Владимир Солоухин. Трава --------------------------------------------------------------- OCR: Владимир Коробицин --------------------------------------------------------------- Ньютон объяснил, -- по крайней мере так думают, -- почему яблоко упало на землю. Но он не задумался над другим, бесконечно более трудным вопро-сом а как оно туда поднялось? Джон Рескин Наиболее выдающаяся черта в жизни растения заключена в том, что оно растет. К. Тимирязев Колокольчики мои, Цветики степные. Л. К. Толстой x x x Строго говоря, я не имею ника-ких оснований браться за эту книгу. У меня нет ни осведом-ленности ботаника, чтобы я мог сообщить миру нечто новое, не известное современной науке, ни опыта, скажем, цветовода, чтобы я мог поделиться им, ни накоп-ленных веками, а может быть, во многом интуитивных знаний зна-харя, чтобы я мог обогатить на-родную медицину. После пятого класса средне" школы я уже не считал на цвет-ках лепестков, не разглядывал в лупу тычинок и пестиков, не опы-лял кисточкой, не засушивал цве-тов для гербария. Я не выращивал цветов в теплицах или на клумбах. Я не собирал таинственных трав, чтобы разве-шивать их на чердаке, сушить, а потом варить из них зе-лье и пить от разных болезней. Некоторые травы я, правда, собирал, но все больше зверобой, зубровку, мяту и тмин, которые очень хороши для домашних настоек. Леонид Леонов, всю жизнь разводивший кактусы и создававший время от времени бесценные коллекции этих удивительных растений, мог бы, вероятно, рассказать неч-то интересное из жизни кактусов. Рядовой работник ВИЛАРа, выезжающий каждое лето в экспедиции на поиски лекарственных трав, мог бы поде-литься своими наблюдениями, присовокупив к ним несколько приключении, неизбежных во всякой экспедиции Индийские ученые, установившие, что травы восприни-мают музыку, что музыка влияет на самочувствие и рост трав, что классическая музыка стимулирует их рост, а джаз угнетает, эти ученые смело могут браться за перо, ибо они имеют сообщить человечеству нечто новое, неслыханное, потрясающее. Я же умею только мять траву, валяясь где-нибудь на опушке леса, набрать букет и поставить его в кувшин, сор-вать цветок и поднести его к носу, сорвать цветок и под-нести его женщине и просто смотреть на цветы, когда они расцветут и украсят землю. Я косил траву, возил ее на телеге, и тогда она назы-валась сеном. Я выдергивал одни травы, оставляя другие, и это на-зывалось прополкой. Я ел траву, когда она была щавелем, заячьей капус-той, а также спаржей, луком, укропом, петрушкой, чесно-ком, сельдереем... Я бродил по траве, когда на нее упадет роса. Я слу-шал, как шумит трава, когда подует ветер. Я видел, как трава пробивается из черной апрельской земли и как она увядает под холодным дыханием осени. Я видел, как трава пробивается сквозь асфальт и часто поднимает, разво-рачивает его, как это можно сделать только тяжелым ломом. Чаще всего это была трава. Просто трава. Сознание выделяет из нее обычно несколько травок, знакомых по названиям. Крапива и одуванчик, ромашка и василек. Еще десятка два-три. Валериану, пожалуй, не сразу отыщешь и покажешь в лесу. С ятрышником дело будет еще слож-нее. Когда черед дойдет до вероники и белокудренника, не спасует только специалист. Однажды я записал смешную историю, как мы с дру-гом пытались выяснить название белых душистых цветов, растущих около речек и в сырых оврагах. Лесник, к ко-торому мы обратились, обрадованно сообщил нам, что это бела трава. Теперь я знаю, то была таволга. Но лесник не знает этого до сих пор, и бела трава для него вполне подходящее и даже исчерпывающее назва-ние. Тут невольно я вспоминаю гениальную книгу Метерлинка "Разум цветов". Метерлинк говорит, что отдельное растение, один экземпляр может ошибиться и сделать что-нибудь не так. Не вовремя расцветет, не туда просыплет свои семена и даже погибнет. Но целый вид разумен и мудр. Целый вид знает все и делает то, что нужно. Все, как у нас. Поведение отдельного человека может иногда показаться неразумным. Человек спивается, ворует, лодырничает, может даже погибнуть. Отдельный индивид может не знать что-нибудь очень важное, начиная с истории, кончая названием цветка. Отдельный Серега Тореев может не понимать, куда идет дело и каков смысл всего происходящего с ним самим. Но целый народ понимает и знает все. Он не только знает, но и накапливает и хранит свои знания. Поэтому он богат и мудр при очевидной скудости отдельных его представителей. Потому он остается бессмертным, когда погибают даже лучшие его сыновья. Мой сотоварищ по перу Василий Борахвостов, узнав, что я собираюсь писать книгу о травах, стал посылать мне время от времени письма без начала и конца, с чем-ни-будь интересным. Обычно письмо начинается с фразы: "Может, пригодится и это..." Или сразу идет выписка из Овидия, Горация, Гесиода. Чтобы подтвердить свою мысль о поэтичности и мудро-сти народа, несмотря на невежественность отдельных людей, выписываю полстранички из борахвостовского письма. "Теперь о траве (эти названия я собрал за 50 лет со-знательной жизни, но мне не понадобилось). Русский че-ловек (надо бы сказать -- народ, -- В. С.) настолько влюб-лен в природу, что эта его нежность к ней заметна даже по названиям трав: петрушка, горицвет, касатик, гусиный лук, баранчик, лютики, дымокурка, курчавка, чистотел, бе-лая кашка, водосбор, заманиха, душичка, заячья лапка, львиный зев, мать-и-мачеха, заячий горох, белоголовка, богородицы слезки, ноготки, матренка, одуванчики, ладаница, пастушья сумка, горечавка, поползиха, иван-чай, павлиний глаз, лунник, сон-трава, ломонос, волкобой, лягушатник, маргаритки, мозжатка, росянка, ястребинка, солнцегляд, майник. Соломонова печать, стыдливица, северница, лисий хвост, душистый колосок, ситник, гулевник, сабельник, хрустальная травка, журавельник, копы-тень, пужичка, сныть, пролеска, подморенник, чистяк, серебрянка, жабник, белый сон, кавалерийские шпоры, горький сердечник, буркун, сухаребник, девичья краса, калачики, волгоцвет, золотой дождь, таволга, бедренец, купырь, золотые розги, мордовннк, куль-баба, ласточник, румянка, наперстянка, богородская трава, белорез, царь-зелье, жигунец, собачья рожа, медвежье ушко, ночная кра-савица, купавка, медуница, анютины глазки, бархатка, васильки, вьюнки, иван-да-марья, кукушкины слезки, незабудка, ветреница, кошачья лапка, любка, кукушкин лен, барская спесь, бабий ум (перекати-поле), божьи глазки, волчьи серьги, благовонка, зяблица, водолюб, красавка... Сколько любви и ласки!" Конечно, хоть и за пятьдесят лет, Борахвостов собрал не все. Достаточно заметить, что в списке нет хотя бы колокольчиков, мышиной репки, птичьей гречки, ландыша, солдатской еды, столбецов, земляники, манжетки, купальницы, зверобоя, чтобы понять, как список не полон и как можно продолжать и продолжать. Но зато в нем есть ис-тинно народные названия, не встречающиеся в ботаниче-ских атласах. Важно и другое. Читая все эти названия трав, отчет-ливо понимаешь, насколько народ знает больше, чем мы с тобой, ты да я. И что, пожалуй, мы с тобой (ты да я) просуществуем на свете зря, если не добавим хоть медной копеечки в драгоценную вековую копилку, коли иметь в виду не названия трав (которых мы с тобой, безусловно, не добавим), но всяких знаний, всякой культуры, всякой поэзии, всякой красоты и любви. x x x БОРАХВОСТОВ "Я, видимо, больной человек, ес-ли я что-либо захочу узнать, тообязательно должен докопаться до нуля. То же вышло и с золототы-сячником. Он не давал мне по-коя. Не может быть, чтобы наш русский народ назвал траву зо-лототысячником. Это ни в какие ворота не лезет. Это произошло, видимо, в эпоху нашествия нем-цев на Россию при Петре I или при Екатерине II, которые "вти-харя" колонизировали Русь, пре-доставляя лучшие земли немец-ким переселенцам. Так, напри-мер, появились немцы Поволжья и колония Сарепта (зна-менитая сарептская горчица) в Сталинградской области... Или же золототысячник появился у нас (название, ко-нечно) в то время, когда наша интеллигенция стала изу-чать немецкий язык. Но ведь у нас в истории были времена, когда -- слава богу! -- не было интеллигенции, а народ -- слава богу! -- был, и трава тоже -- слава богу! Значит, наш народ как-то называл ее. Наши древляне не ждали, пока придут немцы и назовут эту траву, а мы потом переведем ее на наш ко-довый язык. И я стал копаться. И докопался. Народ ее называет и до сих пор "игольник", "грыжник", "травенка" и "турец-кая гвоздика" в зависимости от области, края. Так же в свое время я интересовался происхождением названия "бессмертник". Оказывается, в этом опять вино-вата наша -- на этот раз не интеллигенция, а аристокра-тия. Привыкнув с детства балакать по-французски, они название этих цветов (травы) просто перевели с француз-ского. Там она называется "иммортели", это в переводе и означает -- "бессмертник". А наш великий народ называет эту траву "неувядка", "живучка". Куда там французикам тягаться с нами в любви к природе. "Бессмертник" и "не-увядка" -- канцелярщина и поэзия! Еще нашел я тебе о траве в некоторых книгах. Вот "Записные книжки" Эффенди Капиева. "Как бедны мы, горцы! Как беден наш язык! Виноград у нас называется "черный цветок", подсолнух у нас назы-вается "пышный цветок", розу у нас зовут "многознающий цветок" (с. ). Это я привел для сравнения с нашими многообразными и многозначительными названиями трав. А теперь -- Куп-рин: "Для своего обихода, для своих несложных надобностей русский крестьянин обладает языком самым точным, самым ловким, самым выразительным и самым красивым, какой только можно себе представить. Счет, мера, вес, наименование цветов, трав..." (Куприн, "Бредень"). Примечание: И это писал человек, знавший немец-кий и французский! -- Вы бы, мужички, сеяли мяту. Э... вы бы мяту сеяли (Лев Толстой, "Плоды просвещения"). Примечание: Так аристократ Вово учил крестьян сельскому хозяйству. Снова Куприн: "Обхожу его (древнеримский цирк. -- В. С.) по барьеру. Кирпич звенит под ногами, как железный, кладка цемент-ная, вековая, в трещинах выросла тонка трава, иглистая, жесткая, прочная, терпкая. Вот и теперь она лежит передо мной на письменном столе. Я без волнения не могу гля-деть на нее" ("Лазурный берег"). "Потом Зоя затуманилась, развздыхалась и стала меч-тательно вспоминать Великую неделю у себя в деревне. -- Такие мы цветочки собирали, называются "сон". Си-ненькие такие, они первые из земли выходят. Мы делали из них отвар и красили яйца. Чудесный выходил синий цвет" ("По-семейному"). Примечание: Зоя -- проститутка. "Сегодня троица. По давнему обычаю, горничные за-ведения ранним утром, пока их барышни еще спят, купили на базаре целый воз осоки и разбросали ее, длинную, хрустящую под ногами, толстую траву, всюду: в коридорах, в кабинетах, в зале" ("Яма"). Примечание: Упас в Волгоградской области по-сыпают полы богородской травой, на Украине -- чабрецом. Есть о травах и у Марко Поло, но я не выписывал, а па-мять изменяет, начинается склероз. Да и читал-то я его лет сорок назад. Жером Бок. "Книга трав" издана в 7 году. Есть в нашей библиотеке. (В библиотеке Центрального Дома ли-тераторов. -- В. С.) В ней много интересного, вплоть до средневекового салата из крапивы, листьев фиалки и ре-пейника. Без уксуса (тогда еще не знали его) и без мас-ла (оно в то время считалось роскошью). В салат для остроты прибавляли хрен. Я еще покопаюсь в записных книжках. Привет!" x x x Существует точное человеческое наблюдение: воздух мы замечаем тогда, когда его начинает не хватать. Чтобы сделать это выражение совсем точным, надо бы вместо слова "замечать" употребить слово "дорожить". Действительно, мы не дорожим воздухом и не думаем о нем, по-ка нормально и беспрепятствен-но дышим. Но все же, неправ-да, -- замечаем. Даже и наслаждаемся, когда потянет с юга теплой влагой, когда промыт он майским дождем, когда облагорожен грозовыми разрядами. Не всегда ведь мы дышим равнодушно и буднично. Бывают сладчайшие, драгоценные, памятныена всю жизнь глотки воздуха. По обыденности, по нашей незамечаемости нет, пожалуйу воздуха никого на земле ближе, чем трава. Мы