м исключительной работы над этим сюжетом". "С 1900 года, все разгораясь и разгораясь, душой Врубеля овладевает старый и знакомый сюжет "Демона". "Всю жизнь он стремился создать произведение, кото-рое бы полностью отразило его сложную духовную органи-зацию. Все "Демоны" Врубеля только фрагменты к нена-писанному "Демону", только куски жизни художника. От молодой исполинской сидящей фигуры "Демона", олицетворенья неисчерпаемой, царственной силы и могущества, пригрезившиеся молодые годы, переход к "Летящему Де-мону" -- надломленному временем гиганту, задевающему поседевшими крыльями за горные кручи, и, наконец, пав-шему "Демону"--упавшему, разбившемуся, плачущему че-ловеческими слезами титану...". Нужно учесть и то, что самый лучший "Демон" Вру-беля оказался записанным. Художник все время переде-лывал лицо Демона, и вот однажды он написал нечто прекрасное, нечто нечеловеческое, но не смог остановиться, хотел улучшить и навсегда похоронил под красками то, что проглянуло с холста и что нужно было бы оставить и подарить людям. Так что же, веет ли от всей этой "Демонианы" жела-нием живописного скандала, который необходим по нехват-ке таланта? "Нечеловечески много работал над поверженным "Де-моном". Еще в темноте до рассвета вскакивал с постели и становился у полотна, писал весь день, писал вечером при огне. Раз в день Врубель надевал пальто, открывал фор-точку, дышал несколько минут воздухом, называя это своей прогулкой, и снова возвращался к "Демону". Два гранди-озных полотна "Демона" были окончены и отброшены художником. Многочисленные эскизы акварелью сменя-лись рисунками. Врубель никак не мог добиться нужной ему выразительности". Хотелось, чтобы те, кто создает теперь картины в те-чение одного дня или даже нескольких минут при помощи резания барана, езды по холсту на велосипеде, приклеива-ния к холсту жженых тряпок и обрезков жести, хотелось, чтобы эти художники не забывали, что в понятии "новое искусство" все-таки два слова, а не одно. Есть тут слово "новое", но есть и "искусство". Конечно, неизвестно, что лучше: озорная консервная банка, приклеенная к холсту, или совершенно мертвая ремесленная поделка, впитавшая в себя худшее, что может быть в таком и без того уж бранном понятии, как "академизм". Но дело в том, что жизни нет и в точке абсолютно-го нуля (--273В°) и за пределами температуры кипения. Отвратительны для эстетического восприятия и заморо-женные окостеневшие формы, ничем не лучше и та стадия, когда форма расщепляется, испаряется, перестает сущест-вовать. Жизнь где-то посредине шкалы, так что стоит ли в вечном споре старого с новым ссылаться на одни лишь крайние точки, на крайности. Это, очевидно, нужно лишь тем (и с той и с другой стороны), чье "искусство" как раз и находится на этих самых критических точках, где исче-зает жизнь, 13 К сожалению, де-ла зовут меня в Москву, хотя свое путе-шествие по Русскому му-зею я считаю незакон-ченным. Можно было бы ограничиться одним днем (и одним письмом к вам, дорогие друзья), но можно ведь ходить и це-лый год. Люди пишут толстые книги о каком-нибудь одном художнике, изу-чают одного художника всю свою жизнь. Вот вам две крайности: мимолетный взгляд и перечень имен или доскональное профессиональное изучение. По первому пути я пойти не мог, потому что слишком многое и слиш-ком сильно люблю в искусстве. Второй путь не подходит для меня по той причине, что я в живописи вовсе не раз-бираюсь. Но все же я живой человек и что-нибудь да ви-жу, что-нибудь да чувствую, стоя перед картиной. Пусть то, что я вижу и чувствую, ужасно с точки зрения специалиста, пусть это проявление слепоты и невежества, пусть. Не для одних специалистов пишутся произведения искусства. Какую же меру я имею в виду, когда говорю, что пу-тешествие по музею для меня не закончено? Да никакой меры нет! Просто чувствую, что хотелось бы еще походить по тихим просторным залам, посмотреть, помечтать, поде-литься с вами. О Левитане я однажды написал статью. Она называлась "Равнодушный". Вы статьи, конечно, не помните, а я вспоминаю ее лишь к тому, что, может быть, именно из-за статьи, из-за того, что уже высказывался об этом художнике, я все откладывал Левитана на конец, и вот приходится откладывать до другого раза. А пейзаж вообще? Разве не отдельная тема для раз-говора? От Венецианова до Васильева, от Васильева до Куинджи, от Куинджи до Саврасова, от Саврасова до Ле-витана... Да что пейзаж? Одно только поведение Куинджи (не говоря уж о его живописи), когда в самой славе он вдруг совершенно перестал выставляться и показывать свои работы кому бы то ни было и писал после