к-то умудряются не бросаться в глаза. Мимо
поляны, цветущей лютиками, пройдешь, не обратив на нее  особенного внимания,
как никогда не  про-шел бы мимо  поляны, цветущей купальницами, ромаш-ками и
даже  одуванчиками. Но Татьяна Васильевна  вос-кликнула: "Лютик! Я бы хотела
лютик!" -- и с этим ни-чего не поделаешь. Попал в любимые.
     То же  самое случалось у меня  несколько  раз со сти-хами и рассказами.
Про  некоторые  думаешь: включать их в сборник или не включать?  Не очень-то
удались.  Без  них и  сборник  как  будто цельнее,  крепче.  Пожадничаешь  и
оставишь, не выбросишь.  А потом  приходит читательское письмо. Оказывается,
одно стихотворение, которое не хо-тел включать, кому-то  (пусть  хоть одному
человеку) по-нравилось больше других.
     То же самое случается и  с людьми. Смотришь  -- не-взрачная, некрасивая
девушка, пожалеешь даже ее,  а она, глядь, замужем первее красавицы. Значит,
для самой  дур-нушки дело  не безнадежно. Всегда  найдется человек, ко-торый
разглядит в ней некую, только ему видную красоту и полюбит.
     А вовсе некрасивых цветов, как известно, не бывает.

        * * *

     Одуванчики цветут с весны и до осени. В течение целого лета не выберешь
дня, когда нельзя бы-ло бы увидеть этот цветок. Но все же бывает в мае пора,
когда разливается по земле их первая, самая дружная, самая яркая волна.
     Москвичи, поезжайте в Коло-менское!  В неранние  утренние  часы  солнце
смотрит там со сто-роны Москвы-реки, со стороны  знаменитого "Вознесенья", и
вам придется  пройти сначала всю зе-леную поляну до музея, до вто-рых ворот,
а потом оглянуться.
     Справа вы увидите  старин-ную медоварню, сложенную  из  неправдоподобно
толстых бревен, темных, словно пропитавшихся медом, с  которыми столь удачно
сочетается омывающая их зеленым прибоем трава.
     Прямо, на противоположном от вас конце ровной по-ляны, на другом ее как
бы озерном берегу, стоит  бело-сахарная, с  очень синими  (во всяком случае,
синее  май-ского неба)  куполами Казанская церковь. Все  пространство  между
вами  и  ней (а  справа бревенчатая медоварня) мягко и  ласково  ослепит вас
чистым теплом золото оду-ванчиков.
     Не мудрено  и в других  местах  увидеть цветущие оду-ванчики и  даже  в
таком  количестве и в такой, я бы ска-зал, равномерной распределенности,  но
не  везде  в золотое  озеро их  глядится душистая  бревенчатая  медоварня  и
сахарно-голубая церковь.  Кажется, что и одуванчики здесь не расцвели вчера,
а остались вместе с самим Коломен-ским от семнадцатого века.
     Со всех  сторон, из-за  вишневых  садов, из-за  дубового  парка,  из-за
Москвы-реки  и со стороны  шоссе,  надвигается  шум  и  скрежет наступающего
города, который  с  каждым годом  все туже стягивает кольцо. И  уже дрожит и
надтреснуто  дребезжит  от  этого грохота одуванчиковая коло-менская тишина.
Скоро,   не   выдержав  напора,  она   раско-лется,   разлетится  вдребезги.
Торжествующий  и  злорадст-вующий  шум  нахлынет  и  погребет ее  под собой,
возмож-но, вместе с одуванчиками.
     Один мой знакомый высказал в разговоре мысль, что всякий цветок так или
иначе видом  своим  или  по крайней  мере схемой  стилизует  солнце.  Словно
миллионы  малень-ких  детей  взялись рисовать  его,  кто  как  может. У всех
получается по-разному, но в основе  каждого рисунка--кругленький центр, а от
него в разные  стороны -- лучи.  Кругленький центр то маленький, то большой,
лучи то уз-кие, то широкие, полукруглые, то  их много, то пять или шесть, то
они белые, то красные, то синие, то как само солнце.
     Мысль приблизительная, но  позабавиться можно. Хотя  и  некуда деть при
этом ни клеверной  шапки, ни орхидей, ни всех, так  называемых, мотыльковых,
ни злаков, ни ка-кой-нибудь там кошачьей лапки. Но вот что правда, то правда
-- одуванчик срисован с солнца.
     Не  будем сейчас думать  о том, что, сорвав  и держа стебель, мы держим
вовсе  не один цветок, а соцветие, корзину,  как выражаются ботаники,  и что
один цветок представляет из себя тонюсенькую трубочку с зазубрен-ными краями
(неужели вы пошлете меня изучать неза-будку!). Но, глядя на поляну и видя ее
всю   золотой,   не-возможно  освободиться   от   впечатления,   что   некий
худож-ник-гигант окунал свою кисть  прямо в  солнце и разбрыз-гивал  его  по
зеленой земле.
     Еще больше это  похоже  на  бесчисленные зеркальца, в каждом из которых
отражается солнце. Сходство дополня-ется еще и тем, что, когда солнце уходит
надолго  или на  ночь,  одуванчики  закрывают  свои  цветы,  гаснут,  поляна
отражает теперь лишь монотонное потемневшее небо.
     Поворачиваются за солнцем  в течение  долгого дня  почти все цветы,  но
закрываются при  отсутствии солнца очень  редкие, и  в том числе  и в первую
очередь одуван-чики.
     Никто  не знает  (и,  вероятно,  никогда  не узнает), зачем понадобился
одуванчику стебель в виде тонкостенной трубки вместо обыкновенного, зеленого
шершавого  стебля,  Но  зато  всякий  знает,  зачем  у него  появится  потом
округ-лая пушистая головка. В человеческое  сознание  это  расте-ние входит,
может  быть, больше  именно этой пушистой головкой, нежели самим цветком.  У
него и название не  по цветку  (скажем, могло бы быть желтоцвет, солнцецвет,
солнечник и т. д.). А -- одуванчик.
     Когда  Александру Твардовскому  понадобилось  найти  для поэмы  "Дом  у
дороги"  признак  жизни,  земного  бытия  и  земной  радости,  то  от  имени
новорожденного человека он произнес такие слова:

     Зачем мне знать, что белый свет
     Для жизни годен мало?
     Ни до чего мне дела нет,
     Я жить хочу сначала.
     Я жить хочу, и пить, и есть,
     Хочу тепла и света,
      <H5><i>И дела нету мне, что здесь</I></H5>
         У вас зима, не лето...
     Я на полу не двигал стул,
     Шагая вслед неловко,
     Я одуванчику не сдул
     Пушистую головку.
     Я на крыльцо не выползал
     Через порог упрямо,
     Я даже "мама" не сказал,
     Чтоб ты слыхала, мама!

     Как видим, наш скромный "протеже" один удостоился встать рядом с такими
многозначимыми  вечными ценно-стями, как  свет,  тепло,  первый  шаг, первое
слово и даже мама.
     В самом деле, при  слове "одуванчик" не большинство ли увидит мысленным
взглядом не желтый цветок  (хотя  бы и с  пчелой,  старательно ползающей  по
нему),  но  белый пушистый шарик, а  некоторые наиболее внимательные  еще  и
белую припухлую лепешечку, в  черных дырочках, которая  остается после того,
как дунешь на одуванчик и целый парашютный десант начнет медленно опускаться
на землю с высоты вашего роста, вашей поднятой вверх руки.
     Парашютный десант.  Парашют  мы изобрели  в двадца-том  веке. Одуванчик
изобрел  его миллионы лет назад. Можно утверждать, что природа  нашла его на
ощупь,  со-слепу,  но  прежде надо положить один-единственный  парашютик  на
ладонь или на лист бумаги и разглядеть его, по возможности в лупу.
     Мы увидим, что вся графика этого удивительного при-способления достойна
самого точного и красивого  чертежа. Не говоря о  инженерных, математических
расчетах. Вес семечка, длина ножки, площадь зонтика, все находится в строгом
математическом соответствии, и  если  бы  совре-менные  инженеры  при помощи
логарифмических  линеек   и  счетных   машин  взялись   рассчитать  подобный
воздухопла-вательный  аппарат с точки зрения оптимальности его пропорций, то
они пришли бы  к пропорциям и формам  аппарата,  который вы держите на своей
ладони и которые во множестве летают по воздуху в ветреный летний день.
     Впрочем,  есть варианты.  У мать-мачехи тоже парашют, но ворсинки у нее
начинаются прямо от семечка и расхо-дятся конусом, отчего все приспособление
похоже на мяч бадминтона, называемый  еще воланчиком.  Козлобородник ближе к
одуванчику, но так  как семечко у него тяжелее и больше, то  и весь парашют,
согласно конструкторским перерасчетам,  соответственно  увеличен в размерах.
Есть  и  совсем  "ленивые"  варианты--бесформенный  клочок пуха,  а  семечко
спрятано  в  серединке.  По   сравнению   с  этим   ко-мочком  пуха  парашют
одуванчика--как  если  бы   свер-кающее  четкими   никелированными   спицами
велосипедное колесо рядом с кругляшком,  отпиленным от бревна, кото-рый тоже
может катиться по земле и катали, бывало, на-садив его на гвоздь и прикрепив
к палке.
     Представляю  себе разговор, когда, разработав проект  и  все рассчитав,
инженер-конструктор принес чертежи на утверждение какому-нибудь конструктору
главнее его.
     -- Все хорошо,--сказал главный  конструктор,--но  если семечко, отлетев
по ветру,  уже упало на  землю, сто-ит ли  ему  подниматься  снова и  лететь
дальше?
     -- Понял. Сейчас  поправлю. На новом чертеже семечко, гладкое в  первом
случае, было снабжено мелкими острыми зазубринками, чтобы крепче держаться в
почве.
     --  Вот  видите,  мелочь, а из-за  нее  могло  нарушить-ся равновесие в
природе. Хорошо. Утверждаю. Да будет так.
     И миллиарды веселых белых пушинок полетели по ветру над зеленой землей,
чтобы бесконечно зажигались  на ней  все  новые  и новые  цветы, похожие  на
маленькие солнышки.
     Между  прочим,  салат из молодых листьев одуванчика, как о том пишут во
многих книгах, действительно съедо-бен  и, наверно, питателен. Чтобы удалить
из листьев их горьковатый вкус, французы рекомендуют класть их  на полчаса в
соленую  воду. Тут дело вкуса. Из лука,  напри-мер, мы не  стараемся удалить
горечь, но лишь смягчаем ее сметаной, маслом, другими овощами и травами.

        ***

     Возьмите три  сердечка, какими их рисуют, когда хотят  пронзить стрелой
на открытке или какими обозначают червонную масть на игральных картах, и три
эти сердечка соедините остриями  в одной  точке. Сделайте  эти  соеди-ненные
сердечки  нежно-зелены-ми,  посадите  их   на  тонкий  сте-белек   пяти   --
семисантиметровой высоты  --  и вы получите  кисли-цу,  или  заячью капусту,
изящ-ное, милое растеньице, украшаю-щее тенистые, преимущественно хвойные, а
еще преимуществен-нее еловые леса.
     У других трав листья сидят на стебле по всей длине  (как у крапивы) или
расположе-ны  розеткой  около самой  земли (как  у  одуванчика),  а здесь --
особенно. Стебелек гладкий, словно  стеклянный, полупрозрачный, розоватый, а
ближе к земле темно-розовый до красного. Нет на нем ни чешуйки, ни ворсинки.
Он весь как медная проволочка. Венчается же тремя лис-точками, о которых шла
речь.
     Листочки,  под  воздействием  тайного  механизма, нагне-тающего  в  них
упругость и силу,  то распрямляются и дер-жатся горизонтально  земле, парят,
то все три поникают и повисают вдоль стебелька.
     Заросли  непоникшей кислицы  больше  всего  похожи на  пруд,  затянутый
ряской, потому что все листочки держат-ся плоско, на одном уровне и образуют
ровную зеленую гладь, светло-зеленую, светяще-зеленую, контрастно-зеле-ную в
царстве  темных, почти черных тонов замшелого  ело-вого леса.  В самом деле,
где   проглянет   черно;  стволы  деревьев  темно-коричневы,  хвоя   темная,
сумрачная, воз-дух сам -- полумрак. Только кислица  и светится около  земли,
как если бы устроили снизу скрытую электриче-скую подсветку.
     Взяв  за  листочки,  легко выдернуть  растеньице вместе  с  длинненьким
стебельком,  который  чем  ниже,  тем   крас-нее,   но,  с  другой  стороны,
прозрачнее, стекловиднее. На-дергав несколько штук, свернешь их в комок да и
отпра-вишь в рот, станешь жевать. Кислота щавеля покажется грубой и какой-то
шершавой  после тонкой,  острой,  с  при-месью явственной  сластинки кислоты
заячьей капусты.  Но как и щавеля, много  не съешь.  Да, говорят, и не нужно
есть ее в большом количестве.
     Считается, что эта  трава--барометр, и очень точный. К дождю складывает
свои  листочки. Зная это, я  стал  по-сматривать  на  нее  в лесу.  Вижу  --
листочки сложены. Вот беда. Завтра нужна была бы хорошая погода. Прошел  сто
шагов -- листочки развернуты. Что за притча!
     Несколько  дней  морочила  мне  таким  образом  голову  кислица.  Потом
однажды, выйдя  на обширные заросли ее, я догадался, в чем дело.  На ровной,
зеленой  плоскости  лежала ровная лесная  тень. Но  были и светлые пятна, от
солнца, пробившегося сквозь еловые  ветви. И вот ясно было видно, что в тени
листья  кислицы  расправлены и блаженствуют,  а в солнечных пятнах  поникли,
словно  боясь обжечься. Ну и  правда,  очень  нежна эта  травка.  Нельзя  ей
выставляться на яркий и горячий солнечный свет.
     В  мае кислица  выгоняет  еще  один стебелек, тоньше  своего  основного
стебля. Он поднимается выше зеленой плоскости листьев, но все равно в лесной
тени  был  бы почти не виден, если  бы на нем  не распускался очаровательный
белый колокольчик.
     Белый-то он белый, но если сорвать и разглядеть на свету, весь окажется
в  сиреневых  прожилках  и,  как  во-дится,  желтенькие  тычинки  в  глубине
колокольчика.
     Таким образом, вот картина в еловом лесу: ровная "ряска" кислицы, а над
ней  на невидимых стебельках повисают  в  темном  воздухе мириады  маленьких
колоколь-чиков.
     Нисколько  не хуже, когда  около старого трухлявого  пня встретишь иной
раз  отдельную  стайку кислицы  с  шапку  величиной,  но  яркую,  свежую,  и
несколько коло-кольчиков, парящих над ней. Тогда жалеешь, что только один ты
и увидел эту маленькую лесную сказочку.

