Вы  опять  сошлись  с  моим  следователем,
Зоенька. Он говорил  то же самое.  Креслице  вот  хорошее! На  койке  так не
посидишь.
     Олег  опять  устроился   со   всем   удобством  и   покуривая  смотрел,
прищурившись, в большое окно с цельным стеклом.
     Хотя шло к  вечеру, но пасмурный ровный ден?к не темнел, а светлел. Вс?
растягивался и редел облачный  слой  на западе, куда и  выходила как раз эта
комната углом.
     Вот   только  теперь   Зоя  по-серь?зному  взялась  вышивать  --   и  с
удовольствием делала  стежки. И они молчали. Олег не хвалил е? за вышивание,
как прошлый раз.
     -- И что ж... ваша девушка? Тоже была там? -- спросила Зоя, не поднимая
головы от работы.
     -- Д-да...-- сказал Олег,  не  сразу  пройдя  это  "д",  не  то думая о
другом.
     -- А где ж она теперь?
     -- Теперь? На Енисее.
     -- Так вы просто не можете с ней соединиться?
     -- И не пытаюсь,-- безучастно  говорил он. Зоя смотрела на него, а он в
окно. Но почему ж он тогда не женится здесь, у себя?
     -- А что, это очень трудно -- соединиться? -- придумала она спросить.
     -- Для нерегистрированных -- почти невозможно,-- рассеянно сказал он.--
Но дело в том, что -- незачем.
     -- А у вас карточки е? нет с собой?
     -- Карточки?  -- удивился он.-- Заключ?нным карточек иметь не положено.
Рвут.
     -- Ну, а какая она была из себя? Олег улыбнулся, прижмурился:
     --  Спускались волосы до  плеч, а на  концах -- р-раз, и заворачивались
кверху. В глазах, вот как в ваших всегда насмешечка, {119} а у не? всегда --
немножко грусть. Неужели уж человек так предчувствует свою судьбу, а?
     -- Вы в лагере вместе были?
     -- Не-ет.
     -- Так когда же вы с ней расстались?
     -- За пять минут до моего ареста... Ну, то есть, май ведь был, мы долго
у не? сидели в садике. Уже во втором часу ночи я с ней  простился и вышел --
и через квартал меня взяли. Прямо, машина на углу стояла.
     -- А е??!
     -- Через ночь.
     -- И больше никогда не виделись?
     -- Ещ? один раз виделись. На очной ставке. Я уже  острижен был.  Ждали,
что мы будем давать друг на друга показания. Мы -- не дали.
     Он вертел окурок, не зная, куда его деть.
     --  Да  вон  туда,--  показала  она  на  сверкающую  чистую  пепельницу
председательского места.
     А облачка на западе вс? растягивало,  и уже нежно-ж?лтое солнышко почти
распеленилось. И даже закоренело-упрямое лицо Олега смягчилось в н?м.
     -- Но почему же вы теперь-то?! -- сочувствовала Зоя.
     --   Зоя!  --   сказал  Олег  твердо,  но  остановился  подумать.--  Вы
сколько-нибудь представляете -- что жд?т  в  лагере девушку, если она хороша
собой? Если  е?  где-нибудь  по дороге в  воронке не  изнасилуют  блатные --
впрочем, они  всегда успеют  это  сделать и  в лагере,-- в первый  же  вечер
лагерные дармоеды,  какие-нибудь  кобели  нарядчики,  пайкодатчики подстроят
так, что е? поведут голую в баню мимо них. И  тут же она  будет назначена --
кому. И уже со  следующего утра ей будет предложено: жить с таким-то и иметь
работу в чистом т?плом месте.  Ну, а если откажется  -- е?  постараются  так
загнать и припечь,  чтоб она сама приползла проситься.-- Он закрыл  глаза.--
Она осталась в живых, благополучно кончила срок. Я е? не виню, я понимаю. Но
и... вс?. И она понимает.
     Молчали. Солнце проступило в полную ясность, и весь мир сразу повеселел
и осветился. Ч?рными и ясными проступили деревья сквера, а здесь, в комнате,
вспыхнула голубая скатерть и зазолотились волосы Зои.
     -- ...Одна из  наших девушек кончила  с собой... Ещ?  одна жива... Тр?х
ребят уже нет... Про двоих не знаю...
     Он свесился с кресла на бок, покачался и проч?л:
     Тот  ураган прош?л... Нас  мало уцелело... На перекличке дружбы  многих
нет...
     И сидел так, вывернутый, глядя в пол. В какую только сторону не торчали
и не закручивались волосы у него  на темени! их  надо  было  два раза в день
мочить и приглаживать, мочить и приглаживать. {120}
     Он молчал, но  все, что Зоя  хотела слышать -- она уже  слышала. Он был
прикован к своей ссылке -- но не за убийство; он не был женат -- но не из-за
пороков; через столько лет он нежно говорил ей о бывшей невесте --  и видимо
был способен к настоящему чувству.
     Он молчал и она молчала, поглядывая то на вышивание, то на него. Ничего
в нем не было хоть сколько-нибудь красивого, но и безобразного сейчас она не
находила. К шраму можно привыкнуть. Как говорит бабушка: "тебе не  красивого
надо, тебе хорошего надо". Устойчивость и силу после всего  перенесенного --
вот это Зоя ясно ощущала в нем, силу проверенную, которую она не встречала в
своих мальчишках.
     Она делала стежки и почувствовала его рассматривающий взгляд.
     Исподлобя глянула навстречу.
     Он стал говорит очень выразительно, все время втягивая ее взглядом:

     Кого позвать мне?... С кем мне поделиться
     Той грустной радостью, что я остался жив?

     -- Но  вот  вы уже  поделились!  -- шепотом сказала она,  улыбаясь  ему
глазами и губами.
     Губы у нее были  не розовые,  но как  будто и не накрашенные. Они  были
между алым и оранжевым -- огневатые, цвета светлого огня.
     Нежное желтое предвечернее солнце оживляло нездоровый цвет и его худого
больного  лица. В  этом  темном  свете  казалось, что  он не умрет,  что  он
выживет.
     Олег тряхнул головой, как после печальной  песни гитарист  переходит на
веселую.
     -- Эх,  Зоенька! Устройте уж мне  праздник до  конца!  Надоели мне  эти
белые халаты. Покажите мне не медсестру, а городскую красивую  девушку! Ведь
в Уш-Тереке мне такой не повидать.
     -- Но откуда же я вам возьму красивую девушку? -- плутовала Зоя.
     -- Только снимите халат на минутку. И -- пройдитесь!
     И он отъехал на кресле, показывая, где ей пройтись.
     -- Но я же на работе, -- еще возражала она. -- Я же не имею пра...
     То ли они слишком  долго  проговорили о мрачном, то  ли закатное солнце
так весело трещало лучами в комнате, -- но Зоя почувствовала тот толчек, тот
прилив, что это сделать можно и выйдет хорошо.
     Она  откинула  вышиванье,  вспрыгнула  с  кресла,  как девч?нка, и  уже
расстегивала пуговицы, чуть наклоняясь вперед, торопясь, будто  собираясь не
пройтись, а пробежаться.
     --  Да  тяните же! -- броила она ему одну руку, как не свою. Он потянул
-- и  рукав  стащился.  --  Вторую!  --  танцевалным движением  через  спину
обернулась она,  и он стащил другой рукав, {121}  халат остался  у  него  на
коленях, а она  --  пошла по комнате.  Она пошла как манекенщица  --  в меру
изгибаясь и в меру прямо, то поводя руками на ходу, то приподнимая их.
     Так  она  прошла  несколько  шагов, оттуда  обернулась и  замерла --  с
отведенными руками.
     Олег  держал  халат  Зои  у   груди,  как  обнял,  смотрел  же  на  не?
распяленными глазами.
     -- Браво! -- прогудел он.-- Великолепно.
     Что-то  было  даже  в  свечении  голубой  скатерти  --  этой  узбекской
невычерпаемой  голубизны,  вспыхнувшей от  солнца  -- что  продолжало в  н?м
вчерашнюю мелодию узнавания, прозревания. К нему возвращались все непут?вые,
запутанные, невозвышенные желания. И радость мягкой мебели, и радость уютной
комнаты --  после  тысячи  лет  неустроенного,  ободранного,  бесприклонного
житья. И радость  смотреть на Зою,  не просто  любоваться ею, но  умноженная
радость,  что он  любуется  не  безучастно,  а посягательно.  Он,  умиравший
полмесяца назад!
     Зоя победно шевельнула огневатыми губами и с  лукаво-важным выражением,
будто зная ещ? какую-то тайну,-- прошла ту же дорожку в  обратную сторону --
до окна. И ещ? раз обернувшись к нему, стала так.
     Он не поднялся, сидел, но снизу вверх ч?рною мет?лкою головы  тянулся к
ней.
     По  каким-то признакам,--  их  воспринимаешь,  а  не  назов?шь,  в  Зое
чувствовалась сила  -- не та, которая нужна,  чтобы  перетаскивать шкафы, но
другая, требующая встречной силы же. И Олег  радовался, что кажется он может
этот вызов принять, кажется он способен померяться с ней.
     Все страсти жизни возвращались в выздоравливающее тело! Все!
     -- Зо-я! -- нараспев сказал Олег,-- Зо-я! А как вы понимаете сво? имя?
     -- Зоя -- это жизнь! --  ответила она ч?тко, как лозунг. Она любила это
объяснять.  Она стояла, заложив  руки к подоконнику, за спину --  и вся чуть
набок, перенеся тяжесть на одну ногу. Он улыбался счастливо. Он вомлел в не?
глазами.
     -- А к зо-о? К зо-о-предкам вы не чувствуете иногда своей близости?
     Она рассмеялась в тон ему:
     -- Все мы немножечко им близки. Добываем пищу,  кормим дет?нышей. Разве
это так плохо?
     И  тут  бы,  наверно,  ей  остановиться!  Она  же,  возбужд?нная  таким
неотрывным, таким поглощающим восхищением,  какого не встречала от городских
молодых людей, каждую субботу без труда обнимающих девушек хоть на танцах,--
она ещ? выбросила  обе руки, и  прищ?лкивая  обеими, всем корпусом завиляла,
как это полагалось при исполнении модной песенки из индийского фильма:
     -- А-ва-рай-я-а-а! А-ва-рай-я-а-а! {122}
     Но Олег вдруг помрачнел и попросил:
     -- Не надо! Этой песни -- не надо, Зоя.
     Мгновенно  она  приняла  благопристойный  вид,  будто  не  пела  и   не
извивалась только что.
     -- Это -- из "Бродяги",-- сказала она.-- Вы не видели?
     -- Видел.
     -- Замечательный  фильм! Я  два раза была! -- (Она была четыре раза, но
постеснялась почему-то выговорить.) -- А вам не нравится? Ведь у  Бродяги --
ваша судьба.
     -- Только  не моя,--  морщился  Олег.  Он  не  возвратился  к  прежнему
светлому выражению, и уже ж?лтое солнце не теплило его, и видно было, как же
он вс?-таки болен.
     -- Но он тоже вернулся из тюрьмы. И вся жизнь разрушена.
     -- Это вс? -- фокусы. Он -- типичный блатарь. Урка.
     Зоя протянула руку за халатом.
     Олег встал, расправил халат и подал ей надеть.
     --   А  вы  их  не  любите?  --  Она  поблагодарила  кивком   и  теперь
заст?гивалась.
     -- Я их ненавижу.-- Он смотрел  мимо не?,  жестоко, и  челюсть  у  него
чуть-чуть сдвинулась в каком-то  неприятном  движении.--  Это  хищные твари,
паразиты, живущие только за сч?т других. У нас тридцать лет звонили, что они
перековываются, что они "социально-близкие", а у них принцип: тебя не... тут
у них  ругательные слова, и  очень хл?стко звучит, примерно: тебя не бьют --
сиди смирно,  жди очереди;  раздевают  соседей, не  тебя -- сиди смирно, жди
очереди. Они  охотно топчут  того, кто уже лежит,  и  тут же нагло рядятся в
романтические плащи, а мы помогаем им создавать легенды, а песни их даже вот
на экране.
     -- Какие ж легенды? -- смотрела, будто провинилась в ч?м-то.
     --  Это -- сто лет рассказывать. Ну,  одну  легенду, если хотите.-- Они
рядом  теперь  стояли  у окна.  Олег  без  всякой  связи  со своими  словами
повелительно взял е? за локти и говорил  как  младшенькой.-- Выдавая себя за
благородных разбойников, блатные всегда гордятся, что  не  грабят  нищих, не
трогают у  арестантов  святого костыля  --  то  есть  не  отбирают последней
тюремной  пайки, а  воруют  лишь  вс? остальное.  Но в сорок седьмом году на
красноярской пересылке в нашей камере не было ни одного бобра -- то есть, не
у кого было ничего отнять. Блатных было чуть не полкамеры. Они проголодались
--  и  весь сахар,  и весь хлеб  стали забирать  себе. А  состав  камеры был
довольно оригинальный: полкамеры урок, полкамеры японцев, а русских нас двое
политических,  я  и ещ?  один  полярный л?тчик известный,  его именем так  и
продолжал называться остров  в  Ледовитом океане, а сам  он  сидел. Так урки
бессовестно брали у японцев и у  нас вс? дочиста дня три. И вот японцы, ведь
их не пойм?шь, договорились, ночью бесшумно поднялись, сорвали доски с нар и
с  криком "банзай!" бросились  гвоздить урок! Как  они их замечательно били!
Это надо было посмотреть!
     -- И вас? {123}
     -- Нас-то  за что? Мы ж  у них хлеба  не  отбирали. Мы в ту  ночь  были
нейтральны, но переживали во славу японского оружия. И на утро восстановился
порядок:  и  хлеб,  и сахар  мы  стали получать сполна. Но  вот что  сделала
администрация тюрьмы: она половину японцев от нас забрала, а в нашу камеру к
битым уркам подсадила ещ? небитых. И теперь урки бросились бить японцев -- с
перевесом  в числе, да  ведь ещ? у них и ножи, у  них вс? есть.  Били они их
бесчеловечно, насмерть  -- и вот тут мы  с л?тчиком не выдержали и ввязались
за японцев.
     -- Против русских?
     Олег отпустил  е? локти и стал выпрямленный. Чуть пов?л челюстью с боку
на бок:
     -- Блатарей -- я  не считаю за русских. Он поднял руку и пров?л пальцем
по шраму, будто протирая его -- от подбородка по низу щеки и на шею:
     -- Вот там меня и резанули.

--------
        13

     Нисколько  не  опала и не размягчилась  опухоль Павла Николаевича  и  с
субботы на воскресенье. Он понял это, ещ? не поднявшись из постели. Разбудил
его рано старый узбек, под утро и вс? утро противно кашлявший над ухом.
