ями в нации? Потому что они живут территориально перемешано с другими классами, встречаются с ними на улицах, в магазинах, поездах и пароходах, в зрелищах и общественных увеселениях, и разговаривают, и обмениваются идеями через голос и через печать. Зэки живут, напротив, совершенно обособленно, на своих островах, их жизнь проходит в общении только друг с другом (вольных работодателей большинство их даже не видит, а когда видит, то ничего кроме приказаний и ругательств не слышит). Ещ? углубляется их отобщ?нность тем, что у большинства нет ясных возможностей покинуть это состояние прежде смерти, то есть, выбиться в другие, более высокие классы общества. Кто из нас ещ? в средней школе не изучал широкоизвестного единственно-научного определения нации, данного товарищем Сталиным: нация -- это исторически сложившаяся (но не расовая, не племенная) общность людей, имеющих общую территорию; общий язык, общность экономической жизни; общность психического склада, проявляющегося в общности культуры. Так всем этим требованиям туземцы Архипелага вполне удовлетворяют! -- и даже ещ? гораздо больше! (Нас особенно освобождает здесь гениальное замечание товарища Сталина, что расово-племенная общность крови совсем не обязательна!) Наши туземцы занимают вполне определ?нную о б щ у ю  т е р р и т о р и ю (хотя и раздробленную на острова, но в Тихом же океане мы этому не удивляемся), где другие народы не живут. Э к о н о м и ч е с к и й  у к л а д их однообразен до поразительности: он весь исчерпывающе описывается на двух машинописных страницах (котловка и указание бухгалтерии, как перечислять мнимую зарплату зэков на содержание зоны, охраны, островного руководства и государства.) Если включать в экономику и бытовой уклад, то он до такой степени единообразен на островах (но нигде больше!), что переброшенные с острова на остров зэки ничему не удивляются, не задают глупых вопросов, а сразу безошибочно действуют на новом месте ("питаться на научной основе, воровать как сумеешь"). Они едят пищу, которой никто больше на земле не ест, носят одежду, которой никто больше не носит, и даже распорядок дня у них -- един по всем островам и обязателен для каждого зэка. (Какой этнограф укажет нам другую нацию, все члены которой имеют единые распорядок дня, пищу и одежду?) Что понимается в научном определении нации под общностью к у л ь т у р ы -- там недостаточно расшифровано. Единство науки и изящной литературы мы не можем требовать от зэков по той причине, что у них нет письменности. (Но ведь это -- почти у всех островных туземных народов, у большинства -- по недостатку именно культуры, у зэков -- по избытку цензуры.) Зато мы с преизбытком надеемся показать в нашем очерке -- общность психологии зэков, единообразие их жизненного поведения, даже единство философских взглядов, о ч?м можно только мечтать другим народам и что не оговорено в научном определении нации. Именно ясно выраженный народный характер сразу замечает исследователь у зэков. У них есть и свой фольклор, и свои образы героев. Наконец, тесно объединяет их еще один уголок культуры, который уже неразрывно сливается с я з ы к о м, и который мы лишь приблизительно можем описать бледным термином матерщина (от латинского mater). Это -- та особая форма выражения эмоций, которая даже важнее всего остального языка, потому что позволяет зэкам общаться друг с другом в более энергичной и короткой форме, чем обычные языковые средства.3 Постоянное психологическое состояние зэков получает наилучшую разрядку и находит себе наиболее адекватное выражение именно в этой высоко-организованной матерщине. Поэтому весь прочий язык как бы отступает на второй план. Но и в н?м мы наблюдаем удивительное сходство выражений, одну и ту же языковую логику от Колымы и до Молдавии. Язык туземцев Архипелага без особого изучения так же непонятен постороннему, как и всякий иностранный язык. (Ну, например, может ли читатель понять такие выражения, как: -- Сблочивай лепе'нь! -- я ещ? клыкаю -- дать набой (о ч?м) -- лепить от фонаря -- петушок к петушку, раковые шейки в сторону!?) Вс? сказанное и разрешает нам смело утверждать, что туземное состояние на Архипелаге есть особое национальное состояние, в котором гаснет прежняя национальная принадлежность человека. Предвидим такое возражение. Нам скажут: но народ ли это, если он пополняется не обычным способом деторождения? (Кстати, в единственно-научном определении нации это условие не оговорено!) Ответим: да, он пополняется техническим способом посадки (а своих собственных дет?нышей по странной прихоти отда?т соседним народам). Однако, ведь цыплят выводят в инкубаторе -- и мы же не переста?м от этого считать их курами, когда пользуемся их мясом? Но если даже возникает какое-то сомнение в том, как зэки начинают существование, то в том, как они его прекращают, сомненья быть не может. Они умирают, как и все, только гораздо гуще и преждевременней. И похоронный обряд их мрачен, скуп и жесток. Два слова о самом термине зэки. До 1934 года официальный термин был лиш?нные свободы. Сокращалось это л/с и осмысливали ли туземцы себя по этим буквочкам как "элэсов" -- свидетельств не сохранилось. Но с 1934 года термин сменили на "заключ?нные" (вспомним, что Архипелаг уже начинал каменеть, и даже официальный язык приспосабливался, он не мог вынести, чтобы в определении туземцев было больше свободы, чем тюрьмы). Сокращ?нно стали писать: для единственного числа з/к (зэ-ка'), для множественного -- з/к з/к (зэ-ка' зэ-ка'). Это и произносилось опекунами туземцев очень часто, всеми слышалось, все привыкали. Однако каз?нно рожденное слово не могло склоняться не только по падежам, но даже и по числам, оно было достойным дит?м м?ртвой и безграмотной эпохи. Живое ухо смышленых туземцев не могло с этим мириться, и, посмеиваясь, на разных островах, в разных местностях стали его по-разному к себе переиначивать: в одних местах говорили "Захар Кузьмич", или (Норильск) "заполярные комсомольцы", в других (Карелия) больше "зак" (это верней всего этимологически), в иных (Инта) -- "зык". Мне приходилось слышать "зэк".4 Во всех этих случаях оживл?нное слово начинало склоняться по падежам и числам. (А на Колыме, настаивает Шаламов, так и держалось в разговоре "зэ-ка". Оста?тся пожалеть, что у колымчан от морозов окостенело ухо.) Пишем же мы это слово через "э", а не "е" потому, что иначе нельзя обеспечить тв?рдого произношения звука "з". ___ К л и м а т Архипелага -- всегда полярный, даже если островок затесался и в южные моря. Климат Архипелага -- ДВЕНАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ ЗИМА, ОСТАЛЬНОЕ ЛЕТО. Самый воздух обжигает и колет, и не только от мороза, не только от природы. Одеты зэки даже и летом в мягкую серую броню телогреек. Одно это вместе со сплошною стрижкою голов у мужчин прида?т им единство в н е ш н е г о  в и д а: осуровленность, безличность. Но даже немного понаблюдав их, вы будете поражены также и общностью выражений их лиц -- всегда настороженных, неприветливых, безо всякого доброжелательства, легко переходящих в решительность и даже жестокость. Выражения их лиц таковы, как если б они были отлиты из этого смугло-медного (зэ-ки относятся очевидно к индейской расе), шершавого, почти уже и не телесного материала, для того, чтобы постоянно идти против встречного ветра, на каждом шагу еще ожидая укуса слева или справа. Также вы могли бы заметить, что в действии, работе и борьбе их плечи разв?рнуты, груди готовы принять сопротивление, но как только зэк оста?тся в бездействии, в одиночестве и в размышлениях -- шея его переста?т выдерживать тяжесть головы, плечи и спина сразу выражают необратимую сутулость, как бы даже прирожд?нную. Самое естественное положение, которое принимают его освободившиеся руки, это -- соединиться в кистях за спиною, если он ид?т, либо уж вовсе повиснуть, если он сидит. Сутулость и придавленность будут в н?м и когда он подойд?т к вам -- вольному человеку, а потому и возможному начальству. Он будет стараться не смотреть вам в глаза, а в землю, но если вынужден будет посмотреть -- вас поразит его тупой бестолковый взгляд, хотя и старательный к выполнению вашего распоряжения (впрочем, не доверяйтесь: он его не выполнит). Если вы велите ему снять шапку (или он сам догадается) -- его обритый череп неприятно поразит вас антропологически -- шишками, впадинами и ассиметричностью явно-дегенеративного типа. В разговоре с вами он будет короткословен, говорить будет без выражения, монотонно-тупо либо с подобострастием, если ему о ч?м-нибудь нужно вас просить. Но если бы вам удалось как-нибудь невидимо подслушать туземцев, когда они между собой, вы пожалуй навсегда бы запомнили эту особую р е ч е в у ю  м а н е р у -- как бы толкающую звуками, зло-насмешливую, требовательную и никогда не сердечную. Она настолько свойственна туземцам, что даже когда туземец оста?тся наедине с туземкою (кстати островными законами это строжайше воспрещено), то представить себе нельзя, чтоб он от этой манеры освободился. Вероятно и ей высказывается также толкающе-повелительно, никак нельзя вообразить зэка, говорящего нежные слова. Но и нельзя не признать за речью зэков большой энергичности. Отчасти это потому, что она освобождена от всяких избыточных выражений, от вводных слов вроде: "простите", "пожалуйста", "если вы не возражаете", так же и от лишних местоимений и междометий. Речь зэка прямо ид?т к цели, как сам он пр?т против полярного ветра. Он говорит, будто лепит своему собеседнику в морду, бь?т словами. Как опытный боец старается сшибить противника с ног обязательно первым же ударом, так и зэк старается озадачить собеседника, сделать его немым, даже заставить захрипеть от первой же фразы. Встречный к себе вопрос он тут же отшибает начисто. С этой отталкивающей манерой читатель даже и сегодня может встретиться в непредвиденных обстоятельствах. Например, на троллейбусной остановке при сильном ветре сосед сыпет вам крупным горячим пеплом на ваше новое пальто, грозя прожечь. Вы довольно наглядно стряхнули раз, он продолжает сыпать. Вы говорите ему: -- Послушайте, товарищ, вы бы с курением вс?-таки поосторожнее, а?.. Он же не только не извиняется, не предостерегается с папиросой, но коротко гавкает вам: -- А вы не застрахованы? И пока вы ищете, что же ответить (ведь не найд?шься), он уже лезет раньше вас в троллейбус. Вот это очень вс? похоже на туземную манеру. Помимо прямых многослойных ругательств, зэки имеют, по-видимому, также и набор готовых выражений, онемляющих всякое разумное постороннее вмешательство и указание. Такие выражения, как: -- Не подначивайте, я не вашего бога! или -- Тебя не <гребут> -- не подмахивай! (Здесь в квадратных скобках мы поставили фонетический аналог другого, ругательного, слова, от которого и второй глагол во фразе сразу приобретает совершенно неприличный смысл.) Подобные отбривающие выражения особенно неотразимо звучат из уст туземок, так как именно они особенно вольно используют для метафор эротическое основание. Мы сожалеем, что нравственные рамки не позволяют нам украсить исследование ещ? и этими примерами. Мы осмелимся привести только еще одну иллюстрацию подобной быстроты и ловкости зэков на язык. Некий туземец по фамилии Глик был привезен с обычного острова на особый, в закрытый научно-исследовательский институт (некоторые туземцы до такой степени развиты от природы, что даже годны для ведения научной работы), но по каким-то личным соображениям новое льготное место его не устраивало, а хотел он вернуться на свои прежний остров. Когда его вызвали перед лицо весьма авторитетной комиссии с крупными зв?здами на погонах, и там ему объявили: -- Вот вы -- инженер-радист, и мы хотим вас использовать... он не дал им договорить "по специальности". Он резко д?