--------------------
 Владислав Андреевич Титов. Всем смертям назло... (Дилогия) [1.07.05]
 -------------------------------------------------
 Проскочил по файл-эхе BOOK Fido: 18.06.2004 18:03
--------------------


                                  Дилогия






     Сидеть одной в пустой квартире всегда  было  мучительно  для  Тани.  На
этот раз особенно. Второй день она в отпуске, а еще не ясно, когда  отпустят
Сергея. И дадут ли ему вообще возможность отдохнуть  в  этом  месяце?  Может
случиться так: отгуляет она свои двадцать четыре дня, выйдет  на  работу,  а
потом коротать дома отпускные дни будет Сергей...
     Таня  ждет.  Рука  ее,  упершись  локтем  в  подоконник,   блуждает   в
коротенькой челке. Она крутит волосы на лбу в тонкие  жгутики  и  наматывает
их на  указательный  палец.  Когда  вся  челка  закручена  в  колечки,  рука
медленно  распутывает  их  и  вновь  начинает  все  сначала.  Это  привычка.
Пыталась  отвыкнуть  -  не  получилось.  Как  только  в   голове   возникают
беспокойные мысли, рука сама тянется к волосам. Сергей  сначала  подшучивал:
детский сад мировые проблемы решает? А  потом  привык.  И  даже  сам  иногда
крутит в колечки свой чуб. Заразился!
     "Неужели ничего не  выйдет?  -  думает  Таня.  -  Столько  лет  мечтали
поехать в отпуск вместе..."
     Таня ждет и смотрит в окно... Вот сейчас  войдет  Сережа,  скажет:  "Не
дали... Понимаешь, дела".
     А она скажет; "Я так и знала. Непутевый ты  какой-то,  Сережка".  А  он
скажет: "Танюш, я есть хочу..." А она ответит: "Бери и ешь! Я в  отпуске,  а
ты как знаешь. Имею я право на отдых или нет?"
     Таня так отчетливо все это себе представила, что  на  глаза  от  досады
навернулись слезы.




     Рано нынче пришла весна.  Как-то  сразу  сникли  и  обессилели  снежные
бураны, завывавшие долгими ночами  по  тихим  улочкам  молодого  шахтерского
поселка. Робко, словно боясь рассердить седую стужу,  улыбнулось  из-за  туч
солнце. И зима действительно  рассердилась.  Ощетинилась  на  ночь  ледяными
штыками крыш, злобно захрустела  под  ногами  ломкой  белесой  пленкой  луж,
обожгла колючим дыханием дымящуюся вершину террикона.
     А потом осмелело солнце. Засуетились, ускоряя бег,  облака,  расплылось
в широкой улыбке небо, и солнце горячим лучом припало к холодной,  дремлющей
земле. Где-то у балки, будто -выпущенная  на  волю  птица,  забилась  песня.
Рванулась ввысь и загрустила томительным ожиданием грядущих пе-ремеж.
     Девчушка  с  реденьком   прядью   на   лбу,   в   распахнутом   пальто,
остановилась,  сощуренными  глазами  отыскала  в  небе  жаворонка,   чему-то
улыбнулась да так и замерла с поднятым кверху лицом.
     Добралась  весна  и  до  шахтного  вентилятора.  Воздух,  пропитатанный
запахами земли,  как  бы  остановился  перед  бешено  кружащиюкя  лопатками,
мгновение подумал и ринулся в темную, сырую паста ствола, ворвался в  штреки
и пошел гулять во лавам, забоям, будоража души шахтеров необъяснимо  сладкой
тоской по солнцу, по высокому темно-голубому небу.
     Сергей Петров шел по  штреку  в  лихо  сдвинутой  набекрень  шахтерской
каске. Казалось, крикни кто "гопля" - и он пустится в  пляс,  стремительный,
неугомонный и несуразный.
     Сергей торопился. И не потому, что того требовала работа.  Нет.  Просто
им владел ничем не объяснимый восторг  и  очень  хотелось  поскорее  выехать
на-гора, поближе рассмотреть солнышко. К тому же в столе начальника  участка
его ждали подписанные документы на отпуск.
     Сергей подцепил носком сапога кусок породы, подбрасил его и  улыбнулся.
Он представил себе, как Таня всплеснет  руками,  затанцует  от  восторга,  а
потом  бросится  на  шею  и,  смеясь,  воскликнет:  "Хочешь,  задушу   тебя,
противного?"
     А позже, когда радость немного утихнет,  сядет  и  уже  в  который  раз
начнет фантазировать по  поводу  предстоящей  поездки.  И  конечно,  опустив
голову, спросит: "А вдруг я не понравлюсь твоим родителям?"
     "Почему ее мучит этот вопрос? - раздумывал Сергей.
     Чтобы она, Таня, и не направилась? И  кому?  Моим  старикам.  Да  этого
быть не может! У бати от волнения задергается левый  глаз,  а  два  вставных
зуба так и засияют, как начищенные к Дню  Победы  медали.  "Смотрите,  люди,
палую кралю мой старшой подцешый"
     В глубине штрека замерзал свез,  брода"  красяеаатые  блики  на  мокрый
рельс,  покосившуюся  раму   крепления.   Наперегонки   защелкали   контакты
магнитных  пускателек..  Захрапел,  брызгаясь  и  дуясь  тонкими  резиновыми
шланга"", детеныши насое орошения. Сергей  прошел  еще  несколько  шагов  от
участкового  распределительного  щита,  и  удивленный,  остановился!.  Возле
погрузчиков дома кто-то выл:
     Донбасс, мой Донбасс,
     Цвети, мой любимый Донбасс...
     Пел вагонщик, и непонятный отклик в душе  вызвала  эта  уже  много  раз
слышанная песня. В другом месте Сергей, вероя-тно, и  не  прислушался  бы  к
ней.. А здесь, на  трехвдаимет-ровой  глубмл",  "  узко",  мрачном  тридоре,
песня яевяш&шш" сильно шипыула за сердце. Казалось, эалехевшш в.  подземелье
запах весны смешавшись с терпким зловонием плесени и газа,  вдруг  загрустил
по широким просторам земли, по безмятежным далям планеты.
     В груди. Сергея все так и поднялось, стало невесомо  легким.  Откуда-то
надвинулся  и  поплыл,  широкий  зеленый  ковер,  густо  усеянный,   желтыми
точечками, которые медленно.  рвели,  множились  и  тихо-тихо  заедали.  Уже
отчетливо  видны,  дрожащие  от  ласковосо  дуновевня   ветерка   яркожелтые
пушистые головки. Они замерли в робком ожидании,  наетарожшяю  прислушиваясь
к опасной тишине, и побежали в разные стороны от стремительно  надвигающейся
тени парашютиста,
     "Где я видел это? Где? - силился вспомнить Сергей. - Ах  да,  в  армии!
Ну конечно! Последний прыжок накануне демобилизации..."
     Он вспомнил, как у самой земли  увидел  свои  ноги,  обутые  в  тяжелые
солдатские сайдой. А внизу шевелилась от ветра трава, покачивались  ромашки.
Еще мгновение - и сапоги безжалостно  раздавят  несколько  нежных,  пушистых
головок. Ему показалось, что цветы - живые существа, они. хотят  убежать  от
смерти, но не могут...
     "Шахтерские песни поют..."  -  неслось  па  штржку  и  как  сквозь  со"
долетало- да его оуха."
     ...Неумолимо тянула к себе земля.  Резко  толкнула  в  ноги.  ,  Сергей
нелепо подпрыгнул, выпустил страны парашюта из рук и, закрыв  глаза,  рухнул
всей тяжестью тела на влажный от непросохшей росы луг.  Хрустнули  стебельки
цветов, удивленно затрещал, словно заплакал, кузнечик и внезапно смолк...
     Резко звякнул телефонный аппарат.
      - ..канат растягивают!.. - кричал в телефонную трубку вагонщик.
     Сбоку  капала  вода.  "Капель!  -  усмехнулся  Сергей.  -  Как  и  там,
на-гора".
     И, уже пробираясь на четвереньках по лаве, он  снова  вспомнил  события
того далекого армейского дня. Смятые ромашки он взял с собой. Их было  семь.
Они стояли потом в граненом стакане на  тумбочке,  рядом  с  его  солдатской
койкой.
     "Я же получил тогда письмо от Тани... и фотографию!"
     Таня была сфотографирована в профиль, задумчиво смотрела куда-то  вдаль
и улыбалась уголком губ. В письме писала: "Третья весна  пришла  и  ушла,  а
тебя все нет. Я устала, Сережка! Когда же мы будем  вместе!  Хоть  убей,  не
могу тебя представить  целиком,  всего.  Это  плохо,  да?  Помнишь,  как  ты
спрашивал:  "Дождешься?"  -  а  сам  недоверчиво  улыбался.  Ты   и   теперь
сомневаешься? Смотри, будешь таким - назло выйду замуж за другого!"
     "Я бы тебе показал другого!" - Сергей улыбнулся.
      - Ка-а-а-ча-а-ай! - донеслось сверху.
     Цепь транспортера  натянулась,  предупреждающе  дернулась  два  раза  и
поползла вниз, волоча крупные плиты  угля.  В  лаве,  куда  приполз  Сергей,
работал комбайн.
      - Как дела? - стараясь перекричать шум, спросил он у рабочего.
      - Рубаем понемногу! - приветливо  улыбнулся  тот,  обнажая  белый  ряд
зубов на черном лице.
      - Цикл сделаем,  если  порожнячком  обеспечат,  будь  они  неладны!  -
вмешался в разговор бригадир Яцко.
      - Начальник ВШТ на планерке обещал вашей лаве сто вагонов!  Хватит?  -
поинтересовался Сергей.
      - Под загашник! -  обрадовался  бригадир.  Сергей,  кивнув  в  сторону
рабочего, спросила
      - Новичок?
      - Со  школьной  скамьи  пожаловал  к   нам.   Университет   шахтерский
проходит...
     Старый шахтер вложил в эти слова немалую долю доброго лукавства.
      - Ну и как он? Тянет?.
     - Вообще я должен тебе сказать, - длинно начал Яцко, -  из  парня  толк
будет. Есть у него шахтерская жилка!
      - А какая она, эта жилка, дядь Петь? - пошутил Сергей.
      - Ты, Серега, не смейся! Этот не  сбежит,  коли  вода  за  шею  начнет
капать аль в другоразье в  кассе  получать  нечего  будет.  Зол  он  на  эту
стихею! Так и говорит: "Обуздать хочу ее". Вон кое-кто подшучивает над  ним,
а я верю. И как тут не верить! Его батя, друг мой, таким же  настырным  был.
Врубовку в сорок шестом хотел спасти и... машину спас,  а  себя...  Видел  -
обелиск за шурфом стоит... Маркшейдеры сказали, что  там,  под  тем  местом,
он... а над ним четыреста метров земли...  Солдат  известен,  а  вот  могила
его... Да кто ж точно скажет - где она...
     Шахтер с силой  ударил  обушком,  поправил  глазок  фонари  и  принялся
яростно выдалбливать ямку для крепи.
     "Хороший паренек, - думал Сергей о новичке, пробираясь на  четвереньках
по лаве. - Злой в работе. Такие землю насквозь прокопают. Вот таких  и  надо
брать в бригаду".
     Вспомнилось заседание шахткома комсомола. Мнение  комитета  о  создании
комсомольско-молодежной бригады  было  единым:  комплектовать  коллектив  из
опытных, хорошо знающих дел рабочих. А на последнем заседании  комитета  все
повернулось.
     "Дал нам прикурить главный инженер!" - Сергей усмехнулся.
     Все заседание главный сидел молча, рисовал чертиков в своем блокноте  и
по виду соглашался с комсомольцами. А  когда  дело  дошло  до  кандидатур  в
бригаду, ни с того ни с сего вдруг спросил:
     "А лучшую технику у кого отбирать будем?"
     "Как отбирать?" - переспросил кто-то.
     "А так!" - усмехнулся главный.
     Комсомольский секретарь Рафик Мамедов хотел что-то сказать, но  почесал
затылок и говорить раздумал. В комнате, где заседали,  стало  тихо.  Инженер
встал, положил блокнот в карман и то ли шутя, то ли серьезно сказал:
     "Уж если мы решили из бригад  забрать  лучших  рабочих,  то  надо  быть
последовательными до конца. Отберем в бригадах и  лучшие  комбайны,  сверла,
транспортеры... - Главный на минуту умолк, медленно обвел сидящих за  столом
взглядом. - Вы же товарищей обкрадете! Ведь тех лучших,  что  вы  планируете
забрать, кто воспитал?"
     В том, что главный прав, Сергей был уверен. Еще задолго  ~до  заседания
он поймал себя на мысли, что как-то не так надо делать, уж очень  легко  все
получается. Но товарищи были другого мнения, а он не  нашел  веских  доводов
для обоснования своего несогласия.
     "Вот сели в лужу. Деятели!.. А почему? Увлеклись?" - думал Сергей.
     С  трудом  протиснувшись  в  узел"  проход,  он  вылез   из   лавы   на
вентиляционный штрек. В забое штрека работала бригада проходчиков.
      - Игорь! - позвал Сергей.
     Луч света поднялся под самую кровлю, метнулся  по  штреку  и  уперся  в
Сергея.
      - Це ты!.. - пробасил додговязый парень.
      - Кто делал выход из лавы?
      - Мы. В чем дело? Узковат?
      - Какой ты догадливый!
      - Деле поправимее, можно расширить.
      - Не можно,  а  нужно,  и  немедленно!  Не  первый  же  день  в  шахте
работаете, черти полосатые! Только вчера на комсомольском собрании  об  этом
говорили. Ну как с гуся вода!
     Смена близилась к концу. Bсe объекты были проверены,  и  Сергей  теперь
уже не спеша шел по штреку. Веченний восторг, овладевший им некоторое  время
назад, сменила неторопливая, мечтательная задумчивость. Он  ясно  представил
себе, как зазеленеют деревца, посаженные комсомоьцами на улицах  шахтерского
поселка. Они подрастут, станут кудрявыми, к  тому  времени  у  них  с  Таней
обязательно появится сын. Маленький смешной карапуз!  Сергей  и  Таня  будут
гулять с ним по тихим аллеям  и  рассказывать,  какой  здесь  несколъко  лет
назад был пустырь. А  шахта  станет  предприятием  коммунистического  труда.
Обязательно  станет!  В  поселке  пвстроим  большой  стадион,  с  трибунами,
беговыми  дорожками,  футбольным  полем,  волейбольной  площадкой...  Сергей
вспомнил  об  отпуске,  и  чувства  его  раздвоились.  Радость  затуманилась
сомнением. "Ребята скажут: "Заварил, кашу с воскресником, штабом,  а  сам...
в кусты". Нет, они этого не скажут! Друзья будут рады  за  нас!  Эх,  чудно;
все-таки устроена жизнь! Весна.. Таня... Отпуск, а там снова работа,  шахта,
друзья."
     Но не пришлось поехать в отпуск Сережке Петрову... Не было его и  среди
друзей в день присуждения  комсомольско-молодежной  бригаде  звания  6ригады
коммунистического труда. И деревца,  что  шумят  листвой  на  тихих  улочках
шахтерского поселка, посажены не его руками...




