящего на солнышке, за стеной. Сразу Васька поник, проканючил: - Здравствуйте, дяденька. - Привет, - сказал тот. - Что, плохо спал? - Ничего. А вы не замерзли? - Так у меня шинель, - ответил солдат. - Знаешь поговорку, когда солдата спрашивают: тебе зимой не холодно в шинели, а он отвечает: она у меня суконная. А летом не жарко? Так она же без подкладки... Васька с уважением посмотрел на шинель, на солдата. То ли от утра, то ли от Васькиного свежего впечатления солдат не показался таким старым, как вчера. Глаза у него ожили, лицо потеплело. На Ваську смотрит выжидательно, но доверчиво. Хоть ничего не говорит, но Васька шкурой чувствует, что солдат воспрял духом, потому что хочет верить Ваське. А Васька весь извелся, чтобы ему наврать. От такого противоречия, не испытываемого прежде, Ваське сделалось больно и тоскливо. Он пробормотал: - Вы, дяденька, подождите, я сейчас... - Я тебе, кажется, говорил, что меня Андреем зовут, - произнес бодро солдат. - Так и зови. Ты надолго? - Нет, только отпрошусь. - Иди просись, я здесь посижу. Пошел Васька к директору детдома, едва волоча ноги. Понимал, что навовсе запутался, не может соврать солдату. Выпалить бы с ходу, спрятав глаза: мол, простите, дяденька, я вчера подумал, что мы куда-то пойдем, а сегодня я понял, что мы никуда не пойдем. Сказать так - и гора с плеч. Живи себе Васька, благодушествуй, никаких больше в жизни проблем нет. Солдат сам по себе, а Васька сам по себе. А теперь... Чем дальше, тем хуже. Чувствует Васька, что хуже, инстинкт ему подсказывает. Шепчет ему инстинкт: пропадешь, мол, ты, Васька, влезешь в историю, будет тебе ой как худо... Раем покажется вся прежняя жизнь! Не заметил Васька, как дошел до дома директора. Дом большой, с садом, с деревянным высоким крыльцом. На крыльце, прислонившись к пирамидальным столбикам, ребята ждут, когда выйдет директор Виктор Викторович после своего завтрака. Завтрак ему носят из детдомовской кухни, и для собаки носят есть. Однажды и Васька таскал щи для собаки, успел рукой гущу несколько раз со дна гребануть. Но это дело засекли. Теперь повариха от кухни до поворота проглядывает, а тут жена директора встречает. Васька прислонился к ступеньке, стал слушать, кто о чем говорит. Давно усвоил Васька привычку внимать чужому слову, ловить, запоминать, докапываться до смысла. Одно дело - сам промышляешь, а другое - другие. За пустым словословием что-нибудь промелькнет, не удержится. Иной раз ухватить сказанное - как заработать пайку хлеба, даже больше. Васька сидел, как дремал все равно, а уши у него торчком стояли. Все намотал на свою память. Про Москву, где мороженое появилось, сласть какое вкусное; про рынок в Малаховке, где народу больше, а значит, и поживы. А в Люберцах кино "Багдадский вор" идет, и уже повторяют: "Вор у вора дубинку украл!" Интересно бы посмотреть, как у них там воруют. Лишний раз поучиться не грех. Вроде как обмен опытом. Хлопнула дверь, и встал на пороге директор, высокий, худощавый человек в белой рубахе. Все разом вдруг завопили, негромко, но очень проникновенно, страдательно, в унисон: - Отпустите, Виктор Викторович... К родным, Виктор Викторович... Давно звали, Виктор Викторович... И Васька заныл, создавая страдательное выражение лица. Посмотришь - сразу видно, что невозможно ему не попасть к родне, которая его зовет не дозовется. Знает Виктор Викторович, ой, наверное, догадывается, что нет у ребят никакой родни. Но играет с воспитанниками в одну игру. Кивает, делает вид, что верит им. А все потому, что экономия на бурде выходит, значит, двойная детдому польза: те, что уйдут, промышляют, а те, что послабей и промышлять не могут, бурды поболе хлебнут. И здесь политика. Никуда в наше время без политики. Ложку не опустишь без нее в затируху. Виктор Викторович дал каждому по листку бумаги, заготовленной заранее, и все побежали, полетели, как на крыльях, к кухне, получить свои хлебные пайки. Иначе стали бы они отпрашиваться да врать про несуществующую родню. Ушли бы, да и дело с концом. Васька доскакал быстрее всех до кухни, сунул листок в раздаточную. Всего две каракули на листке: "Разрешаю отпустить". Но каждая каракуля двести граммов хлеба весит. Отполосовали Паське ножом кус, бросили на весы, крошек сверху добавили и протянули в окошко. Пока Васька хлеб ломал, крошки начали сыпаться, Васька их на лету ловил. Не заметил, как половину куса съел. Само проглотилось, проскользнуло. Это ведь долго ждать, когда накормят, а есть не бывает долго. Но самое обидное, когда вот так машинально съешь. Никакого самочувствия, ни зубы не подержали, ни язык не поблаженничал, не помял, не послюнявил, ни желудок, ни пищевод не обласкали... Васька вспомнил вдруг про солдата. Разломил оставшийся кусок пополам, а крошки снова съел, не виноват же он, что столько крошек остается. Вернулся повеселевший, сказал, протягивая хлеб: - Меня отпустили. Солдат полулежал, подложив руки под голову и глядя в небо. Он спросил, не двинувшись: - Куда тебя отпустили? - Домой. - У тебя есть дом? - Конечно, нет, - сказал Васька. И так как солдат хлеба не видел и не брал, положил ему пайку на живот. Поскорей положил, боялся, что потом пожалеет. Свою он тут же съел. - У нас новый директор, он не знает, у кого есть дом, а у кого нет. - Тебе-то зачем врать? - спросил солдат. - Как зачем? - удивился Васька. - Хлеб сразу дадут. - А потом весь день голодный? - Потом? - Васька прикинул. - Главное сейчас, а потом видно будет. Солдат покачал головой, уясняя для себя эту звериную логику. Спросил, подымаясь и придерживая хлеб рукой: - Ты ведь не наелся, да? Васька сделал вид, что вспоминает, наелся он или нет. Сказал с сожалением: - Меня, дядя Андрей, накормить трудно. Я обжора. Я что угодно могу съесть. Я однажды двадцать порций щей съел. Раздулся - во, как пузырь, а толку мало. Андрей посмотрел на Ваську, и снова пришло на память сравнение с весенним воробьем. Комочек жизни, а в чем она там держится, никак не поймешь. - Вот, - солдат протянул Ваське хлеб. - Пока ты ходил, я закусил кое-чем. Ты уж сам доедай. - Спасибо, - сказал Васька. Взял свой хлеб и моментально проглотил, глядя с благодарностью на солдата. Вот ведь странно, ел свой собственный хлеб, а чувство было такое, что подарили со стороны. Как менялось при этом Васькино настроение. Только недавно он боялся и переживал. А сейчас и утро, и хороший солдат, и пайка в животе приятно тяжелит. Все кажется простым и доступным. Васька зажмурился, от пищи и тепла его совсем разморило. Он представлял, что хорошо бы на дороге найти продукговые карточки. Штук пять сразу. Три бы Васька на рынке продал, а остальные себе оставил. Каждый бы день отоваривался, и житуха бы наступила! Развеселые дни! Ребята утверждают, что карточки часто теряют и кто-то их должен находить... Нужно только внимательно под ноги заглядывать. Они цветные, розовенькие, зелененькие, их издали видно. Но нет, сколько Васька ни смотрел, не находил он карточек. Паспорт находил. Кошелек пустой находил. Однажды рубль нашел мокрый. Пока рассматривал, кто-то пальцем по нему ударил, и рубль расползся пополам. Тут сквозь Васькины грезы голос солдата проник, что пора бы, мол, и двигаться, а то утро пройдет, никого они не застанут. - Куда двигаться? - спросил невинно Васька. - Забыл, что ли? - удивился солдат. - К этому, кто знает... Ну, сам же вчера говорил! - Ах, к этому... - сказал Васька - Так его дома нет. - А ты откуда знаешь? - Знаю. Его трудно найти. - Но мы с тобой его найдем, - сказал решительно солдат. - Найдем, Василий. Если только ты не испугался. - Кто? Я? Я испугался? - вяло запротестовал Васька. - Да нет, - раздумчиво произнес солдат, глядя прямо на Ваську. - Я как раз подумал, что ты человек смелый. Смелый и серьезный, правда? - Конечно, - более уверенно повторил Васька. - Я смелый, в общем - И друг ты настоящий? - И друг, - подтвердил Васька. Потом опомнился - А может, потом сходим? Но солдат был тверд. - Нет, Василий, потом мне поздно будет. Четырнадцать часов просрочил. Ведь жизнь моя зависит... Зависит вот от этого, пойдем мы сейчас или нет. - Вся жизнь, - вздохнул Васька, он думал про себя. - Может, тебе трудно понять, - говорил солдат. - Про жизнь я понимаю, дядя Андрей, - воскликнул Васька с болью. - Они ведь расправятся... Хотел добавить: "Со мной", но не добавил. Солдат думал про свое. Он подтвердил: - Да, судить будут, это точно. - Да какой суд! - вскричал Васька. - Они знаете как .. Страшно. - Не страшней, Василий, когда себя теряешь, - сказал солдат. - Вот ведь вчера-то я решил, что и не человек я уже... - Я все понимаю, дядя Андрей, - произнес Васька. Как было трудно ему произносить! - Пойдем, - сказал он, но сам сидел на месте. - Пойдем к этому человеку! Пойдем! Словно себя уговаривал, а не солдата. А сам продолжал сидеть. Поднялся, вздыхая. И солдат встал. Отряхнувшись от мусора, они двинулись по тропинке, ведущей к станции. Васька шел первым. Он был направляющим, как сказал солдат. А направлялся Васька прямо к Витькиному дому. - 13 -  Они открыли калитку и вступили в узкий дворик, в углу под досками еще лежал снег. На веревке, растянутой поперек, сушилось белье. Откуда-то подкатилась под ноги черная лохматая собачонка и сильно залаяла, пятясь и виляя хвостом. - Бармалей! Бармалей! - крикнул Васька, присев на корточки. Собака сразу им поверила, стала лизать мальчику руки. - Это Бармалей, собака такая, - сказал Васька. - Она огурцы соленые ест. - Мы что, пришли? - спросил солдат. Васька кивнул, с сожалением оставил собаку. Прошмыгнул под белье, постучал в окошко. Посмотрел, делая скобочкой руки, и снова постучал. В дверях показалась молодая женщина, невысокая, в косынке. - Теть Нюр, Витька дома? - Зачем он тебе? - спросила женщина. - Дело есть. - Если дело... Заходите. Скоро он придет. Тетя Нюра разговаривала с Васькой, а смотрела она на солдата. Ей было интересно узнать, что солдата сюда привело. Пожалуй, только из-за своего любопытства она предложила войти в дом. Комната была чистенькая, но Васька сразу приметил, что вместо занавесок на окнах широкие бинты. И на комоде бинты. Марля да бинты были кругом, как будто они могли скрыть голую бедность. А они еще больше ее выдавали. Тетя Нюра посадила Ваську на диван, а солдату дала стул. Сама села на табуретку напротив, спросила напрямик: - Что-то натворил мой сынок? Васька пожал плечами, посмотрел на солдата. Тот помолчал, произнес, разводя руками: - Не знаю, как лучше объяснить. Может, и вы поможете. У меня тут винтовку, вещмешок украли, еще документы. Я в эшелон не могу вернуться. - Вот как, - протянула тетя Нюра. - Пьяный был? Раз оружие-то стянули? - Нет, не пьяный, - сказал солдат. - Нешто трезвый оружие теряет? Арестуют теперь? - Не знаю... Наверное. - Не наверное, а точно. Это трибунал, милый мой, - сказала тетя Нюра. Васька слушал открыв рот. Быстро спросил: - Что такое трибунал? - Военный такой суд, - ответила тетя Нюра, глядя на солдата. - Видела я, как одного судили. Солдатик помоложе тебя был... Сколько тебе? - Девятнадцать, - сказал он. - Вон что? Я думала, старше. - Она встала, посмотрела в окошко, потом опять на солдата. - А Витька тут при чем? - Ваш сын там... В общем, был при этом. - Как то есть был? - спросила тетя Нюра. - Воровал, что ли? - Я не знаю, - сказал солдат и посмотрел на Ваську. Но тот молчал. - Может, он ничего и не взял, но... Он знает, кто украл оружие. - А вам откуда известно? - спросила опять тетя Нюра. Солдат не ответил. Все трое теперь молчали. Тетя Нюра вздохнула, произнесла: - Не знаю, что вам и сказать. Витька, конечно, от рук отбился. Мужика