привыкли, что мир -- зеленый. Ходим, мнем, затаптываем в грязь, сдираем гусеницами и колесами, срезаем лопатами, соскабливаем ножами бульдозеров, наглухо захлопываем бетонными плитами, заливаем горячим асфальтом, завали-ваем железным, цементным, пластмассовым, кирпичным, бумажным, тряпичным хламом. Льем на траву бензин, ма-зут, керосин, кислоты и щелочи. Высыпать машину завод-ского шлака и накрыть и отгородить от солнца траву? Подумаешь! Сколько там травы? Десять квадратных мет-ров. Не человека же засыпаем, траву. Вырастет в другом месте. Однажды, когда кончилась зима и антифриз в машине был уже не нужен, я открыл краник и вся жидкость из радиатора вылилась на землю, там, где стояла машина -- на лужайке под окнами нашего деревенского дома. Анти-фриз растекся продолговатой лужей, потом его смыло дождями, но на земле, оказывается, получился сильный ожог. Среди плотной мелкой травки, растущей на лужайке, об-разовалось зловещее черное пятно. Три года земля не могла залечить место ожога, и только потом уж плешина снова затянулась травой. Под окном, конечно, заметно. Я жалел, что поступил неосторожно, испортил лужайку. Но ведь это под собственным окном! Каждый день ходишь мимо, видишь и вспоминаешь. Если же где-нибудь подальше от глаз, в овраге, на лесной опушке, в придорожной канаве, да, гос-поди, мало ли на земле травы? Жалко ли ее? Ну, высы-пали шлак (железные обрезки, щебень, бой-стекло, бетонное крошево), ну, придавили несколько миллионов травинок. Неужели такому высшему, по сравнению с тра-вами, существу, как человек, думать и заботиться о таком ничтожестве, как травинка. Трава? Трава она и есть трава. Ее много. Она везде. В лесу, в поле, в степи, на горах, даже в пустыне... Разве что вот в пустыне ее поменьше. Начинаешь замечать, что, оказывается, может быть так: земля есть, а травы нет. Страшное, жуткое, безнадежное зрелище! Представляю себе человека в безграничной, бестравной пустыне, какой может оказаться после какой-ни-будь космической или не космической катастрофы наша земля, обнаружившего на обугленной поверхности плане-ты единственный зеленый росточек, пробивающийся из мрака к солнцу. Не помню где, в воспоминаниях какого-нибудь револю-ционера, я вычитал трогательную историю о травинке. Арестанту, заключенному в одиночке, принесли из большого мира стопу книг. Кроме самого арестанта в ка-мере не было ничего живого. Каменные стены, железная кровать, тюфяк, набитый мертвой теперь соломой, табу-ретка, сделанная из бывшего живого дерева. Ученый человек тотчас прервет меня и скажет, что плесень в углу тоже есть жизнь и разные там бактерии в воздухе... Но не будем педантами. Забудем даже про то, что в тюремном тюфяке могли водиться совсем уж живые существа. Будем считать условно, что кроме самого арес-танта никакой жизни в камере не было. И вот ему при-несли стопу книг. Он стал книги читать и вдруг увидел, что к книжной странице прилипло крохотное, право же, меньше булавочной головки семечко. Арестант аккуратно это семечко отделил и положил на лист бумаги. Непонятное волнение охватило его. Впрочем, если вду-маться, то волнение арестанта можно понять. Как дышим воздухом, точно так же бездумно мы обду-ваем головки одуванчиков, раздавливаем в пальцах со-зревшую ромашку, пересыпаем с ладони на ладонь сухое зерно, лузгаем семечки подсолнуха, щелкаем кедровые орешки. Но в особенной обстановке, в безжизненном (как мы условились) каменном мешке, в оторванности от обыден-ной жизни планеты, арестант посмотрел на семечко дру-гими глазами. Он понял, что перед ним на листе бумаги лежит величайшее чудо из всех возможных чудес и что все это поистине величайшее чудо (и в этом еще дополни-тельное чудо) помещается в крохотной, едва различимой соринке. При своем тюремном досуге арестанту не трудно было вообразить, что, допустим, оголилась земля и осталось от бывшего пышного изобилия, от роскошного даже, как бы праздного зеленого царства, одно это, последнее, случай-но прилипшее к книжной странице, семечко. Ну да, в одной коричневой легковесной шелушинке мо-гут скрываться гигантский сосновый ствол, крона, подоб-ная зеленому облаку, и даже впоследствии целая сосно-вая роща. Или бело-розовые яблоневые сады, если взять глянцевое, лаковое, остренькое с одного конца зернышко яблока, или колосящееся пшеничное поле, если взять столь знакомое всем пшеничное зерно. Но как узнать, что скрывается в семечке, если оно не знакомо нам по своему внешнему виду? Сумев увидеть и понять в семечке великое чудо, наше сознание невольно делает еще один шаг и тотчас натыкается на глухую, абсолютно черную, непроницаемую завесу, отделяющую нас от тайны тайн. Если бы в распоряжение арестанта, обладающего та-инственным семечком, были отданы все современные хи-мические и физические лаборатории мира с их сложными реактивными, утонченными анализами и электронными микроскопами, если бы эти лаборатории изучили каждую клетку семени, если бы они после клетки добрались по-том до молекулы, до атома, до атомного ядра, если бы они даже расщепили все атомы, из которых составлено семя, они все же не сумели бы приподнять черной завесы и не узнали бы, какое растение (какой формы листья, ка-кого цвета, какого вкуса плоды) заключено в семечке, так просто лежащем на листе бумаги, перед вопрошающим, но бессильным взглядом человека. Короче говоря, все ученые мира, вооруженные совре-менными знаниями и современной техникой, не смогли бы все равно помочь тому арестанту и прочитать ту програм-му, которая вложена в семечко и у которой только две судьбы в этом мире. Либо погибнуть вместе с семечком при неблагоприятных условиях, либо включиться, прийти в действие, в осуществление и тогда показать, проявиться и сделаться видимой для простого человеческого глаза. И тогда чудо превратилось бы в повседневность и будни: одуванчик, подорожник, ромашка с белыми лепестками, ядреная морковка или душистый укроп (порезать в суп). Завеса остается непроницаемой. Что из того, что мы вмешиваемся в жизнь растения, скрещиваем, создавая всякие черемухо-вишни, картофеле-томаты и много всего мичуринского. Все равно мы мани-пулируем при этом с видимыми результатами тайной программы, с цветами, почками, ветками, а не с самой про-граммой, зашифрованной надежным шифром. Так радиотехник может уметь починить приемник, хо-рошо разбираясь в проволочках и гаечках, но ничего не знать о теоретической сущности радиоволн. Так наши пра-щуры пользовались огнем, не сознавая, что тут происхо-дит соединение веществ с кислородом, бурное окисление, сопровождаемое выделением тепла и света. Так мы поль-зуемся теплом и светом напропалую, все еще не зная их конечной, а вернее, начальной сути. Но подобные рассуждения увели бы нас далеко, а главное, совсем развеяли бы ту обстановку романтичности и таинственности, которая создалась в одиночной камере Шлиссельбургской крепости, когда заключенный обнаружил в книге неизвестное, случайное семечко. У заключен-ного не было другого способа разгадать тайну, кроме как посадить семечко в землю и предоставить дальнейшее са-мой природе. Тюремный ли режим тех времен допускал подобные сантименты, по сговору ли со сторожем, но у арестанта появилась банка с землей. Дрожащими руками человек опустил семечко в землю, и оно тотчас потерялось в ней. Теперь, если бы человек снова захотел отыскать семечко и отдельно положить его на бумагу, то вряд ли ему это удалось. Семечко измазалось в земле, само стало как зем-ля, слиплось, слилось с остальной массой, относительно огромной, если даже и всего-то земли было там треснутый негодный горшок. В красивой классической легенде узник поливает цве-ток в темнице своими слезами. В нашем, не столь уж ро-мантичном случае обошлось без слез, но можно было из своей кружки отдавать немного цветку. Впрочем, пока еще не цветку, а черной земле, хранящей тайну поглощенного ею семечка. Если бы я обладал точными ботаническими знаниями, я написал бы, на который день произошло произрастание семени и как именно выглядел первый, высунувшийся из земли росточек. Из книжки, прочитанной мною давным-давно и наполовину забытой, явствовало лишь, что семеч-ко, найденное прилипшим к странице, в конце концов про-росло и что это очень обрадовало человека. Да и как могло не обрадовать. Дело было не только в том, что за-тея удалась, но и в том, что та завеса, которая, как мы предполагали, абсолютно непроницаемая для человека, вдруг прираздвинулась сама собой, показав сокровенное и чудесное. Чудо, к которому мы так привыкли только потому, что оно происходит вокруг нас всегда в миллионно-миллиардном повторении, но тем не менее все-таки самое подлинное чудо начало происходить и развертываться на глазах у потрясенного узника, как награда за его внимание и тер-пение. Первым делом из земли показалось нечто нежно-зеле-ное и при тщательном рассмотрении (без рук, без дотрагивания, конечно, -- замерла душа) нечто собранное в комочек, в щепотку и покрытое прилизанными серебристыми ворсинками, отчего и выглядело вовсе не столько зеленым, сколько серебристым. Счастливый сеятель (если можно назвать счастливым человека, сидящего в тюрьме, но все равно счастливый относительно того маленького дела, о котором идет речь), наверное, наблюдал за развитием растения, как теперь наблюдает иногда замедленная кинокамера, в объективе которой наглядно разворачиваются листья и раскрывают-ся бутоны цветов. Нам приходится следить за растениями рывками, и вот, во-первых, обнаруживается, что серебрис-тый росток подрос еще и развернулся вдруг в два са-мостоятельных отдельных листа. Листья при этом полу-чились не простые, а строенные, разрезанные. Три оваль-ных, зубчатых по краям плоскости сходятся в одной точке, образуя розетку. Можно и так сказать, тонкий стебелек, поднявшись из земли и дорастая до определенной высоты, растроился, разбежался на три жилки. Каждая жилка сделалась осью зеленой овальной плоскости. Три жилки, три плоскости, а в целом -- один тройной лист. Сверху он получился почти темного зеленого цвета и если не глян-цевый, то, во всяком случае, гладкий, снизу же матовый, серебристый. Стебелек, вознесший лист над черной материнской землей, -- тонкий, круглый в сечении и весь по-крыт мелким нежным пушком. Зачем ему этот пушок, мы не знаем (растут же другие без пушка!), но, значит, зачем-нибудь нужен. Два стебелька подняли два листа, подставив тем самым свету две огромные, грандиозные, в масштабах посеянного зернышка, зеленые плоскости. Эти светоуловители сразу же начали действовать. Сверхсложная и сверхточная хими-ческая лаборатория заработала на всю мощь. Вскоре двух светоулавливающих плоскостей оказалось мало, и были выставлены еще две дополнительные плоскости. Потом появился и быстро перерос все растение еще один тонкий стебель. Однако он не торопился увенчивать себя листом, но разделился на два отдельных, еще более тонких сте-белька. На конце каждого из них возникло по островер-хой зеленой шишечке, очень похожих на миниатюрные церковные луковки. Эти луковки-маковки росли не по дням, а по часам, набухали, что-то распирало их изнутри, словно некие гно-мы под землей день и ночь работали насосами, нагнетая подземную силу и в листья, и в стебель, и в островерхие шишечки. И вот -- стебелек держится прямо, не сгибается и не никнет. Огромные зеленые плоскости, сочные и пото-му, безусловно, тяжелые, держатся горизонтально, а не повисают, как тряпки. Островерхие шишечки раздуваются и того гляди лопнут. Настал день, когда шишчатые бутончики действитель-но не выдержали внутреннего напора, лопнули, и два ос-лепительно-белых цветка озарили сырую тюремную камеру. Напрасно было бы гадать и спрашивать, где взяло рас-теньице такой нежный и белый материал, как оно сумело соткать такие чистые тонкие лепестки, по пяти на каждом цветке. Где взяло оно и яркого желтого материала на круглую шишечку в середине цветка и на крохотные бу-лавочки, натыканные в эту шишечку со всех сторон. Сравнительно с самим собой семечко подняло эти цве-ты на головокружительную высоту, если учесть, что сте-бель у куста лесной земляники около двадцати