затрясся и пошел не оглядываясь. Раб Ламбак крепко закрывал свои глаза и прятал лицо в руках, чтобы не видеть и не слышать... Ночью, в дождь, едва слышный стук раздался в стену. Ламбак зажег факел от тлеющего очага, и, как черное курчавое видение, стоял на пороге молодой цыган. Мокрые волосы и глаза его искрились от огня, тень изламывалась на стене. Авраам не сразу узнал того мальчика Рама, что лазил к азатам под стеной... Воителя Сиявуша искал цыган Рам: торопил, клялся, тряс за руки, а почему -- не открывался. Только когда ехали уже вдвоем в ночи, сказал он про "Замок Забвения"... Не убили Светлолицего Кавада, царя царей и бога. Ослепить они тоже не посмели его, опасаясь азатов. С ним сделали, как уже делали в древности с отступившими от закона Кеями: имя их не должно быть произносимо в Эраншахре при свете дня, и язык отрезается тому, кто вспомнит его. На земле остается только тело того, кто некогда был царем, а самого его больше не существует. И не знает никто, где находится этот замок... -- Ты знаешь? -- спросил Авраам. Рам остановил коня, испуганно оглянулся во все стороны, кивнул головой. И подумалось Аврааму о человеческом естестве, которое одинаково у всех. Безродный цыган не забыл, как запретил Светлолицый рубить руку мальчику, укравшему курицу. Крепче ли арийская память? А разве он, ученый христианин Авраам -- сын Вахромея, не подивился только что людским чувствам у другого человека?.. Четыре ночи подряд скакали они по цыганским дорогам в объезд Ктесифона, ибо знал Авраам, где следует искать воителя Сиявуша. Дождь не переставал, и мокрые листья мягко оседали под ногами. Голые ветки стыли во тьме, подрагивая под ветром, дующим от реки. Ни единой души не было в саду дасткарта, куда впустил его охранявший въезд Фархад-гусан. И другой азат не спросил по арийской сдержанности, что понадобилось там беглому диперану... Авраам обошел намокшую стену, постоял у калитки, и ноги привели его к платану. Была середина ночи, и не знал он, что делать. Так и стоял он, пряча всякий раз голову в плечи, когда ветки стряхивали с себя темную воду... И пришла к платану Белая Фарангис. На черные, раздираемые ветром тучи смотрела она, подняв к небу лицо. Авраам знал, что это его она ждет. Он вышел из-за платана, взял ее стынущие руки. Она покачнулась и вдруг заплакала громко и несчастно, как и всякая женщина: -- О-о, тебя не убили... Ты жив, жив!.. Покрывало съехало набок у нее с головы. Она не отпускала Авраама и локтем размазывала слезы по лицу. Краска от сведенных бровей расплылась по щеке и у рта, дергался подбородок, нос сморщился от плача. И совсем некрасивой стала Фарангис... -- Ты жив, Абрам!.. Он сказал, что должен увидеть Сиявуша, и она сначала не поняла. Потом кивнула головой и стала обтирать лицо краем покрывала. Не спросив ни о чем, повела она Авраама к калитке... В комнатах ее прятался Сиявуш. Она привела Авраама к нему и села в стороне, закрывшись тяжелым шелком. Фонтан неслышно изливался по синим каменным ступеням, и воитель Сиявуш сидел безразличный, в ремнях, с волчьим кулоном на груди. Про то, что знал от цыгана Рама, сказал ему Авраам... Когда вышли в сад, в другой одежде уже была Белая Фарангис. Медные носки шнурованных дорожных туфель выглядывали из-под плотного коричневого плаща, кожаная накидка закрывала голову. И не смотрела она уже на Авраама. Он видел, как тонкий серпик достала она из-за подушки... Вздыхал от тихого дождя сад при дасткарте. На стене у водостока недвижен был черный человек, и только длинные староперсидские усы колыхались от ветра. А может быть, показалось Аврааму, и была это просто тень от мокрого, утерявшего листья дерева... С ними ехала Белая Фарангис, отставая на полконя. Сзади скакали два азата-горца в башлыках и с волчьим знаком Испахпатов на груди. Рам ехал впереди всех, выбирая дорогу. Цыгане-домы, обжигающие в безлюдных горах деревья для варки железа, рассказали ему, что провезли мимо них светлолицего человека с кожаным щитом на глазах. И живущий в Чертовом Провале старик подтвердил, что это и есть царь царей. А в замке на скале заточили его за то, что разрешил цыганам жить на одном месте. Не позволялось им раньше строить стены от ветра и оставаться на ночь под крышей в селениях Эраншахра... В каменной стене между туч выбили узкие бойницы, а те, кто сделал это в неведомые времена, превратились в белых сычей и кричат во тьме, чтобы не уснула стража. Заххака, змея-людоеда, держали здесь, перед тем как приковать к Демавенду. Шепотом сказанное слово нескончаемо гремело и билось о камни, поднимаясь со дна ущелья. Вечная ночь была внизу, и звезды не уходили с неба. Имени не имело это место... Лишь старый цыган жил у начала ущелья, потому что объезжали люди нечистую скалу и даже воду не пили из текущей оттуда речки. До земли были волосы у старика, и страшно было смотреть в его черные уснувшие глаза. От века не стриженные ногти на руках и ногах стучали о камни, когда передвигался он от своей пещеры вверх, к замку. -- Называющий себя Маздаком -- наш цыган!.. Это было первое, что сказал он Аврааму. Не такой уж безумный был старик, который убирал в замке и возил туда воду. Каждое утро шел он наверх по узкой, высеченной в скале дороге, ведя над пропастью слепого мула с мехами по бокам. А днем, когда слабый свет появлялся в небе, уходила туда цыганка, завернутая в цветное -- красное, желтое и синее -- покрывало. Кувшин с козьим молоком несла она на плече... В заброшенном становище среди леса стали жить они, и Рам свел его и воителя Сиявуша с этим стариком. Словно падающий град сыпалась речь Рама, а старик слушал и качал головой. Временами он засыпал... -- Старый дом придумает! -- заверял их Рам. Так, домами и луриями, называли себя цыгане. Рам рассказал ему, что вовсе не призывал их царь Бахрам Гур для развлечения людей в Эраншахр. Когда-то, много веков назад, имели землю домы. Богатые города и селения стояли на берегу великой реки в их стране. Но пришли арийцы и все разрушили. Мужчин убивали они, а женщин забирали для себя. В лес убежали уцелевшие домы, и только обжигом деревьев разрешили им заниматься. А те, кто остался, просили подаяние, пели и играли, потому что нет на земле добрее и веселее людей. Но раз в сто лет выходили домы из леса. Они шли в селения и брали себе все, что хотели, ибо на их земле это выросло. Правители посылали войско, которое избивало и топтало слонами не знавших оружия домов. И луриев-музыкантов ловили и убивали в селениях. Куда придется бежали цыгане тогда от родины своей -- Индии... Во времена доброго царя Ездигерда пришли они в последний раз в Эраншахр, нагрузив детьми и женщинами свои большие деревянные повозки. Но пока ехали они, Бахрам Гур сделался царем. Он любил слушать песни цыган и брал у них девушек на ночь. Зато главный царский вазирг -- вселенский гонитель Михр-Нарсе -- запретил им строить жилища. И живут с тех пор цыгане в повозках, сплетая из тростника стены и крышу от непогоды. При царе Каваде разрешили им оставаться на одном месте, но многие уже не хотят этого, потому что родились в повозке... Старый дом придумал... Железной сетью была отгорожена комната на скале, где жил человек, не имеющий имени. Зубчатый нож из туранского железа передал ему старик, убиравший объедки. А потом пошла над пропастью женщина под цыганским покрывалом... В повозке без колес спал Авраам, зарываясь в сухую жесткую траву. Напротив был шатер из веток. Воитель Сиявуш заползал туда каждую ночь, и азаты ложились рядом в корнях дуба. А Белая Фарангис ушла к внучке старого цыгана и не приходила к ним... От Сиявуша услышал он, что наутро пойдет она в крепость вместо цыганки. В пещере сидели все они, и открыто было ее лицо. Тихо спросил тогда Авраам, нельзя ли сделать иначе. И снова проступили арийские бугры у маленького рта: -- Я из рода царей!.. Чужим, визгливым голосом сказала она это, и попятился Авраам. Торгующая рыбой женщина кричала так на нисибинском базаре, ухватив соседку за волосы. Вот откуда вставшее между ними молчание, когда захотел он уехать с ней. В гордыне утверждала она себя... Авраам ушел в лес. Он с головой зарылся в пересохшую траву, но стояло перед ним ее лицо. Углы рта высокомерно опускались книзу, и не было внутреннего света в продолговатых, словно нарисованных глазах. Пусто, как после пыльной бури, стало у него в сердце... От первобытной бедности духа эта гордыня. Шкура тигра закономерна для воителя Ростама. Великая красота и ясность человеческого младенчества в ее ярких, мощных полосах. Но уже рядом с колоннами Персеполиса неестественна она, начинает топорщиться, мешать ходьбе, пластике, пониманию мира... В пример вошло арийское напыщенное величие. Тошнота подступает к горлу, когда канаранг Гушнаспдад тужится изображать богов и воителей из сказаний. Негде утвердиться ему, как в младенчестве. В прошлое, к почве и крови тянет скудоумие. И не безобидно его устремление. По-волчьи кривит губы человек, желая остаться в звериной шкуре. Разве не в этом смысл разрушения Персеполиса, всех других развалин -- бывших и грядущих?.. Мой трон -- седло, моя на поле слава, Венец мой -- шлем, весь мир -- моя держава!.. Отрывисто, визгливо прозвучали вдруг в памяти знакомые строки. И даже не женский был это голос, а чей-то сатанинский, многоротый, бесполый. Воитель Ростам в первозданной пустыне поднимал обе руки к лицу, защищаясь от него... И, наперекор всему, загремело, запело на разные голоса сказание о человеке, который самой природой сотворен выше зверей. Авраам лежал, слушал, и все было безразлично ему. Цыгане-домы спасали царя из благодарности. Не из человеческого долга, любви или высокой женской слабости -- из арийского высокомерия шла на скалу Белая Фарангис. И что ей был какой-то диперан-иноверец... А она пришла к нему в повозку. И снова некрасиво морщила нос от плача, и краска текла по щеке, как в ту ночь, когда Авраам понял, что любит ее. Никаких бугров не было у Фарангис... И здесь, в старой повозке, была она дочерью царей, а не когда прозябала в первобытной гордыне... Опять были едины они в холодном осеннем лесу. Только однажды осторожно, чтобы не услышала она, убрал он из-под ее локтя свой нательный крест... Сиявуш видел, как уходила она, и не обозначилось ничего в серых спокойных глазах. Не от равнодушия это было. Просто не считал он Авраама среди людей. Молодых рабов часто держали для своих многочисленных жен великие... Красно-желто-синее покрывало набросила она утром поверх белого шелка, взяла кувшин на плечо и пошла не оглядываясь. Они ждали внизу, затаившись в корнях тысячелетней арчи. Вода глухо шумела в ночи ущелья... Уродливые, не знавшие солнца ветки тянулись вверх за ней. Безжизненно зеленела трава, цепкие кусты выползали из расщелин ей под ноги. Потом они отпустили ее, и осталась голая каменная стена, уходящая в небо... Бесконечно долго она шла. Отчетливей становилась изломанная полоса света над головой. Белые хлопья недвижно висели у стены, и терялось всякий раз среди них радужное пятно. Потом снова, уже чуть выше, появлялось оно... Все было хорошо видно им из полутьмы. Медленно, как завороженные дивами, двигались в небе люди. Узкий мостик на канатах опустили ей из замка, и она прошла по нему над бездной в черную пустоту. Оба стражника остались на скале... Почти сразу вышла она. А может быть, время побежало быстрее. И не она уже это была. В обратную сторону проплыло многоцветное пятно, поползло все быстрее по стене, вниз. Но Авраам неотрывно смотрел туда, где плавно поднимался на канатах узкий деревянный мостик... Светлолицый Кавад отшвырнул от себя цыганское покрывало и положил руку на плечо Сиявуша. И в это время забегали на скале люди. Солнечный луч прорвался сквозь каменные нагромождения, упал в черный проем бойницы. Белая Фарангис стояла там, и прозрачно светился шелк, сползающий с плеча. Руки потянулись к ней из тьмы, но не достали ее. Завернутое в покрывало тело начало долго и медленно падать вниз... Ночь по-прежнему была в ущелье, когда метнулся туда Авраам. Белый поток перегородил дорогу. Воитель Сиявуш подскакал к нему со свободным конем в поводу, схватил за пояс, потащил кверху из кипящей, перемешанной с камнями