        ***

     Травка,окоторойпойдет  речь, так  неказиста и незаметна,  что, конечно,
никто, кроме  спе-циалистов-ботаников  и знахарей (а в средние века ею очень
ин-тересовались еще и  алхимики), не выделял бы  ее из  общей лет-ней травы,
если бы не маленькая особенность, не одно ее чудесное свойство.
     Цветов  у нее как бы  и нет.  Даже  собравшись  несколько штук  в  один
клубочек,  они  не  произ-водят  впечатление  цветка.  Клу-бочек  получается
величиной  с  ягодку  лесной  земляники,  а  цве-том  зеленовато-желтоватый.
Эта-кая  невзрачная шишечка.  Что уж говорить про  каждый отдельный  цветок,
зелененькую спичечную головку. А между тем -- семейство розоцветных.
     Смотришь  и  думаешь,  неужели  это  в  буквальном  смыс-ле  бесцветное
существо (зеленый цвет -- не цвет для цвет-ка) прямая и близкая родня царице
цветов, и не просто родня, но из одного с ней семейства.
     В одной  любопытной книжке  (на  русском языке ее нет)  я вычитал более
поэтическое, чем  научное, сообра-жение, будто  все  цветы  делятся  на  две
основные  сферы   и   строятся   по  двум  основным  схемам:  пятилучевой  и
шестилучевой.
     Во   главе   первой  группы   (независимо   от   принятой  ботанической
классификации) стоит роза (пять лепестков), во главе второй --  лилия (шесть
лепестков), и так они царствуют, две царицы цветочного царства.  И как бы ни
был мал  иной цветок  (незабудка, например, или ландыш), все равно  либо та,
либо другая схема, то или другое под-данство.
     Попробую процитировать в приблизительном переводе с немецкого:

     "Кульминациями этих двух  классов являются  возглав-ляющие  их  Роза  и
Лилия. Они -- королевы в своем  цар-стве. Подобно Солнцу и Луне господствуют
Роза и Лилия в царстве растений. Они несут в себе сияние прадревних культур.
Мудрецы  Востока старались над  их  введением  в культуру. Все лилии несут в
своем  цветке  шестиконечную  звезду  Заратустры.  Но   все  плоды  и  ягоды
происходят от розы. Из них выделены и наши хлебные злаки..."

     Трудно   принимать   всерьез   подобные  рассуждения,   тя-готеющие   к
космическому  происхождению земных расте-ний и даже всей  жизни на Земле, но
сама по себе идея двух великолепных цариц невольно привлекательна и красива.
     Впрочем, говоря о нашей маленькой травке, мы имели в виду сухую научную
классификацию,   по  которой  без  вся-ких  дополнительных  и   едва  ли  не
метафизических  идей  манжетка   обыкновенная  безоговорочно  принадлежит  к
се-мейству розоцветных.
     Представим  себе,  что  соберется розоцветное  семейство,  ну,  хоть на
выставке,  если бы  люди захотели устроить такую  выставку. Почетное тронное
место заняла бы, ко-нечно, роза  -- семь тысяч  сортов и столько же цветовых
оттенков.  Бархатные,  шелковые,  просвеченные  солнцем,  с   темной  тенью,
залегающей   в  складках   лепестков,   бело-снежные,   желтоватые,  желтые,
пурпурные, пунцовые, бор-довые, алые, черные, лиловые...  Не хочет быть роза
толь-ко голубой. Ну, это уже ее дело.
     В сторонке скромно расположится, придя на сбор  ро-зоцветных, шиповник,
называемый, правда, в ботанике  розой собачьей, но от которого и  произошли,
собственно  говоря, все  семь  тысяч махровых сортов.  Как  будто  съехались
городские  красавицы в модных нарядах, ослеп-ляют и  завораживают, но, храня
достоинство, сидит  в сто-ронке приодетый  для праздника деревенский дед, от
кото-рого и пошло все это яркое, пышное потомство.
     Не ударит в грязь лицом на празднике  розоцветных и яблоня, когда белой
невестой встанет она на весенней ти-хой  заре и  розовато светится  и  манит
пчел.
     Не  бедной  родственницей на  речном  берегу,  над темной лесной водой,
заглядевшись в черное зеркало, обольется белым цветом черемуха.
     Ярко-розовый  персик  (цветущее дерево), миндаль, виш-ня и слива  --  у
каждого дерева  своя стать,  у  каждого цветка своя  пора,  свое  место  под
солнцем, своя тихая без-молвная гордость.
     Спустимся  ниже.  Кустик   лесной  земляники,   пришед-ший   на   смотр
розоцветных,  скромнее, конечно,  цветущего  миндаля,  но  он с достоинством
предстал пред  светлые очи самой  царицы:  хотите  гоните, а я -- ваш.  А  в
общем-то,  если посмотреть, чем мои пять белых и чистых лепестков отличаются
от таких  же белых лепестков  цветущего ви-шенья? Их больше. Белыми облаками
лежат  они  среди  весенней  земли,  украшая  и  преображая   вид  деревень,
не-больших  городов,  всего пейзажа.  Но,  зайдя  в сосновый лес,  разве  не
обрадуетесь вы, увидев целые поляны в на-шем белом цвету?
     Все  так. Но  что это там у порога за невзрачная трав-ка?  Замухрышка и
замарашка? Как смела она войти сю-да, к розоцветным? Гоните нахалку вон!
     -- Я не  виновата, -- чуть слышно ответила бы невзрач-ная  травка. -- Я
ваша родня. Я -- розоцветная, поглядите в любую книжку.
     -- У тебя и цветка-то путного нет.
     -- Что  поделаешь.  Цветок есть,  только он очень  мал. Я  уж стараюсь,
собираю  несколько цветков в один клубо-чек, но  и клубочек  мой не похож на
настоящий  цветок,  а похож  на  зеленую,  жесткую еще  ягоду  моей  далекой
сест-рицы  лесной  земляники.  Но  я  должна сказать,  что  люди меня знают,
выделяют из остальных трав и по-своему лю-бят.
     -- За что же? Не за родство ли с ними?
     -- Нет. Дело в том... Что у меня листья.
     -- Ну покажи, какие-такие у тебя особые листья?
     -- В ученых книгах  их называют многолопастными, городчато-игольчатыми,
но это ни о чем еще не говорит. Лучше вы поглядите сами.
     Наклонившись или  подняв до себя, мы увидели бы лист, который не только
нам  хорошо знаком, но который  не однажды  пробуждал в нас огонек восторга.
Причем  восторг этот относился не к листу, не  к растению в целом, а к лугу,
через который мы шли к косогору, на кото-рый мы смотрели, к утренней заре и,
наконец, просто к жизни.
     Резной по краям листочек собран в гармошку и свернут  воронкой.  Покрыт
мелкими волосками.
     -- Ну и что особенного в твоем листе?--может быть, стали бы  спрашивать
знатные  родственницы  скромную  манжетку.  -- Лист как лист. Все дело,  что
похожа на во-ронку.
     -- На горстку. В моем листе  собирается влага.  Сред-невековые алхимики
считали,  что  это самая чистая вла-га, которая только может  быть на земле.
Они надеялись, что именно при помощи ее научатся превращать простые вещества
в благородное  золото.  Иногда  это моя собствен-ная влага,  иногда небесная
роса,  иногда  капли  дождя.  Со  всех ваших  листьев вода, как  вы  знаете,
скатывается,  а  в  моем  листе собирается.  Поэтому,  когда  люди  идут  по
ро-систой  земле, они  видят  большие округлые  капли светлой  влаги, иногда
настолько большие, что можно даже схлеб-нуть губами.  Мои  ворсинки не  дают
росе растекаться по всему листу и делать его просто мокрым. У меня так:
     весь лист сухой, а середка, на дне воронки -- округлый  уп-ругий шарик,
который  от  собственной  тяжести становится плосковатым, сплюснутым, но все
равно округлым и се-ребристым.  Я ничего  не  говорю, красива капля небесной
влаги  и просто на  стебле, на колосе, а тем  более на розо-вом лепестке, но
все же без сверканья моих полновесных и  драгоценных капель  земля проиграла
бы в своей кра-соте.
     Если  есть на  свете роса,  значит,  кто-то должен  соб-рать  ее, чтобы
всякий мог  насладиться вкусом. Но и роса  это еще не напиток по сравнению с
той  влагой, которую выделяю  и  дарю  миру  я сама.  И птицы  пьют  с  моих
листь-ев, и дети, и некоторые взрослые, у которых не все еще выхолостилось и
заглохло  в душе, для которых не все еще  свелось к  граненому стакану,  для
которых лес  не просто стройматериал и дрова,  луг не  просто центнеры сена,
небо не  просто место, где летают самолеты и спутники. А  главное -- которые
не ленятся еще  и не  стыдятся опуститься на  колени  перед малой травинкой,
держащей в себе каплю влаги, между прочим, и луг, и лес, и самое небо.

     <H4>ИЗВЛЕЧЕНИЯ</H4>

     <H3><b>М. Метерлинк "Разум цветов"</B></H3>


     "Есливстречаютсянезадачливые и неловкие растения  и цветы, то отсюда не
следует,  что  они  совершенно  лишены  мудро-сти  и  изобретательности. Все
ревностно стремятся  совершить свое  дело: у всех  великолепная, самолюбивая
мечта  наполнить и  завоевать  поверхность земного шара, умножая  на  ней до
беско-нечности тот вид существования, который они собою представля-ют. Чтобы
достигнуть  этой цели, им приходится вследствие зако-на, прикрепляющего их к
почве,  преодолевать  большие  трудно-сти,  чем  те,  которые  препятст-вуют
размножению  животных. Поэтому большинство из  них прибегает к  хитростям, к
комбинациям,  к  приспособ-лениям, которые  в  смысле  механики, баллистики,
перед-вижения,  наблюдений,  хотя  бы,  например,  над   насекомы-ми,  часто
предшествовали изобретениям и познаниям лю-дей".

     "Если для  нас бывает трудно  открыть среди обреме-няющих  нас  законов
тот,  который с  наибольшей тяжестью давит на наши плечи,  то для растений в
этом отношении сомнений не существует: это тот закон, который осуждает их на
неподвижность  со  дня рождения  их и до самой смерти. Им гораздо лучше, чем
нам,  рассеивающим  свои  силы,  известно,  против чего восставать  в первую
очередь...  Мы   увидим,  что  цветок  дает   человеку   героический  пример
неповиновения, отваги, упорства  и изобретательности. Ес-ли  бы мы приложили
половину той  энергии, которую раз-вил  маленький  цветочек нашего сада, для
того, чтобы  ос-вободиться от различных давящих  на нас неизбежностей...  то
должны  верить, что наша судьба была бы  весьма отличной  от  того,  что она
представляет из себя теперь".

     "...воздушный винт клена, прицветники липы, воздухо-плавательный снаряд
чертополоха,  одуванчика,  козлобо-родника,  разрывные  коробочки  молочаев,
необычные  при-способления ослиного  огурца, волокнистые  прицепки пу-шицы и
тысячи  других  неожиданных и  поразительных  ме-ханизмов... нет  ни  одного
семени, которое  не изобрело бы какого-нибудь вполне  своеобразного способа,
чтобы избе-гать материнской тени...
     Есть в  этой доброй,  толстой головке (речь идет  о ма-кс.  --  В.  С.}
осторожность  и  предусмотрительность,  достой-ная  самых  больших   похвал.
Известно, что  она заключает  в  себе  тысячи маленьких черных семян, крайне
мелких. Надо  рассеять эти семена насколько возможно удобней и  дальше. Если
бы  коробочка,  содержащая  их,  лопнула,  упала  или  открылась  бы  снизу,
драгоценная черная пыль  образовала  бы бесполезную кучку у подножия стебля.
Но  она  может  выйти наружу только  через  отверстия,  проко-лотые  наверху
оболочки.  Головка,  созрев,  нагибается  на  своей  подножке,  "кадит"  при
малейшем  ветерке и бук-вально рассеивает, даже с движениями сеятеля, семена
в пространстве".
     "Когда  наступает время цветения (речь идет  об одном водяном растении.
--  В. С.),  осевые мешочки  наполняются  воздухом:  чем более  этот  воздух
стремится  выйти,  тем  плотнее  запирает  он клапан. Наконец, он  облегчает
удель-ный  вес растения  и выносит  его на поверхность  воды.  Только  тогда
распускаются прелестные маленькие  жел-тые  цветки... Но вот  оплодотворение
закончено,  развива-ется плод, и роли меняются;  окружающая  вода  давит  на
клапаны  мешочков, вдавливает  их, проникает в полость, отягчает  растение и
заставляет его вновь спуститься на дно.
     Не любопытно  ли видеть  собранными  в этом  малень-ком, с незапамятных
времен  существующем  аппарате не-которые из самых  плодотворных  и недавних
человеческих открытий:  механизма клапанов, давления жидкости и  воз-духа  и
закона  Архимеда,  изученного и  использованного?  Инженер,  который  первый
привязал  к  потонувшему  судну  подъемный  аппарат,   не   подозревал,  что
аналогичный  при-ем  практикуется уже  в  течение  тысячелетий...  пришедшие
последними на эту землю, мы только находим то, что всегда существовало;  мы,
подобно удивленным детям, по-вторяем путь, который жизнь прошла уже до нас".

