замуж  вышла,
да не за лейтенанта, а за генерала, что ли... Он ей по аттестату и деньги, и
продукты, она и пошла за него. А дворянин  увидел  и  влюбился.  Генерал  на
передовой, понимаешь, немчуру бьет, а этот к ней каждый  день  домой  ходит.
Еще письмо написал, они раньше так делали... Вроде и встречаются,  и  письма
еще пишут. И он, значит, в стихах как ей катанет на целую тетрадь.  Написал,
что он зазря не оценил ее, что был груб, а теперь, мол, любит. А она ему при
встрече и говорит. Я, говорит, тебя любила и сейчас люблю. Но  генерал  меня
обеспечивает, и я ему изменить не могу. С тем и прощай,  дорогой!  А  в  это
время генерал в командировку  приехал.  Как  увидел  он  их  вдвоем,  достал
гранату, как ахнет!
     - Не бреши, Василий, - сказал солдат. - Не было гранаты.
     - Ну, не было, - сознался Васька. - А ты откуда знаешь?
     - Слышал.
     Шагалось по холодку легко.
     Ночь не казалась уже темной. Дачная улица  была  пустынной,  молчаливые
ряды домов с потухшими стеклами.
     Чтобы сократить дорогу, свернули они  в  редкий  сосняк,  на  тропинку.
Откуда-то сбоку вынырнули две фигуры, пошли наперерез. Один остался сзади, а
другой приблизился вплотную, попросил прикурить.
     Васька сообразил моментально: урки, раздевать начнут.
     Покрылся липким потом, а руки  и  ноги  ослабели  от  страха.  И  голос
пропал. Но испугался не за себя, за солдата, который, ничего не  подозревая,
полез в карман за спичками.
     - Дядя Андрей... - прошептал Васька, но кончить не успел.
     Человек выкинул вперед нож, держа на уровне пояса, снизу вверх,  хрипло
приказал:
     - Часы, деньги - быстро! Будешь кричать - прикончу! Живей! Живей!
     Солдат стоял будто в растерянности, медленно доставая руку из  кармана.
Дальше Васька не успел увидеть, что произошло. Солдат ударил ногой по  руке,
и нож улетел в темноту. Потом он захватил локоть бандита, так что хрустнуло,
и тот грузно шмякнулся на землю. Да попал на пень ребром, заорал от боли.
     Зато второй навалился солдату со спины, опрокинул на себя.
     - Помогите! - закричал Васька, но голос, срывающийся, слабый, прозвучал
как во сне. И ноги подгибались, и не было сил бежать.
     Он почти достиг дороги,  упал,  ударившись  о  какой-то  булыжник.  Тут
только сообразил, что бросил дядю Андрея одного  с  бандитами.  Пока  Васька
будет звать на помощь, они ведь убьют его.
     Заплакал  Васька,  потерев  ушибленную  коленку,  нащупал   злосчастный
булыжник, поднял его. Прижимая к груди, поплелся обратно.
     Острым детским зрением разглядел в серой мгле, как хрипят,  катаясь  по
земле, двое, а в стороне сидит третий и пытается встать и не может. Здорово,
видать, хрястнуло его об пень.
     Васька увидел, что бандюга подмял под себя солдата,  навалился  грудью,
стал душить. Всхлипывая, подошел к ним, положил камень у своих ног  и  вытер
рукавом слезы, чтобы не мешали видеть. Поднял камень и с размаху опустил его
на голову бандита.
     Тот мгновенно раскис, размяк, отвалился набок, издав гортанный звук.
     Солдат встал  на  ноги,  покачиваясь  сделал  несколько  шагов,  увидел
Ваську. Протянул ему руку, произнес только:  "Бежим!"Они  с  треском  летели
сквозь темный лес, спотыкаясь на колдобинах, на ямах,  процарапываясь  через
кусты.  Потом  замедлили  бег,  пошли  шагом,  а  на   подходе   к   детдому
остановились. Сели на землю и слова не могли сказать, задохнулись.  Смотрели
друг на друга и тяжело дышали.
     Тут стало видно, что наступил  рассвет.  Верхушки  деревьев  все  ясней
очерчивались на фоне светлеющего неба. Звезды стерлись, повеяло сыростью.
     - Останемся здесь, - предложил солдат.
     - А если найдут? - шепотом спросил Васька.
     - Кто? Эти? Да нет!
     - Все равно страшно, - сознался он.
     Собрали сухую хвою, подожгли. Поднялось  пламя.  Стало  жарко.  А  ночь
будто потемнела. И небо и деревья - все сгустилось вокруг.
     Васька молчал, жался к огню.
     - Ты что? Заболел? - спросил солдат, приглядываясь. А у  самого  темный
синяк разрастался под глазом и кровяная царапина поперек щеки.
     Васька шмыгнул носом, стал крутить тлеющий прутик. Спросил неуверенно:
     - Дядя Андрей... А я этого... не убил?
     - Кого? Бандюгу-то? -  сказал  тот.  -  Да  что  ты,  оглушил  малость.
Переживаешь?
     - Не знаю, - вздохнул Васька. - Я когда  шмякнул  его  по  голове,  сам
думаю: вот и он встанет сейчас, кулачищем двинет,  и  брызнут  мои  глаза  в
разные стороны...
     - Уж так ты это и успел подумать?
     - Успел, после... Все равно я боялся его.
     - Но ударил?
     - А как же, - ответил негромко Васька. - А если бы  тебя  стукнули  или
ножичком пырнули? Им это что высморкаться.
     - Да-а, - протянул солдат. Засмеялся, глядя на Ваську. - Я и не  понял,
зачем они подошли.
     - Как же не понять? - удивился Васька. - Если двое в темноте подходят и
прикурить просят, значит, грабить начнут. У женщин они сумочки берут, часики
какие, брошки, кольца... А у мужчин  часы  и  бумажник.  Иногда  раздеваться
велят, если там каракуль какой. Говорят, одну артистку  прямо  около  своего
дома раздели, в Москве.
     - А у меня-то что брать? - спросил солдат. - Я каракуля не ношу.
     - Это они в темноте обмишурились. Они бы отпустили, наверное,  если  бы
ты объяснил.
     - Я  солдат,  Василий.  У  меня  объяснения  простые.  Мне  бояться  да
отступать положение не велит. Да и тебе тоже...
     Васька ничего не сказал, пошел хворосту  подсобирать.  Хорошо,  что  не
видно, как покраснел. Ведь он побежал  сперва.  Видел  дядя  Андрей  или  не
видел, что Васька побежал?
     Вернулся, подложил в костер палок, спросил:
     - Как вы его... об пень-то!
     -  А-а...  Это  самооборона,  -  пояснил  солдат.  -  Мы  в   ремеслухе
тренировались. Тут и силы много не требуется, одна механика.
     - Нет, правда? - Васька даже привстал. - Вот бы научиться! У нас  хмырь
есть один, он всех бьет. Он старше, с ним никто не может справиться.
     - А ты пробовал?
     - Я? - хихикнул Васька. - Да обо мне и речи нет. Он самых здоровых гнет
к земле. Если что ему нужно, отдай подобру, а то еще поиздевается... Вон как
Грачу "велосипед" с "балалайкой"...
     Солдат  подкинул  сухого  лапника,  костер  загудел,  поднялся  высоко,
осветив кругом кусты и деревья.
     - Главное, Василий, это не сила и даже не техника, - сказал  солдат.  -
Урки боятся смелых. Если бы ты первый ударил этого... своего...
     - Кольку Сыча, - подсказал Васька, понизив голос, и оглянулся.
     - Да-да. Если бы  ты  первым  напал  на  него,  я  уверен,  что  он  бы
испугался.
     - Нет, - произнес Васька. - Я его никогда не ударю.
     - Боишься?
     - Боюсь. Его все боятся.
     - А Боня что ж?
     - Бонифаций? Он сильный, только он не дерется. Понимает,  что  с  Сычом
лучше не связываться. Один у нас не отдал Сычу пальто. Так  Сыч  его  раздел
ночью, вытолкал в окно голенького  и  не  велел  появляться.  Убрался,  даже
воспитатели не узнали.
     - А что же воспитатели у вас делают?
     - Живут, - сказал Васька. - Они сами ничего не  умеют.  То  воспитатели
новые, то ребята - попробуй узнай всех. Как на вокзале...
     - Тяжело...
     - Я и не говорю, что им лучше. Мы тут к одной в комнату залезли, так  у
нее ни денег, ни хлеба не оказалось. Одно  крошечное  зеркальце.  Разве  это
жизнь?
     - А зеркальце взяли?
     - Взяли, - сказал, вздохнув, Васька.


        - 24 - 

     Утром, во время завтрака, вошел в столовую директор Виктор  Викторович,
в темном отглаженном костюме, желтых туфлях и галстуке.
     Он  громко  поздравил  весь  коллектив  детского  дома   с   праздником
трудящихся Первое мая.
     Ребята доедали  овсянку.  Кто-то  царапал  ложкой  по  тарелке,  кто-то
чавкал, а один, уже вылизавший  кашу,  хихикнул  и  надел  тарелку  себе  на
голову.
     Директор посмотрел на придурка, переждал глупый смех  и  добавил,  что,
возможно, с утра придет машина из колхоза, тогда все поедут в гости к шефам.
Так что никуда не разбегаться.
     Вот теперь поднялся шум. В колхоз ездить любили.
     Забарабанили  по  столу,  завыли,  затрещали,  заорали   невообразимое.
Ревели, мычали, визжали  на  разные  голоса,  некоторые  свистели.  Директор
собирался сказать что-то еще, но лишь махнул рукой и ушел к себе.
     Общее возбуждение достигло вершины, когда принесли большую и блестящую,
наподобие бидона, жестяную банку с американским клеймом и каждому выдали  по
полной ложке белой размазни, именуемой сгущенным молоком.
     В тарелку, в ложку, в бумагу, в спичечную коробку, в лопушок, в ладошку
- каждый подставлял что мог.
     У Васьки была горбушка, приберегал  для  солдата.  Провертел  в  мякише
дырку, подставил, и ему налили диковинного молока. Васька не  отходя  языком
лизнул - понравилось. Еще лизнул - еще вкусней  показалось.  Таяло  во  рту,
нектаром расползалось по небу, по губам.
     Голова пошла у Васьки кругом от такой сладкой жизни.
     Стоял   посреди   коридора,   лизал   и   наслаждался,    зажмурившись.
Представлялось ему, что, когда он подрастет,  заработает  деньгу,  в  первую
очередь купит на рынке пайку хлеба  и  банку  американского  молока.  Ложкой
черпать будет и есть, подставляя снизу корочку, чтобы  драгоценная  сладость
не капала мимо.
     Неужто наступит такое золотое время для Васьки?
     Кто-то, пробегая, саданул Ваську под локоть, хлеб с молоком отлетел  на
пол. Обмерев, бросился Васька к  пайке.  Но  кусок  упал  удачно,  ничто  не
пролилось, лишь осталось на полу бледное пятнышко. Васька  лег  на  живот  и
пятнышко вылизал.
     Прикрыв хлеб двумя руками, Васька пошел на улицу.
     За сараем, привалясь к стене, спал солдат  дядя  Андрей,  свесив  набок
голову.
     Мальчик присел  на  корточки,  подробно  рассмотрел  его  лицо.  Сейчас
особенно стало видно, какое оно  старое,  изможденное,  морщины,  синяк  под
глазом и царапина на щеке.
     Васька смотрел, и жалость разъедала его сердце, защипало в глазах.
     Представилось: вдруг дядя Андрей умрет?
     Уж очень вымученным, бледным он был, и  тяжким,  прерывистым  было  его
дыхание.
     Испугался Васька, ужас его объял. Помрет ведь, а может,  уже  помирает.
Что будет он делать один?
     Решил поскорей разбудить солдата. Известно ведь, когда человек не спит,
он умереть не может. Потому что он станет думать, что умирать нельзя...
     Осторожно положил хлеб на траву, стал теребить солдата.
     - Дядя Андрей! А  дядя  Андрей!  Проснись,  не  надо  спать!  Проснись,
скорей!
     Солдат лишь головой повел, досадуя. Попытался  открыть  глаза,  белками
поворочал и снова закрыл.
     Не  знал  Васька,  что  привиделось  солдату   необыкновенное.   Эшелон
приснился свой, прямо как в натуре, и винтовка своя, которую он и  не  терял
вовсе, а по забывчивости оставил в козлах, в вагоне.  Чистил  боевое  оружие
солдат, обглаживал ладонью вороненую сталь, поблескивающую маслом.
     Увидел Васька, что солдат не может проснуться, еще больше  перепугался.
Затормошил его, чуть не плача, стал на ухо кричать.
     Хотел солдат и Ваське  счастливую  весть  объявить  про  винтовку.  Что
нашлась,  родимая,  что  стояла  -  ждала  в  козлах.  Да  жаль  от  эшелона
отрываться, от занятия своего приятного.
     - Сейчас, Василий... Почищу...
     Пробормотал и проснулся.
     Увидел близко от себя испуганное лицо мальчика.
     Спросил хрипло:
     - Что? Что случилось?
     Васька сел на землю перед солдатом, облегченно вымолвил:
     - Фу, напугался!.. Думал, что ты помер!
     - Я помер? - спросил солдат, озираясь, проводя рукой по лицу.  Ах,  как
ему приснилась собственная винтовочка, будто наяву видел ее. Кончики пальцев
до сих пор  ощущают  гладкий  тяжелый  металл.  Подремать  бы  чуть,  может,
вернулось бы благостное это состояние...
     Но Васька все тут, протягивает кусок хлеба с белой размазней.
     Вяло принял солдат хлеб, спросил:
     - Что, лярд?
     - Попробуй!
     Васька уставился в рот  солдату.  Радостно  смотрел,  как  дядя  Андрей
откусывает хлеб с молоком. Но солдат перестал жевать, поморщился.
     - Это что же такое? Не лярд?
     Лицо у мальчика побледнело от обиды.
     - Подумаешь, лярд! - выкрикнул вздорно. - Он и не  масло  никакое,  его
американцы из угля делают...
     - Ну да, ну да, - согласился виновато солдат. - А это что?
     - Молоко особое, сгущенным называется... Как пирожное все равно!
     - А ты хоть ел пирожное?
     - Не помню, - сказал Васька. - Вообще-то Боня рассказывал, какое оно...
Вроде как снег сахарный... Возьмешь, а оно тает.
     - Так это мороженое!
     - А мы ходили картошку перебирать. Тоже мороженая, сладкая ужасно. Я ее
штук сто съел.
     За разговором Васька умял возвращенную пайку, облизал  пальцы,  а  руки
вытер об волосы. И зло пропало.
     Вспомнил об утренней новости, предложил:
     - Едем с нами в колхоз? Там весело, накормят от пуза.
     - Нет, - сказал солдат. - Ты поезжай. А я к старухе схожу.
     - А потом?
     - Видно будет. Васька попросил:
     - Меня подожди. Я к обеду вернусь. Съезжу только и вернусь. Ладно?
     - Езжай давай!
     Детдомовцы караулили машину у дороги.
     Углядели издалека, бросились как ошалелые навстречу, облепили  со  всех
сторон. Карабкались, сыпались с грохотом в деревянный кузов.
     Зеленый "студебеккер" с откидными решетчатыми лавочками по  бортам  был
ребятам хорошо знаком. Ездили на прополку, на окучивание, на сбор  колосков.
Каждый детдомовец мечтал стать шофером, чтобы гонять  по  пыльным  проселкам
такой зеленый "студебеккер".
     Виктор Викторович дождался, пока все угомонятся, сел в кабину, и машина
полетела.
     - Даешь колхоз! - закричал Грач, размахивая над головой шапкой.  Кто-то
дразнился:
     - Небось люди замки покупают, говорят,  Грач  едет,  держись,  деревня,
чтобы не растащили!
     - А ты, Обжирай, молчи! Кто в прошлый раз стырил в конюшне кнут?
     Повсюду шли свои разговоры.
     - ...Боцман и говорит: "Я, говорит, тут все мели знаю! Вот - первая!" -
...Старуха просит: сходи, сынок, принеси из погреба капустки.  А  я  руку  в
бочку и за пазуху. А капуста течет по штанам, по ноге...
     - ...Он пистолет как наставит: "Ноги на стол, я - Котовский!" - ...И не
"студебеккер", а "студебаккер", там в кабине написано...
     -  ...Ильинский  тогда  и  говорит:  "В  нашем  городе  не  может  быть
талантов!" - ...Председатель так объявил. Мол, кончите семь классов, беру  в
колхоз. Мешок муки, трудодни там, картошка...
     - ...В прошлый раз в амбар на экскурсию  привезли,  пока  рассказывали,
Сморчок дырку пальцем провертел и муки нажрался, вся рожа белая!
     - ...А Швейк кричит: "Гитлер капут!" И в пропасть его...
     Боня втиснулся боком между остальными, поближе к Ваське.  Придерживаясь
рукой за шаткий борт, спросил:
     - Этот солдат... Он какой родственник? Дальний? Близкий?
     - Родственники - это когда близко. А что? Васька  не  сразу  сообразил,
куда гнет Бонифаций.
     Решил про себя: не открываться. Вообще наводить тень на плетень.
     - Да так, - сказал Боня. - Вроде непонятно. Солдат, а ночует,  говорят,
в сарае у нас... Он что, с фронта приехал?
     - В том-то и дело, что приехал, а тут несчастье, - по  секрету  передал
Васька.
     - Какое несчастье?
     - Какое... Любил он, понимаешь, одну девушку. Она  ему  все  письма  на
фронт в стихах писала. Ну а он  пошел  в  разведку  и  целый  штаб  фашистов
захватил. Гранату наставил, как закричит: "Сдавайся!" Они все и сдались. Ему
орден за это. А он просит... Товарищ командир, мол,  дайте  несколько  дней,
мне надо к девушке съездить. Ну, ему дают. Приезжает он и что же видит...
     - Что? - спросил Боня.
     - А вот что! Живет она с лейтенантом, на полном, значит, обеспечении. А
солдату и говорит: "Я тебя не люблю больше. Уезжай туда, откуда приехал. Мне
и без тебя хорошо".
     - Вот сука! - сказал Боня.
     - Конечно, сука, - повторил за ним Васька. - И солдат  ей  так  сказал:
ты, говорит, тыловая сука... Тебе, говорит, не человек нужен, а звездочки на
погонах! Это про тебя песню поют: "Ты  меня  ждешь,  а  сама  с  лейтенантом
живешь" и так далее. Так вот, получай за все, и достает он гранату.
     - У него есть граната? - спросил Боня.
     - Есть... Хотел он в них кинуть, а потом раздумал. Выходит  из  дома  и
говорит мне: "Пусть живут. А я на фронт уеду. Мне  эта  граната  для  врагов
пригодится. Давай, говорит, Василий, с тобой не жениться никогда.  Все  они,
говорит, бабы, одинаковы. Целоваться с ними противно". А я в  ответ:  женщин
ругать нельзя, на них весь тыл держится... А он сказал: "Ты,  Васька,  прав,
конечно. Но любви на свете нет".
     - А я-то смотрю, невеселый он, - произнес Боня. - Значит, так и ушел  с
гранатой?
     - Так и ушел, - подтвердил Васька. - В сарае стал жить.
     - Может, помочь надо? -  Машина  качнулась,  Боня  стукнулся  губами  о
Васькино ухо. - Ты скажи...
     - Ладно.
     Боня повернулся к остальным ребятам, привставая на ветру:
     - Песню поем?
     Все завопили, каждый предлагал свое.
     Боня, взмахивая рукой, запел громко:

