льник лаготделения, сейчас в гражданском. "Слушай, подожди-подожди! Где ты у меня сидел?.. А, помню, мы тебя посылки лишили за плохую работу!" (Ведь помнит! Но вс? это им естественно кажется, будто поставлены они над нами навечно, и только перерыв сейчас небольшой!) Можно встретить (Бельский) командира части полковника Рудыко, который дал поспешное согласие на твой арест, чтоб только не иметь неприятностей. Тоже в штатском и в боярской шапочке, вид уч?ного, уважаемый человек! Можно встретить и следователя -- того, который тебя бил или сажал в клопов. Он теперь на хорошей пенсии, как например. Хват, следователь и убийца великого Вавилова, жив?т на улице Горького. Уж избави Бог от этой встречи -- ведь удар опять по твоему сердцу, не по его. А еще можно встретить твоего доносчика -- того, кто посадил тебя, и вот преуспевает. И не карают его небесные молнии. Те, кто возвращаются в родные места, те-то обязательно и видят своих стукачей. "Слушайте, -- уговаривает кто погорячее, -- подавайте на них в суд! Хотя бы для общественного разоблачения!" (Уж -- не больше, уж понимают все...) "Да нет уж.. да ладно уж.." -- отвечают реабилитированные. Потому что этот суд был бы в ту сторону, куда волами тянуть. "Пусть их жизнь наказывает!" -- отмахивается Авенир Борисов. Только и остается. * Фото 9. Кадацкая теперь Композитор X. сказал Шостаковичу: "Вот эта дама, Л., член нашего Союза, когда-то посадила меня". "Напишите заявление, -- сгоряча предложил Шостакович, -- мы е? из Союза исключим!" (Как бы не так!) X. и руками замахал: "Нет уж, спасибо, меня вот за эту бороду по полу тягали, больше не хочу". Да уж о возмездии ли речь? Жалуется Г. Полев: "Та сволочь, которая меня посадила, при выходе чуть снова не спрятала -- и спрятала бы! -- если б я не бросил семью и не уехал из родного города". Вот это -- по-нашему! вот это -- по-советски! Что' же сон, что' же мираж болотный -- прошлое? или настоящее?.. В 1955 году приш?л Эфроимсон к зам. главного прокурора Салину и прин?с ему том уголовных обвинений против Лысенко. Салин сказал: "Мы не компетентны это разбирать, обращайтесь в ЦК". С каких это пор они стали некомпетентными? Или отчего уж они на тридцать лет раньше не стали такими? Процветают оба лжесвидетеля, посадившие Чульпен?ва в монгольскую яму, -- Лозовский и Сер?гин. С общим знакомым по части пош?л Чульпен?в к Сер?гину в его контору бытового обслуживания при Моссовете. "Знакомьтесь. Наш халхинголец, не помните?" -- "Нет, не помню". -- "А Чульпен?ва -- не помните такого?" -- "Нет, не помню, война раскидала". -- "А судьбу его не знаете?" -- "Понятия не имею". -- "Ах, подлец ты, подлец!" Только и скажешь. В райкоме партии, где Сер?гин на уч?те: "Не может быть! Он так добросовестно работает". Добросовестно работает!.. Вс? на местах и все на местах. Погромыхали громы -- и ушли почти без дождя. До того вс? на местах, что Ю. А. Крейнович, знаток языков Севера7 вернулся -- в тот же институт, и в тот же сектор, с теми же, кто заложил его, кто ненавидит его -- с теми же самыми он каждый день шубу снимает и заседает. Ну, как если бы жертвы Освенцима вкупе с бывшими комендантами образовали бы общую галантерейную фирму. Есть обергруппен-стукачи и в литературном мире. Сколько душ погубили Я. Эльсберг? Лесючевский? Все знают их -- и никто не смеет тронуть. Затевали изгнать из Союза писателей -- напрасно! Ни тем более -- с работы. Ни уж, конечно, из партии. Когда создавался наш кодекс (1926), сочтено было, что убийство клеветою в пять раз легче и извинительней, чем убийство ножом. (Да ведь и нельзя ж было предполагать, что при диктатуре пролетариата кто-то воспользуется этим буржуазным средством -- клеветой!) По статье 95-й -- заведомо ложный донос, показания, соедин?нные: а) с обвинением в тяжком преступлении; б) с корыстными мотивами; в) с искусственным созданием доказательств обвинения -- караются лишением свободы до... двух лет. А то и -- шесть месяцев. Либо полные дурачки эту статью составляли, либо очень уж дальновидные. Я так полагаю, что -- дальновидные. И с тех пор в каждую амнистию (сталинскую 45-го, "ворошиловскую" 53-го) эту статейку не забывали включить, заботились о сво?м активе. Да еще ведь и давность. Если тебя ложно обвинили (по 58-й), то давности нет. А если ты ложно обвинил -- то давность, мы тебя обережем. Дело семьи Анны Чеботар-Ткач вс? сляпано из ложных показаний. В 1944 г. она, е? отец и два брата арестованы за якобы политическое и якобы убийство невестки. Все трое мужчин забиты в тюрьме (не сознавались), Анна отбыла десять лет. А невестка оказалась вообще невредима! Но еще десять лет Анна тщетно просила реабилитации! Даже в 1964 г. прокуратура ответила: "Вы осуждены правильно и оснований для пересмотра нет". Когда же вс?-таки реабилитировали, то неутомимая Скрипникова написала за Анну жалобу: привлечь лжесвидетелей. Прокурор СССР Г. Терехов8 ответил: невозможно за д а в н о с т ь ю... В 20-е годы раскопали, притащили и расстреляли т?мных мужиков, за сорок лет перед тем казнивших народовольцев по приговору царского суда. Но те мужики были не свои. А доносчики эти -- плоть от плоти. Вот та воля, на которую выпущены бывшие зэки. Есть ли еще в истории пример, чтобы столько всем известного злодейства было неподсудно, ненаказуемо? И чего же доброго ждать? Что может вырасти из этого зловония? Как великолепно оправдалась злодейская затея Архипелага! Конец шестой части 1 Через 5 лет друг свалил это на жену: она замазала. А еще через десять (1961) жена и сама пришла к Авениру в райком профсоюза -- просить пут?вку в Сочи. Он дал ей. Она рассыпалась в воспоминаниях о прошлой дружбе. 2 Сегодня и бытовикам приходится так же. А. И. Бурла'ке в ананьевском райкоме ответили: "У нас не отдел кадров", в прокуратуре: "Этим не занимаемся", в горсовете: "Ждите". Был без работы 5 месяцев (1964 г.). С П. К. Егорова в Новороссийске (1965) сразу же взяли подписку о выезде в 24 часа. Показал в горисполкоме лагерную грамоту "за отличную работу" -- посмеялись. Секретарь горкома просто выгнал. Тогда пош?л, дал взятку -- и остался в Новороссийске. 3 Молодая Ч-на попросила простодушную девицу показачь ей все сорок карточек из пачки. Во всех сорока одним и тем же почерком было вписано одно и тоже заболевание печени!.. А то и так: "Ваш муж (Александр Петрович Малявко-Высоцкий) умер д о суда и следствия, и поэтому реабилитирован быть не может". 4 С этим они и повалили в 1956 г.: как из затхлого сундука, принесли воздух 30-х годов и хотели продолжать с того дня, когда их арестовали. 5 Часть III, гл. 19. 6 Для справедливости добавлю по'зднее: с Колымы уехал, несчастно женился -- и потерян высокий строй души и не знает, как шею высвободить. 7 О н?м метко сказано: если раньше народовольцы становились знаменитыми языковедами благодаря вольной ссылке, то Крейнович сохранился им, несмотря на сталинский лагерь: даже на Колыме он пытался заниматься юкагирским языком. 8 Тот, который проведет процесс Галанскова-Гинзбурга. --------  * ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. Сталина нет *  "...и не раскаялись они в убийствах своих" Апокалипсис, 9, 21 -------- Глава 1. Как это теперь через плечо Конечно, мы не теряли надежды, что будет о нас рассказано: ведь рано или поздно рассказывается правда обо вс?м, что было в истории. Но рисовалось, что это прид?т очень нескоро -- после смерти большинства из нас. И при обстановке совсем изменившейся. Я сам себя считал летописцем Архипелага, вс? писал, писал, а тоже мало рассчитывал увидеть при жизни. Ход истории всегда поражает нас неожиданностью, и самых прозорливых тоже. Не могли мы предвидеть, как это будет: безо всякой зримой вынуждающей причины вс? вздрогнет, и начн?т сдвигаться, и немного, и совсем ненадолго бездны жизни как будто приопахнутся -- и две-три птички правды успеют вылететь прежде, чем снова надолго захлопнутся створки. Сколько моих предшественников не дописало, не дохранило, не доползло, не докарабкалось! -- а мне это счастье выпало: в раствор железных полотен, перед тем как снова им захлопнуться -- просунуть первую горсточку правды. И как вещество, объятое антивеществом, -- она взорвалась тотчас же! Она взорвалась и повлекла за собой взрыв писем людских -- но этого надо было ждать. Однако и взрыв газетных статей -- через скрежет зубовный, через ненависть, через н?хоть -- взрыв каз?нных похвал, до оскомины. Когда бывшие зэки из трубных выкликов всех сразу газет узнали, что вышла какая-то повесть о лагерях и газетчики е? наперехл?б хвалят, -- решили единодушно: "опять брехня! спроворились и тут соврать". Что наши газеты с их обычной непомерностью вдруг да накинутся хвалить правду -- ведь этого ж, вс?-таки, нельзя было вообразить! Иные не хотели и в руки брать мою повесть. Когда же стали читать -- вырвался как бы общий слитный стон, стон радости -- и стон боли. Потекли письма. Эти письма я храню. Слишком редко наши соотечественники имеют случай высказаться по общественным вопросам, а бывшие зэки -- тем более. Уж сколько разуверялись, уж сколько обманывались -- а тут поверили, что начинается-таки эра правды, что можно теперь смело говорить и писать! И обманулись, конечно, в который раз... "Правда восторжествовала, но поздно!" -- писали они. И даже еще поздней, потому что нисколько не восторжествовала... Ну, да были и трезвые, кто не подписывался в конце писем ("берегу здоровье в оставшиеся дни моей жизни" ), или сразу, в самый накал газетного хвалебствия, спрашивал: "Удивляюсь, как Волковой дал тебе напечатать эту повесть? Ответь, я волнуюсь, не в БУРе ли ты?.." или "Как это еще вас обоих с Твардовским не упрятали?" А вот так, заел у них капкан, не срабатывал. И что ж пришлось Волковы'м? -- тоже браться за перо! тоже письма писать. Или. в газеты опровержения. Да они, оказывается, и очень грамотные есть. Из этого второго потока писем мы узна?м, и как их зовут-то, как они сами себя называют. Мы вс? слово искали, лагерные хозяева да лагерщики, нет -- практические работники, вот как! вот словцо золотое! "Чекисты" вроде не точно, ну они -- практические работники, так они выбрали. Пишут: "Иван Денисович -- подхалим". (В. В. Олейник, Актюбинск) "К Шухову не испытываешь ни сострадания, ни уважения". (Ю. Матвеев, Москва) "Шухов осужд?н правильно... А что' зэ-ка зэ-ка делать на воле?" (В. И. Силин, Свердловск) "Этих людишек с подленькой душонкой судили слишком мягко. Т?мных личностей Отечественной войны... мне не жаль". (Е. А. Игнатович, г. Кимовск) "Шухов -- "квалифицированный, изворотливый и безжалостный шакал. Законченный эгоист, живущий только ради брюха". (В. Д. Успенский, Москва)1 "Вместо того, чтобы нарисовать картину гибели преданнейших людей в 1937 году, автор избрал 1941 год, когда в лагерь в основном попадали шкурники.2 В 37-м не было Шуховых3, а шли на смерть угрюмо и молча с думою о том, кому это нужно?.."4 (П. А. Панков, Краматорск). О лагерных порядках: "А зачем давать много питания тому, кто не работает? Сила у него оста?тся неизрасходованной... С преступным миром еще слишком мягко обращаются". (С. И. Головин, Акмолинск) "А насч?т норм питания не следует забывать, что они не на курорте. Должны искупить вину только честным трудом". (старшина Базунов, Оймякон, 55 лет, состарился на лагерной службе) "В лагерях меньше злоупотреблений, чем в каком-либо другом советском учреждении (!!) Утверждаю, что сейчас в лагерях стало строже". (В. Караханов, Подмосковье) "Эта повесть оскорбляет солдат, сержантов и офицеров МООП. Народ -- творец истории, но как показан этот народ..? -- в виде "попок", "остолопов", "дураков"." (Базунов) "Мы, исполнители, -- тоже люди, мы тоже шли на геройство: не всегда подстреливали падающих и, таким образом, рисковали своей службой". (Григ. Трофимович Железняк)5 "Весь день в повести насыщен отрицательным поведением заключ?