     Вагонетка сошла с  рельсов,  упала  набок  и  краем  кузова  расплющила
подвешенный к  металлической  стойке  бронированный  кабель.  Автоматическая
защита не сработала.  Белым  факелом  вспыхнула  дуга  короткого  замыкания.
Голубая змейка огня, зловеще  треща,  ползла  по  кабелю  к  трансформатору.
Через  несколько  секунд  она   доберется   до   камеры,   и...   произойдет
непоправимое... Трансформатор  взорвется!  Завалит  выход  всего  восточного
крыла. Вспыхнет пожар! В лавах люди. Смелей!
     "Отключить! - Сергей срывается с места  и  бежит  к  кике-ре.  -  Ручку
влево, до щелчка. Корпус ячейки наверняка под няпряжением".
     Тугие корявые нити, пронзившие стрелами тело, упруго дрожат, с  хрустом
скручиваются в спирали и выпячиваются в руки, в  голову,  в  ноги.  Спиралей
мириады. Они в каждой  клетке  тела.  Вытягиваютсся  и  снова  скручиваются,
ввинчиваются и дрожат. Тянут к трансформатору.  Там  смерть.  Мгновенная.  B
пепел...
     "Какой жуткий сон! Надо скорей проcнуться!" Сергей хочет  крикнуть,  но
в языке спираль. Она жжет. Становится страшно.
      - Лю-у-у-у-ди-и-и! - Крик застревает в мозгу. - Ы-ы-ы - прорывается  к
горлу и задыхается там судорогой.
     "Надо подтянуться!"  Руки  нe  опукались.  Спирали  резко  выпрямились,
слились в дрожащую нить. В мозгу что-то  взорвалось,  закружилось  в  вихре.
A-а-а! - закричал вихрь. Погас свет. Нить перестала дрожать. "Там  же  шесть
тысяч вольт!"
      - Памоги-и-и-те-е-е! - В горле хрипит,  не  хватает  воздуха.  "Где-то
рядом телефон".
     Сергей встает, делает несколько шагов вперед и  падает  лицом  вниз,  в
жидкую холодную грязь.
     "Надо  встать,  встать,  встать..  -  командует  он  и   не   слушается
собственных команд. - Ток выключен. Кабель еще горит".
     Сергей поднимается на коленях, проползает  несколько  метров  и  падает
мокрым телом на голубую змею огня.
     Его  нашли  проходчики.  Он  лежал  на  кабеле  метрах  в   десяти   от
трансформаторной камеры, тиxо  стонал  и  просил  пить.  Глаза  Сергея  были
широко раскрыты и удивленно смотрели вверх. На правой ноге  горел  резиновый
сапог. Когда его попытались снять, Сергей вскрикнул и закрыл глаза.
      - Пить!
     У Коли Гончарова дрожит рука, и вода из фляжки  льется  на  подбородок,
на щеки, стекает за шею, оставляя на лице белые полосы.
      - Ребята, я жив? - Сергей поднимает голову  и  тут  же  роняет  ее.  -
Пить...
      - Сережа, потерпи, может, нельзя много  воды...  -  В  голосе  Николая
мольба, просьба, жалость.
     Удары по колоколу, торопливые,  тревожные.  Машинист  шахтного  подъема
настораживается и крепче усаживается в кресле.
     ...Шесть, семь, нет, он не ошибся. На световом табло  загорается  цифра
7. Она зажигается редко и, может, поэтому кажется чужой и страшной.  Семерка
требует: "Самый осторожный подъем, машинист, в клети раненый шахтер..."
     Шахтная клеть зависает на  тросе  и  плавно  ползет  вверх.  Набегающая
струя воздуха шепеляво свистит в железном козырьке клети,  врывается  внутрь
и  брызжет  мелкими   каплями   дождя.   Капли   пахнут   весной   и   пылью
околоствольного  двора.  Коля  Гончаров  стоит  на   коленях   и   осторожно
поддерживает голову друга.
     Сергей открывает глаза и смотрит на склоненные к нему лица.
     "Почему они молчат? Что случилось? Неужели это явь? Там же шесть  тысяч
вольт. Если не  сон,  то  я  мертв.  Разбудите  же  меня!"  Сергей  пытается
приподнять руки и морщится от боли. На мгновение к нему  возвращается  ясное
сознание. "Неужели со мной?.." По телу пополз страх, сердце сжалось и  эдруг
упало. "Молчат..."
     Когда в шахту приходит беда, шахтеры угрюмы и молчаливы.
     Клеть остановилась у приемной  площадки.  Яркий  весенний  свет  слепит
глаза, давит в уши, щекочет в носу. В открытую дверь Сергей видит  машину  с
красным крестом на боку. Крест,  как  огромный  паук,  неуклюже  ворочается,
тянет беспалые красные лапы к лицу и хрипло скрипит: "По-о-пал-ся-а-а..."
      - Чга-чга-чга... - визгливым скрежетом хохочет вверху.
     Сергею хочется сделаться маленьким-маленьким и убежать,  спрятаться  от
красного паука и страшного металлического хохота.
     Паук  схватил  за  руки,  больно  придавил  глаза,  бешено   завертелся
сплошным красным колесом.
      - Петров, Петров! -  донеслось  откуда-то  издалека,  и  колесо  стало
черным.
      - Какой молодец!.. Отключил!.. На верную смерть шел...  Руки,  руки...
осторожней... - Голоса слились и потонули в красно-черном тумане.
     Шофер  "скорой  помощи"  резко  хлопает  дверью,  бегом  направляясь  в
кабину. Машина срывается с места и мчится от шахты через поселок по  хрупким
весенним лужам, брызгаясь мокрым снегом, прозрачной талой водой.
     Девчушка в распахнутом пальто по-прежнему стоит на дороге и  смотрит  в
небо. Машина с красным крестом гудит, и  девчушка,  посторонившись,  смотрит
ей вслед: в глазах у нее возникает встревоженность, а  губы  еще  продолжают
улыбаться...
     В небе звенит жаворонок. Лужи  раздаются  по  сторонам  я  после  долго
волнуются разбитыми осколками солнца.
     На чистом бланке  истории  болезни  несколько  строк:  "Петров  Сергей.
Электроожог 4 - 5-й степеней  обеих  верхних  конечностей  и  правой  стопы.
Доставлен каретой "скорой помощи" в глубоком шоке".
     Срочно созванный консилиум заседал недолго.
      - Надежды мало. Положение больного почти безнадежное...  Смерть  может
наступить каждую секунду. Это чудо, что после поражения током в шесть  тысяч
вольт человек жив. Наш долг - сделать все  от  нас  зависящее...  -  Главный
врач больницы отодвинул бланк  истории  болезни  и  тихо  добавил)  -  Будем
надеяться... Лечащим врачом назначаю Валерия Ивановича Горюнова.
     Весть    о     несчастье     поползла     по     палатам.     Сделались
сосредоточенно-суровыми лица больных, словно все они  нечаянно  эаглянули  в
пропасть и она грозно, гипнотически поманила их.
     За окном капелью звенела весна, обиженно стучала по окну  голой  веткой
сирени, будто хотела сказать: "Что же вы, люди, забыли обо мне?"
     А людям стало не до весны...