рнулся: -- Использовать? Так что -- стать раком? И взялся за пряжку брюк, и уже как бы сделал движение занять указанную позу. Естественно, что комиссия онемела, и никаких переговоров, ни уговоров не состоялось. Глик был тут же отправлен. Любопытно отметить, что сами туземцы Архипелага отлично сознают, что вызывают большой интерес со стороны антропологии и этнографии, и даже этим они бахвалятся, это как бы увеличивает их собственную ценность в своих глазах. Среди них распространена и часто рассказывается легенда-анекдот о том, что некий профессор-этнограф, очевидно наш предшественник, всю жизнь изучал породу зэков и написал в двух томах пухлое сочинение, где пришел к тому окончательному выводу, что арестант -- ленив, обжорлив и хит?р (здесь и рассказчик и слушатели довольно смеются, как бы любуясь собою со стороны). Но что якобы вскоре после этого посадили и самого профессора (очень неприятный конец, но без вины у нас не сажают, значит, что-то было). И вот, потолкавшись на пересылках и дойдя на общих, профессор понял свою ошибку, он понял, что на самом деле арестант -- звонкий, тонкий и прозрачный. (Характеристика -- весьма меткая и опять-таки в ч?м-то лестная. Все снова смеются.) Мы уже говорили, что у зэков нет своей письменности. Но в личном примере старых островитян, в устном предании и в фольклоре выработан и переда?тся новичкам весь кодекс правильного зэческого поведения, основные заповеди в отношении к работе, к работодателям, к окружающим и к самому себе. Весь этот вместе взятый кодекс, запечатленный, осуществленный в нравственной структуре туземца, и да?т то, что мы называем национальным типом зэка. Печать этой принадлежности втравливается в человека глубоко и навсегда. Много лет спустя, если он окажется вне Архпелага, сперва в человеке узнаешь зэка, а лишь потом -- русского или татарина или поляка. В дальнейшем изложении мы и постараемся черта за чертою оглядеть комплексно то, что' есть народный характер, жизненная психология и нормативная этика нации зэков. ___ О т н о ш е н и е к каз?нной р а б о т е. У зэков абсолютно неверное представление, что работа призвана высосать из них всю жизнь, значит, их главное спасение: работая, не отдать себя работе. Хорошо известно зэкам: всей работы не переделаешь (никогда не гонись за тем, что вот мол кончу побыстрей и присяду отдохнуть: как только присядешь, сейчас же дадут другую работу). Работа дураков любит. Но как же быть? Отказываться от работы открыто? Пуще нельзя! -- сгноят в карцерах, сморят голодом. Выходить на работу -- неизбежно, но там-то, в рабочий день, надо не вкалывать, а "ковыряться", не мантулить, а кантоваться, филонить (то есть, не работать вс? равно). Туземец ни от одного приказания не отказывается открыто, наотрез -- это бы его погубило. Но он -- тянет резину. "Тянуть резину" -- одно из главнейших понятий и выражений Архипелага, это -- главное спасительное достижение зэков (впоследствии оно широко перенято и работягами воли). Зэк выслушивает вс?, что ему приказывают, и утвердительно кивает головой. И -- уходит выполнять. Но -- не выполняет! Даже чаще всего -- и не начинает. Это иногда приводит в отчаяние целеустремл?нных неутомимых командиров производства! Естественно возникает желание -- кулаком его в морду или по захрястку, это тупое бессмысленное животное в лохмотьях -- ведь ему же русским языком было сказано!.. Что за беспонятливость? (Но в том-то и дело, что русский язык плохо понимается туземцами, ряду наших современных представлений -- например "рабочая честь", "сознательная дисциплина" -- на их убогом языке даже нет эквивалента.) Однако, едва наскочит начальник вторично -- зэк покорно сгибается под ругательствами и тут же начинает выполнять. Сердце работодателя слегка отпускает, он ид?т дальше по своим неотложным многочисленным руководящим делам -- а зэк за его спиной сейчас же садится и бросает работу (если нет над ним бригадирского кулака, или лишение хлебной пайки не угрожает ему сегодня же, а также если нет приманки в виде зач?тов). Нам, нормальным людям, даже трудно понять эту психологию, но она такова. Беспонятливость? Наоборот, высшая понятливость, приспособленная к условиям. На что он может рассчитывать? ведь работа сама не сделается, а начальник подойд?т ещ? раз -- будет хуже? А вот на что он рассчитывает: сегодня третий раз начальник скорей всего и не подойд?т. А до завтра ещ? дожить надо. Еще сегодня вечером зэка могут услать на этап, или перевести в другую бригаду, или положить в больничку, или посадить в карцер -- а отработанное им тогда достанется другому? А завтра этого же зэка в этой бригаде могут перекинуть на другую работу. Или сам же начальник отменит, что делать этого не надо или совсем не так надо делать. От многих таких случаев усвоили зэки прочно: не делай сегодня того, что можно сделать завтра. На зэка, где сядешь, там и слезешь. Опасается он потратить лишнюю калорию там, где е? может быть, можно и не тратить. (Понятие о калориях у туземцев есть и очень популярно.) Между собою зэки так откровенно и говорят: кто везет, того и погоняют (а кто, мол, не тянет, на того и рукой машут). В общем работает зэк лишь бы день до вечера. (Но тут научная добросовестность заставляет нас признать и некоторую слабость нашего хода рассуждения. Прежде всего потому, что лагерное правило "кто вез?т, того и погоняют" оказывается одновременно и старой русской пословицей. Находим мы у Даля5 также и другое чисто-зэковское выражение: "жив?т как бы день к вечеру". Такое совпадение вызывает у нас вихрь мыслей: теория заимствования? теория странствующих сюжетов? мифологическая школа? -- Продолжая эти опасные сопоставления, мы находим среди русских пословиц, сложившихся при крепостном праве и уже отстоявшихся к XIX веку такие: -- Дела не делай, от дела не бегай (поразительно! но ведь это же и есть принцип лагерной резины!) -- Дай Бог вс? уметь, да не вс? делать. -- Господской работы не переделаешь. -- Ретивая лошадка недолго жив?т. -- Дадут ломоть, да заставят неделю молоть. (Очень похоже на зэковскую реакционную теорию, что даже большая пайка не восполняет трудовых затрат. ) Что ж это получается? Что черезо все светлые рубежи наших освободительных реформ, просветительства, революций и социализма, екатерининский крепостной мужик и сталинский зэк, несмотря на полное несходство своего социального положения -- пожимают друг другу ч?рные корявые руки?.. Этого не может быть! Здесь наша эрудиция обрывается, и мы возвращаемся к своему изложению.) Из отношения к работе вытекает у зэка и отношение к начальству. По видимости он очень послушен ему; например одна из "заповедей" зэков: не залупайся! -- то есть никогда не спорь с начальством. По видимости он очень боится его, гн?т спину, когда начальник его ругает или даже рядом стоит. На самом деле здесь простой расч?т: избежать лишних наказаний. На самом деле зэк совершенно презирает сво? начальство -- и лагерное и производственное, но прикровенно, не выказывая этого, чтобы не пострадать. Гурьбой расходясь после всяких деловых объявлений, нотаций и выговоров, зэки тут же вполголоса смеются между собой: было бы сказано, а забыть успеем! Зэки внутренне считают, что они превосходят сво? начальство -- и по грамотности, и по владению трудовыми специальностями и по общему пониманию жизненных обстоятельств. Приходится признать, что часто так и бывает, но тут зэки в сво?м самодовольстве упускают, что зато администрация островов имеет постоянное преимущество перед туземцами в мировоззрении. Вот почему совершенно несостоятельно наивное представление зэков, что начальство -- это как хочу, так и кручу или закон здесь -- я. Однако это да?т нам счастливый повод провести различительную черту между туземным состоянием и старым крепостным правом. Мужик не любил барина, посмеивался над ним, но привык чувствовать в н?м нечто высшее, отчего бывали во множестве Савельичи и Фирсы, преданные рабы. Вот с этим душевным рабством раз и навсегда покончено. И среди десятков миллионов зэков нельзя представить себе ни одного, который бы искренно обожал своего начальника. А вот и важное национальное отличие зэков от наших с вами, читатель, соотечественников: зэки не тянутся за похвалой, за поч?тными грамотами и красными досками (если они не связаны прямо с дополнительными пирожками). Вс? то, что на воле называется трудовой славой, для зэков по их тупости -- лишь пустой деревянный звон. Тем еще более они независимы от своих опекунов, от необходимости угождать. Вообще у зэков вся ш к а л а  ц е н н о с т е й, -- перепрокинутая, но это не должно нас удивлять, если мы вспомним, что у дикарей всегда так: за крохотное зеркальце они отдают жирную свинью, за дешевые бусы -- корзину кокосовых орехов. То, что дорого нам с вами, читатель, -- ценности идейные, жертвенность и желание бескорыстно трудиться для будущего -- у зэков не только отсутствует, но даже ни в грош ими не ставится. Достаточно сказать, что зэки нацело лишены патриотического чувства, они совсем не любят своих родных островов. Вспомним хотя бы слова их народной песни: "Будь проклята ты, Колыма! Придумали ж гады планету!.." Оттого они нередко предпринимают рискованные дальние поиски счастья, которые называются в просторечии побегами. Выше всего у зэков ценится и на первое место ставится так называемая пайка -- это кусок ч?рного хлеба с подмесями, дурной выпечки, который мы с вами и есть бы не стали. И тем дороже считается у них эта пайка, чем она крупней и тяжелей. Тем, кто видел, с какой жадностью набрасываются зэки на свою утреннюю пайку и доедают е? почти до рук -- трудно отогнать от себя это неэстетическое воспоминание. На втором месте у них ид?т махорка или самосад, прич?м меновые соотношения дико-произвольные, не считающиеся с количеством общественно-полезного труда, заложенного в то и другое. Это тем более чудовищно, что махорка у них является как бы всеобщей валютой (денежной системы на островах нет). На третьем месте ид?т баланда (островной суп без жиров, без мяса, без круп и овощей, по обычаю туземцев). Пожалуй, даже парадный ход гвардейцев точно в ногу, в сияющей форме и с оружием, не производит на зрителя такого устрашающего впечатления, как вечерний вход в столовую бригады зэков за баландою: эти бритые головы, шапки-нашл?пки, лохмотья связаны вер?вочками, лица злые, кривые (откуда у них на баланде эти жилы и силы?) -- и двадцатью пятью парами ботинок, чуней и лаптей -- туп-туп, туп-туп, отдай пайку, начальничек! Посторонитесь, кто не нашей веры! В эту минуту на двадцати пяти лицах у самой уже добычи приоткрывается вам явственно национальный характер зэка. Мы замечаем, что рассуждая о народе зэков, почти как-то не можем представить себе индивидуальностей, отдельных лиц и им?н. Но это -- не порок нашего метода, это отражение того с т а д н о г о  с т р о я  ж и з н и, который вед?т этот странный народ, отказавшийся от столь обычной у других народов семейной жизни и оставления потомства (они уверены, что их народ будет пополнен другим пут?м). На Архипелаге очень своеобразен именно этот коллективный образ жизни -- то ли наследие первобытного общества, то ли -- уже заря будущего. Вероятно -- будущего. Следующая у зэков ценность -- сон. Нормальный человек может только удивляться, как много способен спать зэк и в каких различных обстоятельствах. Нечего и говорить, что им неведома бессонница, они не применяют снотворных, спят все ночи напрол?т, а если выпадет свободный от работы день, то и его весь спят. Достоверно установлено, что они успевают заснуть, присев у пустых носилок, пока те нагружаются; умеют заснуть на разводе, расставив ноги; и даже идя под конвоем в строю на работу -- тоже умеют заснуть, но не все: некоторые при этом падают и просыпаются. Для всего этого обоснование у них такое: во сне срок быстрей ид?т. И еще ночь для сна, а день для отдыха.6 Мы возвращаемся к образу бригады, топающей за "законной" (как они говорят) баландой. Мы видим здесь выражение одной из главнейших национальных черт народа зэков -- ж и з н е н н о г о  н а п о р а (и это не ид?