воды. Люди бежали по мостику в небе. Черный дым погасил солнце, и невидимые ветки рвали лицо... 17 Столбы дыма стояли по всему Эраншахру, предупреждая стражу на перевалах о немыслимом побеге из "Замка Забвения". Но цыганскими дорогами ехали они, пока не встала перед ними стена Мазандерана. Владения бесчисленных Испахпатов -- кровных родственников Сиявуша -- начались здесь. Лицом вниз на осенние листья упал Рам перед Светлолицым, полежал немного, вспрыгнул на крытого мешком коня и поехал назад, к своим домам... Каждую ночь падала в пропасть Фарангис. А потом приходила к нему с заплаканным лицом и вязала на шею золотой волос. Он всякий раз хотел сказать, что любит ее, но радужное покрывало набрасывала она и все шла и шла от него по каменной стене... Впрямь на гнездо птицы Симург похож был выбитый в скалах дасткарт Испахпатов, где остановились они. Холмами казались горы вокруг, и вечный снег лежал за порогом. Стронутого с места камня было довольно, чтобы погубить целое войско внизу... Царь царей и бог Кавад полон был гнева, радости и нетерпения. Он ходил по каменной галерее дасткарта, и быстрые глаза его смотрели то на Туран, то в сторону Эраншахра. В день приезда привели ему трех девушек -- дочерей хозяина дома. В одинаковых накидках из синего атласа были они, одна и та же синяя полоса проходила по бровям. Всех троих он взял себе в жены... Уже намерзал новый снег, когда пришли вести из Турана. В тот же день стали спускаться они вниз, к Стране Волков. За вековые обиды и притеснения не любили здесь великих Каренов -- главных врагов царя, и не нужно было опасаться засады. А на стыке с Хорасаном конная цепь кайсаков показалась на ближайших барханах. Светлолицый махнул рукой сопровождавшим его людям и поскакал к туранцам. В мгновение ока пропали они с ним, словно сгинули в Черных Песках...  * Часть III. ЛЖЕМАЗДАКИ *  Появились люди, не украшенные достоинством таланта и дела, без наследственного занятия, без заботы о благородстве и происхождении, без профессии и искусства, свободные от всяких мыслей и не занятые никакой профессией, готовые к клевете и ложному свидетельствованию и измышлению; и от этого добывали средства к жизни, достигали совершенства положения и находили богатство... "Намэ-и-Тапсар" 1 Опять на краю Эраншахра стоял Авраам -- сын Вахромея. Зеленым Джамшидовым мечом рассекала пески Маргиана, и была как ножны для него стена Антиоха. Черные треугольники и трапеции испещряли мир во все стороны... Не один он стоял так сейчас на вершине "Дворца Дивов". Многие люди поднялись с ночи на заброшенные стены и смотрели туда, где был Туран. Вчера еще тайно ускакал по гератской дороге слоноподобный канаранг Гушнаспдад. Три года назад приблизил он крохотный ножик для срезывания ногтей к быстрым глазам царя царей и бога... Пероз первым из царей Эраншахра пришел когда-то к туранцам за помощью против брата своего Ормизда, и они помогли ему сесть под тяжелую корону Сасанидов. Сейчас дети Пероза повторяют все сначала. Один из них, больше всех похожий на отца, ведет из этих песков туранских кайсаков, чтобы наказать другого... Хронику царя Кавада пишет Авраам, и станет она когда-нибудь завершением "Книги Владык" -- истории арийцев от сотворения мира, их преданий и помыслов. Все тверже его убеждение, что притчи и немыслимые сказания неотделимы от жизни, как дух неотделим от плоти. Реальные деяния переплетаются с мифами и сами становятся похожи на сказки. Как запишет он, что случилось в Эраншахре за эти три года?.. Лишь то, что было в Мерве, знает он. Сразу от Испахпатов приехал сюда Авраам и нанялся в ученые писцы к воителю Атургундаду, благо тот вспомнил его. Вопреки своему дяде Гушнаспдаду, давал воитель Атургундад приют всем беглым приверженцам царя Кавада. И ничего не мог сделать с племянником великий канаранг, потому что в шатре у туранского владыки Хушнаваза жил бежавший царь, а кайсаки что ни день появлялись в виду Мерва... Все старые Авраамовы записи привез с очередным караваном Авель бар-Хенанишо. И сотни верблюдов не пришло теперь с ним в Мерв. Великие, которых слушался жалкий царь Замасп, снова стали двойными и тройными сборами облагать каждый тюк шелка. Они брали из складов и мастерских что хотели, и не оставалось ничего для ромеев. О новых путях через море пошли разговоры в товариществе. И не налаживают эти пути лишь потому, что ждут перемены... Надо ли писать об этом?.. А что сейчас в дехе сотника Исфандиара? Бегущие из Эраншахра люди говорят, что насильно возвращают великие свои земли, занятые дехканами и пахарями-вастриошан. Погромы инородцев прошли в Ктесифоне и Гундишапуре. Немало мастеров -- христиан и иудеев пришло с семьями в Мерв за это время. И дальше ушли они -- в Туран... Что может написать он о Маздаке?.. Все говорят, что укрылся в Атурпаткане великий маг вместе с верными сподвижниками. От царя Кавада уже ездили к нему люди. И все чаще слухи, что болеет он: слишком много мудрости было дано ему от бога, и не выдержала голова. О смерти Маздака тихо говорили в Хорасане... Как притчи и сказания всевозможные слухи на неустойчивой земле Эраншахра. И всегда что-то истинное в основе. Откуда узнал он о тайном бегстве канаранга Гушнаспдада? Что поведала пустыня всем этим людям, которые пришли сюда и ждут еще с ночи, глядя в Черные Пески?.. Где-то там, в песках, Роушан... Авель бар-Хенанишо привез ее весной к нему в Мерв вместе с рукописями, и сразу принялась она чистить и убирать в его глиняном жилище при дасткарте воителя Атургундада. Другой совсем стала она за короткую зиму. Розовый свет появился на лице, темным сиянием наполнились глаза. Ничуть не стесняясь, раздевалась и укладывалась при нем Роушан, и Авраам увидел ее красивые ноги и маленькую крепкую грудь. Она засыпала сразу, а он продолжал писать при светильнике... Иногда он подходил, задумчиво смотрел на нее, гладил по голове... Подолгу потом сидел Авраам и смотрел в белое мерцающее пламя. Каким чутьем понимала его спящая девочка? Не так много лет ему, но в разных сферах они. Любимое заплаканное лицо вставало во времени, отделяя его от того, совсем другого Авраама, который водил в кусты дочку садовника, метался на жесткой койке, ездил к Пуле... Ровно горело пламя, тих был мир, падала и падала в ночь Фарангис... Неуемная, закоренелая вражда была у Роушан к кайсаку Шерйездану. Узнав непонятно от кого, что в Мерве Авраам, стал наезжать к нему в гости Шерйездан со всеми друзьями. Пустыня, бешеный Окс и еще три пустыни лежали на пути, но конная скачка и была их жизнь. Словно с прогулки являлись они: свежие, крепкие, белозубые. С необычайным почтением смотрели кайсаки на разложенные по деревянному помосту у стены свитки, на столик с бронзовой чернильницей. Они обращались к нему, прибавляя туранское слово -- приставку, означающую достоинство и старость. А почти все были одних лет с Авраамом... Роушан кричала на них, что мусорят в доме и на дворе со своими бесхвостыми потными конями. Шерйездана не раз пинала она, проходя мимо. И тот боязливо втягивал голову и сгибал плечи, когда слышал ее голос... А в один из дней степенно слезли с лошадей три белобородых кайсака в огромных узорных шубах. -- Это к вам, агай! -- шепнул Шерйездан, отступая назад. Старики сидели на ковре, пили кобылье молоко, подносимое молодыми кайсаками, и важно качали головами. Потом заговорил старейший из них. Он долго и подробно объяснял, какого рода Шерйездан, какие храбрые и достойные воители его предки до седьмого колена. Благословляемые мертвыми и живыми из этого рода, приехали они, чтобы увидеть невесту и познакомиться с ее родителями... Как во сне позвал он Роушан. Она пришла и села, потупив глаза перед стариками. Когда объяснил ей все Авраам, она вдруг заплакала и, к великому его изумлению, согласно кивнула головой. Потом вышла на айван и походя так треснула ожидавшего там Шерйездана, что тот отлетел к дувалу... Голова шла кругом у Авраама в ту осень. Пришлось ехать за Окс, на шумную свадьбу, получать немыслимые подарки от родственников. Было их половина Турана, и все это время носились они по степи вокруг, выхватывая друг у друга из седел живых козлов, зубами доставая с земли завернутое в шелк серебро. Сливались в буйной игре люди и лошади, и во плоти представала перед ним древняя ромейская притча о кентаврах... Целый табун лошадей был теперь у него в собственности. Нельзя было отказываться от уплаты за Роушан, ибо это роняло ее достоинство. Родовитости и красоте соответствовала цена. Еле уговорил Авраам своих родственников оставить его скот и лошадей на выпас в их табунах. Каждому коню выжигали железом тавро, а у овец надрезали уши. Простейший знак птицы придумал себе Авраам. В бесконечной степи должен иметь свой символ каждый человек... Не проходило недели с тех пор, чтобы какие-то люди не передавали ему гостинцы из Турана. Все что угодно это было: расшитый хурджун, гуннские кожаные чулки, живая овца. И еще привозили всякий раз круто прокопченную жирную конину с обязательным присловием, что "сама Роушан-апай делала...". Мир изменился... Он не понял сначала, что произошло. И стоящие на стенах люди затаили дыхание. Весь горизонт потемнел вдруг по кругу и начал стремительно приближаться, ломаясь на барханах. Словно чья-то рука стирала с лица земли солнечные рисунки. Все выше в небо летела черная мгла. День потух... Чудовищная петля пыли захлестнула Маргиану. Было видно, как несутся в ужасе от нее, разбиваясь о древние стены, бесчисленные волки, барсы, онагры. По валу царя Антиоха затянула она Мерв, ворвалась сразу во все ворота. Пыльные смерчи понеслись над зеленой крышей города, соединились и закрутились над притихшим базаром... Воитель Атургундад первый преклонил колено, коснулся ладонью глаз, рта и земли перед царем царей и богом Кавадом. И тот повелел ему стать канарангом Хорасана, хоть и был он племянником Гушнаспдада, пожелавшего когда-то глаз царя. Азаты стояли в крепости четкой линией, и прямоугольный красный плат на пике колыхался от горячего ветра. Как будто и не было похода через пески, носились по городу и вокруг него кайсаки. А к вечеру устроили все ту же туранскую игру: метались на воле конными скопищами, вырывая друг у друга вопящих козлов. Среди улицы нашел его Шерйездан, потащил к родственникам. Они ели у костра опаленное огнем мясо, отрезая прямо от туши... Не успели доесть всего, какой-то молодой кайсак, исполосованный и счастливый, бросил к костру нового козла и спрыгнул с коня. Он подкатал рукава и принялся есть с клинка полусырое мясо, обсуждая со всеми действия какого-то туранского батыра, сумевшего в полдня перехватить восемь козлов и теленка. Аврааму передал потом кайсак дымный кусок на ноже, и чуть не поперхнулся тот. Светлолицый Кавад это был в кайсацкой одежде... Померкли костры, и не успело солнце исчертить пустыню, опять разлился по земле стремительный конный поток. Не нужно было мясо в поход кайсакам. Облавой скакали они, гоня перед собой все живое. Волки, зайцы, онагры, легкие джейраны мчались от них день и ночь, попадая под разящие стрелы. С ходу втаскивали их в седла кайсаки... Великий туранский владыка Хушнаваз ничем не выделял Светлолицего Кавада среди своих сыновей. Любимую дочь от сестры Кавада -- заложницы -- дал он ему в жены. А сейчас дал пятьдесят тысяч кайсаков с мечами из синего железа... По центру, не сходя с древней царской дороги на Ктесифон, двигался полк хорасанских азатов. "Звезда Маздака" -- прямоугольный красный плат на пике -- трепетал над пыльным слепым облаком... 