     Эх, граната, моя граната,
     Ведь мы с тобой не про-па-дем!

     Грянул хор, машина дрогнула:

     Мы с тобой, моя граната,
     В бой за Родину пойдем!
     В бой за Родину пойдем!

     С песней, как десантники на боевом задании, въехали они в деревню,  где
на избах полоскались под ветром красные флаги.


        - 25 -  

     Детдомовцы сыпались из машины наземь, как картошка  из  ведра.  Падали,
раскатывались в разные стороны. Свободу почувствовали, возможность  проявить
свои неограниченные силы.
     Лезли в огороды и сараи, в конюшню, маслозавод, сельпо,  скотный  двор.
Разбежались, как тараканы при свете, каждый нашел свою  щель  и  был  таков.
Около сельсовета, где встала машина, жалкой кучкой торчали  девочки,  выбрав
среди грязи посуше островок.
     К Виктору  Викторовичу  подошел  председатель  колхоза,  рыжий,  бойкий
дядька в овчинном полушубке и ушанке, на ногах сапоги, широко  поздоровался.
Был он, видать, под хмельком, говорил громко, махая руками.
     - В клуб артиста пригласили... Пусть огольцы концерт  посмотрят.  Потом
мы их по избам распихаем харчеваться. А где ж они?
     Виктор Викторович развел руками:
     - Разбежались. Теперь не соберешь.
     - Как так не соберешь! - вздорно сказал председатель. -  Сейчас  молока
велю привезти, вмиг будут тут.
     Называя Виктора Викторовича на "ты", председатель взял  его  под  руку,
потащил в гости.
     Вскоре подъехала телега с бидоном.
     Рябая  широкоскулая  молочница  стала  разливать  молоко   по   банкам,
откуда-то налетели  ребята,  вывалянные  в  сене,  жующие  горох  или  жмых.
Захлебываясь, обливая одежду, тянули банки, просили: "Дайте мне! Дайте мне!"
- Да всем же хватит, - произнесла молочница. - Небось фляга-то вон какая.
     - Авось да небось, - передразнил Васька и подставил чью-то шапку. -  Ты
лей давай! Мы неограниченные!
     Кто-то пил из ладоней, не дожидаясь посуды,  боясь,  что  его  обделят.
Кто-то по Васькиному примеру тянул шапку, а еще  придумали  галошу,  сняв  с
ноги.
     - Ох, мамочки! - восклицала молочница. - Да что вы такие заморенные?
     - Мы не голодные, - поправил Боня  снисходительно.  Он  возвышался  над
остальными, молоко с его подбородка  капало  на  Васькины  волосы.  -  Пьем,
мамаша, про запас.
     Женщина всплеснула руками:
     - Да какой же может быть запас? Вы не резиновые, поди?
     Боня спросил строго:
     - Грач, сколько ты можешь выпить?
     Тот не торопился отрываться от миски, из которой он с другими  ребятами
тянул молоко с разных концов. Допил,  поднял  голову  вверх,  отвечал  белым
ртом:
     - Пока неизвестно. Как назад попрет, так, значит, хватит.
     Постепенно желающие отпадали. Детдомовцы, налившись  жидкостью,  словно
разбухнув, садились на землю там, где стояли. Пытались пить и сидя,  но  уже
не лезло, и они зло сплевывали белую слюну,  глядя  снизу  на  тех,  в  кого
вливалось больше.
     Про Боню с завистью говорили:
     - Он вон какой длинный! В него сколько ни лей, все зайдет!
     Некоторые,  подогадливее,  бежали  рысцой  за  сельсовет   опростаться.
Возвращались бодрые и активные.
     Но и тут исчерпалось. Грач уже икал, отрыгивая, как малое дитя.  Толька
Кулак сидел обхватив живот и ловя воздух ртом: подперло у него  под  сердце.
Какая-то девочка плакала: она не смогла выпить больше стакана.
     Васька распластался, как рыба на песке. В глазах побелело.
     Услышал, как молочница спросила с оглядкой:
     - Кому еще надо?
     Бидон, как назло, все не кончался. Кто мог допустить такое,  чтобы  его
увезли?
     С паузами Васька пробормотал снизу, почти из-под телеги:
     - Надо... Еще... Ты не увози... Мы его постепенно... На большее воздуха
не хватило - пошло молоко. Причем изо рта и  из  носа  одновременно.  Тетка,
вздохнув, произнесла в утешенье:
     - Дадут, дадут вам еще. Гуляйте!
     Бидон увезли, а детдомовцы остались.
     Впрочем, затишье продолжалось недолго. Умялось, утряслось,  проскочило:
вода дырочку найдет!
     Сперва медленно, потом живей, как  котята,  стали  кататься  по  земле,
бороться. Играли в расшибаловку, в салочки, в ножички, в чехарду.
     Вернулся "студебеккер", привез артиста.
     Ребята увидели, ринулись в клуб занимать места. По пути чуть не  сшибли
собственного директора, он ходил с наволочкой по домам, закупал продукты для
семьи.
     В  дверях  клуба  стоял  рыжий  председатель,   по   одному   пропускал
детдомовцев, придерживая остальных.
     Покрикивал лихо:
     - Давай, огольцы! Сыпь в партер! Сейчас концерт изобразим! Смех и юмор!
Чтобы росли веселыми, огольцы-молодцы!
     Детдомовцы и  прежде  знали  рыжего  председателя.  С  ним  связывались
колхозные подарки, картошка и овощи или неожиданные  праздники,  такой,  как
сегодня.
     Ребята с удовольствием смотрели ему в лицо, дружески улыбались,  кивали
как старому знакомому. Никто не представлял только, что такое партер.
     Самые  просвещенные  утверждали,  что  вино  так   называется,   другие
говорили, что это фамилия артиста.
     Деревенских задарма не пускали, требовали червонец денег, если не  было
червонца, брали яйцами, маслом или салом.
     Кто-то приволок соленый огурец, но с огурцом прогнали.
     Клуб размещался в большой избе с деревянными лавками.
     Детдомовцы заняли переднюю лавку, а  некоторые  сели  прямо  на  сцене.
Потом уже набилось народу столько, что стояли в  дверях  и  в  окнах.  Стало
душно, воняло сивухой.
     Вышел на сцену председатель, - здесь он  показался  ребятам,  смотрящим
снизу вверх, еще больше, - стал говорить о празднике и о задачах на посевную
как первостепенной помощи фронту.
     - У нас в гостях подшефный детский дом номер тридцать три, -  энергично
произнес он, - воспитанники  помогали  нам  активно  бороться  с  сорняками,
собирали на поле колоски... Спасибо!
     Все захлопали, а некоторые детдомовцы захлопали сами себе.
     Васька сидел сбоку сцены, ему было видно, как за  короткой  кулисой,  в
закутке,  готовился  к  выступлению  приезжий  артист.  Он   накрасил   себе
карандашом щеки, губы, глаза, и Ваське стало  заранее  так  смешно,  что  он
прыснул в воротник.
     Артист между тем из бутылочки взял в рот жидкости, шумно  пополоскал  и
выплюнул прямо на сцену. Золотые зубы его  вмиг  побелели.  Васька  перестал
хихикать и озадачился. Вот так штуковина!  Красить  щеки  куда  ни  шло,  но
красить зубы... Нет, не надо было артисту  скрывать  их  от  публики.  Любой
пацан мечтает иметь столько блестящих зубов.  Если  уж  необходимо  красить,
полоскал бы зубы на зрителях... Какой бы был успех!
     Председатель кончил свою маленькую речь и предоставил слово артисту.
     Тот выскочил на сцену, энергичный и приветливый. Кланялся, изгибаясь  и
кокетничая глазами, ему аплодировали. А Ваське стало заранее смешно.
     Артист изображал на сцене пьяницу, который где-то потерял бумажник,  но
ищет его под фонарем. Его спрашивают: "Отчего ты здесь ищешь, ты же  потерял
в другом месте?" Пьяница отвечает;  "А  здесь  светло!"Васька  закатился  от
смеха. Так долго заливисто он смеялся, что в зале стали смеяться  на  самого
Ваську.
     Артист тоже приметил Ваську, указывая на него пальцем,  произнес;  -  У
меня дома такой же шкет растет! Приходит с улицы, а у него дырки на штанах!
     Все засмеялись, а Васька прикрыл заплатки ладонями.
     - ...Ну, починили мы ему штаны, на другой день снова  дырявый.  Мать  и
говорит: "Сошью-ка я ему штаны из чертовой кожи!  Он  в  жизнь  не  сносит".
Сшила, глядим, вечером снова дырки...  Я  спрашиваю:  "Ты  что,  нарочно  их
рвешь?" - "Да нет, папа,  -  говорит.  -  Мы  просто  с  Мишкой  новую  игру
придумали". - "Какую игру?" -  "Да  я  сажусь  верхом  на  точило,  а  Мишка
крутит!"Артист  мелко,  профессиональным  голосом  заблеял  и  посмотрел  на
Ваську, как он станет реагировать. Но Васька почему-то не захотел  смеяться.
И никто из детдомовских не засмеялся.
     Накрашенные брови у артиста  поползли  вверх,  он  недоуменно  пробежал
глазами по лицам ребят, поднатужился, заулыбался, как будто ему  весело.  Но
Васька вдруг понял, что ему совсем не весело  да  и  не  интересно  все  это
говорить и делать.
     Васька не захотел слушать артиста, а решил уйти домой.
     "Пускай, - подумал с неожиданной  мстительностью.  -  Пускай  залатано,
зато у меня есть солдат дядя Андрей".
     Васька отвернулся от сцены и стал смотреть в  зал,  на  людей,  которые
смеялись и грызли семечки. Некоторые  переговаривались  между  собой.  Самые
веселые, хватившие с утра самогона, пытались запеть. Их шумно одергивали.
     Артист в конце изобразил  зрителя  в  кино,  который  заснул  во  время
сеанса, и все кончилось.
     Прямо  у  выхода  рыжий  председатель  распределял   ребят   по   домам
колхозников, тыкал пальцем в  грудь  и  говорил:  "К  Кузьминым...  К  вдове
Люшкиной... А этого к Прохоровым..."Васька шмыгнул в сторону, хоть знал, что
будут сейчас сытно угощать детдомовских в избах.  Картошки  с  мясом  дадут,
вина домашнего, семечек насыпят полные карманы. Поедут с песнями обратно,  а
директор повезет две наволочки крупы и творога и еще чего-нибудь.
     Ваську ждет дядя Андрей, свой  человек,  а  ему  сегодня  вовсе  не  до
праздника.
     Вышел Васька по наезженной колее, на окраину деревни, рысцой пустился в
направлении Люберец. Только молоко забулькало внутри.