в доме нет. Я день и ночь в госпитале, санитаркой служу. Тут не уследишь, ясное дело. - Да, - сказал солдат. - Я среди раненых кручусь, у самой мужик на фронте. А к нам все как из мясорубки, куски тела, а не люди идут... А я уж грешным-то делом и подумаю иногда: хоть бы с одной ногой или с одной рукой пришел. Все-таки мужик, если он в дому. От него и запах в горнице другой... А Витьке я уши надеру, как он вернется. - Не надо драть, - попросил солдат. - Может, он невиноват ни в чем. - Как же не виноват? А кто ружье стащил? - Я думаю, что это не Витька. - Солдат посмотрел на Ваську, с упреком посмотрел. А Васька, озираясь по сторонам, скучно пробормотал: - Там и другие были... - Постарше Витьки? - спросила тетя Нюра Ваську. - Угу. - Шайка, что ли? - Не знаю. - Ну, я узнаю. Я все узнаю. Она ушла и почти сразу вернулась с тарелкой в руках. В тарелке лежала белая лепешка, разрезанная по радиусу на узкие дольки. - Попробуйте, - предложила тетя Нюра. - А я сейчас чаю поставлю. Да пробуйте, не бойтесь, это из казеинового клея. Тут, на авиационном складе, достаем. Отмачиваем да в тарелках на холоде оставляем. Он как сыр на вкус. Тетя Нюра засмеялась, добавила: - Голь на выдумки хитра. Я Витьке утром говорю: сходи на рынок, продай по червонцу за кусочек, а на деньги картошки купи. У нас картошки нет. Праздник ведь на носу, Первое мая. А в доме пусто, с какой стороны ни поглядишь. Тут слышно стало, как залаял Бармалей. Солдат и Васька одновременно привстали. Но это был не Витька. Какая-то женщина постучала в окно, тетя Нюра вышла к ней. Но в дом не повела, а стала негромко переговариваться в прихожей. Было слышно, как тетя Нюра несколько раз сказала: "Поможем, поможем... Дай срок". А женщина ей отвечала: "Да сроку-то мало осталось. Куда же мне рожать!" А тетя Нюра опять ей негромко: "Сульфидин пропал. Будет, и все сделаем. Забеги завтра..." - Будем ждать? - спросил солдат Ваську. - Не знаю. Оба взяли по кусочку казеинового сыра. Васька проглотил, не заметил вкуса, взял и опять проглотил. Решил взять последний раз и пожалел, что такие маленькие кусочки. Небось Витька каждый день по тарелке сыра жрет. Васька не завидовал семейным, каждому, как говорят, свое. Но семейным живется в войну сытнее, это Васька знал. Тут во дворе опять гавкнул Бармалей, послышался голос Витьки. Тетя Нюра о чем-то спрашивала, он отвечал. Голоса стали громче, и тетя Нюра закричала, и Витька закричал. Вместе они появились в комнате. Витька, не поздоровавшись, прошел к комоду и положил деньги. Быстро и враждебно посмотрел на Ваську, солдата он как будто не видел. Тетя Нюра стояла в дверях, руки в боки, не сводила глаз с сына. - Ну? - спросила громко. - Скажешь? - Чего вы ко мне пристали! - завопил Витька. Он был вообще истерик. Васька это знал. - Ничего не видел! Ничего не брал! - Брал, - сказала тетя Нюра. Она положила на стол перед солдатиком фонарик. - Ваш? Солдат взял фонарик в руки, осторожно повертел его. Произнес почти пораженно: - Мой. - В кармане нашла, - говорила тетя Нюра. И вдруг закричала на сына, шагнув к нему: - Так что! Тебя на людях выдрать? Даже Ваське стало страшно от ее крика. Никто так на Ваську не кричал. Уж бог с ней, с семейной сытостью, ни за какие бы казеиновые сыры не продал Васька своей свободы. Витька задрожал, заплакал, забормотал сквозь слезы, что он ничего не брал, кроме фонарика. Все остальное забрали Купец и Длинный, а он не брал... - Документы кто взял? - спросил солдат негромко. - Не брал... Не я... - как-то пронзительно неприятно завопил Витька. - Вот Васька тоже видел, он компас получил! - Ладно, ладно, - произнес солдат, поморщившись, На Ваську он и не взглянул. - Ты можешь показать, где живут эти... двое? Витька взвыл еще пуще. - Можешь или не можешь? - спросила тетя Нюра. - Прекрати вой и говори нормально! Ну! - Она крикнула "ну", и. Васька снова вздрогнул, а Витька сразу замолчал. Следя за руками матери, членораздельно произнес: - Купец у магазина живет, зеленый дом, а другого я не знаю. - Зеленый дом? - повторил солдат и встал. - Как его зовут, твоего Купца? - Сенькой, - отвечал Витька, не глядя на солдата. - Ладно, - сказал солдат. - Если не врешь... Он не оглядываясь вышел во двор, в калитку. Васька побежал за ним. На ходу успел оглянуться и увидел, что Витька выскочил вслед и показывает ему кулак. Некоторое время солдат шел впереди, в его движениях появилась уверенность. Васька решил, что не оборачивается и не заговаривает солдат из-за компаса. Но тот будто услышал мысли Васьки, приостановился, поджидая его. - Вот что, Василий, - сказал солдат. - Теперь гляди в оба, нет ли патруля. Знаешь, какой бывает патруль? - Знаю, - ответил Васька. - Тебя могут схватить? - Могут. Я теперь, Василий, как дезертир все равно. Никогда бы не смог представить, что буду скрываться. - А когда винтовку найдешь, не будешь скрываться? - Не буду. Только бы найти! - 14 -  Некоторое время они шагали молча и вышли на окраинную улицу дачного типа. На дороге копались в песке куры. Кое-где жгли весенний мусор: старую ботву, листья, хворост, и горьковатый серый дым витал над огородами. - Я не за оружие борюсь, Василий, - снова начал солдат. Было видно, что он не перестает думать об этом. - И не за документы. Я за себя борюсь. Потому что я уронил себя. Кто же должен меня подымать, как не я сам... Ты понял? Васька кивнул, спросил: - Дядя Андрей, хотите, что-то покажу? Васька полез в потаенное место, достал кусок стальной ножовки, заточенной на конце. - Вот! Солдат повертел обломок, присвистнул, глядя строго на Ваську. - Выбрось ты эту штуковину, Василий, - посоветовал он. - Опасная игрушка. Лучше я сам закину... Васька вцепился в руку солдата, крикнул: - Нет! Нет! Отдай! - Зачем она тебе? - спросил тот. Подержал на ладони и протянул