        ***

     Какразмножаетсяпапорот-ник? Дети до 16 лет не допуска-ются.
     Да господи!  С пятого класса  каждый  знает, что папоротник никогда  не
цветет, а размножа-ется  спорами. Поэтому и легенда родилась в народе, будто
он  все-таки цветет, но только одну ночь  в году, а именно в ночь на  Ива-на
Купалу, то есть  с  6 на 7 июля по  новому стилю.  И надо  идти  в полночь в
глухой  лес  и  смотреть  на  папоротник.  И когда  он за-цветет  огнем,  то
схватить, и это  будет разрыв-трава. Но это  все  сказки, добавит  школьник,
потому  что  папоротник  размножается  спорами.  На  обратной стороне  листа
вырастают ржавые бугорки. Если положить  папоротник на бумагу этой стороной,
то  через  некоторое время  на  бумаге останется  коричневая пыль. Даже и не
разглядишь, что это пыль, просто  лист пойдет бурыми  пятнами, сделается как
бы грязным. Это и есть споры. Пятьдесят миллионов спор от одного эк-земпляра
папоротника.  Теперь  представьте   себе  большой  хвойный  лес  с  ореховым
подлеском,   заросший   внизу   ши-роколистыми   и  как   бы   экзотическими
папоротниками,  и  постарайтесь  прикинуть  то  количество   нулей,  которое
потребуется,  чтобы  выразить арифметическим  числом  общее количество спор,
просыпанных ежегодно на землю. А  ведь должно  еще остаться место для  семян
кислицы,  для клуб-ней  любки, для пуха  одуванчиков, для крыльчаток  вяза и
клена, для косточек черемух, для шишек сосен и  елей, для  всех  деревьев  и
трав,  мхов и грибов (тоже споры), число  видов  которых тоже выражается при
помощи многих нулей.
     Что ж тут  удивительного, скажет иной человек,  что пятьдесят миллионов
спор.  Природа щедра. Икринки  в утробе  налимьей, щучьей и осетровой  самки
тоже  исчисля-ются  миллионами.  Природа  хочет гарантировать  продле-ние  и
существование вида. Тогда интересно задуматься, сколько  от одной любой пары
живых  существ,  извергающих  в  океан биосферы миллионы  и  миллиарды своих
за-родышей,  должно  в  конце концов  произойти  и  остаться на  земле живых
особей, производящих в свою очередь потом-ство. И сколько должно остаться на
земле в конце концов этого своеочередного потомства?
     Здравый смысл подсказывает, что от слонов и осетров, от горьких лопухов
и медведей, от воробьев и муравьев, от саранчи и мышей не должно в  конечном
счете происхо-дить больше двух штук и ни на одну сотую долю больше.
     Два от двух  -- это допустимый природный  максимум.  Если будет  два  с
четвертью (мышонка,  котенка,  василь-ка, ромашки, крапивы,  лягушки, карася
или комара),  то этот вид, как  нетрудно  догадаться, через некоторое  время
завалит и задавит своей биологической  массой все  прост-ранство, отведенное
для жизни на земле.
     Итак,  сколько  бы  ни  было  миллионов  икринок, спор,  семян  --  все
погибнут, чтобы  оставить  после себя  два, мак-симум два  экземпляра  живых
существ.
     Но мы отвлеклись. Мы  решили взглянуть, как размно-жается папоротник, и
предупредили при этом, что дети до 16 лет не допускаются. Между тем как  раз
дети нам и  говорят: подумаешь --  папоротник! Всякому  школьнику из-вестно,
что папоротник размножается спорами. Коричне-вые бугорки на обратной стороне
листа... картина ясна.
     Ясна-то ясна. Но, оказывается, из спор новые папорот-ники не вырастают.
Сначала  происходят  события, которые куда как чудеснее, если бы  папоротник
вдруг и правда зацвел огнем.
     Не буду внушать вам, что все это я открыл сам в ре-зультате многолетних
наблюдений при помощи современ-ных микроскопов. Тогда я был бы не "литератор
скром-ный", а ботаник и доктор биологических наук, никак уж не меньше.
     Нет, все  проще. Все  идет от  неутраченной  еще до  конца  способности
удивляться. Это и чудно и чудесно. Общие  процессы нашего времени касаются и
меня.    И    только   не-кий    здоровый    консерватизм--врожденный    или
благоприобретенный, я не знаю  -- удерживает еще меня на плаву (или, скажем,
на  отвесе  горы),  когда все катится  мимо:  и  камни, и комья,  и  дорогие
товарищи мои, а я ухватился за крепкий обнаженный  корень сосны, и  повис, и
остановился,  и  в  глазах  у   меня   вместо  катастрофического  мель-кания
неподвижный  микропейзаж: ствол  сосенки,  камен-ная  щель, из которой  этот
ствол  растет,  пятно  зеленого  мха на камне  и  белое меловое пятнышко  от
высохшей птичьей капли.
     Кто-то  из  русских писателей в  начале века  сказал  (приблизительно):
"Произошло  два события  одинаковой важности: люди научились  летать  и люди
разучились удив-ляться этому".
     В  Писательском (!) клубе  в фойе смотрели  в телеви-зоре,  как впервые
люди  ходят по Луне. По другой про-грамме должен был начаться хоккей.  То  и
дело слышались голоса: хватит! Давай переключай. Подумаешь, ходят!..
     Без удивления и  я  сажусь в  самолет,  беру  в рот леде-нец, откидываю
кресло.  Иногда   только  спохватишься:  мать  честная!  Иногда  только   на
пролетающий самолет по-смотришь  глазами моих  деревенских пращуров, ну хоть
четырнадцатого,   пятнадцатого   века   (наше   село   упомина-ется  уже   в
двенадцатом): зашумело, загрохотало, все вы-сыпали из домов, бегут к церкви,
не  поймут, в чем дело. Вдруг из-за  леса  вылетает чудовище:  крылья  -- не
крылья,  морда  -- не морда, ноги  -- не  ноги.  Пресвятая мать-богоро-дица!
Конец света... Может быть, кто-нибудь тут же и умер бы от внезапной тоски.
     Советский   писатель   свидетельствует,  как  ругалась   ста-рушка   во
Владимирском аэропорту.  "Билет на ТУ-134 бра-ли, а нам на ТУ-104 подсунули.
Теперь лети на такой рух-ляди. Не полечу!" Вот тебе и все удивление.
     Не  знаю,  отчего  больше  всего  зависит горестная утрата  способности
удивляться -- от роста  культуры, от глубины знаний, от цивилизованности или
от какого-то всеобщего отупения чувств,  от обжорства этим самым техническим
прогрессом.
     Нет, я  тоже перестал удивляться лунному грунту, зон-дированию  Венеры,
чудовищным скоростям  на  Земле. Но парашютику одуванчика я  --  представьте
себе -- все еще  удивляюсь.  Я и  книгу-то  эту пишу, может быть, только для
того,  чтобы  вы оторвали на  минуту  свой утомленный  взгляд (а  он  у  вас
утомленный)  от  беспрерывного,  беско-нечного мелькания  (телевизор,  кино,
автомобили, поезда, самолеты, прохожие, огни  реклам, лифты, руки продавщиц,
двери троллейбусов, эскалаторы, телефонные диски, весь мелькающий мир, когда
он  мчится  и  завихряется  вокруг вас, или весь  мелькающий  мир,  когда вы
мчитесь сквозь него со скоростью автомобиля, поезда, самолета) и оста-новили
бы его,  свой  утомленный  взгляд,  на  огромной не-подвижной  капле  влаги,
скопившейся  в сборчатом  и ворсистом  листе  манжетки.  Или  на  парашютике
одуванчика тоже неплохо остановить свой взгляд.
     Вы подняли пушистый цветок  над головой  (кто же это сказал  красиво  и
точно:  "Одуванчик из солнца уже пре-вратился в луну...") и  дунули на него.
Пушинки бойко и  дружно взмывают вверх, потом, относимые  ветерком, начинают
наискось падать,  опускаться на землю. И пока  вы  следите за ними, пока они
летят сначала беленькие  и четкие на фоне синего неба, а потом переплывут на
фон  зеленой травы, что-то успеет дрогнуть,  оттаять в  вас. Проклюнется  из
мертвого холода слабый первый, но симпто-матический толчок душевного пульса,
и  вы   поймете,   что  душа  в   вас  жива,   но  только  она   заморожена,
анестези-рована...
     Ну, так как же размножается папоротник, если из  спор новые папоротники
не вырастают? И  при чем тут  дети до  шестнадцати лет?  И  зачем  же  тогда
существуют споры?
     Споры  созревают  и  высыпаются  на  влажную  землю.  В лесу она всегда
влажная, а  если нет,  то пойдет  дождь --и она станет  влажной. Это  важно,
потому что для всякого прорастания нужны два условия: тепло и влага.
     -- Значит, споры все-таки прорастают?
     -- Да, они  прорастут, но  не  для того, чтобы из них  вы-растали сразу
новые, пусть и крохотные папоротнички. Из споры вырастает всего лишь зеленая
пластиночка ве-личиной  с ноготь мизинца и даже еще поменьше. Она  похожа на
сердечко и называется у ботаников заростком. Если ходить в лес, в  те места,
где  растут  папоротники,  и  поискать там  в  середине  лета  (в  общем-то,
действительно  в  день  Ивана Купалы),  то можно эти зеленые  бляшки найти и
разглядеть. Но скорее  всего, в первый  раз вы уви-дите  не сами заростки, а
розеточки  новых   молодых  па-поротников,  уже  начавших  развиваться,  так
сказать, на базе заростков.
     Перевернув   розеточку,   увидишь  и  заросток,   но   уже  сморщенный,
потемневший, отработанный  и  ненужный.  На-глядитесь  на  него  хорошенько,
запомните его, чтобы  на будущий  год  легче  было  обнаружить  где-нибудь у
корней трухлявого пня, а то и на самом пне.
     --  Значит, из споры вырастает заросток, а из заростка  папоротник? Что
же тут особенного? Бесполое размно-жение...
     -- Далеко не  так. От руки  человека, от  спины человека не отпочкуется
новый человек.  Он может вырасти только из половой женской клетки,  и притом
оплодотворенной. У папоротника происходит все то же самое.
     -- Но у него нет цветка, нет мужских тычинок и жен-ского  пестика,  нет
пчелы, которая перенесла бы пыльцу...
     --  Но  у  него  есть  заросток. Зеленая  бляшка, величи-ной  с ноготок
мизинца  и похожая  на сердечко.  Так вот на этой  зеленой  бляшке вырастают
рядом  два  органа, один женский,  другой мужской... Между прочим, над лесом
пролетает самолет, чудо техники двадцатого  века, не хо-чется ли вам задрать
голову  и поглядеть, как он там ле-тит  в облаках? Смотрите, как  интересно:
два крыла, окна, хвост...  Не хочется? Интереснее поглядеть на бляшку? Тогда
смотрите... Женский  половой орган (выписываю)  "...по своей форме несколько
напоминает бутылочку, в расширенной,  утолщенной части которой располагается
женская половая клетка -- яйцеклетка, шейка же занята канальцевыми клетками,
которые при созревании... осклизняются".
     Мужской половой  орган  "...округлой  формы,  полый  внутри,  он  имеет
оболочку, которая при  созревании спер-матозоидов раскрывается, позволяя  им
выйти наружу".
     Дальнейшее,  очевидно,  не  трудно  угадать.  Если  есть женский орган,
похожий на бутылочку со  специально осклизлым горлышком и таящий внутри себя
яйцеклетку, и есть мужской орган,  округлый и наполненный  спермато-зоидами,
то им осталось соединиться, и тогда...
     Но  как  им   соединиться,  если  они  оба  на  одной  плоской  бляшке?
Соединиться им никак  не дано, чем  не шекспи-ровский  трагизм? И  близко, и
созрели,  и  предназначены  друг  для  друга,  но  разделены неподвижностью,
практиче-ской недосягаемостью, обречены на безмолвные танталовы муки.
     Между  тем  в верхушках  деревьев  начинается робкое  вначале  шуршание
дождя. Теплый июльский  дождь с на-бежавшей тучки прошел охлаждающей полосой
по зелено-му  лугу, по  желтоватому полю и задел  стеклянно-туманной кисеей,
волочащейся  по  земле  вслед за  тучей, старый сосновый  лес. На  иголочках
повисли светлые крупные капли. Перекапывая все ниже, сливаясь из трех в одну
и отяжеляясь,  они  достигают нижних древесных ветвей,  а  потом и  травы, а
потом и земли. И  вот одна  прохладная  капля упала случайно и накрыла собой
всю зеленую пла-стиночку, похожую на сердечко.
     Сразу же уточним, что это могла быть не капля дождя, а капля росы. Даже
еще  лучше. Еще спокойнее, без не-нужного удара и расплеска, она охватила бы
собой зеле-ную площадочку,  накрыв  ее подобно тому, как капля ку-пола небес
накрывает землю.
     Я  не случайно  употребил это, впрочем-то  банальное, сравнение, потому
что  для  сперматозоидов, дождавшихся  своего  часа  и  извергнутых  мужским
половым органом в  эту прохладную каплю воды,  она,  правда,  по обширности,
округлости и прозрачности должна напоминать  свод не-бес,  если бы, конечно,
они могли воспринять ее во всем трепетном, дрожащем, просвеченном блеске. Ну
или по крайней мере для них это Черное море, океан, в  который выплывают они
дружной,   многочисленной  стаей.  Они,  ока-зывается,  снабжены  жгутиками,
похожими на штопор, и обладают способностью передвигаться в воде.
     Им  некогда любоваться  тем океаном,  в  который  они  попали,  некогда
наслаждаться  неожиданной свободой,  у  них есть главная и неотложная задача
найти  осклизлое  горлышко женской  бутылочки, незамедлительно проник-нуть в
нее,  а  там найти яйцеклетку,  с  которой соединиться  и  слиться.  И тогда
произойдет еще  одно  чудо --  чудо оп-лодотворения  ("химизм  которого  нам
неясен"), а потом уж и вырастет новый папоротник.
     Сеанс окончен, зажигайте свет, пусть вбегают  все дети. Мы видим теперь
только  старый пень,  на  который падает  косой  луч летнего, последождевого
солнца, капли недавне-го дождя, который ушел дальше и не знает, наверно, что
натворил невзначай, и широкие резные листья папоротни-ков, растения, немного
отличающегося от всех других трав, но все же вполне  привычного нашему глазу
и не удивляю-щего нас, когда  мы  его видим, отправляясь в лес по гри-бы или
по орехи.
     Но все же, пока дети  еще не вбежали,  хочется задать  самому себе один
вопрос,  на  который  пока  никто не отве-тил.  Если  бы я был  ботаником  и
поскольку уже  есть  элек-трические  приборы,  улавливающие  и  записывающие
им-пульсы растений, в частности боль, то я употребил бы все усилия, чтобы на
этот вопрос получить ответ. Есть ли у  растений  оргазм  и в какой момент он
возникает? Когда цветок принимает пчелу? Когда пыльца расстается с тычинкой?
Когда  пыльца попадает на пестик? Когда  она прорастает сквозь пестик? Когда
она  сливается  с  яйце-клеткой?  Когда  лопается  мужской орган, выбрасывая
сперматозоиды? Когда  сперматозоиды  находят горлышко женского органа? Когда
проникают в него? Но что до это-го листьям взрослого папоротника?
     Между  тем  где-то  должна  существовать  та манящая, призывная стадия,
которая вложена природой, как надеж-ный саморегулятор, во  всякий  организм,
дабы он, несмотря ни  на какие препятствия, стремился породить подобный себе
организм.  Может быть,  это  самое гениальное  изобре-тение  природы,  после
которого она может позволить себе иногда вздремнуть на диване или в глубоком
кресле:  все  равно живые творенья  теперь  ничем уж  не  остановишь, оргазм
вмонтирован в  них  и  делает  свое  дело.  Нет  никаких  сомнений,  что  он
присутствует  всюду,  где есть то,  что  мы  называем половым  размножением,
включая  и папоротник,  и подсолнух, и  василек, поскольку, как  мы знаем, в
тече-ние этого процесса у них, у рыбы, у бегемота и гомо сапиенс нет никакой
принципиальной разницы.