        - 26 - 

     Как в прошлый раз, Андрей боковыми улицами миновал  город,  с  оглядкой
пересек шоссе около белокаменной поликлиники. Знакомой девочки,  галчонка  с
тонкими ногами, во дворе не увидел,  только  след  ее  -  белые  квадратики,
начертанные на асфальте.
     Андрей стукнул раз и два в деревянную крашеную дверь.
     - Входите, открыто, - раздался низкий женский голос.
     Прихожая квартиры была завалена мебелью и тряпьем.  Керосинки,  корыто,
велосипед... Пожилая женщина, волосы желтовато-седые на  макушке  косичками,
встала перед Андреем с щеткой на длинной палке, вопросительно ждала.
     - Здравствуйте, - сказал он. - Вы бабушка Шурика?
     - Допустим, - произнесла женщина, глядя ему в лицо.
     - Можно его видеть?
     - Шурика нет дома. А вы кто будете? Знакомый?
     - Да, мы встречались... однажды, но у меня к нему дело.
     - Вот как! Ну, входите в комнату, раз дело.
     Женщина отложила щетку и первой пошла по коридору. В комнате  было  так
же сумрачно, северная  сторона.  Лишь  за  окном  освещенная  солнцем  стена
противоположного дома да зеленая ветка тополя у стекла.
     Не сводя глаз с этой качающейся ветки в острых частых листиках, даже на
вид липких, с молодой желтизной, Андрей сел на стул.
     - Докладывайте, -  предложила  женщина,  садясь  напротив.  Спокойно  и
доброжелательно выжидала, рассматривая его.
     - Я был вчера, но не застал вас... А тут девочка около дома...
     - Мариночка?
     - Ее зовут Мариной?
     - Ну да, прозрачная, как свечечка... Тяжелое дело.
     - Почему тяжелое? - спросил Андрей.
     - В больнице она.
     - Как? Я вчера с ней разговаривал...
     - Да,  да,  -  сказала  женщина.  -  Ее  вчера  и  увезли.  Хроническая
дистрофия, еще там... Считают, что она не выживет. Так что у вас за дело?
     Андрей молчал.
     Раздумывал о девочке, о старухе и неведомо еще о чем. Поразительно  все
менялось в этом военном мире.
     Стабильным было одно: страдание  взрослых  и  особенно  детей,  которые
вроде и не чувствовали, что они страдают.
     Сейчас и решил Андрей, что невозможно рассказывать женщине свою ужасную
историю.
     Он повторил то, что уже сказал. Ему необходимо  встретиться  с  Шуриком
лично. Дело не  столь  серьезное,  но  срочное.  Поэтому  побеспокоил  их  в
праздник.
     - Пришла с работы и занимаюсь уборкой... Вот какой у  нас  праздник,  -
усмехнулась женщина. - Простите, я чая не предложила.
     Она вдруг спросила:
     - Шурик... натворил что-нибудь?
     Андрей растерялся от столь прямого вопроса.
     - Почему... так решили?
     Женщина грустно посмотрела ему в глаза. Разумно объяснила:
     - Как почему... Вот вы военный, а какое может быть у вас с  ним  личное
дело? Он с бойцами до сих пор не водился. Да и в приятели по разным причинам
не годится. Странно ведь.
     - Мало ли  странностей  в  войну,  -  едва  ль  не  принужденно  Андрей
улыбнулся, хотя терпение его лопалось.  Настырная  попалась  старуха.  -  Не
водился, а теперь стал водиться, разве плохо?
     - Не  знаю!  Не  могу  вам  однозначно  ответить  на  такой  вопрос!  -
произнесла хозяйка вставая.
     Она разволновалась. Прошла по комнате, поправила кружевную  накидку  на
кровати, ладонью разгладила складки.
     - Я, молодой человек, старая большевичка, как говорят, еще с подпольным
стажем. С товарищем Воровским работала, всякого пережила.  Так  вот  у  меня
интуиция. Шурик в последнее время ведет  себя  странно.  Незнакомые  ребята,
подростки, теперь вы... Где-то  пропадает,  чем-то  занимается.  Все  помимо
меня. Теперь положа руку на сердце  скажите,  права  я  или  не  права,  что
беспокоюсь и хочу разобраться, что происходит в моем доме?
     - Правы, -  кивнул  Андрей,  подтверждаясь  в  своей  мысли  ничего  не
открывать. Разволнуется, сляжет с сердцем. Кому от этого польза? - Правы, но
ваше беспокойство ко мне никакого отношения не имеет.
     Он напрягался, чтобы говорить спокойнее. Глаз у бабки  вострый,  что  и
говорить. Истинная подпольщица. Он опять повторил, что вопрос  этот  личный,
объяснить его трудно.
     - Ну да, ну да, - кивала женщина, поджав губы и  что-то  соображая  про
себя. Она рассматривала свои руки, сложенные на переднике.  Задала  странный
вопрос; - Вы на фронт... его не повезете?
     - Как?
     - На фронт, на войну то есть, - членораздельно подчеркнула  женщина.  -
Не собираетесь с собой увезти?
     - Простите. Как увезти? Зачем увезти? Андрей  озадаченно  уставился  на
хозяйку, пытаясь сообразить, шутит ли она, или  говорит  серьезно.  Но  если
серьезно, то вовсе уж непонятно. Может, это ее "пунктик" на старости лет?
     Та мгновенно  оценила  реакцию  и  все  поняла.  Опустилась  устало  на
табурет, начала рассказывать издалека про своего  сына,  человека  научного,
который работал до войны по флотации руд, то есть по их  обогащению.  Строил
заводы, ездил по стране, но своей семьи так и  не  сложил.  А  тут,  в  году
тридцать  седьмом,  привезли  испанских  детей.  Мальчика  десяти  лет   они
усыновили.  Звали  мальчика  Арманд,  но  они  именовали  Шуриком.   Мальчик
способный, кончает девятый класс...
     - Простите, - перебил Андрей. - А сын жив?
     - Жив, жив, - сказала женщина. - На Урале, бронь у  него.  Он  взял  бы
Шурика, да условия не те. Вот мы с ним тут и воюем, что называется.  Я-то  в
военизированной охране на заводе Ухтомского служу, мне  уследить  за  парнем
невозможно. А он горячий, понимаете, эмоциональный, может наделать глупостей
каких... Поэтому и спросила, вы уж извиняйте глупую старуху...
     - Что вы! - сказал Андрей. - Мне об одной приятельнице узнать надо.
     - Шурик с ней знаком?
     - Да, да... Немного.
     - Он ведь  уехал  в  Косино.  Вы  знаете,  где  Косино?  Женщина  стала
объяснять, что недалеко от озера, оно зовется Белое,  есть  торфоразработки,
бараки торфушек, три длинных таких дома.  В  одном  из  них  живет  приятель
Шурика, испанец Арана. Года на два старше их сына, да  там,  если  спросить,
все знают.
     - Спасибо вам, - Андрей заторопился, встал. - Возможно, съезжу.
     Он знал,  что  поедет  немедленно,  сейчас.  Но  произнес  именно  так:
"Возможно, съезжу", не хотел больше волновать старуху. Своим  появлением  он
уже внес немалую смуту в ее беспокойную жизнь.
     Уходя, Андрей посмотрел на окно: зеленая ветка качалась на ветру.
     Женщина провожала его в коридор и все рассказывала какие-то подробности
о Шурике, говорила о том, как испанцы часто встречаются, как поют  прекрасно
свои песни; "Колумбиану" не слыхали? А теперь приятель  Шурика  Арана  решил
жениться на русской девушке, а ухаживали они, между прочим, вдвоем...
     - Не ссорились? - спросил настороженно Андрей, В полумраке прихожей  он
что-то зацепил, и за шумом  хозяйка  вряд  ли  смогла  разобрать  странность
вопроса.
     - Как не ссорились, - произнесла обыденно. - Друзья ведь, они и  должны
ссориться. Оба вспыхучие, фы-рр! Как сера! Но драться, нет, не  дрались,  не
слыхала такого... Наоборот, Шурик тут подарок  все  искал,  удочки  раздобыл
какие-то. Мне не показал, увязал, повез. По-своему назвал их  как-то.  Арма,
что ли, я точно не запомнила. Говорю ему, передай поздравления своему  Аране
и невесту поцелуй. А удочки твои ни к чему им, лучше бы мешок картошки свез,
проку-то больше... А он молчком да молчком. С тем и укатил.
     - Торопился? - спросил Андрей.
     - Уж как торопился... Бегом да бегом. Будто гнали его.
     - И он гнал, и его гнали, и меня... тоже... время гонит,  -  поправился
на ходу Андрей.
     Попрощался, вышел на улицу.
     На весь поселок играла маршевая музыка, гуляли люди,  громко  смеялись.
Флаги на довоенных длинных  древках  были  как  лоскутки  совсем:  экономили
материю.
     Андрей  стоял  озираясь,  наткнулся  взглядом  на   белые   квадратики,
оставленные девочкой. Стало больно. Ах, Мариночка, Мариночка,  свечечка  моя
на ветру! Снаряд тяжелый не  тронул,  блокада  не  взяла,  бомба  на  Ладоге
миновала...
     "Я болею, - говорила она. - У меня от  голода  болезнь".  А  потом  она
пригласила: "Приходите завтра. Завтра ведь праздник и у военных  тоже?  А  я
вам  куклу  покажу,  Катьку..."Надо  бы  зайти,  но  сердце   не   выдержит,
разорвется, когда он увидит куклу Катьку, которая  тоже  перенесла  блокаду,
даже не пискнула ни разу, и убитые глаза родителей.
     Махнул рукой с досады, пошел  прямо  по  улице,  по  ее  середине.  Ах,
Мариночка, дай добраться до фронта, свернем мы фашистам шею, сотрем  с  лица
земли как проказу окаянную.
     Андрей вспомнил, как показывали в кино горящие  дома  Испании,  большой
пароход, а на  нем  дети.  Медленно,  осторожно  выходят  они  на  берег,  а
навстречу бегут русские женщины. Хватают, принимают на руки, целуют...  А  в
зале плакали. Боже мой, чужая беда, а своя  уже  стояла  на  пороге.  Вот  и
оказалось, что нет чужой беды, а есть  одна  общая  и  с  ней  нужно  сообща
бороться.
     Не так ли произошло с ним, Андреем? Принял свою беду за главную. На том
стоял и едва не сломался. Но увидел  вокруг  чужое  страдание,  чужую  боль,
чужие смерти и понял, что не о своем ему печься,  а  о  чужом,  оно  и  есть
главная его беда.
     Она-то и даст силы, чтобы выжить, испить кровавую чашу войны до дна. Не
для  личной  мести  искал  он  свое  оружие,  не  для   защиты   абстрактной
родины-матери, а конкретно для помощи каждому, кого он  встретил  и  принял,
чью боль ощутил как свою.
     Испанский беженец мальчик Арманд-Шурик стоял в этой цепи  пострадавших,
и одно это лишало Андрея возможности видеть в нем врага,  хотя  бы  личного.
Такой поворот усложнял, но и упрощал их будущие отношения.