нных без показа роли администрации... Но содержание заключ?нных в лагере не является причиной периода культа личности, а связано с исполнением приговора". (А. И. Григорьев) "Охрана не знала, кто за что сидит".6 (Караханов) "Солженицын так описывает всю работу лагеря, как будто там и партийного руководства не было. А ведь и ранее, как и сейчас, существовали партийные организации и направляли всю работу согласно совести". (Практические работники) "только выполняли, что' с них требовали положения, инструкции, приказы. Ведь эти же люди, что работали тогда, работают и сейчас (!!)7, может быть добавилось процентов десять, и за хорошую работу поощрялись не раз, являются на хорошем счету как работники". "Горячее негодующее возмущение у всех сотрудников МООП... Просто удивляешься, сколько ж?лчи в этом произведении... Он специально настраивает народ на МВД!.. И почему наши Органы разрешают издеваться над работниками МООП?.. Это нечестно!" (Анна Филипповна Захарова, Иркутск. обл., в МВД с 1950, в партии с 1956!) Слушайте, слушайте! Это нечестно! -- вот крик души! 45 лет терзали туземцев -- и это было честно. А повесть напечатали -- это нечестно! "Такой дряни еще не приходилось переваривать... И это не только мо? мнение, много нас таких, имя нам легион."8 Да короче: "Повесть Солженицына должна быть немедленно изъята изо всех библиотек и читален". (А. Кузьмин, Ор?л) Так и сделано, только постепенно. "Эту книгу надо было не печатать, а передать материал в органы КГБ". (Аноним,9 ровесник Октября) Да так почти и произошло, угадал ровесничек. И еще другой Аноним, уже поэт: Ты слышишь, Россия, На совести нашей Единого пятнышка нет! Опять это "инкогнито проклятое"! Узнать бы -- сам ли расстреливал, или только посылал на смерть, или обыкновенный ортодокс, -- и вот тебе аноним! Аноним без пятнышка... И, наконец, -- широкий философский взгляд: "История никогда не нуждалась в прошлом (!!), и тем более не нуждается в н?м история социалистической культуры". (А. Кузьмин) История не нуждается в прошлом! -- вот до чего договорились Благомыслы. А в ч?м же она нуждается? -- в будущем, что ли?.. И вот они-то пишут историю!.. И что' можно сейчас возразить всем им, всем им против их слитного невежества? И как им сейчас можно объяснить?.. Ведь истина всегда как бы застенчива, она замолкает от слишком наглого напора лжи. Долгое отсутствие свободного обмена информации внутри страны приводит к пропасти непонимания между целыми группами населения, между миллионами -- и миллионами. Мы просто перестаем быть единым народом, ибо говорим действительно на разных языках. ___ А вс?-таки прорыв совершился! Уж как была крепка, как над?жна казалась навек отстроенная стена лжи -- а зазияла брешь, и прорвалась информация. Еще вчера у нас никаких лагерей не было, никакого Архипелага -- а сегодня всему народу и всему миру увиделось: лагеря! да еще фашистские! Как же быть?? Многолетние мастера выворачивания! изначальные хвалебщики! -- да неужели вы это стерпите? Вы -- и оробеете? Вы -- и поддадитесь?.. Да конечно же нет! Мастера выворачивания первые и хлынули в эту брешь! Они как будто годами только е? и ждали, чтобы наполнить е? своими серокрылатыми телами и радостным -- именно радостным! -- хлопаньем крыльев закрыть от изумл?нных зрителей собственно Архипелаг. Их первый крик -- мгновенно найденный, инстинктивный, был: это не повторится! Слава Партии! -- это не повторится! Ах, умницы, ах, мастера заделки! Ведь если "это не повторится", так уж само собой приразумевается, что сегодня этого нет! В будущем -- не будет, а сегодня конечно же не существует! Так ловко хлопали они своими крыльями в бреши -- и Архипелаг, едва появившись взорам, уже стал и миражом: его и нет, и не будет, ну может быть разве только -- был... Так ведь -- культ личности! (Удобный этот "культ личности"! -- выпустил изо рта, и как будто что-то объяснил.) А что' действительно есть, что' осталось, что' наполняет брешь, и что' пребудет вовек -- это "Слава Партии!" (Сперва как будто слава за то, что "не повторится", а потом и сразу почти уже как будто слава и за сам Архипелаг, это сливается, не разделишь: еще и журнала того не достали с повестью, но всюду слышим: "Слава Партии!" Еще не дочитали до того места, как пл?ткой бьют, но со всех сторон гремит: "Слава Партии!") Та'к херувимы лжи, хранители Стены, прекрасно справились с первым моментом. Но брешь-то вс?-таки оставалась. И крылья их не могли на том успокоиться. Второе усилие их было -- подменить! Как фокусник, почти не закрывая платочком, меняет курицу на апельсин, так подменить и весь Архипелаг, и вместо того, который в повести показан, представить зрителям уже совсем другой, гораздо более благородный. Сперва попытки эти были осторожны (предполагали, что автор повести близок к трону), и подмену надо было делать, непрерывно хваля повесть. Но И. Чичеров10 справился, сразу наметил основные пути. Взахл?б нахвалясь, он стал в рецензии рассказывать об Архипелаге "от очевидцев" -- рассказывать о коммунистах в лагере, которые, правда, "...не собирали партийных взносов, но проводили ночами тайные партийные собрания (?), обсуждали политические новости... За пение ш?потом "Интернационала" по доносам стукачей гноились в карцерах... Бендеровцы, власовцы, издевались над настоящими коммунистами и калечили их заодно (!) с лагерным начальством... Но всего этого Солженицын нам не показал. Что-то в этой страшной жизни он не сумел рассмотреть". А Чичеров и в лагере не был, но -- рассмотрел! Ну, не ловко? Лагеря-то оказывается были -- не от Советской власти, не от Партии! (Наверно, и суды были -- не советские.) В лагерях верховодили-то власовцы и бендеровцы заодно с начальством. (Вот тебе раз! А мы Захаровой поверили, что у начальников лагерных -- партийные книжки, и были всегда!) Да еще не всех в московской газете печатают! Вот наш рязанский вожак писатель Н. Шундик предложил в интервью для АПН, для Запада, да не напечатали (может, и АПН -- з а о д н о?..) еще такой вариант оценки Архипелага: "проклятье международному империализму, который спровоцировал все эти лагеря!" А ведь умно! А ведь здорово! Но не пошло'... То есть в общем лагеря были какие-то иностранные, чужеродные, не наши, то ли берианские, то ли власовские, то ли немецкие, ч?рт их знает, а наши люди там только сидели и мучились. Да и "наши"-то люди -- это не все наши люди, обо всех "наших" газетных столбцов не хватит, наши -- это только коммунисты! Вместе с нами протащившись по всему быту Архипелага, читатель может ли теперь увидеть такое место и такое время, когда подходила пора петь "Интернационал" ш?потом? Спотыкаясь после лесоповала -- небось не попо?шь? Разве только если целый день ты просидел в капт?рке... А -- о ч?м ночные партийные собрания (опять же -- в капт?рке или в санчасти и уж тогда дневные, конечно, зачем же ночью?..)? Выразить недоверие ЦК? Да вы с ума сошли! Недоверие Берии? Да ни в коем случае, он член Политбюро! Недоверие ГБ? Нельзя, е? создал сам Дзержинский! Недоверие нашим советским судам? Это вс? равно, что недоверие Партии, страшно и сказать. (Ведь ошибка произошла только с тобой одним -- так что и товарищей надо выбирать поосторожней, они-то осуждены -- правильно!) Простой шоф?р А. Г. З-йко, не убежд?нный порханьем этих крыльев, пишет мне: "Не все были, как Иван Денисович? А какими же были? Непокорными, что ли? Может быть, в лагерях действовали "отряды сопротивления", возглавляемые коммунистами? А против кого они боролись? Против партии и правительства?" Да что за крамола! Какие могут быть "отряды сопротивления"?.. А тогда -- о ч?м собрания? О неуплате членских взносов? -- так не собирали... Обсуждать политические новости? -- зачем же для этого непременно собрания? Сойдись два носа верных (да еще подумай, кто верен!) и -- шепотком... Вот только о ч?м единственном могли быть партийные собрания в лагерях: как нашим людям захватить все придурочьи места и уцелеть, а не-наших, не-коммунистов -- спихнуть, и пусть сгорают в ледяной топке лесоповала, задыхаются в газовой камере медного рудника! И больше не придумать ничего делового -- о ч?м бы им толковать. Так еще в 1962-м году, еще повесть не дошла до читателя, -- наметили линию, как будут дальше подменять Архипелаг. А постепенно, узнавая, что автор совсем не близок к трону, совсем не имеет защиты, что автор -- и сам мираж, мастера выворачивания смелели. Оглянулись они на повесть -- да что ж мы сробели? да что ж мы ей славу пели (по холуйской привычке)? "Человек ему (Солженицыну) не удался... В душу человека... он побоялся заглянуть".11 Рассмотрелись с героем -- да он же "идеальный негерой!" Шухов -- он и "одинок", он и "дал?к от народа", жив?т, ничтожная личность, желудком -- и не борется! Вот что больше всех стало возмущать: почему Шухов не борется? Свергать ли ему лагерный режим, идти ли куда с оружием -- об этом не пишут, а только: почему не борется?? (А уж готов был у меня сценарий о Кенгирском восстании, да не смел я свиток развернуть...) Сами не показав нам ни эрга борьбы, -- они требовали е? от нас тонно-километрами! Так и всегда. После рати много храбрых. "Интересы Шухова, честно говоря, мелки. А самая страшная трагедия культа личности в том, что за колючей проволокой оказались настоящие передовые советские люди, соль нашей земли, подлинные герои времени", которые "тоже были непрочь закосить лишнюю порцию баланды... но доставали е? не лакейством".12 (А -- чем? Вот интересно -- а как?) "Солженицын сделал упор на мучительно трудных условиях. Он отош?л от суровой правды жизни". А правда жизни в том, что оставались "закал?нные в огне борьбы", "взращенные ленинской партией", которые... что же? боролись? нет, глубоко верили, что пройд?т мрачное время произвола". "Убедительно описаны некоторыми авторами муки недоедания. Но кто может отрицать, что муки мысли во сто крат сильнее голода?"13 (Особенно если ты его не испытал.) А в том и муки их мысли: что' же будет? ка'к будет? когда' нас помилуют? когда ж нас опять призовут руководить? Так ведь и весь XXII съезд был о том: кому хотели памятник ставить? Погибшим коммунистам! А просто погибшим Иванам? Нет, о них речи не было, их и не жаль. (В том-то и мина была "Ивана Денисовича", что подсунули им простого Ивана.) Порхали, трепали крыльями в бреши не уставая, уже второй год подряд. А кто мог паутинкой легенды затягивать -- затягивал. Вот например, "Известия"14 взялись поучить нас и как надо было бороться: оказывается, бежать надо было из лагеря! (не знали наши беглецы адреса автора статьи Н. Ермоловича! вот бы у кого и перекрыться!.. Но вообще советик вредный: ведь побег подрывает МВД!) Ладно, бежать, а -- дальше? Некий Алексей, повествуют "Известия", но почему-то фамилии его не называют, якобы весной 1944-го года бежал из рыбинского лагеря на фронт -- и там сразу был охотно взят в часть майором-политработником ("круто тряхнул головой, отгоняя сомнения"), фамилии майора тоже нет. Да взят не куда-нибудь, а в полковую разведку! да отпущен в поиск! (Ну, кто на фронте был, скажите: майору этому погоны недороги? партбилет недорог? В 41-м еще можно так было рискнуть, но в 44-м -- при налаженной отч?тности, при СМЕРШе?) Получил герой орден Красного Знамени (а как его по документам провели?), после войны "поспешил уйти в запас". А второго называют нам полностью: немецкий коммунист Ксавер Шварцмюллер, бежал к нам от Гитлера в 1933-м, арестован в 41-м как немец (это вс? правдоподобно). Ну, сейчас мы узнаем, как должен бороться в лагере истинный коммунист! Официальное извещение: умер в Чистополе 4. 6. 