Ваське. Васька засунул обломок в штаны. - Нужно. Вы же сами сказали, что без оружия мужчина не солдат. - Я, Василий, про фронт говорил. - А я про тыл, - отрезал Васька сердито. Но долго злиться он не умел. Через несколько шагов спросил: - Дядя Андрей, а вы "Катюшу" видели? - Нет, не видел. - Говорят, их никто не видел, потому что их возят под брезентом. У них там мина лежит под машиной, как только фашисты окружат и захотят узнать про "Катюшу", наши кнопку нажмут и взорвут ее. - Смотри-ка, - произнес солдат. - Какие у тебя сведения. - На заводе их делают в разных местах, и никто не знает, что это "Катюша". Дядя Андрей, сказать вам один секрет? - Ну? - "Катюши" делают на нашем Ухтомском заводе. - Ты-то откуда знаешь? - спросил солдат, усмехнувшись. - Так все знают... Они остановились около магазина. Здесь была длинная очередь: женщины, старухи, дети. - Что выбросили? - спросил Васька. Одна женщина ответила: - Пока ничего. Говорят, мясные талоны будут селедкой отоваривать. С утра ждем, а ничего нет. - Будет, - уверенно сказал Васька. - Это же ОРС, а ОРС знаете как расшифровывается? Обеспечь раньше себя, обеспечь родственников своих, обеспечь родственников сослуживцев, а остальное рабочим и служащим. В очереди засмеялись, завздыхали, стали вспоминать всякие случаи, но Васька не дослушал, побежал вслед за солдатом. Тот уже стучался в дом, который был зеленого цвета. Долго им не открывали, хотя и Васька и солдат видели, что в окне мелькают какие-то лица. - Открывай! - крикнул им Васька. - Чего тянете? Испугались? - Почему испугались? - спросил солдат. - Они думают, что вы монтер, - сказал Васька. - Ну и что? - А у них электроплитки: штрафуют. Тетя Нюра однажды увидела монтера и спрятала плитку в комод. А монтер проверил счетчик, а потом и говорит: "Чего это у вас, гражданка, из комода дым идет?" Открыли, а там белье горит... Загремел засов, защелкали замки, щеколды, дверь отворилась. На пороге встала крупная женщина, широкое простоватое лицо, волосы комьями свисали вниз. Тетка Акулина, Акулиха - так ее звали. Глядя от порога сверху вниз, она громко произнесла: - Чего ломитесь? Невмоготу? Принесли что-нибудь? - Здравствуйте, - сказал солдат. - Нам Сеня нужен. - Какой такой Сеня? - спросила Акулиха, прищуриваясь. - Ну, Сеня... - Солдат пожал плечами и оглянулся на Ваську. - Сенька Купец, - подсказал Васька. - А вы его мать? Вы на него похожи. - Это он на меня похож, - отрезала Акулиха. - Чего надо-то? - Поговорить, - сказал солдат. - Ну, говорите. Я слушаю. - Мы бы хотели с ним... лично... - С ним? Нет уж, сперва лично со мной. Акулиха сделала шаг вперед и прикрыла за собой дверь. Васька смотрел из-за спины солдата. Подобных стервозных баб он встречал на рынке, такой попадешься, убьет на месте. Васька дернул солдата за рукав, но тот не услышал, а может, не захотел слушать. Он стал рассказывать женщине про кражу вещей и оружия, про свое положение. - Ну и что? - спросила Акулиха. - Вы на что намекаете, гражданин? - Я не намекаю, - сказал солдат. - Ваш Сеня там был. - У вас есть доказательства? - Его видели, - солдат оглянулся на Ваську, и Акулиха посмотрела на Ваську и закричала: - Кто же мог его видеть? Этот сопляк, что ли? Я его тоже знаю! Ну, подожди! Сенька придет, он тебе устроит желтую жизнь! Он тебе разобъяснит, как доносить на него! - Не кричите, - громко оборвал солдат. - Вы не имеете права на мальчика кричать, а тем более запугивать. Акулиха сплюнула и вытерла плевок ногой. Спокойно произнесла: - Я так на ваши слова, поняли? Потеряли оружие, теперь ищете виновных? Не выйдет у вас ничего. А если станете приставать, то мы вас в милицию сведем да проверим, какой вы солдат без оружия и куда вы его пропили... А теперь угрожаете мирному населению... Солдат смотрел на нее широко открыв глаза. Потом, будто опомнившись, махнул рукой, пробормотал: - Вот дура. Он повернулся, пошел не спеша от дома, в то время как в спину ему раздавался громкий крик Акулихи: - Сам дурак! От дурака слышу! Все потерял, какой же ты не дурак! Вчерашний день ищешь! А я вот крикну участкового, может, и не солдат, и не дурак, а диверсант переодетый! Васька сплюнул на дорожку, чтобы хоть чем-нибудь досадить противной тетке, и пошел вслед за солдатом. Нагнал его у магазина и сказал: - Не бойтесь, дядя Андрей, она не позовет милицию! Тьфу, противная баба! Акулиха зубастая! - Ладно тебе... баба. Где ты научился выражаться? - А как ее назвать, если она орет как баба? - спросил Васька. - Курица не птица, а баба не человек! Солдат молчал. - Ясное дело, - продолжал Васька. - Купца дома нет. Что будем делать, дядя Андрей? Тот пожал плечами: - Посидим подождем? - А сколько ждать? Он ведь может вообще не прийти? Солдат посмотрел на Ваську. - Ты вот что, Василий... Иди-ка домой. В детдоме могут забеспокоиться, что ты надолго пропал. А я сам здесь покараулю. Васька усиленно замотал головой: - Не-е, обо мне никто не будет беспокоиться. Я сам о себе всегда беспокоюсь. Потом, меня отпустили. - У тебя родные какие есть? - спросил солдат, присаживаясь на обочину дороги. Васька продолжал стоять. - У меня никогда никого не было. Я из детприемника сюда поступил. Солдат не знал, что такое детприемник, но догадался: туда относят маленьких детишек. А вот кто относит и почему относит? Их бы расстреливать, этих сучек, которые отказываются от своих детей. Живет Васька и не понимает, что можно жить иначе, что существует родительская ласка, забота, материнское тепло. А где-то тут рядом мать живет, не знает, а может, и знать не хочет, что в этой беспризорной толпе ее оборванный сын бегает... Маленький звереныш, но и человек. Солдат отчего-то закашлялся, отвернулся. А Васька увидел, как из калитки, где они только что были, вышла девочка в красненьком пальто, в беретике, сзади две