        * * *

     <H4>ИЗВЛЕЧЕНИЯ </H4>
     <H3><b>М. Метерлинк</B></H3>


     "Тычинки,  спокойные и  покор-ные, ждут  в желтом венчике (речь  идет о
процессе оплодотво-рения  у  руты), размещенные  кру-гом  вокруг  толстого и
корена-стого пестика.  В  брачный  час, повинуясь  приказу супруги, кото-рая
явно делает что-то вроде призыва,  один  из  самцов прибли-жается и касается
стигмата,  по-том то  же  делает  третий, пятый, седьмой, девятый,  пока  не
кончится  весь  нечетный  ряд.  За-тем -- очередь  четного  ряда:  вто-рого,
четвертого, шестого и т. д. Это прямо любовь по приказу. Это цветок, умеющий
считать,  казался  мне  столь  необычным,  что  я  сперва  не мог  пове-рить
ботаникам и старался не раз проверить его чувство чисел. Я установил, что он
ошибается очень редко".


     "...Наш механический гений существует со вчерашнего дня, в то время как
механика цветов  функционирует  уже  тысячелетия.  Когда цветок  появился на
нашей земле, вок-руг него не существовало никакой  модели, которой он мог бы
подражать.  В  ту пору, когда  еще мы  знали  только мотыгу, лук, в недавние
времена, когда мы изобрели коле-со, блок, таран, в то время, -- так сказать,
уже в  послед-ний  год,  -- когда  нашими шедеврами были  катапульты, часы и
ткацкое  искусство, шалфей уже изобрел вращаю-щиеся перекладины и противовес
своих  точных весов. Кто  еще  менее  ста лет тому назад  мог  подозревать о
свойствах  Архимедова  винта, употребляемого кленом и  липой со дня рождения
деревьев? Когда  удастся  нам построить столь  же  легкий, точный,  нежный и
верный парашют, как у оду-ванчика? Когда откроем мы секрет вставлять в столь
хрупкую  ткань, как шелк  лепестков,  такую могуществен-ную пружину, как та,
которая бросает  в пространство зо-лотистую  пыльцу дрока? А  момордика, или
"дамский пистолет",  кто разъяснит нам тайну ее чудесной силы?.. Ее мясистый
плод,  похожий  на  маленький  огурчик, обладает  замечательной  живучестью,
необъяснимой  энергией. Как  бы  слабо ни прикоснуться к нему в  момент  его
зрелости,  он  внезапно,  конвульсивным   сокращением  отрывается  от  своей
плодоножки  и  выбрасывает  в отверстие,  образованное  разрывом,  слизистую
струю, смешанную с зернами, со столь удивительной силой, что она отбрасывает
семена на четыре, пять метров от  родимого растения. Это действие  столь  же
необычно, как если бы нам удалось, сохраняя те же пропорции, выбросить одним
спазматическим   движени-ем  все  наши  органы,  внутренности  и   кровь  на
полкиломет-ра от нашей кожи или нашего скелета..."

     "Пусть  говорят  по  поводу  орхидеи,  как по  поводу  пче-лы,  что это
природа, а вовсе не растение или насекомое вычисляет, комбинирует, украшает,
выдумывает и рассуж-дает, -- какой интерес может  иметь эта разница для нас?
Важно уловить характер, качество, обычаи и, быть мо-жет, цель общего разума,
из которого вытекают все разум-ные акты, совершающиеся на этой земле".

     "Природа,  когда  хочет  быть прекрасной, нравиться,  давать  радость и
казаться  счастливой,  делает  почти  то  же,  что  делали  бы мы,  если  бы
располагали ее сокровищами.  Я знаю, что,  говоря  так, я говорю отчасти как
тот  же  епископ,  который поражался,  что  провидение заставляло  проходить
большие реки около больших городов".

     "Не  будет, думается мне,  слишком  смелым утверждать,  что нет существ
более или  менее разумных,  но есть об-щий, рассеянный разум  -- нечто вроде
всемирного тока, -- проникающий различно, в зависимости от того,  хорошие ли
они  или плохие  проводники разума,  встречающиеся  ему  организмы.  Человек
является до сих пор на земле  тем видом жизни,  который оказывает наименьшее
сопротивле-ние  этому току,  но ток  этот  не  обладает  другой природой, не
исходит из  другого источника,  чем тот,  что проходит в камне, в звезде,  в
цветке  или  в животном...  Но  это тайны,  вопрошать  которые  --  довольно
праздно,  потому что мы  пока  еще не  располагаем  органом, который мог  бы
вос-принять ответ".