т в противоречие с их склонностью часто засыпать. Вот для того-то они и засыпают, чтобы в промежутке иметь силы для напора!). Напор этот -- и буквальный, физический, на финишных прямых перед целью -- едой, теплой печкой, сушилкой, укрытием от дождя -- и зэк не стесняется в этой толкучке садануть соседа плечом в бок; идут ли два зэка поднять бревно -- оба они направляются к хлыстовому концу, так чтобы комлевой достался напарнику. И напор в более общем смысле -- напор для занятия более выгодного жизненного положения. В жестоких островных условиях (столь близких к условиям животного мира, что мы безошибочно можем прилагать сюда дарвиновскую struggle for life) от успеха или неуспеха в борьбе за место часто зависит сама жизнь -- и в этом пробитии дороги себе за сч?т других, туземцы не знают сдерживающих этических начал. Так прямо и говорят: совесть? в личном деле осталась. При важных жизненных решениях они руководятся известным правилом Архипелага: лучше ссучиться, чем мучиться. Но напор может быть успешным, если он сопровождается жизненной ловкостью, и з в о р о т л и в о с т ь ю в труднейших обстоятельствах.7 Это качество зэк должен проявлять ежедневно, по самым простым и ничтожным поводам: для того чтобы сохранить от гибели сво? жалкое ублюдочное добро -- какой-нибудь погнутый котелок, тряпку вонючую, деревянную ложку, иголку-работницу. Однако в борьбе за важное место в островной иерархии -- и изворотливость должна быть более высокая, тонкая, рассчитанная темниловка. Чтобы не отяжелять исследование -- вот один пример. Некий зэк сумел занять важную должность начальника промышленных мастерских при хоздворе. Одни работы его мастерским удаются, другие нет, но крепость его положения зависит даже не от удачного хода дел, а от того понта, с которым он держится. Вот приходят к нему офицеры МВД и видят на его письменном столе какие-то глиняные конусы. -- "А это -- что у тебя?" -- "Конусы Зегера". -- "А зачем?" -- "Определять температуру в печах." -- "А-а-а," -- с уважением протянет начальник и подумает: ну, и хорошего ж я инженера поставил. А конусы эти своим плавлением никакой температуры определить не могут, потому что они из глины не только не стандартной, а -- неизвестно какой. Примелькиваются конусы, -- и у начальника мастерских новая игрушка на столе -- оптический прибор без единой линзы (где ж на Архипелаге линзы брать?). И опять все удивляются. И постоянно должна быть голова зэка занята вот такими ложными боковыми ходами. Сообразно обстановке и психологически оценивая противника, зэк должен проявлять г и б к о с т ь  п о в е д е н и я -- от грубого действия кулаком или горлом до тончайшего притворства, от полного бесстыдства до святой верности слову, данному с глазу на глаз и, казалось бы, совсем не обязательному. (Так почему-то все зэки свято верны обязательствам по тайным взяткам и исключительно терпеливы и добросовестны в выполнении частных заказов. Рассматривая какую-нибудь чудесную островную выделку с резьбой и инкрустацией, подобные которым мы видим только в музее Останкино, бывает нельзя поверить, что это делали те самые руки, которые сдают работу десятнику, лишь колышком подперев, а там пусть сразу и рухнет.) Эта же гибкость поведения отражается и известным правилом зэков: дают -- бери, бьют -- беги. Важнейшим условием успеха в жизненной борьбе является для островитян ГУЛага их с к р ы т н о с т ь. Их характер и замыслы настолько глубоко спрятаны, что непривыкшему начинающему работодателю по началу кажется, что зэки гнутся как травка -- от ветра и сапога.8 (Лишь позже он с горечью убедится в лукавстве и неискренности островитян.) Скрытность -- едва ли не самая характерная черта зэковского племени. Зэк должен скрывать свои намерения, свои поступки и от работодателей и от надзирателей, и от бригадира, и от так называемых "стукачей".9 Скрывать ему надо удачи свои, чтобы их не перебили. Скрывать надо планы, расч?ты, надежды -- готовится ли он к большому "побегу", или надумал, где собрать стружку для матраца. В зэковской жизни всегда так, что открыться -- значит потерять... Один туземец, которого я угостил махоркой, объяснил мне так (даю в русском переводе): "откроешься, где спать тепло, где десятник не найд?т -- и все туда налезут, и десятник нанюхает. Откроешься, что письмо послал через вольного10, и все этому вольному письма понесут и накроют его с теми письмами. И если обещал тебе капт?р сорочку рваную сменить -- молчи, пока не сменишь, а когда сменишь -- опять же молчи: и его не подводи и тебе еще пригодится.11 С годами ээк настолько привыкает вс? скрывать, что даже усилия над собой ему для этого не надо делать: у него отмирает естественное человеческое желание поделиться переживаемым. (Может быть следует признать в этой скрытности как бы защитную реакцию против общего закрытого хода вещей? Ведь от него тоже всячески скрывают информацию, касающуюся его судьбы.) Скрытность зэка вытекает из его к р у г о в о й  н е д о в е р ч и в о с т и: он не доверяет всем вокруг. Поступок, по виду бескорыстный, вызывает в н?м особенно сильное подозрение. Закон-тайга, вот как он формулирует высший императив человеческих отношений. (На островах Архипелага и действительно большие массивы тайги.) Тот туземец, который наиболее полно совместил и проявил в себе эти племенные качества -- жизненного напора, безжалостности, изворотливости, скрытности и недоверчивости, сам себя называет и его называют сыном ГУЛага. Это у них -- как бы звание поч?тного гражданина и приобретается оно, конечно, долгими годами островной жизни. Сын ГУЛага считает себя непроницаемым, но что, напротив, он сам видит окружающих насквозь и, как говорится, на два метра под ними вглубь. Может быть это и так, но тут-то и выявляется, что даже у самых проницательных зэков -- обрывистый кругозор, н е д а л ь н и й  в з г л я д впер?д. Очень трезво судя о поступках, близких к нему, и очень точно рассчитывая свои действия на ближайшие часы, рядовой зэк, да даже и сын ГУЛага не способен ни мыслить абстрактно, ни охватить явлений общего характера, ни даже разговаривать о будущем. У них и в грамматике будущее время употребляется редко: даже к завтрашнему дню оно применяется с оттенком условности, еще осторожнее -- к дням уже начавшейся недели, и никогда не услышишь от зэка фразы: "на будущую весну я..." Потому что все знают, что еще перезимовать надо, да и в любой день судьба может перебросить его с острова на остров. Воистину: день мой -- век мой! Сыновья ГУЛага являются и главными носителями традиций и так называемых з а п о в е д е й  з э к о в. На разных островах этих заповедей насчитывают разное количество, не совпадают в точности их формулировки, и было бы увлекательным отдельным исследованием провести их систематизацию. Заповеди эти ничего общего не имеют с христианством. (Зэки -- не только атеистический народ, но для них вообще нет ничего святого, и всякую возвышенную субстанцию они всегда спешат высмеять и унизить. Это отражается и в их языке.) Но, как уверяют сыновья ГУЛага, живя по их заповедям, на Архипелаге не пропадешь. Есть такие заповеди, как: не стучи (как это понять? очевидно, чтоб не было лишнего шума); не лижи мисок, то есть, не опускайся до помоек, что' считается у них быстрой и крутой гибелью. Не шакаль. И другие. Интересна заповедь: не суй носа в чужой котелок! Мы бы сказали, что это -- высокое достижение туземной мысли: ведь это принцип негативной свободы, это как бы об?рнутый my home is my castle и даже выше него, ибо говорит о котелке не сво?м, а чужом (но свой -- подразумевается). Зная туземные условия, мы должны здесь понять "котелок" широко: не только как закопченую погнутую посудину, и даже не как конкретное непривлекательное варево, содержащееся в н?м, но и как все способы добывания еды, все при?мы в борьбе за существование и даже ещ? шире: как душу зэка. Одним словом, дай мне жить, как я хочу, и сам живи, как хочешь -- вот что значит этот завет. Твердый жестокий сын ГУЛага этим заветом обязуется не применять своей силы и напора из пустого любопытства (но одновременно и освобождает себя от каких-либо моральных обязательств: хоть ты рядом и околей -- мне вс? равно. Жестокий закон, и вс? же гораздо человечнее закона "блатных" -- островных каннибалов: "подохни ты сегодня, а я завтра". Каннибал-блатной отнюдь не равнодушен к соседу: он ускорит его смерть, чтоб отодвинуть свою, а иногда для потехи или из любопытства понаблюдать за ней). Наконец, существует сводная заповедь не верь, не бойся, не проси! В этой заповеди с большой ясностью, даже скульптурностью отливается общий национальный характер зэка. Как можно управлять (на воле) народом, если бы он весь проникся такой гордой заповедью?.. Страшно подумать. Эта заповедь переводит нас к рассмотрению уже не жизненного поведения зэков, а их психологической сути. Первое, что мы сразу же замечаем в сыне ГУЛага и потом вс? более и более наблюдаем: д у ш е в н а я  у р а в н о в е ш е н н о с т ь, психологическая устойчивость. Тут интересен общий философский взгляд зэка на сво? место во вселенной. В отличие от англичанина и француза, которые всю жизнь гордятся тем, что они родились англичанином и французом, зэк совсем не гордится своей национальной принадлежностью, напротив: он понимает е? как жестокое испытание, но испытание это он хочет пронести с достоинством. У зэков есть даже такой примечательный миф: будто где-то существуют "ворота Архипелага" (сравни в античности столпы Геркулеса), так вот на лицевой стороне этих ворот для входящего будто бы надпись: "не падай духом!", а на обратной стороне для выходящего: "не слишком радуйся!". И главное, добавляют зэки: надписи эти видят только умные, а дураки их не видят. Часто выражают этот миф простым жизненным правилом: приходящий не грусти, уходящий не радуйся. Вот в этом ключе и следует воспринимать взгляды зэка на жизнь Архипелага и на жизнь обмыкающего пространства. Такая философия и есть источник психологической устойчивости зэка. Как бы мрачно ни складывались против него обстоятельства, он хмурит брови на сво?м грубом обветренном лице и говорит: глубже шахты не опустят. Или успокаивают друг друга: бывает хуже! -- и действительно в самых глубоких страданиях голода, холода и душевного упадка это убеждение: могло быть и хуже! явно поддерживает и приободряет их. Зэк всегда н а с т р о е н  н а  х у д ш е е, он так и жив?т, что постоянно ждет ударов судьбы и укусов нечисти. Напротив, всякое временное полегчание он воспринимает как недосмотр, как ошибку. В этом постоянном ожидании беды вызревает суровая душа зэка, бестрепетная к своей судьбе и безжалостная к судьбам чужим. Отклонения от равновесного состояния очень малы у зэка -- как в сторону светлую, так и в сторону т?мную, как в сторону отчаяния, так и в сторону радости. Это удачно выразил Тарас Шевченко (немного побывавший на островах еще в доисторическую эпоху): "У меня теперь почти нет ни грусти, ни радости. Зато есть моральное спокойствие до рыбьего хладнокровия. Ужели постоянные несчастья могут так переработать человека?"12 Именно. Именно могут. Устойчивое равнодушное состояние является для зэка необходимой защитой, чтобы пережить долгие годы угрюмой островной жизни. Если в первый год на Архипелаге он не достигает этого тусклого, этого пригашенного состояния, то обычно он и умирает. Достигнув же -- оста?тся жить. Одним словом: не околешь -- так натореешь. У зэка притуплены все чувства, огрублены нервы. Став равнодушным к собственному горю и даже к наказаниям, накладываемым на него опекунами племени, и почти уже даже -- ко всей своей жизни, -- он не испытывает душевного сочувствия и к горю окружающих. Чей-то крик боли или женские сл?зы почти не заставляют его повернуть голову -- так притуплены реакции. Часто зэки проявляют безжалостность к неопытным новичкам, смеются над их промахами и несчастьями -- но не судите их за это сурово: это они не по злу -- у них просто атрофировалось сочувствие, и оста?тся для них заметной лишь смешная сторона события. Самое распростран?