     Таня стоит у окна и смотрит, смотрит...
     Цепочка людей, растянувшаяся от шахты до поселка, за"  метно  редеет  и
через  несколько  минут  совсем  обрывается.  На  руке  тикают  часы.   Таня
сердится:
     "Опять, у Сергея какое-нибудь заседание!"
     На дороге появилась группа людей. Шли, размахивая руками.  -  вероятно,
сварили.  Тане  доказалось,  что  среди  них  Сергей.  Раосмвтрела  лучше  и
рассердилась еще больше: Сергея нет. Люди прошли, и дорога опять опустела.
     Из  окна  квартиры  виден  террикон.  По  нему  вверх  медленно  ползет
вагонетка. Доезжает до вершены, останавливается  на  миг  и  перевертывается
ввepx дном. Из вагонетки высыпаются крупные куски  породы,  катятся  вниз  и
плюхаются в  лужу,  разлившуюся  у  основания  террикона.  Летят  брызги,  а
вагонетка торопится вниз, за новой партией камня.
     Сергей  дебит  смотреть  на  террикон  и  эту,  как  он  ее   называет,
"трудягу-вагонетку". Таня улыбнулась. Вспомнила, как однажды  зимой  у  мужа
неожиданно испортилось настроение. Она волновалась,  думала  -  неприятности
на работе. А когда  утихла  вьюга,  Сергей  подошел  к  окну  и  рассмеялся,
вагонетку свою увидел. Потом,  посерьезнев,  сказал:  "Кажется,  ничего  нет
примечательного. Гора изломанных камней - и все... Л  вдумаешься...  Это  же
сама  жизнь!  Мудрая,  интересная  и  вечно  живая.  Прошли  миллионы   лет.
Миллионы!..  Из  питекантропа  труд  сделал  умнейшее  на  земле   существо.
Миллионы лет... И как мизерно коротка  наша  жизнь  в  этой  вечности.  Одно
мгновение... А у вас вчера целый час не работала лава из-за  нерасторопности
одного шалопая. Вот и войдет этот час пустым местом в вечность. Обидно!"
     "Смешной он у меня", - подумала Таня.
     Таня не заметила, как  к  дому  подъехала  голубая  "Победа".  Хлопнули
дверцы, она увидела людей, торопливо идущих от машины к их дому.
     "Это ж Сережкин начальник... И дед с  их  участка.  Где  Сергей?"  Таня
почувствовала, как мозг царапнула мысль, от которой кровь  прилила  к  лицу,
часто-часто застучало сердце и вдруг упало, сжавшись в болезненный комок.
     "Может быть, не к нам. Чего ж я боюсь?"
     В дверь лостучали. Стук грохотом ударил по комнате. Таня  подняла  руки
к похолодевшим щекам и села. "Не открою!" - мелькнула безрассудная мысль.
     Стук робко повторился. Послышались приглушенные голоса.
     "Надо открыть". Руки дрожат, никак не могут найти задвижку от двери.  И
когда медленно, словно в квартире покойник, сшвв шапки, вошли Петр  Павлович
и старый мастер,  дед  Кузьмич.  Таня  без  слов  поняла:  случилось  что-то
ужасное.
      - Что с Сережей? - И заплакала.
     Метнулась к шкафу за косынкой, но  ноги  подломились,  в  глазах  пошли
черные круги.
      - Не плачь, дочка, бог даст, все обойдется,  -  У  Кузьмича  срывается
голос, старчески дрожит, и нельзя понять, надежда в нем  или  соболезнование
Большая шершавая ладонь неуклюже  гладит  щеку.  -  Ничего...  там.  хорошие
врачи, организм  у  него  молодой,  крепкий...  не  плачь...  Что  ж  теперь
делать... всякое бывает... такую уж мы выбрали себе долю - на работу, как  в
бой...  Случаются  и  шальные  пули  -  Спохватившись,  что  сказал  лишнее,
заторопился: - Поехали, дочка, одевайся...
     Машина едет бесконечно долго. Тане кажется, что они  заблудились  среди
этил многочисленых улиц, переулков и, когда найдут правильную дорогу,  будет
поздно: Сережка умрет.
      - Сейчас приедем, - говорит Кузьмич и весь съеживается.
     Какая-то неизвестнаая сила рванула Таню из машины, заставила  пробежать
по длинному коридору больницы и остановиться именно перед теми  дверьми,  за
которыми был он, ее муж,  Сергей  Пeтpoв.  Толкнула  дверь,  сделала  шаг  в
палату и застыла на месте.
     Слева, на койке, закутанный  в  бинты,  с  бледным,  осунувшимся  лицом
лежал Сергей. Таня боком подвинулась я иеете-ли и безвольно осела на пол.
      - Сереженка, родной мой, как же ты так,  а?..  -  Рукой  потянулась  к
лицу и вскрикнула отчаянно, страшно - Сережа!
     Очнулась в пустой, просторной комнате. Посмотрела и удивилась: где  эта
она и что с ней? Вошла женщина в белом халате, что-то сказала и ушла.  Когда
закрыла  дверь,  до  Taниного  слуха,  дошил  звук  ее  колеса,  а  слов  пе
разобрать. И вдруг обожгло: окровавленный бинт на груда муж".




     На вторые сутки утром Сергей открыш глаза.  Тагау  еждев-шая  рядам  на
стуле, затаила дыхание. Тихонько пвзвлша:
      - Сережа!
     Глаза повернулись Э ней, я эякршшы
      - Та-и-я, разйуд" меня-. % не шяу сам лрвешуизвя".
      - Сереженька, тебе больно?
      - Буди скорей!
      - Ты не спишь, Сережа. Мы в больнице. Тебе  руки  то"  ком  обожгло..,
немного...
      - Неправда... меня убило... Там же шесть тысяч вольт... Таня  молчала.
Глотала комок, подступивший к горлу, и не
     могла проглотить. "Заговорил, заговорил, - значит, будет жить,  будет!"
А слезы заливали лицо.
      - Почему ты плачешь?
      - Я ничего... я так... я уже не плачу...
      - Что в шахте?
      - Ты спас людей и шахту от пожара... Там что-то могло взорваться...
      - Кто подобрал меня?
      - Коля Гончаров с проходчиками.
      - Что говорят врачи?
      - Врачи?.. Врачи  говорят:  ничего  страшного  нет.  Немного  полежишь
здесь, и все пройдет. - Таня старается  сказать  это  быстро-быстро,  словно
ждет, что вот войдет кто-нибудь в палату и крикнет: "Нет, не  говорят  этого
врачи, они не надеются на спасение  жизни!"  И  опять  замолчит  Сережка,  и
снова надвинется страшная ночь.
      - Ты мне говоришь неправду, Таня. Зачем?
      - Они... они ничего не понимают... они... - И со слезами выдохнула:  -
Они говорят, что ты умрешь... Это неправда, неправда!
     Взгляд Сергея  устремлен  в  потолок,  высокий  и  ослепительно  белый.
Справа, из угла, тянется  узкая  темная  трещинка,  тоненько  петляет  среди
маленьких белых бугорков и незаметно теряется.
     И опять показалось Петрову, что он спит и видит сон.  Сон,  как  спрут,
засосал его в свои липкие объятия, и нет сил высвободиться из них.
      - Выйдите на минутку, мы посмотрим его, - обращается человек в белом.
     Сзади стоят двое,  держат  стеклянного  спрута  с  длинными  резиновыми
щупальцами.
     "Врачи!" - мелькает мысль.
     Женщина в белой косынке долго разбинтовывает левую  руку  Сергея.  Бинт
собрался в большой окровавленный клубок, а она все мотает  и  мотает,  время
от времени смотрит в лицо больному, вздыхает и вновь сматывает бинт.  Сергей
приподнимает голову, пытаясь увидеть свои руки.  Сестра  прикасается  к  его
лбу и придерживает голову на подушке.
      - Не надо смотреть! Не надо...
     Горюнов наклонился над койкой, спрашивает:
      - Больно? А здесь?
     Сергей не чувствует боли и, только когда укололи в плечо, ойкнул.
      - Я  так  и  предполагал...  Плохи  твои  дела,  парень!  Может  быть,
придется ампутировать. Я о руках говорю.
      - Как ампутировать?! Резать?! Вы шутите,  да?!  Горюнов  смотрит  мимо
больного и молчит.
      - Ам-пу-ти-ро-вать... Как же это, а?! Как же я жить-то буду?!  Руки...
Таня! - И вдруг закричал диким, нечеловеческим криком: -  Не  дам,  варвары,
лучше убейте меня!
     И затих.
     На третий день началась гангрена. Выход был один - ампутация.
     И немедленная...




     Валерий Иванович  Горюнов  воспринял  без  энтузиазма  Свое  назначение
лечащим врачом Сергея Петрова. При первом же осмотре Сергея, не  вдаваясь  в
тонкости медицинского анализа, он  твердо  и  категорически  заключил  -  не
выживет.
     Человек эгоистичный и трусливый, Горюнов был напуган обширностью ран  у
больного, его воля  была  парализована  видом  человеческой  трагедии.  Одна
мысль поставить себя в положение Петрова приводила его в уныние.  Он  и  сам
не знал, почему возникла эта  кошмарная  мысль,  и  всеми  силами  гнал  ее.
Ободрял себя тем, что ничего подобного с ним не  может  произойти,  что  вот
сегодня же он пойдет домой цел и невредим, там его встретит жена, они  будут
смотреть телевизор, болтать о всяких  пустяках,  а  может,  пойдут  в  кино,
наступила весна, летом они поедут на юг, к морю...  От  сердца  отлегло,  но
ненадолго. Камнем над  головой  повисла  все  та  же  мысль.  Сострадания  к
больному не было. В груди  росло  раздражение  и  злоба.  "Его  же  придется
оперировать, а он умрет под скальпелем. Не хватало  еще  смерти  пациента  в
моем послужном списке. Все верят в сказочки Бадьяна... Ну и пусть берет  его
себе!"
     В кабинете их было трое. Главврач больницы супился и молчал.
      - Больной безнадежен. Зачем  его  дополнительно  мучить  операцией?  -
говорил Горюнов.
      - Не согласен. Надо испытать все. Вы лечащий врач и  не  имеете  права
отказываться от риска, - возражал Вано Ильич Бадьян.
     Главврач еще долго слушал, как хитрил и  изворачивался  Горюнов,  всеми
средствами старался избавиться от трудного больного. Потом эстал и,  скрывая
раздражение, сказал:
      - Решено. Вано Ильич, готовьте Петрова к  операции.  В  конце  кондов,
каждый поступает так, как подсказывает долг и совесть.