        ***

     Если правда,  что существует спор между прозой и поэзией, то вот точка,
о  которую  ломаются  копья. Причем вот  странный  слу-чай, когда  при  всей
очевидности    прозаической   правоты   легкомыс-ленная   поэзия    остается
победительницей.
     Давно втолковали  людям,  что  эторастениевредоносный  и злой сорняк, а
люди,  когда спро-сишь  о любимом  цветке, продол-жают твердить по-прежнему:
ва-силек.  Просветительский  агроно-мический  разум  вскипает  в бес-сильной
ярости   перед   чудовищной   обывательской  тупостью,  а  тупой   обыватель
(обывательница) очарованно смотрит на синий-синий  цветок  и срывает его, не
только не испытывая никакой враждебности  и ненависти, но радуясь и любя.  И
ничего уж тут с этим не поделаешь. Такова власть кра-соты.
     Сорняк, да красив! Да полно, сорняк ли он? Такой ли уж он сорняк? И что
такое сорняк?
     "Хищник -- это животное, поедающее другое  животное,  которое вы хотели
бы съесть сами" (У. О. Нагель).
     "Дело   в  том,  что  нет  ни  растения,  ни  животного,  а  есть  один
нераздельный и органический мир" (Тимирязев).
     Может быть, мы не разгадаем многих тайн, пока будем считать, что рожь и
василек -- два раздельных растения, а не один биологический организм.
     Эта мысль  не моя, хотя я и не взял ее в кавычки. Я ее вычитал в ученой
статье,  но  по  непростительной  оплош-ности почему-то  не записал и теперь
воспроизвел прибли-зительно, по памяти, но за смысл, разумеется, ручаюсь.
     Есть еще о сорняках у замечательного белорусского писателя Янки Брыля.
     "--  Скажи  ты, браток, что  это делается?  И  семя  дали  сортовое,  и
химпрополка у нас, а осота -- сплошь полно. Так и прет, так и прет!..
     -- А что ты хочешь? Тогда, при  единоличестве, как ты на посев выезжал?
Баба тебе и фартук помоет  беленько, и перекрестишься ты, и, став  на колени
на пашне, набе-решь того жита... ну просто праздник у тебя! А теперь? Только
мать да перемать один перед другим... Вот сорняк и лезет!"
     В  сказанном  --  народный  толк:  мало  любви к земле. (Брыль Я н к а.
Горсть  солнечных  лучей.  М.,  Сов.  писа-тель,  1968,  с.  62.  Перевод  с
белорусского Дм. Ковалева).
     Согласимся,  что  и  действительно  только  от  нерадивости земледельца
сорняки на его ниве могут заполнить поле  и  победить злаки. Только по своей
нерадивости  земледелец  создает  (вернее,  допускает)  равные  условия  для
сорняков и для злаков (демократия, что ли?), но истинный хоро-ший земледелец
делать  этого никогда  бы не стал.  Он  зна-ет, что при одинаковых  условиях
сорняки победят. Так что,  когда увидите где-нибудь близ дороги поле, сплошь
заросшее ромашкой,  осотом или  теми же васильками (а такие поля вы  увидите
всюду), то не  сваливайте вину на ромашки и на васильки,  а  смело обвиняйте
хозяев данного поля.
     Но  кроме  того,  если  признать  философию  белорусского  крестьянина,
разговор  которого  подслушал чуткий  писа-тель,  а  именно,  что  похабные,
мерзкие, матерные  слова  оборачиваются на  поле сорняками, то неужели можно
представить себе, будто грубое, грязное слово может превратиться в изящный и
чистый василек? Никоим образом, никогда!
     В колючий жабрей --  возможно, в осот полевой -- до-пустим, но в чистый
и ясный василек? Нет, в этот цветок явно вложена какая-то иная идея.
     Если  бы он был  злостным  сорняком, то  крестьяне (русские,  немецкие,
всякие)  давно бы, задолго до появле-ния начитанных агрономов, возненавидели
его и эту свою  неприязнь  сумели бы передать детям, воспитать в поколе-ниях
крестьянских  детей,  как  это  произошло,  скажем,  с  мышью,  со  зверьком
вообще-то милым и симпатичным, ес-ли бы не воспитание, перешедшее  в плоть и
в кровь.
     Полевка-малютка,  вьющая  себе  гнездо  на  стебле ржи, -- казалось бы,
трогательная картинка. Чем этот, с наперсток  величиной, зверек не милее, не
симпатичнее та-кой же крохотной лесной птички? Однако при слове "птич-ка" мы
слышим в себе доброжелательную симпатию  и уми-ление, а при  слове "мышонок"
-- отвращение, брезгли-вость и немедленную готовность убить, пресечь.
     Василек же мы любим и любуемся им, едва ли не больше, чем самим колосом
ржи.  Поэзия  победила пользу? Но дело в  том, что поэзия тут только тогда и
возникает,  когда васильки расцветают во  ржи. Я видел васильки, растущие на
городских клумбах и на газонах. В них не только не было никакого очарования,
на них было почему-то неприятно смотреть. Они выглядели выцветшими, хилы-ми,
производили даже неряшливое впечатление, тщетно было  бы  искать  в  них той
полной, сочной и как бы про-хладной синевы, какая  свойственна им, когда они
цветут на своем месте -- во ржи.
     Между  прочим,  именно  василек может  научить нас, что  в произведении
искусства все  изобразительные  средства должны  гармонировать и  небрежение
хотя бы одним из них резко ослабляет художественную силу произведения.
     Берем другой цветок, который по схеме,  по чертежу  почти не отличается
от  нашего  василька.  Он  так и называ-ется  "василек",  но  с  добавлением
словечек  "перистый" и "фригийский" и  тяготеющий  не к  хлебным полям,  а к
лу-гам и кустарникам.
     Да, чертеж тот же  самый,  не соблюдены  только  два ус-ловия: размер и
цвет.  Фригийский василек  крупнее, и ле-пестки  у  него лилово-пурпурные  и
темно-красные. И вот уж средний читатель начнет сейчас думать, о каком таком
цветке идет речь.  Вероятно, вспомнит. Но разве нужны такие же усилия, чтобы
вообразить василек обыкновенно-го василькового цвета?
     Говорилось о неприязни, которая должна была бы, ка-залось, существовать
у крестьян к васильку, как к траве бесполезной  и сорной. Но мало  того, что
не  было никогда такой неприязни,  василек с  древних  времен участвовал  во
многих красивых обрядах и празднествах.
     Во  Владимирской  губернии в некоторых  местах  был обычай,  называемый
"водить колос". То ли обычай,  то ли  хороводная игра, то ли народная песня,
то ли поэма, но выраженная не в словах, а во внешнем действии.
     Около троицына дня, когда начинает колоситься рожь, выходили на околицу
девушки,  парни, молодые женщины,  подростки. Молодые  люди  становились все
лицом друг к другу и брались за руки крест-накрест, как берутся, когда хотят
образовать  сиденье "стул", чтобы  нести  человека,  например, подвихнувшего
ногу.
     По соединенным таким  способом рукам  пускали идти  маленькую девочку в
васильковом  венке.  Задние  пары,  по  рукам  которых  девочка уже  прошла,
перебегали  вперед. Так  девочка,  не касаясь земли,  доходила  до  ближнего
по-ля.  Впрочем,  оно колосилось  всегда где-нибудь  поблизости  от  крайних
деревенских домов.  Тогда девочка  спрыгивала  на землю,  срывала  несколько
колосков, бежала с ними в село и бросала их возле церкви. Шествие к  ржаному
полю сопровождалось песней.
     Зажиточный сноп, который ставили иногда в переднем углу,  тоже украшали
васильками или васильковым вен-ком.
     Если  же  вы  будете настаивать, что  все-таки василек  не  больше  чем
вредитель, то тем удивительнее -- скажу я, --что  он сумел, несмотря на свою
вредоносность, внушить нам, людям, расположение к себе и даже любовь.
     Относительную  пользу  тоже нельзя сбрасывать  со  сче-тов.  Василек --
прекрасное  средство  для  укрепления   глаз.  У   Монтеверде  читаем,   что
васильковые  "цветы  дают пче-лам обильный  взяток меда  даже в  самую сухую
погоду".
     Вспоминаю,  как Иван Александрович Крысов -- пчело-вод  из-под Вятки --
удружил мне ведро василькового меда, цвета зеленоватого янтаря. Бывает такой
янтарь, похожий на виноград.
     Грешно  говорить про  хлеб, но  я бы  то драгоценное  ведро зеленоватой
тягучей жидкости не променял ни тогда, ни теперь задним числом, а  вероятно,
даже и в голодовку, на ведро уважаемой мной сыпучей ржи или муки из нее.
     Но дело вовсе не в  этой относительной пользе василь-ка.  Я подозревал,
что они  существуют,  и  действительно набрел  в  специальной литературе  на
сведения   о  васильке   и  его   роли   на   хлебной  ниве,  подтверждающие
безошибочность крестьянской интуиции, благодаря которой они и от-носились  к
васильку  во  все  века  с  несомненной  симпатией,   вопреки  поверхностной
очевидности.
     Наука -- вещь многослойная. Копнут снаружи, ухва-тятся за  первое звено
цепочки  закономерностей  и думают, что  ухватились  за  истину. Но  цепочка
повела   в   глубину,  во   тьму,   и   уже  третье  звено   ее  опровергнет
скоропали-тельные заключения и все выворачивает наизнанку.
     Но прежде чем говорить о полезности василька, при-дется сказать сначала
несколько слов о почве.
     Почва -- это то, что все люди зовут обыкновенно зем-лей, в самом прямом
смысле  слова.  Но когда требуются более строгие формулировки, то приходится
тем же людям искать  уточняющие слова, вроде: "Поверхностный горизонт земной
коры,   измененный  совокупной   деятельностью   аген-тов  выветривания  при
одновременном    накоплении    органи-ческих    веществ...   Самостоятельное
естественно-историче-ское  тело  -- продукт  окружающей  природы,  живущий и
закономерно  изменяющийся  под влиянием внешних  усло-вий... среда, служащая
для питания растений" (Брокгауз и Ефрон).
     А также: "Поверхностный слой земной  коры, несущий на себе растительный
покров  суши земного  шара  и обла-дающий  плодородием. Образование  почвы и
развитие растительного покрова неразрывно связаны между собой" (БСЭ).
     Специалисты  --  биологи -- смотрят  на  почву  еще и  сво-им особенным
взглядом. Они считают, что почва -- это ор-ганизм, обладающий специфическими
условиями жизне-деятельности и развивающийся по собственным законам.
     Хорошая,  здоровая почва содержит, оказывается, на одном гектаре до 800
кг земляных червей (до  15 миллио-нов штук), а  также около 4000 кг бактерий
актиномицетов  и простейших, все эти тысячи  килограммов бактерий (не  будем
переводить   их  на  штуки)  занимаются  тем,   что  превращают  минеральные
соединения   из   нерастворимого   состояния   в  растворимое,   усваиваемое
растениями.
     Известно, что всю существующую почву несколько раз уже пропустили через
себя  дождевые черви.  А если бы не  пропустили,  она не была бы  такой, как
сейчас, а возмож-но, и  вообще не была бы почвой. Дождевые  черви -- главная
фабрика гумуса в почве, без которого почва погибает и  становится бесплодной
землей. Подземные  труженики  -- дождевые  черви -- дают почве удобрений  не
меньше, чем все пасущиеся на земле коровы.  Но у них есть и еще одна задача:
проникая  глубоко  в  землю, они  выносят  оттуда  в  пахотный  слой  нужные
минеральные вещества.  Известны  случаи,  когда почва,  в  которой  не  было
дождевых червей,  оказалась  бедной кальцием,  в  то время как под  ней,  на
доступной червям глубине, лежал известняк.
     Итак, почва -- это биологический организм, от здоровья которого зависит
его  жизнедеятельность,  а в  первую  оче-редь,  произрастание  всевозможных
растений.  Теперь  возь-мем несложный пример.  Допустим, мы  заинтересованы,
чтобы  в лесу водилось  побольше рябчиков, жизнь которых связана с  хвойными
деревьями. Замечаем,  что хвойные де-ревья хиреют,  их становится меньше,  а
вместе с тем реде-ют  и рябчики. У нас два пути. Один путь -- подкармли-вать
рябчиков искусственно, химическими питательными таблетками, скажем, рассыпая
их по лесу с  самолета. Вто-рой  путь  --  ухаживать  за хвойными деревьями,
умножать  их,  улучшать  их,  всячески  заботиться   о  них   и  тем   самым
способствовать многочисленности рябчиков.
     Возьмем еще  одно дополнительное  условие: допустим, что  от химических
таблеток,  рассыпаемых для  рябчиков, хвойные деревья  погибают  и вымирают.
Спрашивается  --какой выбрать путь,  если мы хотим, чтобы были рябчики. И не
только для нас, но и для наших внуков? Всякий здравомыслящий человек скажет:
надежным  путем надо считать второй  путь  --  путь  ухаживания  за хвойными
де-ревьями.
     Точно так же и в сельском хозяйстве надо работать совместно с природой,
а не против нее. Переносить зако-номерности фабричного  производства целиком
на сельское хозяйство нельзя. Главной рабочей  силой здесь являются солнце и
микрофлора  почвы. Поэтому  главное состоит в том, чтобы  создать  наилучшие
условия  для  их деятельно-сти.  Не  подкормка  растений,  а питание  почвы.
Подкорм-ка -- это допинг, при  котором, как известно, достигаются временные,
даже   неожиданные  результаты,  но  весь  орга-низм  в  целом  работает  на
истощение, на износ.
     Между  тем  разумное,  цивилизованное  человечество  идет  по  заведомо
ложному пути. По принципиально ложному пути. Только и слышно на земном шаре:
подкормка  растений,  минеральные  удобрения,   гранулированные   удобрения,
суперфосфаты, химическая прополка.
     Нетрудно догадаться, что  вся эта  химия убивает в поч-ве все живое,  и
бактерии, и червей, то есть, по существу говоря, убивает почву. Кроме  того,
она ухудшает коллоид-ные свойства почвы, ее структуру. Кроме того,  она, вся
эта  химия,  используется  крайне неэффективно, незна-чительно,  потому  что
тотчас уходит  в  нижние  слои  почвы и переходит в нерастворимое состояние.
Например, фосфор, вносимый в почву, используется на два про-цента.
     Хороший гумус связывает большое количество воды и постепенно отдает эту
воду  растениям.  В минерализован-ной  же почве вода не задерживается.  А не
надо забывать, что на каждый  килограмм зерна для его  созревания тре-буется
500 литров воды.
     Убитая почва начинает подвергаться эрозии. Говорят, что в США не меньше
одной трети  всей почвы затронуто этим  губительным  процессом. Говорят, что
минеральные удобрения делают богатыми отцов и бедными детей.  Гово-рят,  что
если европейские страны  и  Америка  будут и  даль-ше  опираться  в сельском
хозяйстве  на минеральные  удоб-рения, то в конце  концов они  превратятся в
новую пусты-ню Сахару.
     Животные поедают  растения. Продукты  выделения  жи-вотного мира должны
возвращаться растениям через поч-ву,  однако переработанные ее очень сложной
и многооб-разной жизнедеятельностью, простой метод -- вали в землю как можно
больше навоза -- тоже  не соответствует уже уровню  нашей цивилизации. Навоз
хорош  для  растении  только  в  переработанном  почвой  виде.  И вот тут-то
чело-век  может почве  помочь, компостируя и ферментируя органические отходы
нужным образом. Это --  будущее  сель-ского хозяйства,  если  мы  хотим  еще
пожить на  земном шаре. При уходе за почвой мы сталкиваемся с замечатель-ным
явлением,  ради  которого  пришлось  сделать  столь  да-лекое и скучное (но,
надеюсь,  не бесполезное) отступле-ние. Замечено, что в содержимое компостов
полезно  до-бавлять  настои  некоторых трав: валерианы, одуванчика, крапивы,
ромашки, тысячелистника. Замечено, что экстрак-ты  некоторых растений даже в
очень больших  разведениях оказывают влияние на жизнедеятельность  бактерий,
находящихся  в почве. И наконец, замечено, что  таким  действием обладают не
только экстракты, но и выделения в почву из корней живых растений.
     Опыт показал,  что если к ста семенам  пшеницы доба-вить двадцать семян
сорняка-ромашки, то произойдет уг-нетение пшеницы. Если  же  добавить  к ста
семенам  только  одно  семечко,  то  пшеница вырастет лучше, чем если бы она
выросла  совсем  без этого  сорняка. Такие  же резуль-таты получаются,  если
взять вместо пшеницы рожь, а вме-сто ромашки васильки!
     А что значит на сто  стеблей ржи один василек, на сто золотых  колосьев
одна синяя яркая головка? Я не под-считывал специально, но  неужели на одном
квадратном метре умещается всего сто стеблей? Не двести, не триста ли? Тогда
вполне допустимы на  квадратном метре  два-три василька. То  есть  именно та
картинка, которая  обычно ра-дует глаз.  Больше -- впечатление засоренности,
неряшли-вости поля.  Меньше или  когда  совсем нет  -- чего-то как  будто не
хватает.
     О симбиозе,  о взаимополезности  сожительства  разных видов  растений и
животных написано  много книг. Сожи-тельствуют  грибы и  деревья,  грибки  и
водоросли,  гидры и  водоросли,  мы  помним  классически  школьные  симбиозы
рака-отшельника и  актинии,  крокодила и  птички, пасущей-ся в его раскрытой
пасти...
     Но все же  мы  видим  чаще всего лишь внешнее  прояв-ление сожительства
(гриб под березой) и не видим наглядно той взаимной пользы, которую приносят
друг  другу  живые  организмы.  Мы не  знаем,  насколько  худосочнее было бы
де-рево,  если  бы  вокруг него  не  росли  грибы.  А  между тем  в  природе
существует  столь  наглядный  пример  симбиоза,  что  результаты  его  можно
рисовать, фотографировать, изме-рять на сантиметры и взвешивать на весах.
     Идя  по отлогим косогорам, по  склонам  оврагов,  по су-ховатым  лугам,
внимательный человек заметит среди обыкновенной травы более  темные и жирные
зеленые по-лосы. По "ассортименту" трава на этих полосах растет та же самая,
что и вокруг, но она значительно гуще, выше, сочнее и зеленее. Полосы бывают
шириной  до  полуметра,  а  в длину  они  самые разные. Иногда лежит  полоса
под-ковой в четыре шага, иногда правильным кругом по десяти шагов,  а иногда
тянется  бесконечной  змеей  через весь  ко-согор. Я  вижу  их с детства (их
нельзя не заметить), но долго относился к ним безразлично, не задумываясь об
их происхождении и природе. В лучшем случае, я думал, что они проявляются на
тех местах, где  были  коровьи лепешки  и  дорожки. И только совсем недавно,
когда я  увлекся со-биранием  луговых опят,  открылся для  меня  секрет этих
пятен.
     Луговые опята  -- небольшие, тонконогие,  с кожистыми  шляпками грибки,
обладающие  тонким ароматом и вку-сом. За аромат их еще называют гвоздичными
грибами. Может  быть, и правильнее их  так называть, потому что меньше всего
они -- опенки, опята: никаких пней там, где они растут, нет и в помине. Если
же все грибы "приписа-ны" каждый к своему дереву, кто к березе, кто к сосне,
кто к осине, то луговой опенок -- гриб исключительно тра-вяной.
     Эти  мелкие грибки вырастают  дружными  стаями  (един-ственно,  что  их
роднит  с  опенками),  но не  кучами, а  лен-тами, иногда закручивающимися и
образующими  подковы и круги. Их-то  и  зовут в народе  ведьмиными  кругами.
От-мечу, уж если зашел разговор, еще одну их особенность. Вылезши из  земли,
они очень нежны, даже и ножки, но потом, если стоит сухая погода, они быстро
становятся кожистыми, жесткими, а  через день-два ссыхаются и  сморщиваются.
Однажды от отчаяния я  насобирал таких  сохлых грибов, но  дома их  пришлось
выбросить  недалеко от  калитки,  под вишневое  дерево.  Ночью был  дождь. А
ут-ром  я удивился:  откуда  взялись под  вишеньем  свежие,  чистые,  нежные
луговые  опенки.  Оказывается,  на  дожде  они  набухают,  распрямляются   и
становятся опять нормаль-ными грибами.
     С некоторых пор я полюбил собирать их. Приходится вооружаться ножницами
и стричь их пополам с травой, как  стригут  овец. Конечно,  хорошо в грибном
прохладном лесу, но есть своя прелесть и в просторных, размашистых, открытых
взгляду, сердцу (и легкому ветерку) косогорах и луговинах.
     Так-то вот,  собирая луговые опята,  я и заметил,  что их  дружные стаи
вытягиваются и закручиваются  только по тем самым темным травяным полосам, о
которых шла речь. Эти травяные полосы возникают на месте  грибницы  лугового
опенка и точно обозначают ее, залегающую под землей.
     Симбиоз василька и  ржи не так заметен. Но разве ни-чего не значит, что
трудно подобрать другой земной цве-ток, который так же удачно сочетался бы с
золотом ржи, как это делает василек?
     Земледельцу же остается заботиться только о соотно-шении ржи и василька
на поле, а это как будто в чело-веческих силах.