2 ПОКЛОНЯЮЩИЙСЯ МАЗДЕ КАВАД, БОГ, ЦАРЬ ЦАРЕЙ АРИЙЦЕВ И НЕАРИЙЦЕВ, ИЗ РОДА БОГОВ, СЫН БОГА ПЕРОЗА, ЦАРЯ, СЛУШАЕТ ВАС, АРИЙСКИЕ СОСЛОВИЯ! Медленно поползла вверх завеса, и багровый свет стерся с лиц сидящих. Дыхание царя царей смешалось с дыханием мира. Обозначились бронзовые цепи, несущие золотую корону в воздухе. Неподвижно сидел под ней Светлолицый, и глаза его смотрели в черную яму посредине зала... Откинулся ковер в боковом проходе. Шестеро воителей ввели человека под черным покрывалом, толкнули вниз. Завыли карнаи... -- Обнажите лицо вора!.. Глаза худенького царевича Замаспа не могли смотреть на поставленный перед ним огонь. Все время ускользали они. Когда серпик красного железа приблизился к его зрачкам, Замасп тонко закричал и пополз из ямы. Авраам закрылся ладонями... Не бывало еще такого малодушия среди причисленных к богам. Ненужные цари в молчании и не поднимая рук принимали здесь это и уходили в Истахр, где далеко в горах был дасткарт с прекрасным садом и вечно шумящей водой. Специально для них его построил и завещал на все будущие века мудрый Сасан -- основатель династии. Они обязательно должны были при этом смотреть в огонь, чтобы видеть его в своих снах остальную жизнь... Замасп, жалкий царевич, поддержал когда-то канаранга Гушнаспдада, пожелавшего глаз Светлолицего Кавада. Не потому воспротивились тогда великие, что кровь бога и царя священна. "Красную Ночь" помнили они и огненные реки из-за туч... Жалобный вскрик затерялся в трубном реве. Неверно тыкающуюся черную фигурку уводили шестеро воителей. Прямо смотрел бог и царь царей Кавад, и резкий изгиб бровей повторял линию подбородка. Ближе всех теперь к царскому возвышению сидели датвар Розбех, вернувшийся из Систана вазирг Шапур и воитель Сиявуш. Мобедан мобед недавно упал в пропасть на горной дороге. И многих великих опять не было. Они убежали в дальние дасткарты, к ромеям или в пустыню -- к бродячим всадникам. Тех, кого застали из поддержавших Гушнаспдада, отвели в царскую "Башню Молчания" на холмах. Прямые ножи дали им в руки, чтобы сами убили себя. Только канаранга Гушнаспдада удавили, в позор ему, шерстяной веревкой... И еще не было в зале великого мага Маздака. Где-то на Севере находился он, и ждали его в Эраншахре... Слоны сокрушали дасткарты. Огромные таврские бревна-кругляки крепились по обе стороны громадной туши, и вожатый направлял их на стены. Делалось по пять проломов с каждой стороны, выбивались калитки, и рушились башенки для стражи. Солнечные столбы стояли над Ктесифоном... Авраам не знал даже, чей это дасткарт на краю города. Он просто смотрел. Отставляя бронзовые ноги, слон долго пятился от стены -- на добрый выстрел из лука. Потом стоял, покачиваясь от собственного дыхания. По вскрику вожатого он поднимал хобот, вынюхивал воздух и начинал бег: медленный, все убыстряющийся. Слепой глыбой проносился он последние шаги, и удар встряхивал землю. Так повторялось двадцать, тридцать раз, пока стена не обрушивалась сразу вся, обсыпая осколками желтоватые бивни... Солнце золотило пыль, летящую в небо. Маленький загорелый вожатый в выцветшей куртке сидел на гладкой спине, ловко упершись ногами в бревно. В такт бегу выщелкивал он пальцами припев знаменитой песни Кабруй-хайяма. Кружком в стороне сидели азаты. Они провожали глазами бегущего слона, и невозможно было узнать, что они думают... Авраам недавно вернулся из деха Исфандиара, где с приданными ему четырьмя слонами занимался тем же. Азаты тоже были там в осеннем отпуске. Вместе с людьми-вастриошан возвратили они себе заречную землю, восстановили раздел воды, но древних земель Каренов почему-то не занимали. Даже пастух, гоняющий коров от мира, старался не пускать их на пустующие луга дасткарта, и траву никогда не косили там. Ночью с белых башен ухали совы... Он спрашивал азатов и людей-вастриошан, почему не пашут там. Они молчали или начинали говорить о другом. Только старик мобед искоса посмотрел на него и спросил: -- Слышишь? Они стояли на холме у храма и смотрели в сторону дасткарта, неясно белеющего в ночи у гор. Как раз гулко и сиротливо заухала сова. -- Это у Каренов от чужого, -- сказал жрец. -- С чужой земли всегда прилетают совы в собственный дом... Аббы и Артака не было в Ктесифоне. Сам датвар Розбех послал их на ликвидацию дасткартов: Артака -- в Хузистан, а Аббу -- в Междуречье, где с Вавилонского пленения жили евреи. Сразу после возвращения царя царей ушел Абба из семьи экзиларха и обитал то у Авраама, то у диперана Махоя, Льва-Разумника по прозвищу. Медленно, опустив поводья, подъезжал теперь всякий раз Авраам к дасткарту Спендиатов. Стены были проломаны и здесь, потому что Розбех сказал, что начинать надо с тех, кто ближе к царю. Пусть видят -- одна на свете правда Маздака. "Неподкупный Розбех" называли его в Ктесифоне и приветствовали по-древнему -- прикрыв ладонью глаза... Не было уже эрандиперпата Картира, долгоусого и важного. После гибели Фарангис оставил он все и еще при Замаспе уехал в дальний Истахр, к своему родовому дереву. Старик ее любил... Когда приехал сюда Авраам, еще целы были стены. Зато мостки, калитки, бронзовые решетки -- все было сорвано. Желтой колючкой заросли оливы, и рабы волокли из сада большое дерево на топливо. Они сказали, что им разрешил сам управляющий -- Мардан. Но не это вдруг остро отдалось в груди. Стонущий звук надолго повис в осеннем воздухе, за ним послышался другой, еще безысходней... Так оно и было. Восемь громадных механических чангов сделал когда-то для эрандиперпата специально привезенный мастер из Пальмиры. По девяносто струн натягивалось на гигантскую горизонтальную деку, и играть можно было, нажимая на разноцветные костяные клавиши. Сам Кабруй-хайям играл и пел здесь... Чанги лежали разломанные, с отбитыми подставками, и крепкозадый мальчик лет десяти из пагана -- рабского селения за дасткартом -- бегал по ним, перепрыгивая с одного на другой. На самый тонкий, голубой, клавиш старался попасть он толстой потрескавшейся пяткой и, когда это удавалось, замирал на одной ноге, прислушиваясь... Гроздья черной сажи висели под потолком книгохранилища. Кто-то грелся там зимой, и обгорелые папирусы валялись по всему полу. Кожаные переплеты и цветной пергамент были выдраны, а книги брошены в кучу у окна. Даже не годные ни для чего глиняные пластины были поколоты на части. Две недели отбирал Авраам то, что осталось, чистил, подклеивал, укладывал на свои места. Там он и спал теперь, потому что не мог лечь на знакомую жесткую койку в своей каморке. Платан при луне был виден оттуда. Белый поток начинал шуметь в ночи ущелья, и рука воителя Сиявуша выдергивала его из холодной, перемешанной с камнями воды... Заглядывал Мардан и словно обнюхивал его вывернутыми ноздрями. К великому удивлению Авраама, красную куртку с карманами надел бывший надзиратель над рабами. -- Все храмы целы в нашем рустаке, -- пожаловался он. -- Ну ничего, завтра мы и туда приведем слонов! Каким-то начальником стал он в пригородном округе -- рустаке, и местные деристденаны слушались его указаний. Раб, помогавший Аврааму, шепнул, что Мардан продает деревья из сада. И еще про бронзу и серебро, закопанные где-то... Вечером Авраам увидел розовое покрывало, скрывшееся в спальной комнате эрандиперпата. Там жил теперь Мардан... В доме врача Бурзоя рассказал он о Мардане. Все стали говорить про воровство, которое плодится на земле Эраншахра. У Кабруй-хайяма утащили со двора большой хорасанский ковер -- царский подарок за песни. Прикрываясь великой правдой Маздака, заходят в дом и, не спросясь хозяина, удовлетворяют свою потребность в женщинах. Есть люди в городе, которые ставят от этого деревянные двери и прилаживают к ним ромейские железные замки... -- Уже в пути Маздак! -- сказал кто-то из диперанов. 3 - О-о-о... Белым и красным был Ктесифон. Дехканы, земледельцы-вастриошан, люди города, старики и дети преклонили головы в великой человеческой радости. И пятерки верящих в правду прикрыли глаза ладонями. Царь царей и бог Кавад сидел, открытый миру, под сверкающей короной с крыльями, и только львы, оставшиеся по бокам трона от презренного Замаспа, щурились на людей... -- О-о-о-о Маздак! Все склонились перед ним. Мерно ступая, двигался в человеческом океане невиданный белый слон. Гигантский красный ковер без единого узора покрывал его от бивней до маленького вертящегося хвоста. А на площадке для боевой башни, тоже весь в красном, неподвижно стоял человек с горящим факелом в руке. Гремели трубы. Правую руку вытянул ему навстречу царь царей... Что-то холодное коснулось сердца Авраама. Оттуда, где был когда-то помост, стоял он и смотрел на человека в красном. Тот шел уже через зал, все так же держа факел на весу. Лев вдруг забеспокоился, хлестнул хвостом... Все тревожнее становилось в груди Авраама. Факел опустился перед царем, колыхнулись красные волны, и покрывало спало с лица человека. Большой нос со скулами выдавался у него вперед, и едва различима была полоска лба над сросшимися бровями... -- Маздак, о-о-о-о-о!.. Тахамтан это был, а не Маздак! Рука Авраама протестующе метнулась от плеча и вдруг замерла, скованная ужасом. Край верхней губы приподнялся у Тахамтана, показались неровные желтые зубы... Он вспомнил наконец убийцу, стрелявшего в царя из кустов. Главарь гуркаганов это был, вырвавшийся из кариза и грабивший дасткарты. Сейчас... сейчас увидят это люди!.. -- О-о-о-о-о-о... Они склонились и не смотрят, поэтому продолжают кричать... Авраам повернул голову. Миллионы открытых глаз устремлены были на стоящего возле царя человека, руки их тянулись к нему за правдой. В первом ряду стоял гончар из Гундишапура со своими братьями, и рты были открыты у них в беспредельном спасительном крике... Так вот почему печальная складка была возле рта у великого мага... Поклонение оставил он среди людей, и жило оно уже само по себе, не нуждаясь в содержании. Тихий глуховатый голос вспомнился Аврааму: "Родившись, начал мять я глину... У меня не может быть сомнений!.." Это они кричали внизу, всю жизнь делающие одинаковые трубы для воды и стока нечистот, ткущие одинаковые ковры с птицей Симург, от рождения и до смерти идущие за сохой. Они сами отказывались от права выбора. Только вера нужна была им, без отклонений, полутонов, враждебной бесконечности. Они смотрели и были слепы, потому что хотели этого... Но что же Светлолицый? Фарр холодно светился над головой царя царей, куда-то поверх людей смотрели его глаза. Невозмутимый стоял внизу датвар Розбех, и ровно сжаты были мраморные губы. Ремень на плече поправлял воитель Сиявуш. Они все знали... Далеко к холмам укатилась волна человеческого крика, накопилась там и вернулась удесятеренная. Новую порцию рыка выбросили навстречу трубы. И сферы дрогнули... Авраам вдруг почувствовал, как сами собой шевельнулись у него губы, рот открылся в самозабвенном вопле. Маздак, о-о-о-о! С усилием опустил он поднятые к небу руки, зажал себе рот ладонью. Рядом рабы дергали цепь, пытаясь успокоить льва. Желтая грива у зверя стояла дыбом, а хвост настойчиво, предупреждающе стучал о пол... Словно клинком рассекал тишину голос Розбеха: -- Мы победим тьму, если не будем бояться отбрасываемой от нее тени. Свой дух и руки щадят некоторые из нас, желая оставить их чистыми. Но грязь не пристанет к тем, кто сражается во имя правды!.. В Царском Совете великий маг всегда отвечал ему. Человек, взявший себе кличку железнотелого Ростама из сказаний, сидел сейчас на подушке Маздака... Вазирг Шапур приехал вчера из Систана. Высохло и стало маленьким его тело от болезни крови. И теперь заговорил он: -- Ты хочешь, датвар Розбех, дать право на убийство этим людям?.. Едва слышен был его голос. Вазирг не смотрел в сторону Тахамтана и тех, кто явился с ним из Шизы. Розбех кивнул головой: -- Да, потому что от недостойной слабости дрожат у нас руки!.. -- Зачем тебе столько крови? -- спросил вазирг. -- Во имя правды убийство!.. Это громко сказал уже не Розбех, а тот, кто приехал с Тахамтаном. И головы сразу повернулись к нему, ибо был это Фаршедвард -- младший Карен. Все знали в Эраншахре, что содрал он с груди свой родовой знак -- бычью голову -- и давно уже исповедует правду Маздака. В Атурпаткане был он все время, где при сгоревшем храме в Шизе обосновались вожди. Говорили, что родственников своих -- Каренов предал непоколебимый Фаршедвард в руки деристденанов. Авраам смотрел и вспоминал. У азата Адурбада отнял жену когда-то младший брат Быка-Зармихра, а тот ушел за дех, на обнаженные камни, и воткнул себе прямой нож в сердце. "Вот он лежит, пес... А я хотел ему взамен толстую Фиранак послать..." Так сказал тогда голубой Фаршедвард. Потом смех и лай растворились в теплом небе... -- Ты пятую часть предлагал когда-то из дасткартов, вазирг? -- Маленькими и круглыми, как у Быка-Зармихра, стали глаза Фаршедварда. -- Нет, пять