нное среди них мировоззрение -- ф а т а л и з м. Это -- их всеобщая глубокая черта. Она объясняется их подневольным положением, совершенным незнанием того, что случится с ними в ближайшее время и практической неспособностью повлиять на события. Фатализм даже необходим зэку, потому что он утверждает его в его душевной устойчивости. Сын ГУЛага считает, что самый спокойный путь -- это полагаться на судьбу. Будущее -- это кот в мешке, и не понимая его толком, и не представляя, что случится с тобой при разных жизненных вариантах, не надо слишком настойчиво чего-то добиваться или слишком упорно от чего-то отказываться -- переводят ли тебя в другой барак, бригаду, на другой лагпункт. Может это будет к лучшему, может к худшему, но во всяком случае ты освобождаешься от самоупр?ков: пусть будет тебе и хуже, но не твоими руками это сделано. И так ты сохраняешь дорогое чувство бестрепетности, не впадаешь в суетливость и искательность. При такой т?мной судьбе сильны у зэков многочисленные с у е в е р и я. Одно из них тесно примыкает к фатализму: если будешь слишком заботиться о сво?м устройстве или даже уюте -- обязательно погоришь на этап.13 Фатализм распространяется у них не только на личную судьбу, но и на общий ход вещей. Им никак не может придти в голову, что общий ход событий можно было бы изменить. У них такое представление, что Архипелаг существовал вечно и раньше на н?м было еще хуже. Но пожалуй самый интересный психологический поворот здесь тот, что зэки воспринимают сво? устойчивое равнодушное состояние в их неприхотливых убогих условиях -- как победу ж и з н е л ю б и я. Достаточно череде несчастий хоть несколько разредеть, ударам судьбы несколько ослабнуть -- и зэк уже выражает у д о в л е т в о р е н и е  ж и з н ь ю и гордится своим поведением в ней. Может быть читатель больше поверит в эту парадоксальную черту, если мы процитируем Чехова. В его рассказе "В ссылке" перевозчик Семен Толковый выражает это чувство так: "Я... дов?л себя до такой точки, что могу голый на земле спать и траву жрать. И дай Бог всякому такой жизни. (Курсив наш). Ничего мне не надо и никого не боюсь, и так себя понимаю, что богаче и вольнее меня человека нет". Эти поразительные слова так и стоят у нас в ушах: мы слышали их не раз от зэков Архипелага (и только удивляемся, где их мог подцепить А. П. Чехов?). И дай Бог всякому такой жизни! -- как вам это понравится? До сих пор мы говорили о положительных сторонах народного характера. Но нельзя закрывать глаз и на его отрицательные стороны, на некоторые трогательные народные слабости, которые стоят как бы в исключении и противоречии с предыдущим. Чем бестрепетнее, чем суровее неверие этого казалось бы атеистического народа (совершенно высмеивающего, например, евангельский тезис "не судите, да не судимы будете", они считают, что судимость от этого не зависит), -- тем лихорадочнее настигают его припадки безоглядной легковерности. Можно так различить: на том коротком кругозоре, где зэк хорошо видит, -- он ни во что не верит. Но лишенный зрения абстрактного, лишенный исторического расч?та, он с дикарскою наивностью отда?тся вере в любой дальний слух, в туземные чудеса. Давний пример туземного л е г к о в е р и я -- это надежды, связанные с приездом Горького на Соловки. Но нет надобности так далеко забираться. Есть почти постоянная и почти всеобщая религия на Архипелаге: это вера в так называемую амнистию. Трудно объяснить, что это такое. Это -- не имя женского божества, как мог бы подумать читатель. Это -- нечто сходное со Вторым Пришествием у христианских народов, это наступление такого ослепительного сияния, при котором мгновенно растопятся льды Архипелага, и даже расплавятся сами острова, а все туземцы на т?плых волнах понесутся в солнечные края, где они тотчас же найдут близких приятных им людей. Пожалуй, это несколько трансформированная вера в Царство Божие на земле. Вера эта, никогда не подтвержденная ни единым реальным чудом, однако очень живуча и упорна. И как другие народы связывают свои важные обряды с зимним и летним солнцеворотом, так и зэки мистически ожидают (всегда безуспешно) первых чисел ноября и мая. Подует ли на Архипелаг южный ветер, тотчас шепчут с уха на ухо: "наверно, будет амнистия! уже начинается!" Установятся ли жестокие северные ветры -- зэки согревают дыханием окоченевшие пальцы, трут уши, отаптываются и подбодряют друг друга: "Значит, будет Амнистия. А иначе зам?рзнем все на...! (тут -- непереводимое выражение). Очевидно -- теперь будет". Вред всякой религии давно доказан -- и тут тоже мы его видим. Эти верования в Амнистию очень расслабляют туземцев, они приводят их в несвойственное состояние мечтательности, и бывают такие эпидемические периоды, когда из рук зэков буквально вываливается необходимая срочная каз?нная работа -- практически такое же действие, как и от противоположных мрачных слухов об "этапах". Для повседневного же строительства всего выгоднее, чтобы туземцы не испытывали никаких отклонений чувств. И еще есть у зэков некая национальная слабость, которая непонятным образом удерживается в них вопреки всему строю их жизни -- это т а й н а я  ж а ж д а  с п р а в е д л и в о с т и. Это странное чувство наблюдал и Чехов на острове совсем впрочем не нашего Архипелага: "Каторжник, как бы глубоко ни был он испорчен и несправедлив, любит больше всего справедливость, и если е? нет в людях, поставленных выше него, то он из года в год впадает в озлобление, в крайнее неверие". Хотя наблюдения Чехова ни с какой стороны не относятся к нашему случаю, однако они поражают нас своей верностью. Начиная с попадания зэков на Архипелаг, каждый день и час их здешней жизни есть сплошная несправедливость, и сами они в этой обстановке совершают одни несправедливости -- и, казалось бы, давно пора им к этому привыкнуть и принять несправедливость как всеобщую норму жизни. Но нет! Каждая несправедливость от старших в племени и от племенных опекунов продолжает их ранить и ранить так же, как и в первый день. (А несправедливость, исходящая снизу вверх, вызывает их бурный одобрительный смех.) И в фольклоре сво?м они создают легенды уже даже не о справедливости, а -- утрируя чувство это -- о неоправданном великодушии. (Так, в частности, и был создан и десятилетия держался на Архипелаге миф о великодушии с Ф. Каплан -- будто бы она не была расстреляна, будто пожизненно сидит в разных тюрьмах, и находились даже многие свидетели, кто был с нею на этапах или получал от не? книги из бутырской библиотеки.14 Спрашивается, зачем понадобился туземцам этот вздорный миф? Только как крайний случай непомерного великодушия, в которое им хочется верить. Они тогда могут мысленно обратить его к себе.) Ещ? известны случаи, когда зэк полюбил на Архипелаге труд (А. С. Братчиков: "горжусь тем, что сделали мои руки") или по крайней мере не разлюбил его (зэки немецкого происхождения), но эти случаи столь исключительны, что мы не станем их выдвигать как общенародную, даже и причудливую черту. Пусть не покажется противоречием уже названной туземной черте скрытности -- другая туземная черта: любовь р а с с к а з ы в а т ь  о  п р о ш л о м. У всех остальных народов это -- стариковская привычка, а люди среднего возраста как раз не любят и даже опасаются рассказывать о прошлом (особенно -- женщины, особенно -- заполняющие анкеты, да и вообще все). Зэки же в этом отношении ведут себя как нация сплошных стариков. (В другом отношении -- имея воспитателей, напротив содержатся как нация сплошных детей.) Слова из них не выдавишь по поводу сегодняшних мелких бытовых секретов (где котелок нагреть, у кого махорку выменять), но о прошлом расскажут тебе без утайки, нараспашку вс?: и как жил до Архипелага, и с кем жил, и как сюда попал. (Часами они слушают, кто как "попал", и им эти однообразные истории не прискучивают нисколько. И чем случайнее, поверхностней, короче встреча двух зэков (одну ночь рядом полежали на так называемой "пересылке") -- тем развернутей и подробней они спешат друг другу вс? рассказать о себе. Тут интересно сравнить с наблюдением Достоевского. Он отмечает, что каждый вынашивал и отмучивал в себе историю своего попадания в "М?ртвый дом" -- и говорить об этом было у них совсем не принято. Нам это понятно: потому что в "М?ртвый дом" попадали за преступление, и вспоминать о н?м каторжникам было тяжело. На Архипелаг же зэк попадает необъяснимым ходом рока или злым стечением мстительных обстоятельств -- но в девяти случаях из десяти он не чувствует за собой никакого "преступления" -- и поэтому нет на Архипелаге рассказов более интересных и вызывающих более живое сочувствие аудитории чем -- "как попал". Обильные рассказы зэков о прошлом, которыми наполняются все вечера в их бараках, имеют ещ? и другую цель и другой смысл. Насколько неустойчиво настоящее и будущее зэка -- настолько незыблемо его прошедшее. Про шедшего уже никто не может отнять у зэка, да и каждый был в прошлой жизни нечто бо'льшее, чем сейчас (ибо нельзя быть ниже, чем зэк; даже пьяного бродягу вне Архипелага называют товарищем). Поэтому в воспоминаниях самолюбие зэка бер?т назад те высоты, с которых его свергла жизнь.15 Воспоминания еще обязательно приукрашиваются, в них вставляются выдуманные (но весьма правдоподобно) эпизоды -- и зэк-рассказчик (да и слушатели) чувствуют живительный возврат веры в себя. Есть и другая форма укрепления этой веры в себя -- многочисленные ф о л ь к л о р н ы е  р а с с к а з ы о ловкости и удачливости народа зэков. Это -- довольно грубые рассказы, напоминающие солдатские легенды николаевских врем?н (когда солдата брали на двадцать пять лет). Вам расскажут и как один зэк пошел к начальнику дрова колоть для кухни -- начальникова дочка сама прибежала к нему в сарай. И как хитрый дневальный сделал лаз под барак и подставлял там котелок под слив, проделанный в полу посылочной комнаты. (В посылках извне иногда приходит водка, но на Архипелаге -- сухой закон, и е? по акту должны тут же выливать на землю (впрочем никогда не выливали) -- так вот дневальный собирал в котелок и всегда пьян был.) Вообще зэки ценят и любят ю м о р -- и это больше всего свидетельствует о здоровой основе психики тех туземцев, которые сумели не умереть в первый год. Они исходят из того, что слезами не оправдаться, а смехом не задолжать. Юмор -- их постоянный союзник, без которого, пожалуй, жизнь на Архипелаге была бы совершенно невозможна. Они и ругань-то ценят именно по юмору: которая смешней, вот та их особенно и убеждает. Хоть небольшой толикою юмора, но сдабривается всякий их ответ на вопрос, всякое их суждение об окружающем, Спросишь зэка, сколько он уже пробыл на Архипелаге -- он не скажет вам "пять лет", а: -- Да пять январей просидел. (Сво? пребывание на Архипелаге они почему-то называют сиденьем, хотя сидеть-то им приходится меньше всего.) -- "Трудно?" -- спросишь. Ответит, зубоскаля: -- Трудно только первые десять лет. Посочувствуешь, что жить ему приходится в таком тяжелом климате, ответит: -- Климат плохой, но общество хорошее. Или вот говорят о ком-то уехавшем с Архипелага: -- Дали три, отсидел пять, выпустили досрочно. А когда стали приезжать на Архипелаг с пут?вками на четверть столетия: -- Теперь двадцать пять лет жизни обеспечено! Вообще же об Архипелаге они судят так: -- Кто не был -- тот побудет, кто был -- тот не забудет. (Здесь -- неправомерное обобщение: мы-то с вами, читатель, вовсе не собираемся там быть, правда?) Где бы когда бы ни услышали туземцы чью-либо просьбу чего-нибудь добавить (хоть кипятку в кружку), -- все хором тотчас же кричат: -- Прокурор добавит! (Вообще к прокурорам у зэков непонятное ожесточение, оно часто прорывается. Вот например по Архипелагу очень распространено такое несправедливое выражение: -- Прокурор -- топор. Кроме точной рифмы мы не видим тут никакого смысла. Мы с огорчением должны отметить здесь один из случаев разрыва ассоциативных и причинных связей, которые снижают мышление зэков ниже среднего общечеловеческого уровня. Об этом чуть дальше.) Вот еще образцы из милых беззлобных шуток: -- Спит-спит, а отдохнуть некогда. -- Воды не пь?