42 (загнулся на первых шагах в лагере, очень правдоподобно, особенно для иностранца), реабилитирован посмертно в 1956-м. А где же -- боролся? А вот что: есть слух, что в 1962 году его якобы видели в Риге (одна баба). Значит, он бежал! Кинулись проверять "лагерный акт смерти" (расписку, неровно оборванную) -- и представьте: там отсутствует фотография! Вы слышите, какая небывальщина: с умершего лагерника вдруг не сделана фотография! Да где ж это видано? Ну, ясно: он бежал и вс? это время боролся! Как боролся? Неизвестно. Против кого? Неизвестно. А сейчас почему не открывается? Непонятно. Такие басни тачает наш главный правительственный орган! Такой паутинкой легенд хотят закрыть от нас зинувший Архипелаг! Из тех же "Известий" вот легенда еще: в новейшее время сын узнал о посмертной реабилитации отца. И какое же его главное чувство? Может быть, гнев, что отца его укокали ни за что? Нет, радость, облегчение: какое счастье узнать, что отец был невиновен перед Партией! Выдавливал из себя каждый паутинку, какую может. Одна на одну, одна на одну -- а вс?-таки бел-свет затягивается, а вс?-таки уже не так просматривается Архипелаг. А пока это вс? плели и ткали, пока крыльями в бреши усиленно хлопали, -- сзади, по той стороне стены подмащивались лесами и взбирались наверх главные в этом деле каменщики: чтобы немножко писатели, но чтоб и потерпевшие, чтоб и сами в лагере посидели, а то ведь и дураки не поверят, -- подмащивались Борис Дьяков, Георгий Шелест, Галина Серебрякова да Алдан-Сем?нов. Ретивости у них не отнять, они на эту брешь еще с первых дней замахивались, они на не? снизу безо всяких еще подмостей самоножно прыгали и раствор туда шл?пали, да не доставали. Серебрякова -- та плиту готовую принесла в затычку -- закрыть пробоину и еще с избытком: принесла роман об ужасах следствия над коммунистами -- как глаза вырывали, как ногами топтали. Но объяснили ей, что не подходит камень, не туда, что это новая дырка только будет. А Шелест, бывший комбриг ВЧК, еще и прежде предлагал свой "Самородок" в "Известия", да пока тема была не разрешена -- на кой он? Теперь за 12 дней до пробоины, но уже зная, где она пройд?т, наложили "Известия" шелестовский пластырь. Однако не удержал: пробило, как и не было. Еще дымилось в стене -- стал подскакивать Дьяков, нашвыривать туда свои "Записки придурка". Да кирпич лакшинской рецензии как раз ему на голову свалился: разоблачили Дьякова, что он в лагере шкуру спасал, больше ничего. Нет, так не пойдет. Нет, тут надо основательно. И стали строить леса. Ушло на это полтора года, перебивались пока газетными статьями, порханьем перепончатых крыльев. А как подмостились и кран подвели -- тут кладка пошла вся разом: в июле 1964-го -- "Повесть о пережитом" Дьякова, "Барельеф на скале" Алдан-Сем?нова, в сентябре -- "Колымские записи". В том же году в Магадане выскочила и книжечка Вяткина.15 И -- вс?. И -- заложили. И спереди, на месте закладки, совсем другое нарисовали: пальмы, финики, туземцы в купальных костюмах. Архипелаг? Как будто Архипелаг. А подменили? Да, подменили... Я этих всех книг уже коснулся, говоря о благонамеренных,16 и если бы расхождение наше с ними кончалось литературой, не было бы потребности мне на них и отзываться. Но поскольку взялись они оболгать Архипелаг, -- должен я пояснить, где именно у них декорация. Хотя читатель, одолевший всю мою вот эту книгу, пожалуй, и сам легко разглядит. Первая и главная их ложь в том, что на их Архипелаге н е  с и д и т  н а р о д, наши Иваны. Порознь или вместе нащупав, но лгут они дружно тем, что делят заключ?нных на: 1. честных коммунистов (с частным подразделением -- беспартийные пламенные коммунисты) и 2. белогвардейцев-власовцев-полицаев-бендеровцев (вали в кучу). Но все перечисленные вместе составляли в лагере не более 10-15%. А остальные 85% -- крестьяне, интеллигенция и рабочие, вся собственно-Пятьдесят Восьмая и все бесчисленные несчастные "указники" за катушку ниток и за подол колосков -- у них не вошли, пропали! А потому пропали, что они искренне не заметили своего страдающего народа! Это быдло для них и не существует, раз, вернувшись с лесоповала, не по?т ш?потом "Интернационала". Глухо упоминает Шелест о сектантках (даже не о сектантах, он их в мужских лагерях не видел!), где-то промелькнул у него один ничтожный вредитель (так и понимаемый, как вредитель), один ничтожный бытовик -- и вс?. И все национальности окраин тоже у них выпали. Уж Дьяков по времени своей сидки мог бы заметить хоть прибалтийцев? Нет, нету! (Они б и западных украинцев скрыли, да уж те слишком активно себя вели.) Весь туземный спектр выпал у них, только две крайних линии остались! Ну да ведь это для схемы и нужно, без этого схему не построишь. У Алдан-Сем?нова кто в бригаде единственная продажная душа? -- единственный там крестьянин -- Девяткин. У Шелеста в "Самородке" кто простачок-дурачок? Единственный там крестьянин Голубов. Вот их отношение к народу! Вторая их ложь в том, что л а г е р н о г о  т р у д а у них либо вовсе н е т, их герои обычно -- придурки, освобожденные от настоящего труда и проводящие дни в капт?рках, или за бухгалтерскими столами, или в санчасти (у Серебряковой -- сразу 12 человек в больничной палате, "прозванной коммунистической". Да кто ж это их собрал? Да почему ж одни коммунисты? Да не по блату ли их поместили сюда на отдых?..); либо это какое-то нестрашное, неизмождающее, неубивающее картонное занятие. А ведь десяти-двенадцати-часовой труд -- главный вампир. Он и есть полное содержание каждого дня и всех дней Архипелага. Третья их ложь в том, что у них в лагере н е лязгает зубами г о л о д, не поглощает каждый день десятки пеллагрических и дистрофиков. Никто не роется в помойках. Никто, собственно, не нуждается думать, как не умереть до конца дня. ("ИТЛ -- лагерь облегч?нного режима", -- небрежно бросает Дьяков. Посидел бы ты при том облегч?нном режиме!) Достаточно этих тр?х лжей, чтобы исказить все пропорции Архипелага -- и реальности уже не осталось, истинного тр?хмерного пространства уже нет. Теперь, согласно общему мировоззрению автора и личной его фантазии, можно сочинять, складывать из кубиков, рисовать, вышивать и плести вс?, что угодно -- в этом придуманном мире вс? можно. Теперь можно и посвятить долгие страницы описанию высоких размышлений героев (когда кончится произвол? когда нас призовут к руководству?), и как они преданы делу Партии и как Партия со временем вс? исправит. Можно описывать всеобщую радость при подписке на за?м (подписаться на за?м, вместо того, чтобы иметь деньги для ларька). Можно всегда безмолвную тюрьму наполнить разговорами (лубянский парикмахер спешит спросить, коммунист ли Дьяков... Бред!). Можно вставлять в арестантские переклички вопросы, которые от веку не задавались ("Партийность?.. Какую должность занимал?..") Сочинять анекдоты, от которых уже не смех, а понос: зэк пода?т жалобу вольнона?мному секретарю партбюро на то, что некий вольный оклеветал его, зэка, члена партии! -- в какие ослиные уши это надувается?.. (Дьяков). Или: зэк из конвоируемой колонны (благородный Петраков, сподвижник Кирова) заставляет всю колонну свернуть к памятнику Ленина и снять шапки, в том числе и конвоиров!! -- а автоматы же какой рукой?.. (Алдан-Сем?нов) У Вяткина колымское ворь? на разводе охотно снимает шапки в память Ленина. Абсолютный бред. (А если бы правда -- не много б вышло Ленину поч?та из того). Весь "Самородок" Шелеста -- анекдот от начала до конца. Сдавать или не сдавать лагерю найденный самородок? -- для этого вопроса нужна прежде всего отчаянная смелость: за неудачу -- расстрел! (да и за сам вопрос ведь -- расстрел!)... Вот они сдали -- и еще потребовал генерал устроить их звену обыск. А что было б, если б не сдали?.. Сам же упоминает автор и соседнее "звено латыша", у которого обыск был и на работе и в бараке. Так не стояла проблема -- поддержать ли Родину или не поддержать, а -- рискнуть ли четырьмя своими жизнями за этот самородок? Вся ситуация придумана, чтобы дать проявиться их коммунизму и патриотизму. (Другое дело -- бесконвойные. У Алдан-Сем?нова воруют самородки и майор милиции и замнаркомнефти.) Но Шелест вс?-таки не угадал времени: он слишком грубо, даже с ненавистью говорит о лагерных хозяевах, что' совсем недопустимо для ортодокса. А Алдан-Сем?нов о явном злодее -- начальнике прииска, так и пишет: "он был толковый организатор" (!) Да вся мораль его такая: если начальник -- хороший, то в лагере работать весело и жить почти свободно17 Так и Вяткин: у него палач Колымы начальник Дальстроя Карп Павлов -- то "не знал", то "не понимал" творимых им ужасов, то уже и перевоспитывается. В нарисованную декорацию пришлось вс?-таки этим авторам включить для похожести и детали подлинные. У А.-Сем?нова: конвоир отбирает себе добытое золото; над отказчиками издеваются, не зная ни права, ни закона; работают при 53 градусах ниже ноля; воры в лагере блаженствуют; пенициллин зажат для начальства. -- У Дьякова: грубое обращение конвоя; сцена в Тайшете около поезда, когда с зэков не управились номера снять, пассажиры кидали заключ?нным еду и курево, а конвоиры подхватывали себе; описание предпраздничного обыска. Но эти штрихи используют авторы, чтобы только была им вера. А главное у них вот что. Словами рецензий: "В "Одном дне Ивана Денисовича" лагерная охрана -- почти звери. Дьяков показывает, что среди них много таких, кто мучительно думали"18 (но ничего не придумали). "Дьяков сохранил суровую правду жизни... Для него бесправие в лагерях это... фон (!), а главное то, что советский человек не склонил головы перед произволом... Дьяков видит и честных чекистов, которые шли на подвиг, да, на подвиг!"19 (Этот подвиг -- устраивать коммунистов на хорошие места. Впрочем подвиг видят и у заключ?нного коммуниста Конокотина: он, "оскорбленный безумным обвинением... лиш?нный свободы... продолжал работать" препаратором! То есть в том подвиг, что не дал повода выгнать себя из санчасти на общие.)20 Чем венчается книга Дьякова? "Вс? тяжкое ушло" (погибших он не вспоминает), "вс? доброе вернулось". "Ничто не зач?ркнуто". У А.-Сем?нова: "Несмотря на вс? -- мы не чувствуем обиды". Хвала Партии -- это она уничтожила лагеря! (Стихотворный эпилог.) Да уничтожила ли?.. Не осталось ли чего?.. И потом -- кто их создал, лагеря?.. Молчат. А что' вот ответить заключ?нному А. К. К-ву, он спрашивает: "А при Берии Советская власть была или нет? Почему она ему не помешала?.." Или П. Р. М-ку: "Как же могло так статься, что у власти стоит народ и народ для народа допустил такую тиранию?" Наши авторы ведь не заботились о пайке, и не работали, они вс? время мыслили высоко -- так ответьте! Молчат. Глушь...21 Вот и вс?. Дырка заделана и закрашена (еще подмазал генерал Горбатов под цвет). И не было дырки в Стене! А сам Архипелаг если и был, то -- какой-то призрачный, ненастоящий, маленький, не стоящий внимания. Что еще? На всякий случай еще подмажут журналисты. Вот Мих. Берестинский по поручению неутомимой "Лит. газеты" (кроме литературы, она ничего не упустит) съездил на станцию Ерцево. И сам ведь, оказывается, сидел. Но как глубоко он растроган новыми хозяевами островов: "Невозможно даже представить себе в сегодняшних исправ-труд органах, в местах заключения, людей, хотя бы отдаленно напоминающих Волкового...22 Теперь это подлинные коммунисты. Суровые, но добрые и справедливые люди. Не надо думать, что это бескрылые ангелы... (Очевидно, такое мнение вс? же существует... -- А. С.) Заборы с колючей проволокой, сторожевые вышки, увы, пока нужны. Но офицеры с радостью рассказывают, что вс? меньше и меньше поступает "контингента"23 (А чему они радуются -- что до пенсии не дотянут, прид?тся работу менять?) Ма-аленький такой Архипелажик, карманный. Очень необходимый. Тает, как леденец. Кончили работу. Но наверно на леса еще лезли доброхоты с мастерками, с кистями, с в?