        - 27 - 

     На поляне за  детдомом  стояла  Ксана  и,  задрав  голову,  следила  за
птицами. В своем кокетливом беретике, вишневом пальто  издали  она  казалась
старше своих одиннадцати лет.
     Андрей углядел ее на подходе, крикнул:
     - Привет, подружка! Василия не видала?
     - Здравствуйте, -  произнесла  Ксана,  медленно,  вовсе  не  удивившись
появлению солдата. - Васи, по-моему, здесь нет.
     - А ты искала?
     - Нет, не искала. Я просто гуляю, - ответила девочка.
     - Василий в колхоз уехал, к шефам... Но должен вернуться.
     Ксана кивнула и посмотрела наверх. И Андрей посмотрел наверх.  Там  под
крышей второго этажа шла обыкновенная  птичья  толкотня,  воробьи  хлопотали
около своих гнезд.
     - Видите, - сказала Ксана, - как они устраиваются? А ребята  заберутся,
все яйца покрадут.
     - Зачем им яйца?
     - Едят, - объяснила Ксана. - Вася тоже по карнизу  лазит,  когда-нибудь
сорвется.
     - Он цепкий парень! - заметил Андрей. - Ты с ним дружишь?
     Девочка качнула головой.
     - Не знаю. До сих пор мы встречались в  классе.  Он  мне  казался...  В
общем, хулиганом... Однажды я видела, как он целого птенца съел.
     - Ну какой он хулиган! - воскликнул солдат. - Переголодал небось...  Ты
его строго не суди.
     - Я теперь понимаю. Он хороший человек.  Андрей  взглянул  на  Ксану  и
подумал, что не случайно сказала она так про Василия, не  зря  гуляет  около
детдома.
     - Василий верный человек, - -подтвердил он. -  Ты  уж  его  не  бросай,
когда я уеду.
     - На фронт? - спросила Ксана, глядя на солдата снизу вверх.
     - Да - Скоро?
     - Очень скоро. Все, подружка, кончились мои каникулы.
     - Я забыла передать, - сказала девочка. - Вас приглашала  моя  мама  на
праздник.
     - Скажи ей спасибо, - отвечал солдат и еще раз внимательно посмотрел на
Ксану. Красивая девчонка, что и говорить. Но уже все  понимает  о  себе.  На
месте Василия влюбился бы в нее без памяти - Вот что, - попросил  солдат.  -
Дождись Василия, передай:  я  пошел  в  Косино.  Запомнишь?  Косино,  а  там
торфяные бараки... Вечером, может быть, вернусь.
     - Не беспокойтесь, - отвечала Ксана. -  Я  передам.  Он  в  Косино  вам
нужен?
     - Не знаю. Пусть сам решит.
     - Я так и скажу, - произнесла девочка, задумчиво посмотрев на  солдата.
- Вам также счастливо.
     - Спасибо.
     - Мы с мамой вас любим.
     Андрей уже поворачивался, чтобы идти. Вскинулся, хотел что-то ответить,
но  увидел  лишь  в  спину,  как  уходила  она,  держа  руки  в   кармашках,
величаво-спокойная, как маленькая женщина.
     Круто повернулся и строевым быстрым шагом двинулся в сторону Косино.
     Рассчитывал он  добраться  туда  часа  через  два,  но  долгие  обходы,
кружение по окраинным улицам удлинили путь.
     Только от Ухтомской перестал он думать о  возможных  патрулях  и  пошел
напрямик, через дачные травяные улицы, сады и переулки.
     Выскочил на бывшее картофельное поле, в конце  которого  уже  виднелись
темные пирамиды торфа и низенькие полоски бараков. Поле граничило с болотом,
и пришлось идти вдоль него по мягкой подзолисто-серой земле, все время  видя
эти бараки, но нисколько не приближаясь к ним.
     Прямо посреди топи возвышались странного  вида  машины,  от  которых  в
разные стороны тянулись настилы из досок, валялись брошенные тачки.
     Справа открылось  озеро,  большое,  продолговатое,  с  темными  лодками
рыбаков и белой церковью на противоположной стороне.
     Андрей срезал путь через сосновый  редкий  лесок,  в  обход  болота,  и
ступил на тряскую, постоянно влажную тропинку, ведущую к баракам.
     Тут было шумно и празднично. Ходили люди,  бегали  дети,  заглядывая  в
растворенные окна, из которых доносились пестрые голоса и звуки гармошки.
     Сушилось белье на проводах, а сквозь него, не пригибаясь, пьяный  гонял
с оглушительным треском на мотоцикле, сзади сидела женщина.
     Им кричали из окон:
     - Перед употреблением взбалтывает!
     Парень зацепился за угол, и оба, он и его  спутница,  полетели  наземь.
Но, видать, нисколько  не  ушиблись  и,  гогоча,  тут  же  поднялись,  стали
отряхиваться. Мотоцикл продолжал крутиться и трещать  лежа,  взбивая  вокруг
пыль.
     Две старухи, как матрешки на чайниках,  сидели  нарядные  на  скамейке,
грызли семечки. Андрея засекли издалека и не спускали с  него  глаз,  все-то
было им интересно. И то, что солдат пришел, и  к  кому  направляется,  какая
такая девка подцепила на крючок зелененького мальчика...
     - Где тут испанец живет? - спросил их Андрей.
     - Энто что за испанец? - спросила одна бабка другую.
     - Хамилья, верно, Спанец... Можат, Петька наш?
     - Нет, нет, - сказал Андрей. - Он из Испании, молодой парень.
     - Молодой... Откуда, гришь?
     - Из Испании, из-за границы...
     - Он чево,солдат?
     - Нет.
     - Может, Алеха? Он как цыган, приехамши был...
     - Так разве он не наш? - спросила старуха.
     - Не наш, не наш,  -  повторила  другая.  -  Перед  войной  приехал,  а
откудова, не знаю.
     - А свадьба у  кого  сегодня?  -  спросил  Андрей.  Обе  старухи  разом
заулыбались, перебивая друг друга, подтвердили, что точно, Алеха женится  на
Ягоровой племяшке Лидке, которая  в  университете  учится,  а  теперь  Алехе
призыв пришел, он,  значит,  свадьбу  захотел  сыграть  перед  отправкой  на
войну...
     - Но испанца Арана зовут? - усомнился Андрей.
     -  Он,  он  и  есть!  -  гоношились  старухи,  вокруг  них   собирались
любопытные. - Мы его Алехой, значит... Он с  Лидкой-то  как  спутался,  Ягор
недовольный был. У Лидки живот выше носа, как же  тут  справить,  если  люди
видять усе... Порешили добром свадьбу сделать, пусть солдатка, не  брошенная
же...
     - Где они? - перебил Андрей говорливых старух.
     Ребятишки взялись показать: третья дверь по коридору в соседнем бараке.
     Старухи проводили его возгласами и  пустились  обсуждать  между  собой,
кому будет родственником этот солдат: по Ягоровой, значит, или  по  Алехиной
родне.
     В коридоре, у входа в барак, стоял огромный титан  и  деревянная  бочка
для питьевой воды.
     Дверей в коридор выходило  много,  разномастных,  обитых  клеенкой  или
фанерой, и просто деревянных, с досочками крест-накрест.
     - Сюда! Сюда! - кричали ребятишки, показывая на  одну  из  них,  и  уже
тянули на себя, норовя вместе с солдатом заглянуть на чужую свадьбу.
     Андрей постоял перед дверью,  будто  помолился  про  себя.  Вздохнул  и
постучал. Никто не ответил ему. Он потянул ручку и оказался в  комнате,  где
все  было  сдвинуто  в  сторону,  а  посередке  стояли  несколько  столов  с
неубранной посудой и бутылками. Молодые женщины,  девчата  кружились  вокруг
тех столов, что-то приносили,  уносили,  спорили  и  на  Андрея  поперву  не
обратили внимания.
     - К вам  можно?  -  спросил  он  громко.  И  сразу  затихло,  три  пары
любопытных глаз уставились на него.
     Откуда-то выкатилась коротышка в белой  кофточке,  нос  курнос,  а  два
голубых глаза навыкате.
     - Здравствуй, дяденька! - потянулась к нему, на носочки встала.
     - Здравствуй,  тетенька,  -  ответил  он  и  засмеялся.  И  все  вокруг
засмеялись, так интересно у них вышло.
     - Вам жениха аль невесту? Вы кто будете?
     - Я сам по себе, тетенька, - сказал Андрей бодро. - А где молодые-то?
     - Вот чудодей! - прыснула кнопка и повернулась вокруг на  каблучках.  -
Свадьба небось второй день, где они могут быть... Алеха с невестой на  лодке
поехали кататься, а мы тут грязь вывозим.
     - Долго они?
     - Сколько нужно молодым!
     - Да с ими же их приятель Шурка поехал! - сказала другая женщина.
     - Втроем, значит? - переспросил Андрей.
     - Втроем, втроем... Они и всю жисть втроем. Кнопка затопала каблучками,
заголосила:

     Ты куда меня повел, такую молодую, -
     На ту сторону реки, давай не разговаривай!

     Припевая,  потянула  Андрея  за  стол,  совала  стакан  с  подкрашенной
самогонкой. Он сопротивлялся, отнекивался, сказал, что не пьет.
     - Вот счастливая у кого жена...
     - Нет у меня жены...
     - Какое совпадение - всплеснула кнопка руками. - А у меня мужа нет!  Не
отпущу! Торфушки, несите икону, мужской холостой пол обнаружился.  Его  как,
силой венчать али уговаривать будем?
     Женщины смотрели на солдата и  посмеивались.  Андрей  пробормотал,  что
лучше он подождет на улице, потому что душно. Слышал, как  кнопка  крикнулав
догонку:
     - Торфушки, зовите милицию, жа-них испе-ченныйсбежал!
     Старухи на лавочке продолжали обсуждать появление солдата и только  при
нем замолчали, он торопливо шмыгнул скорей мимо.
     По знакомой тропе вышел в лес, подступающий к берегу, и сел  на  желтый
песок, замусоренный углем от костров, бумагами и щепками.
     Снял сапоги, скинул гимнастерку, оставшись в серой  полотняной  рубахе.
Портянки расстелил по земле, а гимнастерку с сапогами  положил  под  голову.
Удобно улегся и стал смотреть на озеро.
     Несколько лодок чернели на воде. Андрей, прищурившись,  нацеливался  на
них, спокойно и обстоятельно, как снайпер, выбирающий цель. Со стороны могло
бы показаться, что полеживал он себе беспечно, лениво или бездумно.
     Не так оно было на самом деле.
     А было чувство уверенности, что он достиг того, что хотел, и необходимо
лишь время, которое у него есть. Вот и лежал, не спуская полузакрытых глаз с
парящих по белой поверхности лодок, со всего озера, которое  на  исходе  дня
переливалось и мерцало, струилось и текло, как расплавленное серебро.
     "И все. Все теперь, - подытожил он неторопливо и четко: - Они тут, и  я
тут. Вместе нам предстоит решить одну задачку,  как  обрести  человеку  свое
лицо, свое имя, звание. Стать гражданином,  имеющим  документы,  солдатом  с
оружием, единственного в глазах окружающих положения, когда человек  зовется
человеком, а солдат солдатом".
     Как отнесутся те двое к  поставленной  такой  задачке,  станут  ли  они
сопротивляться, отговариваться, вилять, отнекиваться, лгать, а может быть, и
каяться, не это волновало его.
     Он прошел к ним свой нелегкий путь, начав его с нуля и как  бы  обретая
себя по крохам. Спасибо тем, кто принимал его за человека не по  документам,
а за солдата не по оружию. Они-то и помогли поверить в себя и возродиться.
     Таким он  предстал  перед  этими  двумя,  и  оно  было  главным  в  его
теперешнем  положении.  Оно  диктовало   ему   милосердное   снисходительное
отношение к предполагаемым некогда врагам.
     И все-таки не знал пока сам, как он поведет себя,  когда  встретится  с
ними. Это беспокоило его больше, чем то, как поведут себя они.
     Физической расправы он не желал, но всяко могло случиться. Черт возьми,
он живой человек, и любая драка могла дать выход накопившимся чувствам. Не к
правосудию же обращаться, в конце концов!
     Андрей не сводил глаз с воды, лежал раскованно и отрешенно, как  бывает
в жизни перед главным событием.
     Вспомнилось из школьной жизни, как прочитала учительница по  литературе
Вера Андреевна им стихотворение про  бурю.  "Смело,  братья,  ветром  полный
парус мой направлю я, полетит по  скользким  волнам  быстрокрылая  ладья..."
Вера Андреевна принесла на следующий день патефон и сказала,  что  в  музыке
эти же слова звучат еще сильней, еще эмоциональнее. Она  достала  пластинку,
накрутила пружину и поставила иглу. Откуда-то из шороха и шипенья прорезался
странный голос, а потом к  нему  присоединился  второй.  Они  пели:  "Облака
плывут над морем, крепнет ветер, зыбь черней,  будет  буря,  мы  поспорим  и
помужествуем с ней!" "Помужествуем! - горячо воскликнула Вера  Андреевна.  -
Вы слышите, как  звучит  это  слово:  "по-му-жест-ву-ем"!"  Она  размахивала
руками,  странно  и  смешно  напевая.   Будто   опомнилась   перед   многими
устремленными на нее взглядами,  -  где  же  увидишь  такое!  -  и  смущенно
добавила, что запись хоть  и  хриплая,  но  прекрасная,  надо  только  уметь
слушать. "Я вам повторю это  место,  слушайте!  Хорошенько  слушайте!"Ребята
слезли со своих мест, окружили патефон. И опять из длинного шипенья возникли
два мятущихся голоса, и один из них сильно и низко произносил: "Будет бу-ря!
Мы поспорим и помужествуем с ней!" А потом плавно, как  текучая  вода  после
всяких гроз, пролились  медленные  слова:  "Там,  за  далью  непогоды,  есть
блаженная страна, не чернеют неба своды, не проходит  тишина..."Сколько  раз
мысленно Андрей потом проигрывал про себя эту песню, она так и слышалась ему
из-под памяти, сквозь шорох и шипенье, и возрождала  в  нем  силы,  звала  к
борьбе.


        - 28 - 

     Все-таки он задремал, сам не заметил как! Сказалась и прошлая бессонная
ночь. Когда открыл глаза, было темно,  от  озера  несло  холодной  сыростью.
Песок под ним показался  ему  неуютным,  мертвенно-холодным,  как  с  другой
планеты.
     Андрей быстро вскочил, намотал портянки, прыгая на одной  и  на  другой
ноге, торопливо натянул  отсыревшую  гимнастерку.  Пристально  посмотрел  на
озеро. Оно светилось матово-бело и будто даже стало больше, но  лодок  нигде
не было.
     Не отводя глаз от озера, Андрей отряхнул с себя песок, поправил ремень,
застегнул ворот.
     Несколько секунд стоял, ни о чем, собственно, не  раздумывая,  глядя  в
молочно-холодную пустоту перед собой. Почувствовал озноб, ходко  двинулся  в
сторону бараков, горевших редкой цепочкой огней.
     Тропу  теперь  не  разбирал,  это  было   невозможно.   Несколько   раз
оскользнулся, увязая по щиколотку в податливых  болотных  мхах.  Вылезал  на
дрожащую, но спасительную твердь, чувствуя, как она пружинит  и  плывет  под
ногами. Около бараков он остановился, почистил щепочкой сапоги.
     Компании  гуляющих,  в  основном  женщин,  стояли  кучками  во   дворе,
танцевали, пели частушки. Выли частушки про любовь и про войну.
     Андрей попытался миновать гуляющих стороной,  но  остроглазые  девчонки
приметили солдата, стали на его пути. Вроде бы шутя, но слишком старательно,
желая показать себя и понравиться, закружились перед его глазами.
     Одна из них - он сразу узнал кнопку - приблизилась, заорала ему в лицо:

     Лейтенант, лейтенант, приходи на бугорок,
     Приноси буханку хлеба и картошки котелок!

     Тут другая, покрупней, в сапогах на босу ногу, в коротеньком  платьице,
вразрез подруге завела свое:

     Лейтенант, лейтенант, мягкие сапожки,
     Постой, не уходи, у меня белы ножки!

     Кнопка затопала ногами, выставив руки перед собой, очень  ловко  все  у
нее выходило:

     Я любила лейтенанта, я любила старшину -
     Лейтенанта за погоны, старшину за ветчину!

     Женщины засмеялись, крикнули Андрею:
     - Давай  отвечай,  а  то  до  утра  не  отпустим!  Лейтенантская  серия
продолжалась бы долго, но в защиту солдатика выступил гармонист-подросток  и
такое отмочил натуральное, что девчонки завизжали, напустились на охальника.
     Кнопка спела ему, взбивая пыль ногами и кружась:

     Ты меня не полюбишь, так я тебя полюблю,
     Ты меня не повалишь, а я тебя повалю!