сантимет-ров, а семечко земляничное в одном миллиметре уложится не четыре ли раза. Значит, цветок цветком, кустик кустиком, но больше всего это похоже на мощный зеленый взрыв неведомой энергии, сконцентрированной и сжатой, до времени упако-ванной в весьма экономную портативною упаковку мель-чайшего семени. Кустик был красив, а вернее сказать -- прекрасен. Два листа, протянувшихся горизонтально, держались почти около земли. Три стебля росли прямо вверх и поддержи-вали там каждый по листу... Еще один стебель держал два белых цветка. Все вместе радовало глаз закончен-ностью, стройностью и той разумностью, которая не подда-ется анализу и объяснению, но которая воспринимается тем не менее человеком, может быть, потому, что и сам он содержит в себе частицу все той же разумности, а вер-нее, является ее частицей. Откуда ни возьмись, проклюнулся и быстро вытянулся новый гибкий стебель, значительно тоньше остальных, снабженный на конце утолщеньицем. Этот стебель не стре-мился держаться прямо, в нем не было жесткости, которая позволила бы потом держать лист или цветок. Он вытя-гивался в длину, но все время тяготел к земле, словно ис-кал соприкосновения с ней. Сколько ни гадал терпеливый наблюдатель, что ра-зовьется из утолщения на конце этого нового, странно ве-дущего себя стебелька -- цветок или лист, ничего не выходило. Чем длиннее вытягивался стебель, чем дальше уносил он от куста свою утолщенную головку, тем на-стойчивее искала головка желанной влажной земли. Но витала она в бесплодной пустоте, потому что в поисках земли стебель унес ее за пределы той банки или того горшка, где расцвел коренной куст. И ежели новоявлен-ный садовод догадался подставить под шарящую в пустоте округлую головку новую банку с землей, то она дотронулась бы до нее, раздвинула бы наружные комочки, вон-зилась в глубь земли, пустила бы корни. Так растение, преодолев свою корневую прикрепленность к одному месту, сделало шаг в пространстве. Шаг небольшой, но зато на-дежный. Конечно, шагнуло растение и тогда, когда сумело при-лепить свое семечко к книжной странице, и когда книгу увезли, может быть, за тысячу верст от того места, где семечко вызрело, и передали в тюрьму, а оно все ждало своего часа и, как нетрудно это понять, могло бы ничего не дождаться. Но это даже не шаг, а целый космический перелет. Правильно ли написать о растении, что оно "сумело прилепить свое семечко"? Не сознательно же оно его при-лепило? Да. Но зачем оно вырабатывало сложную сочную, ароматную ягоду? Только затем, чтобы этой ягодой кто-нибудь напитался. Проще всего, если склюет птица. Тог-да -- путешествие на крыльях. Птица уронила бы семечко, пролетая над лесом, и это был бы для растения тоже шаг в пространстве. Собственно, на птицу и был основной рас-чет, а вовсе не на книжную страницу. Но так же, как у людей, бывают, оказывается, и у семян необыкновенные, приключенческие, прямо-таки фантастические судьбы. На-пример, пролежать сорок веков в гробнице египетского фараона, а потом прорасти в парижской лаборатории. Согласимся, что и наше семечко постигла именно такая приключенческая судьба. Но растение полно реализма. Оно не доверяет случаю. Романтика ему ни к чему. Оно выбрасывает гибкий сте-бель с шишечкой на конце и в десяти -- двадцати санти-метрах от себя укореняет новый куст. На птицу надей-ся, а сам не плошай. Маленький шажок, но зато надеж-ный. Арестант, в своих изданных впоследствии воспомина-ниях, утверждал, что у него в жизни ни до тюрьмы, ни в тюрьме (естественно), ни после тюрьмы не было радости более полной и острой, нежели та, которую подарила ему земляника, выросшая в разбитой плошке. Глоток воздуха, когда человек задыхается. Зеленая живая травинка, когда человек совсем отрезан от приро-ды. А вообще-то -- трава. Скобли ее ножами бульдозеров, заваливай мусором, заливай горячим асфальтом, глуши бетоном, обливай нефтью, топчи, губи, презирай... А между тем ласкать глаз человека, вливать тихую радость в его душу, смягчать его нрав, приносить успо-коение и отдых -- вот одно из побочных назначений всяко-го растения и в особенности цветка. Какой-то восточный мудрец учил: если хочешь быть здоровым, как можно больше смотри на зеленую траву, на текучую воду и на красивых женщин. Некий практик за-хотел уточнить: нельзя ли ограничиться только третьим, а травой и водой пренебречь? "Если не будешь смотреть на зеленую траву и текучую воду, на женщин не захочется смотреть само по себе". Так ответил мудрец. Но любуясь и даже наслаждаясь растением, не каж-дый, может быть, вспоминает, что перед ним, кроме того, сверхсложный работающий химический кабинет. В книге о грибах под названием "Третья охота" я истратил порох, отпущенный мне для прославления земля-ники. Переписывать, пусть свое же, из одной книги в дру-гую излишне. Лучше я перепишу частично то, что говорит о землянике Михаил Андреевич Носаль, которого я назвал бы знахарем с высшим образованием. "При чтении перечня болезней, которые лечат ягодами и листьями, а также стеблями земляники, собранными в цвету, у читателя невольно возникает вопрос: почему же так полезна земляника? Ответом на этот вопрос в известной степени может служить ознакомление с богатым химиче-ским составом, которым обладает невинная дикая аромат-ная ягода. Как свидетельствует ряд источников, в составе земляники прежде всего известны: 1. Многие натроны и кислоты (яблочная, лимонная, хинная). 2. Дубильные вещества. 3. Салицил. 4. Пигменты или красящие вещества. 5. Летучие масла. 6. Сахары. И наконец: 7. Витамины, особенно витамин С . Из всех из-вестных мне дикорастущих лекарственных растений я не знаю более богатого, пожалуй, по химическому составу растения, чем наша земляника. В землянике, я уверен, имеются и другие, еще не изученные лечебные вещества. Вот почему она так полезна. Земляничный сезон обыкновенно продолжается у нас от 3 до 4 недель. Если бы мы правильно использовали этот сезон несколько лет кряду (года 2 -- 3), мы бы реже нуждались в курортах... На курорты раньше имели воз-можность ездить не все больные. Однако приходилось наблюдать, что и без курортов больные вылечивались земляникой. Лечение земляникой в народе популярно. Многие в народе знают, что такое земляника, пользу-ются ею, и от нее получают исцеление. При лечении земляникой просто едят ее сырою, но не вареной или сушеной. Едят одну или с молоком, сливка-ми, молодой сметаной, с сахаром (иногда с вином). Из личной практики и наблюдений над самим собой прихожу к заключению, что ее можно и нужно есть так много, что-бы на третьей неделе она настолько надоела, что нужно заставлять себя есть ее. Давайте ее детям, давайте много. Не жалейте средств на приобретение земляники. Не счи-тайте ее баловством или роскошью, а считайте ее необхо-димой, как хлеб, крупу, картофель... ...Не умаляя достоинства чая, как общеизвестного на-питка, скажу одно, что если бы прижился такой же на-питок из листьев земляники, как чай, здоровье людей при этом только выиграло бы... ...По действию на организм похожа на землянику еще одна ягода -- черника. Кнейп по поводу этих ягод оставил нам такой афоризм: "В том до-ме, где едят землянику и чер-нику, врачу нечего делать". *** БОРАХВОСТОВ "Володя, может, пригодится и это... О траве лук -- личные наблю-дения. Народу исстари известно, что "лук -- от семи недуг", "кто сеет лук, тот избавится от мук", "лук да баня -- все правят". Это его целебное действие я на-блюдал лично. В 5 году меня черти носили (по командировке Главзолото) около двух лет по золотым приискам Якутии и Дальнего Востока. Так летом мы (старатели и я) спасались от цинги диким луком. Во время войны, когда наша дивизия дралась на Ле-нинградском направлении, то во время блокады кое-кто из дистрофиков находил в себе силы перейти через линию фронта. Кормить их солдатской пищей было бесполезно. Они умирали от нее. Их кишки уже присохли к спине. Но в одной деревне нашлась старуха, которая спасала дистро-фиков от смерти. Она перетирала зеленый лук в зеленую кашицу, сдабривала его сметаной и кормила их этой жевкой. Только одним луком. И больше ничем. Порция -- не меньше миски. Я думал, что они "дадут дуба", а получи-лось наоборот. После лечения этим заслуженным деяте-лем знахарства они на другой день уже могли принимать нормальную шамовку. Еще о луке. В средние века, в эпоху крестовых походов лук был очень дорог. Он считался панацеей от всех болезней. О его стоимости можно судить по тому, что в 0 году французы выменивали своих пленных у сарацинов по цене 8 (восемь) луковиц за одного человека. В древности лук служил наглядным пособием по аст-рономии. Учитель разрезал луковицу и по ее слоистому строению объяснял строение вселенной, якобы состоящей из нескольких сфер -- оболочек, окружающих землю. Теперь трава -- перец. О ее целебных свойствах Ф. Ф. Талызин (врач-биолог, советник по вопросам меди-цины в Представительстве СССР при ООН) в своей книге "Под солнцем Мексики" пишет (с. 61): "Заметив действие на меня перца, дон Плетч (мексиканский врач) поясняет обычай пользования им в каждом блюде. -- Видите ли, -- говорит он энергично, направляя кар-тошку с перцем в рот, -- в Мексике довольно часты желудочно-кишечные заболевания, дизентерия и летние диареи (понос. -- В. Б.). Чтобы избежать их, тут принято широко добавлять в пищу перец. Он наилучший защитник от бо-лезней. Советую и вам побольше перчить содержимое та-релки". Жозуэ де Кастро в своей книге "География голода" пишет: "Хронически недоедающие люди почти не замечают отсутствия пищи. Чувство голода у них ослаблено, а иног-да и вовсе исчезает. Чтобы возбудить притупленный ап-петит, хронически голодающие народы часто вынуждены стимулировать его различными возбуждающими средствами, такими, как перец и прочие острые специи, что, на-пример, имеет место в Мексике". Записки, сделанные мной, когда я был еще студентом рабфака. Интересуясь народной медициной, я побеседовал со старой -- 93 года -- казачкой, известной в то время зна-харкой, которая была неграмотна и ни хрена не знала в анатомии, но великолепно вправляла вывихи. Вот ее рецептура: Донские степи, как известно, покрыты полынью. Поэто-му она была ингредиентом любой микстуры. Так, например, расстройство желудка народ лечил по-лынью с небольшой примесью "травы-дивины" (что это за трава, я не знаю). От простуды лечили той же полынью, но только насто-янной на водке с примесью белоголовника или золототысячника. Полынь же входила в настойку, которой лечили боль-ных коклюшем, рожей, дизентерией и лихорадкой. Подо-рожником пользовали гнойные раны, нарывы и зубную боль. От кашля хорошо помогал настой на репьях, выдран-ных из собачьих хвостов. Когда я поинтересовался у кол-дуньи -- почему именно из собачьих хвостов? Она объяс-нила, что собаки уносят на своих хвостах только самые спелые репьи. Камни в печени и мочевом пузыре лечили соком редьки. Жар сбивали малиной, липовым цветом и бузиной. Людей, покусанных бешеными собаками, лечили со-ком молочая. Технология лечения укушенных бешеными собаками была такова: Знахарка ставила на стол икону и перед ней разжи-гала в миске древесные угли. Помешивая их серпом (а не чем-нибудь еще), она шептала: -- Царь-огонь разгорается. Царь-железо накаляется. Царь-железо царь-огню покоряется. Репей-трава прилип-чива. Больное сердце сбивчиво. Сердце на место стань! Хворь бесова перестань! Уйди болезнь лихого зуба, дур-ного духа бешеной собаки! Будь мое слово крепким, твер-до-крепким, тверже самого твердого белгорюч-камня. Шел на Голгофу Иисус Христос, крест тяжелый на себе нес. Ты помахай Иисус крестом -- мясоедом и постом! Отгони хворости-напасти от бешеной пасти! Аминь, аминь, аминь! А потом на рану прикладывались листья подорож-ника... А теперь -- забавное о траве. Я не знаю, как это делается у вас во Владимирщине, а у нас на Волге и на Дону, если хозяйка не желает, чтобы курица стала наседкой, то как только она "распа-дется" и начинает квохтать, то ее ловят и, обнажив зад-ницу, бьют крапивой. Это помогает. Будущая наседка те-ряет всякий интерес к воспроизведению потомства и про-должает нести яйца... ...