     За  окном  пробелился  пасмурный  неподвижный  день,  как  вчера,   как
позавчера, ещ?  больше нагнетая тоску. Казах-чабан  с  утра пораньше  сел  с
подкрещенными ногами  на кровати и бессмысленно сидел,  как пень. Сегодня не
ожидались врачи, никого не должны были  звать на рентген или на перевязки, и
он, пожалуй,  до вечера мог  так  высидеть. Зловещий Ефрем  опять  уп?рся  в
заупокойного  своего Толстого;  иногда  он поднимался  топтать проход, тряся
кровати, но уже  хорошо, что  к Павлу Николаевичу больше не цеплялся, и ни к
кому вообще.
     Оглоед  как  уш?л,  так  целый  день  его в палате и  не  было. Геолог,
приятный, воспитанный молодой человек, читал свою геологию, никому не мешал.
И остальные в палате держали себя тихо.
     Подбадривало  Павла  Николаевича,  что  приедет  жена.  Конечно,  ничем
реальным она не могла  ему помочь, но  сколько значило излиться  ей: как ему
плохо;  как  ничуть   не  помог  укол;  какие  противные   люди  в   палате.
Посочувствует -- и то легче. И попросить е?  принести какую-нибудь книжку --
бодрую, современную. И авторучку -- чтобы не попадать так смешно, как вчера,
у пацана карандаш одолжал записывать  рецепт. Да, и главное же -- наказать о
грибе, о бер?зовом грибе.
     В конце  концов --  не вс? потеряно:  лекарства не помогут -- есть  вот
разные средства. Самое главное -- быть оптимистом.
     Понемногу-понемногу, а приживался Павел Николаевич и {124} здесь. После
завтрака  он дочитывал  во  вчерашней газете бюджетный доклад Зверева. А тут
без задержки принесли и  сегодняшнюю. Принял е? Д?мка,  но  Павел Николаевич
велел  передать  себе  и   сразу  же  с  удовлетворением  проч?л  о  падении
правительства  Мендес-Франса  (не  строй  козней!  не   навязывай  парижских
соглашений!), в запасе заметил себе большую статью Эренбурга и  погрузился в
статью о претворении  в жизнь решения январского Пленума о крутом увеличении
производства продуктов животноводства.
     Так Павел  Николаевич  коротал  день,  пока  объявила санитарка,  что к
Русанову  пришла жена. Вообще, к лежачим  больным родственников допускали  в
палату, но у Павла Николаевича не было сейчас сил идти доказывать, что он --
лежачий,  да и  самому  вольготнее  было  уйти  в  вестибюль от этих унылых,
упавших духом людей. И, обмотав т?плым шарфиком шею, Русанов пош?л вниз.
     Не всякому за  год  до серебряной  свадьбы оста?тся  так мила жена, как
была Капа Павлу Николаевичу. Ему действительно за всю жизнь не было человека
ближе, ни с кем ему не было так хорошо порадоваться успехам и обдумать беду.
Капа  была верный друг, очень  энергичная женщина и умная  ("у не? сельсовет
работает." --  всегда хвастался  Павел Николаевич друзьям). Павел Николаевич
никогда не испытывал  потребности ей изменять,  и она  ему не  изменяла. Это
неправда, что  переходя выше в общественном положении муж начинает стыдиться
подруги  своей  молодости. Далеко  они  поднялись  с того уровня, на котором
женились (она  была  работница  на  той  самой  макаронной  фабрике,  где  в
тестомесильном  цехе сперва  работал  и он,  но  ещ? до  женитьбы поднялся в
фабзавком, и работал по технике безопасности, и  по  комсомольской линии был
брошен на укрепление  аппарата  совторгслужащих,  и ещ? год  был  директором
фабрично-заводской девятилетки) -- но  не расщепились  за это время интересы
супругов, и  от заносчивости не раздуло их. И на праздниках,  немного выпив,
если  публика  за  столом  была  простая,  Русановы  любили  вспомнить  сво?
фабричное прошлое,  любили  громко  попеть "Волочаевские дни"  и "Мы красная
кавалерия -- и -- про -- нас".
     Сейчас   в  вестибюле  Капа   своей  широкой   фигурой,  со   сдвоенной
чернобуркой,  ридикюлем  величиной  с  портфель  и  хозяйственной  сумкой  с
продуктами заняла добрых три места на скамье в самом т?плом углу. Она встала
поцеловать  мужа  т?плыми мягкими губами и посадила его на  отв?рнутую  полу
своей шубы, чтоб ему было теплей.
     --  Тут письмо есть,-- сказала она, под?ргивая  углом губы, и  по этому
знакомому  под?ргиванию   Павел  Николаевич  сразу   заключил,  что   письмо
неприятное.  Во  вс?м  человек  хладнокровный и  рассудительный,  вот с этой
только  бабьей манерой Капа никогда  не могла расстаться: если что  новое --
хорошее ли, плохое, обязательно ляпнуть с порога.
     --  Ну хорошо,--  обиделся Павел  Николаевич,--  добивай меня, добивай!
Если это важней -- добивай. {125}
     Но,  ляпнув,  Капа уже  разрядилась и могла  теперь  разговаривать, как
человек.
     -- Да  нет же, нет,  ерунда! -- раскаивалась она.-- Ну, как ты? Ну, как
ты, Пасик? Об уколе я вс? знаю, я ведь и в пятницу звонила старшей сестре, и
вчера утром. Если б что было плохое -- я б сразу примчалась. Но  мне сказали
-- очень хорошо прош?л, да?
     --  Укол прош?л очень хорошо,-- довольный своей  стойкостью, подтвердил
Павел  Николаевич.--  Но  обстановочка. Капелька... Обстановочка! -- И сразу
вс? здешнее, обидное и  горькое, начиная  с  Ефрема и Оглоеда, представилось
ему разом, и не умея выбрать  первую  жалобу, он сказал с болью: --  Хоть бы
уборной пользоваться отдельной  от людей!  Какая  здесь  уборная!  Кабины не
отгорожены! Вс? на виду.
     (По месту службы  Русанов ходил на  другой этаж, но в уборную не общего
доступа.)
     Понимая, как тяжело  он  попал и  что ему  надо  выговориться, Капа  не
прерывала его жалоб, а  наводила  на  новые,  и  так  постепенно  он их  все
высказывал  до  самой  безответной и безвыходной  --  "за что врачам  деньги
платят?" Она подробно расспросила его о самочувствии во время  укола и после
укола,  об ощущении опухоли  и, раскрыв шарфик,  смотрела на опухоль и  даже
сказала, что по е? мнению опухоль чуть-чуть-чуть стала меньше.
     Она не стала  меньше, Павел Николаевич знал, но вс? же отрадно ему было
услышать, что может быть -- и меньше.
     -- Во всяком случае не больше, а?
     -- Нет, только не больше! Конечно, не больше! -- уверена была Капа.
     -- Хоть расти бы перестала! -- сказал,  как попросил, Павел Николаевич,
и голос его был на слезе.-- Хоть бы расти перестала! А  то если б неделю ещ?
так поросла -- и что же?.. и...
     Нет,  выговорить это  слово,  заглянуть туда, в  ч?рную пропасть, он не
мог. Но до чего ж он был несчастен и до чего это было вс? опасно!
     --  Теперь  укол завтра. Потом в среду.  Ну,  а если не поможет?  Что ж
делать?
     -- Тогда  в  Москву! -- решительно говорила Капа.-- Давай так: если ещ?
два  укола не  помогут,  то -- на  самол?т и в  Москву. Ты  ведь  в  пятницу
позвонил,  а  потом сам отменил, а  я  уже  звонила  Шендяпиным  и  ездила к
Алымовым, и Алымов  сам  звонил в Москву, и оказывается до недавнего времени
твою болезнь только в Москве  и  лечили,  всех отправляли  туда, а это  они,
видишь ли, в порядке  роста  местных  кадров  взялись  лечить  тут.  Вообще,
вс?-таки врачи -- отвратительная публика! Какое они имеют право рассуждать о
производственных  достижениях,  когда  у  них  в  обработке находится  живой
человек? Ненавижу я врачей, как хочешь!
     -- Да, да! -- с горечью согласился Павел Николаевич.-- Да! Я уж это  им
тут высказал! {126}
     -- И учителей ещ? ненавижу! Сколько я с ними намучилась  из-за Майки! А
из-за Лаврика? Павел Николаевич прот?р очки:
     -- Ещ? понятно было в мо? время, когда я был директором. Тогда педагоги
были все  враждебны, все не наши, и прямая  задача стояла -- обуздать их. Но
сейчас-то, сейчас мы можем с них потребовать?
     -- Да,  так слушай!  Поэтому большой сложности отправить тебя  в Москву
нет,  дорожка ещ?  не  забыта,  можно  найти  основания. К  тому  же  Алымов
договорился, что там договорятся -- и тебя поместят в очень  неплохое место.
А?.. Подожд?м третьего укола?
     Так определ?нно  они спланировали  -- и Павлу Николаевичу  полегчало на
сердце. Только  не  покорное ожидание  гибели в  этой затхлой дыре! Русановы
были всю  жизнь -- люди  действия, люди  инициативы,  и только в  инициативе
наступало их душевное равновесие.
     Торопиться сегодня им было некуда, и счастье Павла Николаевича состояло
в том,  чтобы  дольше сидеть здесь  с  женой,  а  не  идти в палату. Он  зяб
немного, потому что  часто отворялась наружная дверь, и Капитолина Матвеевна
вытянула  с плеч своих из-под пальто шаль, и окутала его. И соседи по скамье
у  них  попались  тоже  культурные  чистые люди. И так  можно  было посидеть
подольше.
     Медленным  перебором  они обсуждали  разные  вопросы  жизни, прерванные
болезнью Павла  Николаевича. Лишь  того главного избегали они,  что над ними
висело: худого исхода болезни. Против этого исхода  они  не  могли выдвинуть
никаких планов, никаких  действий, никаких объяснений. К  этому  исходу  они
никак  не были готовы -- и уж  по тому одному невозможен  был  такой  исход.
(Правда, у жены мелькали иногда кое-какие мысли, имущественные  и квартирные
предположения на случай  смерти мужа, но оба они настолько  были воспитаны в
духе оптимизма, что лучше было все эти дела оставить в запутанном состоянии,
чем   угнетать   себя   предварительным   их   разбором   или   каким-нибудь
упадочническим завещанием.)
     Они  говорили  о  звонках,  вопросах  и   пожеланиях   сотрудников   из
Промышленного  Управления,  куда  Павел  Николаевич   переш?л  из  заводской
спецчасти в позапрошлом году. (Не сам он, конечно, в?л промышленные вопросы,
потому  что у него не было такого узкого уклона, их согласовывали инженера и
экономисты,  а  уже  за  ними  самими  осуществлял  спецконтроль   Русанов.)
Работники  все  его  любили,   и  теперь  лестно  было  узнать,  как  о  н?м
беспокоятся.
     Говорили и о его расч?тах на пенсию. Как-то получалось, что несмотря на
долгую безупречную службу на довольно ответственных местах, он, очевидно, не
мог получить  мечту  своей жизни --  персональную  пенсию. И  даже  выгодной
ведомственной пенсии -- льготной по сумме и по начальным срокам, он тоже мог
не получить,--  {127} из-за того,  что в 1939 не  решился, хотя  его  звали,
надеть чекистскую форму. Жаль, а может быть, по неустойчивой обстановке двух
последних лет, и не жаль. Может быть, покой дороже.
     Они  коснулись  и   общего   желания  людей   жить   лучше,  вс?  ясней
проявляющегося в последние годы -- ив  одежде, и в обстановке, и  в  отделке
квартир. И тут Капитолина Матвеевна высказала,  что если лечение  мужа будет
успешное, но растянется, как их предупредили, месяца на полтора-два, то было
бы удобно за это время произвести в их квартире некоторый ремонт. Одну трубу
в  ванной  давно нужно  было передвинуть, а в кухне  перенести раковину, а в
уборной  надо  стены  обложить  плиткой,  в столовой  же и  в  комнате Павла
Николаевича  необходимо освежить  покраской  стены: колер  сменить  (уж  она
смотрела колера)  и обязательно  сделать золотой накат,  это  теперь  модно.
Против всего этого Павел Николаевич не возражал, но  сразу же встал досадный
вопрос о том, что хотя  рабочие будут присланы по  государственному наряду и
по нему  получат зарплату, но  обязательно будут вымогать --  не просить,  а
именно вымогать -- доплату от "хозяев". Не то что денег было жалко (впрочем,
было  жалко  и их!),  но  гораздо важней  и  обидней  высилась  перед Павлом
Николаевичем принципиальная сторона: за  что? Почему сам он получал законную
зарплату и  премии,  и  никаких больше  чаевых и добавочных не просил? А эти
бессовестные  хотели   получить  деньги  сверх  денег?  Уступка  здесь  была
принципиальная,    недопустимая    уступка   всему   миру    стихийного    и
мелкобуржуазного. Павел Николаевич волновался всякий раз,  когда заходило об
этом:
     --  Скажи, Капа, но почему они так небрежны к рабочей чести? Почему мы,
когда  работали на  макаронной  фабрике,  не выставляли  никаких  условий  и
никакой  "лапы" не требовали  с  мастера?  Да  могло  ли  нам  это в  голову
придти?.. Так ни за что мы не должны их развращать! Чем это не взятка?
     Капа вполне была с  ним согласна,  но тут же  привела соображение,  что
если  им  не  заплатить,  не "выставить"  в  начале и  в  середине,  то  они
обязательно отомстят, сделают что-нибудь плохо и потом сам раскаешься.
     -- Один полковник в отставке, мне рассказывали, твердо стоял, сказал --
не доплачу ни  копейки! Так рабочие заложили ему в  сток ванной дохлую крысу
-- и вода плохо сходила, и вонью несло.
     Так  ничего они  с ремонтом  и не  договорились. Сложна жизнь, очень уж
сложна, до чего ни тронься.