частей возьмем мы из пяти, а вековое зло погасим кровью. И все шкуры сдерем, серые и пятнистые! Леопард, присевший перед прыжком, был на кулоне главного вазирга Шапура, и серая волчья голова скалилась рядом у воителя Сиявуша. -- Давно ты ищешь правды, младший Карен? -- спросил у него вазирг Шапур. На миг исказилось лицо Фаршедварда, но ласковым, понимающим был голос: -- Твои дасткарты целы в Систане, последний Михран... Прячущих хлеб и женщин от людей начал обличать голубой Фаршедвард, а еще больше тех, кто благоволит к ним. От непонимания смысла учения Маздака происходит раздвоение души. Тому, кто твердо усвоил великие "Четыре, Семь и Двенадцать", не страшна никакая ложь... Под короной на возвышении снова сидел царь царей, а не в зале, со всеми. Быстрые глаза его перебегали по лицам говоривших. Розбех убеждающе протянул к нему руку: -- Из-за нашей жалости к великим прокрался на трон Замасп!.. Датвар Розбех долго говорил о специально подобранных людях, которых никто не должен знать. Черные куртки-кабы будут их отличием, и в ночи станут вырывать они скверну в Эраншахре. Пусть боятся правды, и тогда воссияет она... -- Скажи нам, датвар, имя человека, которого призвал ты под личиной мобеда Маздака! Опять лишь на Розбеха смотрел в ожидании ответа вазирг Шапур. Желтоватые глаза Тахамтана скользнули по нему... И у врача Бурзоя услышал Авраам голос датвара Розбеха. Они сидели друг против друга, врач и датвар, у мерцающих углей и не увидели его. Он остановился у порога. -- Этот, который в красном... говорят, зло в его прошлом... С арийским безразличием в голосе сказал это врач Бурзой. Нанизанные на нить косточки были у него в руках, и он передвигал их по кругу, размеренно, одну за другой. Тогда заговорил Розбех: -- Тот, ушедший Маздак был так велик, что не видел земли. Диперанская мягкость мешала ему прямо смотреть на мир... Неподкупный датвар продолжал спор с мертвым, и раздражение было в его голосе. -- А этот... который в красном? -- Для сокрушения лживых нужен он нам. Мы уберем его, когда исполнит свое! -- Он уже начал! Розбех резко вскинул голову, посмотрел пристально на врача Бурзоя. Но тот перебирал косточки... Вчера, после Царского Совета, въехав на мостик перед своим дворцом, свалился с коня вазирг Шапур. Говорили, что о камень разбил он голову. 4 Розовое покрывало задевало его всякий раз в коридоре. Как солнце из-за туч, настойчиво выплывало ему навстречу круглое розовое лицо. Что-то забытое померещилось ему. Она пришла, когда уехал управляющий Мардан, но только по бусинкам в розовых глазах узнал он Мушкданэ -- дочку садовника... Дешевым вавилонским мускусом безмерно пахла она в подтверждение своего имени. Мягкое и круглое было все теперь у нее, и знала она то, о чем он даже не слышал. Руки ее тоже стали пухлые и теплые. Но потом наступило отвращение... Деловито лаская его, она рассказывала, как Мардан ее любит, что у него в округе есть враги среди деристденанов, но он всем им устроит ловушку и скоро станет главным в красном рустаке. Сам великий Маздак, не тот, мертвый, а другой, приехавший из Шизы, его знает... Она отрывалась, чтобы сделать убедительный жест, снова припадала к нему и опять потом с того же слова продолжала прерванный разговор. О первой ночи у стены она и не вспомнила. Он принимал ее в удобные дни по необходимости... Красная кожаная куртка маленького Аббы порвалась на боку, и остановившиеся глаза были у него. Из Междуречья возвратился он, где со специально отобранными людьми нового пайгансалара -- "Охраняющего Правду в Эраншахре" -- громил имения упрямых. Рассказывали, что иудейки там сами топились в каналах... -- Да!.. Да!.. И ложь! И кровь, если необходима для сияния правды... Абба кричал. Руки и губы у него тряслись, и зрачки были расширены... Вчера на торговом подворье мар Зутра отозвал вдруг Авраама на пустой айван перед складами. Суровые черные глаза экзиларха вдруг увлажнились, в горестной растерянности обратились к нему: -- О, где Абба -- благословенный сын мой?.. Авраам молчал. Беспомощно упали большие руки мар Зутры, и густая, вкруг всего лица, борода поникла, торчала нестрижеными клочьями... Тревожная тишина стояла в пахнущем свежими вениками складе товарищества. Розбех наложил неслыханный налог на все караваны -- речные, морские и сухопутные, -- на выделку кожи, полотна, красок и бронзы. Говорили там вчера о близившейся войне... А сегодня утром стало известно, что бежал из Ктесифона со своими людьми высокий иудейский экзиларх мар Зутра... Абба все кричал. Врач Бурзой размешал что-то в чаше, поднес к его рту. Тот пил, вздрагивая всем телом, и зеленоватая лекарственная вода стекала на грудь. Потом он обхватил голову руками и затих... Рыжий диперан Махой, которого все называли Лев-Разумник, явился вдруг в новой одежде. Черная кожаная куртка-каба была на нем, и все примолкли. Они уже действовали, люди в черном, специально отобранные для борьбы со скверной, и возглавлял их невидимый пайгансалар. Лев-Разумник испытующе посмотрел на уснувшего Аббу, значительно помолчал. Львом прозвали его когда-то за любовь к военной форме. Расширяющиеся у бедер штаны были так подтянуты на нем, что тонкие ноги, казалось, растут прямо из груди. Он все разводил кругленькие плечи и прохаживался взад и вперед, резко выбрасывая с ногой половину задницы... Кто-то спросил его о пайгансаларе -- "Охраняющем Правду в Эраншахре". Лев-Разумник нахмурился, еще раз прошел из конца в конец комнату, вернулся, остановился как раз посредине: -- Вы, конечно, понимаете, что даже с близкими людьми я не могу делиться чем-нибудь относящимся к службе. Лишь одно скажу: это большой человек. "Меч Правды" называют его у нас! -- Взявшись за шнуровку куртки Авраама, он приблизил к самому его лицу свои выкаченные глаза и принялся объяснять смысл правды Маздака. В основе всего -- "Четыре": Различение противоположностей, Память, Мудрость равновесия, Радость удовлетворения. Затем следует "Семь" и "Двенадцать". -- Тут не может быть середины. -- Лев-Разумник отпустил шнуровку и два раза ударил ребром ладони о другую ладонь. -- Мы их или они нас!.. Ночью, проезжая у царского канала, услышал Авраам сдавленный человеческий крик. Он подъехал ближе, слез с коня. Тайяр темнел на стылой воде у самого берега. Луна расползалась по небу, и в желтом тумане увидел он, как волокут длинными крючьями для утаскивания мертвых плачущего человека. К черной дыре на тайяре подтащили его и столкнули вниз. Глухие стенания, мужские и женские, доносились откуда-то из-под воды... -- Эй, ты!.. Черный человек приблизил руку, и потайной факел ослепил Авраама. Кто-то вывернул его куртку на груди, обнажил царский знак. -- Ладно... Иди, диперан!.. Его толкнули в спину. Самоуверенное снисхождение было в невидимом голосе. Уводя в поводу коня, Авраам споткнулся в слепящей тьме. Хрипло рассмеялись сзади: -- Смотри не попадись... диперан!.. И при свете дня видел он их, людей без имени, вырывающих скверну в Эраншахре. На черных лошадях молча ехали они посреди улицы, одетые в черные кабы, и железные крючья висели у седел. Сам пайгансалар был среди них -- маленький горбун с громадным безгубым ртом... 5 Солнце прорвало белый туман, обнажив долину. И сразу вспыхнуло оно тысячекратно в глаза ромеям, хоть и встало за их спиной. Белым евфратским песком для сияния были начищены персидские шлемы, щиты, наплечья, даже колокольчики на сбруе. Только посредине -- там, где "Сердце Войны", -- темнел неподвижный прямоугольник. Пятьдесят кованых башен стояли впритык друг к другу, и холодные капли тумана скатывались с брони на гладкие серые туши. Щитками были сейчас прикрыты глаза боевых слонов. Прислужники обходили их, скармливая намоченный в воде хлеб... По "Аин-намаку" -- "Книге Уставов" -- построил войска Эраншахра воитель Сиявуш. Конные азаты в бронзе составили ряды первой боевой линии. Развернутыми колоннами стояли пешие латники. И слева все они были левши, натягивающие лук левой рукой. В "Сердце Войны" черной лавой застыли "бессмертные". Волчьи хвосты свисали с башлыков, а у сотников на круглых шапках скалились мертвые волчьи головы. Справа, за линией азатов и латников, скручивалась пружиной, удерживая коней, единая масса кайсаков, съезжались отряды легкой армянской конницы. В золотом шлеме с тусклыми железными крыльями сидел на белом коне Светлолицый Кавад. Стремя к стремени с царем царей находился Сиявуш, потому что эранспахбедом -- главой войска и артештарансаларом -- главой сословия был он одновременно, чего еще не случалось в Эраншахре. И был еще воитель Сиявуш деристденансаларом -- военным предводителем всех истинно верящих в правду. Красная "Звезда Маздака" трепетала на пике рядом с кожаным фартуком -- "Звездой Ковы", и львы на бронзовых цепях били хвостами о землю по обе стороны... Стеной перегораживала долину боевая линия ромеев. Там не было слонов, но стояли круглые передвижные башни, и тяжелая македонская конница закрывала проходы между ними. Еще лучше мог поставить свое войско Сиявуш, если бы занял холм на левом крыле. Но там текла вода, и нельзя было, по "Аин-намаку", лишить врага воды в жаркий день, потому что придаст это ему безумия и рваться будет к ней, опрокидывая все на пути... Но совсем не по "Аин-намаку" начали бой персы. И не ждали они второй половины дня, как указывала книга. Едва солнце оторвалось от кромки гор, раздвинулись ряды азатов, и люди в красных одеждах -- кабах -- вышли вперед. -- О Маздак... Маздак, о-о! По плечи были обнажены у них руки, и только голые ножи держали они. С тихим пением потекли красные струйки в сторону ромеев. Те не стреляли, пораженные. И там, где достиг красный цвет ромейской стены, она вдруг стала содрогаться, пробоины появились в ней. Сиявуш сделал знак. Мерно и гулко забил главный барабан эранспахбеда, установленный на белом слоне. Сотни барабанов прогремели в такт, низко и страшно завыли карнаи. Медленно двинулось "Сердце Войны". Все больше обгоняя его, заворачивая наискось к линии ромеев, устремилось вперед правое крыло. Мелкая желтая пыль со стрелами неслась в глаза ромеям, потому что в их сторону был ветер, как рекомендовалось по "Аин-намаку". Ромеи отступали сплоченно, выставив пешие заслоны и оставляя капканы для лошадей. Правое крыло их само двинулось на персов, изрыгая жидкий огонь. И вдруг дрогнули ромеи... Как из воска вылепленный стоял позади их армянский город Феодосиополь. Все шестеро ворот его вдруг отворились, и такие же красные струйки потекли от них в спину ромеям. Среди армян тоже были истинно верящие в правду. А кроме того, царь царей Кавад, подтверждая учение Маздака, дал указ армянам о свободе совести. Главное это было для них. Такова судьба всех народов между двумя вселенскими империями. Христом противились армяне персам. Но, чтобы вконец не раствориться в ромеях, верили лишь в божью сущность Христа, отрицая человеческую. Ромеи силой принуждали их к признанию сразу обеих сущностей... Потом были стены Амиды, и опять деристденаны лезли на них, срываясь вниз. Два месяца били в кованые ворота персидские тараны, и все же город взяли ночью со стены. Все золото и пять тысяч мужчин -- мастеров по коже и тканям -- забрал здесь Сиявуш в счет положенной оплаты от ромеев за охрану перевалов. Пока осаждали Амиду, хирский царь Нуман со своей конницей, посланный Сиявушем, дошел до Эдессы. Восемнадцать с половиной тысяч мужчин привел он. А молодой воитель Махбод Сурен, племянник бывшего вазирга Шапура, пошел с войском на Теллу, которую ромеи называют Константиной. В четырнадцатом году правления Кавада это было, в восемьсот тринадцатом году греков, в пятьсот втором году христианской эры... Каждый день войны записывал Авраам, ибо был дипераном -- хранителем истории царства Эраншахр, где главным законом стала правда Маздака. Бежали ромеи от персов, но, несмотря на желание многих, не пошел в погоню воитель Сиявуш. Тоже по "Аин-намаку" это было, где сказано, что нельзя доводить врага до отчаяния, ибо умножит оно его силы. И исконную землю нельзя забирать у побежденных, потому что в потомках удесятерится воля к возвращению ее и не будет никогда мира... Отпущено было по домам пешее ополчение, и по