этого еще два-дцать лет! Разве не удивительная, не загадочная история! Об этом не только статью, об этом можно роман написать, даже, по теперешним временам, поставить кинофильм -- детектив с психологией. Хотите, я назову вам несколько имен, за каждым из которых вы почувствуете (нельзя не почувствовать) безд-ну не то что возможности -- необходимости понять и ос-мыслить, что для человека пишущего равнозначно тому, чтобы высказать на бумаге, хотя бы и в дружественном письме. Рерих. Бенуа (и вообще "Мир искусства"). Кустодиев. Билибин. Петров-Водкин. Малявин. Архипов. Серов, на-конец, Валентин Серов! Но последнее дело идти по именам. Тогда где же Репин, где Рябушкин, где Серебрякова, где... Нет, я с самого на-чала говорил, что есть путеводители и можно их во всякое время неторопливо листать. Интереснее посмотреть в другой приезд, что, например, в разные времена разные русские художники думали о со-отношении двух сторон всякого произведения искусства: его оболочки, того, что называется формой, и его глубиной, духовной сущности. Венецианов ратует за то, чтобы не писать даже "а-ля натура"; но писать саму натуру, копируя скрупулезно и досконально. И тем не менее его картины чудесно одухо-творены. Нестеров говорит без обиняков: "В искусстве меня всегда больше привлекала не внешняя красота, а внутрен-няя жизнь и красота духа. Я верю, что живой дух творит форму и стиль, а не наоборот". В то же самое время Ге рассказывает: "А вот, говорят, французы, те делают так. Накидают разных красок на холст, а другой холст прижмут и давай натирать. Краски расплющиваются, делаются разводы. Тогда откроют и по случайной форме подбирают сюжет... Это все идет от ди-летантов, приплетающихся к искусству". А тут еще врезается Крамской. "Если у человека нет величия души, он не может быть великим человеком, ни даже великим художником, ни великим деятелем, а лишь пустым истуканом для презренных толпищ. Время погло-тит их вместе, не оставит и следа. Важно быть, а не казать-ся великим". Короче говоря, хочется поговорить об этом. И потом нужно когда-нибудь задаться мыслью и проследить, как оно началось и как развивалось в разных направлениях, второе русское Возрождение в последние десятилетия прошлого и в начале этого, двадцатого века. Я уж предпола-гал в одном из писем, что, может быть, главным толчком послужило открытие целого огромного мира, целой, скры-той доселе цивилизации -- древней русской живописи, а точнее -- иконы. Но если это и была та самая точка, то интересно, как потом все начало разрастаться и шириться в самых разно-образных и неожиданных направлениях! Тут и удивитель-ная "Снегурочка" Островского (а потом Васнецова), тут и Мусоргский с "Хованщиной" и "Годуновым", тут и Бородин с "Князем Игорем", тут и Римский-Корсаков со сказками Пушкина, тут и ждущий еще благодарности по-томков Савва Мамонтов с его Абрамцевым, Щусев, Нес-теров, Художественный театр. Васнецовы. Шаляпин. Кус-тодиев. Галерея Третьякова и храм Христа Спасителя, Су-риков и Блок, музей Тенишевой и Есенин... Предыдущее письмо я, помните, закончил на том, что существуют две критические точки в природе: точка за-мерзания, когда вода превращается в лед, и точка кипения, когда вода превращается в пар. Мне кажется, и в искусстве тоже существуют эти кри-тические точки и что жизнь, настоящая, теплая, пол-нокровная, живая жизнь находится где-то посередине шкалы. Если говорить правду, вот что меня привлекает больше всего: взглянуть попристальнее на эти противоположные, но в чем-то сходящиеся точки и попробовать разобраться хотя бы для себя. Нет, в следующий раз я, как приеду в Ленинград,-- сразу в Русский музей и по возможности в фонды. Там, говорят, лежат намотанные на валы огромные "именинные" полотна, там, говорят, полно скульптуры -- бронзовых и каменных бюстов с десятью рядами медалей и орденов на каждой груди. Но там же и начало испарения -- почти весь Малевич, большая часть Кандинского и вообще двадцатые годы. Не-ужели не интересно посмотреть? А сейчас, когда уже билет на "Стрелу" и осталось ка-ких-нибудь три часа на то, чтобы собраться и поужинать перед отъездом, я бросаю еще раз обратный взгляд на все, что увидел за эти дни, я вспоминаю с грустью, которая всегда появляется у человека перед дорогой, слова Михаи-ла Нестерова: "Все придает музею вид дворца. Боровиков-ские, Левицкие, Брюлловы наполняют его истинным великолепием. Былая культура, деяния наших предков, великих и малых, раскрываются восхищенному взору. Там и зна-менитые "Смолянки", там и лучший Рокотов, и все гово-рит нам о былом, о людях, о нравах, об исчезнувшей жизни".