     Андрей под шумок протолкнулся к двери.  Но  кнопка  углядела,  догнала,
дернула за полу гимнастерки:
     - Эй, лейтенант, лейтенант! Андрей огрызнулся с досадой:
     - Ну какой я тебе лейтенант?
     - А мне одинаково, - сказала кнопка смирно. - Что солдат, что  генерал.
Был бы мальчик хороший...
     - Ну а дальше что?
     - Кого ищешь-то? Жениха, что ль?
     - Шурика ищу... Знаешь?
     - А, Шурика... Так бы и сказал, он в комнате сидит, кукует по уходящему
дружку. А может, и по невесте!
     Андрей шагнул в коридор, отстранив кнопку, но она скользнула  наперерез
и снова встала перед ним.
     - Эй, лейтенант! Лейтенант! Ты меня не забывай! Я хорошая!
     - Ладно, не забуду. Вот же вязкая ты какая!
     - Какая? - переспросила она.
     - Прилипчатая...
     Она толкнула его в грудь двумя руками, крикнула на весь коридор:
     - Я бы не только к тебе, деревянному, я бы к  пню  старому  прилипла...
Тоже, лейтенант нашелся!
     Андрей торопливо, по  памяти,  нащупал  ручку  и  очутился  в  комнате,
наполненной,  как  баня,  гулкими,  неведомо  откуда  исходящими   голосами,
выкриками, пением.
     И тут в основном были бабы, но постарше, тянули мотаню: "Ах, мотаня, ты
мотаня, ты мотаня модная, ешь картошку понемножку  и  не  будь  голодная..."
Другие отвечали протяжно: "Капустка моя мелкорубленая, отойдите от  меня,  я
напудренная!"  Никем  не  привеченный,  стоял  Андрей  за  чужими   спинами,
разглядывая застолье. Вздрогнул, весь напрягся, как  пружинка  стальная:  на
переломе двух столов, на углу, сидел чернявый молодой парень, тот,  кого  он
искал.
     Никогда не видел его Андрей, но  узнал  сразу.  Узнал  бы  где  хочешь,
столько передумал о нем, столько представлял, вынашивал его образ.
     Не  сводя  немигающих  глаз,  стал  подбираться  к  нему  через  спины,
табуретки, бутылки на полу. Лез, цепляя за чужие ноги, но не  видел  никого,
кроме этого, родней родного теперь ему человека.
     Втиснулся, подвинув, отжав кого-то, уселся рядом. Повернулся  к  парню,
стал его  рассматривать.  Подробно  оглядел,  не  торопясь,  обстоятельно  и
детально, как собственное лицо в зеркале.
     Отметил про себя, что красив оказался испанец,  задумчив,  курчав,  как
поэт Жуковский на гравюре в хрестоматии. Детский профиль, крошечный  кадычок
на тонкой смуглой шее. Одет скромно - рубашка да штаны. Все подштопано,  без
дырок, видать, бабкина рука.
     Ах, Шурик, Шурик, дорогой Арманд! Прости, но должен  тебя  потревожить.
Не я, не я, это голос судьбы зовет.
     Слышь? Нет, не чуток, брат, своим горем занят. Свое,  известно,  громче
чужого. А ведь я тут, под боком, кричу, молю о помощи! А? Что?
     - Что? - спросил Андрей вслух. - Ты что-то хотел сказать?
     Парень поднял голову, мельком взглянул на соседа. Ничего  он  не  хотел
сказать, не до того  ему  было.  Андрей  укоряюще  покачал  головой,  но  не
обиделся.
     Вот что значит небрежение к ближнему. А ведь я со всей  душой.  Я  даже
выпить предложу тебе...
     - Выпьем? - сказал Андрей.
     Налил в стаканы подкрашенную вонючую свекольную самогонку, один  стакан
придвинул соседу.
     Тот  машинально  принял,  поднес  к  губам.  Андрей  приостановил   его
свободной рукой, чокнулся:
     - Будем знакомы! Меня зовут Андрей! Парень кивнул и  выпил.  Закусывать
он не стал. Андрею и  это  не  понравилось.  Европеец,  но  пьет  по-русски,
залпом. Дурачок, не закусывает только. Разговор начинается лишь, надолго  ль
его хватит.
     - Я говорю, зовут Андреем. Ты понял? Андрей Долгушин,  друзья  называли
Долгуша. Только вот какая у  меня  беда...  Слышь?  Друзья  мои  уехали  все
эшелоном, значит, на фронт, а я остался. Как дезертир, слышь?
     - Что? - пробормотал парень, будто просыпаясь. С удивлением вытаращился
на соседа, рассказывающего ему странные байки. - Что?
     - Такая вот хреновина,  -  Андрей  посмотрел  в  зеленые  глаза  парня.
Удачный цвет, брюнет с зелеными глазами.  И  чего  там  кнопка  расточается,
тратит молодую энергию по пустякам. Импортная красота пропадает...
     Но, кажется, ему чужая невеста милей... Мда, ситуация, прям как в кино.
на чужом пиру похмелье. Вот и гости орут: "Горько!",  позабыв,  что  молодых
тут нет, сбежали, хотят побыть последнюю ночь вдвоем.  Им  и  в  самом  деле
горько. Сейчас я, браток, добавлю и тебе горечи.
     - Никому не пожелал бы  такого,  слышь?  Как  дезертир,  говорю,..  Без
оружия!
     Андрей  снова  заглянул  в  чужие  глаза,  в  которых  появилось  нечто
осмысленное, но  как  далекое  воспоминание  неведомо  о  чем.  Андрей  этим
удовлетворился.
     Он выпил, закусил квашеной капустой и картофельными  котлетами.  Родные
тошнотики, к месту  и  частушку  вспомнил;  "Тошнотики,  тошнотики,  военные
блины, как поешь тошнотики..." Андрей усмехнулся, поторопил своего приятеля,
нежно положив руку на плечо.
     - Пей, пей, а то у меня еще тост!
     Парень нехотя повиновался.
     Андрей размашисто  наполнил  стаканы,  свой  поднял  на  уровень  глаз,
рассматривая на просвет, глядя на соседа. Нет, вовсе  не  злодейским  сквозь
красную самогонку виделось его лицо.
     А может, он это и не он вовсе?
     - Теперь выпьем вот  за  что...  Тебя  звать-то  как?  Ты  вроде  и  не
представился?
     - Шуриком, - вяло ответил парень.
     - Ага, Шурик! Выпьем-ка с тобой, Шурик, за боевое оружие бойца,  слышь?
Ну хотя бы  за  винтовку-трехлинейку,  образца  тысяча  восемьсот  девяносто
первого года, дробь тридцатого, данную  солдату  для  поражения  живой  силы
противника, огнем, штыком и прикладом... Скажу:  пуще  жены  молодой  твоего
приятеля хранить ее надо!
     Андрей стукнулся стаканом о стакан, но  смотрел  не  отрываясь  в  лицо
Шурика.
     - Не сохранил я... Украли!
     Что-то быстрое, как тень молнии,  пронеслось  по  лицу  парня,  странно
исказив его. Оно будто остановилось, помертвело. Подпрыгнула  темная  бровь,
оттенив еще больше общую неподвижность, и сам он  весь  передернулся.  Хотел
подняться, но Андрей крепко держал руку на плече.
     Упрекнул слегка, по-приятельски:
     - Я же не кончил... Эдак ты... Я что  говорю:  украли  мое  оружие,  да
вместе с вещами, с документами, и подвели меня тем самым под штрафную. А что
такое штрафная - смерть! Да что смерть, позор-то хуже, хуже! Или как?
     Шурик сидел как оглохший, схватившись руками за голову.
     - Я спрашиваю, хуже или как? - громче повторил Андрей,  кто-то  на  них
оглянулся.
     Шурик поднял голову, трудно было его узнать.  Это  было  совсем  другое
лицо, скошенное неприятно набок, деформированное как от удара.
     - Я скажу... Скажу... - торопливо захлебываясь, повторял он.
     - Ну, конечно, скажешь, - утешил его Андрей. Спокойно поднял стакан.  -
Выпьем, Шурик, вместе за то, чтобы мне  выжить  в  этой  истории,  а?  Чтобы
снести сперва весь позор, всю тяжесть вины перед друзьями-солдатами, которые
там за  меня  расхлебывают  кровавую  кашу...  А  ведь  рядом  с  ними  бить
проклятущего немецкого пса я должен. Должен, а я здесь с тобой сижу.  Вот  в
чем мой позор! Чтобы пережить его и остаться бы целым да живым! Ну?  Иль  ты
не хочешь, чтобы так оно и было?
     - Хочу! - простонал Шурик, схватил стакан, начал жадно пить. Его  вдруг
затошнило. Он скорчился, наклонясь и отрыгивая, стал  пробираться  к  двери.
Андрей поддержал его.
     Вывалились в темный коридор.
     Рвота была долгой и мучительной. Вывернуло  все,  но  спазмы,  новые  и
новые, никак не оставляли его.
     Часто дыша, вытирая рукавом рот, он стал рассказывать, как просился  на
фронт, не взяли. Хотел мстить фашистам за убитых  в  Испании  родителей,  за
все, что  сам  пережил.  Попросил  каких-то  ребят,  чтобы  достали  оружие.
Пообещал золотой крест, что  носил  от  рождения  на  груди...  Единственная
память от родителей.. Ребята нашли, показали, пьяный спал солдат.
     -  Нет,  -  сказал  морщась  Андрей,  эта  сумасшедшая  исповедь   была
мучительна для него, как и вся обстановка, и ядовитый запах блевотины. -  Не
пьяный... солдат был.
     - Да разве я смотрел!  -  крикнул  Шурик.  -  Мне  сказали,  не  бойся,
винтовка учебная... Получит три дня губы!
     - Ну, дальше?
     - Я сильно боялся, схватил, побежал... Но  вещей  не  брал,  ничего  не
брал, кроме винтовки.
     - Дальше? Дальше что? - натужно спросил Андрей.
     - Я все продумал, решил вместе с Араной сесть в  эшелон  и  доехать  до
фронта. Таких, как я, много, есть и моложе меня. Но  я  с  оружием!  Значит,
меня не прогонят. Так я хотел сделать... Мой отец так сделал! Взял  винтовку
и ушел в бригаду. У нас все так делали! У кого оружие, тот и солдат!
     - Где винтовка? - закричал Андрей, потому что он не мог уже  слушать  и
ждать. Все в нем кончилось - терпение, жалость, доброта,  даже  мужество.  -
Где она? Где? Где?
     Голос в пустом коридоре прозвучал отчаянно.
     Шурик шепотом ответил:
     - Нет.
     Стало тихо...
     Оба молчали, прислонясь к стене, не видя друг друга.
     Как мертвая зыбь на море, их раскачивала одна стихия, увлекая  на  дно.
Слышали они друг друга, способны ли были вместе искать пути спасения?
     - Помоги, - подал Андрей голос,  каким  унизительным,  просительным  он
был. - Помоги мне, Шурик...
     - Нет ее, нет! - гортанно резко произнес  тот  и  стукнул  кулаками  об
стену. - Арана как увидел, схватил ее, бегом на  озеро.  Ты,  говорит,  себя
погубишь и меня погубишь! Это трибунал!
     - Куда? - устало спросил Андрей.
     - В озеро. Сейчас, недавно.
     - С лодки?
     - Да, с лодки.
     - Глубоко?
     - Не знаю.
     - На середине, что ли?
     - Нет, нет, ближе...
     - Лодка там есть?
     - Лодка есть. Но их запирают на ночь.
     - Ничего. До утра я не могу ждать. Не доживу. Кстати,  как  по-испански
"оружие" будет?
     - Арма, - ответил Шурик.
     - Я так и думал.
     - Слушай, - сказал Шурик. - Хочешь, я пойду, мы вместе пойдем и все как
есть расскажем. Пусть меня судят! Я виноват, я и отвечу!
     - Дурак, - произнес Андрей и пошел к выходу. Сзади, слышно по шаркающим
шагам, плелся Шурик. - Бабку бы пожалел. Она тебя любит.
     - Я знаю. Она мне больше родной.
     - А что ты делаешь? Меня губил, себя теперь губишь, ее... Камарадо  ты,
камарадо.