всем дорогам от границы шли люди с мешками за спинами, вели ослов и быков в поводу. Проходя через Нисибин, развязывали они эти мешки, за полцены отдавая на базаре ковры, сапоги, сандалии, женские хитоны, ромейские арфы. Большой пьяный перс обменял крылатую богиню из родосской меди и большой бронзовый котел на кувшин с вином. Авраам пригляделся к хозяйке лавки и узнал Пулу... Они долго говорили, но, когда он по старой памяти взял ее за руку выше локтя, она мягко высвободилась. Женой киликийского раба-отпущенника стала Пула, и трое детей у них. Уже к следующему году расплатится она за себя с ритором Парцалисом, которому принадлежала от рождения. Когда он уходил, теплые слезы появились у Пулы на глазах... Снова ходил Авраам по Нисибину. Еще жестче стали порядки в академии, и тишина стояла в кельях, мастерских и аудиториях. Сердце щемило у него. Даже козлы и столб позора посреди двора, где сыпал он себе пепел на голову, были связаны с его жизнью и казались близкими. Совсем молодые тихие студенты снимали шапки, с удивлением глядя на красную куртку Авраама. На треть осел в землю старый дом во дворе епископа, и новый -- попросторнее -- стоял рядом. Нынешний епископ Нисибина, тоже Бар-Саума, жил там. Крепкий, просто одетый старик с проницательными глазами покосился на его куртку и спросил, многие ли христиане в Ктесифоне совместили веру с лукавым учением. Авраам поспешил уйти... На царской стороне Нисибина, где жил Авраам неделю, разыскал его Шерйездан. По дороге домой от Амиды сделал он со своими кайсаками пятидневный пробег в сторону, чтобы повидаться с родственником. Ничего из вещей, по своему обычаю, не брали кайсаки в завоеванных городах. Одну лишь серую кобылу вел пристегнутой к подсменному коню Шерйездан, и две стриженых головки торчали по обе стороны из вьючного хурджуна. -- Э, Роушан-апай сказала... Будет довольна! Так объяснил ему это Шерйездан, заметив недоуменный взгляд Авраама. Два сына родились уже у Роушан, и она поручила мужу привезти с войны девочек, чтобы стали потом им женами... Пожар и вопли Амиды слышались Аврааму, пока он смотрел, как снимал с лошади Шерйездан переметную суму с детьми. В младенческих хитонах были девочки и вовсю таращили черные глазки, крепко уцепившись за Шерйездана. Одна из них захныкала, когда опустил он их на землю. И опять взял ее на руки Шерйездан, засмеялся, поцеловал. Девочка успокоилась. Авраам вздохнул... С царской почтой ехал он от границы. -- Не положено!.. Это было любимым словом у азатов. Когда они говорили так, задавать вопросы, взывать к разуму или чувствам, доискиваться причины было бесполезно. Высшая форма мирового порядка, смысл всего сущего содержались для них в этом кратком отрицании. Сейчас они стояли непрерывной линией, как требовалось по "Аин-намаку", когда за спиной река. Сияющий куб дворца парил в небе на том берегу. Азаты не пропускали красных деристденанов к переправе на Ктесифон... Недоумевающая толпа молча теснилась перед заставой. Они ничего не несли с собой с этой войны, деристденаны, и опавшими были холщовые мешки за их спинами. -- Не положено!.. Время от времени это говорил им вполголоса плотный, похожий на Исфандиара сотник с мокрой от пота шеей. Они и не спрашивали ни о чем. Видимо, им тоже был понятен тайный смысл этого слова. И вдруг все сразу двинулись вперед. Даже не вынимая своих ножей, слитными пятерками шли красные деристденаны, и азаты принялись привычно, деловито рубить их прямыми, расширяющимися к концу мечами... В полной тишине делалось это. Только тупой деревянный стук и шорох рассекаемой человечьей плоти отдавались где-то далеко в небе. И еще выдохи азатов колыхали влажный горячий воздух. Красная вода позади поглощала, прятала звук... Сердце задрожало у Авраама. Он ясно увидел знакомого гончара и его братьев из Гундишапура. Прижавшись телами друг к другу, шли они навстречу сверкающему железу. Привыкшие изо дня в день мять чистую глину были у них руки. Но потом он перевел взгляд и увидел, что и у другой пятерки такие же длинные руки с бронзовыми, жесткими от тысячелетнего труда мозолями. И лицо у них было одно. Третья пятерка тоже показалась ему знакомой, и четвертая, и пятая. Они шли: гончары, ткачи, кузнецы, ковроделы, арийцы и неарийцы... На прибрежном холме у переправы увидел он Сиявуша. Спокойные, как у волка, были его глаза, и вспышки мечей холодно отражались в них. А рядом стоял Фаршедвард -- младший Карен, который сам когда-то был великим, но отказался от всех почестей и богатств во имя правды Маздака. И опять увидел Авраам тот день, когда на камнях за дехом зарезался неимущий азат, у которого этот человек отнял жену. И лай собак, и хохот услышал Авраам. "А я хотел ему взамен толстую Фиранак прислать!.." Точным повторением Быка-Зармихра казалось сейчас лицо голубого Фаршедварда. И все же другим было оно. У покойного эранспахбеда прямые солдатские морщины вспарывали щеки и подбородок, в глазах стояла откровенная скотская злоба. А у Фаршедварда под кожей светился благородный белый жир, маленькие Кареновы глаза горели доброжелательством. Мягко, волнисто двигались пухлые губы, как бы присасываясь к чему-то незримому... Уже с того берега посмотрел Авраам. Синяя линия азатов по-прежнему была недвижима. Как только подкатывалась к ней красная волна, опять возникало железное сверкание. Неровные красные пятерки покрывали прибрежные зеленые холмы, расползались в стороны... 6 Арийские бугры вздулись на плоском безбровом лице управляющего Мардана. Совсем как у великих, оттянулись книзу губы, а круглые розовые ноздри смотрели в небо. Большое твердое брюхо появилось у него, и Аврааму пришлось потесниться в коридоре дасткарта... Ночью была у него Мушкданэ. Главным человеком в рустаке стал Мардан. Те, кто не хотел его, изгнаны. Многим скоро придется плохо. -- Все это Розбех мешает людям. -- Приподнявшись, она оглянулась на темный угол, зашептала: -- Окружил себя христианами с их жугутским богом, армянами всякими. Честному арийцу тут не пробиться. Но ничего... Он лежал на спине. Приняв за обиду его молчание, она стала настойчиво ласкать его полной короткой рукой. В голосе ее было оправдание: -- Я не говорю, конечно, обо всех. И среди христиан есть хорошие... Да и какой ты христианин? Разве что обрезанный... Ничего. Какое это имеет значение?.. Она говорила искренне. Тогда он спросил, в чем же вина Розбеха. -- Понимаешь: правда -- она и есть бог. И у нее, значит, четыре этих... силы: Память, Радость, Различение... -- Не освобождая занятой руки, она принялась объяснять: -- Нет, сначала Различение, потом Память... И все они действуют через "Семь", а те уже -- через "Двенадцать". Как у царя царей: вазирги есть, спахбеды, шахрадары... А Розбех не признает этих "Семи". И "Четыре" не так признает, как нужно: вместо Различения у него что-то другое, я уже забыла... В общем, уклоняется от правильного пути... Подогнув тяжелые деревья-ноги, лежали на круглых животах слоны. Цепи от них были замотаны на железных столбах. Мерно качали они гранитными головами, и бивни их скрежетали по медным тазам. Прислужники все подбрасывали влажную джугару. Авраам принюхался: зачем здесь, среди города, пьяные слоны? На высоком черном коне сидел маленький горбун, и глаза у него горели, как и там, на ступенях к реке, когда протыкал он ножом завернутую в ковер девочку. Громадный красный рот был у него... Слонов стали покалывать в пах. Яростно раскачивая хоботами, начали подниматься они. Сухой каменный хауз увидел Авраам. Гладкий скат был к нему, и слоны побежали, теснясь, опережая друг друга. Там лежали люди... Двумя ногами сразу, передней и задней, становился слон на человека, и сухой хруст слышал Авраам. Ладонями захотел он заслониться, но кровь была везде... Слоны топтали людей!.. Остались двое связанных мужчин, женщина со свертком, старик. Красная грязь разбрызгивалась кругом. И куски ткани... Вопль убийства докатился наконец до его ушей. Нет, не мог он услышать хруста, потому что ревели карнаи... Белой тканью закрывала младенца женщина от огромной ноги. Похрюкивали слоны, маленькие глазки горели веселыми рубинами... Авраама тошнило под деревом на краю майдана. Трубы кричали... ИЗМЕНЯЮЩИХ ПРАВДЕ... ПОСТИГНЕТ... Никогда еще не говорил так Розбех. Тонкое благородное лицо его светилось, и радость удовлетворения была в чистых арийских глазах. Когда он победно вскидывал руку к царскому трону, красная рубашка простого деристденана всякий раз открывалась под фиолетовым плащом. -- Плачут великие, но не верит слезам красный Ктесифон!.. Да, хлеб и женщин забрали у них, и равны люди сейчас на земле Эраншахра. Но далеки великие от того, чтобы примириться с потерей богатства и власти. Только смерть очистит их души от зла. И всех из рода постигнет кара: старых и юных, имущих, ибо такова скверна богатства, что заражает через родственную кровь. Вот почему мы дали нашему доблестному пайгансалару право на убийство!.. И вдруг увидел из диперанской ниши Авраам, что только датвар Розбех в красной одежде под судейским плащом. Все, кроме него, сняли уже красные куртки и покрывала. В черном были теперь они: Тахамтан, Фаршедвард, оставшиеся здесь вожди деристденанов. Вторым от Тахамтана сидел "Меч Маздака" -- грозный пайгансалар. Голова с огромным безгубым ртом утонула в глубине маленького черного комочка. Его называли еще Гушбастар -- "Слушающий ночные сны". Тахамтан молчал, но на него устремлены были взгляды, а не на Розбеха. Какое-то ожидание было на лицах сидящих. Только царь царей на своем троне и воитель Сиявуш смотрели прямо перед собой. -- Слава тем, кто железными крючьями выкорчевывает зло в Эраншахре! -- вскричал Розбех. -- Они не испугались крови, и в веках останутся их деяния. Потомки станут гордиться их великим подвигом... Заговорил один из людей-вастриошан. Долго рассказывал он, как какой-то человек из их рустака не пустил соседа к своей жене. Крючьями, как мертвую плоть, потащили его ночью вместе с женой... Датвар Розбех, не дослушав, повел рукой от плеча: -- Когда кузнец бьет молотом по горячему железу, искры летят во все стороны. Они могут упасть на случайного человека. Значит ли это, что нужно потушить горн?!.. Спокойные желтоватые глаза Тахамтана посмотрели на Розбеха. Ночь была, когда закончился Царский Совет. Дипераны спустились по крученой лестнице и остановились. Черные люди ждали у стены с задней стороны дворца. Было видно, как откинулась завеса и великий датвар Розбех пошел в полосе света. Железные крючья протянулись к нему с четырех сторон, захватили под ребра, в промежность, за подбородок. Свет пропал. Человеческий вопль раздался во тьме... 7 В доме у Артака спал он в эту ночь. И едва приклонил голову, слон побежал на него. Уклонился Авраам от чудовищной ноги, но дико закричал кто-то, и с разных сторон потянулись крючья. Они и вправду тянулись из тьмы, острые железные крючья, которыми волокут мертвых в "Башню Молчания". Но не за ним. Артак в белом ночном балахоне стоял посреди комнаты. Под подбородком проткнуло его отточенное железо, рвануло к земле. Другой крюк держал в промежности, и еще два тащили за ребра... Голых женщин гнали мимо, тыкая во все места острыми наконечниками. Потом проволокли истерзанного старика диперана, детей. И потайной факел едва не опалил бровей Аврааму. -- Этого пока не надо!.. Они ушли, и никак не мог вытолкнуть комок из горла Авраам. Свою куртку нащупал он и надел. Снова попытался крикнуть, позвать кого-нибудь, но ничего не получалось. Так и вышел он на улицу... Конь убежал, и пешком шел Авраам, поворачивая в какие-то улицы, переулки. В серой предутренней мгле изламывались черные тени, скрежетало железо о камни, плакали люди. И шуршание слышалось отовсюду -- тихое, неумолимое, как будто двигались крысы... На третий день увидел Авраам у моста через царский канал толпу людей. Кресты из неструганых бревен в руку толщиной висели у них на груди. Цепями и грубыми веревками подвязывались они к шее. И только так должны были ходить отныне в Эраншахре христиане. Все они пришли сюда с этими тяжкими крестами: старики, женщины, дети. А по другую сторону стояли иудеи, и литые медные шары объемом с голову младенца висели у них под