Кузьмичевскую траву поставлял главным образом Бузулук, в окрестностях которого ее очень много. Она якобы помогала от 40 (сорока) болезней... ...Душевные болезни и ипохондрию древние лечили че-мерицей. Об этом есть как у древних греков, так и у рим-лян. Видимо, нет дыма без огня... ...В Японии выведены съедобные сорта хризантем. Из их лепестков делают салат. Высушенные лепестки идут на врачевание. Ими лечат простуду и употребляют как аппетитные капли... "Луговая и степная трава настолько отличаются друг от дружки, что эго понимают не только люди, но и скоти-на. Траву она предпочитает степную, а сено -- луговое. Это я знаю по своему личному опыту, когда пас коров и овец. Мой хозяин, как опытный крестьянин, выбрал место для своего хутора на грани луга и степи, и скотина, вы-гоняемая мной на рассвете, обычно тянулась в степь, а не на луг, а хозяин предпочитал луг, а не степь: больше нагула, больше молока, и оно лучше по вкусу, ибо все женщины Волгограда и до сих пор, покупая молоко, спра-шивают: -- Степное или луговое? Или, не доверяя торговцам, пробуют. А мясо -- наоборот, лучше степное. Научного объяснения этому, то есть разницы между лугом и степью, я не знаю, но думаю, что степи моей области слегка солоноваты, и та трава, что там растет, имеет соленый привкус, то есть является чем-то вроде са-лата, приготовленного природой. Луговая же почва каждый год промывается полой водой в течение двух месяцев, но зато "ассортимент трав" там лучше и они "жирнее". Мясо в сыром виде, конечно, нельзя отличить степное от лугового. Поэтому женщины задают продавцам ковар-ный вопрос; -- Из какого района ваше мясо? Но продавцы тоже не дураки. Они говорят то, что нужно... ...Собаки и кошки лечатся травами. Снова Куприн: " -- Помнишь, как мы с тобой -- тебе было одиннад-цать лет, а мне десять -- как мы ели с тобой просвирки и какие-то маленькие пупырышки на огороде детской боль-ницы? -- Конечно, помню! Такой сочный стебель с белым молоком. -- А свербигус? Или свербига, как мы ее называли? -- Дикая редька? -- Да, дикая редька!.. Но как она была вкусна с солью и хлебом!" (А. Куприн, "Травка"). ...Пифагор был вегетарианцем. Он поучал жить на под-ножном корму. Питаться травкой. Овидий отобразил это в своих "Превращениях": "Не оскверняйте, люди, своих уст нечистой пищей! Есть у нас деревья, есть яблони, склонившие ветви свои под тяжестью плодов, есть на ло-зах зрелый виноград, есть сладкие овощи, которые можно употреблять в пищу, если сварить их в воде". ...Толстой (Лев, конечно, ибо в литературе было много Толстых, но только один из них Лев, даже с маленькой буквы) любил, чтобы в его ка-бинете всегда лежала охапка сухой травы (сена). Пока все. Но где-то есть еще кое-что записанное. Привет. Борахвостов В.". x x x Лежать на траве. Опуститься, опрокинуться навзничь, раски-нуть руки. Нет другого способа так же плотно утонуть и раство-риться в синем небе, чем когда лежишь на траве. Улетаешь и тонешь сразу, в тот самый миг, как только опрокинешься и от-кроешь глаза. Так тонет свинцовая гирька, если ее поло-жить на поверхность моря. Так тонет напряженный воз-душный шарик (ну, скажем, метеорологический зонд), когда его выпустишь из рук. Но разве есть у них та же стремительность, та же легкость, та же скорость, что у человеческого взгляда, когда он тонет в беспредельной синеве летнего неба. Для этого надо лечь на траву и от-крыть глаза. Еще минуту тому назад я шел по косогору и был причастен разным земным предметам. Я, конечно, в том числе видел и небо, как можно видеть его из домашнего окна, из окна электрички, сквозь ветровое стекло автомобиля, над крышами московских домов, в лесу, в просветах меж-ду деревьями и когда просто идешь по луговой тропе, по краю оврага, по косогору. Но это еще не значит -- видеть небо. Тут вместе с небом видишь и еще что-нибудь зем-ное, ближайшее, какую-нибудь подробность. Каждая зем-ная подробность оставляет на себе частицу твоего внима-ния, твоего сознания, твоей души. Вон тропа огибает большой валун. Вот птица вспорхнула из можжевелового куста. Вон цветок сгибается под тяжестью труженика-шмеля. "Вот мельница. Она уж развалилась". Ты идешь, а окрестный мир снабжает тебя информа-цией. Эта информация, по правде говоря, не назойлива, не угнетающа. Она не похожа на радиоприемник, кото-рый ты не волен выключить. Или на газету, которую утром ты не можешь не пробежать глазами. Или на теле-визор, от которого ты не отрываешься в силу охватившей тебя (под влиянием все той же информации) апатии. Или на вывески, рекламы и лозунги, которыми испещрены го-родские улицы. Это иная, очень тактичная, я бы даже сказал -- ласко-вая информация. От нее не учащается сердцебиение, не истощаются нервы, не грозит бессонница. Но все же вни-мание твое рассеивается лучами от одной точки ко многим точкам. Один лучик -- к ромашке (не погадать ли на старости лет -- и тут далеко уводящая цепочка ассоциаций), второй лучик -- к березе ("чета белеющих берез"), третий лучик -- к лесной опушке ("когда в листве сырой и ржавой ряби-ны заалеет гроздь"), четвертый -- к летящей птице ("Серд-це -- летящая птица, в сердце -- щемящая лень"), и по-шла лучиться, дробиться душа, не скудея, не истощаясь от такого дробления, но все же и не сосредоточиваясь от многих точек к одной, как это бывает в минуты творчест-ва, в минуты -- вероятно -- молитвы да еще вот когда останешься один на один с бездонным небом. Но для этого надо опрокинуться в летнюю траву и раскинуть руки. Между прочим, хватит у неба глубины для тебя и в том случае, если по небу будут неторопливо и стройно двигаться белые полчища облаков. Или если эти облака будут нежиться в синеве неподвижно. Но лучше, конечно, чистая синяя бездна. Лежишь на траве? Купаешься в небе? Летишь или па-даешь? Дело в том, что ты и сам потерял границы. Ты стал с небо, а небо стало с тебя. Оно и ты стали одно и то же. Не то летишь, возносясь -- и это полет по стре-мительности равен падению, не то падаешь -- и это паде-ние равно полету. У неба не может быть ни верха, ни ни-за, и ты это, лежа в траве, прекрасно чувствуешь. Цветочная поляна -- мой космодром. Жалкими пред-ставляются отсюда, с цветочной поляны (где гудит только шмель), бетонированные взлетные дорожки, на которых ревут неуклюжие металлические самолеты. Они ревут от бессилия. А бессилие их в том, что они не могут и на одну миллионную долю процента утолить человеческую жажду полета, а тем более его жажду слиться с простором неба. Вот, допустим, -- прозой пересказываю к случаю свое давнее стихотворение, -- ты не в силах больше терпеть. Ты жил на земле и с усладой смотрел на белые плывущие облака. Вся твоя сущность тянулась ввысь. Улететь в небо, раствориться в нем, что может быть желаннее, сла-ще? Судорожно отсчитываешь ты тридцать рублей, нетер-пеливо топчешься у весов, где сдают чемоданы, потом около трапа, по которому поднимаются в самолет. Скорее садишься в кресло. Уши твои забивает грохотом. Каждая твоя клетка неприятно и болезненно вибрирует вместе со стенками самолета. Ну что же, вот она, твоя синь, вот они, твои облака. Скопление сырости и тумана. По стеклу иллюминатора бегут бесконечные капельки воды. Около желудка тошно-творно сжимает. Назовите мне человека, который, летя в самолете, вожделенно смотрел бы вверх, на небо, а не вниз, на землю. Внизу между тем лес, похожий больше на мох. Речка, словно серебристая нитка. Около речки -- зеленая поляна. Какая-то букашечка там, среди поляны. Человечек! Он лежит на траве, раскинув руки, и смотрит вверх, в небо. Господи! Скорее туда, на землю, где трава и цветы. Лечь и раскинуть руки... Моряки, как бы они ни тосковали по морю, хорошо знают, что море прекрасно только тогда, когда у него есть берег. Человек сам как трава, как растение, на которое из-вечно действуют две противоположные силы: тяжести, при-вязанности, прикрепленное к земле и стремления вверх, полета, роста. У прорастающего семени появляются два ростка. Один неукоснительно стремится вниз, а другой кверху. Один превращается в корни, которые все глубже будут зары-ваться в землю, другой в стебель, а то и в ствол, который будет тянуться выше в небо. С одной стороны, растение тянет к себе центр земли, а с другой стороны -- центр солнца. Поэтому растение не обвисает, подобно мертвому бесчувственному шнуру. Пока оно живо, то есть пока оно способно подвергаться воздействию внешних космических сил и воспринимать их, оно будет натянуто в пространстве. Оно растягивается в противоположные стороны двумя, ка-залось бы, враждебными, а на самом деле согласованно действующими силами. Как хмель, украшающий дачную террасу, растет вдоль шпагатных струн, натянутых для него человеком, так вся-кая травинка, всякий стебель и ствол растут вдоль незри-мого силового луча, натянутого между двумя точками: центром земли и центром солнца. Скажут: но бывают же кривые, изогнутые стебли? Где же их скольжение по прямому лучу? Где же их стремле-ние к свету, где же их прямизна? Отвечу: прямизна их -- в стремлении. Все они рождены, чтобы быть и расти прямыми. Однако внешние случайные, привходящие, чаще всего механические силы заставляют их сворачивать с прямого пути. И все же, если взглянуть на искривленный, на уродливый стебель (ствол), нетрудно заметить, что, может быть, он и искривился только для того, чтобы обойти внешнее грубое препятствие, а потом снова подчиниться лучу. Кроме того, в его стремлении вверх таится глубокое, с трагическим оттенком противоречие. Чем больше стебель растения подчиняется тяготению вверх, чем длиннее (выше) он становится, чем больше строительного материала приходится ему употреблять, строя самого себя, тем он ста-новится тяжелее в самом земном и вульгарном смысле этого слова. Стебель начинает сгибаться в дугу. Жизнь принимает характер борьбы, она протекает отныне между поползновением и порывом. Береза стремится кверху, а ветви ее свисают вниз. Налившийся ржаной колос сгибает в лебединую шею прямой, как стрела, целеустремленный стебель. Созревшие яблоки не только сгибают, но и лома-ют сучья. Возьмем уже упомянутый хмель. Вся жизнь его явля-ется примером титанической непрерывной борьбы между пресмыканием и полетом. В дедовом саду был уголок между двором и старой рябиной, где водился хмель. Строго говоря, ему был от-веден даже не уголок сада, а участок тына, протяжен-ностью в десять шагов, по которому он и завивался из года в год. Тын в этом месте был нарочно сделан в два раза выше, нежели по всему остальному саду. Кажется, дед устанавливал здесь еще и дополнительные высокие колья, чтобы было хмелю куда расти. Хмель живописно украшал дедов сад. Рядом с ним стояли пчелиные улья, так что уже здесь невольно и слу-чайно пока соседствовали хмель с медом, предназначен-ные впоследствии друг для друга. Соединялись они в бочонке, в котором варилась "ку-мушка" -- медовая, хмельная (от слова "хмель") брага. Хмель этой браги, по общему мнению всех многогодных гостей, бил в двух направлениях: и в ноги, и в голову. Голове он придавал легкость и веселость, а ногам тяжесть и неподвижность. Головой словно вскочил бы и -- плясать, порхать с платком по просторным и чистым половицам, а ноги невозможно сдвинуть с места и оторвать от пола. "Неужели? -- думаю я теперь. -- Неужели два своих состояния, две своих крайности: тяжелую, удручающую пресмыкаемость и легкость, граничащую с полетом (на восемнадцатиметровую высоту), хмель сообщает потом и нам; и мы говорим его именем: хмель, хмельной, захмелел, хмельная голова, во хмелю, похмелье..." Дедов сад постепенно нарушался. От прежнего протя-женного тына остался только тот его десятишаговый отре-зок, где вился хмель. Когда я стал возобновлять дом и сад, то новый забор провел, отступя на три шага от старого, и вот внутри сада получилась у меня весьма живо-писная, декоративная, как сказали бы теперь, гнилушка, все еще напоминавшая своим видом старый тын. Вокруг этой реликвии густо разрослись хмелевые лианы. Надо бы этот обломочек старого сада оберегать и хра-нить. Но он, как и все остальное в саду, был пущен на произвол судьбы и однажды зимой