     Говорили  о Юре.  Он  вырос  слишком  тиховат,  нет в  н?м руса-новской
жизненной  хватки. Ведь  вот хорошая  юридическая  специальность,  и  хорошо
устроили  после  института, но надо  признаться,  он не для этой  работы. Ни
положения своего утвердить, ни завести хороших  знакомств -- ничего он этого
не умеет. Вероятно сейчас, в командировке, наделает ошибок. Павел Николаевич
очень беспокоился.  А Капитолина Матвеевна  беспокоилась  {128}  насч?т  его
женитьбы. Машину водить навязал ему папа, квартиру отдельную добиваться тоже
будет папа --  но как доглядеть  и подправить с  его женитьбой, чтоб  он  не
ошибся?  Ведь он такой  бесхитростный,  его  охмурит  какая-нибудь ткачиха с
комбината, ну положим с ткачихой ему негде встретиться, в таких местах он не
бывает,  но  вот теперь  в  командировке? А  этот л?гкий  шаг  безрассудного
регистрирования  --  ведь он губит жизнь  не  одного  молодого  человека, но
усилия всей  семьи! Как  Шендяпиных дочка  в пединституте чуть  не вышла  за
своего однокурсника, а  он --  из деревни, мать его -- простая колхозница, и
надо   себе  представить  квартиру  Шендяпиных,   их  обстановку,   и  какие
ответственные  люди у них бывают  в  гостях  --  и  вдруг бы  за  столом эта
старушка в белом платочке  -- свекровь!  Ч?рт его знает... Спасибо,  удалось
опорочить жениха по общественной линии, спасли дочь.
     Другое дело -- Авиета,  Алла.  Авиета  --  жемчужина русановской семьи.
Отец и мать не припоминают,  когда она  доставляла им  огорчения или заботы,
ну,  кроме школьного озорничанья.  И  красавица, и  разумница, и энергичная,
очень  правильно  понимает   и  бер?т  жизнь.  Можно  не  проверять  е?,  не
беспокоиться  -- она не сделает ошибочного шага ни  в  малом,  ни в большом.
Только  вот за имя обижается на родителей:  не надо,  мол, было фокусничать,
называйте теперь просто Аллой. Но в паспорте -- Авиета  Павловна. Да  ведь и
красиво.  Каникулы кончаются, в  среду она прилетает из Москвы и примчится в
больницу обязательно.
     С  именами  --  горе:  требования  жизни  меняются,  а  имена  остаются
навсегда.  Вот  уже и  Лаврик обижается на имя.  Сейчас-то в  школе Лаврик и
Лаврик,  никто над ним не зубоскалит, но в этом году получать паспорт, и что
ж  там  будет  написано?  Лаврентий  Павлович.  Когда-то  с  умыслом  так  и
рассчитали  родители:  пусть носит  имя  министра,  несгибаемого сталинского
соратника, и  во  вс?м походит на него. Но вот  уже второй год,  как сказать
"Лаврентий Павлыч" вслух пожалуй поостереж?шься. Одно выручает -- что Лаврик
рв?тся в военное училище, а в армии по имени-отчеству звать не будут.
     А так, если шепотком спросить: зачем это вс? делалось? Среди Шендяпиных
тоже думают,  но чужим не  высказывают: даже  если  предположить,  что Берия
оказался двурушник  и буржуазный  националист,  и  стремился к  власти -- ну
хорошо,  ну  судите  его, ну расстреляйте  закрытым  порядком,  но  зачем же
объявлять об этом простому народу? Зачем колебать его веру?  Зачем  вызывать
сомнения?  В  конце концов можно было  бы спустить  до  определ?нного уровня
закрытое  письмо, там вс? объяснить,  а по газетам пусть считается, что умер
от инфаркта. И похоронить с поч?том.
     И о Майке, самой младшей, говорили. В этом году  полиняли  все  Майкины
пят?рки, и не только она уже не отличница, и с дочки поч?та сняли, но даже и
четв?рок у не?  немного.  А  вс? из-за перехода в пятый класс.  В  начальных
классах была у не?  вс? время одна учительница, знала е?, и  родителей знала
-- и {129}
     Майя   училась   великолепно.   А  в   этом   году   у   не?   двадцать
учителей-предметников, прид?т на один  урок  в  неделю, он их и  в  лицо  не
знает, жм?т свой учебный план, а о том, какая  травма наносится реб?нку, как
калечится его характер --  разве об  этом он думает? Но Капитолина Матвеевна
не пожалеет сил, а через родительский комитет навед?т в этой школе порядок.
     Так говорили они  обо вс?м-обо  вс?м,  не один час,  но -- вяло  шли их
языки, и разговоры эти, скрывая  от другого,  каждый ощущал  как не деловое.
Вс? опущено было в  Павле Николаевиче внутри, не верилось в реальность людей
и событий, которые они обсуждали, и делать ничего не хотелось, и  даже лучше
всего сейчас было бы лечь, опухоль приложить к подушке и укрыться.
     А  Капитолина  Матвеевна весь  разговор  вела  через  силу потому,  что
ридикюль прожигало ей письмо, полученное сегодня утром из К* от брата Миная.
В К* Русановы жили  до войны, там прошла  их  молодость, там они женились, и
все  дети родились там. Но во время войны они  эвакуировались сюда, в  К* не
вернулись, квартиру же сумели передать брату Капы.
     Она понимала,  что мужу сейчас не до таких  известий,  но и известие-то
было такое, что им не поделишься просто с хорошей знакомой. Во вс?м городе у
них  не  было ни одного  человека,  кому  б  это  можно  было  рассказать  с
объяснением  всего смысла.  Наконец,  во  вс?м утешая  мужа,  и  сама ж  она
нуждалась  в  поддержке! Она не  могла жить дома  одна с этим  нераздел?нным
известием. Из детей  только, может быть Авиете  можно было вс? рассказать  и
объяснить. Юре -- ни за  что.  Но  и для этого надо  было  посоветоваться  с
мужем.
     А он, чем больше сидел с нею здесь, тем больше томел, и вс? невозможнее
казалось поговорить с ним именно о главном.
     Подходило время ей  так  и так уезжать, и  из  хозяйственной сумки  она
стала вынимать и показывать мужу, что  привезла ему кушать.  Рукава е?  шубы
так  уширены были манжетами из чернобурки,  что едва входили в  раззявленную
пасть сумки.
     И  тут-то, увидев продукты (которых и в тумбочке у  него ещ? оставалось
довольно), Павел Николаевич вспомнил  другое, что было ему важнее всякой еды
и питья,  и с чего сегодня и надо было начинать -- вспомнил  чагу, бер?зовый
гриб! И, оживясь, он стал рассказывать жене об этом чуде, об этом письме, об
этом докторе (может -- и шарлатане) и о том, что надо сейчас придумать, кому
написать, кто набер?т им в России этого гриба.
     -- Ведь там  у нас, вокруг К*,-- бер?зы сколько угодно. Что стоит Минаю
мне это организовать?! Напиши Минаю сейчас же! Да и ещ? кому-нибудь, есть же
старые друзья, пусть позаботятся! Пусть все знают, в каком я положении!
     Ну, он  сам заговорил о Минае и о К*!  И теперь, лишь письма  самого не
доставая, потому  что  брат писал  в  каких-то мрачных  выражениях, а только
отгибая и отпуская щ?лкающий капканом замок ридикюля, Капа сказала:
     --  Ты знаешь,  Паша,  трезвонить ли  о  себе  в К*  -- это  надо {130}
подумать... Минька пишет... Ну, может это ещ? неправда... Что появился у них
в городе... Родичев... И будто бы ре-а-би-ли-ти-ро-ван... Может это быть, а?
     Пока она выговаривала это мерзкое длинное слово "ре-а-би-ли-ти-рован" и
смотрела на замок ридикюля, уже склоняясь достать и письмо,-- она пропустила
то мгновение, что Паша стал белей белья.
     -- Что ты?? -- вскрикнула  она, пугаясь больше, чем была напугана  этим
письмом сама.-- Что ты?!
     Он был откинут к спинке и женским движением стягивал на себе е? шаль.
     -- Да ещ? может нет! -- она подхватилась  сильными руками взять  его за
плечи, в  одной руке так  и держа  ридикюль, будто стараясь навесить ему  на
плечо.-- Ещ? может нет! Минька сам его не видел. Но -- люди говорят...
     Бледность Павла Николаевича постепенно сходила, но он весь ослабел -- в
поясе,  в  плечах, и ослабели его руки, а  голову  так и выворачивала на бок
опухоль.
     -- Зачем ты мне сказала?  -- несчастным, очень слабым голосом  произн?с
он.-- Неужели у меня мало горя?  Неужели у  меня мало  горя?..-- И он дважды
произв?л без слез плачущее вздрагивание грудью и головой.
     -- Ну, прости меня,  Пашенька! Ну,  прости меня, Пасик! --  она держала
его  за плечи, а сама  тоже трясла и трясла своей  завитой львиной прич?ской
медного цвета.-- Но ведь и я  теряю голову! И неужели он теперь может отнять
у Миная  комнату? Нет, вообще,  к  чему это ид?т? Ты помнишь, мы уже слышали
два таких случая?
     --  Да  при  ч?м  тут  комната,  будь  она проклята, пусть  забирает,--
плачущим ш?потом ответил он ей.
     -- Ну как проклята? А каково сейчас Минаю стесниться?
     -- Да ты о муже думай! Ты думай -- я как?.. А про Гузуна он не пишет?
     -- Про Гузуна нет... А если они все теперь начнут возвращаться -- что ж
это будет?
     --  Откуда я знаю! -- придушенным голосом отвечал  муж.--  Какое ж  они
право имеют теперь их выпускать?.. Как же можно так безжалостно травмировать
людей?

--------
        14

     Так ждал Русанов  хоть на этом свидании приободриться, а  получилось во
много тошней, лучше бы Капа совсем и не приезжала. Он поднимался по лестнице
шатаясь, вцепясь  в  перила,  чувствуя, как вс? больше его разбирает  озноб.
Капа  не   могла  провожать   его  наверх  одетая  --  бездельница-санитарка
специально стояла и не пускала, так е? Капа и погнала проводить Павла {131}
     Николаевича  до  палаты  и  отнести сумку  с  продуктами.  За  дежурным
столиком лупоглазая эта сестра Зоя, которая почему-то понравилась Русанову в
первый  вечер,  теперь,  загородясь  ведомостями,  сидела  и  кокетничала  с
неот?санным  Оглоедом, мало думая о больных. Русанов попросил у не? аспирин,
она тут же заученно-бойко  ответила,  что аспирин только вечером. Но  вс?  ж
дала померить температуру. И потом что-то ему принесла.
     Сами  собой поменялись  продукты.  Павел Николаевич  л?г,  как  мечтал:
опухоль --  в подушку (ещ? удивительно, что здесь  были мягкие  подушки,  не
пришлось везти из дому свою), и накрылся с головой.
     В  н?м так  замотались,  заколотились,  огн?м налились  мысли,  что вс?
остальное тело стало  бесчувственным, как  от наркоза,  и он  уже не  слышал
глупых комнатных  разговоров и,  потрясываясь вместе с половицами от  ходьбы
Ефрема, не чувствовал этой ходьбы. И не видел он, что день разгулялся, перед
заходом где-то проглянуло солнце, только  не  с их стороны здания. И  пол?та
часов он не замечал.  Он  засыпал,  может быть  от  лекарства, и просыпался.
Как-то  проснулся  уже при  электрическом свете,  и опять  заснул.  И  опять
проснулся среди ночи, в темноте и тишине.
     И почувствовал, что сна больше нет, отпала его благодетельная пелена. А
страх -- весь тут, вцепился в нижнюю середину груди и сжимал.
     И  разные-разные-разные мысли стали напирать и раскручиваться: в голове
Русанова, в комнате и дальше, во всей просторной темноте.
     Даже никакие не мысли, а просто -- он боялся. Просто -- боялся. Боялся,
что Родичев вдруг вот завтра  утром прорв?тся через сест?р, через санитарок,
бросится сюда и начн?т его бить.  Не правосудия,  не суда общественности, не
позора боялся Русанов, а просто, что его будут бить. Его били всего один раз
в жизни -- в  школе,  в  его последнем шестом  классе:  поджидали  вечером у
выхода, и ножей ни  у кого не было,  но на  всю жизнь осталось  это  ужасное
ощущение со всех сторон тебя встречающих костистых жестоких кулаков.
     Как  покойник  представляется  нам  потом  долгие  годы таким, каким мы
последний раз видели его  юношей, если даже за это время он должен был стать
стариком,  так и  Родичев,  который  через  восемнадцать лет  должен  бы был
вернуться  инвалидом,  может  быть  глухим, может быть скрюченным,--  сейчас
виделся Русанову тем прежним загорелым здоровяком,  с гантелями и гирей,  на
их общем длинном балконе в его последнее перед арестом воскресенье. Голый до
пояса, он подозвал:
     -- Пашка! Иди  сюда! На-ка пощупай  бицепсы. Да не брезгуй, жми!  Понял
теперь, что значит инженер новой формации?  Мы не рахитики, какие-нибудь там
Эдуарды Христофоровичи, мы --  люди гармонические. А ты  вот хиловатый стал,
засыхаешь за  кожаной дверью. Иди  к нам  на  завод,  в  цех устрою,  а?  Не
хочешь?.. Ха-га!.. {132}
     Захохотал и пош?л мыться, напевая:
     Мы -- кузнецы, и дух наш молод.
     Вот этого-то здоровяка Русанов и представил  сейчас врывающимся сюда, в
палату, с кулаками. И не мог стряхнуть с себя ложный образ.
     С Родичевым они были когда-то друзья, в одной комсомольской ячейке, эту
квартиру получали вместе  от фабрики. Потом Родичев пош?л по линии рабфака и
института, а Русанов -- по линии профсоюза и по анкетному хозяйству.  Сперва
начали  не ладить ж?ны, потом  и  сами  они,  Родичев  часто разговаривал  с
Русановым   в   оскорбительном   тоне,  да   и   вообще   держался   слишком
безответственно, противопоставлял  себя коллективу.  Бок  о  бок с  ним жить
стало невыносимо и тесно. Ну, да вс? сошлось, и погорячились, конечно, и дал
на него  Павел  Николаевич  такой материал: что в  частном разговоре  с  ним
Родичев одобрительно высказывался о деятельности разгромленной Промпартии  и
намеревался у себя  на заводе сколотить группу вредителей. (Прямо так  он не
говорил, но по своему поведению мог говорить и мог намереваться.)
     Только Русанов очень просил, чтоб имя его нигде не фигурировало в деле,
и чтобы не было очной  ставки.  Но следователь гарантировал, что по закону и
не требуется открывать Русанова, и не обязательна очная ставка -- достаточно
будет  признания   самого   обвиняемого.  Даже   первоначальное  русановское
заявление можно не подшивать в том следственного  дела, так  что обвиняемый,
подписывая  206-ю  статью,  нигде  не  встретит  фамилию  своего  соседа  по
квартире.