косички и большие банты. Васька сорвался с места, на ходу крикнул: - Оксана! Оксана! Девочка оглянулась, посмотрела внимательно на Ваську, очень удивилась, - Здравствуй, Вася. Что ты здесь стоишь? - У меня дела, - сказал Васька, подходя к девочке. - А почему тебя не было на уроке? Смотри, тебя могут исключить. Васька оглянулся, не слышал ли солдат всего сказанного. К счастью, не слышал. Васька законно считал, что не следует солдату знать о всяких временных Васькиных неудачах, в том числе со школой. Понизив голос, Васька спросил: - Ты что, Оксан, здесь живешь? - Меня зовут не Оксана, - поправила девочка. - Меня зовут Ксана. Ну, Ксения, понимаешь? - Какая разница, - возразил Васька. - Меня вот хоть чугуном назови, только в печку не ставь. Девочка засмеялась, и Васька засмеялся. Они стояли посреди улицы и смотрели друг на друга. Васька приметил эту девочку, когда она пришла в класс. Но сам бы он к ней не подошел. Во-первых, она одевалась как барышня, а детдомовские - кто во что горазд... Во-вторых, они вообще не дружили с домашними. У тех всех своя жизнь, родня, хозяйство, дом... Их кто-то встречает, кто-то провожает, кладет в газетку хлеб, картошку, а то и конфету... Все у них не как у людей, и Васька этой жизни не понимал, не хотел понимать. Вот даже отношение к еде. Васька навсегда запомнил, как одна девочка, не Оксана, держала в руке хлеб, намазанный повидлом, и вдруг взяла да бросила в окно. Васька чуть сам не упал вслед за хлебом. Он бы тут же сбегал, нашел его, но был урок. И это был мучительный для Васьки урок, потому что он не слушал, а думал о хлебе, намазанном повидлом... Васька нахохлился, совсем по-другому, и хмуро спросил: - Эта, которая пасть на всю улицу раззявила... Твоя мать? Девочка перестала улыбаться. Тоже холодно спросила: - Кто раззявил? Я ничего не слышала. - Ну, с вашего дома! Акула которая! - А-а, - произнесла Ксана. - Тетя Акулина, наша хозяйка. - Какая хозяйка? - Мы у нее снимаем площадь, - объяснила Ксана.- - Мы ведь беженцы, из Белоруссии, а там сейчас немцы. - Вот как, - сказал Васька и посочувствовал Ксане, У него и тон и обращение сразу переменились. - Я думал, что ты как другие... А ты что, с матерью приехала? Ксана кивнула, простив Ваське всякие грубости, предложила: - Ты приходи, если захочешь. У меня мама портниха, она тебе одежду зашьет. - Зачем мне зашивать? - нахмурясь спросил Васька. - Я и сам шить умею. Ты лучше скажи; где сейчас Сенька? Ксана посмотрела прямо в Васькино лицо, строго спросила: - Ты с ним водишься? - Да нет, не вожусь. Он мне, понимаешь, нужен... Для одного дела. Но это секрет. Ксана сделала к Ваське шаг и оказалась так близко, что он услышал странный тонкий запах, исходивший от нее, увидел крупные веснушки на переносице, открытые серые глаза. - Знаешь, он ведь жулик, у него, говорят, шайка. А Акулина ихняя спекулирует на рынке. Мы их боимся. Мы бы давно от них перешли, но мы задолжали им денег за квартиру. А теперь мы боимся... Мама говорит: "Вдруг прирежут". - Ты не бойся, - тоже негромко сказал Васька. - Если что, я их быстро к ногтю! - Ты? - А что? Я ведь не один! Васька оглянулся на солдата и сейчас только заметил, что он делает ему призывные знаки. Васька заторопился. Быстро спросил: - Значит, Акула - спекулянтка? - Она продает всякое белье, которое ей приносят. А Сенька вместе с ней весь день торчит на барахолке. Я видела, как он уходил с каким-то свертком... - Ладно. Спасибо, - сказал Васька. - Встретимся в школе. - Ты лучше с ним не связывайся, он убить может, - предупредила Ксана, глядя на Ваську. Произнесла так, - будто она давно знала Ваську, а теперь переживала за его жизнь. Ваське стало приятно, что за него могут так переживать. Впервые в жизни делал Васька настоящее дело, и впервые за него переживали. С какой-то лихостью, которая не могла не поразить Ксану, он произнес: - Знаешь, как говорят... Двум смертям не бывать, а одной не миновать! До встречи! Повернувшись и чувствуя ее очарованный взгляд, Васька героем шел по улице, к ожидавшему его солдату. - 15 -  Время клонилось к обеду. Солнце ласкало землю, над огородами стояло волнистое марево. Солдат задумчиво задрал голову, поскреб в светлых волосах. Произнес с сомнением: - Опасно на рынок-то. Патруль там... - Мы спрячемся, - сказал Васька. - Там в толпе как в лесу. - Так-то оно так, да не совсем. - Тогда я один пойду! - воскликнул Васька. - Один? - спросил солдат и посмотрел на Ваську. Он подумал: "Нет, Василий, один ты пропадешь. Если раньше не пропадал, так и дела такого у тебя не было, чтобы бороться с целой шайкой. Нам теперь, Василий, надо быть вместе. Вместе мы много сильней. Вот и я бы без тебя сгинул бы, наверное. Я без тебя ноль. А ты хоть и единица, но в одиночку тоже невесть какая. Вот и выходит, что только мы вдвоем и можем жить". Так солдат размышлял. Вслух он произнес: - Пойдем, пожалуй. Они миновали окраинные улицы, мимо текстильной фабрики, мимо керосиновой лавки выскочили прямо к рынку. Трудно было сказать, где кончался и где начинался этот рынок. Толпа заполняла бывшее узкое пространство люберецкого рынка, а также площадь перед станцией и прилегающие улицы, вплоть до бани. Солдат смотрел вокруг с любопытством, но и с некоторой растерянностью, в то время как Васька был тут как рыба в воде. Он довел солдата до тихого, насколько это было возможно в толпе, закутка, между стеной дома и пивной, сказал: - Стой здесь, дальше я сам пойду. Один я быстрей найду Купца. Васька ввинтился в толпу как вьюнок все равно. Быстро, ловко скользил между группами и одиночками, у иных под руками ухитрялся пролазить и одновременно успевал что-то углядеть, пощупать, даже понюхать. Но двигался он вперед. Какое богатство был военный рынок. Вся человеческая бедность, вынесенная напоказ, создавала странную