драми штукатурки. И тогда крикнули на них: -- Цыц! Назад! вообще не вспоминать! Вообще -- забыть! Никакого Архипелага не было -- ни хорошего, ни плохого! Вообще -- замолчать! Забыть! Так первый ответ был -- судорожное порханье. Второй -- основательная закладка пролома. Третий ответ -- забыть?. Право воли знать об Архипелаге вернулось в исходную глухую точку -- в 1953 год. И спокойно снова любой литератор может распускать благонюни о перековке блатных. Или снимать фильм, где служебные собаки сладострастно рвут людей. Вс? делать так, как бы не было ничего, никакого пролома в Стене. И молод?жь, уставшая от этих поворотов (то в одну сторону говорят, то в другую), машет рукой -- никакого "культа", наверно, не было, и никаких ужасов не было, очередная трепотня. И ид?т на танцы. Верно сказано: пока бьют -- пота' и кричи! А по'сле кричать станешь -- не поверят. ___ Когда Хрущев, вытирая слезу, давал разрешение на "Ивана Денисовича" он ведь тв?рдо уверен был, что это -- про сталинские лагеря, что у  н е г о -- таких нет. И Твардовский, хлопоча о верховной визе, тоже искренне верил, что это -- о прошлом, что это -- кануло. Да Твардовскому простительно: весь публичный столичный мир, окружавший его, тем и жил, что вот -- оттепель, что вот -- хватать прекратили, что вот -- два очистительных съезда, что вот возвращаются люди из небытия, да много их! За красивым розовым туманом реабилитаций скрылся Архипелаг, стал невидим вовсе. Но я-то, я! -- ведь и я поддался, а мне непростительно. Ведь и я не обманывал Твардовского! Я тоже искренне думал, что прин?с рассказ -- о прошлом! Уж мой ли язык забыл вкус баланды? -- я ведь клялся не забывать. Уж я ли не усвоил природы собаководов? Уж я ли, готовясь в летописцы Архипелага, не осознал, до чего он сроден и нужен государству? О себе, как ни о ком, я уверен был, что надо мною не властен этот закон: Дело-то забывчиво, тело-то заплывчиво. Но -- заплыл. Но -- влип... Но -- поверил... Благодушию метрополии поверил. Благополучию своей новой жизни. И рассказам последних друзей, приехавших оттуда: мягко стало! режим послабел! выпускают, выпускают! целые зоны закрывают! энкаведешников увольняют... Нет, -- прах мы есть! Законам праха подчинены. И никакая мера горя не достаточна нам, чтоб навсегда приучиться чуять боль общую. И пока мы в себе не превзойд?м праха -- не будет на земле справедливых устройств -- ни демократических, ни авторитарных. Так вот неожидан оказался мне еще третий поток писем от зэков н ы н е ш н и х, хотя он-то и был самый естественный, хотя его-то и должен был я ждать в первой череде. На измятых бумажках, истирающимся карандашом, потом в конвертах случайных, надписанных уже часто вольняшками и отправленных, значит по левой -- слал мне свои возражения, и даже гнев, -- сегодняшний Архипелаг. Те письма были тоже общий слитный крик. Но крик: "А мы!!??" Ведь газетный шум вокруг повести, изворачиваясь для нужд воли и заграницы, трубился в том смысле, что: "это -- было, но никогда не повторится". И взвыли зэки: как же не повторится, когда мы сейчас сидим, и в тех же условиях?! "Со врем?н Ивана Денисовича ничего не изменилось", -- дружно писали они из разных мест. "Зэк прочтет вашу книгу, и ему станет горько и обидно, что вс? осталось так же". "Что' изменилось, если остались в силе все законы 25-летнего заключения, выпущенные при Сталине?" "Кто' же сейчас культ личности, что опять сидим ни за что?" "Ч?рная мгла закрыла нас -- и нас не видят". "Почему же остались безнаказаны такие, как Волковой?.. Они и сейчас у нас воспитателями". "Начиная от захудалого надзирателя и кончая начальником управления, все кровно заинтересованы в существовании лагерей. Надзорсостав за любую мелочь фабрикует Постановление; оперы чернят личные дела... Мы -- двадцатипятилетники, -- булка с маслом, и ею насыщаются те порочные, кто призваны наставлять нас добродетели. Не так ли колонизаторы выдавали индейцев и негров за неполноценных людей? Против нас восстановить общественное мнение ничего не стоит, достаточно написать статью "Человек за реш?ткой"...24 и завтра народ будет митинговать, чтобы нас сожгли в печах". Верно. Ведь вс? верно. -- "Ваша позиция -- арьергард!" -- огорошил меня Ваня Алексеев. И от всех этих писем я, ходивший для себя в героях, увидел себя виноватым кругом: за десять лет я потерял живое чувство Архипелага. Для н и х, для с е г о д н я ш н и х зэков моя книга была -- не в книгу, и правда -- не в правду, если не будет продолжения, если не будет дальше сказано еще и о  н и х. Чтоб сказано было -- и чтоб изменилось! Если слово не о деле и не вызовет дела -- так и на что оно? ночной лай собак на деревне? (Я рассуждение это хотел бы посвятить нашим модернистам: вот так наш народ привык понимать литературу. И нескоро отвыкнет. И надо ли отвыкать?) И очнулся я. И сквозь розовые благовония реабилитаций различил прежнюю скальную громаду Архипелага, его серые контуры в вышках. Состояние нашего общества хорошо описывается физическим полем. Все силовые линии этого поля направлены от свободы к тирании. Эти линии очень устойчивы, они врезались, они вкаменились, их почти невозможно взвихрить, сбить, завернуть. Всякий внес?нный заряд или масса легко сдуваются в сторону тирании, но к свободе им пробиться -- невозможно. Надо запрячь десять тысяч волов. Теперь-то, после того как книга моя открыто объявлена вредной, напечатание е? признано ошибкой ("последствия волюнтаризма в литературе"), изымается она уже и из вольных библиотек, -- упоминание одного имени Ивана Денисовича или моего стало на Архипелаге непоправимой крамолой. Но тогда-то! тогда -- когда Хрущев жал мне руку и под аплодисменты представлял тем тр?м сотням, кто считал себя элитой искусства, когда в Москве мне делали "большую прессу" и корреспонденты томились у моего гостиничного номера, когда открыто было объявлено, что партия и правительство поддерживают такие книги, когда Военная Коллегия Верховного Суда гордилась, что меня реабилитировала (как сейчас, наверно, раскаивается) и юристы-полковники заявляли с е? трибуны, что книгу эту в лагерях должны читать! -- тогда-то немые, безгласные, ненаименованные силы поля невидимо уп?рлись -- и книга остановилась!! Тогда остановилась! И в редкий лагерь она попала законно, так, чтоб е? брали читать из библиотеки КВЧ. Из библиотек е? изъяли. Изымали е? из бандеролей, приходивших кому-то с воли. Тайком, под полой, приносили е? вольняшки, брали с зэков по 5 рублей, а то будто и по 20 (это -- хрущ?вскими рублями! и это с зэков! но зная бессовестность прилагерного мира, не удивишься). Зэки проносили е? в лагерь через шмон, как нож; дн?м прятали, а читали по ночам. В каком-то североуральском лагере для долговечности сделали ей металлический перепл?т. Да что говорить о зэках, если и на сам прилагерный мир распространялся тот же немой, но всеми принятый запрет! На станции Вис Северной железной дороги вольная Мария Асеева написала в "Лит. газету" одобрительный отзыв на повесть --и то ли в ящик почтовый бросила, то ли неосторожно оставила на столе, -- но через 5 часов после написания отзыва секретарь парторганизации В. Г. Шишкин обвинял е? в политической провокации (и слова-то находят!) -- и тут же она была арестована.25 В Тираспольской ИТК-2 заключ?нный скульптор Г. Недов в своей придурочной мастерской лепил фигуру заключ?нного (фот. 10), сперва из пластилина. Начальник режима капитан Солодянкин обнаружил: "Да ты заключ?нного делаешь? Кто дал тебе право? Это -- контрреволюция!" Схватил фигурку за ноги, разодрал и на пол швырнул половинки: "Начитался каких-то Иван Денисовичей!" (Но дальше не растоптал, и Недов половинки спрятал.) По жалобе Солодянкина Недов был вызван к начальнику лагеря Бакееву, но за это время успел в КВЧ раздобыть несколько газет. "Мы тебя судить будем! Ты настраиваешь людей против советской власти!" -- загремел Бакаев. (А понимают, чего стоит вид зэка!) "Разрешите сказать, гражданин начальник... Вот Никита Сергеевич говорит... Вот товарищ Ильич?в..." -- "Да он с нами как с равными разговаривает!" -- ахнул Бакаев. -- Лишь через полгода Недов отважился снова достать те половинки, склеил их, отлил в баббите и через вольного отправил фигуру за зону. * Фото 10. Скульптура Недова Начались по ИТК-2 поиски повести. Был общий генеральный шмон в жилой зоне. Не нашли. Как-то Недов решил им отомстить: с "Гранит не плавится" Тевекеляна устроился вечером, будто от комнаты загородясь (при стукачах ребят просил прикрыть), а чтоб в окно было видно. Быстро стукнули. Вбежали трое надзирателей (а четв?ртый извне через окно смотрел, кому он передаст). Овладели! Унесли в надзирательскую, спрятали в сейф. Надзиратель Чижик, руки в боки, с огромной связкой ключей: "Нашли книгу! Ну, теперь тебя посадят!" Но утром офицер посмотрел: "Эх, дураки!.. Верните". Так читали зэки книгу, "одобренную партией и правительством"!.. ___ В заявлении советского правительства от декабря 1964 года говорится: "Виновники чудовищных злодеяний ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не должны избежать справедливого возмездия... Ни с чем не сравнимы злодеяния фашистских убийц, стремившихся уничтожить целые народы". Это -- к тому, чтобы в ФРГ не разрешить применять сроков давности по прошествии двадцати лет. Только вот с а м и х  с е б я судить не хочется, хотя бы и "стремились уничтожить целые народы". У нас много печатается статей о том, как важно наказывать сбежавших западногерманских преступников. Есть просто специалисты по таким статьям, например Лев Гинзбург. Он пишет (говорят, что -- для аналогии): какая моральная подготовка должна была быть проведена нацистами, чтобы массовые убийства показались им естественными и нравственными? Теперь законодатели ищут защиты в том, что не они же исполняли приговоры! А исполнители -- в том, что не они же издавали законы! Как знакомо... Мы только что прочли у наших практических: "Содержание заключ?нных связано с исполнением приговора... Охрана не знала, кто за что сидит". Так надо было узнать, если вы люди! Потому вы и злодеи, что не имели ни гражданского, ни человеческого взгляда на охраняемых людей. А разве не было инструкций и у нацистов? А разве не было у нацистов веры, что они спасают арийскую расу? Да и наши следователи не запнутся (уже не запинаются) ответить: а зачем же заключ?нные сами на себя показывали? Надо было, мол, тв?рдо стоять, когда мы их пытали! А зачем же доносчики сообщали ложные факты? Ведь мы опирались на них, как на свидетельские показания! Было короткое время -- они забеспокоились. Уже упомянутый В. Н. Ильин (бывший ген.-лейтенант МГБ) сказал по поводу Столбуновского (следователя генерала Горбатова, тот помянул его): "Ай, ай, как нехорошо! Ведь у него теперь неприятности начались. А человек хорошую пенсию получает". -- Да потому за перо взялась и А. Ф. Захарова -- взволновалась, что скоро за всех возьмутся; и о капитане Лихошерстове (!), которого "очернил" Дьяков, написала горячо: "Он и сейчас капитан, секретарь парторганизации (!), трудится на сельхозе. И представляете, как ему трудно сейчас работать, когда о н?м такое пишут! Ид?т разговор, что Лихошерстова будут разбирать и чуть ли не привлекать!26 Да за что?! Хорошо, если это только разговор, а не исключена возможность, что и додумаются. Вот уж это произвед?т настоящий фурор среди сотрудников МООП. Разбирать за то, что он выполнял все указания, которые давались сверху? А теперь он должен отчитываться за тех, кто давал эти указания? Вот это здорово! Стрелочник виноват!" Но переполох быстро кончился. Нет, отвечать никому не придется. Разбирать не будут никого. Может быть, вот штаты немного кое-где сократились, -- да ведь перетерпеть -- и расширятся! А пока гебисты, кто еще не дослужил до пенсии или кому надо к пенсии добрать, пошли в писатели, в журналисты, в редакторы, в лекторы-антирелигиозники, в идеологические работники, кто -- в директоры предприятий. Сменив перчатки, они по-прежнему будут нас вести. Так и над?