под тяжестью снега рассыпался, теперь уж на форменные гнилушки. Остава-лось их собрать и сжечь в печке. Когда собирали остатки тына -- ранней весной, -- хмель сидел затаившись в земле. Ведь он каждый год вырастает заново. Мы как-то и забыли про него, пока он сам не на-помнил нам о себе, превратив заросли малины в одну непролазную зеленую мочалку. С какого бы конца ни по-дошел, куда бы ни протянул руку за малиной, всюду на-тыкаешься на хмель. Он расползался от того места, где раньше стоял тын, во все стороны, цепляясь за все на своем пути, и все ему было мало. Окончание каждой пол-зущей зеленой змеи было ищущим, шарящим и, что пора-зительнее всего, смотрящим вверх. Ползет по земле, а смотрят в небо! Пришла идея украсить хмелем ту часть дома, которая выходит в сад. Сказано -- сделано. Впрочем, чтобы сде-лать это, надо было ждать либо поздней осени, либо ран-ней будущей весны и, вернее всего, весны, когда хмель еще не вырос в длинные змеи, но уже проклюнулся из земли и обозначил себя: видно, где врезагь в землю ост-рый железный заступ. Вот еще одно обстоятельство в жиз-ни хмеля: каких бы ни достиг похвальных результатов за лето, на какую бы ни вскарабкался высоту, на будущий год все приходится начинать сначала. Но неправда, не сов-сем напрасно прошел год. В земле выросли на какую-ни-будь толику, пустили новые отростки, укрепились еще боль-ше толстые, глубокие корневища. За этими корневищами мы и пришли теперь с острым заступом. Раздвинув стебли малины, мы увидели, как из черной перегнойной земли высовываются тут и там острые, сочные, яркие ростки хмеля. Мы стали обкапывать землю вокруг побегов, и ло-пата вскоре наткнулась на древовидные, толщиной не с руку ли, еще при дедушке росшие корни. Хмель угнал их в землю на трехметровую глубину, и мы не пытались, ко-нечно, выкорчевывать хмель со всеми его корнями. Мы брали обрубки корневищ, горизонтальные, с тремя-че-тырьмя вертикальными ростками на них и укладывали эти обрубки в землю вдоль бревенчатой стены нашего дома. Ложе для этих обрубков мы сначала выстилали перегной-ной землей из того же малинника, из того же места, от-куда взяты были обрубки. Первый год пересаженный хмель болел. Побеги он вы-пустил тонкие, хилые, листья мелкие, а вскоре на него набросилась тля. Эта травяная вошь, как и человеческая, набрасывается на больных, хилых, съедаемых тоской или другим душевным недугом. На второй год, переболев и освоившись на новом мес-те, хмель показал свою силу. Я наблюдал за ним. Уже с первых шагов ему прихо-дилось решать дополнительную задачу по сравнению, ска-жем, с близрастущими одуванчиками и крапивой. У оду-ванчика есть, наверно, свои, не менее сложные, задачи, но все же на первых порах ему нужно просто вырасти, то есть создать розетку листьев и выгнать трубчатый стебель. Влага ему дана, солнце ему дано, а также дано и место под солнцем. Стой на этом месте и расти себе, наслаж-дайся жизнью. Другое дело у хмеля. Едва-едва высунувшись из земли, он должен постоянно озираться и шарить вокруг себя, ища за что бы ему ухватиться, на какую бы опереться надеж-ную земную опору. На молодом побеге хмеля больше всего заметно действие тех сил, о которых говорилось немного раньше. Естественное стремление всякого ростка расти вверх преобладает и здесь. Но уже после пятидесяти сантиметров жирный, тяжелый побег льнет к земле. По-лучается, что он растет не вертикально и не горизонталь-но, а по кривой, по дуге. Эта упругая дуга может сохра-няться некоторое время, но если побег перевалит за метр длины и все еще не найдет, за что ухватиться, то ему волей-неволей придется лечь на землю и ползти по зем-ле. Только растущая, ищущая часть его будет по-прежне-му и всегда нацелена кверху. Хмель, ползя по земле, хва-тается за встречные травы, но они оказываются слабова-тыми для него, и он ползет, пресмыкаясь, все дальше, шаря впереди себя чутким кончиком. Что делали бы вы, очутившись в темноте, если вам нужно было бы идти впе-ред и нашарить дверную ручку. Очевидно, вы стали бы совершать вытянутой рукой вращательное, шарящее дви-жение. То же самое делает растущий хмель. Его шерша-вый, как бы сразу прилипающий кончик все время совер-шает, продвигаясь вперед или вверх, однообразное вра-щательное движение по часовой стрелке. И если попадется по пути дерево, телеграфный столб, водосточная труба, нарочно подставленный шест, любая вертикаль, нацелен-ная в небо, хмель быстро, в течение одного дня взлетает до самого верха, а растущий конец его снова шарит вок-руг себя, в пустом пространстве. Не выяснен вопрос: чувствует ли хмель возможную опору на некотором расстоянии и ползет ли в ее сторону? Есть предположение, под-тверждаемое практикой, что побеги хмеля ползут по земле предпочтительнее в сторону близко расположенных опор. Во всяком случае, когда мы натянули на наш дом парал-лельными струнами шпагат и когда хмель, немедленно воспользовавшись нашей помощью, полез по нему с про-ворностью матросов, карабкающихся по вантам, все же некоторые побеги, успевшие отклониться от стены, мне пришлось пригибать к шпагату и как бы показывать этот шпагат побегам, подобно тому, как слепых котят тыкают мордочками в соски матери. Дорастя до крыши, ветви хмеля начали шарить вок-руг, но натыкались лишь друг на дружку. Они сплетались, перепутывались, свисали беспорядочными, праздными кудрями. Силы еще были, а высоты больше не было. Хмель залезал во все щели, в неплотно прикрывающиеся окна, под застреху, под тесовую обшивку. Один побег я с самого начала не захлестнул на шпа-гат, и можно было наблюдать, как он, бедняга, день за днем пластается, ковыляет, ползет по земле, обремененный собственной силой, собственной тяжестью, как он вынуж-ден переползать и тропинку, и лужайку, и помойку; и по-ра бы уж изнемочь и отказаться от цели, но самая неж-ная, самая чувствительная часть зеленой шершавой змеи все время продолжала быть начеку, все смотрела вверх, в синее теплое небо, в высоту, по которой так тосковало все растение в целом. Этот хмель напоминал человека, переползающего гиб-лую трясину и почти уж засосанного ею. Тело его увязает в воде и грязи, но голову он из последних сил старается держать над водой. И взгляд его, полный тоски, устрем-лен кверху. Я бы сказал тут, кого еще мне напомнил этот хмель, если бы не было опасности переключиться от невинных заметок о траве в область психологического романа. Достаточно сказать, что вот я лежу на траве и каждая моя клетка льнет к земле и, между прочим, блаженно, радостно льнет, а какая-то иная часть меня рвется в синюю бездну. Да, я ползаю, погрязаю и пресмыкаюсь. Но самое лучшее во мне, самое ищущее и чуткое, всегда на-целено вверх, и, может быть, это лучшее и чуткое наша-рит еще какую-нибудь опору, и тогда недорастраченные силы устремятся в последнем рывке завоевывать зыбкую высоту, которой жажду... .. Вчера я пересказал вслух соображения насчет двух сил, действующих на растение и растягивающих его вверх и вниз. Слушательница -- моя дочь, -- получившая уже до-статочное количество двоек по физике, чтобы задавать осмысленные вопросы, спросила: -- Следовательно, у растения есть точка, где эти силы уравновешивают одна другую и на которую не действуют никакие силы? Наверно, эта точка испытывает состояние невесомости и блаженства? Неужели такая точка на растении никак и ничем не обозначена? Может быть, именно в этой точке на растении возника-ет цветок... x x x БОРАХВОСТОВ "Привет, Володя! Кое-что раскопал для тебя в старых книжках. "Флора. Юная, маленькая, нежная бо-гиня цветов, столько же привлекательная, как и сами цветы, и столь же упоительная, как аро-мат их. Она страстно любила Зефира, который, как ни был ветрен, по преданию платил ей взаимной неизменной любовью; они были неразлучны вместе: когда Борей сгоняет с полей Зе-фира -- нежная Флора лишает те поля даров своих. Царство ее -- вечная весна!" "Волхв., или Полное собра-ние гаданий с краткой мифологией", Москва, 1838 (есть у нас в библиотеке). "Гадание" "В июле месяце можно набрать двенадцать различных цветов, сплести из них небольшой венок и положить на ночь в головы под подушку. Суженый непременно при-снится. Должно при этом заметить, что это делается только раз в неделе: именно с понедельника на вторник" (Там же, стр. ). "Когда созреет хлеб, должно взять три различных ко-лоса с той десятины, которую еще не начали жать, обер-нуть их во что-нибудь льняное или шелковое и, ложась спать, укрепить поясом этот сверток так, чтобы он был прямо против сердца, и сказать -- суженый, ряженый, при-ходи ко мне рожь жать. Суженый верно явится" (Там же, стр. ). "В Семик, когда завьют венки, оставить свой, как он есть; потом вплести в него еще несколько цветков, стара-ясь, чтобы в нем было семь разных сортов растении; ло-жась спать, надеть венок на голову и три раза прогово-рить: -- Суженый, ряженый, явися ко мне сам! Я тебе ук-рашенный венок свой отдам! Суженый приснится. Только должно заметить, что, про-говорив эти слова, не должно после ни с кем разговари-вать в этот вечер" (Там же, стр. ). Я еще наткнулся на кое-что .. Наговор. (Даю, так сказать, технологию присушки ) Из-под правой ноги, из-под самой пятки нужно выр-вать клок травы (какой безразлично) и положить ее под матицу (потолочная балка), приговаривая следующее за-клинание: "И как трава сия будет сохнуть во веки веков, так чтоб и он, раб божий (имярек), по мне, рабе божьей (имярек), сохнул душой и телом и тридесятью суставами. Чтобы мне, красной девице, быть для него милее светлого месяца, красного солнышка, роднее отца-матери, дороже живота (жизни). Спать бы ему не заспать, есть ему не заесть, пить бы ему не запить, гулять бы не загулять без меня, красной девицы. И как рыба-белуга без воды бьется-мечется, так чтобы и он, раб божий (имярек), без меня бился-метался". Примечание: Говорят, что действовало. Не знаю. Я не пробовал. Но меня присушивали. Так я полагал, когда был волжским грузчиком, ибо деваха та была неказиста. Но потом, с годами, я понял, в чем дело. Это тоже о траве... Царское правительство ежегодно весной, когда особенно часто умирали чахоточные, устраивало "День белого цветка" (ромашки). По улицам ходили парочки -- гимна-зисты и гимназисточки, студенты и студентки -- с жестяными кружками, опечатанными сургучными печатями, и побирались в пользу больных туберкулезом... ...О значении цветов. Желтые -- разлука и измена, красные -- любовь, бе-лые -- уважение, невинность. А у древних греков роза служила символом тайны. Если над столом висела роза, следовательно, все, что будет здесь говориться, должно остаться в тайне. ...Еще нашел в записных книжках, что существует книга Скальера Метьюза "Полевые и лесные цветы". Привет!" x x x ..