иллюзию обилия. Все тут возможно встретить: зажигалки, одеколон, бритвы, плоскогубцы, книги, гвозди, пуговицы, штаны, абажур, глиняную копилку-кошку с узкой щелью на загривке. Кто-то кому-то пояснял, что означает номер вверху консервной банки (не рыбная, какая же она рыбная, мясная эта банка, чудак!), кто-то жег спичкой нитку на шерстяном отрезе и совал в нос покупателю, доказывая, что шерсть есть шерсть, а не что-нибудь иное. "Слышь, завоняло? То-то же!" И Васька сунул нос, вынырнув из-под руки, и точно, воняло, как паленым от собаки. - Отрез из собачьей шерсти! - сказал он мимоходом, но его тотчас шуганули. Старикашка кричал громко: "Мастика для бритвы! Мастика для бритвы! Мастика для бритвы! Женщины любят бритых да молодых!" Васька посмотрел на старика и крикнул на ходу: - Сам-то чего небритый? Старик тут же среагировал: - Сам бы брился, да других надо уважать! Покупайте, молодой человек! - Не отросло еще, - сказал Васька. Старик подмигнул, восклицая: - Вострая бритва везде сгодится! Но Васька уже его не слышал, он уставился на чьи-то руки, державшие часы. Спорили двое, и хозяин часов говорил: "Да хошь, я их об землю сейчас? Хошь? Ты вот скажи, что хошь, и я их об землю!" - Зачем их об землю? - спросил покупатель. - Как зачем? Ты говоришь, мол, часы негодные или плохие? А я говорю, что лучше этих часов сейчас на рынке нет и не было. Вот шмякну об землю, и посмотрим. Какие они... - Я не говорю, что они плохие! - Ага, значит, думаешь! А ты не думай, это тебе не штамповка какая-нибудь, сам у фрица с руки снял! Васька постоял, подождал немного, а вдруг тот, что с часами, действительно возьмет да шмякнет. Но он продолжал хвалиться, и Васька разочарованно отошел, размышляя над тем, что купля-продажа это не столько сама вещь, сколько разговор вокруг нее, и красноречие здесь, а попросту язык, и есть самая большая ценность. Уговоришь - значит, продашь. Голод заставит быть разговорчивым. Васька уперся глазами в двух сидящих у ящика людей. Один из них играл в "петельку", другой - в "три карты". Ну, "петельку" Васька знал. Там, куда ни суй палец, пусто будет. И все это знали. Поэтому игра шла по дешевке, по рублю. А вот карты... Тут, как говорят, ловкость рук и никакого мошенства... Васька, затаив дыхание, смотрел, как пьяный дядька раскладывал у всех на виду карты, приговаривая для любопытных, собравшихся вокруг: "Игра простая, и карта такая, вот тебе туз, а вот король... Попадешь на туза, не возьмешь ни фига, а попадешь на короля, сто рублей с меня!.. Кладу на виду!"Васька точно угадал, где лег король, и все вокруг видели, как и Васька, что король лег с левого края. Но стоило кому-нибудь показать на карту, как дядька кричал: "Червонец сперва на стол!" Вот тут, как догадался Васька, и есть самый главный фокус в игре. Червонец-то не близко, за ним лезть надо. Кто теперь близко прячет? Только человек руку отпустил от карты да двумя руками за бумажником полез, ан карта там уже другая. Отпусти руку - и все тут, нет короля, как не было. Положил человек червонец, переворачивает: не та! А все кругом хохочут! Не первый такой ты дурачок... Не первый и не последний! Дядька кое-как сует смятый червонец, а там в кармане у него другие торчат... Эх, словно зачесалась у Васьки рука, пальцы зазудило. Но близко локоток, да не укусишь. Знает Васька по опыту, что вокруг картежника вьются свои, разжигают страсти, заинтересовывают толпу, сами для виду играют. Ловят простачков в свои сети. Уж дядька недосмотрит, так эти углядят, прибьют. Поднял Васька глаза, а рядом Купец стоит. Тоже в карты уставился. Норовит не заплатя угадать. - Эй, - сказал Васька, - чего продаешь? Это что, машинка для стрижки волос? Купец только рыжими глазами повел на Ваську, буркнул недовольно: - Не лапай, не купишь. - А мне она и не нужна, - сказал Васька. - Тут один бывший парикмахер искал... Мол, машинка ему нужна... Купец перестал шарить глазами по картам, обратился к Ваське, недоверие на лице. Не доверяет, а отпустить Ваську боится. - Кто такой? - спрашивает. - Покажи! Васька посмотрел в лицо Купца, конопатый, глаза, как у лягушки, широко расставлены, а в них плохо скрытая жадность. И губы толстые, шлеп-шлеп... В детдоме бы его сразу нарекли "губатым". - Пошли, - сказал Васька и полез снова в толпу. Издалека увидел солдата, ткнул Купца в его сторону: - Он! - Солдат, что ли? - Ага. Интересовался твоей машинкой! Только подошел Купец к солдату, как Васька его сзади обхватил и закричал солдату: - Это он, он! Это Купец тот! Держи! Купец не успел и среагировать, как солдат взял его под руку, интересно так взял, что и не вырвешься и даже не пошевелишься: больно будет. - Чего тебе? Чего хватаешь? - заныл Купец сразу. И голос стал хлипкий, противный. Солдат посмотрел на него и, задвигая поглубже в простенок, спросил негромко: - Слушай, Сенька, у меня к тебе такой вопрос. Ты у меня винтовку брал? И вещмешок? И документы? Купец даже ныть перестал, глаза вывернулись наизнанку. Пытался что-то сообразить и только губами безмолвно шлепал. Васька стоял на выходе из простенка и знал, что если Купец рванется и ему удастся освободиться, то Васька ляжет ему под ноги. А солдат поднадавил на руку, так слегка надавил, но Сенька застонал от боли. - Брал или нет? - Нет, - сказал Сенька. - А если вспомнить? - Нет, не брал я. - А если еще вспомнить? - Клянусь, не брал! Солдат оглянулся вокруг. Проходили мимо люди, некоторые обращали внимание. Понял солдат, что ничего из Сеньки таким путем не вытянешь. Да и времени нет с ним возиться. Не в лесу, на рынке. Тут у Купца знакомых блатяг видимо-невидимо. Один углядит, и все пропало. Солдат опять оглянулся, велел Ваське остаться тут, а сам повел Купца в сторону. Сперва держал, как прежде, за руку, а потом и держать перестал. Уговаривал, внушал, а