шь -- от чего сила будет? О ненавистной работе к концу рабочего дня (когда уже томятся и ждут съ?ма) обязательно шутят: -- Эх, только работа пошла да день мал! Утром же вместо того, чтобы приняться за эту работу, ходят от места к месту и говорят: -- Скорей бы вечер, да завтра (!) на работу! А вот где видим мы п е р е р ы в ы  в  и х  л о г и ч е с к о м  м ы ш л е н и и. Известное выражение туземцев: -- Мы этого лесу не сажали и валить его не будем. Но если так рассуждать -- леспромхозы тоже лесу не сажали, однако сводят его весьма успешно! Так что здесь -- типичная детскость туземного мышления, своеобразный дадаизм. Или вот ещ? (со времени Беломорканала): -- Пусть медведь работает! Ну как, серь?зно говоря, можно представить себе медведя, прокладывающего великий канал? Вопрос о медвежьей работе был достаточно освещен ещ? в трудах И. А. Крылова. Если была бы малейшая возможность запрячь медведей в целенаправленную работу -- не сомневайтесь, что это было бы сделано в новейшие десятилетия, и были бы целые медвежьи бригады и медвежьи лагпункты. Правда, у туземцев есть еще параллельное высказывание о медведях -- очень несправедливое, но въевшееся: -- Начальник -- медведь. Мы даже не можем понять -- какая ассоциация могла породить такое выражение? Мы не хотели бы думать о туземцах так дурно, чтобы эти два выражения сопоставить и отсюда что-то заключить. Переходя к вопросу о я з ы к е зэков, мы находимся в большом затруднении. Не говоря о том, что всякое исследование о новооткрытом языке есть всегда отдельная книга и особый научный курс, в нашем случае есть ещ? специфические трудности. Одна из них -- аггломератное соединение языка с руганью, на которое мы уже ссылались. Разделить этого не смог бы никто (потому что нельзя делить живое!)16, но и помещать вс? как есть, на научные страницы, мешает нам забота о нашей молод?жи. Другая трудность -- необходимость разграничить собственно язык народа зэков от языка племени каннибалов (иначе называемых "блатными" или "урками"), рассеянного среди них. Язык племени каннибалов есть совершенно отдельная ветвь филологического древа, не имеющая себе ни подобных, ни родственных. Этот предмет достоин отдельного исследования, а нас здесь только запутала бы непонятная каннибальская лексика (вроде: ксива -- документ, марочка -- носовой платок, угол -- чемодан, луковица -- часы, прохоря' -- сапоги). Но трудность в том, что другие лексические элементы каннибальского языка, напротив усваиваются языком зэков и образно его обогащают: свистеть; темнить; раскидывать чернуху; кантоваться; лукаться; филонить; мантулить; цвет; полуцвет; духовой; кондей; шмон; костыль; фитиль; шест?рка; сосаловка; отрицаловка; с понтом; гумозница; шалашовка; бациллы; хилять под блатного; заблатниться; и другие, и другие. Многим из этих слов нельзя отказать в меткости, образности, даже общепонятности. Венцом их является окрик на цирлах! Его можно перевести на русский язык только сложно-описательно. Бежать или подавать что-нибудь на цирлах значит: и на цыпочках, и стремительно, и с душевным усердием -- и вс? это одновременно. Нам просто кажется, что и современному русскому языку этого выражения очень не хватает! -- особенно потому, что в жизни часто встречается подобное действие. Но это попечение -- уже излишнее. Автор этих строк, закончив свою длительную научную поездку на Архипелаг, очень беспокоился, сумеет ли вернуться к преподаванию в этнографическом институте, -- то есть, не только в смысле отдела кадров, но: не отстал ли он от современного русского языка и хорошо ли будут его понимать студенты. И вдруг с недоумением и радостью он услышал от первокурсников те самые выражения, к которым привыкло его ухо на Архипелаге и которых так до сих пор не хватало русскому языку: "с ходу", "всю дорогу", "по новой", "раскурочить", "заначить", "фраер", "дурак и уши холодные", "она с парнями шь?тся" и еще многие, многие! Это означает большую энергию языка зэков, помогающую ему необъяснимо просачиваться в нашу страну и прежде всего в язык молод?жи. Это пода?т надежду, что в будущем процесс пойд?т еще решительней и все перечисленные выше слова тоже вольются в русский язык, а может быть даже и составят его украшение. Но тем трудней становится задача исследователя: разделить теперь язык русский и язык зэческий! И, наконец, добросовестность мешает нам обойти и четв?ртую трудность: первичное, какое-то доисторическое влияние самого русского языка на язык зэков и даже на язык каннибалов (сейчас такого влияния уже не наблюдается). Чем иначе можно объяснить, что мы находим у Даля такие аналоги специфически-островных выражений: жить законом (костромское) -- в смысле жить с женой (на Архипелаге: жить с ней в законе); вы'начить (офенское) -- выудить из кармана. (на островах сменили приставку -- заначить); подходить -- значит: беднеть, истощаться. (сравни "доходить") или пословица у Даля "щи -- добрые люди" -- и целая цепь островных выражений: мороз-человек (если не крепкий), кост?р-человек и т. д. И "мышей не ловит" -- мы тоже находим у Даля.17 А "сука" означало "шпиона" уже при П. Ф. Якубовиче. А ещ? превосходное выражение туземцев упираться рогами (обо всякой упорно выполняемой работе и вообще обо всяком упорстве, настаивании на сво?м), сбить рога, сшибить рога -- восстанавливают для современности именно древний русский и славянский смысл слова "рога" (кичливость, высокомерие, надменность) вопреки пришлому, переводному с французского "наставить рога" (как измена жены), которое в простом народе совершенно не привилось, да и интеллигенцией уже было бы забыто, не будь связано с пушкинской дуэлью. Все эти бесчисленные трудности вынуждают нас пока отложить языковую часть исследования. В заключение несколько личных строк. Автора этой статьи во время его расспросов зэки вначале чуждались: они полагали, что эти расспросы ведутся для кума (душевно близкий им попечитель, к которому они, однако, как ко всем своим попечителям, неблагодарны и несправедливы). Убедясь, что это не так, к тому ж из разу в раз угощаемые махоркою (дорогих сортов они не курят), они стали относиться к исследователю весьма добродушно, открывая неиспорченность своего нутра. Они даже очень мило стали звать исследователя в одних местах Укроп Помидорович, в других -- Фан Фаныч. Надо сказать, что на Архипелаге отчества вообще не употребляются, и поэтому такое почтительное обращение носит оттенок юмористический. Одновременно в этом выразилась недоступность для их интеллекта смысла данной работы. Автор же полагает, что настоящее исследование удалось, гипотеза вполне доказана, открыта в середине XX века совершенно новая никому не известная нация, этническим объ?мом во много миллионов человек. 1 Этого никак не скажешь об отверженных в западных странах, Там они -- либо порознь томящиеся одиночки и вовсе не работают, либо -- немногочисленные гн?зда каторги, труд которых почти не отзывается на экономике своей страны. 2 Может быть как раз -- недостающим для теории эволюции промежуточным звеном. 3 Экономность этого способа общения заставляет задуматься, нет ли тут зачатков Языка Будущего? 4 Старый соловчанин Д.С.Л. уверяет, что он в 1931 г. слышал, как коивоир спросил туземца: "Ты кто? -- зэк?" 5 В. Даль -- "Пословицы русского народа". М., 1957, стр. 257 6 Парадоксально, но сходные пословицы есть и у русского народа: -- Ходя наемся, стоя высплюсь. -- Где щель, там и постель. 7 У русских: "Передом кланяется, боком глядит, задом щупает". 8 Сравни у русских: "Лучше гнуться, чем переломиться." 9 Малозначительное островное явление, касаться которого в нашем очерке мы считаем излишним. 10 На островах есть своя почта, но туземцы предпочитают ею не пользоваться. 11 Сравни у русских "нашел -- молчи, потерял -- молчи". Откровенно говоря, параллелизм этих жизненных правил ставит нас несколько в тупик. 12 Письмо к Репниной. 13 П о ж а р ы в буквальном смысле не волнуют зэков, они не дорожат своими жилищами, даже не спасают горящих зданий, уверенные, что их всегда заменят. П о г о р е т ь у них применяется только в смысле личной судьбы. 14 Недавно комендант Кремля товарищ Мальков официально эти слухи опроверг и рассказал, как он расстрелял Каплан тогда же. Да и Демьян Бедный присутствовал при этом расстреле. Да отсутствие е? свидетельницей на процессе эсеров 1922 г. могло бы убедить зэков! -- так они того процесса вообще не помнят. Мы предполагаем, что слух о пожизненном заключении Ф. Каплан потянулся от пожизненного заключения Берты Гандаль. Эта ничего не подозревающая женщина приехала из Риги в Москву как раз в дни покушения, когда братья Гандаль (ожидавшие Каплан в автомашине) были расстреляны. За то и получила Берта пожизненное. 15 А ведь самолюбие и у старого глухого жестянщика и у мальчишки-подсобника маляра ничуть не меньше, чем у прославленного столичного режисс?ра, это надо иметь в виду. 16 Только недавно некая Сталевская из села Долгодеревенского Челябинской области нашла путь: "Почему не боролись за чистоту языка? Почему о р г а н и з о в а н н о не обратились к в о с п и т а т е л ю  з а  п о м о щ ь ю ?" Эта замечательная идея нам просто в голову не пришла, когда мы были на Архипелаге, мы б е? зэкам подсказали. 17 Пословицы русского народа. М., 1957, стр. 357 -------- Глава 20. Псовая служба Не в нарочитое хл?сткое оскорбление названа так глава, но обязаны мы и придерживаться лагерной традиции. Рассудить, так сами они этот жребий выбрали: служба их -- та же, что у охранных собак, и служба их связана с собаками. И есть даже особый устав по службе с собаками, и целые офицерские комиссии следят за работой отдельной собаки, вырабатывают у не? хорошую злобность. И если содержание одного щенка в год обходится народу в 11 тысяч дохрущевских рублей (овчарок кормят питательней, чем заключ?нных)1, то содержание каждого офицера -- не паче ли? А еще на протяжении всей этой книги испытываем мы затруднение: как вообще их называть? "Начальство, начальники" -- слишком общо, относится и к воле, ко всей жизни страны, да и зат?рто уж очень. "Хозяева" -- тоже. "Лагерные распорядители"? -- обходное выражение, показывающее нашу немощь. Называть их прямо по лагерной традиции? -- как будто грубо, ругательно. Вполне в духе языка было бы слово лагерщики: оно так же отличается от "лагерника", как "тюремщик" от "тюремника" и выражает точный единственный смысл: те, кто лагерями заведуют и управляют. Так испросив у строгих читателей прощения за новое слово (оно не новое совсем, раз в языке оставлена для него пустая клетка), мы его от времени ко времени будем употреблять. Так вот о ком эта глава: о лагерщиках (и тюремщиках сюда же). Можно бы с генералов начать, и славно бы это было -- но нет у нас материала. Невозможно было нам, червям и рабам, узнать о них и увидеть их близко. А когда видели, то ударяло нам в глаза сияние золота, и не могли мы разглядеть ничего. Так ничего мы не знаем о сменявших друг друга начальниках ГУЛага -- этих царях Архипелага. А уж попад?тся фото Бермана или словечко Апетера -- мы их тут же подхватываем. Знаем вот "гаранинские расстрелы" -- а о самом Гаранине не знаем. Только знаем, что было ненасытно ему одни подписи ставить; он, по лагерю идя, и сам из маузера стрелять не брезговал, чья морда ему не выходила. Пишем вот о Кашкетине -- а в глаза того Кашкетина не видели (и слава Богу!). О Френкеле подсобрался материальчик, а о Завенягине -- нет. Его, покойника, с ежевско-бериевской компанией не захоронили, о н?м смакуют газетчики: "легендарный строитель Норильска"! Да уж не сам ли он и камни клал? Сообразя однако, что сверху любил его Берия, а снизу очень о н?м хорошо отзывался эмведешник Зиновьев, полагаем, что зверь был отменный. А иначе б ему Норильска и не построили. -- Вот об Антонове, начальнике Енисейского лагеря, спасибо написал нам инженер Побожий.2 Эту картинку мы всем советовали бы прочесть: разгрузку лихтеров на реке Таз. В глуби тундры, куда дорога ещ? не пришла (да и прид?