        - 29 - 

     Неподалеку от общежития стояли Васька с Ксаной, обсуждали,  где  искать
солдата.
     Ксана увидела первая, спокойно сказала:
     - Смотри, он?
     Васька наскочил на солдата, чуть не стукнулся!
     - А я тут! Дядя Андрей!
     - Устал? - спросил Андрей.
     - Да нет...
     - Не сердись, я не дождался. Сейчас пойдем ловить мою боевую... - Голос
у него был раздумчиво напряженный.
     - И я? - спросила вежливо Ксана.
     - Ну и ты. Если не боишься утонуть. Девочка независимо повела  плечами.
Мол, почему я должна бояться.
     - Я не познакомил вас, - сказал солдат и оглянулся. Шурик стоял позади.
Даже в полутьме двора было видно, как побелело и  осунулось  его  лицо.  Вот
тебе и камарадо! А ведь его рвало от испуга. - Это Шурик, а это мои друзья.
     - Он самый!!! Я его узнал, - произнес Васька глухо.
     - Вот и хорошо, и я узнал. Значит, можно идти.
     - Я думаю... Предупредить Арана? - спросил Шурик.
     - Не надо! Зачем же портить человеку свадьбу?
     - Ладно, - произнес Шурик и первым пошел в  темноту,  каким-то  образом
угадывая тропинку.
     За ним шагал Андрей, потом Ксана, а Васька завершал шествие.  Несколько
раз он поскользнулся, и Ксана остановилась, чтобы поддержать.
     - Да сам, - буркнул он, отстраняясь от ее рук.
     - Вот чудак, - сказала она негромко.
     Где-то на половине тропы Шурик неожиданно остановился, присел, коснулся
руками земли:
     - Какая, а?
     Андрей нагнулся, приложил ладони, сразу различил влажное тепло,  идущее
изнутри.
     - Что это?
     - Вулкан! - воскликнул Васька - Земля... Торф горит, - сказал Шурик,  -
Мы по огню идем.
     - По огню? - переспросила Ксана.
     - Да, по огню.
     - А ты испугалась? - усмехнулся Васька.
     - Почему испугалась? После эвакуации я не люблю огня. Дальше шли молча.
Но всем казалось, а может, так оно и было, что  через  обувь  чувствуют  они
горячий исход огня, полыхающего под ногами.
     Васька все нагибался,  щупал  землю  руками,  говорил,  ни  к  кому  не
обращаясь:
     - Во, жжется!
     Выбрались к озеру, стало светлей.
     Запахло тиной, сыростью. Белая негаснущая полоса на западе, над насыпью
железной дороги, отражалась в воде.
     Шли теперь вдоль берега по песку.  Был  он  неглубокий  с  проплешинами
твердой, вытоптанной земли, но подвигались медленно.
     Показалось фанерное зданьице довоенной лодочной станции  Все  услышали,
как дробит зыбь о дно лодок, едва угадываемых на воде.
     Андрей, не произнося ни слова, прошел по деревянному настилу, его  шаги
глухо  раздавались  в  тишине  Нащупал  цепь,  рванул  на  себя,  зазвенело,
загрохотало. Казалось, что этот звон слышен по всему берегу.
     - Сюда, сюда, живо! - прошептал он. Велел Ваське и Ксане лезть в лодку,
которую придерживал за борт.
     - Чем грести? - спросил Шурик - Досками... Садись, не тяни Андрей залез
сам, покачнув лодку.
     - Куда плыть? - спросил он.
     - Туда...
     - На огонек?
     - Да, да. На огонек.
     - Хотите, я весла достану, - громко сказал Васька, на него шикнули.  Он
продолжал шепотом: - Там замок не замок, а висюлька ржавая. Я одним  гвоздем
его .
     - Сиди, - приказал солдат.
     В две руки, он и Шурик медленно погребли досками, взятыми со дна лодки,
и почти сразу пропал из виду берег.
     Здесь дул ветерок. Стало прохладнее.
     Ксана опустила руку в воду, прошептала:
     - Она и не холодная совсем.
     - Не холодная? - удивился Васька и тоже сунул руку за борт.
     Андрей приглушенно сказал:
     - Сейчас мы выясним, какая она... Горячая или холодная. Приехали?
     - Чуть левей, - попросил Шурик. - Здесь.
     Андрей стал раздеваться, все на него смотрели. Ксана отвернулась, брала
ладошкой воду, пробовала языком.
     Гимнастерку, штаны, сапоги солдат увязал одним узлом, сунул Ваське  под
спину.
     Встал на корме:
     - Сидите тихо. Ныряю.
     - Ни пуха ни пера!
     - К черту! К водяному!
     Лодка  дрогнула  и  стала  поворачиваться   вокруг   себя,   когда   он
оттолкнулся. Раздался плеск.
     Все смотрели на то место, где пропал солдат. Но вынырнул  он  с  другой
стороны лодки. Отфыркиваясь, подплыл, уцепился за борт двумя руками.
     - Как? - спросил Васька. - Что-нибудь есть?
     Солдат ничего не отвечал. Оттолкнулся и исчез в воде. Выскочил вдали от
лодки, медленно подплыл и стал отдыхать. Никак не мог отдышаться.
     - Глубоко? - опять спросил Васька.
     - Не... Не очень, - с отдышкой произнес солдат.
     - Холодно, да?
     - Чуть привык. А вначале... Кипяток прямо. Ладно, я еще попробую.
     Он ушел под воду,  а  все  стали  ждать.  Появился  под  самым  бортом,
подтянулся и лег на край животом. Шумно перевалился в лодку. С него  стекала
вода.
     - Замерзли?  -  сказала  Ксана.  Развязала  узел  и  протянула  солдату
гимнастерку. Он накрыл только спину. Сидел тяжело дыша и глядя на воду.
     - Ничего? - произнес тихо Шурик. Андрей посмотрел на него.
     - А ты не спутал? Место?
     - Не должен. - Шурик неуверенно добавил: - Может, я поищу?
     Ему не препятствовали.
     Он разделся, потер ладонями бедра, плечи, грудь.  Постоял,  прикидывая,
как ему прыгать. Но все не решался, пробовал ногой  воду.  Потом  сразу  как
свалился неловко за борт. Тут же выскочил обратно, полез в лодку.
     - Черт... Какая она! Дышать нельзя... Сдавило. Не могу.
     Васька посмотрел на Шурика, предложил:
     - Я попробую?
     - Сиди! - крикнул на него солдат.
     Он постоял, глядя во все стороны, прицелился, нырнул.
     Не было долго, всем показалось,  что  прошли  минуты.  Даже  Ксана,  не
теряющая равновесия духа, подала голос:
     - Что это он... Не задохнулся там? Андрей вынырнул  одновременно  с  ее
словами. Ухватился за борт.
     Отрывочно и хрипло произнес:
     - Тут она... Нащупал тряпку, но сил... не хватило. Отдохну.
     Но отдыхал совсем недолго. Боялся, что отнесет в сторону лодку.
     Васька подскочил, тоже стал раздеваться. Скинул быстро все и без  паузы
шлепнулся животом в воду. Не из-за того шлепнулся, что плохо плавал,  просто
с лодки неудобно нырять. Так он объяснит Ксане.
     Почувствовал Васька резкий обжигающий холод. Такой сильный,  что  стало
больно в груди и онемели губы. Нащупал дно, не очень далекое, провел по нему
руками. А уже не было сил не дышать.
     Оттолкнулся, чувствуя  спазмы  в  горле,  выскочил  из  воды,  чуть  не
захлебнулся. Здесь, на поверхности, показалось ему гораздо теплей.
     Дядя  Андрей  висел  около  борта.  Васька  прицепился  рядом.   Сердце
колотилось, как у воробья. Часто-часто дышал он.
     - Тебе кто разрешил? - хрипло спросил солдат.  Васька  не  отвечал,  не
мог.
     - Давай в лодку! В лодку!
     Васька крепко держался за борт, молчал.
     - Отвезу на берег... Ты понял?
     - Дядя Андрей, я последний разок, да?
     Не дожидаясь разрешения, Васька нырнул. И теперь было холодно, особенно
в  глубине.  Грудь  сдавило  будто  льдом.  Васька  перебирает  дно  руками,
ухватывает какую-то ракушку или камень.  Оттолкнувшись,  долго,  долго  идет
вверх. А может, и не вверх вовсе, кто знает... Задохнулся, открыл рот, а тут
ночной воздух... Ух!
     Лодка качается на воде совсем рядом.
     - Все! Кончен сезон! - говорит громко солдат.
     Подталкивает мальчика в лодку, залезает сам, накреняя ее сильно.
     Васька дрожит всем телом и никак не попадет  в  рукав.  Нижняя  челюсть
стучит, и коленки трясутся. Васька держит их руками.
     Солдат, не одеваясь, гребет к берегу. Когда становятся отчетливо  видны
камыши, он прыгает, тянет лодку руками. Тянет до тех пор, пока дно лодки  не
ложится с шуршанием на песок.
     - Бегом! - кричит он Ваське. - Бегом! За мной, давай! Быстрей!
     Они скачут по песку и пропадают в темноте. Добегают до болота, и солдат
валится в густую жижу.
     - Падай! Падай!
     Васька бухается в грязь  и  чувствует,  как  ласковое  тепло  обнимает,
окутывает его, пропекая до самой до  требухи.  Только  спина  заледенела,  и
Васька закидывается навзничь, потом опять на грудь.  И  солдат  дядя  Андрей
перекатывается, бормочет  утробно:  "Ox!  Ox!  Ox!"Возвращаются  они  шагом,
грязные, но довольные.
     Солдат говорит:
     - Теперь, Василий, домой. Понял?
     - Вы останетесь, а я, значит, домой? Да? - занудил, захныкал Васька.
     Не мог представить, что начнут его прогонять.
     - Ты как думаешь, Ксану ждут дома?
     - Пусть она думает, я чего...
     - Ты - мужчина! Или не мужчина?
     - Половинка, -  огрызнулся  Васька  и  сел  одеваться.  Долго  волынил,
ожидая, что солдат что-то  скажет.  Буркнул  негромко;  -  До  станции...  И
вернусь. Дядя Андрей вспылил:
     - Ты что? А как она в электричке поедет?
     - Спасибо, - произнесла Ксана. - Но я сама дойду. Честное слово.
     -  Тебя  не  спрашивают,   -   сказал   солдат.   -   Василий   человек
самостоятельный, он сделает как надо. Доведет до  дома  и  вообще...  Так  я
говорю?
     Васька подавленно кивнул.
     Медленно поплелся вдоль берега, Ксана пошла следом.
     Андрей начал одеваться, но вспомнил, закричал вслед:
     - Я утром... Утром приду!
     - А что случилось с родителями-то? - спросил неожиданно Шурика.  -  Они
что, оба, отец и мать, воевали?
     - У нас все за революцию воевали, - громко и резко сказал Шурик. -  Мне
рассказали, что их фалангисты взяли в плен и...
     - Понятно, - произнес Андрей.
     - Десять лет мне было.  Я  прибежал  в  батальон,  он  на  краю  города
отстреливался. Я говорю, что я тоже буду с ними, потому что хочу  мстить.  А
они накормили меня, потом говорят... Говорят, как же  ты  будешь  мстить,  у
тебя и оружия нет. Так не годится. Ты расти уж скорей, нам  хорошие  солдаты
нужны. Но я же вырос...
     Андрей взглянул на поникшего Шурика, недобро усмехнулся.
     - Арма, значит. Искать буду, пока не найду эту ар-му. А вообще, как  ни
называй, все без нее плохо...


        - 30 - 

     В детдом Васька вернулся в первом часу.
     Влез неслышно в окошко, разделся,  скорей  под  одеяло.  Долго  не  мог
согреться. Мелкая дрожь ходила по всему телу. Трясся, как заяц  под  кустом.
Потом придышался, уснул.
     Привиделся Ваське сон.
     Будто гулял он по лесу и  заблудился.  Кружил,  кружил,  да  все  около
болота, от которого пар с дымом  валит.  Понял  Васька,  что  гиблое  место,
оставаться тут нельзя. Сгорит он от подземного пожара. А  кругом  обугленные
деревья да завалы, нет никуда путей.
     Вдруг тропочка нашлась в синей траве. Пустился Васька бегом. По  острой
осоке, по колючему шиповнику, по гнилым змеиным мхам.  Падает,  спотыкается,
руками за кусты хватает.
     А тропинка все шире, все светлей делается. Видит Васька  -  впереди  на
поляне избенка черная стоит. Тропа прямо к крыльцу поворачивает.
     Поднялся Васька по косым шатучим ступенькам, в дверь стукнул.  А  перед
ним старуха стоит в черной одежде, в платке, на самые глаза спущенном. Рукой
зазывает Ваську, показывает, чтоб заходил.
     Через неосвещенные сенцы шагнул Васька в избу и  насмерть  перепугался.
Стоят посередь просторной светелки три дубовых стола. А на каждом столе гроб
большой возвышается.
     Отпрянул Васька назад, а дверь будто кто подпер с обратной стороны. Все
в нем остановилось от леденящего ужаса.  Сердце  замерло,  не  колотится,  и
дыхания нет. Увидел, как начали сползать с гробов крышки. Погребным  холодом
ударило в ноги, приморозило к месту.
     Открылись гробы, стало  видно,  что  в  первом  гробу  пшеничное  зерно
насыпано до краев. А во втором гробу кровь алая, густая, полнехонько  стоит.
А в третьем гробу цветы ярко-огненные, невиданной красоты.
     - Что это? - спрашивает Васька шепотом, обмирая от страха.
     Тут и старуха рядом, с платком, опущенным на глаза. Указывает  загнутым
пальцем на первый гроб, поясняет, что такой была наша  жизнь  перед  войной.
Всего-то полно и обильно, как хлебушко до краев.
     А второй-то гроб - война  всечеловеческая,  что  сейчас  идет.  Столько
кровушки от нее пролилось и еще прольется, что никто  сосчитать  не  сможет.
Всю землю пропитает ею, все реки-моря зальет.
     - А здесь? - говорит Васька, указывая на третий гроб.
     - Такая будет жизнь  после  войны.  На  живой  крови,  на  наших  бедах
вырастут невиданные цветы. Как цветы, прекрасной станет жизнь. И ты, Васька,
будешь в ней самый главный человек.
     - А скоро? - спросил он. - Скоро такая жизнь придет?
     В  это  время  кто-то  больно  сел  на  ноги  Ваське.  Поджался  он,  а
просыпаться не  хочет.  Ему  бы  ещенемного  у  старухи  про  будущую  жизнь
выяснить.
     Но тут сильней придавило Ваську,  мочи  нет.  Повернулся  он,  выглянул
наружу.
     В серых утренних сумерках  увидел:  сидит  лыбится  на  Васькином  теле
Колька Сыч. Ждет, когда запищит Васька.
     Приподнялся он на постели, ничего понять со сна не может.
     - Что? Что? - спрашивает испуганно.
     Откуда-то Купец объявился,  с  другой  стороны  притиснулся  к  Ваське.
Тыкает в него пальцем:
     - Он! Он самый! Я его где хошь узнаю.
     - Та-эк, - растягивается  рот  у  Сыча,  самогонкой  пышет.  -  Легавым
заделался, кроха...
     Он оттопыривает Васькино ухо, кричит в него:
     - Крошка сын к отцу пришел, и спросила кроха, что такое  хорошо  и  что
такое плохо? Так вот, плохо доносить, плохо сексотить, ябедничать...
     - Продавать! - влезает Купец.
     - Продавать - очень  плохо.  За  это  на-ка-зы-ва-ют!  Ваську  начинает
знобить. Окно в спальню, как лезли, оставили распахнутым. Оттуда веет  белым
холодом. Снег выпал за окном.
     - Кто указал Витьку? Кто Купца заложил? Кто испанца выдал? Кто? Кто?  -
наговаривает Сыч в ухо, дергая при каждом слове.
     - Он! Он продал всех, - гундосит с другой стороны Купец.
     Пальцами-клещами захватывает под ребром  у  Васьки  кожицу  и  медленно
выкручивает ее до синей крови.
     Знает Васька, как больно, когда выкручивают кожу до синей крови. Но уже
и этого не чувствует, потому что все у него отнялось, одна  душа  болит.  За
то, что солдата не дождался, что захватили в неурочный лихой час, когда  нет
у него силы противостоять врагам.
     Плывет перед глазами комната, кружится все, сливаясь и мельтеша.  Плохо
сейчас Ваське. Ох, плохо.
     - Стой! - говорит Сыч, останавливая  экзекуцию.  Видать,  что-то  новое
придумал. - Стой! Чего тут в спальне с ним мараться? Скажи?
     - Валяй на снег! - подхватывает Купец. - Мы из него такую снежную  бабу
сваляем! А? Идея пришлась Сычу по вкусу.
     - Это красиво, - задумчиво произносит он, деловито предлагает Ваське: -
Идем, что ли? Поиграемся, крошка, детство вспомним... Ах,  счастливая  пора,
когда мы не умели продавать своих, а лепили снегурочек из снега. Туда, туда,
в окошечко, - показывает он.
     - Полезай! - грозит Купец, руку заламывает. - А то понесем!
     Оглянулся затравленно Васька. Шевелятся под одеялами ребята,  давно  не
спят. Слушают. Каждый про себя затаился. Как Васька затаивался раньше.
     Ни один не встанет, не скажет в  защиту  словечка,  половину,  четверть
его. А скажет,  получит  то  же  самое.  Ведь  придумали  потеху  -  сделать
снеговика из живого человека... И сделают. Как  некогда  одного  выгнали  на
холод...
     Только не из меня. Я молчал. Я не слышал. Мне дела  нет,  что  они  там
вытворяют. Меня не коснулось, мне и хорошо.
     Наверное, так думает каждый.
     Обложенный,  как  волчонок  в  загоне  звероловами,  поджался   Васька,
выставленный голым напоказ. Один - за себя и за солдата дядю Андрея. Как тот
сказал Ваське:
     "Урки боятся смелых..."Нет, нет, никакой Васька не смелый.  Поднялся  с
топчана, чтобы идти к окну. Трясется в лихорадке. От испуга или от  болезни,
кто его поймет.
     А Сыч ему пинок под зад, поворачивайся живей. А Купец с другой  стороны
ногой норовит.
     Вдохнул Васька побольше воздуха.  Закрыл  и  открыл  глаза.  Представил
ясно, как божий день, что стоит рядом с ним  солдат  дядя  Андрей  со  своей
винтовкой в руках и говорит серьезные слова:
     "Если ты настоящий человек, Василий, а твое дело  правое,  умей  же  за
себя и за свое право постоять перед врагом. Бей его, не бойся!"
     Сунул  Васька  кулаком  прямо  в  подбородок  Сычу,  тот   и   сел   от
неожиданности. Невелик был удар,  а  посадил  противника.  А  Васька  вторым
кулаком в нос ему, даже кулак отбил. От  собственного  удара  самого  Ваську
отнесло в сторону, как былинку.
     Сидит Сыч, не может встать, задохнулся от боли и ненависти.
     И Купец вытаращился... Атамана, их главного урку,  которого  милиция  с
прилегающим  к  ней  населением  побаивается,  худосочный  Сморчок  кулаками
мутузит.
     Такое придумать и представить невозможно!
     Взревел Колька Сыч, приходя в себя и подымаясь.
     - У-ббб-ю! На месте! Верно, что убил бы он Ваську.
     Но невесть откуда взялся Боня, непостижимым образом стал  перед  Сычом,
загородил дорогу. Длинный, худой, как будто нескладный, а не обойдешь его  с
ходу.
     - Пусти, - говорит Сыч. - А то за компанию... Раскрашу.
     Боня смотрит спокойно.
     - Чего шумишь? Чего разоряешься, спать мешаешь?
     А кто уж тут спит. Все приоткрылись, смотрят, чья  возьмет.  Уже  не  о
Сморчке речь, дело престижем пахнет. Даст послабку Сыч,  и  пойдет  сыпаться
его молчаливая рабская империя. Кто станет тогда бояться, за корку служить?
     - Та-эк, - произносит Колька Сыч и медленно лезет  рукой  в  карман.  -
Остренького на закуску захотелось? А, Бонифаций?
     - Если достанешь ножик, - предупреждает Боня, голос у него  твердый,  -
измолотим всей спальней. По частям себя не соберешь.
     Боня стоит перед Сычом и нисколько его не боится. Смотрит сверху  вниз,
презрительно губы  кривит.  А  детдомовцы  вокруг  сбились,  кто  с  чем.  С
подушками, с поленьями... Грач горшок от цветов прихватил.
     И Купец, что рядышком стоял, уже из-за окна  выглядывает,  следит,  чем
дело кончится.
     - Убирайся отсюда и никогда не приходи! Не пустим! - говорит Боня прямо
в лицо.
     Оглянулся  Сыч,  глазки  забегали.  Нутром  почувствовал  опасность.  У
каждого против него накопилось  столько,  хоть  отбавляй.  Навалятся  кучей,
живого места не оставят. Ни один лазарет не склеит тогда Кольку Сыча.  А  он
еще себе нужен...
     Он себя любит, бережет от любых потрясений  военных,  а  паче  тыловых.
Чужими руками привык брать, страх наводить на своих ближних, пугая  их  друг
другом.
     Не углядел, прошляпил придурков и шакалов. Первое упущеньице. Сморчка в
зародыше придавить надо было. Второе.  Боню  не  пристращал  как  следует  -
третье. Он бы молчал, ходил бы паинькой. А  нет,  погнал  бы  от  детдома  к
детдому, по всему пригороду, научил свободу любить.
     А сейчас время отступить, укротиться, уйти  неслышно.  Позорно,  но  за
позор он заплатит. Единолично и единовременно, как говорят.
     - Ну, ладно, ладно, - отступает Сыч, крутя головой, чтоб  ненароком  не
стукнули. - Не прощаюсь!
     Прыгает на подоконник, на улицу. Попадает прямо на  голову  Купцу.  Тот
завопил от неожиданности больше, чем от боли.
     Сыч ему со зла шурнул кулаком:
     - Не стой на пути,  трус  паршивый!  Детдомовцы  высунулись  в  окошко,
захохотали. Грачев крикнул ему:
     - Правильно, Сыч, бей своих, чтоб чужие боялись!
     - Ах, это ты, Грач! - оскалился Сыч. - Я  и  не  знал,  что  ты  умеешь
пищать!
     - Ну и что, что пищим,  -  отвечал  Грачев.  -  Зато  по-своему,  а  не
по-твоему.
     - Пой, птичка, пой, пока не попала кошке в лапы! - только и нашел  слов
Сыч. Видно было, как он бесился. А тут еще Кузьменыши  подали  голос.  Прямо
хором закричали:
     - Ты, Сыч, нам не угрожай. Мы тебя нисколько не боимся.
     А Толик добавил:
     - Васька - человек, а ты зверь, Сыч! Зверь!
     - Змея без жала, - сказал Боня и засмеялся. И все засмеялись.
     Когда врага бьют, это еще не поражение. Его могут и при битье  уважать.
Но когда над ним смеются... Вот где крах.
     Понял это Сыч, отпихнул скулящего Купца, показал в окно кулак.
     - Смейтесь! Не пришлось бы только плакать кровавыми слезами!
     - Первый и умоешься! - кричат.
     - А ты, Боня, жидовская харя, смотри! Наизнанку вывернем!
     - Сам смотри, - кричит Боня,  усмехаясь.  -  Второй  раз  не  выпустим.
Руки-ноги перетасуем, а в милиции скажем, что так и было.
     - Ха-ха-ха! - заревела спальня.
     На втором этаже окна распахнулись. Девочки выглядывают,  тоже  смеются,
показывают на Сыча пальцем.
     А тут Грач горшок бросил, как бомба разорвался он у ног Сыча.  Отпрянул
тот, да поскользнулся на снегу.
     Заорал детдом, засвистел, заулюлюкал.
     Побежал Сыч, прихрамывая, за сосны, проклиная Купца и шепча угрозы.
     - Увидим! Увидим!
     А что можно увидеть после того, что все видели? Лето перекантуется  Сыч
по пригороду, а осенью рванет на Кавказ в поисках сытой и легкой жизни.