     И  так бы вс? гладко  прошло, если б не Гузун --  секретарь  заводского
парткома.  Ему из органов  пришла выписка,  что Родичев  -- враг  народа, на
предмет исключения  его из партии первичной ячейкой. Но Гузун  уп?рся и стал
шуметь, что Родичев -- наш парень, и пусть ему дадут подробные материалы. На
свою  голову и  нашумел, через два дня в  ночь арестовали и его, а на третье
утро  благополучно  исключили  и Родичева,  и  Гузуна --  как  членов  одной
контрреволюционной подпольной организации.
     Но Русанова  теперь  прокололо  то, что  за  эти два  дня,  пока Гузуна
уламывали, ему  вс?-таки вынуждены  были сказать,  что материал поступил  от
Русанова. Значит, встретившись с Родичевым там (а  раз  они  пошли по одному
делу, так могли в  конце концов и встретиться), Гузун  скажет  Родичеву -- и
вот почему  Русанов  так опасался теперь  этого  зловещего  возврата,  этого
воскрешения из м?ртвых, которого никогда нельзя было вообразить.
     Хотя, конечно,  и  жена Родичева могла  догадаться, только жива ли она?
Капа так намечала: как только Родичева арестуют,  так Катьку Родичеву сейчас
же выселить, и захватить всю квартиру, и балкон тогда будет весь их. (Теперь
смешно, что  комната  в четырнадцать метров в квартире  без газа могла иметь
такое {133} значение.  Ну, да ведь и  дети росли.) Операция  эта с  комнатой
была уже вся согласована, и пришли Катьку выселять, но она выкинула номер --
заявила, что беременна. Настояли проверить -- принесла справку. А по  закону
беременную выселять нельзя. И только к следующей зиме е? выселили, а длинные
месяцы пришлось терпеть, и жить с ней обок -- пока она носила, пока родила и
ещ? до конца декретного.  Ну, правда,  теперь  ей  Капа пикнуть не давала на
кухне, и Аве уже ш?л пятый год, она очень смешно е? дразнила.
     Сейчас, л?жа на спине,  в темноте посапывающей  и  похрапывающей палаты
(лишь л?гкий отсвет настольной лампы сестры из вестибюля достигал сюда через
стеклянную матовую дверь) Русанов бессонным ясным умом пытался  разобраться,
почему его так взбалмошили тени Родичева и Гузуна и испугался ли бы он, если
б  вернулся кто-то из других, чью виновность он тоже мог установить: тот  же
Эдуард Христофорович,  инженер буржуазного  воспитания,  назвавший Павла при
рабочих  дураком   (а  сам  потом  признался,   что   мечтал  реставрировать
капитализм); та стенографистка,  которая оказалась виновна в  искажении речи
важного начальника, покровителя Павла Николаевича, а  начальник  в  речи эти
слова  совсем  не  так  говорил; тот  неподатливый бухгалтер (ещ? к  тому  ж
оказался  и сыном священника, и скрутили  его в  одну минуту);  жена  и  муж
Ельчанские; да мало ли..?
     Ведь  никого  ж  из  них Павел  Николаевич не боялся,  он вс? смелее  и
открытое помогал устанавливать вину, даже  два раза ходил  на  очные ставки,
там  повышал голос и изобличал. Да тогда и не  считалось вовсе, что  идейной
непримиримости надо  стыдиться! В  то прекрасное честное  время,  в тридцать
седьмом-тридать восьмом году, заметно очищалась общественная  атмосфера, так
легко  стало  дышаться!  Все  лгуны,  клеветники,  слишком  смелые  любители
самокритики  или  слишком  заумные  интеллигентики  -- исчезли,  заткнулись,
притаились, а люди принципиальные,  устойчивые, преданные, друзья Русанова и
сам он, ходили с достойно поднятой головой.
     И вот теперь какое-то новое, мутное, нездоровое время, что этих прежних
своих лучших гражданских поступков надо стыдиться? Или даже за себя бояться?
     Какая  чушь. Да всю свою жизнь перебирая, Русанов не мог упрекнуть себя
в трусости.  Ему не приходилось  бояться! Может быть  он не был какой-нибудь
особо-храбрый человек,  но и  случая такого не припоминалось, чтобы  проявил
трусость.  Нет  оснований предполагать, что  он  испугался бы  на фронте  --
просто  на  фронт его  не  взяли  как  ценного,  опытного работника.  Нельзя
утверждать, что он растерялся бы  под бомб?жкой или в пожаре -- но из К* они
уехали  до бомб?жек, и в пожар  он не попадал никогда. Так же никогда  он не
боялся правосудия и закона, потому что  закона  он  не нарушал, и правосудие
всегда   защищало  его  и  поддерживало.   И   не  боялся   он  разоблачений
общественности --  потому что общественность тоже была всегда  за  него. И в
областной  газете {134}  не  могла  бы появиться неприличная  заметка против
Русанова,  потому что или Александр Михалыч или Нил  Прокофьич  всегда  б е?
остановили. А центральная газета не могла бы до  Русанова опуститься.  Так и
прессы он тоже никогда не боялся.
     И пересекая Ч?рное  море на пароходе, он  нисколько не  боялся  морской
глубины. А  боялся ли он высоты -- нельзя  сказать, потому что не был он так
пустоголов, чтобы лазить на горы или  на скалы, а  по роду  своей работы  не
монтировал мостов.
     Род работы Русанова  в течении уже многих лет, едва ли не двадцати, был
--  анкетное  хозяйство.  Должность  эта  в  разных  учреждениях  называлась
по-разному, но суть была всегда одна. Только неучи да несведущие посторонние
люди не знают, какая это ажурная тонкая  работа. Каждый человек на жизненном
пути  заполняет  немалое число  анкет, и в каждой анкете  -- известное число
вопросов. Ответ  одного  человека  на один вопрос одной  анкеты  -- это  уже
ниточка,  навсегда  протянувшаяся  от  человека в  местный  центр  анкетного
хозяйства.  От каждого человека  протянуты таким образом  сотни  ниточек,  а
всего их сходятся многие миллионы, и если б ниточки эти стали видимы, то вс?
небо  оказалось бы  в паутине, а  если б они стали материально-упруги, то  и
автобусы, и трамваи, и сами люди потеряли бы возможность двигаться, и  ветер
не мог бы вдоль улицы пронести клочков газеты или осенних листьев. Но они не
видимы  и не материальны, а  однако чувствуются человеком постоянно.  Дело в
том, что так называемые кристальные анкеты -- это как абсолютная истина, как
идеал, они  почти не достижимы.  На  каждого  живого человека  всегда  можно
записать  что-нибудь  отрицательное  или  подозрительное,  каждый человек  в
ч?м-нибудь виноват или что-нибудь утаивает, если разобраться дотошно.
     Из этого постоянного ощущения  незримых ниточек естественно рождается у
людей и  уважение  к тем лицам, кто  эти ниточки  вытягивает,  кто вед?т это
сложнейшее анкетное хозяйство. Авторитет таких лиц.
     Пользуясь ещ? одним  сравнением,  уже  музыкальным,  Русанов, благодаря
своему особому положению, обладал как бы набором дощечек ксилофона и мог  по
выбору,  по  желанию,  по  соображениям необходимости  ударять  по любой  из
дощечек. Хотя все они были равно деревянные, но голос был у каждой свой.
     Были  дощечки, то  есть  при?мы,  самого нежного, осторожного действия.
Например, желая какому-нибудь товарищу передать,  что  он им недоволен,  или
просто предупредить, немного поставить на место, Русанов умел особыми ладами
здороваться.  Когда  тот  человек  здоровался  (разумеется,  первый),  Павел
Николаевич мог  ответить деловито,  но  не улыбнуться;  а мог, сдвинув брови
(это он отрабатывал в  рабочем кабинете перед зеркалом), чуть-чуть замедлить
ответ -- как будто он сомневался,  надо  ли,  собственно,  с этим  человеком
здороваться, достоин ли тот -- и уж после этого поздороваться (опять же: или
с  полным поворотом головы, или с неполным, или вовсе не поворачивая). Такая
маленькая {135} задержка всегда имеет, однако, значительный эффект. В голове
работника,  который  был  приветствован  с  такой  заминкой  или   холодком,
начинались деятельные поиски тех грехов, в  которых  этот  работник мог быть
виноват.  И,  поселив  сомнение,  заминка  удерживала  его,  может  быть, от
неверного поступка, на грани которого работник уже был, но Павел  Николаевич
лишь с опозданием получил бы об этом сведения.
     Более  сильным  средством было, встретив человека (или позвонив  ему по
телефону, или даже специально вызвав его), сказать: "Зайдите, пожалуйста, ко
мне завтра в десять часов утра".-- "А сейчас нельзя?" -- обязательно спросит
человек, потому  что  ему  хочется скорее  выяснить, зачем его  вызывают,  и
скорее исчерпать разговор.-- "Нет, сейчас нельзя",-- мягко, но строго скажет
Русанов. Он не скажет, что занят другим делом или ид?т на совещание, нет, он
ни за что не даст ясной простой причины, чтоб успокоить вызванного (в том-то
и  состоит  при?м),  он  так  выговорит  это  "сейчас  нельзя",  чтобы  сюда
поместилось  много серь?зных значений -- и не все из них благоприятные.-- "А
по какому  вопросу?"  --  может  быть  осмелится  спросить  или  по  крайней
неопытности спросит работник.--  "Завтра  и узнаете",--  бархатисто  обойд?т
этот нетактичный вопрос Павел Николаевич. Но до десяти часов завтрашнего дня
--  сколько времени!  сколько событий!  Работнику  надо  ещ? кончить рабочий
день, ехать  домой,  разговаривать с  семь?й, может быть идти в кино или  на
родительское собрание в школу,  и ещ? потом спать (кто засн?т, а кто и нет),
и  ещ? потом  утром давиться  завтраком-и вс? время  будет сверлить и грызть
работника  этот  вопрос: "А зачем  он  меня  вызывает?"  За эти  долгие часы
работник во многом  раскается,  во  многом опас?тся и  даст  себе  зарок  не
задирать  на собраниях начальство. А  уж когда  он прид?т  --  может  и дела
никакого не окажется, надо проверить дату рождения или номер диплома.
     Так,   подобно   дощечкам  ксилофона,   способы  нарастали   по  своему
деревянному голосу и наконец самым сухим и резким было: "Сергей Сергеич (это
директор  всего предприятия,  местный Хозяин)  просил вас  к такому-то числу
заполнить вот эту анкету."  И работнику протягивалась анкета -- но не просто
анкета, а из  всех анкет и форм, хранящихся в шкафу Русанова, самая полная и
самая  неприятная  --   ну,  например   та,   которая  для   засекречивания.
Работник-то, может быть, совсем и не засекречивается, и Сергей Сергеич вовсе
о том не знает, но  кто  ж пойд?т проверять, когда  Сергея Сергеевича самого
боятся как  огня? Работник бер?т анкету и ещ? делает бодрый вид, а  на самом
деле, если что-нибудь  он  только  скрывал от анкетного центра  --  уже  вс?
внутри у него скреб?т. Потому что  в этой анкете ничего  не укрыть.  Это  --
отличная анкета. Это -- лучшая из анкет.
     Именно  с  помощью  такой  анкеты Русанову  удалось  добиться  разводов
нескольких женщин, мужья которых  находились в заключении по 58-й статье. Уж
как эти  женщины  заметали следы, {136} посылали посылки не от своего имени,
не из  этого города или вовсе не посылали  --  в этой анкете  слишком строго
стоял  частокол  вопросов, и  лгать дальше было нельзя.  И один  только  был
пропуск  в частоколе:  окончательный развод перед законом.  К  тому  же, его
процедура была облегчена: суд не спрашивал от заключ?нных согласия на развод
и даже не извещал их  о  соверш?нном разводе.  Русанову  важно  было,  чтобы
развод  совершился,  чтобы грязные  лапы  преступника  не стягивали  ещ?  не
погибшую женщину с общей гражданской дороги. А анкеты эти никуда и не шли. И
Сергею Сергеевичу показывались только разве в виде анекдота.
     Обособленное, загадочное, полупотустороннее положение Русанова  в общем
ходе производства  давало ему  и удовлетворяло его глубоким знанием истинных
процессов жизни. Жизнь, которая была  видна всем,-- производство, совещания,
многотиражка,  месткомовские  объявления на  вахте, заявления на  получение,
столовая, клуб,-- не была настоящая, а только казалась  такой непосвящ?нным.
Истинное  же направление жизни  решалось без крикливости,  спокойно, в тихих
кабинетах между двумя-тремя понимающими  друг  друга людьми  или  телефонным
ласковым звонком.  Ещ? струилась  истинная  жизнь  в тайных бумагах, в глуби
портфелей  Русанова  и  его  сотрудников,  и долго  молча  могла  ходить  за
человеком -- и  только  внезапно  на мгновение обнажалась, высовывала пасть,
рыгала в  жертву  огн?м  --  и  опять  скрывалась,  неизвестно  куда.  И  на
поверхности оставалось вс? то же:  клуб,  столовая,  заявления на получение,
многотиражка, производство. И только  не хватало  среди проходивших вахту --
уволенного, отчисленного, изъятого.
     Соответственно роду работы бывало оборудовано и рабочее место Русанова.
Это  всегда  была  уедин?нная  комната  с  дверью,  сперва  обитой  кожей  и
блестящими  обойными гвоздями, а потом, по мере  того как богатело общество,
ещ?  и огражд?нная входным предохранительным ящиком,  т?мным тамбуром.  Этот
тамбур -- как будто и простое  изобретение, совсем нехитрая штука: не больше
метра  в  глубину, и лишь секунду-две мешкает посетитель, закрывая  за собой
первую дверь  и ещ?  не  открыв  вторую.  Но  в эти  секунды  перед решающим
разговором  он как бы  попадает  в  короткое заключение:  нет ему  света,  и
воздуха нет,  и он  чувствует вс? сво? ничтожество перед тем,  к кому сейчас
входит. И если была  у него  дерзость, своемудрие -- то здесь, в тамбуре, он
расстанется с ними.
     Естественно,  что  и по нескольку человек сразу к Павлу Николаевичу  не
вваливались,  а только  впускались поодиночке, кто был вызван или получил по
телефону разрешение прийти.
     Такое  оборудование  рабочего  места  и  такой  порядок  допуска  очень
способствовал вдумчивому и регулярному выполнению обязанностей в русановском
отделе. Без предохранительного тамбура Павел Николаевич бы страдал.
     Разумеется,    по     диалектической     взаимосвязи    всех    явлений
действительности, образ поведения Павла Николаевича на работе  {137}  не мог
остаться без влияния на  его образ жизни вообще. Постепенно, с годами, ему и
Капитолине Матвеевне стали несносны на железных дорогах  не только общие, но
и плацкартные вагоны, куда п?рлись и в полушубках, и с в?драми, и с мешками.