т ли?), тянут египетские муравьи паровозы на снег, а наверху на горке стоит Антонов, обозревает и срок да?т на разгрузку. Он по воздуху прилетел, по воздуху сейчас улетит, свита пляшет перед ним, куда твой Наполеон, а личный повар тут же на раскладном столике, среди полярной мерзлоты, пода?т ему свежие помидоры и огурчики. И ни с кем, сукин сын, не делится, вс? сует себе в утробу. В этой главе подлежат нашему обзору от полковника и ниже. Потолкуем маленько об офицерах, там перейд?м к сержантам, скользн?м по стрелковой охране -- да и того будет с нас. Кто заметил больше -- пусть больше напишет. В том наша ограниченность: когда сидишь в тюрьме или лагере -- характер тюремщиков интересует тебя лишь для того, как избежать их угроз и использовать их слабости. В остальном совсем тебе не хочется ими интересоваться, они твоего внимания недостойны. Страдаешь ты сам, страдают вокруг тебя несправедливо посаженные, и по сравнению с этим снопом страданий, на который не хватает твоих разведенных рук -- что тебе эти тупые люди на должности псов? их мелкие интересы? их ничтожные склонности? их служебные успехи и неуспехи? А теперь с опозданием спохватываешься, что всматривался в них мало. Уж не спрашивая о даровании -- может ли пойти в тюремно-лагерный надзор человек, способный хоть к какой-нибудь полезной деятельности? -- зададим вопрос: вообще может ли лагерщик быть хорошим человеком? Какую систему морального отбора устраивает им жизнь? Первый отбор -- при зачислении в войска МВД, в училища МВД или на курсы. Всякий человек, у кого хоть отблеск был духовного воспитания, у кого есть хоть какая-то совестливая оглядка, различение злого и доброго -- будет инстинктивно, всеми мерами отбиваться, чтобы только не попасть в этот мрачный легион. Но, допустим, отбиться не удалось. Наступает второй отбор: во время обучения и первой службы само начальство приглядывается и отчисляет всех тех, кто проявит вместо воли и тв?рдости (жестокости и бессердечия) -- расхлябанность (доброту). И потом многолетний третий отбор: все, кто не представляли себе, куда и на что идут, теперь разобрались и ужаснулись. Быть постоянно орудием насилия, постоянным участником зла! -- ведь это не каждому да?тся и не сразу. Ведь топчешь чужие судьбы, а внутри что-то натягивается, лопается -- и дальше уже так жить нельзя! И с большим опозданием, но люди вс? равно начинают вырываться, сказываются больными, достают справки, уходят на меньшую зарплату, снимают погоны -- но только бы уйти, уйти, уйти! А остальные, значит, втянулись? А остальные, значит, привыкли, и уже их судьба кажется им нормальной. И уж конечно полезной. И даже поч?тной. А кому-то и втягиваться было не надо: они с самого начала такие. Благодаря этому отбору можно заключить, что процент бессердечных и жестоких среди лагерщиков значительно выше, чем в произвольной группе населения. И чем дольше, чем непрерывнее и отметнее человек служит в Органах -- тем с большей вероятностью он -- злодей. Мы не упускаем из виду возвышенных слов Дзержинского: "Кто из вас очерствел, чь? сердце не может чутко и внимательно относиться к терпящим заключение -- уходите из этого учреждения!" Однако мы не можем никак соотнести их с действительностью. Кому это говорилось? И насколько серь?зно? -- если при этом защищался Косырев? (Часть 1, гл. 8.) И кто этому внял? Ни "террор как средство убеждения", ни аресты по признаку "сомнительности", ни расстрелы заложников, ни ранние концлагеря за 15 лет до Гитлера -- не дают нам как-то ощущения этих чутких сердец, этих рыцарей. И если кто за эти годы уходил из Органов сам, то как раз те, кому Дзержинский предлагал остаться -- кто не мог очерстветь. А кто очерствел или был ч?рств -- тот-то и остался. (Да может в другой раз и совет был подан другой, цитатки только нет.) Как прилипчивы бывают ходячие выражения, которые мы склонны усваивать, не обдумав и не проверив! Старый чекист! -- кто не слышал этих слов, произносимых протяжно, в знак особого уважения. Если хотят отличить лагерщика от неопытных, суетливых, попусту крикливых, но без бульдожьей хватки, говорят: "А начальник там ста-арый чекист!" (Ну, например, как тот майор, который сж?г кандальную сонату Клемпнера.) Сами чекисты и пустили это словечко, а мы повторяем его бездумно. "Старый чекист" -- ведь это по меньшей мере значит: и при Ягоде оказался хорош, и при Ежове, и при Берии, всем угодил. Но не разрешим себе растечься и говорить о "чекистах вообще". О чекистах в собственном смысле, о чекистах оперативно-следственно-жандармского направления, глава уже была. А лагерщики любят только звать себя чекистами, только тянутся к тому званию, или с тех должностей пришли сюда на отдых -- на отдых, потому что здесь не треплются их нервы и не расшатывается здоровье. Их здешняя работа не требует ни того развития, ни того активного злого давления, что там. В ЧКГБ надо быть острым и попасть обязательно в глаз, в МВД достаточно быть тупым и не промахнуться по черепу. С огорчением, но не возьм?мся мы объяснять, почему лозунг "орабочения и окоммунизирования состава лагерных работников"3, успешно проведенный в жизнь, не создал на Архипелаге этого трепетного человеколюбия по Дзержинскому. С самых ранних революционных лет на курсах при Центральном Карательном Отделе и губкаротделах готовился для тюрем и для лагерей младший адмстройсостав (то есть, внутренний надзор) "без отрыва от производства" (то есть, уже служа в тюрьмах и лагерях). К 1925 году только 6% осталось царского надзорсостава (каковы служаки!). А уж средний лагерный комсостав и прежде того был полностью советский. Они продолжали учиться: сперва на факультетах права Наркомпроса (да, Наркомпроса! и не бесправия, а -- права!), с 1931 года это стали исправ-труд-отделения институтов Права НКЮ в Москве, Ленинграде, Казани, Саратове и Иркутске. Выпускалось оттуда 70% рабочих и 70% коммунистов! С 1928 года постановлением Совнаркома и никогда не возражающего ВЦИКа еще были расширены и режимные полномочия этих орабоченных и окоммунизированных начальников мест заключения4, -- а вот поди ж ты, человеколюбия почему-то не получилось! Пострадало от них миллионов людей больше, чем от фашистов, -- да ведь не пленных, не покор?нных, а -- своих соотечественников, на родной земле! Кто это нам объяснит? Мы не можем... Сходство жизненных путей и сходство положений -- рождает ли сходство характеров? Вообще -- нет. Для людей, значительных духом и разумом -- нет, у них свои решения, свои особенности, и очень бывают неожиданные. Но у лагерщиков, прошедших строгий отрицательный отбор -- нравственный и умственный, -- у них сходство характеров разительное и, вероятно, без труда мы сумеем проследить их основные всеобщие черты. С п е с ь. Он жив?т на отдельном острове, слабо связан с дал?кой внешней властью, и на этом острове он -- безусловно первый: ему униженно подчинены все зэки, да и вольные тоже. У него здесь -- самая большая звезда на погонах. Власть его не имеет границ и не знает ошибок: всякий жалобщик всегда оказывается неправ (подавлен). У него -- лучший на острове дом. Лучшее средство передвижения. Приближенные к нему следующие лагерщики тоже весьма возвышены. А так как вся предыдущая жизнь не заложила в них ни искры критической способности, -- то им и невозможно понять себя иначе, как особую расу -- прирожд?нных властителей. Из того, что никто не в силах сопротивляться, они выводят, что крайне мудро властвуют, что это -- их талант ( "организационный" ). Каждый день и каждый обиходный случай да?т им зримо видеть сво? превосходство: перед ними встают, вытягиваются, кланяются, по зову их не подходят, а подбегают, с приказом их не уходят, а убегают. И если он (Бамлаг, Дукельский) выходит к воротам посмотреть, как, замыкаемая овчарками, ид?т колонна грязного сброда его рабочих, то сам плантатор -- в белоснежном летнем костюме. И если они (Унжлаг) надумали поехать верхом осмотреть работы на картофельном поле, где ворочаются женщины в ч?рных одеждах, увязая в грязи по пузо и пытаются копать картошку (впрочем, вывезти е? не успеют и весной перекопают на удобрение) -- то в начищенных своих сапогах и в шерстяных безупречных мундирах они проезжают, элегантные всадники, мимо утопающих рабынь как подлинные олимпийцы. Из самодовольства всегда обязательно следует т у п о с т ь. Заживо обожествленный вс? знает доконечно, ему не надо читать, учиться, и никто не может сообщить ему ничего, достойного размышления. Среди сахалинских чиновников Чехов встречал умных, деятельных, с научными наклонностями, много изучавших местность и быт, писавших географические и этнографические исследования, -- но даже для смеха нельзя представить себе на вс?м Архипелаге одного такого лагерщика! И если Кудлатый (начальник одной из усть-вымьских командировок) решил, что выполнение государственных норм на 100% ещ? не есть никакие сто процентов, а должно быть выполнено его (взятое из головы) сменное задание, иначе всех сажает на штрафной па?к -- переубедить его невозможно. Выполнив 100%, все получают штрафной па?к. В кабинете Кудлатого -- стопы ленинских томов. Он вызывает В. Г. Власова и поучает: "Вот тут Ленин пишет, как надо относиться к паразитам". (Под паразитами он понимает заключ?нных, выполнивших только 100%, а под пролетариатом -- себя. Это у них в голове укладывается рядом: вот мо? поместье, и я пролетарий.) Да старые крепостники были образованы не в пример: они ж многие в Петербургах учились, а иные и в Геттингенах. Из них смотришь, Аксаковы выходили, Радищевы, Тургеневы. Но из наших эмведешников никто не вышел и не выйдет. А главное -- крепостники или сами управляли своими имениями или хоть чуть-чуть в хозяйстве сво?м разбирались. Но чванные офицеры МВД, осыпанные всеми видами государственных благ, никак не могут взять на себя еще и труд хозяйственного руководства. Они ленивы для этого и тупы. И они обволакивают сво? безделье туманом строгости и секретности. И так получается, что государство5 вынуждено рядом со всей их золотопогонной иерархией воздвигать ещ? такую же вторую из трестов и комбинатов.6 С а м о в л а с т и е. Самодурство. В этом лагерщики вполне сравнялись с худшими из крепостников XVIII и XIX века. Бесчисленны примеры бессмысленных распоряжений, единственная цель которых -- показать власть. Чем дальше в Сибирь и на Север -- тем больше, но вот и в Химках, под самой Москвой (теперь уже -- в Москве) майор Волков замечает 1-го мая, что зэки не веселы. Приказывает: "Всем веселиться немедленно! Кого увижу скучным -- в кондей!" А чтоб развеселить инженеров -- шл?т к ним блатных девок с третьим сроком петь похабные частушки. -- Скажут, что это -- не самодурство, а политическое мероприятие, хорошо. В тот же лагерь привезли новый этап. Один новичок, Ивановский, представляется как танцор Большого театра. "Что? Артист? -- свирепеет Волков. -- В кондей на двадцать суток! Пойди сам и доложи начальнику ШИзо!" Спустя время позвонил: "Сидит артист?" "Сидит" -- "Сам пришел?" "Сам" -- "Ну, выпустить его! Назначаю его помкоменданта". (Этот же Волков, мы уже писали, велел остричь наголо женщину за то, что волосы красивые.) Не угодил начальнику ОЛПа хирург Фустер, испанец. "Послать его на каменный карьер!" Послали. Но вскоре заболел сам начальник, и нужна операция. Есть другие хирурги, можно поехать и в центральную больницу, нет, он верит только Фустеру! Вернуть Фустера с карьера! Будешь делать мне операцию! (Но умер на столе.) А у одного начальника вот находка: з/к инженер-геолог Казак, оказывается, имеет драматический тенор, до революции учился в Петербурге у итальянца Репетто. И начальник лагеря открывает голос также и у себя. 1941-42 годы, где-то ид?т война, но начальник хорошо защищен бронью и бер?