        - 31 - 

     На рассвете пошел снег. Он падал отвесно, возникая  из  серой  мглы,  и
таял, ложась на черную воду.
     Все скрылось от глаз  за  его  густой  завесой.  А  потом  он  поредел,
открылись доселе  невидимые  берега,  проявленные  как  на  негативе.  Белые
деревья, белые дома и белые лодки  около  белого  причала.  Все  это  вокруг
темной воды.
     Снег Андрею не показался холодным. Странное  было  ощущение,  но  после
жгуче-ледяной воды хлопья, падавшие на голое тело, казались  почти  теплыми,
липли, приятно щекотали кожу.
     Андрей задрал вверх голову, стал ловить снег ртом. Но  тяжелые  крупные
хлопья сразу же забили глаза, и нос, и рот. Он провел по лицу  ладонью,  как
умылся.
     Посмотрел на своего спутника; - Как там по-испански дом?
     - Каса, - отвечал Шурик.
     - Тоже ничего. Но дом лучше. Поехали-ка домой!
     - Значит, все? - спросил Шурик, вовсе не обрадовавшись.
     Ночные поиски не прошли для него бесследно.  Похудел,  осунулся,  стали
заметней глаза. Он будто и сам стал  другим.  От  вчерашнего  запуганного  и
отчаявшегося  мальчика  не  осталось  и   следа.   Появились   сдержанность,
решимость, даже злость.
     Он заставил себя вторично прыгнуть в  воду,  а  потом  нырять  столько,
сколько нырял и сам Андрей. Видно было, что давались эти ныряния не легко.
     - Все, - подтвердил Андрей.
     Они погребли к берегу и, только выйдя на него,  почувствовали  перемену
вокруг и свою собственную усталость.
     Уезжали летом, а вернулись  зимой.  Уезжали  с  надеждой,  пусть  самой
крошечной. Вернулись безнадежные.
     Солдат накрепко привязал к причалу лодку, посмотрел на озеро.  Мысленно
попрощался с ним, как и с его глубокой тайной, которую оставлял на дне.
     Достал из лодки тряпочку, в нее была обернута  винтовка.  Единственное,
что они нашли. Так он и пошел с этой тряпочкой в руках,  нес  ее  до  самого
барака.
     А тут посмотрел и выбросил. К чему она теперь?
     Ввалились в комнату такие неподвижно усталые, застывшие, что не хватало
сил присесть.
     А их будто ждали.  Заохали,  забегали  женщины,  и  среди  них  кнопка,
принесли и заставили выпить по стакану самогонки. Потом  нагрели  таз  воды,
раздели и вымыли.
     Кнопка, то ли усталая от долгой свадьбы, то  ли  от  первого  утреннего
света, не показалась теперь  Андрею  молоденькой  девчонкой,  а  женщиной  с
синячками и морщинками на утомленном лице.
     О вчерашнем разговоре она и  не  вспомнила.  Притащила  Андрею  мужскую
рубашку и кальсоны, повела его тихим коридором в свою комнату.  На  кровати,
на диване, на полу спали гости.
     Проворно бросила на пол тряпки,  велела  ложиться,  а  сверху  навалила
всего, что было под рукой, и чем-то тяжелым накрыла ноги.
     Андрей, едва согрелся, утонул в беспамятном и бездонном сне.
     Очнулся, как после обморока, сразу. В комнате  ходили  и  разговаривали
люди. Было все то же утро. По расчетам Андрея прошло часа три, не больше. Но
чувствовал себя он бодро.
     Нашел в головах одежду, сложенную и сухую,  и  сапоги.  Стал  одеваться
торопливо, но никто не обращал на него внимания. Бегала с посудой  кнопка  и
на ходу улыбнулась  ему,  видать,  так  и  не  ложилась.  И  другие  женщины
суетились, занимались сборами жениха.
     Теперь Андрей увидел его. Простой  парень,  русоволосый  крепыш,  ровня
самому Андрею. Ни на шаг  не  отходил  он  от  своей  беременной,  это  было
заметно, жены. А она почти девочка,  худенькая,  остроносая,  с  испуганными
серыми глазами.
     Велели присесть за стол. Посошок на дорожку. Разлили  самогонку,  стали
чокаться и пить. Бабы завели, затянули:

     Последний нонешний денечек
     Гуляю с вами я, друзья,
     А завтра рано, чуть светочек,
     Заплачет вся моя родня,
     Заплачут куры, порося-та...

     - Пора! Пора! - завопил кто-то в дверях.
     Новобранец поднялся, беспокойно оглядываясь.
     Бабы заорали, заревели в голос. Обнимали парня, как и его жену, будто и
она уезжала.
     Андрей смотрел и думал, что провожали испанца русские бабы по-русски, с
русскими песнями и русским плачем. Да и воевать  он  будет  за  Россию,  как
некогда воевали русские за Испанию.
     Помогли ему надеть вещевой мешок, поправили лямочки.  Торопливо  совали
недопитую  бутылку  в  карман.  Суетились,  колготились,  и  все  от  общего
состояния беды.
     А  потом  улеглось,  затихло.  Все  сели  присмиренные,  только   двери
поскрипывали, кто-то входил и выходил.  Новобранец  с  мешком  приспособился
боком на стуле, обводя провожающих тревожно-сосредоточенным взглядом.
     С шумом двинулись на улицу. А тут снова начались суматоха, визг и плач.
Девочка-жена вдруг охнула и закричала обморочно:
     - Не уходи! Как же я! Как же ребенок будет! Не надо!  Не  пущу-у!  -  И
захлебнулась враз. Ее подхватили, отпаивали, утешали.
     Теперь новобранец подошел к каждому и с каждым попрощался.  Тут  стояли
не просто гости, а жители из других бараков. И с ними он попрощался, каждому
пожал руку.
     Дошла очередь до Андрея.
     Вряд ли знал испанец, кто таков этот солдат и по какому  здесь  случаю.
Шурик был в толпе, но ничего и никому он не сказал.
     Подал испанец Андрею крепкую руку, произнес то, что произносил каждому:
     - Прощай, браток! И дальше уже:
     - Прощай, браток! Прощай, браток! Прощай!
     Андрей подумал вдруг, что  прощался  он  с  парнем,  как  моряки  перед
смертельной атакой. В один бой им идти, но дорога, но судьба через  войну  у
каждого своя собственная.
     Заиграла яростно и пронзительно гармошка: "Прощайте,  прощайте,  пишите
почаще,  но  только  не  знаю  куда..."  Кучкой,  уже  без  жены,  с  одними
провожающими, двинулся испанец в поселок Косино на призывной пункт.
     Андрей собрался на станцию.
     Шурику сказал:
     - Ну, до свидания, что ли...
     - Куда? - спросил Шурик.
     - Туда же.
     - Может, все-таки мне с тобой пойти?
     - Хватит, - произнес по-доброму солдат. - Береги и  не  огорчай  бабку.
Как там по-вашенскому победа?
     - Виктория, - сказал Шурик.
     - Вот так-то!
     Тропкой, а  потом  дорогой  вышел  солдат  к  железнодорожным  путям  и
направился вдоль полотна к станции. Шагал, оставляя рыжие  от  липкой  глины
следы.
     Навстречу шел поезд, и солдат отступил к краю,  отвернув  лицо.  Только
когда миновали первые вагоны, он увидел  и  вдруг  сообразил,  что  это  его
эшелон,  углядел  и  узнал  вагон  свой,  даже  показалось,  что   расслышал
пронзительный голос Гандзюка.
     От снежной метели, поднятой движением, заслезились глаза. Но он смотрел
и смотрел на мелькающие вблизи колеса, на теплушки, на двери, на окна...
     Отгрохотало, с вихрем и ветерком, и унеслось в неведомое. А он остался,
как брошенный, на путях.
     Нагнулся к белому рельсу, приложил  ладони,  он  еще  был  теплый,  еще
пульсировал, как живой. Но все тише и тише был стучок.
     - Чего сидишь? - спросила железнодорожница, в шинели, толсто  укутанная
баба.
     - Ушел, - сказал Андрей. - Кто ушел-то?
     - Поезд ушел.
     - Так другой будет. Только ты его не тут ждешь. Встал солдат, пошел  за
женщиной следом. Вдвоем, казалось ему, легче идти. С Шуриком было бы  легче,
и с Васькой своим тоже... С Васькой было бы совсем легко.
     - Вот морока-то какая насыпалась, - произнесла женщина, оглядываясь  на
солдата. - Говорят, что примета нехорошая.
     - Примета? - спросил солдат.
     - Ну да... Снег на зеленые листья... Ударит по молодняку.