жнее. (А кто хочет пребывать на пенсии -- пусть благоденствует. Например, подполковник в отставке Хурденко. Подполковник, экий чин! -- небось, батальоном командовал? Нет, в 1938-м году начинал с простого вертухая, держал кишку насильственного питания.) А в архивных управлениях пока, не торопясь, просматривают и уничтожают все лишние документы: расстрельные списки, постановления на ШИзо и БУРы, материалы лагерных следствий, доносы стукачей, лишние данные о Практических Работниках и конвоирах. Да и в санчасти, и в бухгалтерии -- везде найдутся лишние бумаги, лишние следы... ...Мы прид?м и молча сядем на пиру. Мы живые были вам не ко двору. А сегодня мы безмолвны и мертвы, Но и м?ртвых нас еще боитесь вы! (Виктория Г., колымчанка) Заикн?мся: а что, правда, вс? стрелочники да стрелочники? А как -- со Службой Движения? А повыше, чем вертухаи, практические работники да следователи? Те, кто только указательным пальцем шевелил? Кто только с трибуны несколько слов... Еще раз, как это? -- "виновники чудовищных злодеяний... ни при каких обстоятельствах... справедливого возмездия... ни с чем не сравнимы... стремившихся уничтожить целые народы..." Тш-ш-ш! Тш-ш-ш! Потому-то в августе 1965 года с трибуны Идеологического Совещания (закрытого совещания о Направлении наших умов) и было возглашено: "Пора восстановить полезное и правильное понятие враг народа!" 1 Этот пенсионер -- не тот ли Успенский, который отца своего, священняка, убил -- и сделал на том лагерную карьеру? 2 Ну да, простые беспартийные, военнопленные. 3 Еще сколько!.. Побольше ваших! 4 Какая интеллектуальная глубина думы! Кстати, не так уж молча: с непрерывными раскаяниями и просьбами помиловать. 5 Железняк и меня самого п о м н и т: "прибыл в кандальном этапе, выделялся склочным характером; потом был отправлен в Джезказган и сам вместе с Кузнецовым был во главе восстания"... 6 Мы? -- "только выполняли приказ", "мы не знали". 7 Очень важное свидетельсгво! 8 Верно, что -- легион, верно. Только впопыхах не проверили по Евангелию цитату. Легион-то -- Б Е С О В... 9 На всякий случай тоже прячется: чорт его знает, куда еще рван?т ветер!.. 10 "Московская правда" -- 8 декабря 1962 года. 11 "Казахстанская правда" -- 6.10.64, письмо дипломата А. Гудзенко. 12 "Казахстанская правда" -- 27.8.64. 13 "Красноярский рабочий" -- 27.9.64. 14 25 апреля 1964 г. 15 В. Вяткин -- "Человек рождается дважды". 16 Часть III, глава 11. 17 Такое впечатление, что А.-Сем?нов знает быт вольных начальников и места те видал, а вот быт заключ?нных знает плохо, то и дело у него клюквы: баптисты у него -- "бездельничают", татарин-конвоир подкормил татарина-зэка, и п о э т о м у решили зэки, что парень -- стукач! Да не могли так решить, ибо конвой однодневен и стукачей не держит. 18 "Тюменская правда", 13.8.64. 19 Волгин. "Солдаты революции" -- "Красноярский рабочий" -- 27.9.64. 20 М. Чарный. "Коммунисты остаются коммунистами" -- "Лит. газета" -- 15.9.64. 21 Если говорить о л и ч н о м тоне этих сочинений, то наиболее умеренный тон у Шелеста -- он вс?-таки коснулся боком лиха (хоть может быть большую часть срока и откантовался, как его герой Заборский). В его рассказах есть реальные черты лагеря. -- Наиболее неприятный тон у Дьякова. И здесь не одна круглая котиковая шапка (в Особом лагере!) и одеколон, и жалоба, что ему, видите ли, "холодно" в капт?рке личных вещей, -- но явная ложь, чтобы скрыть свои лагерные удачи ("в лагере должностей не раздают, кого куда -- решает статья обвинения и срок" -- но больше того -- к у м!); при переделке "Записок" -- искажение мотивов, по которым тянулся устроиться в санчасть; задним числом приписывание себе невероятной смелости в разговорах с надзирателями, операми, и будто бы даже начальника КВЧ обозвал лгуном -- и все-таки был конферансье на ближайшем концерте (так может в ногах валялся?). 22 Вспомним А. Захарову: в с е  т е  ж е  и  о с т а л и с ь! 23 "Литературная газета" -- 5.9.64. 24 Касюков и Мончанская. -- "Человек за реш?ткой". "Советская Россия" -- 27.8.60. -- Инспирированная правительственными кругами статья, положившая конец недолгой (1955-1960) мягкости Архипелага. Авторы считают, что в лагерях созданы "благотворительные условия", в них "забывают о каре"; что "з/к не хотят знать своих обязанностей", "у  а д м и н и с т р а ц и и  к у д а  м е н ь ш е  п р а в ,  ч е м  у  з а к л ю ч ? н н ы х", (?) Уверяют, что лагеря -- это "бесплатный пансионат" (почему-то не взыскивают денег за смену белья, за стрижку, за комнаты свиданий). Возмущены, что в лагерях -- только 40-часовая неделя и даже будто бы "для заключ?нных труд не является обязательным" (??). Призывают: "к суровым и трудным условиям", чтобы преступник б о я л с я тюрьмы (тяж?лый труд, ж?сткие нары без матрацев, запрет вольной одежды, "никаких ларьков с конфетками" и т. д., к отмене досрочного освобождения ("а если нарушишь режим -- с и д и  д а л ь ш е!") И еще -- чтобы "отбыв срок, заключ?нный не рассчитывал на милосердие". 25 Чем кончилась история -- так и не знаю. 26 Она не допускает -- "судить", этого и язык не выговорит. -------- Глава 2. Правители меняются, Архипелаг оста?тся Надо думать, Особые лагеря были из любимых детищ позднего сталинского ума. После стольких воспитательных и наказательных исканий наконец родилось это зрелое совершенство: эта однообразная, пронумерованная сухочлен?нная организация, психологически уже изъятая из тела матери-Родины, имеющая вход, но не выход, поглощающая только врагов, выдающая только производственные ценности и трупы. Трудно даже себе представить ту авторскую боль, которую испытал бы Дальновидный Зодчий, если бы стал свидетелем банкротства еще и этой своей великой системы. Она уже при н?м сотрясалась, давала вспышки, покрывалась трещинами -- но вероятно докладов о том не было сделано ему из осторожности. Система Особых лагерей, сперва инертная, малоподвижная, неугрожающая, -- быстро испытывала внутренний разогрев и в несколько лет перешла в состояние вулканической лавы. Проживи Корифей еще год-полтора -- и никак не утаить было бы от него этих взрывов, и на его утомл?нную старческую мысль легла бы тяжесть еще нового решения: отказаться от любимой затеи и снова перемешать лагеря, или же напротив, завершить е? систематическим перестрелом всех литерных тысяч. Но, навзрыд оплакиваемый. Мыслитель умер несколько прежде того.1 Умерев же, вскоре с грохотом потащил за собою костенеющей рукой и своего еще румяного, еще полного сил и воли сподвижника -- министра этих самых обширных, запутанных, неразрешимых внутренних дел. И падение Шефа Архипелага трагически ускорило развал Особых лагерей. (Какая это была историческая непоправимая ошибка! Разве можно было потрошить министра интимных дел! Разве можно было ляпать мазут на небесные погоны?!) * Фото 10. На воркутинской свалке. Так проходит слава мира... Величайшее открытие лагерной мысли XX века -- лоскуты номеров, были поспешно отпороты, заброшены и забыты! Уже от этого Особлаги потеряли свою строгую единообразность. Да что там, если реш?тки с барачных окон и замки с дверей тоже были сняты, и Особлаги потеряли приятные тюремные особенности, отличавшие их от ИТЛ. (С реш?тками наверное поспешили! -- но и опаздывать было нельзя, такое время, что надо было отмежеваться!) Как ни жаль, -- но экибастузский каменный БУР, устоявший против мятежников, -- теперь сломали и снесли вполне официально...2 Да что там, если внезапно освободили начисто из Особлагов -- австрийцев, венгров, поляков, румын, мало считаясь с их ч?рными преступлениями, с их 15-ти и 25-летними сроками и тем самым подрывая в глазах заключ?нных всю весомость приговоров. И сняты были ограничения переписки, благодаря которым только и чувствовали себя особлаговцы по настоящему заживо умершими. И даже разрешили свидания! -- страшно сказать: свидания!.. (И даже в мятежном Кенгире стали строить для них отдельные маленькие домики). Ничем не удерживаемый либерализм настолько затопил недавние Особые лагеря, что заключ?нным разрешили носить прич?ски (и алюминиевые миски с кухни стали исчезать для переделки на алюминиевые гребешки). И вместо лицевых сч?тов и вместо особлаговских бон туземцам разрешили держать в руках общегосударственные деньги и рассчитываться ими как зазонным людям. Беспечно, безрассудно разрушали ту систему, от которой сами же кормились -- систему, которую плели, вязали и скручивали десятилетиями! А закоренелые эти преступники -- хоть сколько-нибудь смягчились от поблажек? Нет! Напротив! Выявляя свою испорченность и неблагодарность, они усвоили глубоко-неверное, обидное и бессмысленное слово "бериевцы" -- и теперь всегда, когда что-нибудь им не нравилось, в выкриках честили им и добросовестных конвоиров, и терпеливых надзирателей, и заботливых опекунов своих -- лагерное руководство. Это не только было обидно для сердец Практических Работников, но сразу после падения Берии это было даже и опасно, потому что кем-то могло быть принято как исходная точка обвинения. И поэтому начальник одного из кенгирских лагпунктов (уже очищенного от мятежников и пополненного экибастузцами) вынужден был с трибуны обратиться так: "Ребята! (на эти короткие годы с 54-го до 56-го сочли возможным называть заключ?нных "ребята") Вы обижаете надзорсостав и конвой криками "бериевцы"! Я вас прошу это прекратить". На что выступавший маленький В. Г. Власов сказал: "Вы вот за несколько месяцев обиделись. А я от вашей охраны 18-лет кроме "фашист" ничего не слышу. А нам не обидно?" И обещал майор -- пресечь кличку "фашисты". Баш на баш. После всех этих злоплодных разрушительных реформ можно считать отдельную историю Особлагов законченной 1954-м годом, и дальше не отличать их от ИТЛ. Повсюду на разворошенном Архипелаге с 1954-го по 1956-й год установилось льготное время -- эра невиданных поблажек, может быть самое свободное время Архипелага, если не считать бытовых домзаков середины 20-х годов. Одна инструкция перед другой, один инспектор перед другим выкобенивались, как бы еще пораздольнее развернуть в лагерях либерализм. Для женщин отменили лесоповал! -- да, было признано, что лесоповал для женщин якобы тяж?л (хотя тридцатью непрерывными годами доказано было, что нисколько не тяж?л). -- Восстановили условно-досрочное освобождение для отсидевших две трети срока. -- Во всех лагерях стали платить деньги, и заключ?нные хлынули в ларьки, и не было разумных режимных ограничений этих ларьков, да при широкой бесконвойности какой ему режим? -- он мог на эти деньги и в пос?лке покупать. -- Во все бараки повели радио, насытили их газетами, стенгазетами, назначили агитаторов по бригадам. Приезжали товарищи лекторы (полковники!) и читали лагерникам на разные темы -- даже об искажении истории Алексеем Толстым, но не так просто было руководству собрать аудиторию, палками загонять нельзя, нужны косвенные методы воздействия и убеждения. А собравшиеся гудели о сво?м и не слушали лекторов. -- Разрешили подписывать лагерников на за?м, но кроме благонамеренных никто не был этим растроган, и воспитателям просто за руку каждого приходилось тянуть к подписному листу, чтобы выдавить из него какую-нибудь десятку (по хрущ?