Купец все мотал головой. Васька смотрел издалека, но уяснил уже, что ничего не скажет Купец. Его не напугаешь, он стоеросовый! Весь в свою маму Акулу. От коровы теленок, а от свиньи поросенок! Васька увидел, что солдат снял часы, посмотрел время, что-то прикидывая, и показывает Купцу. Тот зашлепал губами, впился в них, глаз не сводит. А солдат ему прямо в руки. На, мол, смотри. Схватил тот, к уху прижал, а лобик у него узкий, как у обезьяны... Васька смотрит на Купца, а Купец то на часы, то на солдата. Пытается что-то сообразить. А что соображать, видно и так, что Сенька Купец продажный. Он за деньги мать родную продаст и себя в придачу. Увидел Васька, как Купец торопливо засунул часы в нагрудный карман, извлек огрызок карандаша и тут же на пачке "Беломора" стал что-то писать, карандаш он слюнявил во рту. А Васька с яростью, так что горло перехватило, подумал: жаба! Сказать, крикнуть не мог: боялся испортить дело. Солдат принял написанное, прочел, сунул в карман. Уже громко произнес: - Ну, смотри, Купец! Если тут насочинял! - Во, клянусь, - забормотал тот, бледнея и отодвигаясь на всякий случай в толпу. Может, он испугался, что часы заберут обратно. - Что я, враг себе, что ли. Договор дороже денег... - Для тебя-то? - без улыбки спросил солдат. Брезгливо отвернулся, показывая, что разговор кончен и ему противно стоять рядом. - Жаба, - сказал Васька, вложив всю свою ненависть. - Ты, Купец, жаба! Тот зыркнул на Ваську, но никак не среагировал, а сразу влез в толпу и пропал. Ясное дело, дал ходу подальше. А солдат продолжал стоять как раньше, словно забыв, где он находится. - Дядя Андрей, - позвал Васька. Тот обернулся, незрячим оком окинул рынок, Ваську. Медленно дошел до стены, сел на завалинку. - Подожди, Василий... Сейчас, что-то устал. Дышал он тяжело, будто долго работал. Щеки опали, и глаза ушли. Посмотрел сбоку Васька, как жизнь измочалила человека. Его накормить надо, вот что. Без жратвы и без сил он долго не протянет. - Посиди, я сейчас, - сказал Васька и полез в толпу. Где ужом, а где ласточкой пролез, проскользнул, пронырнул Васька - напрямки к картежному барыге. У того по-прежнему червонцы смятой горстью из кармана торчат. А он, видать, поддал еще, шумит, карты местами перекладывает. Васька пристально посмотрел на него издалека, точно измерял глазами или внушал что-то. Притерся сбоку, вперился в карты, а руки сделали остальное. За угол двумя пальцами, как ножницами, потянул бумажку на себя. Тише дуновения ветра было это движение. В лице оживленное внимание к картам, в теле немота и напряженность в каждой отдельной мышце, в ногах - пружинистый, готовый к прыжку рывок. А руки сами по себе, работают, знают, как делать дела. Тончайшая, ювелирная работа, если по достоинству оценить. Указательный и средний по миллиметру тянут, а другие пальцы на подхвате, в малый комок сворачивают, в рукав продвигают. Уж готово, да не совсем, паузу требуется выдержать. Постоял Васька, на небо поглядел, все-то чувствуя вокруг, - и крабом в щель, в толпу. Вот теперь - все. Вынул червонец, оглядел с двух сторон, разгладил, потом свернул вчетверо. Положил в левую ладонь и свободно, как гуляя, к барыге-картежнику подошел. Стоял, сжав червонец в руке, караулил. - Игра простая, карта золотая! Вот тебе туз, вот тебе король! Васька смотрел не моргнув, ел глазами карты, засек намертво, что король лег с правой стороны. Шмякнул на него рукой, к месту прижал: "Тут!"Барыга захохотал, и все кругом оскалились. - Деньги на бочку! - произнес, будто отрыгнул сивухой, показывая желтые, прокуренные зубы. Васька правой вцепился в карту, а левой протянул червонец - вот, мол, держи. Тут барыга улыбку стер, в упор взглянул на Ваську, потягивая носом. Нагло прошипел: - Проиграешь, цуцик! Не советую! - А мне, дядя, денег не жалко, - овечкой смотрит Васька, глаза доверчивые, как у дурачка. Барыга и тот усомнился: идиотик, что ли, он, влез на мою голову. Если идиотик, недоношенный, отцеплю. Чувствует Васька, как сзади поднадавили, кто-то свой старается, гнет Ваську, мешает ему. Хотел оглянуться, а тут карта сама собой, как живая, поползла из-под пальца. Васька второй рукой вцепился. Вот-вот упустит короля. - Мал еще! - как закричит барыга. - В школу ходить надо, а не на рынке играть! Знает, куда бить. Но не на таковского напал. Васька за себя постоять может. Вперился в зенки барыги, руками карту держит, а ртом работает, кричит как можно сильнее, чтобы скандалом толпу привлечь. - Ты, дяденька, на сына кричи, а я сам свои гроши зарабатываю. Ты по росту не смотри, мой червонец ничуть не хуже, чем твой. Ты прямо, дяденька, скажи, почему я не могу играть! - Пусть играет, - сказали в толпе. - Что тебе, чужих денег жалко? Откуда-то инвалид появился с пустым правым рукавом. Посмотрел на карты, на Ваську, спросил басом: - Чего ты? Дай мальчику сыграть. Не все равно: он или я? Ну, считай, что моя карта. - Сам и плати! - сказал зло барыга. - Заплачу, - произнес спокойно инвалид. - Держи, мальчик, свою карту, поскольку у нас три руки на двоих. Сейчас мы его потрясем немного... В толпе засмеялись. Васька чувствовал: теперь все на их стороне. Инвалид положил свой червонец, а Васькин забрал. - Переворачивай, мальчуган! Посмотрим, какое наше счастье! - Переворачивай! - крикнули нетерпеливые. Но странно, и барыга повеселел, по-свойски крикнул инвалиду: - Не боишься? Хочешь, я сумму удвою? А утрою? А? - и захохотал принужденно. Васька почувствовал, как играет барыга, но не мог смекнуть, к чему это. Пугает ли, ва-банк пошел? Давит инвалиду на психику. Расчет-то верный, у фронтового человека равновесия не может быть. Разве что выдержка, и то до поры. Вот барыга и жмет на эту самую выдержку, вывести из себя пытается. - На тыщу, - орет, - играем! Как? Толпа замерла. И Васька замер. Вот до чего дошло, на его карту ставят целую тыщу. Глаза сошлись на инвалиде, и Васька смотрит, но жалобно смотрит, испугался. За свои бы, наверное, нет, но деньги-то чужие, а карта Васькина! Пошевелил инвалид губами, состояние свое прикидывал. Вдруг махнул единственной рукой: - Валяй на тыщу!