     По шпалам вдоль рельсов, которые увели его эшелон,  направлялся  Андрей
прямо на станцию Люберцы. Он знал, что там должна быть военная  комендатура.
Шагал  он  теперь  открыто,  не  хоронясь:  незачем  было  хорониться,  даже
наоборот, вдруг захотелось, чтобы выскочил невесть откуда в  серых  сумерках
знакомый патруль с дотошным  лейтенантом-бухгалтером  во  главе  и  с  рыжим
разбитным солдатиком, славным, в общем, парнем. Теперь  бы  Андрей  смог  по
совести поговорить, открыться бы им, что пережил-передумал и к  чему  теперь
пришел. А путь свой прямой линией, вот как эти рельсы, проложил он к  фронту
и никаких препятствий для этого не видел. К фронту, где будет он иметь  свое
солдатское оружие, свою ненависть к оголтелому врагу и свое бесстрашие,  ибо
он пережил страх.
     Но как бывает в таких случаях, никто не попадался на пути Андрея в этот
ранний час, ни патруль,  ни  даже  военные.  Беспрепятственно  дошел  он  до
громоздкого бетонного моста через железную  дорогу,  потом  до  станционного
моста и, легко перешагивая через  блестящие,  добела  отшлифованные  рельсы,
поднялся на каменную платформу. Здесь уже толпился народ, едущий на работу в
Москву.
     Пересекая платформу по одной, зримой только ему, Андрею, черте, ведущей
к цели, он не глядел по сторонам.  Случайно  кинул  взгляд  в  сторону,  где
несколько дней назад стоял его эшелон.  Там  сейчас  остановился  санитарный
поезд - зеленые пассажирские вагоны с красными  крестами  на  бортах.  Около
вагонов, где обычно стоят медсестры да  несколько  выздоравливающих  бойцов,
сейчас суетились люди, выводили, выносили кого-то, а здесь, где был  Андрей,
все стояли, подойдя к самому краю,  и  настороженно  смотрели.  Андрей  тоже
заинтересовался, подошел, посмотрел.
     Он увидел, как из узких  вагонных  дверей  с  вертикальными  неудобными
ступенями какие-то женщины в белых халатах, военные в бушлатах и  сапогах  и
просто люди в темных ватниках выносили детей и ставили, сажали, а то и клали
тут же у рельсов на землю.
     -  Блокадные...  Ленинградские...  Из  Вологды  привезли  ..   -   было
произнесено в толпе, рядом с Андреем.
     Никто никак не среагировал на эти слова. Все знали, что такое блокада и
что такое Ленинград. Но было в детях что-то такое, что люди, и не  слышавшие
последних слов, останавливались и замирали, не в силах оторвать глаз.  А  за
ними подходили все новые и так стояли,  выстроившись  на  краю  платформы  и
забыв про свой поезд.
     Люди видели на войне все. Их ничем ни удивить, ни поразить было нельзя.
Но вот они смотрели, а кто  бы  посмотрел  на  них:  столько  боли,  скорби,
мучительной жалости, потрясения, страдания, но и горькой радости было  в  их
глазах. Ибо, хоть это были дети войны, жалкие обгарки на черном пепелище, но
это были живые ;дети, спасенные и вынесенные из гибельного  пламени,  а  это
означало возрождение и надежду на будущее, без чего  не  могло  быть  дальше
жизни и у этих, также разных на платформе людей.
     У них. И у Андрея.
     Дети были  тоже  разные.  Но  что-то  их  всех  объединяло.  Не  только
необычный цвет лица, сливавшийся с  выпавшим  снегом,  не  только  глаза,  в
которых застыл, будто заморозился,  навсегдашний  ужас  блокады,  не  только
странные неразомкнутые рты.
     Было в них еще одно, общее - и в облике, и в тех же лицах, и в губах, и
в глазах, и еще в чем-то, что рассмотреть можно было лишь не  поодиночке,  а
только когда они все вместе, и что выражалось в том, как вели  они  себя  по
отношению друг к другу и к  взрослым,  как  стояли,  как  брались  за  руки,
выстраивались в колонну, -  и  можно  выразить  так:  дети  войны.  Страшное
сочетание двух противоестественных, невозможных рядом слов. Дети здесь своим
присутствием выражали самую низкую, самую  адскую,  разрушительную  сущность
войны: она била в зародыше, в зачатке по всем другим детям, которые не  были
рождены, по всем поколениям, которых еще не было.
     Но вот эти, которые стояли теперь колонной, взявшись по  двое,  готовые
отправиться в неведомый путь, ведь выжили же! Выжили! Дай-то бог!  Они  были
посланцы оттуда, из будущего,  несущие  людям,  стоящим  на  другой  стороне
платформы, на этой, еще военной, стороне жизни, надежду на будущее, несмотря
ни на что. Им, а значит, Андрею.
     Странной  колеблющейся  тонкой  струйкой  вслед  за  худенькой   темной
женщиной, тоже похожей на подростка, потекли  блокадные  вдоль  рельсов  все
дальше и дальше в сторону города. И в каждом крошечном человечке, закутанном
в тряпье, была, несмотря на робкость первых  шагов,  слабое  покачиванье,  -
отчего живая струйка то  растягивалась,  то  сжималась,  и  пульсировала,  и
рвалась, чтобы снова слиться, - неразрывная связь с ближними, друг с другом,
с кем они сейчас шли, сцепив синие пальцы так,  что  никто  бы  не  смог  их
разомкнуть, но и с людьми на платформе, и с этой беззвучной  станцией,  и  с
этой новой обетованной землей, которая их взрастит.
     Семя, брошенное в  жесткую  почву,  взойдешь  ли,  станешь  ли  шумящим
колосом?

     Стоя перед усталым лейтенантом с короткой щеточкой своих  бухгалтерских
усов, с испытующим, недоверчивым,  колким  взглядом  в  казенной  комнате  -
комендатуре, Андрей не много мог объяснить. Словам  тут  не  верят.  Но  сам
пришел, с тяжким нечеловеческим чувством вины и покаяния.
     Говорил,  щурясь  от  желтого  света  не  потухающей   днем   и   ночью
двухсотсвечовки на шнуре без абажура, а сам  видел  только  эту  нестираемую
картину: качаемый ветром ручеек крошечных человеческих жизней, текущий вдоль
рельсов в будущее. В будущее, которое Андрей  будет  защищать  всегда.  Даже
когда, вот как они, не сможет стоять. Сидя, будет, лежа, как угодно.  Потому
что если выжили они, то Андрей выживет благодаря  им,  взяв  от  них  пример
мужества и отдав во имя их даже жизнь. Во имя их, во имя Васьки.
     Нарушая строгую томящую паузу, пока старательный  лейтенант,  облизывая
кончиком языка свои усы, составлял рапорт и  писал  бумаги,  макая  часто  в
высохшие чернила ручку, - а тут еще громкий сержант, кричащий  по  телефону,
да двое патрульных, балагурящих в уголке, да  какой-то  штатский,  клянчащий
талон на билет, тоже отстал от своих, - Андрей, как  псих,  как  контуженный
какой, из тех, что поют в электричке, прорвался вдруг.
     Порывисто и хрипло запросил, сам не узнал своего голоса:
     - Одно у меня, товарищ лейтенант! Все знаю! Штрафнуха! Но прошу!  Прошу
вас, под охраной... Или так... Мальчонка у меня,  братишка  меньшой,  малой!
Васька! В детдомовских тут! Минуточку бы! Крошечку только! Глазком,  словцом
одним! - И на выдохе, совсем уж отчаянно: - Он же умрет, если не увидит!  Он
ведь ждет меня! Ну как бы... Ну как ждал бы вас ваш сын!
     Лейтенант оторвался от бумаги, но не посмотрел на Андрея,  а  посмотрел
почему-то в окошко, отсюда, из желтого  света,  в  синий  наружный  утренний
свет. Не знал Андрей, что потому так трудно и медленно писалось  лейтенанту,
что и перед ним неотвязно стояло то же самое. Как встречал санитарный  поезд
из Вологды - его ждали двое суток по радиограмме, -  как  шел  от  вагона  к
вагону, принимая на руки неощутимо, невесомо воздушных детишек, будто не их,
а раненых птиц, и не мог при этом смотреть им в глаза, в которых,  казалось,
только и оставалось что-то  весомое  и  живое.  А  когда,  протягивая  руки,
все-таки натыкался на  встречный  взгляд,  прямой  и  немигающий,  какого-то
белого, зимнего цвета, то опускал глаза и чувствовал, как запирало  в  груди
дыхание и все тело коченело.
     Да еще рассказ  -  невнятный,  на  ходу,  в  спешке  -  этой  маленькой
черненькой женщины о том, как собирала по домам и по улицам одичавших детей,
которые и фамилий-то своих не помнили,  она  давала  им  свою  фамилию,  как
тонули на грузовичке, когда бомбили их на Ладоге, перебираясь  по  неверному
льду, а бойцы вытащили, спасли; как от Жихаревки до Вологды  из-за  жестоких
поносов устелили они дорогу детскими могилами, а потом, в больницах, чуть не
дыханием выхаживали остальных, уцелевших...
     Теперь  посмотрел  лейтенант  на  Андрея,  медленно,  особенно   как-то
посмотрел. И, потерев кулаком глаза, отмаргиваясь, оттого что  жгла  усталое
зрение яркая лампа, спросил кургузо:
     - Где он .. твой, живет?
     Было для Андрея в этом  вопросе  многое.  Последняя  встреча,  Васькины
верующие глаза, которые невозможно обмануть.


        - 32 - 

     В эту ночь Васька заболел. Температура поднялась выше сорока. Лежал  он
весь в поту, с красным лицом и тяжело дышал. Завтракать  утром  не  захотел,
только пить и пить. Пришла Ксана, села рядом.
     - Смотри, Вася, мама прислала  тебе  рубашку  и  штаны.  А  еще  книжку
сказок.
     Васька кивнул, говорить ему было трудно.
     - Хочешь, я тебе почитаю? Он опять кивнул.
     - Вот хорошая сказка, - сказала Ксана. - Про Ивана, крестьянского сына,
и чудо-юдо... Жили старик со старухой, а у них  было  три  сына,  а  младший
сынок - Иванушка Жили они, не ленились, без устали трудились,  пашню  пахали
да хлеб засевали - Обильно, - прошептал Васька. - Хлебушко до краев - Что? -
спросила Ксана. -  Так  вот,  разнеслась  в  том  царстве-государстве  весть
собирается чудо-юдо поганое на землю  напасть,  всех  людей  истребить,  все
городa-села огнем спалить Затужили старик со старухой,  загоревали.  Старшие
сыновья утешают их- "Не горюйте,  батюшка  и  матушка,  поедем  мы  на  реку
Смородину, на калиновый мост. Будем биться насмерть"  -  "Я  тоже  пойду,  -
говорит Иванушка - Не хочу дома сидеть". Ксана прервалась  и  вдруг  сказала
задумчиво:
     - Мама говорит, что плохо, когда на листья снег упадет. Будто  примета,
что молодых солдат много погибнет - Почему? - подал голос Васька.
     - Ну, суеверие такое. Мы-то с тобой знаем, что это неправда -  Конечно!
- произнес он и закашлялся. К обеду появилась женщина-врач, попросила Ваську
приподняться. Выслушала трубочкой  спину,  грудь,  в  рот  заглянула,  Боне,
который находился в спальне, она сказала - Двустороннее  воспаление..  Нужно
отправлять в больницу - Сделаем, - отвечал Боня и стал  смотреть,  как  врач
выписывает бумажки.
     Васька дождался, когда врач ушла, попросил Боню:
     - Не увозите меня.
     - Как же, - возразил тот. - Тебе лечиться надо.
     - Не увозите, - сказал Васька и заплакал. Ксана отозвала Боню в сторону
и прошептала ему - Он боится, что не увидит солдата .
     - А когда он придет?
     - Обещал утром - Ксана добавила. - Последний раз - До вечера  подождем,
- решил Боня - Пойду директору скажу.
     Постучались, вошли трое военных.
     Васька захотел подняться, никак через слезы не мог он разобрать, кто же
из них дядя Андрей.
     Но двое остались у двери, а третий приблизился к постели.
     Произнес родным голосом:
     - Что же ты, Василий? Все-таки заболел?
     Васька отвалился на подушку, захотел улыбнуться.
     - Нет... Я скоро встану.
     - Да уж полежи теперь, - сказал солдат. - Куда тебе торопиться?
     - А ты?
     - Видишь, уезжаю.
     - На фронт?
     - На фронт, Василий.
     - На реку Смородину, на калиновый мост... - произнес Васька.
     - Да, вроде того. Там река Сейм протекает.
     - А когда вернешься?
     - Теперь скоро, Василий. Фашистов добьем. Ты учись и жди.
     - Я буду ждать сильно-сильно, - сказал Васька и закрыл глаза.
     С закрытыми глазами добавил:
     - Вот только снег выпал... И зачем он выпал! Зачем?
     - Погода такая, - ответил солдат. - Но все равно весна...  Помнишь,  из
Робин Гуда я стихи читал? "Двенадцать месяцев  в  году,  двенадцать,  так  и
знай, но веселее всех в году веселый месяц май!" - Веселый, - сказал Васька.
И закрыл лицо руками.
     - Вашу винтовку нашли? - спросила Ксана.
     - Винтовку? Да, да, конечно. Поэтому и  еду,  -  отвечал  дядя  Андрей,
оглянувшись на военных. Они уже делали ему знаки, что пора идти.
     Были они при полной форме, в ремнях и даже  с  пистолетами.  У  солдата
дяди Андрея не было ни кобуры, ни даже ремней или погон.
     Только Васька этого разобрать не мог. А Ксана хоть и видела, но  ничего
не сказала.
     - Будь счастлив, Василий, - солдат  наклонился,  поцеловал  мальчика  в
лоб. Долго смотрел на его лицо, словно пытаясь  запомнить.  Хорошо  смотрел,
как на своего, на родного человека.
     Протянул руку Ксане:
     - До свидания, подружка! Не забывай!
     - Я никогда не забуду.
     - Вот и спасибо. Я вас с мамой тоже буду помнить, - Хотите, провожу?  -
спросила девочка.
     - Нет. Будь около Василия. Не бросай его. Тут один  из  военных  сделал
шаг вперед и строго произнес.
     - Боец Долгушин, свидание закончено. Андрей оглянулся, встал.
     Быстро  направился  к  двери,  но  с  полдороги   вернулся,   торопливо
заговорил, наклоняясь к Ваське:
     - Жди, мой мальчик. Вернусь, будем вместе... Всю жизнь вместе!  Прощай!
Солдат дядя Андрей и двое военных ушли, а Васька остался ждать.

                        1970-1971



.