     Хирург Бадьян присел на  краешек  постели  Сергея  и  повел  осторожный
разговор о необходимости операции. Петров смотрит  мимо  врача,  и  кажется,
что он не слышит ня о жестокой гангрене, угрожающей ему, ни о том, что  надо
быть мужественным в тяжелые минуты жизни.
      - Я не ребенок, доктор... А
      - Вот и хорошо, вот и хорошо!
     Во время операции Сергей не мигая смотрел на яркую  операционную  лампу
в молчал. Бездонными  омутами  гояубе-ли  широко  раскрытые  глаза,  которые
ничего не видели, не желали и не чувствовали.  Даже  боли.  И  только  когда
противно завизжала хирургическая пила, Сергей весь сжался  я  отвернулся  от
света.
     После операции Таню не пускали к  мужу.  Она  просила,  плакала  -  все
бесполезно.
      - Ему нужен покой, а вы не сдержите себя, - отказывал Бадьян.
     Таня встала и решительно направилась в  палату.  Вано  Ильич  остановил
ее, молча накинул ей на плечи своя халат и так же молча вернулся в кабинет.
     "Только бы  не  заплакать,  сдержать  себя.  Во  что  бы  то  ни  стало
сдержать, - думала ова. - Надо подбодрить его, не дать упасть  духом  -  это
главное сейчас. Он сильный! Вдвоем мы все переживем,  лишь  бы  выжил.  -  И
внахлест упрямое: - Выживет, выживет..."