вски -- рубль). По воскресеньям стали устраивать совместные спектакли мужских и женских зон -- сюда валили охотно, даже галстуки покупали в ларьках. Оживлено было многое из золотого фонда Архипелага -- та самозабвенность и самодеятельность, которою он жил во времена великих Каналов. Созданы были "Советы Актива" с секторами учебно-производственным, культурно-массовым, бытовым, как местком, и с главною задачей -- бороться за производительность труда и за дисциплину. Воссоздали "товарищеские суды" с правами: выносить порицание, налагать штраф и просить об усилении режима, о неприменении двух третей. Мероприятия эти когда-то хорошо служили Руководству -- но то было в лагерях, не прошедших выучку особлаговской резни и мятежей. А теперь очень просто: первого же предсовета (Кенгир) зарезали, второго избили -- и никто не хотел идти в Совет Актива. (Кавторанг Бурковский работал в это время в Совете Актива, работал сознательно и принципиально, но с большой осторожностью, вс? время получая угрозы ножа, и ходил на собрания бендеровской бригады выслушивать критику своих действий.) А безжалостные удары либерализма вс? подкашивали и подкашивали систему лагерей. Устроены были "лагпункты облегч?нного режима" (и в Кенгире был такой!): по сути, в зоне только спать, потому что на работу ходить бесконвойно, любым маршрутом и в любое время (все и старались пораньше уйти, попозже вернуться). В воскресенье же третья часть зэков увольнялась в город до обеда, третья часть после обеда, и только одна треть оставалась не удостоенной прогулки.3 Пусть читатель поставит себя в положение лагерных руководителей и скажет: можно ли в таких условиях работать? и на какой успех можно рассчитывать? Один офицер МВД, мой спутник по сибирскому поезду в 1962 году, всю эту лагерную эпоху до 1954-го описал так: "Полный разгул! Кто не хотел -- и на работу не ходил. За свои деньги покупали телевизоры".4 У него остались очень мрачные воспоминания от той короткой недоброй эпохи. Потому что не может быть добра, если воспитатель стоит перед арестантом как проситель, не имея позади себя ни пл?тки, ни БУРа, ни шкалы голода! Но еще как будто было мало этого всего! -- еще двинули по Архипелагу тараном зазонного содержания: арестанты вообще уходят жить за зону, могут обзаводиться домами и семьями, зарплата им выплачивается, как вольным, вся (уже не удерживается на зону, на конвой, на лагерную администрацию), а с лагерем у них только та оста?тся связь, что раз в две недели они приходят сюда отмечаться. Это был уже конец!.. Конец света или конец Архипелага, или того и другого вместе! -- а юридические органы еще восхваляли это зазонное содержание как гуманнейшее и новейшее открытие коммунистического строя!5 После этих ударов оставалось, кажется, только распустить лагеря -- и вс?. Погубить великий Архипелаг, погубить, рассеять и обескуражить сотни тысяч практических работников с их ж?нами, детьми и домашним скотом, свести на ничто их выслугу лет, их звания, их беспорочную службу! И кажется это уже началось: стали приезжать в лагеря какие-то "Комиссии Верховного Совета" или проще "разгрузочные" и, отстраняя лагерное руководство, заседали в штабном бараке и выписывали ордера на освобождение с такой л?гкостью и безответственностью, будто это были ордера на арест. Над всем сословием Практических Работников нависла смертельная угроза. Надо было что-то предпринимать! Надо же было бороться! ___ Всякому важному общественному событию в СССР уготован один из двух жребиев: либо оно будет замолчано, либо оно будет оболгано. Я не могу назвать значительного события в стране, которое избежало бы этой рогатки. Так и вс? существование Архипелага: большую часть времени оно замалчивалось, когда же что-нибудь о н?м писали -- то лгали: во времена ли великих Каналов или о разгрузочных комиссиях 1956-го года. Да с комиссиями этими даже и без газетного наговора, без внешней необходимости, мы сами способствовали, чтобы сентиментально прилгать тут. Ведь как же не растрогаться: мы привыкли к тому, что даже адвокат нападает на нас, а тут прокурор -- и нас защищает! Мы истомились по воле, мы чувствуем -- там какая-то новая жизнь начинается, мы это видим и по лагерным изменениям -- и вдруг чудодейственная полновластная комиссия, поговорив с каждым пять-десять минут, вручает ему железнодорожный билет и паспорт (кому-то -- и с московской пропиской)! Да что же, кроме хвалы, может вырваться из нашей истощ?нной, вечно-простуженной хрипящей арестантской груди? Но если чуть приподняться над нашей колотящейся радостью, бегущей упихивает тряпки в дорожный мешок, -- таково ли должно было быть окончание сталинских злодеяний? Не должна ли была бы эта комиссия выйти перед общим строем, снять шапки и сказать: -- Братья! Мы присланы Верховным Советом просить у вас прощения. Годами и десятилетиями вы томились тут, не виновные ни в ч?м, а мы собирались в торжественных залах под хрустальными люстрами и ни разу о вас не вспомнили. Мы покорно утверждали все бесчеловечные указы Людоеда, мы -- соучастники его убийств. Примите же наше позднее раскаяние, если можете. Ворота -- открыты, и вы -- свободны. Вон, на площадке, садятся самол?ты с лекарствами, продуктами и т?плой одеждой для вас. В самол?тах -- врачи. В обоих случаях -- освобождение, да не так оно подано, да не в том его смысл. Разгрузочная комиссия -- это аккуратный дворник, который ид?т по сталинским блевотинам и тщательно убирает их, только всего. Здесь не закладываются новые нравственные основы общественной жизни. Я привожу дальше суждение А. Скрипниковой, с которым я вполне согласен. Заключ?нные по одиночке (опять разобщ?нные!) вызываются на комиссию в кабинет. Несколько вопросов о сути его судебного дела. Они заданы доброжелательно, вполне любезно, но они клонятся к тому, что заключ?нный должен признать свою вину (не Верховный Совет, а опять-таки несчастный заключ?нный!) Он должен помолчать, он должен голову склонить, он должен попасть в положение прощ?нного, а не прощающего! То есть, маня свободой, от него добиваются теперь того, чего раньше не могли вырвать и пытками. Зачем это? Это важно: он должен вернуться на волю робким! А заодно протоколы комиссии представят Истории, что сидели-то в основном виноватые, что уже таких-то зверских беззаконий и не было, как разрисовывают. (Может быть, и финансовый был расч?тец: не будет реабилитации -- не будет реабилитационной компенсации.6 Такое истолкование освобождения не взрывало и самой системы лагерей, не создавало помех новым поступлениям (которые не пресекались и в 1956-57-м), никаких не получалось обязательств, что их тоже освободят. А тех, кто перед комиссией по непонятной гордости отказывался признать себя виновным? Тех оставляли сидеть. Не очень было их и мало. (Женщин, не раскаявшихся в Дубровлаге в 1956 году, собрали и отправили в Кемеровские лагеря.) Скрипникова рассказывает о таком случае. Одна западная украинка имела 10 лет за мужа-бендеровца, от не? потребовали теперь признать, что сидит за мужа-бандита. "Ни, нэ скажу". -- "Скажи, на свободу пойдешь!" -- "Ни, нэ скажу. Вин -- нэ який не бандит, вин -- ОУНовец". -- "Ну, а не хочешь -- сиди!" (председатель комиссии -- Соловь?в). -- Прошло всего несколько дней, и к ней приш?л на свидание едущий с севера муж. У него было 25 лет, он легко признал себя бандитом и помилован. Он не оценил жениной стойкости, а накинулся на не? с упр?ками: "Та казала б, шо я -- дьявол с хвостом, шо копыта у меня бачила. А яка мини теперь справа с хозяйством та детьми?" Напомним, что и Скрипникова отказалась признать себя виновной, и осталась еще три года сидеть. Так даже эра свободы пришла на Архипелаг в прокурорской мантии. Но вс? же не пуст был переполох Практических Работников: небывалое сочетание зв?зд сошлось на небе Архипелага в 1955-56 годах. Это были его роковые годы и могли бы стать его последние годы! Если бы люди, облеч?нные высшей властью и отягченные полнотой информации о своей стране, еще были бы пронизаны и пропитаны ну хотя бы только своим же Учением, но безраздельно, без "личного сектора", бескорыстно -- когда же, как не в эти годы было им оглянуться, и ужаснуться, и зарыдать? Кто ж пропустит в "царство коммунизма" с этим кровавым мешком за спиной? Он весь сочится, он пятнает багрово всю спину! Политических распустили -- а бытовиков миллионы кто же напек? Не производственные ли отношения? не среда ли? Не мы ли сами?.. Не вы ли? Так к свиньям собачьим надо было отбросить космическую программу! Отложить попечение о морском флоте Сукарно и гвардии Квамо Нкрумы! Хотя бы сесть да затылок почесать: как же нам быть? Почему наши лучшие в мире законы отвергаются миллионами наших граждан? Что заставляет их лезть в это гибельное ярмо, и чем невыносимее ярмо -- тем еще гуще лезут? Да как, чтобы этот поток иссяк? Да может законы наши -- не те, что надо? (А тут бы не обошлось подумать о школе зад?рганной, о деревне запущенной, и о многом том, что называется просто несправедливостью без всяких классовых категорий.) Да тех, уже попавших, как нам к жизни вернуть? -- не деш?вым размахом ворошиловской амнистии, а душевным разбором каждого павшего -- и дела его, и личности. Ну, кончать Архипелаг -- надо или нет? Или он -- навеки? Сорок лет он гнил в нашем теле -- хватит? Нет, оказывается! Нет, не хватит! Мозговые извилины напрягать -- лень, а в душе и вовсе ничего не отзванивает. Пусть Архипелаг еще на сорок лет останется, а мы займ?мся Асуанской плотиной и воссоединением арабов! Историкам, привлеч?нным к 10-летнему царствованию Никиты Хрущ?ва, когда вдруг как бы перестали действовать некие физические законы, к которым мы привыкли; когда предметы стали на диво двигаться против сил поля и против сил тяжести, -- нельзя будет не поразиться, как много возможностей на короткое время сошлось в этих руках, и как возможности эти использовались лишь как бы в игру, в шутку, а потом покидались беспечно. Удостоенный первой после Сталина силы в нашей истории -- уже ослабленной, но еще огромной, -- он пользовался ею как тот крыловский Мишка на поляне, перекатывая чурбан без цели и пользы. Дано ему было втрое и впятеро тв?рже и дальше прочертить освобождение страны -- он покинул это как забаву, не понимая своей задачи, покинул для космоса, для кукурузы, для кубинских ракет, берлинских ультиматумов, для преследования церкви, для разделения обкомов, для борьбы с абстракционистами. Ничего никогда он не доводил до конца -- и меньше всего дело свободы! Нужно было натравить его на интеллигенцию? -- ничего не было проще. Нужно было его руками, разгромившими сталинские лагеря -- лагеря же теперь и укрепить? -- это было легко достигнуто! И -- когда? В 1956 году -- году XX съезда -- уже были изданы первые ограничительные распоряжения по лагерному режиму! Они продолжены в 1957 году -- году прихода Хрущева к полной безраздельной власти. Но сословие Практических Работников еще не было удовлетворено. И, чуя победу, оно шло в контратаку: так жить нельзя! Лагерная система -- опора советской власти, а она гибнет! Главное воздействие, конечно, велось негласно -- там где-то за банкетным столом, в салоне самол?та и на лодочной дачной прогулке, но и наружу эти действия иногда прорывались -- то выступлением Б. И. Самсонова на Сессии Верховного Совета (декабрь 1958 года): заключ?нные де живут слишком хорошо, они довольны (!) питанием (а должны быть постоянно недовольны...), с ними слишком хорошо обращаются. (И в парламенте, не признавшем свою прежнюю вину, никто, конечно, Самсонову не отповедал.) То -- стать?ю о "человеке за реш?