черными бородами. Так определен был их размер по новому закону нового вазирга Фаршедварда... Они отодвигались от Авраама -- христиане и иудеи, и он понял, что это из-за его куртки. Всех, кто в красном, ловили в эти дни на улицах и волокли на тайяры к Тигру. С холодным ожиданием смотрели на него служители пайгансалара, охраняющие мост... Деревянные столбы в два ряда стояли на мосту, и люди качались на них головой к земле. Он сразу узнал епископа мар Акакия. Такое же скучное лицо было у него, как всегда, только перевернутое, и надвое был разодран подбородок. А напротив покачивался от ветра мар Зутра, экзиларх иудейский, и веером свисала большая борода на голый блестящий лоб. В вавилонском Междуречье отсиживался он до сих пор, отбиваясь от войска, но был наконец схвачен... Кто-то вежливо тронул его за плечо, и Авраам оглянулся. Сзади стоял старый еврей, с которым говорил он как-то в доме экзиларха. -- Ну, как вам это нравится? -- спросил тот, как будто продолжая прерванный разговор. -- А знаете, что сделали с нашим Аббой? Его бросили в кариз, чтобы рыл там канал. Это под землей, вместе с гуркаганами... Он вдруг уцепился за рукав Авраама и потащил из толпы. Глаза его восторженно сияли. -- Знаете, что я вам скажу... -- зашептал он в самое ухо. -- Все равно остался столб огненный... Будет он... Будет!.. Авраам вырвался из рук сумасшедшего старика и побежал пыльными переулками... Знакомое подворье, обсаженное шах-тутом, было перед ним и большие ворота. Голодная собака бросилась ему под ноги. Чернели склады сорванными дверями, песок выше колена намело к ним. Авраам уже слышал, что Авель бар-Хенанишо, его родственник, водит теперь караваны где-то через хазарские владения... -- Меня не тронут -- сказал врач Бурзой. -- Они уже звали к этому... Маздаку... и я смог принести облегчение его почкам. Это болезнь всех, кто долго был в сырости, под землей... Они очень дорожат своим здоровьем, такие люди... Авраам не знал, почему пришел к Бурзою. Пустота и холод наполняли там стены. В дом, где бывал Розбех, боялись заходить. Врач обрадовался: ему необходимо было говорить. -- Вы заметили, что этот... Маздак... всегда молчит. Видели на базаре старого индуса с коброй? Если бы он заговорил, кобра укусила бы его. Таинство молчания!.. Есть "Уста Маздака". Так они называют отказавшегося от своего рода Фаршедварда. И тот говорит, что правда необъяснима для каждого человека в отдельности. Только толпе можно овладеть ею. Помните: "О Маздак, о-о!.." Все очень просто, но пройдет время, и мы с вами сами будем выискивать в этом мистическое, вечное, так или иначе великое. Простота объяснения страшит наши диперанские умы. Мы ведь тоже хотим быть великими... Врач Бурзой помолчал, отрицательно покачал головой: -- Никому еще это не проходило даром!.. Неожиданно явился Лев-Разумник. Близким человеком к вазиргу Фаршедварду, главному ненавистнику иудеев, стал он. Говорили, что никому не доверяет тот больше, чем ему. -- Каждый шахрадар имеет своего жугута! Бурзой шепнул это арийское присловье, пока Лев-Разумник вышагивал по комнате. -- Он дурак был, этот Абба! -- с важностью сказал Лев-Разумник. -- Не понять такой простой вещи, что "Четыре" это "Четыре", "Семь" это "Семь", а "Двенадцать" это "Двенадцать". Вот и докатился до измены великой правде... Врач Бурзой и Авраам молчали. -- Тебя тоже хотели там пощупать, но я поручился им. -- Он покровительственно кивнул Аврааму. -- Между прочим, сам великий Маздак откуда-то помнит тебя. У него замечательная память. Лишь через неделю пришел он в дасткарт. Вещи его были выброшены наружу. У самой двери на земле валялся его мешок, кожаная сумка, свитки. Рабы перешагивали через них. Они заделывали проломы в стенах, мыли и чистили помещения, красили все сверху донизу густой, сильно пахнущей бронзой. -- Тут уже нет места, -- сказала ему Мушкданэ. -- Сам понимаешь: Мардан-шах близок великому Маздаку и не может жить, как сова, в таких развалинах. Для начала хоть кое-что необходимо сделать... Она принялась по-дружески рассказывать ему, какой умный и красивый сам великий Маздак. И очень простой: долго говорил с ней, когда все они собрались в царском дворце, обещал на днях сам прийти к ней. Ему, наверно, понравится розовый шелк, который остался от Фарангис -- жены этого старика эрандиперпата, который жил здесь когда-то, еще до великой ночи. Очень идет такой шелк к цвету ее кожи... Какая-то девочка из прислуживающих споткнулась от испуга, увидев ее. Желтые сливы просыпались из таза, что несла она на голове. Мушкданэ сорвала серебряную туфлю с ноги и принялась яростно колотить ее каблуком по лицу. Девочка только всхлипывала, не смея поднять руки. Кровь закапала у нее из носа, из разбитого глаза. -- Прямо не знаю, что делать с ними! -- пожаловалась Мушкданэ. -- Недоглядишь где-нибудь, и сразу убыток... Она побежала в коридор, переваливаясь на серебряных туфлях. В ширину Мушкданэ уже была такая же, как и в высоту... Книги из библиотеки горой лежали на заднем дворе дасткарта. Лошади, привозящие из окрестных селений масло и пшеницу в хранилище, шли по ним, оставляя навозные следы. Он выбрал все, что мог унести... Когда прошел он ворота, черные всадники пайгансалара проволокли на рысях окровавленного человека. Бритая голова колотилась вдоль дороги о камни и стволы деревьев. Слипшийся клок черных волос, оставленных на счастье, попадал всякий раз под копыта лошадей. Фархад-гусан это был, певший когда-то о жнецах на горе... Азаты молча стояли у сторожевой башни, и сотник Исфандиар находился среди них. Арийское послушание было в их глазах... А на площадке для наблюдения стоял Мардан. Нос отвердел теперь у него, и ноздри смотрели прямо. Бугры уже не прятались всякий раз. Домашний раб при Мардане рассказал сегодня Аврааму, как все получилось. Ремнем избил когда-то Мардана Фархад-гусан. И слухи ходили, что был он тем азатом, который в "Красную Ночь" снес на площади голову Быку-Зармихру. Вот Мардан и донес об этом младшему из Каренов -- вазиргу Фаршедварду. Да и сам Мардан уже в силе... 8 Первым к царю царей и богу Каваду сидел Тахамтан. Для него уложили специальный помост из подушек, и возвышался он над остальными в Царском Совете. Фаршедвард садился сразу за Тахамтаном. Черный комочек вдруг вынырнул из-под руки и оказался на подушке раньше него. Большой безгубый рот страшно открылся навстречу вазиргу Фаршедварду. Но Тахамтан повернул голову, и послушно отполз на третье место горбун пайгансалар... И по всему залу слышалось шуршание. Никак не могли успокоиться люди, одетые в черные кожаные куртки-кабы. Они неслышно передвигались, сталкивая друг друга с подушек и устремляясь ближе к Тахамтану. Он обвел их желтым взглядом... С другой стороны, где сидели воители, тоже появились люди в черном. Через подушку от эранспахбеда Сиявуша сидел уже один из них. Лишь в сословии вастриошан все было по-прежнему белое... В глубь диперанской ниши посмотрел Авраам. Не было рядом уже Артака, Аббы и самого главы царских писцов -- старого безобидного Саула. Вместо него пришел диперан второго ряда Фаруд из Нисибина -- тот самый, которому помогал в юности Авраам переписывать христианские колена города. Фаруд сказал, что опаскудились ктесифонские дипераны-иноверцы, и призвали его навести порядок. Служители пайгансалара -- по два с каждой стороны -- сидели теперь в нише, не спуская с диперанов глаз... Фаршедвард сделал положенный знак и склонился перед царским троном. Потом он повернулся к Тахамтану, опять закрыл ладонями глаза и губы. И сразу вдруг обе руки вскинул кверху: -- О великий Маздак!.. -- Маздак, о-о-о-о-о!.. Застонали изукрашенные стены, рельефы, курильницы, притухли и снова загорелись трехъярусные светильники. С поднятыми к Тахамтану руками сидели все, и рты были округлены в самозабвенном молении. Проснувшийся старец в ряду сословия вастриошан в недоумении вертел головой. И царь царей пробежал быстрым удивленным взглядом по нишам... Фаршедвард не опускал воздетых рук: -- Слава тебе, светоносный Маздак!.. Все, сказанное до тебя, лживо. Во тьме блуждали люди, пока не пришел ты и не возвестил "Четыре, Семь и Двенадцать". На все времена и всем народам указал ты путь к счастью. Как красное солнце встаешь над миром, и рассеивается тьма!.. -- О-о-о-о-о!.. На этот раз увидел их Авраам. В нишах по всем стенам были спрятаны люди. Короткий знак делал пайгансалар, и завывали они высокими голосами. Вслед за ними начинал стонать зал. Старец в белом все вертел головой. Светлолицый Кавад уже никуда не смотрел... -- Напрасны надежды приспешников тьмы на хаос и безвластие! -- гремел Фаршедвард. -- "Четыре, Семь и Двенадцать" -- это величайший порядок в мире. Нет при нем места лживым разногласиям и сословному противоборству. Все люди -- братья на земле Эраншахра!.. Веселыми, злыми брызгами сверкали глаза Фаршедварда. Как у пьяных слонов, отсвечивали они красным. И не было на гладком породистом лице прямых и честных солдатских морщин, как у Быка-Зармихра... К возрождению чистого арийского духа призвал Фаршедвард. Этот дух древних воителей Ростама и меднотелого Исфандиара, дух великих Кеев, дух Арташира и Шапура -- победоносных внуков Сасана, гармонически сочетается с правдой Маздака. Он, этот воедино слившийся дух, помог опрокинуть ромеев, посягнувших на само существование Эраншахра. Именно под эту основу основ подкапывались розбехиды. Твердая арийская верность правде страшила их. Они знали, куда следует направить удар. Безродные христиане с их противной арийскому духу иудейской книгой были у них главными советниками. На деньги, идущие от кесаря, готовилось неслыханное злодейство... Следующим говорил бывший вождь истинно верящих в правду из Истахра: -- О великий Маздак!.. -- Маздак, о-о-о-о-о... Он повторил все сказанное Фаршедвардом и к концу заметил, что не все еще розбехиды выловлены в Эраншахре. Коварны они и, как червь в спелое яблоко, пролезают порой в самое сердце правды. Ничье имя не назвал он, а только посмотрел на сидящего перед ним другого вождя -- из Хузистана... Тахамтан кивнул головой, и сразу выкрикнули это имя. Негодующе простирались к хузистанскому вождю руки. Тот закричал, что был всегда врагом подлому Розбеху, но не дали ему говорить... -- О великий Маздак!.. -- О-о-о-о-о!.. Притухали и вспыхивали светильники... Дипераны уже знали, что это будет, и, спустившись по крученой лестнице, затаились в простенке. Черные люди стояли во дворе с поднятыми крючьями, и шли в полосе света сословия... Что-то захотел крикнуть опять вождь из Хузистана, но острое железо уже разорвало горло. Клокотание послышалось в наступившей тишине... Другой хотел убежать, но крючья неумолимо подцепили его за ребра, в промежность и под подбородок. Их специально учили этому, людей в черном. Лишь старый азат с порубанным лицом из сословия воителей рванул к себе железный крюк и со свистом размахнулся. Стрелы впились в него со всех сторон... Еще девятерых, которые опаздывали округлить рот при знаке пайгансалара, уволокли во тьму. С царем царей ушел Сиявуш другой дорогой... Все прошли уже из Царского Совета, но продолжали стоять черные люди. Холодную тяжесть ощутил Авраам в груди и животе. Она разливалась по телу, сползала в ноги... Глава царских писцов Фаруд медленно прошел под крючьями, остановился, повернулся. Мертвый свет падал на его улыбающееся лицо. Была очередь идти Аврааму. С тихой реальностью приближались висящие в ночи крючья. Тускло поблескивали острые загнутые наконечия. Над головой уже покачивались они. Что-то ледяное коснулось уха... Все ближе было лицо Фаруда. Только когда завопили за спиной, оглянулся Авраам. Черные тени плясали там, и слышалось тихое шуршание. Армянина Вуника утаскивали во тьму... На другой день сказали Аврааму, что едет он с посольством к ромеям, в Константинополь. Все та же ночная улыбка была у известившего об этом Фаруда. С нескрываемой враждебностью прикладывал он казенный перстень с печатью к ходатайству о выдаче подорожных денег. И о "красных абрамах" упомянул что-то... Авраам шел и думал, почему его посылают сейчас к ромеям. О царе царей не убоялся пробормотать Фаруд, что не по-арийски падок тот к жугутским прихвостням, даже