     С того  момента,  как  понял  Сережка  Петров,  что  не  кошмарный  сон
случился с ним,  а  дикий  по  своей  жестокости  поворот  судьбы,  в  мозгу
застыло: "Все кончено".
     Что подразумевать  под  этим  "все  кончено",  Сергей  не  эиал.  А  на
операционном столе, когда загорелось  огнем  и  стало  неестественно  легким
левее плечо, подумал: умереть бы...
     И испугался.
     Не смерти испугался, а внезапно пришедшей мысли о ней.  Что-то  простое
и  совсем  обыденное  мелькнуло  перед  глазами,  отчего  сжалось  сердце  и
подступила неуемная тоска.
     В палате он молча смотрел в потолок яг  яе  мог  совладать  с  приливом
горьких мыслей. "Неужели здесь... На могиле посадят березку..."
     И опять стало страшно Сергею.
      - Сестра, а почему меня сразу не убило, ведь там высокое напряжение?
      - Наверно, вы  бессмертный...  -  тихо  сказала  она  и,  оглянувшись,
добавила: - Не надо разговаривать, а то нам влетит от врача.
      - А лучше бы... смертный...
      - Что  вы,  Сережа!  Разве  можно  так...  Вы  выздоровеете,  работать
пойдете, ну и все такое... Вот у нас был случай..
      - Я знаю эту историю, сестричка. Скажите лучше, когда  собираются  мне
другую... - И замолчал.
     Туго сдавил веки и, как пулю в сердце, ждал: сейчас скажет - завтра...
     У  дверей  палаты  Таня  остановилась.   Поправила   волосы,   косынку,
протянула руку вперед, намереваясь открыть дверь,  и  яе  решилась.  Боялась
увидеть Сергея в окровавленных бии-мх,  без  руки,  в  чувствовала,  что  ие
выдержит, расплачется. {кен телом налегла на дверь и вошла в  палату.  Глаза
Сергея иа миг вспыхнули и погасли. Сестра встала и осторожно вышла.
      - Я дома была, - выговорила Таня  и  удивилась  звуку  своего  голоса.
"Зачем я это говорю, это же неправда!" - Дома все хорошо, -  сказала  она  и
подумала: "Зачем я вру? Я же все время  простояла  под  окном  операционной,
держа руки около ушей, чтобы закрыть их сразу,  как  только  раздастся  крик
Сергея". - Сережа, я с тобой тут буду... помогать...
      - Сядь, Таня, поговорим... - Сергей  глотнул  слюну  и  отвернулся.  -
Маме всего писать не надо. У нее больное сердце. - Он  иа  минуту  замолчал,
кусая губы, а потом строго Сказал: - Вот и кончилось  наше  счастье...  -  И
заспешил: - Ты не ходи ко мне, Таня. Так будет лучше. Для нас  обоих.  Брось
меня, уйди. Уходи, я ие люблю тебя... я... - Сергей боеэяеяно  сморщил  лицо
и умолк.
      Таня судорожно закрылась руками. - Зачем ты обижаешь меня,  Сережа?  -
Oнa хотела задушить подступивший вскрик и не смогла. - Зачем ты так?.. Я  же
люблю тебя.
      - Тебе двадцать лет, твоя  жизнь  впереди...  Для  меня  все  кончено.
Уходи, я прошу...
     Дверь качнулась, как в тумане, пол зыбко дрогнул и  поплыл  в  сторону.
Из-под рук ускользает  дверная  ручка,  делаясь  то  гигантски  большой,  то
мизерно маленькой.
     "Надо уйти, он просит, я не нужна ему..."
     ...Выстрелом ударила дверь - ушла. Ушла Таня, жена. Заныло  в  груди  и
придавило к постели. Не дотянуться до двери,  не  открыть  ее,  не  позвать:
вернись! Сергей всем телом рванулся вслед и тут же беспомощно  упал.  Зубами
рвал наволочку и неумело, по-мужски плакал.
     Впервые за свою сознательную жизнь - неутешно, навзрыд.
     Как в пустыне шла Таня по улицам шумного вечернего  города.  На  что-то
натыкалась, поворачивала в другую сторону и снова шла  без  цели,  без  дум,
без желаний. У железнодорожного переезда  перед  самым  носом  тяжело  ухнул
поезд и зацокал частой дробью колес. Таня вздрогнула и  побежала  назад.  "В
больницу, скорей!" Пробежав метров десять, остановилась.
      - Вас обидели, девушка? - Незнакомый человек  осторожно  отвел  Танины
руки от лица и, заглянув в заплаканные глаза, заботливо  спросил:  -  Что-то
случилось? Может, помочь?
      - Никто не поможет нам, - всхлипнула Таня.
      - Зачем же среди улицы плакать? Вам куда идти?
      - Не знаю. Муж мой в больнице...
      - Что с ним?
      - Несчастье в шахте...
      - Обвал?
      - Нет. Руки током обожгло. Он жить не хочет. Меня гонит от себя.
     Человек задумался. Махнул рукой: пошли!
     Таня шла рядом  и  не  понимала,  куда  и  зачем  ведет  ее  незнакомый
человек. Отвечала на его вопросы, торопясь, начинала  рассказывать  о  своем
горе, на полуслове умолкала, всхлипывая, закрывалась ладонями.
     Больница была заперта. На долгий звонок вышла  дежурная  сестра,  молча
открыла дверь и, не взглянув на поздних посетителей, ушла.
     Танин спутник остановился в  коридоре.  Растерянным  взглядом  осмотрел
многочисленные двери и почесал затылок. За какой-то из  них  лежал  человек,
попавший в беду. Чем он поможет ему? Там, на улице, когда он увидел  одиноко
плачущую женщину, было проще. Человек в беде: надо помочь. В  пути  подбирал
ободряющие  слова,  не  подозревая,   что   все   сони   поблекнут,   станут
неубедительными даже для самого себя, стоит только  оказаться  в  этом  ярко
освещенном коридоре с дурманящим запахом йодоформа.
     - Как фамилия вашего мужа? - спросил мужчина,  будто  ожидая,  что  эта
неизвестная ему фамилия внесет ясность в создавшееся положение.
      - Петров.
      - Смотрите, какое совпадение!  А  моя  фамилия  -  Петренко!  -  Хотел
улыбнуться, но только виновато сморщил лицо и откашлялся.
     Из операционной вышел врач.
      - Кто вас пропустил сюда?
      - Мы к Петрову...
      - Время для посещения больных с двух часов до пяти. Днем к тому же!
      - Товарищ! - Петренко шагнул к врачу. - Нам на пять минут,  это  очень
важно.
      - Все в нашей жизни важно, и никто не хочет ждать. - Врач  повернулся,
чтобы уйти.
     Таня узнала Бадьяна.
      - Что с ним, доктор? - уцепилась она за халат.
     Бадьян остановился.
      - Открылось  артериальное   кровотечение.   Кровь   остановлена.   Для
вливания крови не хватило наших запасов нужной группы...  В  Макеевку  пошла
машина. Часа через полтора кровь будет. Вот и все. Вы здесь не нужны.
      - Как же так, товарищ врач! Доктор! Два часа... это же много! А  вдруг
человек... - Петренко мял в руках кепку, совал ее  в  карман,  вытаскивал  и
тряс перед лицом врача. Ища поддержки в какой-то своей  еще  не  высказанной
мысли, Петренко посмотрел на  Таню  и  тихо,  умоляющим  голосом  сказал:  -
Товарищ, возьмите  у  меня  кровь,  пожалуйста,  я  совершенно  здоров.  Вот
посмотрите! - Он сбросил с себя пальто, заторопился,  нащупывая  на  рубашке
пуговицы. - Вы не имеете права отказать мне! - Голос Петренко дрогнул.  -  Я
не уйду отсюда! Я буду жаловаться! Что вы так смотрите на меня?!
      - Вы хоть знаете, какая у вас группа  крови?  -  устало  спросил  Вано
Ильич.
      - Какое это имеет значение! Кровь есть кровь!
      - Нам нужна первая труппа, резус положительный.
      - Вот-вот! У меня точно такая... с резусом...
     Через  полчаса  Бадьян  настраивал  аппарат  для  переливания  крови  и
задумчиво улыбался.
      - Сережа, ты знаешь, кто стал твоим донором?  Известный  тебе...  -  Й
поднес ампулу с алой жидкостью к  глазам  Сергея,  надеясь  приятно  изумить
его. На этикетке  торопливым  почерком  было  написано;  "Петренко  Геннадий
Федорович. Токарь. Группа крови первая".
     Сергей не знал токаря Петренко, так же  как  токарь  Петренко  не  знал
шахтера Петрова. Но врач полагал, что они хорошо  знакомы:  зачем  бы  иначе
человек врывался в больницу среди ночи и предлагал свою кровь?
     Эту ночь  Таня  провела  в  больнице.  Сидя  на  стуле  около,  столика
дежурной сестры, силилась задремать, хоть на минуту  забыться  и  не  могла.
Несколько раз ходила в палату к спящему Сергею, молча смотрела  на  него  и,
боясь расплакаться, убегала.
     Однажды Тане почудилось, что ее  зовут.  Бегом  направилась  в  палату.
Сергей метался в бреду по постели, хриплым шепотом звал:
      - Таня,  Танечка...  иди  ко  мне.  Не  плачь,  мама...  Мне   больно,
доктор... я не хочу, не хочу...
     Утром Таня взяла полотенце и повесила на спинку кровати, заслоняя  лицо
Сергея от солнечных лучей.
      - Пусть светит, Таня... - услышала она и замерла.
      - Ты не спишь, Сережа? - Какое теплое солнце...
      - Я не уйду от тебя. Что хочешь делай со мной. Не уйду4 Мне жизнь  без
тебя не нужна.
      - Спасибо... Танечка...
     Днем  больницу  осаждали  шахтеры.  Упрашивали,  грозялись,   потрясали
всевозможными  бумажками  перед  глазами  главврача  и  уходили  ни  с  чем.
Посещать Петрова категорически запрещалось. К знакомым  и  незнакомым  людям
выходила  Таня.  Сбивчиво  рассказывала  о  состоянии  здоровья,   принимала
кульки, записки, протоколы собраний, вся суть которых  сводилась  к  одному;
не.падай духом, друг, мужайся, шахтер!
     К  вечеру  приехал  весь  состав  комсомольского  бюро  шахты.  Ребята,
хмурые, присмиревшие, гуськом прошли в приемный покой  и  попросили  к  себе
врача.
     К ним вышел Бадьян.
      - Почему к Петрову не пускают друзей? - сердито.спросил Мамедов.
      - Существует определенный порядок, к тому же  больной  очень  слаб,  -
ответил Вано Ильич.
      - Сколько  это   будет   продолжаться?   И   что   сделано   для   его
выздоровления? - выдвинулся вперед Волобуйский.
      - Мы   все   мужчины.   Я   понимаю   ваши   чувства.   Но...   случай
исключительный...
      - Нас не интересует статистика! - взорвался  Николай  Гончаров.  -  Мы
спрашиваем: он будет жить?
      - Ну,  друзья  мои!..  Вы  говорите  так,  будто  подозреваете  что-то
нехорошее. Делается все, что в наших силах. Будем надеяться...
      - Извините, - смягчился Николай, - это ж наш Сергей,  такой  парень!..
Мы решили дежурить здесь. Если потребуется кровь, кожа... в общем, все мы  в
вашем распоряжении, - тихо Закончил ой.
      - Спасибо! Пока этого не нужно! Но... все может быть...  Бадьян  ушел.
В белом больничном халате вошла Таня.
      - Коля, Сереже и правую готовят...
      - Успокойся, Танечка, - обнял ее за плечи Гончаров. - Надо  крепиться,
понимаешь, надо...
      - Как посмотрю на вас, все живы, здоровы, а он... - заплакала Таня,  -
Как же вы не уберегли его?
      - Это он сберег нас... большинство было там... в лаве...  а  он,:  как
Матросов... грудью... - давясь спазмами, медленно сказал Мамедов.
     Состояние Сергея час от часу становилось все хуже  и  хуже.  Оттягивать
ампутацию второй руки стало опасно.
     За несколько минут до начала ампутации он открыл глаза, обвел  взглядом
суетившихся вокруг врачей и сказал:
     - Значит, и правую...
      - Сережа, речь идет о твоей жизни.
      - Позовите Таню.
     В белой маске вошла Таня. ч
      - Прости, Таня, если Что было не так...  За  вчерашнее...  Не  хочется
мне... Не успели иы пожить... по-настоящему...
      По-настоящему.. А что было- настоящим в их жизни?
     Кольцо,  подаренное  Сережкой  в  день  свадьбы?  Нет,  оно   было   не
настоящим. Его сделали  из  трехкопеечной  монеты  Сереж-кины  друзья.  Таня
понимала: откуда у студента деньги? - и не обиделась. Оно и сейчас у нее  на
руке, рядом с тем золотым, что купил ей  Сергей  с  первой  получки.  Десять
настоящих не надо ей за то блеклое, медное...
     Может, настоящей была свадьба? В разгар веселья им  вдруг  стало  тесно
под крышей дома, захотелось поделиться своим счастьем со всем миром.  Сергей
шепнул: "Давай сбежим!" ,
     И они убежали со свадьбы. Шли по пустынным улицам ночного  города,  под
ногами скрипел снег, и  от  избытка  чувств  им  хотелось  крикнуть:  "Люди!
Смотрите, какие мы счастливые!"
     У Тани мерзли руки, и Сергей грел их в своих, больших,  крепких.  Потом
он целовал ее в глаза, щеки, губы и шептал: "Родная моя, я  тебя  через  всю
жизнь на руках пронесу".
     У Тани перехватило дыхание,  она  согласно  кивала  головой,  закусывая
губы, боясь разрыдаться, и не могла говорить.
     Через два часа Сергей Петров лежал в палате без обеих рук...
     Утром,  после  операции,  приехал  отец.  Старый  солдат,  сам  не  раз
смотревший смерти, в глаза, сел как подкошенный  у  изголовья  лежащего  без
сознания сына.
     Двое суток Сергей был на грани жизни и смерти. Двое суток  не  отходила
от него Таня.  Она  словно  окаменела,  сидя  на  стуле.  На  уговоры  пойти
отдохнуть молча качала головой и  опять  неподвижно  застывала,  уставившись
взглядом в одну точку.
      - Сидит, сердешная, моченьки нет на  нее  глядеть,  -  рассказывала  в
соседней палате санитарка тетя Даша. - Аж у самой в грудях все  разрывается.
Стало быть, дюже любили друг дружку.
      - Чегой-то ты, бабка, любовь их хоронишь!  Любили,  любили...  Слушать
гадко!  -  рассердился  больной  с  перевязанным  лбом.  -  Помню,  в  сорок
третьем... Да чего тут рассказывать! Сидела бы, старая,  на  своей  законной
пенсии и не рыпалась! Одну жалость  разводишь.  Послушает  иная  дура  такую
антимонию, да так ей станет жалко саму  себя,  что...  -  Больной  помолчал,
кутаясь в одеяло. Улегся и враз потеплевшим голосом заговорил: - Встретил  я
вчера ее в коридоре, ну, девчушка еще, совсем девчушка. А вот поди  ж  ты!..
Спасибо ей сказал. А она смотрит удивленно: мол, за что?  А  я:  за  это!  -
Больной постучал кулаком в грудь, по тому месту,  где  сердце.  -  На  людей
стало приятней смотреть, не волки они друг другу!
     То  ли  разговор  подействовал  на  тетю  Дашу,  то  ли  еще  что,  ио,
подговорив сестру, они вдвоем силой уложили Таню в постель.
     - Спала недолго.  Во  сне  куда-то  бежала  отяжелевшими,  непослушными
ногами, проваливалась в ямы, порывалась кричать, но  в  рот  лезла  плотная,
тяжелая вата и глушила звук.
     Вскочила вспотевшая,  еще  больше  усталая,  чем  до  сна.  Внимательно
посмотрела на свои руки и удивилась, а чему - сама не поняла.
     "Что ж ты  наделал  с  собой,  Сережка?  -  подумала  Таня.  -  Неужели
оставишь меня одну? Совсем одну?.. Нет, нет! Ты не имеешь на  это  права!  Я
не хочу, не дам тебе умереть! Врачи просто  растерялись,  да  и  возможности
районной больницы невелики. Поеду в Донецк, к профессорам..."
      - Ой, что же я раньше-то не додумалась до этого?!
     И мысленно мчалась уже в областной город, к  седым  докторам,  которым,
по ее мнению, достаточно посмотреть на Сергея - и он поднимется на ноги.
     Бадьян грустно посмотрел на нее, вбежавшую к нему в кабинет, и встал.
      - Кровотечение мы пока остановили, - сказал он,  -  но,  к  сожалению,
кровеносные  сосуды  поражены  током,  они  разлагаются  в  живом  теле,   и
приостановить этот процесс мы не  можем.  У  нас  нет  уверенности,  что  не
поражены другие  жизненно  важные  центры.  Конечно,  возможности  областной
клиники выше, но... - Он хотел  что-то  добавить,  но  неопределенно  махнул
рукой и сел.
     Таня молчала. Чувствовала, как в груди  закипает  глухая  злоба,  и  не
разобрать на кого. То ли на коварный ток, то ли на  беспомощность  медицины.
Не могла и не хотела поверить,  что  самый  дорогой  ей  человек  перестанет
жить.
      - Сначала все говорили -  он  дня  не  проживет!  -  неожиданно  резко
сказала Таня. - Эх вы! Испугались, что такого случая не было! - уже  кричала
она, убеждаясь, что ехать в Донецк надо немедленно.
     На скамье у больницы Таня увидела Сережкиного отца. Он сидел,  обхватив
руками голову, низко опущенную к земле. - Папа! - окликнула Таня.  :  Антон-
Андреевич поднял- головуу торопливо заговорил:
      - Таня, дочка, горе-то какое, горе... Сережа, сынок  мой..  вот  таким
пупешком... ручонки тянул ко мне... Говорил: "Папа, не ходи  на  войну,  там
убивают". А сам... И войны-то нет...
     Таня заглянула ему в лицо и испугалась. На  нее  смотрели  постаревшие,
усталые, но такие родные Сережкины глаза. Ей вдруг захотелось сказать  этому
человеку  что-нибудь  теплое,  ободряющее.  Она  порывисто  обняла  отца   и
побежала.
     ...По  пути  в  Донецк,  сидя  в  автобусе,  она  про  себя   повторяла
непривычное для нее слово "папа" и дивилась той легкости, с какой  оно  было
произнесено. Куда девались прежние страхи  и  опасения,  что  застрянет  это
слово в горле, неприятно царапнет слух того, к кому впервые будет  обращено?
"Папа... А каким был мой? Говорят, добрый, веселый... Ушел на  фронт,  и  по
сей день..."
     Донецк  шумел  разноголосицей  улиц,  шуршал   по   асфальту   колесами
автомобилей,   громыхал   переполненными   вагонами   трамваев.   Порывистый
апрельский ветер раскачивал  деревья,  словно  будил  их  от  долгой  зимней
спячки, торопил насладиться жизнью.
     Бойкая  синеглазая  Девушка  Таниных  лет  долго  объясняла  Тане,  как
проехать в клинику имени Калинина, где, по ее мнению,  должны  быть  хорошие
врачи. Смешно сощурилась и сочувственным голосом спросила:
      - У вас мама больна, да?
      - Нет, муж.
     Серая громада главного корпуса  больницы,  холодно  блеснув  глазницами
окон, вселила в Таню робость и вместе с ней  слабую  уверенность:  ехала  не
зря.
     Сергей очнулся. Обвел взглядом палату и уставился на отца.
      - Ты приехал, папа? А мы собирались к вам...
      - Доехал хорошо. Дома все здоровы, - заторопился отец. - Мать...  мать
тоже здорова. Поклон тебе шлет. У  нас  половодье.  Волчий  лог  разлился...
Ждали  тебя...  Ну  ничего,  выздоровеешь  -  приезжайте..  -  Отец   смолк,
мучительно подбирая бодрые слова, а они, как угри, ускользали,  наталкиваясь
на камнем повисший вопрос: как же теперь, сынок, жит&-го будешь?
      - Прости, что не уберег себя... Ты всегда говорил мне:  "Будь  смелым,
сын". Я не струсил, папа. Не знаю, что будет to мной.  Говорят,  не  выживу.
Не хочется верить, но...  Отрезали  левую...  на  очереди  правая...  а  там
нога...
     Отец с тревогой  посмотрел  в  лицо  сына:  ие  бредит  ли?  Ведь  руки
ампутированы обе. И вдруг по спине пополз мороз: не помнит!
      - Сынок, ты все помнишь?
     На уровне груди двумя острыми углами поднялась простыня, Сергей  широко
раскрыл глаза, лизнул пересохшие губы и тихо сказал:
      - Где она?
     Обезумевшим   взглядом   поводил   по   забинтованным   культям    рук,
ампутированных  выше  локтей,  и  вдруг  захохотал   страшным   истерическим
xoxoтом.
     С правой стороны по белой простыне, все расширяясь, ползло алое пятно.