ткой" (1960 г.). И поддавшись этому давлению; ни во что не вникнув; не задумавшись, что не увеличилась же преступность за эти пять лет (а если увеличилась, то надо искать причин в государственной системе); не соотнеся эти новые меры со своею же верой в торжественное наступление коммунизма; не изучив дела в подробностях, не посмотрев своими глазами, -- этот проведший "всю жизнь в дороге" царь легко подписал наряд на гвозди, быстро сколотившие эшафот в его прежней форме и прочности. И вс? это произошло в тот самый 1961-й год, когда Никита сделал еще один последний лебединый порыв вырвать телегу свободы в облака. Именно в 1961-м году -- году XXII съезда -- был издан указ о смертной казни в лагерях "за террор против исправившихся (то бишь, против стукачей) и против надзорсостава" (да его и не было никогда!) и утверждены были пленумом Верховного Суда (июнь 1961) четыре лагерных режима -- теперь уже не сталинских, а хрущ?вских. Всходя на трибуну съезда для новой атаки против сталинской тюремной тирании, Никита только-только что попустил завинтить и свою системку не хуже. И вс? это искренне казалось ему уместимым и согласуемым!.. Лагеря сегодня -- это и есть те лагеря, как утвердила их партия перед XXII съездом. С тех пор 6 лет такими они и стоят. Не режимом отличаются они от сталинских лагерей, а только составом заключ?нных: нет многомиллионной Пятьдесят Восьмой. Но так же сидят миллионы, и так же многие -- беспомощные жертвы неправосудия: заметены сюда лишь только б стояла и кормилась система. Правители меняются. Архипелаг оста?тся. Он потому оста?тся, что э т о т государственный режим не мог бы стоять без него. Распустивши Архипелаг, он и сам перестал бы быть. ___ Не бывает историй бесконечных. Всякую историю надо где-то оборвать. По нашим скромным и недостаточным возможностям мы проследили историю Архипелага от алых залпов его рождения до розового тумана реабилитации. На этом славном периоде мягкости и разброда накануне нового хрущ?вского ожесточения лагерей и накануне нового уголовного кодекса сочт?м нашу историю оконченной. Найдутся другие истории -- те, что, по несчастью, знают лучше нас лагеря хрущ?вские и послехрущ?вские. Да они уже нашлись: это С. Караванский7 и Анатолий Марченко8. И будут еще всплывать во множестве, ибо скоро, скоро наступит в России эра гласности! Например, книга Марченко даже притерпевшееся сердце старого лагерника сжимает болью и ужасом. А в описании современного тюремного заключения она да?т нам тюрьму еще более Нового Типа, чем та, о которой толкуют наши свидетели. Мы узна?м, что Рог, второй рог тюремного заключения (см. ч. I, гл. 12), взмыл еще круче, вкололся в арестантскую шею еще острей. Сравнением двух зданий владимирского централа -- царского и советского, Марченко вещественно объясняет нам, где обрывается аналогия с царским периодом русской истории: царское здание сухое и т?плое, советское -- сырое и холодное (в камере м?рзнут уши! и никогда не снимаются бушлаты), царские окна заложены советскими кирпичами вчетверо -- да не забудьте намордники! Однко, Марченко описывает только Дубровлаг, куда ныне стянуты политические со всей страны. Ко мне же ст?кся материал по лагерям бытовым, из разных мест -- и перед авторами писем я в долгу, не должен смолчать. И в долгу вообще перед бытовиками: я мало уделил им во всей толще пройденной книги. Итак, постараюсь изложить главное, что мне известно о положении в современных лагерях. Да каких "лагерях"? Лагерей-то нет, вот в ч?м важная новинка хрущ?вских лет! От этого кошмарного сталинского наследия мы избавились! Порося перекрестили в карася, и вместо лагерей у нас теперь... колонии (метрополия -- колонии, туземцы живут в колониях, так ведь и должно быть? И стало быть, уже не ГУЛаг, а ГУИТК (ну, да памятливый читатель удержал, что и так он назывался когда-то, вс? уже было). Если добавить, что и МВД у нас теперь нет, а только МООП, то признаем, что заложены все основы законности и не о чем шум поднимать.9 Так вот режимы введены с лета 1961 года такие: общий -- усиленный -- строгий -- особый (без "особого" мы никуда с 1922 года...) Выбор режима производится приговаривающим судом "в зависимости от характера и тяжести преступления, а также (якобы) от личности преступника". Но проще и короче: пленумами Верховных судов республик разработаны перечни статей уголовного кодекса, по которым и видно, кого куда" совать. Это -- впредь, это -- свежеосуждаемых. А то живое население Архипелага, кого хрущ?вская предсъездовская реформа застигла на Архипелаге -- в "зазонном содержании", бесконвойными и на облегч?нном режиме? Тех "рассмотрели" местные народные суды по перечням статей (ну, может быть еще по ходатайствам местных оперов) -- и рассовали по четыр?м режимам.10 Эти метания так легки и веселы на верхней палубе! -- вправо руль на девяносто! влево руль на девяносто! -- но каковы они грудным клеткам в немом и т?мном трюме? Года 3-4 назад сказали: обзаводитесь семьями, домами, плодитесь и живите -- вас уже греет солнце наступающего коммунизма! Ничего плохого вы с тех пор не совершили, вдруг -- лай собак, хмурые цепи конвоиров, перекличка по делам, и семья ваша осталась в недостроенном доме, а вас угоняют за какую-то новую проволоку. "Гражданин начальник, а -- хорошее поведение?.. Гражданин начальник, а -- добросовестный труд?.." Кобелю под хвост ваше хорошее поведение! Кобелю под хвост ваш добросовестный труд!.. Какая, какая ответственная администрация на земле допустит вот такие повороты и прыжки? Разве только в нарождающихся африканских государствах... Что за мысль руководила реформой 1961 года -- истинная, не показная? (показная -- "добиться лучшего исправления"). По-моему, вот какая: лишить заключ?нного материальной и личной независимости, невыносимой для Практических Работников, поставить его в положение, когда на его желудке отзывалось бы одно движение пальца Практического Работника -- то есть, сделать зэка вполне управляемым и подчин?нным. Для этого надо было: прекратить массовую бесконвойность (естественную жизнь людей, осваивающих дикие места!), всех загнать в зону, сделать основное питание недостаточным, пресечь подсобные его средства: заработок и посылки. А п о с ы л к а в лагере -- это не только пища. Это -- всплеск моральный, это -- кипучая радость, руки трясутся: ты не забыт, ты не одинок, о тебе думают! Мы в наших каторжных Особлагерях могли получать неограниченное число посылок (их вес -- 8 килограммов, был общепочтовым ограничением). Хотя получали их далеко не все и неравномерно, но это неизбежно повышало общий уровень питания в лагере, не было такой смертной борьбы. Теперь введено и ограничение веса посылки -- 5 кг, и жестокая шкала -- в год не более: шести-четыр?х-тр?х-двух посылок соответственно по режимам! То есть на самом льготном общем режиме человек может получить раз в два месяца пять килограммов, куда входят и упаковка и, может быть, что-то из одежды -- и значит меньше 2 кг в месяц на в с е виды еды! А при режиме особом -- 600 грамм в месяц... Да если б их-то давали!.. Но и эти жалкие посылки разрешаются лишь тем, кто отсидел более половины срока. И чтобы не имел никаких "нарушений" (чтобы нравился оперу, воспитателю, надзирателю и надзирателеву порос?нку)! И обязательно 100% производственного выполнения! И обязательное участие в "общественной жизни" колонии (в тех тощих концертах, о которых пишет Марченко; в тех насильственных спартакиадах, когда человек падает от слабости; или хуже -- в подручных надзорсостава). Поперхн?шься и той посылкой! За этот ящичек, собранный твоими же родственниками, -- требуют еще душу твою! Читатель, очнитесь! Мы историю -- кончили, мы историю уже захлопнули. Это -- сейчас, сегодня, когда ломятся наши продуктовые магазины (хотя бы в столице), когда вы искренне отвечаете иностранцам, что наш народ вполне насытился. А наших оступившихся (а часто ни в чем не виноватых, вы же поверили наконец в мощь нашего правосудия!) соотечественников исправляют голодом вот так! Им снится -- хлеб! (Еще заметим, что самодурству лагерных хозяев предела нет, контроля нет! Наивные родственники присылают бандероль -- с газетами или с лекарствами. И бандероль засчитывают как посылку! -- очень много случаев таких, из разных мест пишут. Начальник режима срабатывает как робот с фотоглазом: штука! А посылку, пришедшую следом, -- отправляют назад.) Зорко следится также, чтоб ни кусочек съедобный не был передан зэку и при свидании! Надзиратели видят свою честь и свой опыт в том, чтоб такого не допустить. Для этого приезжающих вольных женщин обыскивают, обшаривают перед свиданием! (Ведь Конституцией же это не запрещено! Ну, не хочет -- пусть уезжает, не повидавшись.) Еще плотней заложен путь приходу д е н е ж н ы х  п о с т у п л е н и й в колонию: сколько бы ни прислано было родственниками, вс? это зачисляется на лицевой сч?т "до освобождения" (то есть, государство беспроцентно бер?т у зэка взаймы на 10 и 25 лет). И сколько бы ни заработал зэк -- он этих денег тоже не увидит. Х о з р а с ч ? т такой: труд заключ?нного оплачивается в 70% от соответственной зарплаты вольного (а -- почему? разве его изделия пахнут иначе? Если б это было на Западе, это называлось бы эксплоатацией и дискриминацией). Из оставшегося вычитается 50% в пользу колонии (на содержание зоны, Практических Работников и собак). Из следующего остатка вычитается за харчи и обмундирование (можно себе представить, поч?м ид?т баланда с рыбьими головами). И последний остаток зачисляется на лицевой сч?т "до освобождения". Использовать же в лагерном л а р ь к е заключ?нный может в месяц соответственно по режимам: 10--7--5--3 рубля. (Но из Каликаток Рязанской области жалуются, что за всеми вычетами даже этих 5 рублей у людей не осталось -- на лар?к не хватило.) А вот сведения из правительственной газеты "Известия" (еще в льготное время, март 1960 г., и рубли еще дутые, сталинские): ленинградская девушка Ирина Папина, которая до нарывов по всем пальцам корчевала пни, стаскивала камни, разгружала вагоны, заготовляла дрова, -- зарабатывала... 10 рублей в месяц. А дальше ид?т "режимное оформление" самого ларька, пересеч?нное с равнодушием торговцев. По выворотному свойству колониального режима (ведь так теперь правильно будет говорить вместо "лагерного"? Языковеды, как быть, если острова сами переименовались в колонии?..) лар?к-льгота превращается в лар?к-наказание, в то слабое место зэка, по которому его бьют. Почти в каждом письме, из колоний сибирских и архангельских, пишут об этом: ларьком наказывают! ларька лишают за каждый мелкий проступок. Там за опоздание в подъ?ме на три минуты лишался ларька на три месяца (это называется у зэков "удар по животу"). Там не успел письмо кончить к вечернему обходу -- на месяц лишили ларька. Там лишили потому, что "язык не так подвешен". А из Усть-Вымской колонии строгого режима пишут: "что ни день, то серия приказов на лишение ларька -- на месяц, на два, на три. Каждый четв?ртый человек имеет нарушения. А то бухгалтерия за текущий месяц забыла тебе начислить, пропустила в списке, -- уж это пропало". (Другое дело -- в карцер сразу не посадили, это и за прошлое не пропад?т.) Старого зэка, пожалуй, не удивишь. Обычные черты бесправия. Еще пишут: "дополнительно два рубля в месяц могут быть выписаны за трудовые успехи. Но чтоб их получить, надо совершить на производстве героический поступок". Вы подумайте только, как высоко ценится труд в нашей стране: за выдающиеся трудовые успехи -- два рубля в месяц! Вспоминают и норильскую историю, правда 1957 года -- еще при блаженной передышке: какие-то неизвестные зэки съели любимую собаку распорядителя кредита Воронина, и за это в наказание семь месяцев (!) весь лагерь "летел без зарплаты". Очень реально, очень по-островному. Возразит Историк-Марксист: это анекдотический случай, зачем о н?м? А нарушитель, сами сказали, только каждый четв?ртый. Значит, веди себя примерно, и даже на строгом режиме тебе обеспечены три рубля в месяц -- килограмм сливочного масла почти! Как бы не так! Вот повезло этому Историку с его "лотереей" (да и статейки писал очень правильные) -- не побывал в лагере. Это хорошо, если в ларьке есть хлеб, деш?