т уроки пения у своего крепостного. А тот чахнет, доходит, посылает запросы о своей жене, и жена его О. П. Казак из ссылки ищет мужа через ГУЛаг. Розыски сходятся в руках начальника, и он может связать мужа и жену, однако не делает этого. Почему? Он "успокаивает" Казака что жена его... сослана, но жив?т сытно (педагог, она работает в Заготзерно уборщицей, потом в колхозе). И -- продолжает брать уроки пения. Когда в 1943 году Казак уже совсем при смерти, начальник милует его, помогает сактировать и отпускает умереть к жене. (Так еще не злой начальник!) Всем лагерным начальникам свойственно о щ у щ е н и е  в о т ч и н ы. Они понимают свой лагерь не как часть какой-то государственной системы, а как вотчину, безраздельно отданную им, пока они будут находиться в должности. Отсюда -- и вс? самовольство над жизнями, над личностями, отсюда и хвастовство друг перед другом. Начальник одного кенгирского лагпункта: "А у меня профессор в бане работает!" Но начальник другого лагпункта, капитан Стадников, режет под корень: "А у меня -- академик дневальным, параши носит!" Жадность, с т я ж а т е л ь с т в о. Это черта среди лагерщиков -- самая универсальная. Не каждый туп, не каждый самодур -- но обогатиться за сч?т бесплатного труда зэков и за сч?т государственного имущества старается каждый, будь он главный в этом месте начальник или подсобный. Не только сам я не видел, но никто из моих друзей не мог припомнить бескорыстного лагерщика, и никто из пишущих мне бывших зэков тоже не назвал такого. В их жажде как можно больше урвать никакие многочисленные законные выгоды и преимущества не могут их насытить. Ни высокая зарплата (с двойными и тройными надбавками "за полярность", "за отдал?нность", "за опасность"). Ни -- премирование (предусмотренное для руководящих сотрудников лагеря 79-й статьей Исправ-Труд. Кодекса 1933 года -- того самого кодекса, который не мешал установить для заключ?нных 12-часовой рабочий день и без воскресений). Ни -- исключительно выгодный расч?т стажа (на Севере, где расположена половина Архипелага, год работы засчитывается за два, а всего-то для "военных" до пенсии надо 20 лет. Таким образом, окончив училище 22-х лет, офицер МВД может выйти на полную пенсию и ехать жить в Сочи в 32 года!) Нет! Но каждый обильный или скудный канал, по которому могут притекать бесплатные услуги, или продукты, или предметы -- всегда используется каждым лагерщиком взагр?б и взахл?б. Еще на Соловках начальники стали присваивать себе из заключ?нных -- кухарок, прачек, конюхов, дровоколов. С тех пор никогда не прерывался (и сверху никогда не запрещался) этот выгодный обычай, и лагерщики брали себе также скотниц, огородников или преподавателей к детям. И в годы самого пронзительного звона о равенстве и социализме, например в 1933-м, в Бамлаге, любой вольнона?мный за небольшую плату в кассу лагеря, мог получить личную прислугу из заключ?нных. В Княж-Погосте т?тя Маня Уткина обслуживала корову начальника лагеря -- и была за то награждена стаканом молока в день. И по нравам ГУЛага это было щедро. (А ещ? верней по нравам ГУЛага, чтоб корова была не начальникова, а -- "для улучшения питания больных", но молоко бы шло начальнику.) Не стаканами, а ведрами и мешками, кто только мог съесть или выпить за сч?т пайка заключ?нных -- обязательно это делал! Перечтите, читатель, письмо Липая из главы 9, этот вопль наверно бывшего каптера. Ведь не из голода, не по нужде, не по бедности эти Курагин, Пойсуйшапка и Игнатченко тянули мешки и бочки из каптерки, а просто: отчего же не поживиться за сч?т безответных, беззащитных и умирающих с голоду рабов? А тем более во время войны, когда все вокруг хапают? Да не живи так, над тобой другие смеяться будут! (Уже не выделяю особым свойством их предательство по отношению к придуркам, попавшимся на недостаче.) Вспоминают и колымчане: кто только мог потянуть из общего котла заключ?нных -- начальник лагеря, начальник режима, начальник КВЧ, вольнона?мные служащие, дежурные надзиратели -- обязательно тянули. А вахт?ры -- чай сладкий таскали на вахту! Хоть ложечку сахара, да за сч?т заключ?нного слопать! От умирающего отнять -- ведь слаже... Начальников КВЧ лучше не вспоминать -- смех один. Вс? тащат, да мелочно как-то (крупней им не разрешено). Вызовет начальник КВЧ каптера и да?т ему св?рток -- рваные ватные брюки, зав?рнутые в "Правду" -- на' мол, а мне новые принеси. А с Калужской заставы начальник КВЧ в 1945-46 годах каждый день уносил за зону вязанку дровишек, собранную для него зэками на строительстве. (И потом еще по Москве ехал в автобусе -- шинель и вязанка дровишек, тоже жизнь несладкая...) Лагерным хозяевам мало, что сами они и семьи их обуваются и одеваются у лагерных мастеров (даже костюм "голубь мира" к костюмированному балу для толстухи жены начальника ОЛПа шь?тся на хоздворе). Им мало, что там изготовляют им мебель и любую хозяйственную снасть. Им мало, что там же льют им и дробь (для браконьерской охоты в соседнем заповеднике). Им мало, что свиньи их кормятся с лагерной кухни. Мало! от старых крепостников тем и отличаются они, что власть их -- не пожизненна и не наследственна. И оттого крепостники не нуждались воровать сами у себя, а у лагерных начальников голова только тем и занята, как у себя же в хозяйстве что-нибудь украсть. Я скудно привожу примеры, только чтоб не загромождать изложения. Из нашего лагеря на Калужской заставе мрачный горбун Невежин никогда не уходил с пустыми руками, так и шел в долгой офицерской шинели и н?с или вед?рко с олифой, или стекла, или замазку, в общем в количествах тысячекратно превышающих нужды одной семьи. А пузатый капитан, начальник 15-го ОЛПа с Котельнической набережной, каждую неделю приезжал в лагерь на легковой машине за олифой и замазкой (в послевоенной Москве это было золото). И вс? это предварительно воровали для них из производственной зоны и переносили в лагерную -- те самые зэки, которые получили по 10 лет за снопик соломы или пачку гвоздей! Но мы-то, русские, давно исправились, и у себя на родине освоились, и нам это только смешно. А вот каково было военнопленным немцам в ростовском лагере! -- начальник посылал их ночами воровать для себя стройматериалы: он и другие начальники строили себе дома. Что могли понять в этом смирные немцы, если они знали, что тот же начальник за кражу котелка картошки посылал их под трибунал и там лепили им 10 лет и 25? Немцы придумали: приходили к переводчице С. и подавали ей оправдательный документ: заявление, что такого-то числа идут воровать вынужденно. (А строили они железнодорожные сооружения и из-за постоянной кражи цемента те клались почти на песке.) Зайдите сейчас в Экибастузе в дом начальника шахтоуправления Д. М. Матвеева (это он -- из-за св?ртывания ГУЛага в шахтоуправлении, а то был начальник Экибастузского лагеря с 1952 года.) Дом его набит картинами, резьбой и другими вещами, сделанными бесплатными руками туземцев. П о х о т ь. Это не у каждого, конечно, это с физиологией связано, но положение лагерного начальника и совокупность его прав открывали полный простор гаремным наклонностям. Начальник буреполомского лагпункта Гринберг всякую новоприбывшую пригожую молодую женщину тотчас же требовал к себе. (И что она могла выбрать ещ?, кроме смерти?) В Кочемасе начальник лагеря Подлесный был любитель ночных облав в женских бараках (как мы видели и в Ховрино). Он самолично сд?ргивал с женщин одеяла, якобы ища спрятанных мужчин. При красавице-жене он одновременно имел тр?х любовниц из зэчек. (Однажды, застрелив одну из них по ревности, застрелился и сам.) Филимонов, начальник КВО всего Дмитлага был снят "за бытовое разложение" и послан исправляться (в той же должности) на Бамлаг. Здесь продолжал широко пьянствовать и блудить, и свою наложницу бытовичку сделал... начальницей КВЧ. (Сын его сошелся с бандитами и вскоре сам сел за бандитизм.) З л о с т ь, ж е с т о к о с т ь. Не было узды ни реальной, ни нравственной, которая бы сдерживала эти свойства. Неограниченная власть в руках ограниченных людей всегда приводит к жестокости. (И вс? это сходство в пороках с крепостниками мы приводим вовсе не для красного словца. Сходство это, увы, показывает, что натура наших соотечественников ничуть не изменилась за 200 лет: дайте столько же власти и будут те же пороки!) Как дикая плантаторша, носилась на лошади среди своих рабынь Татьяна Меркулова, женщина-зверь (13-й лесоповальный женский ОЛП Унжлага). Майор Громов, по воспоминанию Пронмана, ходил больной в тот день, когда не посадил нескольких человек в БУР. Капитан Медведев (3-й лагпункт Усть-Вымь-Лага) по несколько часов ежедневно сам стоял на вышке и записывал мужчин, заходящих в женбарак, чтобы следом посадить. Он любил иметь всегда полный изолятор. Если камеры изоляторов не были набиты, он ощущал неполноту жизни. По вечерам он любил выстроить зэков и читать им внушения вроде: "Ваша карта бита! Возврата на волю вам не будет никогда, и не надейтесь!" В том же Устьвымьлаге начальник лагпункта Минаков (бывший замнач Краснодарской тюрьмы, отсидевший два года за превышение власти в ней и уже вернувшийся в партию) самолично сд?ргивал отказчиков за ноги с нар; среди тех попались блатари, стали сопротивляться, размахивать досками; тогда он велел во вс?м бараке выставить рамы (25 градусов мороза) и через проломы плескать внутрь воду ведрами. Они все знали (и туземцы знали): здесь телеграфные провода кончились! Развилась у плантаторов и злоба с вывертом, то что называется садизм. Перед начальником спецотдела Буреполома Шульманом построен новый этап. Он знает, что этот этап весь ид?т сейчас на общие работы. Вс? же он не отказывает себе в удовольствии спросить: "Инженеры есть? Поднимите руки!" Поднимается с десяток над лицами, засветившимися надеждой. "Ах, вот как! А может и академики есть? Сейчас принесут карандаши!" И подносят... ломы. Начальник вильнюсской колонии лейтенант Карев видит среди новичков младшего лейтенанта Бельского (тот еще в сапогах, в обтр?панной офицерской форме). Еще недавно этот человек был таким же советским офицером, как и Карев, такой же погон носил с одним просветом. Что ж, пробуждается в Кареве сочувствие при виде этой обтр?панной формы? Удерживается ли по крайней мере безразличие? Нет -- желание унизить выборочно! И он распоряжается поставить его (вот именно не меняя форму на лагерную) возить навоз на огороды. В баню той же колонии приезжали ответработники литовской УИТЛК, ложились на полки и мыть себя заставляли не просто заключ?нных, а обязательно Пятьдесят Восьмую. Да присмотритесь к их лицам, они ведь ходят и сегодня среди нас, вместе с нами могут оказаться в поезде (не ниже, конечно, купированного), в самол?те. У них венок в петлице, неизвестно что венчающий венок, а погоны уже не стали правда голубые (стесняются), но кантик голубенький или даже красный, или малиновый. На их лицах -- задубеневшая отложившаяся жестокость и всегда мрачно-недовольное выражение. Казалось бы, вс? хорошо в их жизни, а вот выражение недовольное. То ли кажется им, что они еще что-то лучшее упускают? То ли уж за все злодейства метит Бог шельму непременно? -- В вологодских, архангельских, уральских поездах в купированных вагонах -- повышенный процент этих военных. За окном мелькают облезлые лагерные вышки. "Ваше хозяйство?" -- спрашивает сосед. Военный кивает удовлетворительно, даже гордо: "Наше". "Туда и едете?" "Да". "И жена работает тоже?" "Девяносто получает. Да я две с половиной сотни (майор). Двое детей. Не разгонишься". Вот этот например, даже с городскими манерами, очень приятный собеседник для поезда. Замелькали колхозные поля, он объясняет: "В сельском хозяйстве значительно лучше пошли дела. Они теперь сеют, что хотят". (А когда из пещеры первый раз вылезли засевать лесной пожог -- не "что хотели" сеяли?..) В 1962 году ехал я через Сибирь в поезде первый раз вольным. И надо же! -- в купе оказался молодой эмведешник, только что выпущенный из Тавдинского училища и ехавший в распоряжение иркутского УИТЛ. Я притворился сочувственным дурачком, и он рассказывал мне, как стажировку проходили в современных лагерях, и какие эти заключ?