имена их помнит... И врач Бурзой, у которого жил он теперь, удивлялся. Крючьями волокут сейчас всех, кто был в красных диперанах. Лишь вчера бросили под слонов великого арийского певца Кабруй-хайяма. А его отпускают... "В один день родились мы с тобой, христианин Авраам..." Так сказал ему когда-то Светлолицый. Арийское древнее поверье есть, что судьбы ровесников связаны. Может быть, потому и не потащили его крючьями по указке Фаруда, а сейчас отправляют из Эраншахра... Врач Бурзой при прощанье сдвинул густые брови, посмотрел в глаза. -- Тебе лучше подольше оставаться у ромеев, мой Авраам... -- сказал он. 9 Квадриги мчались, веером вздымая тяжелый мокрый песок на поворотах. Одномастные кони были впряжены в колесницы, голубые и зеленые ленты вились в хвостах и гривах. Такие же -- голубые и зеленые -- рубашки были у возничих, а на громадном ипподроме по тем же цветам разделялись трибуны. Даже в кесаревой ложе наряду с голубыми были зеленые платья. Когда какая-нибудь квадрига вырывалась вперед, неслыханный рев возникал на трибуне, в чей цвет была она... Нет, не останется он у ромеев... Авраам это понял, как только переехал границу и медленно затих за спиной теплый бронзовый звон языка пехлеви. Шумели такие же пестрые, как в Нисибине, приграничные базары, много дней вертелись по кругу над ущельями каменнокрасные армянские селения с крестами на скалах. А потом раздвинулась земля, засияло голубое море, и белые колоннады с уходящими в волны лестницами утверждали бесконечную красоту мира... Ухожены были сады и виноградники в ромейской Кесарии, крепкие сытые рабы трудились в полях и имениях. Бесчисленные виллы стояли по холмам, и легкие невысокие стены окружали их подножья. Давно уже не знала нашествий эта часть империи. Сюда не доходили ни готы, ни прорывавшиеся всякий раз через Кавказ многоликие гунны. Лишь изредка беспокоили с моря вандалы, но в последнее время не решались заплывать дальше Родоса. Люди улыбались друг другу в селениях. А сердце Авраама кровоточило от тоски по черным камням Ктесифона, и не спалось ему ночами... Вороная квадрига со светло-зелеными лентами вырывалась к финишу, и закричал в победном восторге Авраам, ибо прасины -- "зеленые" -- были все его друзья в Новом Риме... К Леониду Апиону, патрицию, ходил он здесь всякий вечер. Торговыми делами в товариществе управлял тот, потому что сюда, в Константинополь, переместилось все. Те же люди, что и на ктесифонском подворье, собирались в двухэтажном складе на берегу спокойного синего залива. Лишь торговые пути стали длиннее и товары вздорожали. Зиндбад-мореход плавал на своих тайярах где-то вкруг Кульзума, огибая Эраншахр. В Палестину и коптскую Александрию везли потом посуху шелк, золото, индийские камни, пряности, а там снова все перегружалось на корабли. Авель бар-Хенанишо уже в третий раз ушел с караваном через Тавриду, гуннские и хазарские земли. Дорого обходилась охрана, потому что гипербореи в шкурах выходили из своих лесов далеко в степь и нападали на путников. Кесарь поощрял прасинов, вершивших денежные и торговые дела в империи. В два с половиной раза выросли поступления в его казну после разгрома товарищества в Эраншахре. На этот раз взвыли венеты -- "голубые". Две их колесницы сразу обошли "зеленых", и первые четыре лошади несли на мощных грудях белую ленточку финиша к кесаревой ложе. На краю трибуны прасинов сидел Авраам и в который раз изумился людскому буйству. Двадцать тысяч "голубых" скакали, били в радости друг друга по спинам, плакали. Через несколько рядов от него в патрицианской ложе старый достойный сенатор Агафий Кратисфен в неистовстве колотил палкой по барьеру. А ведь в предыдущем заезде сам Авраам прыгал, как пьяный козел в ромейских празднествах -- брумалиях... Тот же старый неумный шахрадар, ведший с ромеями переговоры в Нисибине, послан был в Константинополь. Не ему было тягаться с этим Агафием Кратисфеном и холодными кесаревыми евнухами. По-персидски хитрил он и, пожалуй, смог бы обмануть добрую сотню других шахрадаров. Так сказочный воитель Ростам обманывал некогда туранцев, забираясь в их крепости под видом купца. Но совсем в иной плоскости вершилась ромейская политика, и неуклюже мерзкими казались первобытные шахрадаровы ухищрения... А вдобавок приставлен был к посольству человек в черной куртке-кабе, имевший, по обычаю, лишь прозвище. Барсуком звали его среди своих, и Авраам помнил, как на ступенях чужого дасткарта отвязывал тот лодку, куда попрыгали потом убегающие гуркаганы... Видать, по внешнему подобию брали они себе клички в каризах. Переваливаясь на кривых коротких ногах, ходил Барсук, и тяжелые крючковатые руки цеплялись за все по пути. Грамоты не знал он и не смыслил ничего по-ромейски, но сидел на всех диспутах и внимательно смотрел в животы говорившим. Глухое недоброе ворчание издавал он всякий раз, когда уходил Авраам по своим делам от посольства. Прислужники Барсука ходили по пятам... Персы еще до подхода ромейских армий ушли от Феодосиополя, Амиды и Эдессы, так что быстро договорились о том, что все остается при старых границах. Но требовали возмещения ромеи и не хотели давать золото на охрану кавказских проходов. А персы решили навечно замкнуть эти проходы стенами, уходящими от гор прямо в море. Все больше денег требовалось им... И еще самим царем царей было поручено шахрадару просить кесаря усыновить до совершеннолетия царевича Хосроя. Так уже было между Эраншахром и ромейской империей. Царь-грешник Ездигерд Первый воспитал при себе малолетнего кесаря Феодосия, и долго не воевали тогда ромеи с персами. От младшей из трех царских жен рода Испахпатов родился Хосрой. Еще два сына от других законных жен было у Светлолицего Кавада. Средний сын Зам потерял глаз при соколиной охоте, так что не годился в цари. Зато старший, царевич Кавус, надевал уже черную куртку и ездил ночами с людьми пайгансалара. Поэтому как только имя третьего сына Хосроя услышал Барсук в речи шахрадара, то рявкнул на него, не стесняясь ромеев... Все свелось к тому, что другое, более высокое, посольство прибудет со временем ко двору кесаря, и тогда решатся все дела между империей и Эраншахром. Кесарь не допустил к себе шахрадара с его людьми. Лишь императорским магистром оффиций были они приняты, да еще евнух-препозит кесаревой опочивальни поговорил с ними. И это было уже неплохо, потому что прямое отношение к императрице Ариадне имел он, которая после смерти Зенона с согласия сената и цирковых партий -- демов избрала себе мужем нынешнего кесаря Анастасия. Пока что от персов были только взяты подарки. В гостином дворе, где жили они, составлялся караван с ответными дарами кесаря царствующему брату и богу Каваду... Квадриги медленно уплывали в ворота, провожаемые неистовствующими трибунами. Вдруг словно ветер прошел по ним, и все стихло. Лишь где-то внизу явственно слышалось рычание. Диких зверей выпускали в ров, разделявший трибуны, чтобы не случилось побоища... Прямо напротив кесаря стояли приподнятые над остальными голубые и зеленые ложи возглавлявших обе партии народных вождей -- демархов. Были еще белые и розовые демы на ипподроме, но немногочисленные ряды их примыкали к главным цветам: "белые" -- левки к венетам, а "розовые" -- русии к прасинам. Они редко выставляли собственные колесницы... -- Приветствую тебя, великий народ! Это глашатай кесаря провозгласил в гигантский рупор, и человек в пурпурной мантии с диадемой на голове по-римски вскинул руку. В такие же рупоры отозвались ложи демархов: -- Привет тебе, Анастасий, вечный август и автократор! На имперской латыни сказали они установленные слова. Во всех префектурах, диоцезах и провинциях империи писали на этом языке. Но обиходная речь была эллинской -- чем дальше к востоку, тем больше... "Голубые" победили в скачках, и их демархи обратились через рупоры первыми к кесарю: -- Скажи, Анастасий, будет ли твой квестор судить Патрокла-Крысомора? Еще Константин Великий, чьим именем зовется Новый Рим -- Византий, установил народное право одобрения или осуждения на ипподромах всех действий властей. Патрокл Мантитей, судовладелец и откупщик из прасинов, подрядился на доставку пшеницы из Ливии. Часть ее оказалась проросшей, и люди болели от плохого хлеба. Крысомором прозвали за это Патрокла. Кроме того, казна заплатила ему отступного за четыре утонувших галеры с пшеницей, а одну из них видели после этого на Крите... -- Мой консисторий не нашел вины Патрокла Мантитея, патриция... Услышав ответ, закричали, застучали ногами голубые трибуны. Потом по знаку своих демархов прекратили они шум, и тогда вдруг по-эллински обратились к кесарю прасины: -- Чем наградишь, вечный август и автократор, славный девятый легион магистра Вителия?! Громовым хохотом ответили трибуны. Даже среди "голубых" приветственно замахали руками. Один из пяти военных магистров империи, престарелый дукс Вителий, командовал пограничными легионами на Евфрате, в провинциях диоцеза "Восток". Когда комиссия префекта приехала проверять, как идет переформирование армии после неудачной войны с персами, то не обнаружила целого легиона. Между тем на несуществующий девятый легион аккуратно выписывались питание, обмундирование и даже ртуть для чистки ромейских орлов. Влиятельные венеты из древних римских родов всячески прикрывали Вителия, и кесарь не спешил с отстранением его от дел. "Зеленые" сильны были в диоцезе "Восток", и ему надо было иметь там "голубого" стратига... Словно не слыша подоплеки в каждом вопросе, серьезно отвечал кесарь. Кучка тихих евнухов сидела за ним. Авраам вспомнил известное высказывание одного из них -- государственного старца Урвикия. Когда патриарх обратил его внимание на то, что сатана просыпается в людях на ипподроме, великий евнух сказал: "Вот и хорошо: крепче спать будет потом!" Как на земную реальность, без варварской претенциозности и мистики, смотрели они на людские страсти. Выход давали им здесь, и не копились эти страсти в душах до безумной грани... Их мало интересовали уже древние герои. Ловкий Язон с хитроумным Одиссем явно брали верх над первобытным Гераклом. Равновесие правило империей. Теплое синее море плескалось у здешних берегов, солнце не жгло так немилосердно. И не было столько голодных... -- Может быть, погреться захотел твой эпарх Ксантий?! Трибуны примолкли. Это была откровенная угроза, хоть и относилась к управителю города. На главной улице Месе, идущей от Золотых Ворот, видел Авраам почерневшие остовы домов. Даже многочисленные монументы и стены императорского дворца на Августеоне опалены были пожаром. Не так давно возмущенные демы после представления на ипподроме начали подряд поджигать дома сенаторов, а кесаря забросали камнями... -- Полисионерам претория, магистрам и милиции указано на возможность новых выступлений демагогов... Опять долго шумели трибуны, угрожающе вскидывались кулаки и выкрикивались проклятия кесарю, пока разноцветные трубачи не затрубили в сверкающие трубы-фанфары. Ромейские актеры-мимы нестройной толпой шли из ворот, и овацией встретил их ипподром. А мимы уже перестроились на ходу, трое отделились от остальных, запрыгали впереди. Один из них приставил к лицу огромную, больше себя самого, маску и степенно, размеренно зашагал взад и вперед по театральным подмосткам. Ахнули трибуны: это он ходил по арене -- Анастасий Дикор, уравновешенный, дебелый, выбранный императрицей в мужья из простых чиновников-силенциариев. Со дня воцарения не оставляли его в покое мимы, и неоднократно изгонял он их за наглость из стен города... А двое других пока что вывернули плащи. Один из них оказался голубым, другой -- зеленым. Маски нацепили они и стали с двух сторон по-собачьи хватать Анастасия за полы. Но тот продолжал спокойно выхаживать, ловко и незаметно лягая голубого и зеленого демархов. Авраам качался от хохота вместе со всем ипподромом. Размеренно аплодировал кесарь в своей ложе, гулко били в ладоши подлинные демархи... Потом набежала целая толпа мимов. Маски и одежды изображали все диоцезы империи, и каждый оттеснял другого, чего-то требуя от кесаря. Копт из Египта вкупе с армянским нахараром совали ему свои кресты в утверждение божьей природы Спасителя; их