Русановы  стали  ездить  только в купированных  и в  мягких. Разумеется, и в
гостиницах для Русанова  всегда  бронировался номер, чтоб ему не очутиться в
общей комнате. Разумеется, и в санатории Русановы ездили не  во всякие, а  в
такие, где человека знают, уважают и создают ему условия, где и пляж и аллеи
отдыха  отгорожены  от общей  публики.  И  когда  Капитолине Матвеевне врачи
назначили  больше ходить,  то ей абсолютно  негде было  ходить,  кроме как в
таком санатории среди равных.
     Русановы любили народ -- свой великий народ, и служили  этому народу, и
готовы были жизнь отдать за народ.
     Но  с  годами они вс?  больше  терпеть  не  могли  --  населения. Этого
строптивого,  вечно  уклоняющегося, упирающегося да ещ?  чего-то  требующего
себе населения.
     У Русановых стал вызывать отвращение трамвай, троллейбус,  автобус, где
всегда  толкали,  особенно  при  посадке, куда лезли строительные  и  другие
рабочие в грязных спецовках  и  могли обтереть о  тво? пальто этот мазут или
эту изв?стку, а главное -- укоренилась противная панибратская манера хлопать
по плечу -- просить передать  на билет или сдачу, и  нужно было услуживать и
передавать без  конца. Ходить же по  городу пешком было и  далеко, и слишком
простецки, не по занимаемой должности. И если служебные  автомобили бывали в
разгоне или в ремонте, Павел Николаевич часами не мог попасть домой обедать,
а сидел на работе и ждал,  пока подадут машину. А что оставалось  делать?  С
пешеходами  всегда  можно  напороться  на неожиданность,  среди  них  бывают
дерзкие,  плохо одетые, а иногда  и  подвыпившие люди. Плохо  одетый человек
всегда  опасен,  потому что  он плохо  чувствует  свою  ответственность,  да
вероятно  ему  и мало  что терять, иначе он  был бы  одет  хорошо.  Конечно,
милиция и закон защищают Русанова от плохо одетого  человека, но эта  защита
прид?т неизбежно с опозданием, она прид?т, чтобы наказать негодяя уже потом.
     И  вот,  ничего на  свете  не  боясь, Русанов  стал  испытывать  вполне
нормальную  оправданную  боязнь  перед  распущенными  полупьяными  людьми, а
точнее -- перед прямым ударом кулака в лицо.
     Потому так взволновало его сперва и известие о возврате Родичева. Не то
чтобы он или Гузун стали бы  действовать по закону: по закону они к Русанову
никаких претензий иметь не должны.  Но что, если  они  сохранились здоровыми
мужиками и захотят избить?
     Однако, если  трезво разобраться,-- конечно зряшен был первый невольный
испуг Павла  Николаевича. Ещ?, может быть, никакого Родичева нет, и дай бог,
чтоб он не вернулся. Все эти разговорчики  о  в о з в р а т а х вполне могут
быть  легендами, {138} потому что в ходе  своей работы Павел Николаевич пока
не ощущал тех признаков, которые могли бы предвещать новый характер жизни.
     Потом, если даже Родичев действительно вернулся, то в К*,  а не сюда. И
ему сейчас  не до  того, чтобы искать Русанова, а  самому надо оглядываться,
как бы его из К* не выперли снова.
     А если он и  начн?т искать, то не сразу  же найд?т ниточку сюда. И сюда
поезд ид?т трое суток  через  восемь  областей. И, даже  доехав сюда,  он во
всяком случае явится  домой,  а не в больницу. А в больнице Павел Николаевич
как раз в полной безопасности.
     В безопасности!.. Смешно... С этой опухолью -- и в безопасности...
     Да уж если такое неустойчивое время наступит  -- так  лучше  и умереть.
Лучше  умереть,  чем  бояться  каждого  возврата.  Какое   это  безумие!  --
возвращать  их!  Зачем? Они  там привыкли,  они  там  смирились  -- зачем же
пускать их сюда, баламутить людям жизнь?..
     Кажется, вс?-таки, Павел Николаевич перегорел и готов  был ко сну. Надо
было постараться заснуть.
     Но ему требовалось выйти -- самая неприятная процедура в клинике.
     Осторожно  поворачиваясь,  осторожно  двигаясь --  а  опухоль  железным
кулаком сидела у него на шее и давила -- он выбрался  из закатистой кровати,
надел пижаму, шл?панцы, очки, и пош?л, тихо шаркая.
     За столом бодрствовала строгая  ч?рная Мария и чутко повернулась на его
шарканье.
     У  начала  лестницы  в  кровати  какой-то  новичок,  дюжий  длиннорукий
длинноногий грек, терзался и стонал. Лежать  он  не мог,  сидел,  как  бы не
помещаясь в постели, и бессонными глазами ужаса проводил Павла Николаевича.
     На  средней  площадке  маленький,  ещ?  прич?санный,  ж?лтый-преж?лтый,
полусидел   высоко   подмощенный    и   дышал   из    кислородной   подушки,
плащ-палаточного материала. У  него на  тумбочке лежали  апельсины, печенье,
рахат-лукум, стоял  кефир,  но  вс?  это было  ему  безразлично  --  простой
бесплатный чистый воздух не входил в его л?гкие, сколько нужно.
     В нижнем коридоре  стояли  ещ? койки с  больными.  Одни спали.  Старуха
восточного вида с растрепавшимися космами раскидалась в муке по подушке.
     Потом  он  миновал маленькую  каморку,  где на один  и  тот же короткий
нечистый диванчик клали всех, не разбирая, для клизм.
     И  наконец, набрав воздуха и стараясь  его удерживать, Павел Николаевич
вступил  в уборную.  В  этой  уборной, без  кабин  и  даже без унитазов,  он
особенно  чувствовал  себя  неотгороженным, приниженным  к  праху. Санитарки
убирали здесь  много раз в  день, но не успевали, и всегда были свежие следы
или рвоты, или крови,  или пакости. Ведь  этой  уборной пользовались дикари,
{139} не  привыкшие к  удобствам,  и  больные, доведенные  до края.  Надо бы
попасть к главному врачу и добиться для себя разрешения ходить во  врачебную
уборную.
     Но эту деловую мысль Павел Николаевич сформулировал как-то вяло.
     Он опять пош?л мимо клизменной кабинки, мимо растр?панной казашки, мимо
спящих в коридоре.
     Мимо обреч?нного с кислородной подушкой.
     А наверху грек прохрипел ему страшным ш?потом:
     -- Слушай, браток! А тут -- всех вылечивают? Или умирают тоже?
     Русанов  дико  посмотрел  на  него   --  и   при  этом  движении  остро
почувствовал,  что уже  не может отдельно поворачивать головой,  что должен,
как Ефрем, поворачиваться  всем  корпусом.  Страшная прилепина на шее давила
ему вверх на челюсть и вниз на ключицу.
     Он поспешил к себе.
     О ч?м он ещ? думал?! Кого он ещ? боялся!.. На кого надеялся?..
     Тут, между челюстью и ключицей, была судьба его.
     Его правосудие.
     И перед этим правосудием он не знал знакомств, заслуг, защиты.

{139}

--------
        15

     -- А тебе сколько лет?
     -- Двадцать шесть.
     -- Ох, порядочно!
     -- А тебе?
     --  Мне шестнадцать...  Ну как  в  шестнадцать  лет ногу  отдавать,  ты
подумай?
     -- А по какое место хотят?
     -- Да по  колено  -- точно, они меньше не берут, уж я тут видел. А чаще
-- с запасом. Вот так... Будет культя болтаться...
     -- Протез сделаешь. Ты чем вообще заниматься собираешься?
     -- Да я мечтаю в Университет.
     -- На какой факультет?
     -- Да или филологический, или исторический.
     -- А конкурс пройд?шь?
     -- Думаю, что да. Я -- никогда не волнуюсь. Спокойный очень.
     -- Ну, и хорошо. И чем же тебе протез будет мешать? И учиться будешь, и
работать. Даже ещ? усидчивей. В науке больше сделаешь.
     -- А вообще жизнь?
     -- А кроме науки -- что вообще?
     -- Ну, там...
     -- Жениться?
     -- Да хотя бы... {140}
     -- Найд?-ошь! На всякое дерево птичка садится. ...А какая альтернатива?
     -- Что?
     -- Или нога или жизнь?
     -- Да на авось. А может само пройд?т!
     -- Нет,  Д?ма,  на  авось  мостов  не строят.  От авося только  авоська
осталась.  Рассчитывать на  такую удачу  в  рамках  разумного  нельзя.  Тебе
опухоль называют как-нибудь?
     -- Да вроде -- "Эс-а".
     -- Эс-а? Тогда надо оперировать.
     -- А что, знаешь?
     -- Знаю. Мне бы вот сейчас сказали отдать  ногу -- и то б я отдал. Хотя
моей жизни весь смысл --  только в движении, пешком и на  коне, а автомобили
там не ходят.
     -- А что? Уже не предлагают?
     -- Нет.
     -- Пропустил?
     --  Да как тебе  сказать...  Не  то,  чтобы  пропустил.  Ну, отчасти  и
пропустил. В поле  завертелся. Надо  было  месяца  три назад приехать,  а  я
работы бросить не хотел. А от ходьбы, от  езды хуже натиралось,  мокло, гной
прорывался.  А  прорв?тся --  легче,  опять работать  хочется. Думаю --  ещ?
подожду. Мне и сейчас так тр?т, что лучше бы брючину одну отрезать или голым
сидеть.
     -- А не перевязывают?
     -- Нет.
     -- А покажи, можно?
     -- Посмотри.
     -- У-у-у-у-у, какая... Да т?мная...
     -- Она от природы т?мная. Здесь у меня от рождения было большое родимое
пятно. Вот оно и переродилось.
     -- А это что... такие?
     -- А это вот три  свища остались от тр?х прорывов... В  общем, Д?мка, у
меня  опухоль совсем другая,  чем  у  тебя.  У меня  --  меланобластома. Эта
сволочь не щадит. Как правило: восемь месяцев -- и с копыт.
     -- А откуда ты знаешь?
     --  Ещ? досюда книжку проч?л. Проч?л --  тогда  и схватился.  Но дело в
том,  что если б я  и  раньше  приехал  --  вс? равно б они  оперировать  не
взялись. Меланобластома такая гадина, что только тронь ножом --  и сейчас же
да?т метастазы. Она тоже жить  хочет,  по-своему,  понимаешь? Что  я  за эти
месяцы пропустил -- в паху появилось.
     -- А что Людмила Афанасьевна говорит?
     -- А вот она говорит,  что надо  попробовать достать  такое  коллоидное
золото. Если его достать,  то  в  паху, может  быть,  остановят,  а на  ноге
приглушат рентгеном -- и так оттянут...
     -- Вылечат?
     -- Нет, Д?мка, вылечить меня уже нельзя. От меланобластомы {141} вообще
не вылечиваются. Таких выздоровевших нет. А мне? Отнять ногу -- мало, а выше
-- где  ж резать? Сейчас  ид?т вопрос --  как оттянуть? И сколько я выиграю:
месяцы или годы?
     -- То есть... что же? Ты значит..?
     -- Да. Я -- значит. Я  уже, Д?мка, это принял. Но не тот  жив?т больше,
кто жив?т дольше. Для меня  весь  вопрос сейчас -- что я успею сделать. Надо
же что-то успеть  сделать на земле! Мне нужно три года! Если бы мне дали три
года, ничего больше не прошу! Но эти три  года мне не в клинике надо лежать,
а быть в поле.
     Они тихо совсем разговаривали  на койке  Вадима  Зацырко  у окна.  Весь
разговор их слышать  мог бы  по соседству только  Ефрем, но он с утра  лежал
бесчувственным  чурбаном и  глаз  не сводил  с одного  потолка.  Ещ? Русанов
наверно слышал, он несколько раз с симпатией взглянул на Зацырко.
     -- А что ж ты можешь успеть сделать? -- хмурился Д?мка.
     -- Ну, попробуй понять. Я проверяю  сейчас новую очень спорную  идею --
большие уч?ные в центре в не? почти  не верят: что  залежи полиметаллических
руд можно обнаружить по радиоактивным водам. "Радиоактивные" -- знаешь,  что
такое?.. Тут тысяча аргументов, но на бумаге можно вс? что угодно и защитить
и отвергнуть. А  я -- чувствую, вот чувствую, что  могу доказать  это вс? на
деле. Но для  этого надо вс? время быть в поле,  и конкретно  найти руды  по
водам, больше  ни  по  чему. И желательно --  с повторением. А  работа  есть
работа,  на  что  силы  не  уходят?  Вот,  например,  вакуум-насоса  нет,  а
центробежный, чтоб запустить, надо воздух  вытянуть. Чем? Ртом! И нахлебался
радиоактивной воды. Да  и запросто мы е? пь?м. Киргизы-рабочие говорят: наши
отцы тут  не  пили,  и  мы пить  не  будем. А  мы,  русские,  пь?м.  Да имея
меланобластому  --  что  мне  бояться  радиоактивности?  Как  раз  мне-то  и
работать.
     -- Ну  и дурак! -- приговорил Ефрем,  не поворачиваясь, невыразительным
скрипучим голосом.  Он, значит,  вс? слышал.-- Умирать будешь --  зачем тебе
геология? Она тебе не поможет. Задумался бы лучше -- чем люди живы?
     У  Вадима  неподвижно  хранилась  нога,  но свободная  голова его легко
повернулась  на гибкой  свободной  шее. Он  готовно  блеснул  ч?рными живыми
глазами,  чуть  дрогнули  его  мягкие  губы,  и  он  ответил, не  обидившись
нисколько:
     -- А я как раз знаю. Творчеством! И очень помогает. Ни пить, ни есть не
надо.
     И мелко постучал гран?ным  пластмассовым  автокарандашом  между зубами,
следя, насколько он понят.
     -- Ты  вот эту книжицу  прочти, удивишься! --  вс?  так  же  не ворочая
корпуса и не видя Зацырко, постучал Поддуев корявым ногтем по синенькой.
     -- А я уже смотрел,--  с большой быстротой успевал отвечать Вадим.-- Не
для  нашего века. Слишком  бесформенно, неэнергично. А по-нашему:  работайте
больше! И не в свой карман. {142}
     Вот и вс?.
     Русанов встрепенулся, приветливо сверкнул очками и громко спросил:
     --  Скажите, молодой  человек, вы -- коммунист?  С той же готовностью и
простотой Вадим перев?л глаза на Русанова.
     -- Да,-- мягко сказал он.
     -- Я был уверен! -- торжествующе воскликнул Русанов и поднял палец.