Итак, -- лежать на траве. Но почему именно на траве? Что же, если не нравится, ложитесь на пыльную дорогу, на кирпичи, на обрезки железа, на кучу мине-рального удобрения, на сучковые доски. Можно, конечно, рассте-лить на земле плащ. Но я бы со-ветовал -- на траве. Эти минуты сделаются, может быть, лучши-ми, памятными минутами вашей жизни. Недавно я ездил в Белорус-сию. Янка Брыль и Пимен Панченко приветили меня в Минске и решили показать мне, хоть не-много, родную землю. Они раздобыли на три дня казенный автомобиль, и мы помчались на запад. Поездка захватила три области: Минскую, Брестскую и Гродненскую. Мы обошли кругом озеро Свитязь и любо-вались сквозь прозрачную воду его белым песчаным дном. У лесничего в погребе мы пили квас из березового сока. Мы сидели на берегу Немана в предвечерней тишине и видели, как бултыхнулся жерех в десяти метрах от нас. Мы осмотрели несколько закрытых полуразрушенных церквей. Мы обедали в Новогрудке ядреной редиской и щами из свежего щавеля. Мы ночевали в Любиче, в ти-хой деревенской гостинице. Мы осмотрели замок Радзивиллов в Несвиже, а также прекрасный радзивилловский парк, где меня поразила необыкновенная высота самых обыкновенных деревьев: берез, лип, дубов, вязов и даже рябин. В костеле, в подвалах костела мы осмотрели фа-мильный склеп Радзивиллов. Около города Мир (старое название) мы любовались восстанавливаемыми руинами замка и зарослями шиповника, омывающими руины, по-добно розовому прибою. Мы побывали на родине Адама Мицкевича и взбирались на так называемый Курган Бес-смертия, который насыпали поляки, принеся сюда землю в горстях со всех уголков своей страны. Наконец, мы про-сто ехали три дня по красивой земле Белоруссии. Янка Брыль, как инициатор поездки и как уро-женец тех мест, все время говорил нам с Пименом Панченко: -- Ну что? Какова земля? С вас за такие виды надо бы брать по гривеннику с каждого километра. Таким образом определилась шутливая цена окрестным пейзажам. Иногда Янка Брыль уточнял, когда попадался очень яркий луг (дело было в июне) или очень красивый изгиб реки: -- За этот километр я с вас возьму по сорок копеек. Иногда мы сами, восклицая, опережали хозяина: -- За этот километр даем рубль! Между тем разговаривали, вспоминали, делились мыс-лями, признавались в желаниях и мечтах. Так, например, Янка Брыль вдруг сказал: -- Хотите верьте, хотите нет, лет двадцать уже меч-таю полежать во ржи! -- И за чем дело? -- Да вы сами-то когда лежали в последний раз? -- Давно. Не вспомнишь когда. -- Так же и я. То -- одно, то -- другое. Большая часть жизни проходит в городе, в поездах, в самолетах, в гостиницах. Считаем, что важнее просидеть три часа на собрании или в ресторане, нежели пролежать эти часы во ржи. Проходят годы, а мечта остается меч-той. Она все отодвигается. Думаешь: ничего, успею. А потом -- инфаркт, инсульт, не дай бог -- прихватит рачок, и прощай рожь навсегда... Мы ехали в это время по узкой полевой дороге, а справа и слева от нас колыхалась высокая, почти уж цветущая рожь. Должно быть, потому и зашла о ней речь. -- Может быть, не надо больше откладывать? -- робко посоветовал я. -- Отойди на двадцать шагов от дороги и ложись. -- Разве я об этом говорю? -- удивился и даже оби-делся Янка Брыль. -- Разве так нужно лежать во ржи?! Чтобы я лежал, а вы сидели в машине и ждали? И поторапливали меня: ну скоро ли, наверно, уж нале-жался? -- Я знаю, что во ржи так не лежат. Но все-таки, если двадцать лет не удавалось, то, может быть, лечь хоть на три минуты? -- А вы? -- Что мы? Ляжем тоже. Машина остановилась. Трое взрослых, более того, по-жилых людей пошли в тихую зеленую рожь, расходясь веером, чтобы отдалиться на несколько шагов друг от друга. Потом я опрокинулся на спину, и в мире не оста-лось ничего: ни друзей, ни машины, ни Белоруссии, ни Москвы. Высоко в небе, почти не склоняясь надо мной, стояли колосья. Внизу, где я лежал, был микроклимат и микромир. Он состоял из зеленого полусвета, прохладной тишины, све-жести, пахнущей молодой сочной рожью. Гораздо выше меня в тех сферах, где находились колосья, струился лег-чайший ветерок. Его не хватало на то, чтобы шевелить сами колосья, но трепетали на ветерке пыльники -- про-долговатые серые мешочки, как бы приклеенные к колосьям. На каждом колосе их было по десять, а то и боль-ше, и все они трепетали, вытягивались в одном направ-лении, и можно было предугадать, как через день-другой из них полетит пыльца и ветерок будет развеивать ее, оплодотворяя все это поле. Конечно, не о таком, минутном лежании во ржи мечтал поэт Янка Брыль (то, что он пишет прозу, не имеет значе-ния), конечно, это было эрзацлежание во ржи, суррогат. Однако суррогатными были лишь наши обстоятельства, а рожь была настоящая, и утро было настоящее, и жаво-ронок над нами (один на всех нас троих) был самый подлинный, неподдельный жаворонок. Рожь доказала нам свою власть и силу. Вечером, подъезжая к Минску, стали вспоминать весь проделанный путь -- замки, озера, реки, города, деревни, костелы, скле-пы, рестораны... -- Объявляется конкурс. Давайте оценим по нашей шкале не километры, а отдельные эпизоды путешествия. Что поставим на первое место? -- Рожь! -- воскликнули мои друзья. -- Рожь, лежание во ржи и песню жаворонка над нами. -- Цена? -- Сто рублей! На втором месте оказалось озеро Свитязь. x x x БОРАХВОСТОВ "Копаясь в старых записных книжках эпохи своего студенчества, случайно наткнулся на высказывания Лу-креция о травах. Посылаю, может, сгодится. Кроме того, почему распускается роза весною. Летом же зреют хлеба, виноградные осенью гроздья? Не иначе как потому (перевод, конечно, хреновый, хотя издание "Академии"), что Когда в свое время сольются Определенных вещей семена. (Лукреций. О природе вещей) Без дождей ежегодных в известную пору Радостных почва плодов приносить никогда не смогла бы, Да и природа, живых созданий корму лишивши, Род умножать свой и жизнь обеспечить была бы не в силах. (Там же) В самом начале травой всевозможной и зеленью свежей Всюду покрылась земля изобильно, холмы и равнины, Зазвенели луга, сверкая цветущим покровом. (Там же. с. . Изд. Ак. наук СССР, 6) "Володя! Я сейчас занимаюсь "повторением пройденного". Пере-читываю свои записные книжки. В них я наткнулся еще на античную траву. Правда, не такую древнюю, как у Лукреция. Но все же! Это -- Овидий. Вот что он писал в своих буколиках и георгиках: Мальчик прекрасный, сюда! О, приди! Тебе лилии в полных Нимфы корзинах несут, для тебя белоснежной наядой Бледных фиалок цветы ("Фиалок цветы" -- перевод не ахтн, но это не я, а Шервинский) и высокие сорваны маки, Соединен и нарцисс с (три "с" подряд) анисовым цветом душистым. (Овидий. Сельские поэмы. Изд-во "Академия", 3, с. 28) Травы, что мягче, чем сон, и источники, скрытые мхом, И осенивший редкою тенью зеленый кустарник, Вы защитите от зноя стада. (Там же, с. 49) Высохло поле. Трава умирая от порчи воздушной, Жаждет... (Там же) Прежде всего, выбирай для пчел жилище и место, Что недоступно ветрам (затем, что препятствуют ветры Пищу к дому нести), где ни овцы, ни козы-бодалки Скоком цветов не сомнут, где корова, бредущая полем, Утром росы не стряхнет и поднявшихся трав не притопчет. (Там же, с. ) Этот мой интерес к травам объясняется тем, что в 8 -- 9 годах я был пастухом у нас под Царицыном -- Сталинградом -- Волгоградом. Получив высшее образова-ние, я решил узнать, как интеллигенция называет травы, которые я видел и которые щипала моя скотина. Еще немного античности. Спорить давай, кто скорей: сорняки из души я исторгну, Иль же ты -- из полей, и кто чище: Гораций иль поле? (Квинт Гораций Флакк. Полное собрание сочинений. Изд-во "Академия", 6, с. ) Вот пасут пастухи жирных овец стада, Лежа в мягкой траве, тешат свирелью слух. (Там же, с. ) Вот в чем желания были мои, необширное поле, Садик, от дома вблизи непрерывно текущий источник. К этому лес небольшой. (Он же. Сотулы, 8, с. ) Сивилла сказала, что может Пеньем и травами мне горечь любви облегчить. (Авл. Левий Тибул. Любовные элегии. 1) Идет молва, что она (Венера. -- В. Б.) одна обладает зловредными травами... Она сказала мне, что ее чары и травы властны потушить огонь моей любви (Тибул. Эле-гии. 2, с. 5 и 6. Переведено прозой)". x x x У растения во время любви под-нимается температура. В осо-бенности это происходит у тех растений, которые цветут пыш-ными крупными цветами. У Вик-тории-регии, у магнолии, напри-мер. В белых, бело-розовых брач-ных одеждах, величественные, роскошно раскрывшиеся навстре-чу неизбежному и самому глав-ному, одурманивающие воздух вокруг себя крепкими аромата-ми, эти царицы, эти Клеопатры, эти жрицы любви распаляются настолько, что температура внутри цветка получается на це-лых девять градусов выше температуры окружающего воздуха или температуры того же цветка, но только в спокойном состоянии. Но и у самого скромного цветочка, у любого из наших луговых, лесных, полевых цветов все равно наступает возбуждение, сопровождающееся повышенной температу-рой, пусть и не такое бурное, как у тропических красавиц. Выражение насчет любви у растений звучит на непри-вычный слух вульгарно, как метафора либо поэтическая вольность. Существует даже термин -- антропоморфизм. То есть приписывание животным и растениям человеческих свойств и человеческих чувств. Однако дело не в антропоморфизме, но в истинной сути происходящего. Возьмем несколько разных пар, то есть несколько женских и мужских особей, соединяющихся велением закона жизни. Их соединение принято называть любовью. Испанец поет серенады своей возлюбленной, дерется из-за нее на шпагах, пробирается по шелковой лестнице в заветное окно. Навстречу ему тянутся нежные руки воз-любленной. Страстный шепот, объятия. Любовь. Жених и невеста приезжают из загса. Свадебный пир, провозглашение здоровья, песни и пляски. Потом молодые остаются одни. Страстный шепот, объятия. Любовь. Воображение и память подскажут нам десятки и сотни известных (хотя бы из литературы и других видов искус-ства) любовных пар. Влюбленные разлучающиеся, гибну-щие, упивающиеся счастьем, путешествующие, ревнующие, изменяющие, раскаивающиеся... Влюбленные на балу, в церкви, в театральной ложе, в корчме, на берегу моря, в уединенной хижине, на войне, на службе, на трудовой вахте... Какое нагромождение со-бытий, переживаний, восторгов, слез, надежд, ожиданий, разочарований, взаимных упреков, встреч, прежде чем влюбленные останутся одни и обнимут друг друга. Лю-бовь. Два огромных тяжелых лося сходятся в поединке. Сам-ка ждет в стороне, независимо пощипывая траву. Два лебедя, два волка, два зубра (он и она)... Двое сходятся, чтобы из двух разрозненных единиц образовать пару. В книге о дельфинах написано, что любовное желание у дельфина-самца возникает после того, как самка не-сколько раз дотронется до него своими ластами. Все это, очевидно, тоже -- любовь. Может быть, внешняя надстроечная сторона тут про-ще, чем в случае с испанцем, поющим серенады, звякаю-щим шпагой и карабкающимся по шелковой лестнице. Или чем в случае с Карениной и Вронским. Или чем в случае с Дубровским и Машенькой Троекуровой. Но, с другой стороны, был я однажды в доме отдыха. Десятки пар разбредаются после кино по обширному тем-ному парку, и не слышно ни серенад, ни звяканья шпаг. Внешняя сторона события может быть очень разной. Назвать остров или пролив именем любимой женщины и взять женщину, не поинтересовавшись, как ее зовут. По-святить женщине поэму и дать ей рубль. Преодолевать ради нее тысячеверстные расстояния и не проводить до троллейбусной остановки. Застрелиться из-за женщины и обложить ее матом. Совершают государственные карьеры, становятся ве-ликими художниками, производят грандиозные ограбления, поют песни, спиваются, изменяют отечеству (Андрей из "Тараса Бульбы"), попадают в руки врагов (какого-нибудь атамана в кинофильме ловят непременно, когда он идет к женщине)... Тысячи романов уже написаны, тыся-чи еще будут написаны, и все это называется любовью, вернее, внешней, событийной, декоративной, надстроечной частью любви. Потому что ученые говорят, и в частности наш великий ученый К. А. Тимирязев, что "брак на всех ступенях органической лестницы, начиная водорослью и кончая человеком, представляет одно и то же явление: это слияние... двух клеточек в одну". Я уж думаю, иногда вырисовывается странное, фанта-стическое предположение: а может быть, реально в осно-ве, и существуют-то на земле эти самые половые клетки, может быть, они-то (а ведь они живые организмы) и есть основное, реальное население мира? Эти существа умеют создавать для себя очень сложные обиталища, ко-торые, кроме удобств, еще и обеспечивают им практиче-ское бессмертие. Ибо обиталища время от времени отми-рают и истлевают, а половые клетки (вместе с генами и хромосомами) продолжают существовать во времени и пространстве, воссоздавая себе все новые и новые обита-лища. Но оставим шутки и вернемся к неоспоримой истине: любовь у человека, любовь у дельфина и любовь у цветка по своей сокровенной сути ничем не отличаются друг от друга -- она есть соединение двух половых клеток. Вокруг этих клеток, вокруг факта их соединения суще-ствует разный антураж. Чем дальше от них, тем антураж различнее, непохожее, но чем ближе к самому непосредст-венному соединению их, тем различие все больше утрачивается. Скаканье на тройках, тайное венчание в ночной сель-ской церкви; игры двух подвижных существ в теплой мор-ской воде; утонченное ароматное цветенье ночной