вые конфеты и маргарин. А то хлеб -- 2-3 раза в месяц. А конфеты -- только дорогие. Какое там сливочное масло, какой там сахар! -- если торговец будет ретив (но он не будет), так есть Руководство -- ему подсказать. Зубной порошок, паста, щ?тки, мыло, конверты (да и то не везде, а уж писчую бумагу -- нигде, ведь на ней жалобы пишут!), дорогие папиросы, -- вот ассортимент ларька. Да не забудьте, дорогой читатель, что это -- не тот лар?к на воле, который каждое утро открывает свои створки, и вы можете взять сегодня на 20 копеек и завтра на 20 копеек, нет! У нас так: на 2 дня в месяц откроется этот лар?к, ты простой в очереди три часа, да зайдя (товарищи из коридора торопят) набирай сразу на все свои рубли -- потому что их нет у тебя на руках, этих рублей, а сколько в ведомости стоит, столько набирай сразу: бери десять пачек папирос, бери четыре тюбика пасты! И оста?тся бедному зэку н о р м а -- его туземная колониальная норма (а колония-то -- за Полярным Кругом): хлеба -- 700 г, сахара -- 13, жиров -- 19, мяса -- 50, рыбы -- 85. (Да это только цифры! -- и мясо и рыба придут такие, что тут же половину отрежут и выбросят). Это -- цифры, а в миске их не может быть, не бывает. Баланду свою описывают с Усть-Неры так: "пойло, которое не всякая колхозная скотина будет есть". Из Норильска: "магара и сечка господствуют по сегодняшний день". А еще есть и стол штрафников: 400 г хлеба и один раз в день горячее. Правда, на Севере для "занятых на особо-тяж?лых работах" выписывают некое дополнительное питание. Но уж зная острова, знаем мы, как в тот список еще попасть (не вс? тяж?лое есть "особо-тяж?лое"), и что губит "большая пайка"... Вот Пичугин "пока был пригоден, намывал по 40 кг золота за сезон, перетаскивал за день на плечах по 700-800 шпал -- но на 13-м году заключения стал инвалидом -- и перевед?н на униженную норму питания". Неужели, спрашивает, у такого человека стал меньше размер желудка? А мы вот как спросим: этот один Пичугин своими сорока килограммами золота -- сколько дипломатов содержал? Уж посольство в Непале -- вс? полностью! А у них там -- не униженная норма? Из разных мест пишут: общий голод, вс? впроголодь. "У многих язвы желудка, туберкул?з". (Иркутская обл.): "У молод?жи -- туберкул?з, язва желудка". (Рязанская область); "Много туберкул?зников". И уж вовсе запрещается что-либо сво? варить или жарить, как это разрешалось в Особлагах. Да и -- из чего?.. Вот та древняя мера -- Голод -- какой достигнута управляемость нынешних туземцев. А ко всему тому р а б о т а, с нормами увеличенными: ведь с тех пор производительность (человеческих мускулов) выросла. Правда, день -- 8-часовой. Те же бригады: зэк погоняет зэка. Да вон на Усть-Нере и делать нечего: "20 человек ходят строить колхоз "Дружба", долбят м?рзлую землю, остальные 280 человек сидят без работы". В Каликатках наоборот: убедили 2-ю группу инвалидов идти на работу, обещая за то применить к ним "двух-третное" освобождение -- и безрукие, безногие кинулись занимать посты 3-й инвалидной группы -- а тех погнали на общие. Но если не хватает всем работы, но если короток рабочий день, но если, увы, не заняты воскресенья, если труд-чародей отказывается нам перевоспитать эти отбросы, -- то ведь еще оста?тся у нас Чародей -- р е ж и м! Пишут с Оймякона и из Норильска, с режима особого и с режима усиленного: всякие собственные свитеры, душегрейки, т?плые шапки, уж о шубах нечего и говорить -- отбираются! (Это 1963 год! 46-й год эры Октября!) "Не дают т?плого белья и не дают ничего т?плого надеть под страхом карцера" (Краслаг, Реш?ты). "Отобрали вс?, кроме нательного белья. Выдали: кител?к х/б, телогрейку, бушлат, шапку-сталинку без меха. Это на Индигирке, в Оймяконском районе, где сактированный день --51 градусов". Правда же, как забыть? После Голода кто еще может лучше управить живое существо? Да Холод, конечно. Холод. Особенно хорошо воспитывает особняк -- особый режим, там, где "ООРы и майоры" по новой лагерной поговорке. (ООР -- Особо-Опасный Рецидивист, штамп местного суда.)11 Прежде всего введено полосатое рубище: шапочка "домиком" и брючки и пиджачок -- широкополосые, синие с белым, как из матрацного материала. Это придумали наши тюремные мыслители, юристы Нового Общества, -- они придумали это на пятом десятилетии Октября! в двух третях XX века! на пороге коммунизма! -- одеть загнанных своих преступников в клоунские шкуры. (Изо всех писем видно, что эта полосатость даже больше голода, холода и остального режима раздосадовала и уязвила сегодняшних двадцатипятилетников.) Вот еще об особом режиме: бараки в реш?тках и на замках; бараки подгнивают, зато построен кирпичный вместительный БУР (хотя, кроме чифиря, в лагере не осталось и нарушений: нет ни скандалов, ни драк, ни даже карт). По зоне -- передвижение в строю, да так, чтобы в струночку, иначе не впустят, не отпустят. Если надзиратель выследит в строю курение -- бросается своей разжиревшей фигурой на жертву, сбивая с ног, вырывает окурок, тащит в карцер. Если не вывели на работу -- не вздумай прилечь отдохнуть: на койку смотри как на выставку и не притрагивайся до отбоя. В июне 63-го года поступил приказ выполоть вокруг бараков траву, чтоб и там не лежали. А где трава еще осталась -- дощечка с надписью: лежать запрещается (Иркутская область). Боже, как знакомо! Где это мы читали? Где это мы совсем недавно слышали о таких лагерях? Да не бериевские ли Особлаги? Особ -- Особ... Особый режим под Соликамском: "малейший шумок -- в кормушку суют стволы автоматов". И конечно везде любой произвол с посадкою в ШИзо. Поручили И-ну грузить автомашину плитами (каждая -- 128 кг) в одиночку. Он отказался. Получил 7 суток. В мордовском лагере в 1964 году один молодой зэк узнал, что кажется в Женеве и кажется в 1955 году подписано соглашение о запрещении принудительного труда в местах заключения -- и отказался от работы! Получил за свой порыв -- 6 месяцев одиночки. Вс? это -- г е н о ц и д, пишет Караванский. А левые лейбористы возьмутся назвать это иначе? (Боже мой, не цепляйте вы левых лейбористов! Ведь если они останутся нами недовольны -- погибла наша репутация!..) Но что ж вс? мрачно да мрачно? Для справедливости дадим оценить режим молодому Практическому Работнику, выпускнику Тавдинского училища МВД (1962): "Раньше (до 1961) на лекциях по десять надзирателей стояло -- не могли справиться. Сейчас -- муху слышно, друг другу делают замечания. Боятся, чтоб их не перевели на более строгий режим. Работать стало гораздо легче, особенно после Указа (о расстреле). Уже к паре применили. А то бывало прид?т на вахту с ножиком: берите, я гада убил... Как работать?" Конечно, чище стал воздух. Подтверждает это и учительница колониальной школы: "За хихиканье во время политбесед -- лишение досрочного освобождения. Но если ты актив, то будь хоть хам из хамов, лишь следи, чтобы другой не бросил окурка, не был в шапке -- и тебе работа легче, и характеристика лучше, и окажут потом помощь в прописке". Совет Коллектива, Секция Внутреннего Порядка (от Марченко узна?м: Сука Вышла Погулять), -- это как бы дружинники, у них красная повязка: не проходи мимо нарушений! Помогай надзирателям! А Совет имеет право ходатайствовать о наказаниях! У кого статья трети'тся (применимы две трети) или половинится -- непременно надо идти помогать СВП, иначе не получишь "условно-досрочного". У кого статья глухая -- не идут, им не нужно. И. А. Алексеев пишет: "основная масса предпочитает медленную казнь, но в эти советы и секции не ид?т". А уже мы начинаем воздух ощущать, правда? О б щ е с т в е н н а я  д е я т е л ь н о с т ь в лагере! Какие лучшие чувства она воспитывает (холуйство, донос, отталкивание соседа) -- вот и светлая лестница, ведущая в небо исправления! Но и как же она скользка! Вот из Тираспольского ИТК-2 жалуется Олухов (коммунист, директор магазина, сел за злоупотребление): выступил на сл?те передовиков производства, кого-то разоблачал, "призывал заблудившихся сынов Родины к добросовестному труду", зал ответил громкими аплодисментами. А когда сел на свою скамейку, к нему подош?л зэк и сказал: "если бы ты, падло, выступил так 10 лет назад, я б тебя зарезал прямо на трибуне. А сейчас законы мешают, за тебя, суку, расстрел дадут". Чувствует читатель, как вс? диалектически взаимосвязано, единство противоположностей, одно переходит в другое? -- с одной стороны бурная общественная деятельность, с другой опирается на расстрельный Указ? (А сроки чувствует читатель? "10 лет назад" -- и вс? там же человек. Прошла эпоха -- и нет эпохи, а он вс? там же...) Тот же Олухов рассказывает и о заключ?нном Исаеве, бывшем майоре (Молдавия, ИТК-4). Исаев был "непримирим к нарушителям режима, выступал на Совете Коллектива против конкретных заключ?нных", то есть требуя им наказаний и отмены льгот. И что же? "На другую ночь у него пропал яловый военный сапог -- один из пары. Он надел ботинки -- но на следующую ночь пропал и один ботинок". Вот какие недостойные формы борьбы применяет загнанный классовый враг в наше время!.. Конечно, общественная жизнь -- это острое явление и им надо умело руководить. Бывают случаи и совершенно разлагающие заключ?нных, как например с Ваней Алексеевым. -- Назначили первое общелагерное собрание на 20 часов. Но и до 22 часов играл оркестр, а собрание не начиналось, хотя офицеры сидели на сцене. Алексеев попросил оркестр "отдохнуть", а начальство -- ответить, когда будет собрание. Ответ: не будет. Алексеев: в таком случае мы, арестанты, сами провед?м собрание на тему О ЖИЗНИ И ВРЕМЕНИ. Арестанты загудели о сво?м согласии, офицеры сбежали со сцены. Алексеев вышел с тетрадкой на трибуну и начал с культа личности. Но несколько офицеров налетели, отняли трибуну, выворачивали лампочки и сталкивали тех заключ?нных, которые успели забраться сюда. Надзирателям было приказано арестовать Алексеева, но Алексеев сказал: "Граждане надзиратели, ведь вы комсомольцы. Вы слышали -- я говорил правду, на кого ж вы руку поднимаете -- на совесть ленинской идеи?" Вс? же арестовали бы и совесть идеи, но зэки-кавказцы взяли Алексеева в свой барак и тем на одну ночь спасли от ареста. Потом он отсидел карцер, а после карцера оформили его выступление как антисоветское. Совет Коллектива ходатайствовал перед администрацией об изоляции Алексеева за антисоветскую агитацию. На основании этого ходатайства администрация обратилась в нарсуд -- и дали Алексееву 3 года крытой тюрьмы. Для верного направления умов очень важны установленные в нынешних колониях еженедельные п о л и т з а н я т и я. Их проводят начальники отрядов (200-250 ч.), офицеры. Избирается каждый раз определ?нная тема, ну например: гуманизм нашего строя, превосходство нашей системы, успехи социалистической Кубы, пробуждение колониальной Африки. Эти вопросы живо захватывают туземцев и помогают им лучше выполнять колониальный режим и лучше работать. (Конечно, не все понимают правильно. Из Иркутска: "В голодном лагере нам говорят об изобилии в стране продуктов. Говорят о внедрении механизации повсюду, а мы на производстве только и видим кайло, лопату, носилки, да применяем горб".)12 Еще очень важно р а д и о, если его правильно использовать (не музыку, не пьесы про любовь, а воспитательные передачи). Как и вс? дозируется по режимам, так и радио: от 2-3 часов для особого режима до полного дня вещания для общего режима.13 А еще бывают и ш к о л ы (а как же! мы же готовим их к возврату в общество!) Только "вс? построено на формальности, это для отвода глаз... Идут туда ребята из-под палки, охоту учиться отбивают БУРом"; еще "стесняются вольных учительниц, так как одеты в рвань". А увидеть живую женщину -- сл