        ***
     Тишина -- вот самый большой дефицит на земном шаре. Посто-янное рычание
и  тарахтенье  раз-нообразных моторов,  движков,  компрессоров, автомобилей,
трак-торов,  мотоциклов  (один  мото-циклист,  проезжая  по ночному  городу,
заставляет  вздрогнуть  и  проснуться  примерно  20000  че-ловек),  поездов,
самолетов, лиф-тов,  отбойных  молотков и других механизмов, от шума которых
современный человек не спасает-ся  даже в своем жилище,  даже ночью оглушают
планету и  дела-ют  ее,  строго  говоря, мало  при-годной  для жизни. Только
вели-чайшая невзыскательность и  приспособляемость человека к  обстановке, к
среде, к условиям существования позволя-ют еще ему кое-как отправлять его не
только  биологиче-ские,  но и  общественные  функции. Но  это  стоит нервов,
нервов  и нервов. И сердца.  И психики. Поэтому  наряду с тишиной становится
дефицитной на земном шаре и ва-лерьянка.
     Прибавьте  к   этому  современные   скорости,   современную   вибрацию,
современное  мелькание мира перед  глазами,  прибавьте  смертельно  ядовитые
нервные  газы,  которые  ежедневно  в  больших  количествах  вдыхает  каждый
город-ской житель (а теперь большинство людей живет в горо-дах), прибавьте к
этому  вечную  спешку,  вечное  ощущение "некогда",  "не  успеваю", то  есть
ощущение острого цейтнота, из которого шахматист выходит  через час,  хотя и
проиграв  партию, а  современный человек выходит  только  вместе со  смертью
(преждевременной из-за того же цейт-нота и вышеперечисленных обстоятельств),
прибавьте к этому ежедневное добровольное облучение вредными  луча-ми  перед
экраном  телевизора,  прибавьте к этому  вечную нехватку денег, прибавьте  к
этому переизбыток  всевозмож-ной  информации, злоупотребление антибиотиками,
снотвор-ными  средствами,  никотином, кофе и  алкоголем. Прибавь-те  к этому
всеобщее и  постоянное  стояние в  очередях, прибавьте к этому  скученность,
обусловленную  городами,  и  вы  поймете,  почему  в  аптеке  трудно  купить
натуральный ва-лерьяновый корень.
     В  каплях и таблетках валериана,  слава богу, бывает, да и как бы можно
было жить без нее, учитывая все те условия,  которые я перечислил. И  хорошо
также,  что  она  бывает  в  настойках,  а   не  в  экстрактах,  ибо  чистое
лекарст-венное  вещество, извлеченное из растения, оказывается,  еще  --  не
все, и два течения в фармацевтике, парацельсовое и галеновое, до сих пор  не
решили спора. Парацельс считал, что достаточно извлечь из  растения основной
пре-парат и  давать  его в  виде  порошка  или таблеток. Сторон-ники  Галена
считают, что  нужно  применять  настойки  и вы-тяжки, в которых присутствует
все, что есть в растении.
     "Ценность этих препаратов заключается  в том, что на-ряду  с известными
или еще неизвестными нам действую-щими веществами из лекарственного растения
извлекаются  другие полезные вещества, роль которых в организме  нам еще  не
совсем ясна: присутствие их благотворно влияет на физиологическую активность
основных действующих ве-ществ" (Сало М.  В. Медицина и растение.  М., Наука,
1968).
     То  есть,  видимо,  полезнее выпить  стакан валерианового  чая,  нежели
съесть таблетку, содержащую экстрагирован-ное лекарственное вещество. Но где
же взять валерьяно-вый корень?
     В ВИЛАРе (Всесоюзный институт лекарственных рас-тений) научный работник
сказал  мне:  "С  валерианой  воп-рос решен.  Мы  ее будем  выращивать,  как
капусту".
     Это  и  хорошо.  Но  я тотчас вспомнил изыскания Борахвостова,  который
раскопал  где-то, что корень  женьшеня,  выросший  в тайге, стоит пять тысяч
рублей  килограмм,  а корень, выросший  на плантации,  --  всего лишь восемь
руб-лей! Чем-нибудь обусловлена такая разница?!
     Вероятно,  семечко  в естественных условиях  прорастает только там, где
находит необходимые условия для  буду-щего  растения,  где есть в почве  тот
сложнейший комплекс веществ, который нужен, чтобы женьшень стал женьшенем, а
валериана  стала валерианой. Японские ученые  пред-полагают,  например,  что
настоящий  таежный  женьшень выбирает  места  с повышенной  радиоактивностью
почвы.
     Недаром всякое  растение на земле  знает свое место. Одно любит  глину,
другое  растет на  жирном черноземе, малина обожает  древесную труху, ландыш
расцветает в еловой тени, кипрей на лесных, открытых солнцу порубках.
     Соседство других растений имеет не меньшее значение. Уже  был разговор,
что ромашка и  василек полезны для пшеницы и ржи (в малых дозах), потому что
их корни выделяют в почву нечто, что усваивают корни рядом расту-щих злаков.
     Около тридцати  лет назад советский ученый Борис Пет-рович Токин сделал
открытие,  которое  по  праву  должно  было бы называться открытием века. Он
открыл фитонциды.
     Каждое   растение   выделяет   некие  летучие  вещества,  которые  либо
благотворно, либо губительно  влияют на окружающую растение среду, в  первую
очередь на микро-организмы, витающие  в  воздухе, но и на соседние  растения
тоже. В  то  время,  как  нам  для  того,  чтобы  стерилизовать  рану, нужно
прибегать  к йоду, к марганцовке,  к  борной кислоте или по  крайней мере  к
кипяченой воде, раненый  древесный лист сам окружает себя стерильной  зоной,
из-лучая фитонциды и убивая в непосредственной близости всех бактерий, какие
только окажутся. Вареное яйцо,  об-лучаемое фитонцидами  хрена, не протухает
годами. Гектар можжевелового  леса выделяет за сутки 30  килограммов летучих
фитонцидов. Не удивительно поэтому, что одни  травы и  цветы  могут расти  в
можжевеловом лесу, а дру-гие не могут.
     Многие любители цветов, вероятно, замечали, что неко-торые цветы нельзя
соединять  в  одной вазе.  Какой-нибудь один  цветок  быстро увядает, как бы
задушенный,  умерщ-вленный своим невольным соседом.  Чтобы убедиться в этом,
достаточно поставить в вазу пышно цветущие свежие розы и  тюльпаны. Увидите,
как тюльпан расправится с  розой (не напомнить ли вам,  что тюльпан является
под-данным шестилепестковой лилии?).
     Настоящие   огородники  знают,  что  иные  огородные   культуры  хорошо
соседствуют на грядах,  а иные плохо  и что есть  так  называемые  бордюрные
растения,  которые  хоро-шо  разводить   вокруг  грядок  и  вдоль  огородной
тропинки. Глухая крапива, эспарцет, тысячелистник, укроп... Но обо всем этом
можно прочитать  в специальных книгах. Важно то, что соседство  растений  не
безразлично каждому из со-седей.
     Можно выращивать целебные травы  и на плантациях. Но создайте валериане
на своей  плантации ту же в тон-чайших тонкостях  почву, что и  на сыроватой
низменной  лесной  поляне,  или в овраге,  или в кустах  на речном  бе-регу,
окружите  ее теми  же  травами и цветами, раскиньте над ней те же ольховые и
черемуховые ветви, создайте  ей такое же соотношение солнца и тени, такую же
влажность  в  почве  и воздухе,  поселите  неподалеку крапиву  и зонтич-ные,
напускайте   на  нее  своевременно  прохладный   белый  туман,   что  обычно
поднимается от  реки или стелется по дну  оврага,  заставьте в росистые ночи
петь над ней со-ловья, соблюдайте еще десятки неведомых нам условий,  тогда,
может быть,  и на  плантации  вырастет та же самая валериана, что застенчиво
розовеет  на  той  волглой  лесной  поляне,  где ей  понравилось  вырасти  и
расцвести.
     Желая добыть корень  подлинной дикой валерианы, я пошел в лес и  там  в
буераке нашел  ее, растущую в тени. Вот растение,  которому в наш суматошный
век, в век ист-репанных нервов, семейных скандалов, внезапных сердце-биений,
изнурительных бессонниц  и  сдвинутой  с  места  психики, надо  бы поставить
большой красивый памятник.
     В то время, когда я старательно вынимал валерьяно-вый корень из земли и
бережно  отряхивал его  мочку,  за  спиной  послышался  легкий  кашель.  Так
покашливают, когда хотят  обратить на себя  внимание. Я  обернулся  и увидел
незнакомого  старичка с грибной корзиной в руке. Старичок глядел на корень в
моих руках,  на  изломанное и брошенное теперь  за ненадобностью тело самого
расте-ния и качал головой.
     -- Что-нибудь не так? -- спросил я, имея в виду свои действия.
     --  Не вовремя берешь ты эти корни. Теперь еще  утро. А их надо копать,
дождавшись сумерек и чтобы на небе был новорожденный месяц.
     Старик помолчал и добавил:
     --  Ущербный месяц тоже ничего, хорошо. А  вот полная луна  не годится.
Нельзя. Сила не та.
     -- У луны?
     -- У корня.
     -- А филин должен ухать или можно без филина? Старичок обиделся  и даже
перешел на "вы".
     -- Как хотите, ваша полная воля. А растение, оно ни-чего вам не скажет,
хоть утром его бери, хоть вечером, хоть в дождь, хоть в солнце.
     Я понял,  что старичок поделился  со  мной из самых хо-роших  чувств  и
очень дорогим своим секретом,  поделился  потому, что  впервые,  может быть,
встретил  в этих  местах второго  после  себя  человека, заинтересовавшегося
травой не только как кормовой  базой с точки зрения  центнера на гектар,  но
учитывая ее особые индивидуальные свой-ства.
     Почему получается, думал я потом, что, именно  сопри-касаясь с травами,
с  цветами,  с корнями,  человек более  всего  склонен  ударяться  в  разные
суеверия. Новорожден-ный  месяц  ему  понадобился!  Сумерки!  Хорошо  я  ему
нас-чет филина-то  ввернул. Разве далеко  от этих сумерек  и  новорожденного
(ущербного) месяца до поверья, например, что женьшень надо выкапывать только
костяной но ни в коем  случае не  железной лопаткой и нельзя быть  при  этом
вооруженным?
     Тогда  я не  задумывался еще, что человек склонен счи-тать и считает на
самом  деле  суевериями и  мистикой  все,  что  не  может  пока  уложиться в
привычные  рамки своих микроскопических знаний и представлений. И что "много
есть вещей на  свете,  друг  Гораций,  которые  даже  и  не  сни-лись  нашим
мудрецам".
     Попробуйте проделать следующий несложный опыт. Для того чтобы исключить
случайность,  проделайте  его  много-кратно и выявите  тенденцию.  Например,
восемьдесят слу-чаев из ста можно считать законом.
     Возьмите пять порций  дистиллированной воды и  кипя-тите  ее отдельными
порциями  по двадцать минут в одной  и той  же  посуде  на  разном источнике
тепла: электричество, газ, уголь, дрова, солома. Потом в каждой  из этих вод
(остывших, конечно)  в строго  одинаковых  условиях  замо-чите  какие-нибудь
семена, скажем пшеницу. Потом эти се-мена в равных  условиях пусть прорастут
у вас. Измерив длину листочков, вы  убедитесь, что длина у них разная. Самые
короткие  будут  у  тех  зерен,   которые   замачивались  в  воде,  нагретой
электричеством. Потом  пойдут последо-вательно: газ, уголь,  дрова,  солома.
Останется сделать вывод, что  от  соломы  исходит  самая  благоприятная  для
растений теплота.
     Если вы затем подвергнете испытанию не топливо,  а по-суду, то получите
следующую цепочку  (от худшего к луч-шему):  алюминий, железо,  олово, медь,
стекло, эмаль, фар-фор, глиняный горшок, золото.
     После всего  этого  утверждение  деда  насчет  ущербной луны  покажется
грубым реализмом.
     В конце вы увидите,  проявив интерес, что древние  ва-вилоняне собирали
белену  и  дурман  только  ночью,  что  еще  Плиний  в  своей  18-й книге "О
естественной истории"  (Натюргешихте) много  говорит  о влиянии фаз луны  на
расте-ния, животных и человека.
     В конце концов вы набредете на сведения, что при пол-нолунии в растения
всасывается больше воды,  чем в другое время. Стволы  деревьев  в полнолуние
более  влажны,  водя-нисты,  бревна  и  доски  из   них  получаются  худшего
качест-ва,   быстрее  гниют   и   легче   поражаются   всякими   грибками  и
древоточицами.  В старину лесорубы придерживались обы-чая  рубить лес лишь в
новолуние.  В тропиках это соблюда-ют и до сих  пор. Например, в Бразилии до
сих пор существует обычай ставить на  бревнах клеймо с указанием фазы  луны,
при которой  дерево  срублено.  Плиний тоже  упоминает, что  дубы  валят при
убывающей луне.
     Да и  что  удивительного!  Если  луна заставляет совер-шать  приливы  и
отливы такой гигантский  организм, како-вым является  наш земной океан, если
приливы эти под вли-янием луны происходят даже и в твердом веществе земли (в
Москве, например, почва под влиянием луны опускает-ся и поднимается почти на
полметра), то тем легче пов-лиять ей, луне, на движение соков в дереве или в
малой травке.
     Теперь представьте, что вы всего этого не знаете, а дед походя говорит:
"Не руби дерево в  полнолуние, его шашель съест". Разве вы не посмеетесь над
его темнотой? Разве вы не увидите в нем суеверного человека, мистика?
     Но  если не мистика, что тепло от  соломы лучше тепла от электричества,
что дуб надо  валить не в полнолуние, а  на ущербе  луны, то, может быть, не
мистика  и  то, что  ва-лерьяновый корень  надо  выкапывать  в сумерки,  при
новорожденном месяце, и даже  то, что женьшень  надо вы-капывать костяной, а
не железной  лопаточкой.  Просто в луне мы уже разобрались, и нам теперь все
тут ясно, а  в  костяной  лопаточке  пока  еще  не разобрались.  Вдруг и ей,
костяной лопаточке, есть какое-нибудь  свое неожиданное объяснение,  которое
будет казаться нам потом до смеш-ного простым.


        x x x


     <H4>ИЗВЛЕЧЕНИЯ </H4>

     К. Тимирязев. "Жизнь растений"

     "Наиболее  выдающаяся черта в жизни растения заключена  в  том, что оно
растет".
     "Убедившись, что в прорастаю-щем  семени  совершается  в  суще-ственных
чертах  такой же  про-цесс дыхания, как  и  в  животном организме, мы вправе
сделать еще шаг далее и спросить..."

     "Таково известие мангровое де-рево, обитающее по прибрежьям тропических
морей, обыкновенно в  полосе, заливаемой приливом. Семена этого живородящего
ра-стения прорастают в плоде и, еще будучи на материнском растении, образуют
длинный,   тяжелый  и  приостренный   корень.  До-стигнув  известной  стадии
развития,  они отрываются  и, вон-заясь этим  корнем в вязкий ил, прямо, без
всякого пере-рыва, продолжают свое существование".