отталкивал несторианин из Эдессы; грубый иллириец тащил императора в сторону старого Рима, показывая при этом пальцем на скалившего зубы готского конунга; тощий самаритянин, взявшись за руки с иудеем, выбирали камень покрупнее, чтобы толкнуть его на Новый Рим. И еще громадный, нелепый, красноротый зверь все рычал из-за Евфрата: зубы у него торчали из головы, хвост был покрыт шипами, длинные крючья заменяли руки и ноги, а на туловище была натянута черная персидская куртка-каба... Закончилось представление мимов, и служители стали составлять из железных звеньев большую круглую клетку. Рыканье усилилось во рву. Убийц, пиратов и рабов-поджигателей должны были скармливать здесь зверям. Лишь желающие из плебеев оставались смотреть это зрелище... И вдруг встали в одном порыве трибуны: голубые и зеленые. Тысячерукий гром покатился к кесаревой ложе: -- Привет тебе, Анастасий, наш вечный август и автократор! Кесарь, большой, дородный, с невыразительным лицом, плыл на носилках сквозь толпу, направо и налево вздевая руку. Каждый из пятидесяти тысяч обращался к нему. -- Вечно живи, мой кесарь, великий, несравненный!.. Это выкрикнул сосед -- черноволосый крепкий эллин в полотняной тоге, и Авраам в изумлении открыл рот. Лишь накануне тот, когда демархи спрашивали о магистре Вителии, при общем смехе пожелал кесарю Анастасию подавиться костью в сегодняшний ужин. Может быть, и впрямь изнемог сатана на переполненном страстями зрелище. А те, в коих не успокоился враг рода человеческого, терпеливо ждали, пока служители обнесут решеткой арену... Патриций Леонид Апион нахмурился, когда Авраам рассказал обо всем, что было на ипподроме. -- Безмерные нападки демагогов принуждают кесаря утяжелять десницу, -- сказал он. -- Пока еще терпимо, но, если наденет порфиру другой, властный и менее рассудительный, произойдет недоброе. -- Возможно такое? -- спросил Авраам. Патриций пожал плечами: -- Политическое здравомыслие неминуемо потребует положить более тяжелую гирю на другую чашу весов. Как бы, перетянув, не придавила она разум!.. Ничего больше не сказал Леонид Апион, потому что не было у него времени заниматься разговорами. Внизу, у пристани, стояли пятнадцать плоскодонных кораблей, которые должны были через день уплыть с товарами через Черное море и дальше по Борисфену до древнего Кеева-города. Испокон веков вели там ромеи обмен с северными язычниками... Весы и гири!.. Все они здесь, особенно прасины, приводили примеры из торгового обихода. Даже кесарь в своих указах пользовался экономическими терминами. И лишь опухшие люмпен-пролетарии, отирающиеся у бесчисленных винных лавок, по-римски выпячивали груди и клялись Гераклом... Последний вечер в доме Леонида Апиона испортили ему здешние знакомые Агафон и Евстропий Руфин, поэт... В префектуре претория служил гладкий, кругленький, с золотыми кудряшками вкруг лысой головы Агафон Татий. Хитроумнейшим инженером был он и ведал всеми императорскими стройками города. Уже долгое время носился он с идеей возведения в Новом Риме небывалого храма господня, в котором воплотилась бы древняя, угодная богу мысль о единстве Востока и Запада. Наставнице мудрости -- святой Софии -- будет посвящен этот храм и толпы молящихся со всех концов земли вместит в свои стены. Лучшие мастера в мире распишут его святыми сюжетами. И, взглянув на храм, осмыслят дикие князья и конунги величие церкви Христовой... Выше ростом становился Агафон, когда рассказывал о своем замысле, и глаза у него горели. В префектуре ценили его, и консисторий в скором времени должен был рассмотреть проект храма. Сам кесарь дважды выслушивал Агафона Татия... В первое же свидание в доме Леонида Апиона, после увлекательного рассказа о храме и других задуманных им строениях, маленький Агафон таинственно поманил пальцем Авраама в другую комнату. -- У нас уже все готово! -- прошептал он. Оказывается, Агафон и его друг Евстропий возглавляли здешних истинно верующих в правду Маздака. Всеобщее владение имуществом и женщинами проповедовали они. Больше полусотни людей уже было у них, и Агафон подумывал о том, чтобы откупить для начала секцию на ипподроме. Красные ленты будут у их квадриги... На следующее утро он заехал за Авраамом в парных носилках. Быстро, весело бежали рабы по самой кромке берега, и вскоре оказались они в маленькой светлой вилле с мраморными беседками. Увлекшись, Агафон показал ему множество тонких изящных вещиц, собранных им по разным провинциям. Со вкусом были расставлены они на специальных подставках... В последней комнате глухими щитами были забраны окна. Повозившись во тьме, Агафон сам, без помощи раба, высек огонь, зажег факел. В черную кожаную куртку-кабу успел он одеться, и персидский крюк для утаскивания мертвых был в его руке. Такие же перекрещенные крючья висели по всем четырем стенам... -- Всех мы перетаскаем, начиная с кесаря! -- сказал он глухим, страшным голосом, и почудилось, что зазвенели золотые колечки волос вкруг его лысой головы. Авраам молча смотрел на него... Поэт Евстропий Руфин в последний вечер читал поэму о несравненной Феодоре, уподобляя ее, по признанному порядку, всем эллинским богиням, начиная с Афродиты. Их было так много, что можно было понять его маленькую содержанку, дочь конюха прасинов при ипподроме. Десятилетняя красавица Феодора убегала в солдатские казармы, когда заставлял ее Евстропий слушать свои стихи... Снова они делали друг другу тайные знаки, подмигивали, отводили Авраама в сторону. С Барсуком уже про что-то говорили они на гостином дворе. Агафон Татий сказал, что это настоящий борец за правду, не боящийся крови, и такими людьми надо гордиться... В последний раз прошел Авраам от кесаревой площади -- Августеона по Месе, постоял там, где раздваивается она. Тысячи людей во всевозможных одеждах двигались в разные стороны, заходили в бесчисленные лавки, сидели прямо вдоль тротуаров, спорили, громко смеялись. Четырех-, пяти- и даже девятиэтажные каменные дома стояли по обе стороны улицы. Тяжелые медные кольца свешивались из львиных пастей в высоких дубовых парадных. Солнце без помех светило в забранные сверкающим александрийским стеклом окна... А он уже был не здесь. Глухие настороженные стены с узкими щелями, покинутые людьми селения, кровь на площадях ждали его. Совы ухали по ночам. Историю Эраншахра писал Авраам -- сын перса Вахромея... 10 Как только переплыли на пароме Босфор, в ромейской провинции Вифинии встретились с Эраншахром. Цыганские телеги-фуры с плетеными крышами стояли у самого берега. Изгоняли домов из Эраншахра, и брели они по всем ромейским дорогам, вызывая неприязнь своим жалким видом. Не допускали их в Константинополь и другие города империи. Они составляли здесь плоты, привязывали к ним телеги и плыли через Мраморное море в провинцию Европу, растекаясь оттуда по Фракии, Македонии, Иллирийскому побережью. Разговоры шли среди них, что куда больше повезло тем, кто пошел через пустыню в Египет или ушел в Туран... А через две недели стали попадаться беженцы-инородцы: ромеи, арамеи, сирийцы, иудеи. Да и персов было немало, побросавших свои дома в страхе перед людьми пайгансалара с крючьями. Прилетевшая из лесу стрела воткнулась как-то в акацию рядом с Барсуком, и он на время снял свою черную куртку... Кучка конных иудеев, не отставая, ехала на хвосте посольского каравана. Еще в Константинополе через Леонида Апиона вели они какие-то переговоры с самим Барсуком. Лишь случайно узнал Авраам, что о "ростке древа Давидова" шла между ними речь. Оказалось, выкупить хотят они Аббу, если жив он до сих пор в каризе, куда бросили его в ночь смерти Розбеха. Деньги, собранные с разных сторон мира, сулили за него. Четыре длиннобородых старика в черных ермолках ехали среди них. На каждом привале молодые иудеи садились вокруг, не снимая кольчуг, с длинными кинжалами в руках, а старцы раскрывали большую книгу с медными застежками и начинали дико спорить, плюясь и проклиная друг друга до двенадцатого колена. Авраам понимал все: об одном лишь слове шли пререкания. В ушах у него стоял грустный голос маленького Аббы: "Ты не знаешь, что такое наши евреи... О, эта тупая вера в книгу!" В Даре, на самой границе, остались иудеи в ожидании ответа... Тысячи повозок с камнем двигались по древней Кеевой дороге со стороны Эдессы. Новую большую крепость сооружали ромеи напротив Нисибина... В Нисибине уже тоже ночами слышалось шуршание и раздавались вопли людей. По Тигру плыли черные тайяры. Стоны и плач доносились из красноватой воды... От заброшенной кузни при дороге завернул Авраам на полдня в знакомый дех. Старший сын заменил на царской службе сотника Исфандиара, и жил он дома. Дети возились у хауза, и мальчик лет двенадцати с черным клоком волос "на счастье" совсем похож был на Фархад-гусана... Сотник Исфандиар увидел, как смотрит Авраам на мальчика, и вздохнул. В обычном бою не задумываясь положил бы он жизнь за друга и родственника. Но именем предержащей власти уволокли тогда Фархад-гусана, и не положено было за него вступаться. Бессильна перед властью арийская казарменная отвага... Все же заняли в конце концов местные дехканы пустующую землю за рекой, ничего не выделив односельчанам из людей-вастриошан. Новый раб появился в семье сотника помимо Ламбака. И еще пара приземистых мидийских быков с громадными желтыми рогами. Вдвое больше стало поле Исфандиара. Черные, сверкающие под солнцем комья выворачивала двуручная соха, за которой шел теперь раб из соседей-земледельцев, продавшийся на пять лет в семью сотника. А перед глазами Авраама все вспыхивали равномерно поднимавшиеся и опускавшиеся мечи азатов, когда не пускали они к переправе красных деристденанов. С голой, пугающей ясностью понял вдруг он, какая страшная сила истории таится в этом увеличенном поле, новом рабе и паре быков... Добрые арийские глаза сотника Исфандиара прямо смотрели на него. Только теперь Авраам увидел, что тот постарел. К груди Исфандиара прижался головой Авраам, и далекое отцовское тепло вспомнилось ему... В виду Ктесифона догнал Авраам посольский караван, и Барсук недобро скосил глаза в его сторону. Черные птицы с грязными клювами реяли прямо над городом... В день возвращения поволокли крючьями возглавлявшего посольство шахрадара, а Барсука сделали великим эрандиперпатом. Возле самого эранспахбеда и артештарансалара Сиявуша сел он в Царском Совете. И сзади Сиявуша сидел уже безымянный черный человек... Прямо из Царского Совета утащили шахрадара. Раздвинулась завеса в нише за спиной, и крючья подхватили его под горло. В один миг это произошло, как в арийской притче. Пустая синяя подушка еще хранила вмятину от его тела... Не до Авраама было главе царских писцов Фаруду. Какого-то черного диперана прислали от пайгансалара, и тот не спускал с Фаруда ожидающих глаз. Уходя, посмотрел в зал Авраам. Все головы были повернуты к Тахамтану. Не глядя, делали говорившие знак в сторону царя царей. Прямо сидел Светлолицый Кавад, и руки его симметрично лежали на поручнях трона... Врач Бурзой не оглядывался. Он повел Авраама далеко в сад, где журчала вода, и начал читать... "Появились люди, не украшенные достоинством таланта и дела, без наследственного занятия, без заботы о благородстве и происхождении, без профессии и искусства, свободные от всяких мыслей и не занятые никакой профессией, готовые к клевете и ложному свидетельствованию и измышлению; и от этого добывали средства к жизни, достигали совершенства положения и находили богатство..." Древнюю арийскую хитрость применил врач Бурзой. От лица некоего мобеда Тансара было написано поучительное письмо к владыке Табаристана. Три века назад якобы жил праведный мобед, но слишком хорошо был осведомлен о сегодняшних делах в Эраншахре... В тот же день, выйдя пешком за городские ворота, направился Авраам к дасткарту. На полпути остановил его подросток с козой: -- Ты зачем туда идешь, ученый диперан?! Авраам вспомнил рассказы про дасткарт Спендиатов. Сам Тахамтан со своими людьми наезжает туда. Все дороги охраняются служителями пайгансалара. И убивают сразу того, кого находят на полфарсанга в окружности. Без следа пропадают случайно оказавшиеся там люди... -- Железные когти у них, и кр