     Человек в очках,  внимательно  выслушав  перемешанный  слезами  рассказ
Тани,  молча  встал  из-за  стола  и  вышел.  "А  он  совсем  не  похож   на
профессора", - подумала Таня. Профессор вернулся с женщиной.
      - С вами поедет доцент Гринь, специалист по ожогам.
     Открывшееся с  правой  стороны  кровотечение  удалось  остановить.  Все
попытки врачей ввести в вену иглу для перелива-иия  крови  были  безуспешны.
Положение усугублялось тем,  что  неповрежденной  была  только  левая  нога.
Взмокшие от напряжения врачи тщетно пытались найти спасительный  ео-суд.  От
частых уколов нога вспухла, пугающе синела. Пульс не прощупывался.
     В суматохе, царившей около койки больного,  появления  Гринь  никто  не
заметил. Она внимательно присмотрелась к  действиям  коллег,  потом  внятным
голосом сказала:
      - Приготовьте инструмент для вскрытия артерии!
     Все, как по команде, подняли головы и посмотрели на нее.
      - Гринь, - отрекомендовалась  она.  -  Попробуем  ввести  кровь  через
сонную артерию.
     Ночью шел дождь. Темноту за окном рвала молния.  Таня  испуганно  ждала
удара грома, а его не было.  Упругий  весенний  ветер  шуршал  по  окнам,  и
казалось, не выдержат напора хрупкие  стекла,  лопнут  и  впустят  в  палату
буйство апрельской ночи. У столика дремала дежурная сестра. В забытьи  глухо
вскрикивал Сергей. Злясь на свое бессилие, завывал ветер.
     "Перевезти в Донецк надо бы, но риск велик.  Если  в  дороге  откроется
кровотечение..." - в сотый раз вспоминала Таня  слова  Гринь  и  каждый  раз
пугалась недоговоренного слова. - Риск... А если бы  сегодня  она  опоздала,
ну хотя бы на десять минут?" Таня подошла к окну, всмотрелась в ночь.
      - Отдохни, Таня, свалишься ведь... - Как вы думаете, спасут Сережу?
      - Что тебе сказать? Такого тяжелого случая в  нашей  больнице  еще  не
было. Вано Ильич хороший врач, человек  добрый,  горячий,  но...  всю  жизнь
аппендициты, переломы лечил, а тут... Вот вчера... Если бы  не  докторша  из
Донецка, кто знает, чем бы все  кончилось.  Никому  и  в  голову  не  пришло
ввести кровь через сосуды шеи. Привыкли же в руку колоть.
      - Что же делать, Клава?
      - Если бы на все случаи жизни были готовы ответы! - рассуждая  как  бы
сама с собой, проговорила сестра. - Конечно, самое лучшее - перевезти его  в
Донецк.  Как-никак  областной  город...   и   кадры   квалифицированней,   и
возможности  выше.  Но  кто  возьмет  на  себя  эту  ответственность?  Гринь
выговаривала нашим врачам;  почему  не  перенесли  в  операционную?  А  ведь
заведующий  отделением  запретил  Бадьяну  трогать  его  с   места.   Боятся
артериального кровотечения. Советовала сделать сложную операцию, так  после,
когда уехала. Горюнов сказал: "Советовать все храбрые, а кто поручится,  что
он выдержит? О том,  что  на  столе  зарезали,  найдется  кому  сказать!"  А
Горюнов  всегда  говорит  словами  заведующего.  Друзья...  Обратись-ка  ты,
Танюша, в здравотдел.
      - К кому?
      - Стукало там есть. Главный хирург области. Он поможет.
     Под утро Сергей попросил пить. Таня поднесла стакан с водой.
      - Пей, Сережа, пей! Врачи рекомендуют  больше  пить.  -  Старалась  не
расплескать воду, крепко сжимала  стакан  обеими  руками  и  чуть  не  вслух
твердила: "Это в первый раз. От непривычки... привыкну... приучу  свои  руки
к нему..." А они от напряжения дрожали, и вода, минуя Сергеевы  губы,  текла
в нос, к глазам, за шею.
     Сергей отдышался.
      - Где отец?
      - Дома у нас ночует. Завтра ему надо ехать. К тебе  приходили  ребята.
Управляющий трестом был.
      - Локти у меня остались?
      - Не надо об этом, Сережа. Живут же люди... Я все могу делать. Вот!  -
Таня порывисто встала, протянула руки к лицу Сергея. - Они  твои...  тоже...
на двоих будут. Ты не смотри, что они маленькие и сама я  маленькая!  Я  все
смогу! Мы еще лучше других жить будем! - Не дожидаясь ответа,  заспешила:  -
Сегодня поеду в Донецк, тебя перевезут туда. Там хорошие доктора, они  сразу
вылечат!
     А новый день нес с собой новые тревоги и опасения. Порой казалось,  что
минуты жизни Сергея сочтены. Но сильный организм яростно дрался со  смертью,
гнал ее, и она была вынуждена давать все новые и новые отсрочки.
     К вечеру  тридцатого  апреля  зеленый  "Москвич",  вздымая  придорожную
пыль, мчался  в  районный  городок.  Человек  спешил  на  помощь  к  другому
человеку.
     Ознакомившись с историей болезни Петрова,  Стукало  в  окружении  свиты
врачей прошел в палату.
      - Как самочувствие, шахтер?
      - Хвастаться нечем, доктор...
      - О-о-о!  Вы,  я  вижу,  упали  духом.   Не   годится,   не   годится!
Представитель такой мужественной профессии  -  и  какой  пример  подаете  вы
больным! Вам предстоит еще долго жить,  и,  знаете,  вспомните  когда-нибудь
эти дни, стыдно станет за свою слабость. Вот ведь как-cl
     Стукало повернулся к врачам, сказал:
      - Подготовьте Петрова к эвакуации! Человек рожден жить! Этого в  наших
стенах никто не должен забывать! Врачи  не  забывали  об  этом  в  бою,  под
разрывами  снарядов...  До  областной   травматологии   полета   километров.
Испугались?..
     Стукало вышел. У дверей его встретила Таня.
      - Доктор, он будет жить?
      - Сколько ему лет?
     От встречного вопроса  Таня  побелела,  вихрем  пронеслось  а  мозгу  -
сейчас скажет: "Жаль, но..." Попятилась назад и замахала руками:
      - Не надо, доктор, я не хочу, не надо...
      - Что вы, что вы, детка! Я хотел только сказать, сколько ему  осталось
жить до ста лет.
      - Ему двадцать пять.
      - Ну вот-с! Значит, семьдесят пять. Повезем его к  нам.  Сразу  скажу:
лечиться придется долго. Ожоги заживают не скоро. Крепись, шахтерская жена!






     Ночью в окно заглядывал двурогий серп луны.  Когда  на  него  наплывали
тучи, в палате становилось совсем уж неуютно. Издалека долетал  глухой  шум.
Он медленно нарастал, переходил  в  отчетливое  рокотание  и  потом  так  же
медленно затихал.
     "Машины идут,  дорога  недалеко,  -  думал  Сергея,  силясь  уснуть.  -
Сколько сейчас времени? Как болят руки. Огнем жжет.  Отрезали  ведь,  а  они
болят. Почему здесь не дали морфия?  Скорее  бы  наступило  утро.  Отиа  уже
проводили. Как он обо всем расскажет маме?.."
     Рядом заскрипела кровать.
     Сонный голос спросил:
      - Не спишь, Егорыч? Я вот все думаю: живешь дома, ходишь на работу,  и
кажется - нет на свете болезней, страданий, все  течет  гладко,  чинно...  А
как попадешь сюда, насмотришься... Иной будто мир. Сколько на  человека  бед
цепляется! Да какие... Неужели и при коммунизме так же будет?
      - А  куда  ты  денешься  от  всего  этого?  -  откликнулся  голос   из
темноты. - Меньше то есть будет этих гадостей, а быть будут. Победим  старые
болезни - новые появятся. Болезни - это тоже проявление жизни.
      - Унылая картина.
      - Нет, таких больных, как мы, те есть лежачих, не будет.  Профилактика
лучше станет. В самой ранней стадии распознают болезнь и убьют ее,  а  то  и
вовсе предупредят.
     Помолчали.
      - Странная она штука, жизнь! - заговорил голос, начавший  разговор.  -
Пока не придавит к ногтю, не задумываешься о  ней.  Живешь  себе...  Получку
получил - рад, выпил - весел, с женой поскандалил -  гадко.  Транжиришь  ее,
жизнь, направо-налево... А ей ведь цены нет. Поздно только мы понимаем  это.
Как у скорого поезда: расстаешься с другом и, пока есть  время,  болтаешь  о
пустяках, а тронется, мелькнет последний вагон - и вспомнишь: главного-то  я
не сказал. Ан поздно! Хлестнет поезд последним гудком - и привет!..  У  меня
не все получалось в жизни. И лгал, и малодушничал, и  прочая  гадость  была.
Это я только теперь понял. Эх, другую бы жизнь мне!
      - Жизнь - это не мотор в машине, который можно  заменить,  -  вздохнул
Егорыч. - Оболочка осталась, а нутро другое.  Недаром  кто-то  пошутил,  что
обезьяна, прежде тем стать человеком, сначала засмеялась  и  подняла  голову
вверх, то есть разогнулась, потом заплакала, а вытерев слезы, поняла, что  у
нее есть руки, и тогда стала человеком.
      - Да, слезы... Как думаешь, Егорыч, жена останется с ним?
      - То есть в каком смысле?
      - В прямом... жить, женой...
      - Никак не разберу я тебя, Остая Иосифович! Мужик ты вроде ничего...
      - Да я просто, я так... Гелоса умолкли.
     В наступившей тишине тонко попискивала конка  Егорыча.  Старик  сердито
ворочался с боку на бок.