     "Помножим это число на среднюю длину  волосков и  получим действительно
колоссальную цифру 20  килограм-мов, или около 20 верст. Таков путь, который
пробегает в объеме почвы величиной с  обыкновенный цветочный гор-шок  корень
пшеницы со всеми его волосками".

     "Наконец,  существуют  и  такие  растения,  как,  например,  лишайники,
которые  в виде  пенок  или накипи поселяются  на  голой поверхности камней,
говорят, даже на поверхности полированного стекла, и разрушают эти вещества,
добывая из них необходимую минеральную пищу".
     "Это дало  Брауну  повод  к  остроумной  шутке, что расте-ние обладает,
по-видимому, более обширными сведениями по физике, чем мы готовы допустить".

     "Но  как  объясним мы причину этого поднятия воды  иногда на  громадную
высоту 300 футов?"
     "Десятина  овса испаряет за все  лето  от 100000 до 200000 пудов  воды,
десятина смешанной луговой травы -- около 500 000 пудов".

     "Первый  вопрос,  который  должен  бы  естественно  пред-ставиться  при
наблюдении  этого  явления,  но  который, ве-роятно,  мало  кому приходит  в
голову, -- до  такой степени мы  привыкли  к этому явлению,  -- это  вопрос:
почему ко-рень и стебель растут в противоположные стороны,  один --в  землю,
другой -- в воздух, один -- вниз, другой -- вверх?"
     "В сердцевине так называемых саговых пальм отлага-ются запасы крахмала,
которые можно считать пудами;  в клубнях картофеля отлагается также крахмал;
в кор-нях  свекловицы отлагается в изобилии сахар;  в кочанах капусты или  в
корнях репы  -- разнообразнейшие  пита-тельные вещества; наконец, в мясистых
листьях  опи-санной выше  агавы отлагаются  в  течение нескольких лет запасы
сахара. Одним словом, нет  почти растительного  органа, который  не смог  бы
сделаться вместилищем, складом питательных веществ".

        * * *

     Она родня ландышу и потому ядовита. Но мало ли что? Ядовит и ландыш.
     Помню,   впрочем,   как   осыпа-лись,   отцветая,   отжив   (отболев?),
растопыренные лепестки и остава-лась на  стебле  шишчатая  голов-ка, которая
темнела потом,  и мы вытряхивали из нее на ладонь  мелкие черненькие семена,
гораз-до мельче маковых зерен, и сли-зывали  эти семена языком.  Назы-валась
она у нас  почему-то лазо-ревый  цвет.  Настоящее ее имя  --купальница --  я
узнал из книг. Никто в наших местах ее настоя-щего имени не знает.
     Цветы  ярко-золотые, недаром их в некоторых местах называют фонариками.
Когда  выйдешь на поляну с цве-тущими купальницами и  посмотришь на  них еще
издали, то прямых и высоких стеблей не видно, они сливаются с общей зеленью.
Кажется тогда, что купальницы висят в  воздухе. И  кажется еще,  что если бы
сделалось темно, то эти цветы все равно было бы видно -- настолько ярки.
     В  лесу,  где поляна забежала  под тенистый полог  дре-мучей ивы и  где
образовалось   под  пологом   ветвей   нечто  похожее  на  грот,  с  десяток
купальниц-великанов   осве-щали  это   темноватое   даже  в  летний  полдень
пространство  и вправду  как настоящие фонарики.  Во всяком случае, когда по
моему недосмотру дочка сорвала их все, там стало темно и мрачно.
     Нераскрывшиеся бутоны -- капустообразные кочанчики, величиной  с лесной
орех -- зеленого цвета. Ничто не пред-вещает как будто солнечной яркости. Но
и в  распустив-шихся еще лепестках, когда лесной  орех превратится раз-мером
своим  в средней  величины мандарин, и  в  таких  рас-пустившихся  лепестках
сквозит первоначальная зелень, и  эта зеленоватая  примесь  создает ощущение
прохлады и свежести.
     Со мной в деревенском доме жили тогда две мои  сест-ры. У одной из  них
подошел  день рождения.  По этому слу-чаю я  нарвал  в  лесу  солнечный сноп
купальниц. Чтобы было всем  сестрам  по серьгам, для другой сестры  я сорвал
три веточки ландыша.
     Роскошны и  праздничны были  мои  купальницы. Но  ког-да  я распределял
подарки,  то  невольно поймал  себя на сле-дующем отчетливом  ощущении.  Мне
показалось  вдруг,  что одной  сестре я вручаю  добротную,  тяжелую,  медную
сбрую,  а  другой -- бриллиантовую  брошь или ниточку  жемчуга. Ну, сбрую не
сбрую -- чеканные медные украшения, столь любимые современной молодежью.
     Купальница на меня не обидится.  Она  знает,  что я ее  люблю.  Но свое
промелькнувшее  ощущение  я, как  писа-тель, обязан выразить по  возможности
точно.

        ***

     Сначала я познакомился  с ли-стьями ландыша.  Мой дед  по-стоянно читал
толстые книги, во-дя по строчкам лупой величиной с чайное блюдце. Закладками
ему  служили  засущенные  в  тех  книгах  ландышевые  листья.  Высыхая,  они
приобретают золоти-стый  оттенок и  становятся  как бы шелковыми. Я и сейчас
ду-маю,  что  не  может  быть  лучшей  книжной  закладки,   чем  засушен-ный
ландышевый лист.
     Взяв меня  в лес,  сестра при-легла отдохнуть  на  поляне,  что-то  там
расстелив, а меня  посла-ла в  ближайшие деревья, чтобы я поискал  ландышей.
Сколько мне было лет, я не знаю,  но очевидно, что мало, если живого ландыша
я  до  сих пор,  оказывается, не  видел. Я спросил у сестры,  какие  бы-вают
ландыши, и она ответила коротко и мудро:
     -- Самые лучшие. Когда увидишь, не ошибешься. Бе-лые колокольчики.
     Вооруженный  таким напутствием,  я шагнул  в  древесную тень  на поиски
"самого лучшего". И хотя мне не полага-лось далеко отходить (сестра начинала
аукать и  звать об-ратно), все же и  на ближайших метрах  своих жизнь тотчас
поставила меня перед сложным выбором, потому что под сыроватым  пологом леса
то и дело  стали попадаться раз-нообразные белые колокольчики и все они были
(а я  их  благодаря  младенческому росточку  видел  очень  близко  и  как бы
укрупненно) один лучше другого.
     Теперь, зная  ту лесную поляну и  приходя на нее  в  та-кой же весенний
день, я могу с точностью  разобраться во всех соблазнявших  меня тогда белых
лесных колокольчи-ках. Вот они все тут как тут.
     Почему бы не  потянуться мне  тогда  к  нежному  коло-кольчику кислицы,
лиловатому от тончайших  сиреневых прожилок. Пожалуй, даже  скорее розовому,
несмотря на то что прожилки сиреневого цвета. Они настолько тонки, что у них
не хватает густоты и силы  заявить о своем на-стоящем цвете,  и  они создают
цветочку кислицы лишь розовый колорит. Достойна удивления чистота и тонкость
ювелирной  работы,  но  все  же внутреннее чувство подсказывает,  что  нужно
пройти мимо и наклониться над другим белым цветком.
     Я  разглядываю  беленькие  же,  очень  похожие   формой  на  ландышевые
колокольчики цветы брусники.  Глянцевые листочки, медовый аромат,  все,  как
говорится, при них, но чего-то, однако, не хватает, чтобы  срывали и ставили
в ва-зочки и прославляли в стихах.
     Или что сказать  о  грушанке,  которую  можно  было  бы считать  ложным
ландышем, как  бывают ложные  грибы: ложный опенок,  ложная  лисичка, ложный
шампиньон?  Прямостоящая  ветка  грушанки  усажена  белыми колокольчиками. И
растет грушанка в таких  же лесных  местах, где ландыш. Но  почему-то  у нее
вместо  смело  очерченных  элипсоидных  листьев  невразумительные   округлые
листья.  У ветки  нет  того  классического  изгиба, а  торчит  она  прямо. И
колокольчиками она  усеяна со всех сторон, а не с од-ной  только стороны, по
внутренней линии изгиба. И цве-ты  грушанки развернуты и слишком вылезают из
них тычинки, придавая всему  цветку  оттенок  даже  неряшли-вости. И  вот  в
результате того,  что в  одном месте  "слиш-ком", а  в  другом "чуть-чуть не
хватает",  весь цветок на конкурсе красоты никогда не достиг  бы  пьедестала
почета.
     Кому совсем "чуть-чуть не  хватает" до ландыша,  так это его  ближайшей
родственнице   купене.  Даже   и  листья  похожи.   Но  зачем  вместо  двух,
выразительно  расходящих-ся  от земли зеленых лопастей, натыкано на  длинную
ветку  в  несколько  этажей  пять-семь  пар  тех  же  самых  листьев?  Зачем
колокольчики так удлинены, нарочито вытянуты, превращены из округлых в некие
белые трубочки, собраны в связочки по нескольку  штук, как ключи на конце, и
так висят?
     Да,   если   в  поисках   единственно   гениального   решения  художник
(конструктор)    комкал    и   бросал   эскизы-черно-вики,   которыми    был
неудовлетворен,   то  купена  --   послед-ний  черновик,  перебелив  который
наконец-то  можно  было  откинуться  с  облегчением  и  счастливо  закурить,
разминая  сигарету  пальцами, все еще  дрожащими от  последнего  творческого
усилия. Черновики кончились -- создан лан-дыш.
     -- Какой он?
     -- Самый лучший. Когда увидишь, не ошибешься.
     У  кого-то из прозаиков записано, как он, никогда не слышавший соловья,
решил узнать  его  сам, по голосу, и как сначала  принимал  за соловьиные то
одну, то другую птичью  песенку.  Но  вдруг все пропало,  исчезло,  замерло.
Огромные золотые обручи  покатились  по  благоговейно онемевшей земле. Запел
соловей.
     Такое  же чувство очевидной исключительности  и непо-хожести ни на  что
другое  испытал и я,  когда,  не соблаз-нившись другими цветами, остановился
перед волшебной веточкой ландыша, расцветшего в зеленоватой еловой тени.
     Выдержав первый  экзамен  на  чувство прекрасного (при подсказке такого
цветка,  как ландыш, не так уж трудно  было выдержать), я вынес  из леса, на
залитую  солнцем  опушку,  пестреющую  лиловыми,  желтыми,  синими, красными
цветами, веточку как бы даже не солнечного, а лун-ного цветка.
     Он  был как русалка  среди играющих  румяных деревен-ских красавиц, как
призрак среди пирующих  пьяных  ры-царей, как  бледная невеста в фате  среди
пышащих здо-ровьем и весельем подруг. И если было сказано,  что роза и лилия
царствуют  в цветочном  царстве, как дневное и  ночное светила на земле,  то
ландыш -- самый преданный, самый верный и приближенный рыцарь лилии.
     А  между тем--вы не поверите! -- это вовсе подземное  растение, и цветы
ему,  можно сказать,  не нужны. Растение живет  и  размножается  под  землей
(вегетативно), так что, если вы  увидите стайку ландышей в лесу, нужно иметь
в виду,  что вы видите одно-единственное  растение, как  если  бы  яблоню  с
многими цветами и листьями. Обратимся к более точному языку ботаники.
     "Каждый знает,  как много встречается в лесу  ланды-шевых листьев, или,
точнее, не цветущих стеблей, и как сравнительно  редко встречаются стебли  с
изящными  ки-стями цветков. Если подсчитать, какой процент  стеблей  ландыша
цветет по отношению ко всем  встречающимся на  любом участке леса, то даже в
самых урожайных на лан-дыши местах  мы получаем  совершенно ничтожные цифры.
Окажется,  что  в  лучшем случае один цветущий  ландыш попадется на сотню не
цветущих,  а то и  еще реже. Если же  мы  придем в  лес осенью и  посмотрим,
сколько  найдется в  нем  плодоносящих  стеблей,  несущих  крупные оранжевые
ягоды,  то  окажется,  что их  в  лесу  найти  гораздо труднее, чем цветущие
растения,  и не потому  что они  мало  замет-ны,  значительная  часть цветов
опадает после цветения, не завязывая плодов. Вместо ягод в  таких случаях мы
нахо-дим на стебле лишь засохшие цветоножки.
     На что указывает этот факт? Очевидно, семенной спо-соб размножения мало
надежен для ландыша и у него должен быть какой-то другой способ размножения,
обеспе-чивающий ему возможность такого широкого распространения в лесу.
     Раскопки вокруг стеблей ландыша легко убеждают в справедливости  такого
предположения. В поверхностном слое почвы на глубине 6 -- 8 см расходятся во
все стороны тонкие белые шнуры, местами дающие густые бороды белых корешков.
Это -- корневища  ландыша,  представляющие со-бой подземные стебли.  Образуя
под  землей  мощную  сетку,  они  соединяют друг с  другом  довольно  далеко
отстоящие стебли, в результате чего  большое количество ландышей оказывается
в действительности одним, сильно разросшим-ся экземпляром... несомненно, что
такой   способ  размноже-ния   является   более   надежным,   чем   семенное
воспроизведе-ние, особенно в условиях леса, где цветенье сильно подав-лено и
где  молодым всходам приходится  выдержать суровое  соревнование в борьбе за
жизнь... Мы видим, та-ким образом, что ландыш  проходит интересную подземную
жизнь. Под землей целиком проходит первый год его жиз-ни, здесь же постоянно
находятся  его подземные  стебли, живущие  много лет подряд,  в то время как
надземные  по-беги  существуют  лишь  в течение  нескольких летних меся-цев"
(Кожевников А. В. Весна и осень в жизни расте-ний. 1950, с. 126 -- 129).
     --  Значит,  что же  получается! -- должен  воскликнуть  на этом  месте
всякий поэт,  романтик, жрец красоты. --Получается,  что цветы  для  ландыша
бесполезны, что его цветенье лишено забот о потомстве, то есть, по существу,
всяких  забот, потому что  других забот у  растения и нет,  получается,  что
цветы для ландыша -- чистое искусство! Не потому ли они так прекрасны?
     Конечно, забота о семье,  о  тепле, о крове,  об одежде, забота, короче
говоря,  о  хлебе насущном во все времена была  могучим  двигателем  всякого
труда, в том числе и труда  художника.  Заботясь  и  зарабатывая,  он  писал
бы-стрее  и  больше,  из-под  его  пера  или  кисти  появлялись  рас-сказ за
рассказом,  роман  за  романом,  полотно  за полот-ном...  Но все  же  самые
совершенные,  смелые  и вдохновен-ные  образцы художества  возникали  тогда,
когда дух пре-обладал над немедленной пользой, когда цель  была, но отстояла
немного  подальше,  нежели брезжила  вдалеке, как зовущий свет, как ощущение
правильности пути и как стремление дойти до заветной цели.
     Скажем,  что  и у ландыша  не вовсе бесцельны  цветы,  хотя  ничего  не
случится, если в этом году  они не дадут семян.  Над ним, говоря современным
жаргоном,  не  каплет.  Но время от  времени копающееся  под землей растение
дол-жно освежиться, обновиться, пройдя через грозную, осле-пительную, но его
радостную вспышку, по-нашему -- люб-ви, а по-научному -- полового процесса.
     В свое время и в своем месте было провозглашено:
     "Пусть  цветут  все  цветы".  Несколько  позже  было   добав-лено:  "За
исключением ядовитых". Так вот ландыш -- ядо-вит. Это общеизвестно. Но столь
же общеизвестно, что вы-тяжка из него помогает работе человеческого сердца.
     По-моему, не  меньше  вытяжки  помогает работе челове-ческого  сердца и
сама красота его цветов, внушающих нам дополнительный стимул к жизни. Потому
что  среди немногих вещей,  которые, в конце концов, будет жалко покидать на
земле,  найдет себе место и  ландыш, весенний  лесной цветок,  прекрасный  и
совершенный образец вдохно-венного творчества природы.