фиалки. Это все еще как будто далеко одно от другого. Но все равно дело сквозь любовную шелуху должно идти к двум клеткам, и чем ближе оно к ним будет подвигаться, тем общее, однороднее, похожее будет становиться любовь. А все эти тройки, игры, благоухания останутся позади, осыпятся сами собой. У цветка это произойдет весьма нагляд-но, когда осыпятся лепестки, в других случаях не так уж буквально и зримо. Дело закончится прикосновением, со-единением и слиянием. Причем, как утверждает К. А. Тимирязев, "сущность этого явления, химизм этого процесса для нас почти не-известен". "Почти" употреблено ученым из осторожности. Зато все ученые сходятся на том, что каков бы ни был этот процесс, в нем нет никакой принципиальной разницы. Но если это так -- а это так, -- то нет и никакого ино-сказания, никакого антропоморфизма в том, что мы упот-ребляем слово "любовь" применительно к растению, к цветку. Напротив, может быть, нужно идти в приписыва-нии качеств и свойств от цветка к человеку. Да мы так и делаем на каждом шагу, отнюдь не называя это фитоморфизмом. Такого и слова-то не существует в человеческом языке. Сейчас оно впервые появилось написанным на бу-маге. Но разве мы не говорим о какой-нибудь женщине, что, полюбив, она расцвела? Или разве мы не говорим о жен-щине, что она преждевременно увяла? Или разве мы не говорим о подрастающем поколении: молодо-зелено? Не называем его порослью? Не называем кого-нибудь пусто-цветом? И разве то, что мы называем человеческой лю-бовью (вся событийная сторона любви), не есть цветенье нашей души? И как вернее сказать -- цветок ли расцвета-ет подобно душе влюбленного человека или душа влюблен-ного раскрывается и расцветает подобно цветку? Цветенье души проявляется в поступках. Мужчина ста-новится ласковым, нежным, предупредительным. Он при-глашает ее в кино, на футбол, на хоккей. Он начинает лучше учиться или работать. Он следит за своей внешно-стью. Он томится, грустит, улыбается, ликует. Все это (если брать не отдельного влюбленного "антропоса", а че-ловека как такового) должно найти себе обобщенное вы-ражение, должно проявиться в каком-нибудь локальном образе. И оно действительно перерастает и воплощается в слово и в музыку. Слово и музыка -- вот обобщение цве-тения человеческой души. "Лунная соната", "Я помню чуд-ное мгновенье", сонеты Петрарки... Но разве цветок менее удачное, менее яркое и вырази-тельное обобщение того же самого? Ни поэт, ни живописец, ни музыкант не нашли бы столь образного, столь лаконичного и -- главное -- столь нагляд-ного выражения своей любви, как если бы они воплотили ее в живой благоухающий цветок и, показав людям, заявили: вот какова моя цветущая душа, вот какова моя лю-бовь! И люди изумились бы и были бы потрясены, потому что ничего прекраснее и чище цветка нет и быть не может. Подсознательно мы так и делаем, даря своим любимым цветы. Разве мы не передаем вместо намека на то, что и я, мол... и у меня, мол, в душе... и моя, мол, любовь похо-жа на этот цветок, приближается к нему. Украсить землю цветами -- это значит украсить ее лю-бовью. Когда бы созвали самых великих художников и сказали им, что существует во всей Вселенной голый серый камень и что нужно украсить его разнообразно и одухотворенно, с тем чтобы красота облагораживала, поднимала, делала лучше и чище, разве могли бы они, эти художники, приду-мать что-нибудь прекраснее обыкновенного земного цвет-ка?! Но дальше встает вопрос: сумели бы эти художники или нет додуматься до цветка, если бы они никогда его до сих пор не видели, не знали бы, что это такое, то есть если бы не было в их распоряжении образца? Важен именно принцип и образец. Потом-то, оттолкнув-шись от образца, они насочиняли бы, наконструировали бы и василек, и ромашку, и незабудку, и ландыш, и оду-ванчик, и подсолнух, и клевер, и кошачью лапку, и шипов-ник, и сирень, и жасмин. Постепенно они дошли бы до каких-нибудь экстравагант-ных заумных форм, до расщепления формы, до цветка аб-страктного, то есть, по-русски говоря, беспредметного, до какого-нибудь там кубизма в цветах. В этом нет никакого сомнения. Сомневаюсь я в другом: что они смогли бы с самого начала додуматься до цветка, так сказать, изобрести цве-ток, если бы в их руках не было образца. Смотрю на цветок жасмина. Его чистота, нежность и тонкость неправдоподобны. Глаз не устает любоваться им. Кроме того, он источает неповторимый, во всей многооб-разной природе только ему, жасмину, присущий аромат. Его конструкция проста и строга, он построен по законам геометрии. Его четыре лепестка, расположенные крестооб-разно, вписываются в условный круг. Все это -- и белые лепестки, и желтая серединка цвет-ка, и даже сам аромат, -- все это создано при использо-вании девяноста двух (или сколько их там теперь откры-ли?) элементов менделеевской таблицы, путем гениальных комбинаций. Ни один элемент в чистом виде жасмином не пахнет. Ни один элемент не может произвести такого же эстети-ческого воздействия, то есть такого же очарования, какое производит живой цветок. Ну конечно. Ведь и буквы, будучи рассыпанными, тоже не значат ничего. Возьмем хотя бы такой бездушный и бес-чувственный, бесцветный набор букв: в, з, ы, з, ш, х, о, м, у, д, н, и, о, ы, р, а, д, с, в, к, о, у, ь, н, о, м, р, о, к, н, ж, ы, и, и, ж, у, ь, и, е, я, ж, у, ь, и, е, я, ж, с, ч, б, ш, ь, о, ч, н, х, а, т, и, у, с, п, ы, ж, я, н, е, м, ж, л, е, н, в, о, у, г б, и, в, з, д, я, з, с, а, д, з, е, в, з, ю, о, е, о, г, и, п, р, ш, о. Увидим ли мы, читая эти буквы, какую-нибудь картину, тем более прекрасную? Услышим ли аромат темной горной ночи, ее тишину? Возникает ли перед нами мерцание звезд, почувствуем ли мы в гортани прохладу ночного свежего воздуха, а в сердце -- неизъяснимую тревогу и сладость? Но вот буквы меняются местами, группируются, соот-ветствующим образом комбинируются, и мы читаем, шепчем про себя, повторяем вслух: Выхожу один я на дорогу, Сквозь туман кремнистый путь блестит, Ночь тиха, пустыня внемлет богу, И звезда с звездою говорит. Не аналогичным ли образом должны группироваться и перегруппировываться элементы менделеевской таблицы, чтобы из их безобразной и бесчувственной россыпи полу-чился живой и душистый цветок жасмина? Теперь задаем себе вопрос: сколько миллионов лет нуж-но встряхивать на подносе рассыпанные буквы, чтобы они сами собой сложились, в конце концов, в гениальное лер-монтовское четверостишие? Или в поэму "Демон"? Или в сонет Петрарки? Или в целого Гете? И не придем ли мы к выводу, что для того, чтобы из рассыпанных букв полу-чилось гениальное стихотворение, нужен, как ни печально в этом признаться, поэт. Итак, оправдав кое-как понятие "любовь" применитель-но к цветку, возвращаемся к первой фразе этой главы: "У растения во время любви поднимается температура". Наука, конечно, объясняет это как может. Она говорит, что в цветах появляется усиленная химическая деятельность. Они жадно поглощают кислород, выдыхая углекислоту, и это-то усиленное дыхание и сопровождается заметным повышением температуры всего цветка, в особенности ты-чинок. Во-первых, говоря об учащенном и усиленном дыхании, не проще было бы сказать, что цветок возбужден. Во-вто-рых, объяснение правильное, но разве полное? Оно очень характерно для нас, людей. Именно в такой степени мы объясняем большинство явлений, в суть кото-рых проникнуть пока не удается. Естественно, что при уча-щенном дыхании, при возбуждении организм разогревает-ся. Но дыхание-то почему становится чаще и глубже -- вот вопрос? Можно вспомнить и еще подобные же объяснения по-добных не совсем изученных явлений природы. Общеизвест-но, что листья мимозы, если до них дотронуться, мгновенно складываются. Почему? Так это же очень просто! Там, где листья примыкают к черенкам, а черенки к стеблю, нахо-дятся особые утолщения, подушечки. Клетки этих подуше-чек переполнены соком и находятся в напряженном состо-янии. В момент дотрагивания до листа, то есть в момент раздражения, они вдруг теряют напряженность, делаются вялыми, неупругими, они уже не в состоянии поддержи-вать черенок, и он падает, пригибается. Можно найти и прочитать подробное описание этого механизма, очень сложного и очень точного. Но все же после тщательного исследования наука устами добросовестного Тимирязева заключает: "Итак, в конечном анализе причина занимаю-щего нас явления сводится к быстрому выталкиванию во-ды из переполненных ею тонкостенных клеточек раздражительной ткани, вследствие чего эта ткань так же быстро утрачивает свое напряжение. Но почему же раздражением имеет следствие выталкивания воды и какие силы застав-ляют клеточку переполняться водой? На этот вопрос мы пока еще не в состоянии дать ответа..." Общеизвестно, что одуванчик закрывает свой цветок в пасмурную погоду и перед вечером. Почему? Очень просто. "Не трудно убедиться, что это зависит от действия све-та и темноты. Объяснить все подобного рода явления мы можем не-равномерным ростом и напряжением тканей верхней и нижней или наружной и внутренней части движущегося ор-гана. Мы видели, например, что свет задерживает рост, следовательно, под его влиянием наружные части будут задержаны в росте, внутренние их обгонят и будут стре-миться выгнуться наружу, цветок раскроется; по теперь большему освещению будут подвергаться эти внутренние или верхние части; наружные (или нижние), затененные в свою очередь, опередят их в росте, цветок закроется". Получается все очень складно, за исключением мелочи. Если дело только в росте тканей и в воздействии на них света и тени, то почему же одуванчик то закрывается, то открывается, а рядом цветущие цветы: василек, ромашка, земляника, не поддаются разъясненной нам механике и держатся открытыми в самые темные ночи и холодные росы? Будем ли мы чистосердечно признаваться, что "мы по-ка еще не в состоянии дать ответа", или будем изощрять-ся, но не можем допустить одного, а именно, что растение способно чувствовать и на самом деле чувствует, коль ско-ро оно отвечает на внешние раздражители. И уж конечно, язык наш не повернется произнести, что растение может быть разумно. Не один экземпляр растения, а целый био-логический вид. Способные на дерзкие эксперименты и обобщения, мы не осмеливаемся, однако, произнести те два слова, которые поэт и мыслитель осмелился сделать заглавием своей за-мечательной книги -- "Разум цветов". Но разум предполагает мозг, а не чувствительность, на-личие нервов или хотя бы нервных клеток. Ни того, ни другого у растений как будто нет. Действительно, как бы ни были таинственны и удиви-тельны процессы, происходящие в человеке (мы говорим сейчас лишь о биологических процессах, а не о психиче-ской, не о духовной жизни человека и не об абстрактном мышлении), как бы ни было удивительным поведение лю-бого четвероногого или пернатого, а невежество всегда мо-жет найти себе лазейку в объяснении этого поведения и сослаться на мозг. Да, есть пульт управления, есть верховная инстанция, которая всем руководит. По бесчисленным проводам бегут в этот центр разные сигналы и донесения, а обратно бегут распоряжения, приказы, сигналы, предписания к действию. Сложно, очень сложно, подчас непостижимо, но все же очевидна и понятна хотя бы схема. А тут? Никакого мозга даже в зародышевом состоянии, ничего, напоминающего мозговой центр у растения нет, а между тем им что-то ру-ководит, определяя пропорции веществ, сроки, характер по-ведения. Ну что же, представим себе человека (пресловутого марсианина, что ли?), у которого понятие о музыке обя-зательно связано со струной. Вне струны он не может пред-ставить себе музыкального звука. И вот ему в руки дают предмет. Он вертит этот предмет в руках так н сяк и на-конец возвращает его нам, говоря, что никакой музыки тут быть не может, потому что нет струны. А между тем в руки ему давалась флейта -- прекрасный музыкальный инструмент. Не в таком ли положении находимся мы по отношению к растениям. Если нет мозга, если нет нервных путей, значит, не может быть ни чувствительности, ни разума. А меж-ду тем растение живет, осуществляет сложные химические процессы, строит само