     Он очень был похож на преподавателя. Вадим шл?пнул Д?мку по плечу:
     -- Ну, иди к себе. Работать надо.
     И  наклонился над "Геохимическими методами", где лежал у него небольшой
листик  с  мелкими выписками и крупными восклицательными  и  вопросительными
знаками.
     Он читал, а гран?ный ч?рный автокарандаш в его пальцах чуть двигался.
     Он весь  читал, и уже  как бы  его здесь не  было,  но,  ободренный его
поддержкой,  Павел Николаевич хотел  ещ?  больше  подбодриться перед  вторым
уколом и решил теперь доломать  Ефрема, чтоб  тот не  нагонял здесь и дальше
тоски. И от стены к стене глядя на него прямо, он стал ему договаривать:
     --  Товарищ  да?т  вам  хороший  урок,  товарищ  Поддуев.   Нельзя  так
поддаваться  болезни.  И нельзя поддаваться  первой  поповской  книжечке. Вы
практически играете  на руку...-- Он хотел сказать "врагам", в обычной жизни
всегда можно было указать врагов, но  здесь, на больничных койках, кто ж был
их  враг?..--  Надо  уметь  видеть глубину  жизни.  И  прежде  всего природу
подвига.  А что движет  людьми в  производственном подвиге?  Или  в подвигах
Отечественной войны? Или например Гражданской? Голодные, необутые, неодетые,
безоружные...
     Странно неподвижен был сегодня Ефрем: он не только не вылезал топать по
проходу,  но  он как  бы совсем  утратил  многие из своих обычных  движений.
Прежде  он бер?г  только  шею и неохотно поворачивал  туловищем при  голове,
сегодня же он ни ногой не пошевельнул, ни рукой, лишь вот по книжке постучал
пальцем.  Его  уговаривали  позавтракать,  он  ответил:  "Не  наелся  --  не
налижешься." Он до завтрака и после завтрака лежал так  неподвижно, что если
б иногда не моргал, можно было подумать, что его взяло окостенение.
     А глаза были открыты.
     Глаза были  открыты, и  как раз чтобы видеть Русанова, ему не надо было
ничуть поворачиваться. Его-то, белорылого, одного он и видел кроме потолка и
стены.
     И  он слышал,  что разъяснял  ему  Русанов. И  губы  его  шевельнулись,
раздался  вс?  тот  же недоброжелательный  голос, только  ещ?  менее  внятно
разделяя слова:
     -- А  что --  Гражданская?  Ты  воевал,  что  ль, в Гражданскую?  Павел
Николаевич вздохнул: {143}
     -- Мы с вами, товарищ Поддуев, ещ? по возрасту не могли тогда воевать.
     Ефрем потянул носом.
     -- Не знаю, чего ты не воевал. Я воевал.
     -- Как же это могло быть?
     --  Очень просто,-- медленно говорил  Ефрем,  отдыхая  между фразами.--
Наган взял и воевал. Забавно. Не я один.
     -- Где ж это вы так воевали?
     --  Под Ижевском. Учредилку  били.  Я ижевских сам семерых застрелил. И
сейчас помню.
     Да, он кажется всех семерых, взрослых, мог вспомнить сейчас, где и кого
уложил, пацан, на улицах мятежного города.
     Что-то  ещ?  ему очкарик  объяснял,  но  у  Ефрема  сегодня  будто  уши
залегали, и он не надолго выныривал что-нибудь слышать.
     Как он открыл по рассвету глаза и  увидел над собой кусок голого белого
потолка, так вступил  в него толчком, вош?л с неприкрытостью,  а без всякого
повода, один давний ничтожный и совсем забытый случай.
     Был день в ноябре,  уже после войны. Ш?л  снег и тут же подтаивал, а на
выброшенной  из  траншеи  более  т?плой  земле  таял  начисто.  Копали   под
газопровод,  и  проектная глубина была метр восемьдесят.  Поддуев прош?л там
мимо и видел, что глубины нужной ещ? нет. Но явился бригадир и нагло уверял,
что  по  всей  длине уже полный  профиль.  "Что, мерить пойд?м? Тебе  ж хуже
будет!" Поддуев взял мерный шест, где у него через каждые десять сантиметров
была  выжжена поперечная ч?рная полоска,  каждая пятая длинней, и они  пошли
мерить,  увязая в размокшей, раскисшей глине,  он  --  сапогами, бригадир --
ботинками.  В  одном месте померили  --  метр семьдесят. Пошли  дальше.  Тут
копали  трое:  один  длинный тощий  мужик, черно  заросший по лицу;  один --
бывший военный, ещ? в фуражке,  хоть и зв?здочка была с не? давно содрана, и
лакированный ободок, и лакированный козыр?к, а околыш был весь  в изв?стке и
глине; третий  же, молоденький, был  в кепочке и городском пальтишке  (в  те
годы с обмундированием было трудно, и им каз?нного не выдали), да ещ? сшитом
на  него, наверно, когда  он был  школьником, коротком, тесном,  изношенном.
(Это  его пальтишко  Ефрем,  кажется, только сейчас  в  первый раз так  ясно
увидел.)  Первые  два  ещ?  ковырялись,  взмахивали  наверх  лопатами,  хотя
размокшая глина не отлипала  от железа, а этот третий, птенец, стоял, грудью
опершись о лопату, как  будто проткнутый ею, свисая с не? как  чучело, белое
от  снега, и руки собрав в рукавишки. На руки  им ничего не выдали, на ногах
же у военного были сапоги, а те двое --  в чунях из автомобильных  покрышек.
"Чего стоишь, раззепай? -- крикнул на малого бригадир.-- За штрафным пайком?
Будет!" Малой только вздохнул и опал, и ещ? будто глубже вош?л ему черенок в
грудь.  Бригадир  тогда  съездил его по шее,  тот отряхнулся, взялся  тыкать
лопатой.
     Стали  мерить.  Земля была  набросана  с  двух  сторон  вплоть {144}  к
траншее,   и  чтоб  верхнюю  зарубку  верно  заметить  на  глаз,  надо  было
наклониться туда сильно. Военный стал будто помогать, а на самом деле клонил
рейку вбок, выгадывая лишних десять сантиметров. Поддуев матюгнулся на него,
поставил рейку ровно, и явно получилось метр шестьдесят пять.
     -- Слушай,  гражданин  начальник,-- попросил тогда военный  тихо.-- Эти
последние сантиметры ты нам прости. Нам их не взять. Курсак пустой, сил нет.
И погода -- видишь...
     -- А  я за вас на скамью, да?  Ещ? чего  придумали! Есть проект. И чтоб
откосы ровные были, а не желобком дно.
     Пока Поддуев разогнулся, выбрал  наверх рейку и вытянул  ноги из глины,
они все трое  задрали  к нему  лица  --  одно  чернобородое,  другое  как  у
загнанной борзой, третье в пушке, никогда не бритое, и падал снег на их лица
как неживые, а они смотрели на него вверх. И малой разорвал губы, сказал:
     -- Ничего. И ты будешь умирать, десятник!
     А Поддуев  не  писал  записку  посадить их  в  карцер -- только оформил
точно, что они заработали, чтоб не брать  себе на шею их  лихо.  И  уж  если
вспоминать, так были случаи покрутей. И с тех пор прошло десять лет, Поддуев
уже не  работал  в лагерях,  бригадир тот освободился, тот газопровод  клали
временно, и может он  уже газу не пода?т, и трубы пошли  на другое,--  а вот
осталось, вынырнуло сегодня и первым звуком дня вступило в ухо:
     -- И ты будешь умирать, десятник!
     И  ничем таким, что весит, Ефрем  не мог от  этого загородиться. Что он
ещ? жить хочет? И малой хотел. Что у Ефрема сильная воля? Что он понял новое
что-то  и хотел  бы  иначе жить? Болезнь этого  не  слушает, у болезни  свой
<i>проект</i>.
     Вот эта книжечка синяя с золотым росчерком, четв?ртую ночь ночевавшая у
Ефрема под матрасом, напевала что-то про индусов, как они верят, что умираем
мы не целиком, а душа наша переселяется в животных  или других  людей. Такой
проект нравился сейчас  Поддуеву:  хоть что-нибудь сво? бы вынести, не  дать
ему накрыться. Хоть что-нибудь сво? пронести бы через смерть.
     Только не верил он в это переселение душ ни на поросячий нос.
     Стреляло ему от  шеи в голову, стреляло  не переставая, да как-то ровно
стало  бить, на  четыре удара.  И четыре удара втола --  кивали ему: Умер.--
Ефрем.-- Поддуев.-- Точка. Умер -- Ефрем -- Поддуев -- Точка.
     И так  без  конца. И сам  про  себя он стал эти  слова повторять. И чем
больше повторял, тем как будто сам отделялся от Ефрема Поддуева, обреч?нного
умереть. И  привыкал  к его смерти,  как к смерти соседа. А  то,  что  в н?м
размышляло о  смерти  Ефрема Поддуева, соседа,-- вот это, вроде,  умереть бы
было не должно.
     А  Поддуеву, соседу? Ему  спасенья, как будто, и  не  оставалось. Разве
только если бы бер?зовую  трутовицу пить? Но написано в письме, что  пить е?
надо  год, не прерываясь.  Для этого надо высушенной  трутовицы пуда два,  а
мокрой -- четыре. А посылок это будет, значит, восемь. И ещ?, чтоб трутовица
не зал?живалась, {145} была бы недавно с дерева. Так не чохом все посылки, а
в разрядочку, в месяц раз. Кто  ж эти посылки  будет ему собирать ко времени
да присылать? Оттуда, из России?
     Это надо, чтоб свой человек, родной.
     Много-много  людей перешло через Ефрема за жизнь, и ни  один  из них не
зацепился как родной.
     Это бы первая  ж?нка  его  Амина могла бы собирать-присылать. Туда,  за
Урал, некому и написать, кроме как только  ей. А она напишет:  "Подыхай  под
забором, старый кобель!" И будет права.
     Права по тому, как  это принято. А вот по  этой синей книжечке неправа.
По  книжечке выходит, что Амина должна его пожалеть, и даже любить -- не как
мужа, но как просто страдающего человека. И посылки с трутовицей -- слать.
     Книга-то получалась очень  правильная,  если б  все сразу  стали по ней
жить...
     Тут наплыло Ефрему в отлеглые уши,  как  геолог говорил, что жив?т  для
работы. Ефрем ему по книжечке ногтем и постукал.
     А потом  опять, не видя и не  слыша, он погрузился в  сво?. И опять ему
стрелило в голову.
     И только донимала его эта стрельба,  а то легче  и приятней  всего  ему
было бы сейчас  не  двигаться,  не  лечиться,  не есть, не разговаривать, не
слышать, не видеть.
     Просто -- перестать быть.
     Но трясли  его за ногу и за локоть,  это  Ахмаджан  помогал, а девка из
хирургической оказывается давно над ним стояла и звала на перевязку.
     И вот Ефрему надо  было  за  чем-то ненужным  подниматься. Шести  пудам
своего тела надо было передать эту волю --  встать: напрячься  ногам, рукам,
спине, и из покоя, куда стали погружаться кости, оброщенные мясом, заставить
их  сочленения работать, их тяжесть -- подняться, составить  столб, облачить
его  в курточку  и  понести  столб коридорами и  лестницей  для бесполезного
мучения -- для размотки и потом замотки десятков метров бинтов.
     Это  было вс?  долго, больно и в каком-то  сером шумке.  Кроме  Евгении
Устиновны  были ещ? два хирурга, которые сами операций никогда  не делали, и
она им что-то толковала, показывала, и Ефрему говорила, а он ей не отвечал.
     Он чувствовал  так, что говорить  им  уже не о чем. Безразличный  серый
шумок обволакивал все речи.
     Его обмотали белым обручем мощнее прежнего, и так он вернулся в палату.
То,  что  его обматывало,  уже  было  больше  его  головы --  и  только верх
настоящей головы высовывался из обруча.
     Тут ему встретился Костоглотов. Он ш?л, достав кисет с махоркой.
     -- Ну, что решили?
     Ефрем  подумал: а что,  правда,  решили? И хотя в перевязочной {146} он
как будто ни во что не вникал, но сейчас понял и ответил ясно:
     -- Удавись где хочешь, только не в нашем дворе.
     Федерау со  страхом смотрел на чудовищную шею, которая, может,  ждала и
его, и спросил:
     -- Выписывают?
     И только  этот вопрос  объяснил Ефрему, что нельзя ему опять ложиться в
постель, как он хотел, а надо собираться к выписке.
     А потом,  когда  и наклониться нельзя,--  переодеваться  в свои обычные
вещи.
     А потом через силу передвигать столб тела по улицам города.
     И ему  нестерпимо  представилось, что ещ? это вс? он должен напрягаться
делать, неизвестно зачем и для кого.
     Костоглотов  смотрел на него  не  с  жалостью, нет,  а  -- с солдатским
сочувствием: эта пуля твоя оказалась, а следующая, может,  моя.  Он не  знал
прошлой  жизни  Ефрема, не  дружил  с  ним и  в палате, а  прямота  его  ему
нравилась, и это был далеко не самый плохой человек из встречавшихся Олегу в
жизни.
     -- Ну, держи, Ефрем! --  размахнулся он  рукой. Ефрем, приняв  пожатие,
оскалился:
     -- Родится -- вертится, раст?т -- бесится, помр?т -- туда дорога.
     Олег повернулся  идти курить, но  в дверь вошла лаборантка, разносившая
газеты,  и по  близости  протянула  ему. Костоглотов  принял, развернул,  но
доглядел Русанов  и  громко, с обидой, выговорил лаборантке, ещ? не успевшей
ушмыгнуть:
     -- Послушайте!  Послушайте! Но  ведь  я  же  ясно просил  давать газету
первому мне!
     Настоящая  боль была в  его голосе,  но  Костоглотов не пожалел его,  а
только отгавкнулся:
     -- А почему это вам первому?
     -- Ну,  как почему?  Как почему?  --  вслух  страдал Павел  Николаевич,
страдал от  неоспоримости, ясной  видимости  своего права,  но невозможности
защитить его словами.
     Он испытывал не что иное как ревность, если кто-нибудь  другой до  него
непосвящ?нными пальцами разворачивал свежую газету.  Никто из них тут не мог
бы понять в газете того, что понимал Павел Николаевич. Он понимал газету как
открыто  распространяемую, а на  самом  деле  зашифрованную инструкцию,  где
нельзя было высказать всего  прямо,  но где знающему  умелому человеку можно
было по разным мелким признакам,  по  расположению статей, по  тому,  что не
указано и опущено,--  составить  верное понятие  о новейшем  направлении.  И
именно поэтому Русанов должен был читать газету первый.