Ахнули все. Круг придвинулся, задние на цыпочки встали А барыга руку сверху Васькиной положил, чтобы, значит, не торопился. - Не боишься? - зубы оскалил радостно. - А чего тут бояться, - смеется тоже инвалид. - Сотня, тыща... это не жизнь... А жизнь - не игра. - У кого не игра, а у кого - игра, - с вызовом бросил барыга. У Васьки пальцы онемели держать карту. Уж сам не знает, что он держит, может, под рукой и карты никакой нет. Чего вдруг барыга развеселился, разошелся? Как правоту чувствует? - Хватит, переворачивай, - кричат в толпе. - Переворачивай, - говорит инвалид. - Ладно, - сказал барыга, - не буду на тыщу. Не хочу грабить героя-бойца, а червонец - возьму, чтобы не лез на рожон, в лобовую атаку. Снял он свою руку, и Васька со страхом перевернул. Все подтянулись, чтобы посмотреть: король! "Вот, нагленок, короля держал, а если бы вправду на тыщу! Хватай деньги и тикай, пока не отняли!"Инвалид хлопнул дружелюбно Ваську по спине: мол, бери, твои - и отошел. Видать, торопился. Стали все расходиться. А барыга считал червонцы медленно, поглядывая по сторонам, положил сто рублей Ваське в ладонь, но руку не отпустил: - У нас так, милый, не водится, играй еще! Васька и сам сообразил: не отпустит. Ткнул пальцем заведомо другую карту, отдал червонец и тут же смотался. На Васькино счастье, кто-то подвернулся играть. Тут же купил Васька полбуханки хлеба, пять вареных картофелин и огромный, бурого цвета соленый огурец. Прижимая все к груди, пролез к стене, где недавно оставил солдата, и не нашел его. Быстро посмотрел во все стороны и тут только увидел в спину, что уходит в сторону вокзала дядя Андрей, а рядом с ним еще два военных с красными повязками на рукавах. Хотел Васька побежать следом, да ноги отнялись. Сел он на ту самую завалинку, где недавно солдат сидел, хлеб положил, картошку, огурец. Посмотрел на свою провизию, слезы потекли из глаз. Из-за них, из-за картошки да хлеба, потерял он дядю Андрея. Оставил одного, хоть обещал беречь. А теперь его забрали, навсегда увели. Остался Васька один - на всю его жизнь. - 16 -  Андрей не заметил, как подошли к нему двое. - Почему не приветствуете, товарищ красноармеец? Андрей вскочил, отдал честь. - Документы, - сказал один. В глазах у Андрея, оттого ли, что встал, или от общей усталости и от голода, все померкло, покрылось серой пеленой. Он провел рукой по глазам, встряхнул головой, но увидел солдат как издалека. Многажды за эти сутки он представлял, как его возьмут, как поведут... Было это страшно От одной мысли холодело в животе. А теперь вот они стояли, как представлялось, и только не было страшно. Он пережил раньше свой страх, оставалась одна пустота. Андрей вздрогнул, посмотрел на лицо солдата. Вспомнил, что давным-давно, в непонятные времена, рыжий красавец ефрейтор просил у него закурить. А тот улыбался во весь рот, конопатины на носу светились. Андрей натянуто улыбнулся. - Свой, - сказал рыжий ефрейтор длинному напарнику. - Я у него проверял. Как дышится в родном городе? - спросил он Андрея. - Да ничего, - ответил Андрей каменно. - Девки небось заездили? Они прошли несколько шагов вперед, и рыжий что-то спрашивал, Андрей отвечал. Был он как во сне. Не верилось, что могло так гладко пройти. Сейчас поговорят, пошутят, а потом дружелюбно предложат: "Айда-ка, парень, с нами. Что мы, не видим, что ты без оружия и без документов. Пойдем, пойдем..."Сам Андрей вдруг предложил: - Пойдем? - Он решил, что так станет легче. Он честно все расскажет, не будет носить свою тяжесть. Что бы там ни случилось, но хуже, чем сейчас, не будет. - Иди, иди, - воскликнул рыжий. - У тебя время - золото! - Протянул руку, бросил мимоходно, незначаще: - Не забывайся, хоть в родном городе... Всему свой срок! Андрея мгновенно мысль сквозная прострелила: "Вот что! Запомнил рыжий про суточную увольнительную. Выручил, потому что решил, что прогулял он лишнее. Тоже грех, но не столь велик, каков был на самом деле". Андрей как выдохнул: - Спасибо, друг! - Не за что, - сказал рыжий, козырнув. Подмигивая желтым проницательным глазом, пропел весело: - "Вспомню я пехоту, и родную роту, и тебя за то, что дал мне закурить..." Разошлись, чуть полегчало. Сейчас только подумал солдат про Ваську, стал проталкиваться к старому месту. За чужой толпой увидел: ссутулившись, сидит мальчик на завалинке, как потерянный, глаза руками трет. Сел солдат рядом, взял за плечо: - Ну что, Василий? - а тот дернулся, обернулся, замер счастливо. Сердце чуть не выпрыгнуло у Васьки. - Дядя... Дядя Андрей! А я-то подумал... - Ага, - сказал солдат. - Я тоже, Василий, так подумал. Пойдем-ка скорей отсюдова. Хватит нам испытывать судьбу. - А у меня глядите! Хлеб с картошкой! Солдат ничего не сказал, забрал продукты в широкие горсти и торопливо, локтем вперед, пошел через толпу, Васька за ним. Выбрались с рынка, и только за домами, когда пошли заборы да огороды, солдат чуть уменьшил шаг. На какой-то полянке вывалили хлеб наземь, картошку, огурец, и оба сели. Жевали, глядя друг на друга, словно впервые увидели. - А ты, Василий, жук! Ох, жук! - Почему, дядя Андрей? - Гм... Еще спрашиваешь почему? - Ага, я непонятливый с детства. - Сейчас поймешь. Где взял еду? - Нашел, - сказал Васька и поглядел солдату в глаза. - Валялось? - спросил добродушно солдат с набитым ртом. У него вышло так: "Ва-я-ось?" - А что, не бывает, что ли? Карточки теряют... А однажды я слышал, будто корову целиком потеряли. - Дойную? - спросил солдат серьезно. - Не знаю