себя, заботится о продлении вида, о потомстве, путешествует, завоевывает пространство, осу-ществляет грандиозную, основополагающую для всей жиз-ни на земле задачу фотосинтеза, то есть превращение сол-нечного света в органическое вещество, и, наконец, оно чувствительно в самом вульгарном смысле этого слова, если реагирует на свет, на температуру, на влажность и даже -- иногда -- на прикосновение, не говоря уж о том, что в момент любовного акта начинает дышать чаще и глубже. Струны нет, а флейта поет. Пишу с тревогой на сердце. Щемит сердце так, как если бы увлекся во время морского купания, оглянулся, а берега нет. И может быть, не хватит сил вернуться об-ратно, к твердой почве. Мало ли что -- красивое сравнение с флейтой, мало ли что -- Тимирязев. Это было давно. Наука идет вперед. В растерянности обозревая зыбкие волны, шаришь глазами: на что бы опереться, за что бы ухватиться рукой? Теперь бы доску, обрубок бревна, не говоря уж о спасительном круге. И вот попадается под руки отрадная, твердая опора. В статье доктора географических наук, профессора Мо-сковского университета И. Забелина вижу строки, которые ничем не выделены в газетном столбе ("Литературная га-зета", статья "Опасные заблуждения"), но мне эти строки показались напечатанными жирным шрифтом. "Мы еще только начинаем познавать язык природы, ее душу, ее разум. За семидесятые семью печатями для нас "внутренний мир" растений: сегодня само это понятие зву-чит сказочно, но в той или иной форме он, видимо, существует". Ладно. Оперся, передохнул. Но опора, в общем-то, зыб-кая, эмоциональная, вроде моей струны. Натянуть бы эту струну на железные колки эксперимента и доказательств. Снова вокруг бездонная хлябь, но не я же один плаваю в открытом море. И вот уж не просто плавучий предмет под рукой, но иная картина: твердая палуба под ногами, сухая удобная одежда, глубокие кресла в капитанской каюте, в широких, сужающихся кверху бокалах темное золото согревающего напитка. -- Не угодно ли сигару, сударь? -- Благодарю. -- Это из моей гаванской коллекции... Итак, газета "Правда", 1970 год. Репортаж В. Чертко-ва "О чем говорят листья". "А знаете, растения разговаривают. Я сам был свиде-телем этого. Да ладно бы разговаривают, а то ведь и кри-чат. И это только кажется, что они безропотно встречают свои невзгоды и молча переносят обиды. При мне ячмен-ный побег буквально вопил, когда его корень окунули в го-рячую воду. Правда, "голос" растения уловил лишь спе-циальный и очень чуткий электронный прибор, который рассказал о "неведомых миру слезах" на широкой бумаж-ной ленте. Перо прибора, словно обезумев, виляет по белой до-рожке. Ячменный побег в предсмертной агонии, хотя, если посмотреть, ничего не говорит о его плохом состоянии: ли-сточек не сник и по-прежнему зелен. Но "организм" расте-ния уже непоправимо болен -- какая-то его, будто даже "мозговая" клетка уведомляет нас об этом своими сигна-лами, что фиксируются на ленте... ...Лауреат Государственной премии профессор И. И. Гунар, заведующий кафедрой физиологии растений Тимиря-зевской академии, проделал со своими сотрудниками сотни опытов, и все они подтверждали наличие в растениях эмпирических импульсов, подобных нервным импульсам че-ловека. -- Мы полагаем, -- говорит профессор, -- что координа-ции внутренних процессов и уравновешивание их с внеш-ней средой осуществляется у растений при помощи сложной раздражительной системы, под контролем которой находятся все процессы их жизнедеятельности... Очевидно, растения принимают сигнал, передают его по особым каналам в какой-то центр, где информация принимается и обраба-тывается, а потом уж дается команда исполнительным эле-ментам, которые в свою очередь имеют обратную связь с "приемщиком сигнала" извне. Пока ученые не нашли все звенья этой системы, но она, как говорит профессор, обязательно есть... Приборы должны рассмотреть многие электрические явления в растениях, которые являются глашатаями про-цессов возбуждения и торможения -- этой основы жизне-деятельности всего живого. Уже ясно, что эти явления не просто какие-то частные феномены или нечто побочное, сопровождающее какой-либо физиологический процесс, а что они закономерны. В растениях заложены элементы па-мяти. Об этом тоже свидетельствуют наши опыты... надо внимательно изучить клетки корневой шейки, именно здесь, как мне кажется, должен быть заложен центр сбора всей информации". Об элементах памяти сказано вскользь. Но ведь напи-сано же черным по белому в газете, расходящейся тира-жом в несколько миллионов экземпляров, а никто не зво-нил друг другу в возбуждении, никто не кричал в телефон-ную трубку захлебывающимся голосом: -- Слышали? Растения чувствуют, растениям больно, растения кричат, растения все запоминают! Другой профессор, академик из Новосибирского академгородка рассказывал моей знакомой москвичке Гали-не Ильиничне Балиной (указываю ее девичью фамилию во избежание досужих читательских писем, обращающихся обычно за разъяснением подробностей). -- Не удивляйтесь, -- говорил академик, -- мы проводим многочисленные опыты, и все они говорят об одном: у ра-стений есть память. Они умеют накапливать и долгое вре-мя хранить впечатления. Одного человека мы заставили несколько дней подряд мучить и истязать куст герани. Он щипал ее, обрывал листья, колол иглой, делал надрезы, капал на живую ткань кислоту, подносил к листьям заж-женную спичку, подрезал корешки... Другой человек бе-режно ухаживал за тем же кустом герани: поливал, рых-лил землю, опрыскивал свежей водой, подвязывал отяже-левшие ветки, лечил ожоги и раны. Потом мы подсоединили к растению электрические при-боры, которые фиксировали бы и записывали бы на бума-гу импульсы растения и смену этих импульсов. Что же вы думаете? Как только "мучитель" приближался к растению, стрелка прибора начинала бесноваться. Растение не просто "нервничало", оно боялось, оно пребывало в ужа-се, оно негодовало, и, если бы его воля, оно либо выбро-силось бы в окно, либо бросилось на мучителя. Но стоило ему уйти, а на его место прийти доброму че-ловеку, как кустик герани умиротворялся, его импульсы затухали, стрелка прибора чертила плавные и, можно ска-зать, ласковые линии. -- Теперь я понимаю, почему зацвела моя герань! -- воскликнула другая добрая женщина, услышав об этих опытах. -- Дело в том, что я на все лето уезжала из Моск-вы. Ухаживать за своими цветами поручила соседке. Она и ухаживала, и поливала их время от времени, выставив за окно. То ли кустик герани далековато стоял -- не дотя-нуться, то ли соседка махнула на него рукой по той при-чине, что он захирел в первый же летний месяц и было видно, что не жилец, но даже и тогда, когда неожиданно выпал ранний снег, соседка не убрала его в тепло. Однако хозяйка, возвратясь домой после длительных летних странствий, пожалела герань. Тем более что у нее с этим цветком было связано что-то личное и лирическое. Она взяла его в комнату, оборвала сухие листочки, полила, обласкала. И вот полузасохшее, безнадежно больное растеньице на третий уже день выбросило алый цветок. А как, скажите, оно еще могло приветствовать свою доб-рую хозяйку и ее возвращение, как еще могло отблагода-рить за любовь и за ласку, за спасение жизни? Конечно, ничего не зная о столь чудесных опытах, о ко-торых тут было вскользь рассказано, можно смело гово-рить, что цветенье этой гераньки -- совпадение и случай-ность. Но зная об этих опытах, зная о них, можно, пожалуй, рассказать и о том отправном случае, с которого на-чался разговор между Галиной Ильиничной Балиной и профессором из Новосибирского академгородка, то есть, вернее, с которого их разговор перешел на цветы. Галина Ильинична была в гостях у своих дальних род-ственников и осталась там ночевать. Ее положили в не-большой уютной комнате. Она почитала немного перед сном, а потом погасила свет. Она уже засыпала. Уже со-знание ее находилось на той зыбкой грани между явью и сном, когда, как видно, ворота его (сознания) наиболее беззащитны, не заперты, распахнуты. Вдруг безотчетный ужас охватил Галину Ильиничну. С криком выбежала она из комнаты к людям. Она не могла ничего объяснить, но зубы все еще стучали о край стакана, а сама она вздраги-вала и всхлипывала. Ночевала она вместе с хозяйкой, а утром ей призна-лись, что в той маленькой уютной комнате, где ее поло-жили сначала, две недели тому назад удавилась сестра хозяйки, пятидесятилетняя женщина... Ну вот и дошли до мистики, до загробной жизни, до привидений и духов. Так сказал бы, пожалуй, всякий рядовой, считающий про себя, что все он знает, то есть невежественный человек. Однако профессор из Академгородка, выслушав Галину Ильиничну, вдруг серьезно спро-сил: -- Скажите, а не было ли в той комнате цветов? -- Там, где я легла спать? -- Да. Где на вас напала смертельная тоска и смер-тельный ужас. -- Там... там было много цветов. -- Тогда не надо удивляться. Дело в том, что цветы концентрируют в себе настроение людей, живущих с ними вместе, их психическое состояние. Мало того, что концент-рируют, сохраняют очень долгое время. Мало того, что сохраняют, способны, как вы сами убедились, передавать это настроение другим людям. -- Но это... так непривычно. Это же сверхъестественно. -- Напротив, очень даже естественно. Если плохое или хорошее настроение может передаться от одного человека к другому, почему же оно не может передаться цветку. Ведь он живой, не менее чем мы с вами. После этого-то профессор и рассказал о тех опытах с "мучителем" и "доброжелателем", которые, какими бы ни показались фантастичными, есть уже достояние науки. Придя из этих гостей домой, я сказал жене и дочерям: -- Знаете что? Или ухаживайте за цветами как следу-ет, или лучше в доме их не держать. -- Мы и так за ними ухаживаем. Поливаем, пересажи-ваем, все как следует, - ответила мне жена. -- Надо ухаживать за ними еще лучше. Надо подхо-дить к ним не между делом и в спешке, а с любовью, надо их ласкать и жалеть, надо подходить к ним в хорошем настроении. Дело в том... короче говоря, дело в том, что они живые! x x x БОРАХВОСТОВ "Володя, я еще наткнулся кое на что... Даю выписку из недав-ней газеты. Ученые Канады ...вы-сказали предположение, что на урожайность пшеницы (как ты знаешь, эту пшеницу в Канаде мы покупаем. -- Б. В.), помимо чисто биологических факторов, влияет и... направление рядков посева. Посеянная вдоль геогра-фической широты -- на запад или на восток -- пшеница, по их утверждению, растет заметно быст-рее и дает лучший урожай, чем посеянная по меридиану: с юга на север. Как полагают исследо-ватели, это удивительное явле-ние объясняется чувствительностью растений к силовым линиям магнитного поля земли". А вот это из моих записных книжек. ...Зверобой, железняк, тимьян, золототысячник, чернобольник, шалфей, просвирник, ромашка, наперстянка, ста-родубка и анютины глазки -- по народному поверью -- бывают целебными лишь в том случае, если они сорваны после очередной "воробьиной ночи". Тогда я стал интересоваться -- почему? Интеллигенты объясняют это тем, что атмосферическое электричество влияет на жизнь растений. Методо-технология лечения, кроме приема внутрь, за-ключается в том, что такую траву или ее корни надо за-вернуть в чистую тряпочку и после соответствующей обра-ботки знахаркой, произнесшей шепотом слова таинственно-го наговора, необходимо подвесить на гайтан нательного креста. Говорят, помогает. Сам носил, но не понял. То ли по-могла трава на шее, то ли крепкий ребячий организм, но излечился от лихорадки, которая трепала больше двух ме-сяцев. ...Какие-то травы зашивались в пояса и носились на животе. Это от желудочных болей. От головы хорошо помогали травы, которые клались на ночь под подушку. ...Будучи на Дальнем Востоке, я узнал, что для того, чтобы женьшень не потерял своих магических целебных свойств, искатель женьшеня не должен быть вооруженным. Выкапывать корень он обязательно должен только лопаточкой, сделанной из кости... ...Травы чувствительны к музыке. Сын мне пишет (он работает атташе в нашем посольстве в Индии), что индий-ские ботаники установили, что определенным подб