     Даже самый беглый осмотр больного убедил Кузнецова  -  нового  лечащего
врача  Сергея  -  в  срочной  необходимости  хирургического   вмешательства.
Промедление  могло  стоить  Петрову  жизни.  Сосуды   подключичной   артерии
лопались, как мыльные пузыри,  вызывая  обильные  кровоизлияния.  Остановить
этот  смертельно  опасный  процесс  могла  только  немедленная  операция   -
перевязка артерии почти у самого сердца.
     Наступали первомайские  праздники.  Они  могли  задержать  операцию  по
меньшей  мере  яа  два  дня.  И  Григорий  Васильевич  решился:   он   будет
оперировать завтра же, первого мая.
     Домой хирург шел пешком. Кузнецов  любил  эти  прогулки  после  работы.
Многоголосый шум, здоровое дыхание многолюдных  улиц  освежающе  действовали
на  него.  Отвлекали  от  больничных  забот,  глушили   думы   о   служебных
неурядицах, успокаивали нервы. И в этот вечер ему хотелось забыть  обо  всем
на свете, пройтись по  предпраздничному  городу,  ни  о  адм  не  думая,  не
заботясь.
     Григорий Васильевич шел домой не спеша. Веселой  суматохой  были  полны
улицы, горели кумачом флагов, в воздухе висел радостный гул и  пахло  чем-то
таким, чем может пах- ( нуть только канун большого праздника.
     "А  может  быть,  не  надо  было  назначать  операцию  на  праздник?  -
неожиданно ужалило врача сомнение. Тут же вспомнилось лицо  больного  и  его
голос- "Доктор, я буду жить?" А глаза уже ни  во  что  не  верят.  -  Будет,
должен! Человек должен жить!"
     Около дома Кузнецова встретил сын. С разбегу прыгнул на шею.
      - Папочка, мама себе такое красивое платье купила, такое красивое!  Мы
пойдем на парад? Ты посадишь меня к себе на плечи? Хочешь, я дам  тебе  шар?
Самый красивый!
     Отец улыбнулся.
      - Видишь ли, Сережа... Дело в том, что  я  не  смогу  завтра  пойти  с
вами. Мне очень жаль, но...
     Сын соскочил с рук, шмыгнул носом.
      - И всегда ты так, папка! То у тебя футбол, то еще что...
      - Ну, ну! Ты же  мужчина!  Постарайся  понять  меня.  Одному  человеку
очень плохо. Он попал в беду. Ему надо помочь. Обязательно. Понимаешь?
      - Ты всегда других любишь. Витька с отцом, а я...




     Вместе с Таней  Антона  Андреевича  провожал  Михаил,  двоюродный  брат
Сергея, живший в Донецке.  На  вокзале  сидели  молча,  тяготясь  молчанием.
Отец, не поднимая глаз, часто курил. Вернулась фронтовая привычка.
     С того момента, когда очнувшийся от беспамятства сын  увидел  себя  без
обеих рук, что-то лопнуло в груди отца. Порвалась и  без  того  тонкая  нить
надежды, что, может быть, все обойдется по-хорошему. В тот день отец,  выйдя
от сына, против воли потянулся в буфет. Пил водку и  чувствовал,  что  ничем
не заглушить жуткий хохот сына.
      - Ты навещай его, Миша. А мать  я  сюда  не  пущу,  не  выдержит...  В
случае чего телеграфируйте...
     И опять повисло  тяжелое  молчание.  Когда  засвистел  тепловоз,  Антон
Андреевич вздрогнул и, болезненно сморщившись, встал.
      - Папа! - позвала Тани.
      - Да, да, я знаю... Ехать... - сказал  он  и,  сгорбившись,  -пошел  к
вагону.
     Ночевала  Таня  у  Михаила.  Бойкая  темноглазая  Анна,  жена  Михаила,
встретила ее ласково. От  всей  комнаты  веяло  покоем,  уютом,  размеренной
семейной жизнью. На столе, напоминая о  весне,  стояли  цветы.  Хлопотали  с
запоздавшим ужином хозяева.
     "Вот так и мы когда-то..." - подумала Таня, сдерживая слезы.
      - Кушай, Танечка, кушай, - угощал Михаил.
     "Бывало, и Сережа так же..." Кусок хлеба застрял в горле,  звякнув,  из
рук упала ложка. Таня потянулась  ее  достать  и,  уронив  голову  на  стол,
заплакала.
     Ее не успокаивали. Молчал Михаил, украдкой вытирала слезы  Анна.  Слова
были ни к чему... Они, как ветер  при  пожаре,  только  сильнее  раздули  бы
огонь.
     В постели Таня  долго  не  могла  заснуть.  Широко  раскрытыми  глазами
смотрела в темноту, пыталась вспомнить, каким был Первомай в  прошлом  году,
но мысли неуловимыми путями уходили в сторону и вели в предстоящий  день,  к
предстоя-шей операции.
     Едва забрезжил рассвет, Таня была уже  на  ногах.  Городской  транспорт
еще не работал, и она пешком через весь город пошла в больницу.




     С утра по дороге двигались колонны демонстрантов. Час си часу поток  их
нарастал, гуще звучали голоса, громче становились песни.  Ветер  подхватывал
их обрывки и бросал в распахнутые  форточки  больницы,  разбивал  о  горящие
солнцем оконные стекла.
     Григорий  Васильевич  Кузнецов,  в   новеньком,   белоснежном   халате,
стремительно вошел в палату.
      - С праздником вас,  друзья!  Какир  сны  мнились,  Сережа,  на  новом
месте? Ну, ничего,  ничего...  Сделаем  сегодня  небольшую  операцию,  жизнь
пойдет веселее! Сердишься, что нe дали морфий? Напрасно. Вот  старожил  наш,
Иван Егорович Ларин, по собственному опыту  может  подтвердить.  -  Кузнецов
улыбнулся. - Правильно, Егорыч?
      - Уж это так. Спасибо вам... А бывало, тоже зубам" Скрипел.
      - Поделись с соседом опытом. Не тем, конечно, как злиться  и  скрипеть
зубами.
     И  сразу   потеплело   в   палате.   Исчезла   сковывающая   атмосфера,
поселившаяся вчера с новым тяжелобольным человеком.
     Когда  врач  ушел,  заговорили  все  сразу,  наперебой.  Каждый   хотел
рассказать наиболее трудный случай из жизни, который, по его  мнению,  может
послужить образцом стойкости для Сергея, даст  силы  духа,  необходимые  ему
там, за плотно прикрытой дверью с пугающей надписью "Операционная".
      - Лежал со мной под Берлином, то есть в лазарете, один артиллерист,  -
уставившись взглядом в потолок, рассказывал Егорыч. - Вот так, койки  рядом.
Константином  звали...  Костей  то  есть...  Красавец  парень...  гармонист,
отчаянный! Не повезло ему на войне, шибко не  повезло.  Перед  самым  концом
поранил его фашист. В ногу и глаза. Шлепнул миной, и свет  белый  у  солдата
померк... И четверо суток  он,  Костя-Константин,  полз  по  лесу  к  своим.
Голодный, холодный  на-раненный,  сплошной  ночью...  Говорит,  застрелиться
хотел, пистолет достал из кобуры. А потом меня, то  есть  Костю,  такое  зло
взяло:  зачем  же  я,  едрена-матрена,  до  ихнего  логова  аж   от   самого
Сталинграда шел?! Нет, фашист, не радоваться тебе моей смерти!  И  дополз  к
своим. Лечился в Одессе, глаз один ему восстановили  -  не  совсем,  правда,
процентов на сорок. Об этом я узнал уже после  войны.  Случайно  встретил  в
одном  селе.  Угадал  и  он  меня  по  голосу...  Он  в  том   селе   клубом
заворачивает. Женился, детишки есть,  а  как  же...  двое.  Степка  институт
кончает, старшой его, а  младший,  Ванятка,  то  есть  тезка  мой,  в  школе
учится. Костин баян вся округа сходится послушать!
      - А вот у нас,  иа  Волховском  фронте,  был  случай,  -  начал  Остап
Иосифович.
     Сергей слушал и не слушал, а все равно  видел  переполненные  лазареты,
полевые госпитали от Сталинграда до Берлина с чудо-людьми,  перед  мужеством
которых отступали тысячи смертей. |
     Сергей нетерпеливо поглядывал  на  дверь.  Ждал  Таню.  Его  не  пугала
операция. Он понимал: она будет тяжелой, долгой,  но  ни  о  ней,  ни  о  ее
исходе не думал, как будто не он, Сергей Петров, должен сейчас в третий  раз
лечь на операционный стол, а кто-то  другой,  едва  ему  знакомый,  которому
жизнь почему-то стала мучительной обузой.
      - А ты запомни, сынок! Тот, кто любит жизнь, борется за нее! -  Егорыч
откашлялся, свесив ноги, сел на кровати.  -  Конечно,  трудно,  когда  средь
бела дия - камень на голову... Кажется, что и солнце перестало  светить.  Со
всеми так. Ты думаешь, те ребята,  о  которых  рассказывали,  были  какие-то
особенные? Ничего подобного! То есть смертные, как и мы с  тобой.  Но  жизнь
они крепко любили, зубами дрались за нее! Я это к тому говорю - жизнь  стоит
того, чтобы за нее драться до конца.
      В коридоре звякнул  звонок.  В  палате  смолкли.  По  окну  Скользнула
песня, прилетевшая от  праздничных  колонн,  скрипнула  дверь,  и  в  палату
въехала коляска для перевозки больных на операцию.
     "Таня не успела, - подумал Сергей и мысленно стал успокаивать  себя:  -
Придет, обязательно придет".
     Проезжая по  коридору  к  операционной,  Сергей  опять  услышал  песню.
"Поют..." - подумал он и прислушался.

     В раскрытое окно неслось:
     Так ликуй и вершись
     В трубных звуках весеннего гимна!
     Я люблю тебя, жизнь,
     И надеюсь, что это взаимно.

     Слова песни резанули какой-то издевательской фальшью.
      - Везите! Скорей!..
      Сестра прибавила шаг, испуганная криком Сергея.
     ...Таня опоздала. Запыхавшаяся, вбежала  в  палату,  протянула  руку  с
цветами и остановилась: кровать Сергея была пуста.
      Цветы упали на пол. - Давно? - дрогнул голос. - С полчаса, -  успокоил
Егорыч. - Ты не волнуйся, все будет как надо.  Приходила  сестра,  говорила:
операция идет успешно. Чувствовал он себя хорошо, ночью спал.  Таня  собрала
цветы, шагнула к кровати. На смятую влаж-:  иую  от  пота  подушку  положила
букет.
      - Где операционная?
      - По коридору прямо. Подожди здесь, туда не пустят.
      - Я там... - И, не договорив, убежала.
     Сергей успел просчитать до двух, и по краю огромной "швы,  висящей  над
ликом, быстро побежал вниз головой Мизерно маленький человечек. "Так  это  ж
я!" - удивился он, а человечек,  взмахнув  руками-паутинками,  оторвался  от
лампы и, кувыркаясь, полетел в пустоту. На  мгновение  Сергей  почувствовал,
лак от его  тела  отделяются  конечности.  Потом  они  вернулись,  появилось
острое ощущение рук.
     "Ру-у-у-ки-и-и! - зашумело в  голове.  -  Они  со  мной!"  Сергей  сжал
кисти, хрустнули суставы пальцев, и руки, поплыли в  воздухе,  отрываясь  от
тела. "Не хочу!" - рванулся Сергей и не успел  сказать.  Из-под  спины  ушла
опора, и он рывком провалился в черную бездонную яму.
     "Конец!" -  вспыхнула  на  мгновение  мысль  и  тут  же,  неосознанной,
погасла, не вызвав  ни  страха,  ни  сожаления.  Тяжелый  наркотический  сон
завладел им.