     Но  высказать-то  это здесь  было  нельзя!  И  Павел Николаевич  только
пожаловался:
     -- Мне ведь укол сейчас будут делать. Я до укола хочу посмотреть.
     -- Укол? -- Оглоед смягчился.-- Се-час...
     Он досматривал  газету впробежь,  материалы  сессии и оттесн?нные {147}
ими другие сообщения. Он и ш?л-то курить. Он уже зашуршал было газетой, чтоб
е?  отдать -- и  вдруг заметил что-то, влез в газету -- и почти  сразу  стал
настороженным  голосом  выговаривать  одно  и  то  же длинное  слово,  будто
протирая его между языком и н?бом:
     -- Ин-те-рес-нень-ко... Ин-те-рес-нень-ко...
     Четыре глухих бетховенских  удара судьбы громыхнули  у него над головой
-- но никто  не слышал в палате, может и  не услышит  -- и что другое он мог
выразить вслух?
     -- Да что  такое? -- взволновался Русанов вовсе.--  Да  дайте  же  сюда
газету!
     Костоглотов не потянулся никому ничего показывать. И Русанову ничего не
ответил. Он соединил газетные листы, ещ? сложил газету вдвое и вчетверо, как
она была, но со своими шестью страницами она не легла точно в прежние сгибы,
а пузырилась. И сделав шаг к Русанову (а тот к нему), передал газету.  И тут
же,  не  выходя,  растянул  свой ш?лковый  кисет  и  стал  дрожащими  руками
сворачивать махорочную газетную цыгарку.
     И   дрожащими   руками  разворачивал  газету   Павел   Николаевич.  Это
"интересненько" Костоглотова пришлось  ему  как нож между  р?брами.  Что это
могло быть Оглоеду "интересненько"?
     Умело и делово, он быстро проходил глазами по заголовкам, по материалам
сессии и вдруг, и вдруг... Как? Как?..
     Совсем  не крупно набранный,  совсем  незначительный для  тех,  кто  не
понимает, со  страницы  кричал!  кричал!  небывалый! невозможный указ!  -- о
полной смене Верховного Суда! Верховного Суда Союза!
     Как?! Матулевич, заместитель  Ульриха?!  Детистов? Павленко? Клопов?  И
Клопов!!  -- сколько  стоит Верховный Суд,  столько был в  н?м  и Клопов!  И
Клопова  --  сняли!.. Да  кто  же  будет  беречь  кадры?.. Совершенно  новые
какие-то  имена... Всех,  кто вершил правосудие четверть  столетия  -- одним
ударом! -- всех!?
     Это не могла быть случайность!
     Это был шаг истории...
     Испарина  выступила  у  Павла  Николаевича.  Только  сегодня  к утру он
успокоил себя, что все страхи -- пусты, и вот...
     -- Вам укол.
     -- Что?? -- безумно вскинулся он.
     Доктор Гангарт стояла перед ним со шприцем.
     -- Обнажите руку, Русанов. Вам укол.

--------
        16

     Он полз. Он полз какой-то бетонной трубой -- не трубой, а тоннелем, что
ли, где из боков торчала, незаделанная арматура, и за не? он цеплялся иногда
и как  раз  правой стороной шеи, больной.  Он полз на  груди и  больше всего
ощущал  тяжесть  тела, прижимающего  {148} его  к  земле.  Эта  тяжесть была
гораздо больше, чем вес  его тела, он не  привык к такой тяжести, его просто
плющило. Он  думал сперва, что  это  бетон сверху  придавливает --  нет, это
такое тяж?лое было его тело.  Он ощущал  его и тащил его как мешок железного
лома. Он  подумал, что  с такой  тяжестью и  на ноги  пожалуй не встанет, но
главное  бы  -- выползти  из этого  прохода,  хоть вздохнуть, хоть  на  свет
посмотреть. А проход не кончался, не кончался, не кончался.
     Тут чей-то голос -- но без голоса, а передавая одни  мысли, скомандовал
ему ползти  вбок. Как же я туда поползу, если там стена? -- подумал он. Но с
той тяжестью, с  какой плющилось его  тело, ему была и неотвратимая  команда
ползти влево. Он закряхтел и пополз -- и правда, так же и полз, как и раньше
прямо.  Вс? было  одинаково тяжело,  а ни света,  ни конца не  проглядывало.
Только он  приноровился сюда -- тот же внятный  голос велел ему заворачивать
вправо, да  побыстрей. Он  заработал  локтями и ступнями, и хотя справа была
непроницаемая стена -- а полз, и как будто получалось. Вс? время он цеплялся
шеей, а в голову отдавалось. Так тяжело он ещ? никогда не попадал в жизни, и
обидней всего будет, если он так и умр?т тут, не доползя.
     Но вдруг полегчали его ноги  -- стали л?гкие,  как  будто  их  воздухом
надули, и  стали  ноги подниматься,  а грудью и  головой он  был по-прежнему
прижат  к земле. Он  прислушался -- команды ему никакой не было. И  тогда он
придумал, что вот так можно  и выбраться: пусть ноги поднимутся из трубы,  а
он за  ними назад пополз?т, и вылезет. И действительно, он стал  пятиться и,
выжимаясь на  руках,--  откуда  сила взялась? -- стал  лезть вслед за ногами
назад,  через дыру. Дыра была  узкая,  но  главное --  вся кровь  прилила  в
голову, и  он думал, что  тут и  умр?т, голова разорв?тся.  Но  ещ? немножко
руками оттолкнулся от стенок -- обдирало его со всех сторон -- и вылез.
     И оказался на  трубе, среди какого-то строительства, только безлюдного,
очевидно рабочий  день кончился. Вокруг была грязная топкая земля. Он сел на
трубе передохнуть -- и увидел, что рядом сидит девушка в рабочей испачканной
одежде, а  с головой  непокрытой,  соломенные волосы  распущены, и ни одного
гребня, ни шпильки. Девушка не смотрела на него, просто так сидела, но ждала
от него вопроса, он знал. Он сперва  испугался, а  потом  понял, что она его
боится  ещ?  больше. Ему совсем  было  не  до разговоров,  но она так  ждала
вопроса, что он спросил:
     -- Девушка, а где твоя мать?
     -- Не знаю,-- ответила девушка, смотрела себе под ноги и ногти кусала.
     -- Ну, как не знаешь? -- он начинал сердиться.-- Ты должна знать.  И ты
должна откровенно сказать. И написать вс?, как есть... Что ты молчишь? Я ещ?
раз спрашиваю -- где твоя мать?
     -- А я у  вас  хочу спросить,-- взглянула девушка.  Она взглянула --  и
глаза е? были водянистые.  И его сразу  {149}  пробрало, и он  несколько раз
догадался, но не  одно за другим, а  сразу все несколько раз.  Он догадался,
что  это --  дочь прессовщицы Груши,  посаженной  за  болтовню против  Вождя
Народов.  И  что  эта дочь принесла ему неправильную  анкету,  скрыла, а  он
вызывал е?  и грозил судить за неправильную анкету, и тогда  она отравилась.
Она  отравилась, но  сейчас-то  по  волосам  и  глазам он догадался, что она
утопилась. И ещ? он догадался, что она  догадалась, кто он. И ещ? догадался,
что  если  она утопилась, а он  сидит с ней рядом -- так он тоже умер. И его
всего пробило потом. Он вытер пот, а ей сказал:
     -- Ну, и жарища! А где б воды выпить, ты не знаешь?
     -- Вон,-- кивнула девушка.
     Она показала ему на какое-то корыто или  ящик, наполненный застоявшейся
дождевой водой вперемешку с зеленоватой  глиной. И тут он ещ? раз догадался,
что  вот  этой-то  воды она тогда  и наглоталась, а теперь хочет,  чтоб и он
захлебнулся. Но если так она хочет, значит, он ещ? жив?
     -- Вот  что,-- схитрил  он, чтоб от не? отделаться.-- Ты сходи и позови
мне сюда прораба. И пусть он для меня сапоги захватит, а то как же я пойду?
     Девушка кивнула,  соскочила  с  трубы  и  похлюпала по  лужам такой  же
простоволосой  неряхой, а  в комбинезоне и в  сапогах,  как ходят девушки на
строительствах.
     Ему же  так пить хотелось, что он решил  выпить и из этого корыта. Если
немножко выпить, так  ничего. Он слез  и с удивлением заметил,  что по грязи
ничуть  не  скользит.  Земля под ногами была какая-то неопредел?нная. И  вс?
вокруг было неопредел?нное, не было ничего видно  вдаль.  Он  мог  бы так  и
идти, но вдруг испугался, что потерял важную бумагу. Проверил карманы -- все
сразу  карманы, и  ещ?  быстрей,  чем  управлялись  руки,  понял, что -- да,
потерял.
     Он испугался сразу, очень испугался, потому  что по теперешним временам
таких бумаг людям  читать не надо. Могут быть большие для него неприятности.
И  сразу он  понял, где потерял -- когда вылезал из трубы. И он быстро пош?л
назад. Но  не  находил этого места.  Совсем  он не  узнавал  места.  И трубы
никакой не было. Зато ходили  туда-сюда рабочие. И это было хуже всего  -они
могли найти!
     Рабочие  были  все незнакомые, молодые.  Какой-то парень  в брезентовой
куртке сварщика,  с  крылышками  на плечах, остановился и  смотрел на  него.
Зачем он так смотрел? Может, он наш?л?
     -- Слушай, парень, у тебя спичек нет? -- спросил Русанов.
     -- Ты ж не куришь,-- ответил сварщик. (Вс? знают! Откуда знают?)
     -- Мне для другого спички нужны.
     -- А для чего для  другого? -- присматривался сварщик. И действительно,
как глупо он ответил! Это же типичный ответ  диверсанта. Могут его задержать
-- а тем временем найд?тся {150}  бумага. А спички ему вот для чего -- чтобы
сжечь ту  бумагу. А парень ближе, ближе  к нему  подходил --  Русанов  очень
перепугался, предчувствуя. Парень заглянул глазами в глаза и  сказал  ч?тко,
раздельно:
     --  Судя  по тому,  что  Ельчанская как  бы  завещала мне  свою дочь, я
заключаю, что она чувствует себя виноватой и жд?т ареста. Русанов задрожал в
перезнобе:
     -- А вы откуда знаете?
     (Это он так спросил, а понятно было, что  парень только что проч?л  его
бумагу: слово в слово было оттуда!)
     Но  сварщик  ничего  не  ответил  и  пош?л  своей  дорогой.  И  Русанов
заметался! Ясно было,  что где-то  тут близко лежит  его  заявление,  и надо
найти скорей, скорей!
     И  он кидался  между какими-то  стенами, заворачивал  за  углы,  сердце
выскакивало  впер?д, а ноги  не  успевали,  ноги совсем медленно  двигались,
отчаяние! Но вот уже он увидел бумажку! Он так сразу и подумал, что это она.
Он  хотел  бежать к  ней, но  ноги  совсем  не шли.  Тогда он  опустился  на
четвереньки  и,  главные  толчки давая руками,  пош?л  к бумаге.  Только  бы
кто-нибудь не  захватил раньше! Только б не опередили, не  выхватили! Ближе,
ближе... И наконец, он  схватил  бумагу! Она!! Но даже в пальцах уже не было
сил рвать, и он л?г ничком отдохнуть, а е? поджал под себя.
     И тут  кто-то тронул  его  за  плечо. Он  решил  не оборачиваться и  не
выпускать из-под себя бумаги. Но его трогали мягко, это женская была рука, и
Русанов догадался, что это была сама Ельчанская.
     -- Друг мой! --  мягко спросила она,  наверно  наклоняясь  к самому его
уху.-- А, друг мой! Скажите, где моя дочь? Куда вы е? дели?
     -- Она  в хорошем месте, Елена Ф?доровна, не беспокойтесь!  --  ответил
Русанов, но головы к ней не повернул.
     -- А в каком месте?
     -- В детпри?мнике.
     -- А  в каком детпри?мнике? --  Она не  допрашивала,  е?  голос  звучал
печально.
     -- Вот, не скажу, право.-- Уж он искренне хотел ей ответить,  но сам не
знал: не он сдавал, а из того места могли переслать.
     -- А -- под моей фамилией? -- почти нежно звучали е? вопросы за плечом.
     -- Нет,-- посочувствовал Русанов.-- Такой уж порядок: фамилию меняют. Я
не при ч?м, такой порядок.
     Он лежал  и  вспоминал,  что Ельчанских обоих он почти даже  любил.  Он
никакого не имел против  них зла. И если пришлось написать  на  старика,  то
лишь потому,  что просил Чухненко,  которому  Ельчанский мешал  работать.  И
после посадки мужа,  Русанов искренне  заботился о жене и  дочери, и  тогда,
ожидая  ареста,  она поручила ему  дочь.  Но  как  вышло,  что он и  на  не?
написал,-- он не мог вспомнить. {151}
     Теперь он обернулся с земли посмотреть на не?, но е? не было, совсем не
было (да ведь она же и умерла, как она могла быть?),  а вместо  этого сильно
кольнуло в шее, в правой стороне. И  он выровнял  голову и продолжал лежать.
Ему надо  было отдохнуть -- он так устал,  как никогда не уставал!  Вс? тело
ему ломало.
     Это был  какой-то шахтный проход, где он лежал,  штольня, но глаза  его
привыкли к темноте,  и он заметил рядом с собой, на земле, засыпанной мелким
антрацитом, телефонный  аппарат. Вот это  его очень удивило  -- откуда здесь
мог  взяться  городской  аппарат?  и  неужели  он  подключ?н?   Тогда  можно
позвонить, чтобы принесли ему попить. И вообще бы взяли его в больницу.
     Он снял трубку, но вместо гудка услышал бодрый деловой голос:
     -- Товарищ Русанов?
     -- Да, да,-- живо подобрался Русанов  (как-то сразу чувствовалось,  что
этот голос -- <i>сверху</i>, а не снизу).
     -- Зайдите в Верховный Суд.
     --  В Верховный Суд?  Есть! Сейчас!  Хорошо! -- И  уже  клал трубку, но
опомнился: -- Да, простите, а какой Верховный Суд -- старый или новый?
     -- Новый,-- ответили ему холодно.-- Поторопитесь.-- И положили трубку.
     И он вс? вспомнил о смене Суда! -- и проклял себя,  что сам первый взял
трубку. Матулевича не  было... Клопова не было... Да,  и Берии ж не было! --
ну, времена!