        ***
     Как бы  сменяют друг друж-ку целые цветочные  цивилизации,  по  меньшей
мере, народы.
     То скифы господствуют в юж-ных русских степях, то их сменя-ют татары. А
то еще были  хаза-ры, печенеги и половцы. То угро-финны  расселяются от Невы
до  Урала: чудь,  мурома,  меря  и  весь,  то  славянские племена:  вя-тичи,
кривичи,  древляне,  поляне. Гора  от  нашего села к  реке никогда не бывает
занята  высо-ким луговым разноцветьем,  тра-востоем, потому что на ней пасут
скотину. Она постоянно покрыта  плотной, мелкой травяной  щет-кой, вроде как
подшерстком, сквозь который вырастают время от времени в виде ости (если уже
мы взяли это сравнение) другие временные растения. Они-то  и напоми-нают мне
смену разных народов.
     В конце апреля --  в начале мая зеленая ровная поверх-ность нашей  горы
разукрашивается  по  всей  ширине  и дли-не крохотными  синими  (лиловатыми,
впрочем)  цветочка-ми.  Эти  цветочки не поднимаются над основной постоянной
травкой, напротив, они даже ниже ее и как бы вкраплены в зелень.
     Они (разновидность фиалки, какая-нибудь там фиалка опушенная или фиалка
собачья) не бросаются в глаза и не видны издали. Подходишь к  горе  и видишь
перед  собой зеленую раннемайскую гору, которая  сейчас тебя плавно и ровно,
как  на крыльях, спустит к  реке. Но, поглядев под ноги, обнаружишь в  траве
свежие  и неожиданные в  ту  бес-цветную  пору синенькие крохотные цветочки.
Увидишь сначала один цветочек у огромного и тупого своего башма-ка (как если
бы  пятиэтажный дом  собирался наступить на девочку, играющую  на тротуаре),
тотчас увидишь и второй и  третий и вдруг радостно обнаружишь, что  вся гора
рас-цвела этими  цветочками,  кое-где  образующими  густые ков-рики.  Садись
поблизости и любуйся.
     Если пойти  в это время на другие косогоры, на склоны оврагов и холмов,
всюду обнаружишь это тихое, скромное цветенье весенней земли, запутавшееся в
густой травяной щетинке.
     Скромный и  мирный народец  покажет миру,  заявит о себе и  исчезнет  с
поприща,  как будто его  и  не бывало. Останется только  в  воспоминаниях, в
лучшем случае  в  сти-хотворении, в песне, если вовремя попадается на  глаза
внимательному поэту. Как помним,  именно об этих цветочках вспоминает девица
из повести Куприна (называли их "сон" и красили ими пасхальные яйца).
     На место  незаметных синеньких цветочков  хлынет  и  обо-льет всю  гору
яркая,  горячая  волна  племени  одуванчиков.  Этих  не  надо  разглядывать,
раздвигая пальцами  траву во-круг.  Выбежишь  на линию, с которой начинается
уклон горы, и даже зажмуришься от обилия  жаркого золота, от обилия солнца и
в небе и на земле.
     Но пройдет некоторое время, схлынет и эта волна. По-кроется гора тонкой
и блеклой позолотой манжетки, которую мы в детстве называли еще божьей росой
за то, что собирает в своих листьях большие прохладные капли.
     Даже и  не позолота,  а  так себе -- желтоватый тон. Но,  конечно, если
идти по горе  в росистое утро, не насмот-ришься  на  сверкание  бесчисленных
самоцветов, которые  дробят  в себе так и  сяк на составные  радужные  цвета
бе-лый свет и сиянье солнца.
     Но  однажды увидишь  гору еще  и в новом  неожиданном украшении.  Нет в
помине  лиловых  цветочков, нет  в  помине  ярких одуванчиков, нет в  помине
желтоватой  манжетки. Теперь  словно  полупрозрачный белый  газ  накинули на
зе-леную  траву, на зеленую гору. Легкое воздушное покры-вало поддерживается
на  некоторой  высоте  крепкими  сте-бельками,  все  более  разветвляющимися
кверху, словно на-рочно для того, чтобы  удобнее было держать на себе, пусть
и  невесомую, белую  вуаль. Из  земли  поднимается  один стебель,  потом  он
ветвится на  два, на  три,  а те,  в свою очередь, достигнув предела  своего
роста, разбегаются на ажурные  зонтики.  Каждая "спица" зонтика оканчивается
крохотным   беленьким  цветочком.  Если  бы   разглядеть  этот  цветочек   в
отдельности,  увидели бы, что он несколько по-хож  на бабочку (величина -- в
половину спичечной  голов-ки).  Но  кто же будет разглядывать в  отдельности
такой цветок?  Воспринимается сразу  весь зонтик, а еще проще --целая  гора.
Цветет тмин.
     Не знаю, кто как, а я люблю зонтичное. Мне нравится сама конструктивная
схема  зонтичного растения.  Если рас-тение обращено к  небу, к космосу  для
того, чтобы улавли-вать энергию, свет, волны, импульсы, точно так же, как мы
пытаемся  при помощи металлических антенн улавливать радио- и  телеволны, то
посмотрите  на зонтик тмина, или дягеля, или обыкновенного огородного укропа
-- какая чет-кая и разумная схема!
     Один стержень (стебель) делится вдруг  на множество лучей, направленных
по сторонам и кверху. Растение как бы подставляет себя солнцу и небу. Именно
так,  похоже,  мы  подставляем  раскрытые  ладони  под  первые  капли  давно
ожидаемого дождя. Но стремление взять  от неба как  мож-но больше заставляет
каждый  лучик,  каждую "спицу" зон-тика разделиться  еще на лучи, образовать
новый, само-стоятельный зонтик. Как если бы, при  жажде прикоснуться к дождю
и воспринять его, на кончике каждого  нашего пальца вросло бы еще по ладони,
с  растопыренными  паль-цами. У  нас это  было бы  безобразно и  уродливо, у
зонтич-ных получается красиво, ажурно, стройно.
     В конце концов каждое почти растение разветвляется на все более и более
мелкие  ветви, дабы превратить себя в  антенну и дабы антенна эта получилась
наиболее  эффек-тивной,  но  согласитесь,  что  не  у  каждого  растения  мы
встречаем  такую стройную и  ясную схему. Словно  прочие растения набрасывал
свободным   и  фантазирующим  каран-дашом  раскованный  в  своем  творчестве
художник, а зон-тичные вычерчены прилежным и педантичным чертежни-ком.
     На  каждом  кончике этой сложной  и  экономичной  антен-ны  присело  по
крохотному мотыльку с белыми или зеленоватыми крылышками. Отдельный цветочек
надо  раз-глядывать в увеличительное стекло, а в целом -- белая кипень около
тына и даже вот белая газовая вуаль над  про-сторным склоном холма, ведущего
к нашей речке.
     Зонтичные для меня --  признак полнокровного лета, во-шедшего  в  силу.
Если бы я был художник и если бы захотел написать этюд под названием "Лето",
я бы  изоб-разил  тот  угол нашего запущенного беспризорного сада, где около
покосившегося  тына  белой  пеной,  белыми   клуба-ми  поднимаются  душистые
зонтичные травы.
     С  весны -- тын, да  земля,  да  куст крыжовника около  тына.  Но вдруг
вскипает белая волна и захлестывает и то-пит под собой и землю, и крыжовник,
и сам забор. Надо поднять руку, чтобы достать до верхушек трав.

        ***

     Лет  семь  назад я провел  три недели в  Дании. На одной  кре-стьянской
ферме я  увидел некое зонтичное растение, поразившее меня  своими размерами.
Право  же, в нем  было  не менее трех метров. На такую  высоту оно поднимало
зонты,  мало  чем отли-чающиеся в размере  от настоя-щих дождевых зонтов, от
кото-рых и получило название все это зонтичное семейство.
     Я спросил у фермера, нельзя ли набрать семян. Фермер ух-мыльнулся, как,
вероятно,  ухмы-льнулся бы  наш крестьянин, ес-ли бы у  него попросили семян
репейника, горького лопуха. Тем не менее я набрал горст-ку семечек, завернул
их  в бумагу  и положил в  спичечный  коробок. Я предвкушал  удивление наших
деревенских  жи-телей,  которые  вдруг  увидели  бы где-нибудь  около своего
огорода огромное растение -- каждый зонтик по тележному колесу.
     Около  дома была площадка,  маленький пустырек,  осво-бодившийся, когда
сломали некоторые дедовские построй-ки. Мы решили засадить  эту  площадку по
краям шиповниковыми кустами и рябинами, а  в  середине вишневыми  деревьями.
Тут на рыхлую землю я и выбросил дальние, можно сказать, заморские семена.
     Сначала я колебался.  Вспоминались разные  поучитель-ные  истории.  Как
заполонила  все   водоемы  Европы  случай-но   завезенная  канадская  злодея
(прилипла  к  днищу ко-рабля),  прозванная  даже  потом водяной  чумой.  Как
американская семья  путешествовала  по  Африке и  мальчик  привез  домой две
улитки, и как мать мальчика выбросила этих улиток за  окно, и как они вскоре
съели раститель-ность  целого штата. Некоторые странички о сорняках из книги
Александра  Васильевича  Цингера "Занимательная  ботаника"  тоже  не  давали
покоя.
     "Что такое  сорные травы! Ученые-специалисты разде-ляют их на несколько
различных  категорий,  но  мы,  не  вдаваясь  в подробности, будем  называть
сорными травами все те растения, которые независимо от нашего желания и даже
наперекор нашим стараниям засоряют поля, луга, огороды и сады...
     Представьте  себе,  что  мы с вами на глобусе стали очер-чивать области
естественного распространения различных видов  растений. Из тех примерно 250
тысяч видов высших растений, которые изучены, подавляющее большинство ви-дов
было бы отмечено на нашем глобусе лишь небольши-ми участками, а иногда всего
каким-нибудь  одним   остров-ком.  Наберется  лишь  немного  десятков  таких
растений, которые расселились если не по всему  свету, то на поло-вине  всей
суши и  более...  Это  -- весьма важная особен-ность  многих  из  тех  трав,
которые мы старательно искоре-няем с огородных грядок и с садовых клумб. Они
--  "граж-дане мира", космополиты. У  каждого  из  них  есть,  конечно, своя
родина,  то место, где когда-то впервые вырастал тот или  иной  вид,  но они
отлично уживаются и далеко за пре-делами этой родины: и в Северном полушарии
и в Южном, и  в Старом и в Новом.  Почему? Может быть, они отличаются особой
неприхотливостью, невзыскательностью к усло-виям  жизни?  Нет! Любой опытный
садовник ботанического сада скажет вам:
     -- Сорная трава отлично растет там, где мы ее стара-емся уничтожить, но
на приготовленных для нее грядах, несмотря на все наши заботы, зачастую одни
только... яр-лыки с названиями...  Быстроту  и упорство  размножения  сорных
трав лучше всего можно было проследить в тех случаях, когда они вторгались и
заполняли  новые  для  них  местности. Среди  очень  распространенных  наших
сорняков  есть   чужеземцы...  Возьмем,   например,   невзрачный  канад-ский
мелколепестник,  в  песчаных  местностях  заполнивший  все  пустыри, залежи,
дороги, берега рек... Это  -- один из знаменитых "завоевателей"  Европы.  Он
случайно попал в Париж в середине XVII века. Сохранились сведения,  что  его
хохлатыми плодами  было набито привезенное в 1655  го-ду  из  Канады  чучело
птицы.  Щепотка  плодов  случайно разлетелась по  ветру,  семена  попали  на
подходящую  поч-ву. Проросшие растения развились, и в результате  лет че-рез
сорок мелколепестник сделался по всей Европе самым обыкновенным растением.
     За последние полвека,  уже на моей памяти,  --пишет далее А. В. Цингер,
--и отчасти на моих  глазах, произошло вторжение к нам другого американского
растения  --  паху-чей  ромашки... Она  стала распространяться по  Европе  с
начала 70-х годов прошлого столетия... ботаники полагают, что ее семена были
завезены  с американским зерном.  На  моей памяти пахучая  ромашка заполнила
Тульскую губер-нию. Я отлично  помню,  как отец мой  ездил на  ботаниче-скую
экскурсию  на берег Оки,  километров за 60  от  наших мест, и привез  оттуда
первый экземпля