нные нахальные, бесчувственные и безнадежные. На его лице еще не установилась эта постоянная жестокость, но показал он мне торжественный снимок 3-го выпуска Тавды, где были не только мальчики, но и давние лагерщики, добиравшие образование (по дрессировке, сыску, лагереведению и марксизму-ленинизму) больше для пенсии уже, чем для службы, -- и я хоть и видел виды, однако ахнул. Чернота души выбивается в лица! Как же умело отбирают их из человечества! В лагере военнопленных Ахтме (Эстония) был такой случай: русская медсестра вступила в близость с военнопленным немцем, это обнаружили. Е? не просто изгнали из своей благородной среды -- о, нет! Для этой женщины, носившей русские офицерские погоны, сколотили близ вахты за зоной тесовую будку (трудов не пожалели) с кошачьим окошком. В этой будке продержали женщину неделю, и каждый вольный, приходящий "на работу" и уходящий с не? -- бросал в будку камнями, кричал "б... немецкая!" и плевал. Вот так они и отбираются. Поможем сохранить для истории фамилии колымских лагерщиков-палачей, не знавших (конец 30-х годов) границ своей власти и изобретательной жестокости: Павлов, Вишневецкий, Гакаев, Жуков, Комаров, Кудряшев М. А., Логовиненко. Меринов, Никишов, Резников, Титов, Василий "Дуровой". Упомянем и Светличного, знаменитого истязателя из Норильска, много жизней числят зэки за ним. Уж кто-нибудь без нас расскажет о таких монстрах, как Чечев (разжалованный из прибалтийского минвнудела в начальники Степлага); Тарасенко (начальник Усольлага); Коротицын и Дидоренко из Каргопольлага; о свирепом Барабанове (начальник Печорлага с конца войны); о Смирнове (начальник режима Печжелдорлага); майоре Чепиге (начальник режима Воркутлага). Только перечень этих знаменитых имен занял бы десятки страниц. Моему одинокому перу за ними за всеми не угнаться. Да и власть по-прежнему у них. Не отвели мне еще конторы собирать эти материалы и через всесоюзное радио не предлагают обратиться. А я еще о Мамулове, и хватит. Это вс? тот же ховринский Мамулов, чей брат был начальником секретариата Берия. Когда наши освободили пол-Германии, многие крупные эмведисты туда ринулись, и Мамулов тоже. Оттуда погнал он эшелоны с запломбированными вагонами -- на свою станцию, Ховрино. Вагоны вгонялись в лагерную зону, чтоб не видели вольные железнодорожники (как бы "ценное оборудование" для завода) -- а уж свои зэки разгружали, их не стеснялись. Тут навалом набросано было вс?, что наспех берут ошалевшие грабители: вырванные из потолка люстры, мебель музейная и бытовая, сервизы, кое-как ув?рнутые в комканые скатерти, и кухонная утварь, платья бальные и домашние, бель? женское и мужское, цветные фраки, цилиндры и даже трости! Здесь это бережно теперь сортировалось и что цело -- везлось по квартирам, раздавалось знакомым. Прив?з Мамулов из Германии и целый парк трофейных автомашин, даже 12-летнему сыну (как-раз возраст малолетки!) подарил "Opel-кадета". На долгие месяцы портновская и сапожная лагерные мастерские были завалены перешивкой привез?нного ворованного. Да у Мамулова не одна ж была квартира в Москве и не одна женщина, которую надо было обеспечить! Но любимая его квартира была загородная, при лагере. Сюда приезжал иногда и сам Лаврентий Павлович. Привозили из Москвы всамделишний хор цыган и даже допускали на эти оргии двух зэков -- гитариста Фетисова и плясуна Малинина (из ансамбля песни и пляски Красной армии), предупредив их: если где слово расскажете -- сгною! Мамулов вот был какой: с рыбалки возвращались, тащили лодку через огород какого-то деда, и потоптали. Дед как бы забурчал. Чем же наградить его? А избил его своими кулаками так, что тот в землю только хрипел. За мо? же жито и меня же бито...7 Но я чувствую, что рассказ мой становится однообразным. Я, кажется повторяюсь? Или мы об этом уже где-то читали, читали, читали?.. Мне возражают! Мне возражают! Да, были отдельные факты... Но главным образом при Берии... Но почему вы не да?те светлых примеров? Но опишите же и хороших! Но покажите нам наших отцов родных... Нет уж, кто видел, тот пусть и показывает. А я -- не видел. Я общим рассуждением уже вывел, что лагерный начальник не может быть хорошим -- он должен тогда голову свернуть или быть вытолкнут. Ну, допустите на минуту: вот лагерщик задумал творить добро и сменить собачий режим своего лагеря на человеческий, -- так дадут ему? разрешат? допустят? Как это самовар на мороз вынести да он бы там нагревался? Вот так я согласен принять: "хорошие" это те, кто никак не вырвется, кто еще не ушел, но уйд?т. Например, у директора московской обувной фабрики М. Герасимова отняли партбилет, а из партии не исключили (и такая форма была). А пока его -- куда? Послали лагерщиком (Усть-Вымь). Так вот, говорят, он очень тяготился должностью, с заключ?нными был мягок. Через 5 месяцев вырвался и уехал. Можно поверить: эти 5 месяцев он был хорошим. Вот, мол, в Ортау был (1944) начальник лагпункта Смешко, от него дурного не видели, -- так и он рвался уйти. В УСВИТЛе начальник отдела (1946) бывший л?тчик Морозов хорошо относился к заключ?нным -- так зато к нему начальство дурно. Или вот капитан Сиверкин, говорят, в Ныроблаге был хорошим. Так что? Послали его в Парму, на штрафную командировку. И два у него были занятия -- пил горькую да слушал западное радио, оно в их местности слабо глушилось (1952 г.). Вот и сосед мой по вагону, выпускник Тавды, тоже ещ? с добрыми порывами: в коридоре оказался безбилетный парень, сутки на ногах. Говорит: "Потеснимся, дадим место? Пусть поспит." Но дозвольте ему годик послужить начальником -- и он иначе сделает, он пойд?т к проводнице: "Выведите безбилетника!" Разве неправда? Ну, честно скажу, знал я одного очень хорошего эмведешника, правда не лагерщика, а тюремщика -- подполковника Цуканова. Одно короткое время он был начальником марфинской спецтюрьмы. Не я один, но все тамошние зэки признают: зла от него не видел никто, добро видели все. Как только мог он изогнуть инструкцию в пользу зэков -- обязательно гнул. В ч?м только мог послабить -- непременно послаблял. Но что ж? Перевели нашу спецтюрьму в разряд более строгих -- и он был убран. Он был немолод, служил в МВД долго. Не знаю -- как. Загадка. Да вот еще Арнольд Раппопорт уверяет меня, что инженер-полковник Мальцев Михаил Митрофанович, армейский сап?р, с 1943 по 1947-й начальник ВоркутЛага (и строительства и самого лагеря) -- был, мол, хороший. В присутствии чекистов подавал руку заключ?нным инженерам и называл их по имени-отчеству. Профессиональных чекистов не терпел, пренебрегал начальником Политотдела полковником Кухтиковым. Когда ему присвоили звание гебистское -- генерального комиссара третьего ранга, он не принял (может ли так быть?): я инженер. И добился своего: стал обычным генералом. За годы его правления, уверяет Раппопорт, не было создано на Воркуте ни одного лагерного дела (а ведь это годы -- военные, самое время для дел), жена его была прокурором города Воркуты и парализовала творчество лагерных оперов. Это очень важное свидетельство, если только А. Раппопорт не подда?тся невольным преувеличениям из-за своего привилегированного инженерного положения в то время. Мне как-то плохо верится: почему тогда не сшибли этого Мальцева? ведь он должен был всем мешать! Понадеемся, что когда-нибудь кто-нибудь установит здесь истину. (Командуя сап?рной дивизией под Сталинградом, Мальцев мог вызвать командира полка перед строй и собственноручно его застрелить. На Воркуту он и попал как опальный, да не за это, за другое что-то.) В этом и других подобных случаях память и личные наслоения иногда искажают воспоминания. Когда говорят о хороших, хочется спросить: хорошие -- к кому? ко всем ли? И бывшие фронтовики -- совсем не лучшая замена исконным эмведешникам. Чульпен?в свидетельствует, что становилось не лучше, а хуже, когда старый лагерный п?с сменялся (в конце войны) подраненым фронтовиком вроде комиссара полка Егорова. Совсем ничего не понимая в лагерной жизни, они делали беспечные поверхностные распоряжения и уходили за зону пьянствовать с бабами, отдавая лагерь во власть мерзавцев из придурков. Однако, те, кто особенно кричит о "хороших чекистах" в лагерях, а это -- благонамеренные ортодоксы, имеют в виду "хороших" не в том смысле, в котором понимаем мы: не тех, кто пытался бы создать общую человечную обстановку для всех ценой отхода от зверских инструкций ГУЛага. Нет, "хорошими" считают они тех лагерщиков, кто честно выполнял все псовые инструкции, загрызал и травил всю толпу заключ?нных, но поблажал бывшим коммунистам. (Какая у благонамеренных широта взгляда! Всегда они -- наследники общечеловеческой культуры!..) Такие "хорошие" конечно были, и немало. Да вот и Кудлатый с томами Ленина -- чем не такой? О таком рассказывает Дьяков, вот благородство: начальник лагеря во время московской командировки посетил семью сидящего у него ортодокса, а вернулся -- и приступил к исполнению всех псовых обязанностей. И генерал Горбатов "хорошего" колымского припоминает: "Нас привыкли считать какими-то извергами, но это мнение ошибочное. Нам тоже приятно сообщать радостное известие заключ?нному". (А письмо жены Горбатова, где она предваряла о пересмотре дела, исчеркано было цензурой; -- что' ж лишили они себя удовольствия сообщить приятное? Но Горбатов тут и противоречия не видит: начальство говорит -- армейский генерал верит...) А чем этот "хороший" колымский п?с озабочен -- чтоб Горбатов не рассказал "наверху" о произволе в его лагере. Из-за того и вся приятная беседа. К концу же: "Будьте осторожны в разговорах." (И Горбатов опять ничего не понял...) Вот и Левкович пишет в "Известиях"8, как называется, страстную, а по-нашему -- заданную статью: что знала-де она в лагерях несколько добрых, умных, строгих, печальных, усталых и т. д. чекистов, и такой Капустин в Джамбуле пытался сосланных жен коммунистов устраивать на работу -- и из-за этого был вынужден застрелиться. -- Тут уж полный бред. Мели, Емеля... Комендант обязан устраивать ссыльных на работу, даже насильственным пут?м. И если он действительно застрелился -- так или проворовался, или с бабами запутался. -- А центральный орган бывшего ВЦИК (того самого, что утвердил все ГУЛаговские жестокости) гн?т вот куда: коль бывали добрые помещики -- так никакого крепостного права не было вообще... Да, вот же еще "хороший"! -- наш экибастузский подполковник Матвеев. При Сталине острые зубы казал и лязгал, а умер Папаша, Берия слетел -- и стал Матвеев первым либералом, отец туземцев! Ну, и до следующего ветра. (Но натихую поучал бригадира Александрова и в этот год: "Кто вас не слушает -- бейте в морду, вам ничего не будет, обещаю!") Нет, до ветру нам таких "хороших"! Такие все "хорошие" дешево сто'ят. По нам тогда они хороши, когда сами в лагерь садятся. И -- садились иные. Только суд был над ними -- не за ТО. ___ Лагерный надзор считается младшим командным составом МВД. Это -- гулаговские унтеры. Та самая их и задача -- тащить и не пущать. На той же гулаговской лестнице они стоят, только пониже. Оттого у них прав меньше, а свои руки приложить приходится чаще. Они, впрочем, на это не скупятся, и если нужно искровянить кого в штрафном изоляторе или в надзирательской комнате, то втро?м смело бьют одного, хоть до-пол?гу. Год от года они на своей службе грубеют и не заметишь на них ни облачка сожаления к мокнущим, м?рзнущим, голодным, усталым и умирающим арестантам. Заключ?нные перед ними -- так же бесправны и беззащитны, как и перед большим начальством, так же можно на них давить -- и чувствовать себя высоким человеком. И выместить злость, проявить жестокость -- в этом преграда им не поставлена. А когда бь?шь безнаказанно -- то, начав, покинуть не хочется. Произвол растравляет, и самого себя таким уж грозным чувствуешь, что и себя боишься. Своих офицеров надзиратели охотно повторяют и в поведении, и в чертах характера -- но н