     Однако,  надо было идти. Сам бы он  не имел сил  встать, но потому  что
вызывали  -- надо  было  подняться.  Он  напрягался  четырьмя  конечностями,
привставал и падал, как  тел?нок, ещ? не научившийся ходить.  Правда, ему не
назначили  точного времени,  но сказали: "Поторопитесь!" Наконец, держась за
стенку, он встал на ноги. И так побр?л на расслабленных, неуверенных  ногах,
вс? время держась за стенку. Почему-то и шея болела справа.
     Он  ш?л  и думал: неужели  его будут  судить?  Неужели  возможна  такая
жестокость: по прошествии стольких лет его судить? Ах, эта  смена  Суда! Ах,
не к добру!
     Ну что ж, при вс?м его уважении к Высшей Судебной Инстанции ему  ничего
не оста?тся, как защищаться и там. Он осмелится защищаться!
     Вот что он им скажет: не я осуждал! и следствия в?л тоже не я! Я только
сигнализировал  с подозрениях. Если в  коммунальной уборной  я нахожу клочок
газеты с разорванным портретом Вождя -- моя обязанность этот клочок принести
и сигнализировать. А следствие на  то и поставлено,  чтобы  проверить! Может
быть  это  случайность,  может  быть  это  не  так.  Следствие  для  того  и
поставлено, чтобы выяснить  истину! А  я только исполнял простой гражданский
долг.
     Вот что  он им скажет:  все  эти годы  важно было  оздоровить общество!
морально оздоровить! А это невозможно без чистки  {152}  общества. А  чистка
невозможна без тех, кто не брезгует совком. Чем больше в н?м разворачивались
аргументы, тем больше он накалялся, как он им сейчас выскажет. Он даже хотел
теперь скорей дойти, чтоб его скорей вызвали, и он им просто выкрикнет:
     -- Не я один это делал! Почему вы  судите именно меня? А к т о этого не
делал? А как бы он на посту удержался, если бы не п о м о г а л?! Гузун? Так
и сам сел!
     Он напрягся,  будто  уже кричал -- но заметил,  что не кричит совсем, а
только надулось горло. И болело.
     Он  ш?л уже  будто  не по  штольне, а просто  по  коридору, а сзади его
окликнули:
     -- Пашка!  Ты что -- больной?  Чего это еле тащишься? Он подбодрился и,
кажется,  пош?л  как здоровый.  Обернулся,  кто ж  его  окликал --  это  был
Звейнек, в юнгштурме, с портупеей.
     --  А  ты  куда,  Ян? -- спросил  Павел и  удивился,  почему  тот такой
молодой. То есть, он и был молодой, но сколько ж с тех пор прошло?
     -- Как куда? Куда и ты, на комиссию.
     На какую ж комиссию? --  стал соображать Павел.  Ведь он  был вызван  в
какое-то другое место, но уже не мог вспомнить -- в какое.
     И он подтянулся к шагу Звейнека и пош?л с ним  бодро, быстро, молодо. И
почувствовал, что ему ещ? нет двадцати, что он холостой парень.
     Они  стали  проходить  большое  служебное  помещение,  где  за  многими
канцелярскими столами сидела интеллигенция  -- старые бухгалтеры с бородами,
как у  попов, и  с галстуками; инженеры с  молоточками  в петлицах;  пожилые
дамы, как барыни; и машинистки молоденькие накрашенные  в юбках  выше колен.
Как только они со Звейнеком вошли, ч?тко выстукивая в четыре сапога, так все
эти  человек  тридцать  обернулись  к  ним,  некоторые  привставали,  другие
кланялись сидя,-- и все вращали головами за ними, пока они шли, и на лицах у
всех был испуг, а Павлу с Яном это льстило.
     Они зашли в следующую комнату  и здоровались с другими членами комиссии
и рассаживались за столом, папки на красную скатерть.
     --  Ну, запускайте!  -- распорядился  Венька, председатель.  Запустили.
Первая вошла т?тя Груша из прессового цеха.
     -- Т?тя Груша,  а ты  чего?  --  удивился Венька.-- Ведь мы --  <i>аппарат</i>
чистим, а ты чего? Ты в аппарат, что ли, пролезла? И все рассмеялись.
     -- Да нет,  видишь,-- не робела т?тя Груша.-- У  меня дочка подрастает,
надо бы дочку в садик устроить, а?
     -- Хорошо, т?тя  Груша!  -- крикнул Павел.--  Пиши  заявление, устроим.
Дочку -- устроим! А сейчас не мешай, мы интеллигенцию чистить будем!
     И потянулся налить себе воды  из графина -- но графин оказался  пустой.
Тогда он кивнул  соседу,  чтобы передали  ему  графин с  того  конца  стола.
Передали, но и он был пустой. . {153}
     А пить хотелось так, что вс? горло жгло.
     -- Пить! -- попросил он.-- Пить!
     --  Сейчас,-- сказала доктор  Гангарт,-- сейчас принесут  воды. Русанов
открыл глаза. Она сидела около него на постели.
     -- У меня в тумбочке -- компот,-- слабо произн?с Павел Николаевич.  Его
знобило, ломало, а в голове стукало тяжело.
     -- Ну, компота вам наль?м,-- улыбнулась Гангарт тоненькими  губами. Она
сама открыла тумбочку, доставая бутылку компота и стакан.
     В окнах угадывался вечерний солнечный свет.
     Павел  Николаевич  покосился, как  Гангарт  наливает ему  компот.  Чтоб
чего-нибудь не подсыпала.
     Кисло-сладкий  компот  был  пронизывающе  приятный. Павел  Николаевич с
подушки из рук Гангарт выцедил весь стакан.
     -- Сегодня плохо мне было,-- пожаловался он.
     -- Нет, вы ничего перенесли,-- не согласилась Гангарт.-- Просто сегодня
мы увеличили вам дозу. Новое подозрение кольнуло Русанова.
     -- И что, каждый раз будете увеличивать?
     -- Теперь вс? время будет такая. Вы привыкнете, вам будет легче.
     А опухоль-жаба сидела под челюстью, как и сидела.
     --  А  Верховный...?  --  начал  он и подрезался. Он уже путал, о ч?м в
бреду, о ч?м наяву.

--------
        17

     Вера  Корнильевна беспокоилась, как  Русанов перенес?т полную дозу,  за
день наведывалась несколько раз и задержалась  после конца работы. Она могла
бы так часто  не приходить,  если бы  дежурила Олимпиада  Владиславовна, как
было по графику, но ее таки взяли на курсы профказначеев, вместо не? сегодня
дн?м дежурил Тургун, а он был слишком беспечен.
     Русанов перен?с укол тяжеловато, однако в допустимых пределах. Вслед за
уколом  он  получил снотворное и не  просыпался,  но  беспокойно  ворочался,
д?ргался,  стонал. Всякий раз Вера Корнильевна оставалась понаблюдать за ним
и  слушала  его  пульс.  Он  корчился  и  снова  вытягивал  ноги.  Лицо  его
покраснело,  взмокло.  Без  очков  да ещ? на  подушке  голова  его  не имела
начальственного  вида. Редкие белые волосики,  уцелевшие от облысения,  были
разлизаны по темени.
     Но столько раз ходя  в палату, Вера Корнильевна заодно  делала и другие
дела.  Выписывался  Поддуев,  который  считался  старостой  палаты,  и  хотя
должность  эта  существовала  ни для  чего, однако  полагалась.  И  от койки
Русанова перейдя по соседству к следующей, Вера Корнильевна объявила:
     -- Костоглотов.  С  сегодняшнего дня  вы назначаетесь старостой палаты.
{154}
     Костоглотов  лежал поверх одеяла одетый и  читал газету (уж второй  раз
Гангарт   приходила,   а  он  вс?  читал  газету).  Всегда  ожидая  от  него
какого-нибудь выпада, Гангарт сопроводила свою  фразу л?гкой улыбкой, как бы
объясняя, что и сама понимает, что вс? это ни к чему.  Костоглотов поднял от
газеты  вес?лое  лицо  и, не  зная,  как лучше  выразить  уважение  к врачу,
подтянул к себе слишком вытянутые по кровати длинные ноги. Вид его был очень
благожелательный, а сказал он:
     -- Вера Корнильевна! Вы хотите нанести мне непоправимый моральный урон.
Никакой  администратор не свободен от ошибок, а иногда и  впадает в  соблазн
власти. Поэтому я после многолетних размышлений дал себе обет никогда больше
не занимать административных должностей.
     -- А вы занимали? И высокие? -- Она входила в забаву разговора с ним.
     -- Самая  высокая была  --  помкомвзвода. Но  фактически даже ещ? выше.
Моего командира взвода за полную тупость  и неспособность отправили на курсы
усовершенствования, откуда он  должен  был  выйти  не ниже,  как  командиром
батареи  -- но уже не к нам в  дивизион. А другого офицера,  которого вместо
него  прислали, сразу пристегнули к политотделу сверх  штата. Комдив  мой не
возражал, потому что  я приличный был  топограф,  и ребята меня слушались. И
так я в звании старшего сержанта два года был и. о. комвзвода -- от Ельца до
Франкфурта-на-Одере. И кстати, это были лучшие годы всей моей жизни,  как ни
смешно.
     Вс?-таки и  с поджатыми ногами получалось  невежливо, он  спустил их на
пол.
     -- Ну, вот  видите,-- улыбка расположения  не сходила  с лица Гангарт и
когда  она  слушала его и когда сама говорила.--  Зачем же вы отказываетесь?
Вам опять будет хорошо.
     -- Славненькая  логика! --  мне  хорошо!  А демократия? Вы же попираете
принципы демократии: палата меня  не выбирала, избиратели не знают даже моей
биографии... Кстати, и вы не знаете...
     -- Ну что ж, расскажите.
     Она вообще негромко говорила, и он снизил голос для  не? одной. Русанов
спал, Зацырко читал, койка Поддуева была уже пуста,-- их почти и не слышали.
     -- Это очень долго. И потом я смущ?н, что я сижу,  а вы стоите. Так  не
разговаривают с женщинами.  Но если  я, как солдат, стану  сейчас в проходе,
будет ещ? глупей. Вы присядьте на мою койку, пожалуйста.
     -- Вообще-то мне идти надо,-- -- сказала она. И села на краешек.
     --  Видите,  Вера  Корнильевна, за приверженность  демократии я  больше
всего в жизни пострадал. Я пытался  насаждать демократию в армии -- то есть,
много  рассуждал. За это меня в 39-м не послали в училище, оставили рядовым.
А  в 40-м  уже  доехал  до  училища,  так сдерзил  начальству там,  и оттуда
отчислили. И только  в  41-м  кой-как  кончил курсы  младших  командиров  на
Дальнем Востоке. Честно  говоря, очень досадно было мне,  что  я  не офицер,
{155} все мои друзья пошли в офицеры. В молодости это как-то переживаешь. Но
справедливость я ценил выше.
     -- У меня один  близкий человек,-- сказала Гангарт,  глядя  в одеяло,--
тоже  имел  такую  судьбу:  очень  развитой  --  и рядовой.-- Полпаузы,  миг
молчания, пролетел  меж их  головами, и она подняла глаза.-- Но вы и сегодня
таким остались.
     -- То есть: рядовым или развитым?
     -- Дерзким. Как,  например, вы всегда разговариваете с врачами? Со мной
особенно.
     Она  строго это  спросила,  но  странная  была  у  не?  строгость,  вся
пропитанная мелодичностью, как все слова и движения Веры Гангарт.
     --  Я -- с вами? Я с вами разговариваю исключительно почтительно. Это у
меня  высшая форма  разговора, вы  ещ? не знаете.  А если вы  имеете в  виду
первый день, так вы не представляете, в каких же я был клещах. Еле-еле меня,
умирающего,   выпустили  из  области.  Приехал  сюда  --   тут  вместо  зимы
дождь-проливняк, а у  меня -- валенки под  мышкой, у  нас  же там  морозяра.
Шинель намокла, хоть отжимай. Валенки сдал  в камеру хранения, сел в трамвай
ехать в  старый город, там у меня ещ? с фронта адрес  моего солдата.  А  уже
темно, весь  трамвай отговаривает: не идите,  зарежут!  После амнистии 53-го
года, когда всю шпану  выпустили, никак е? опять не выловят. А  я ещ? не был
уверен,  тут ли мой солдат, и улица  такая, что никто е? не знает. Пош?л  по
гостиницам.  Такие красивые  вестибюли в  гостиницах,  просто  стыдно  моими
ногами входить, и кое-где даже  места были, но  вместо паспорта протяну сво?
ссыльное удостоверение -- "нельзя!", "нельзя!" Ну, что делать? Умирать я был
готов,  но почему же под забором? Иду прямо в милицию:  "Слушайте, я -- ваш.
Устраивайте меня ночевать." Перемялись, говорят: "Идите в чайхану и ночуйте,
мы  там  документов  не проверяем." Но не наш?л я  чайханы,  поехал опять на
вокзал. Спать нельзя, милиционер ходит-гоняет. Утром -- к вам в амбулаторию.
Очередь. Посмотрели -- сейчас же ложиться. Теперь двумя трамваями через весь
город  -- в комендатуру.  Так  рабочий день  по всему Советскому Союзу --  а
комендант  уш?л и наплевать. И никакой запиской он  ссыльных не удостаивает:
может прид?т, может нет. Тут я сообразил:  если я ему удостоверение отдам --
мне, пожалуй, валенок на  вокзале не выдадут. Значит, двумя  трамваями опять
на вокзал. Каждая поездка -- полтора часа.
     -- Что-то я у вас валенок не помню. Разве были?
     -- Не помните,  потому  что  я тут же,  на вокзале, эти валенки  продал
какому-то дядьке. Рассчитал, что  эту зиму долежу в  клинике, а до следующей
не доживу.  Теперь  опять  в  комендатуру!  --  на одних  трамваях  червонец
проездил. Там ещ? километр грязюкой переться, а ведь у меня боли, я еле иду.
И  всюду мешок свой тащу. Слава  тебе,  приш?л комендант. Отдаю ему  в залог
разрешение  моей   областной  комендатуры,   показываю   направление   вашей
амбулатории,  отмечает:  можно лечь.  Теперь еду... не к  {156}  вам  ещ?, в
центр. По афишам вижу, что ид?т "Спящая красавица".
     -- Ах вот как! Так вы  ещ? --  по  балетам?  Ну, знала б-не положила б!
Не-ет!
     --  Вера  Корнильевна,  это  --  чудо!  Перед   смертью  последний  раз
посмотреть  балет! Да и без смерти я его в своей вечной  ссылке  никогда  не
увижу. Так нет же,  ч?рт! --  замен?н спектакль! Вместо  "Спящей  красавицы"
пойд?т "Агу-Балы".
     Беззвучно  смеясь,  Гангарт  кач