     По дороге домой и дома, играя с  сыном,  Григорий  Васильевич,  как  ни
старался прогнать от себя мысли о  новом  больном  и  предстоящей  операции,
сделать этого не мог.
     "А вдруг сдаст сердце?.. Отложить операцию?  Я  буду  веселиться,  а  у
него откроется артериальное кровотечение и... Уж этого-то я себе никогда  не
прощу!"
     И сегодня, подходя к зданию больницы, Кузнецов сильно волновался,  так,
как никогда за все годы своей хирургической практики.
     "Мы  еще  повоюем!"  -  подзадоривал  и  ободрял  он   себя.   Григорий
Васильевич решительно открыл  массивную  больничную  дверь.  Запах  лекарств
пахнул ему в лицо, возвращая к обычному и прогоняя волнение.
     Но в лредоперационной, посмотрев на свои руки в  стерильных  перчатках,
он снова ощутил что-то похожее на страх.
     Кузнецов подошел к окну, выглянул на улицу. Сплошной лавиной  двигались
нарядные колонны демонстрантов. Казалось, яркая радуга легла на плечи  людям
и трепетала всеми своими беспорядочными, перепутанными цветами.
      - Григорий Васильевич! -  позвал  ассистент  Карделис.  -  Больной  на
столе.
     Кузнецов резко повернулся от окна и пошел в операционную. В его  глазах
еще метались знамена первомайских колонн, но думами он был уже там  -  рядом
с больным. А когда Кузнецов сказал: "Скальпель!" - все постороннее  исчезло.
Остался человек, распластанный во весь рост на жестком  операционном  столе,
под ослепительным светом ламп, его пульс, дыхание, самочувствие.
     Операция началась с небольшой заминки. Делая  неглубокий  надрез  вдоль
ключицы,  Кузнецов  остался  недоволен  скальпелем.  Он  попросил   заменить
инструмент. Ассистент Карделис удивленно вскинул брови, но,  очевидно  поняв
настроение  коллеги,  одобрительно  улыбнулся:  "Смелее,  Гриша!"  Вслух  он
сказал:
      - Помни nervus vagus [Nervus vagus - блуждающий нерв (лат.)].
      "Ох уж этот чертов блуждающий нерв! Лежит себе рядом с  артерией  и  в
ус не дует. А попробуй задень его! Нет,  нет,  никаких  казусов!  Предельная
осторожность и точность. Ошибка на миллиметр может оборвать жизнь.  Карделис
понимает это. Иначе не напомнил бы лишний  раз.  Заметил,  что  я  волнуюсь.
Подбадривает: "Смелее..." С ним хорошо. А он мне верит? Не верил - не  пошел
бы ассистировать. Вот-вот должна  показаться  вена.  За  ней  артерия.  Пока
можно работать немного быстрее".
     Григорий Васильевич  на  миг  разогнул  спину,  и  операционная  сестра
ловким движением салфетки вытерла пот с его лица.
     "Сейчас начнется главное". Минуя многочисленные  кровеносные  сосуды  и
нервы, он должен был добраться до артерии, ничего  не  задев,  подвести  под
нее шелковую нитку и перевязать.
     В операционной стало душно. Сергей в глубоком наркотическом сне.
      - Пульс? - спросил хирург, продолжая опасный путь к артерии.
      - Норма!
     "Надо обойти вену и пучок нервных волокон сверху".
      - Меньше обнажай вену, может лопнуть, - предупредил Карделис.
     Скальпель по миллиметру, на ощупь движется к цели.  На  его  кончике  -
жизнь больного.
     "Не вскрыв вены,  до  артерии  не  доберешься",  -  думает  Кузнецов  и
говорит об этом помощнику.
      - Вижу, они почти срослись...
      Сосуд  действительно  может  лопнуть.  Его  пораженные  током   стенки
потеряли эластичность и могут не выдержать давления крови. "Что делать?"
      - Вскрывай! - посоветовал Карделис. - Другого пути нет. Видишь?
     Кузнецов скорее почувствовал, чем увидел  то,  к  чему  он  вот  уже  в
течение  часа  подбирался.  Кончик  скальпеля,   словно   щупая,   осторожно
прислонился к стенке артерии и тут  же  был  откинут  упругой,  пульсирующей
волной. Нервные волокна, как паутина,  обволокли  сосуд.  Тронь  одну  такую
паутинку и... Их  надо  отвести  в  сторону,  отсечь  живое  от  живого,  не
повредив ни нерв, ни артерию.
     Какой-то миг Кузнецова терзают  сомнения:  "Невозможна  это  совершенно
невозможно..."
     В операционной повисла такая тишина, что  стук  стенных  часов  казался
ударами тяжелого молота.
      - Нитку! - попросил Кузнецов и тут же,  как  обожженный,  отпрянул  от
стола.
     Бурая струя  крови  фонтаном  ударила  ему  в  лицо,  заполнила  разрез
операционного поля и, перехлестывая через край, потекла по груди больного.
      - Вену! - крикнул Григорий Васильевич.
      - Пережал. Не помогает. - Пульс?
      - Пульс слабеет. Аритмичен.
     "Черт меня дернул на  эту  операцию!..  Как  я  посмотрю  в  глаза  его
жене?.."
      - Карделнс, тампоны! Убирай кровь, я  подведу  лигатуру.  "Что  это  -
ошибка или неизбежное? Если в этом месиве я задену нерв,  тогда  конец...  О
боже,  кажется,  перевязал".  В  следующее  мгновение  врач  увидел   широко
раскрытые глаза операционной сестры и услышал ее срывающийся шепот:
      - Пульс пропал. Зрачки не реагируют...
      - Адреналин! - рявкнул Карделнс.
     "К сердцу! Массаж!" ,
     А когда после нескольких массажирующих  движений  рук  хирурга  готовое
навеки остановиться сердце слабо колыхнулось,  он  понял:  решение  провести
операцию именно сегодня было единственно правильным.  Если  бы  кровотечение
открылось в палате, в тот момент, когда все врачи праздновали  Первомай,  то
даже очень срочное оперативное вмешательство не помогло бы...
     Кузнецов вышел в коридор. Подошел к раскрытому окну  и  жадно  закурил.
Он чертовски устал. Словно побитые,  ныли  сшша,  руки,  ноги,  тупой  болью
кололо в висках.
     Не слышал, как подошел Карделнс;
      - Иди, Гриша, выпей за удачу. Ты честно  заработал  сегодня  свои  сто
грамм!
      Кузнецов, разминая затекшие ноги,  походил  по  коридору,  заглянул  в
операционную и, сам того не замечая, пошел в палату оперированного.
     У изголовья Сергея сидела Таня. Пятном крови алел смятый букет  цветов.
Остальные койки были пусты. "Всех вытащила на улицу весна. А  им  она  не  в
радость..."  И  от  вида  опустевшей  палаты  со  скорбной  фигурой  молодой
женщины, склонившейся над спящим  в  тяжелом  наркотическом  сне  мужем,  от
сознания того, что еще немало дней и ночей придется просиживать ей вот  так,
призывая на помощь все свое юное мужество, у врача больно сжалось сердце.
     Он сел рядом на стул. "Сказали ей или нет,  что  во  время  операции  у
Сергея фиксировалась клиническая смерть?"
     Таня сидела не замечая вошедшего. Изредка она протягивала  руку  вперед
и осторожно гладила волосы мужа. Глаза ее неотрывно смотрели на пего.
      - Волновалась? - тихо спросил Кузнецов.
     Таня подняла голову, посмотрела на него и беззвучно заплакала.
      - Ну вот! Сделан решительный шаг к выздоровлению, а ты плачешь.
      - Доктор, он будет жить?
      - Часа два назад я бы, пожалуй, был в затруднении ответить,  а  сейчас
уверяю: будет, обязан! Он спрашивал тебя там, на столе. Ты ему очень  нужна,
Таня. - Разве я сама не понимаю этого! Только бы, глупый, не  гнал  меня  от
себя. Взбрело ему в голову, что его жизнь  кончена,  а  я  могу  начать  все
сначала. Но я не могу!.. Не могу без него!.. Всю радость делили  пополам,  а
теперь что ж!.. Жалеет он меня. А я не хочу так...
      Слезы, накипавшие там, около холодной  двери  операционной,  приносили
облегчение. Но боль держалась. Таня  терзалась  своей  беспомощностью,  видя
страдания мужа. Во время операции, хотя и радовалась словам сестры, что  все
идет хорошо, сердцем чувствовала: не все ладно за этой  дверью.  Тяжело  там
Сереже, ой как тяжело! А самой, кажется, былз не  легче  от  сознания  того,
что ничем не может помочь ему.
      - Вам будет трудно. - Григорий Васильевич встал, зашагал по палате.  -
Но надо держаться. Не плачьте при нем и не жалейте его. Жалость  расслабляет
человека, делает безвольным. В  его  присутствии  делайте  вид,  что  ничего
страшного не произошло, Понимаю, нелегко, но это необходимо... В той
     больнице  ему  через  каждые  четыре  часа  вводили  морфий.  Старались
облегчить последние, как они думали, минуты его жизни. Ты знаешь, что  такое
морфинист?
     Таня отрицательно покачала головой.
      - Морфий - одно из сильнодействующих наркотических средств.  Его  дают
больному тогда, когда у него нет сил терпеть физическую боль.  При  введении
морфия в организм больного боль временно затихает.  Но  к  наркотикам  очень
скоро  привыкают.  Если  вовремя  не  прекратить  впрыскивания,  последствия
бывают самые ужасные. Потерять руки - огромная  беда.  Стать  морфинистом  -
беда не меньшая... А если то и другое... - Кузнецов развел руками. -  Сергей
уже  на  той  грани,  после  которой  продолжение   инъекций   сделает   его
морфинистом. По истечении трех дней  я  категорически  запрещу  вводить  ему
наркотики. Сергею  будет  трудно.  Будут  мольбы,  капризы...  Но  это  надо
пережить. Тебе, ему... Ради его здоровья... и пока еще не поздно...
     Григорий Васильевич, заложив за спину руки, широкими  шагами  ходил  по
палате. Шесть шагов от двери к окну, шесть  обратно.  Когда  он  подходил  к
двери, Таня испуганно смотрела на его руку, со  страхом  ждала:  сейчас  она
потянется к дверной ручке, скрипнет дверь, и он уйдет. Вдруг  Сереже  станет
плохо, а рядом никого нет... Тане хотелось вскочить и крикнуть: "Доктор,  не
уходите!" Но каждый раз Кузнецов неуклюже-медленно  поворачивался  и  шел  к
окну.
     Кузнецов не уходил.  Снова  и  снова  переживал  он  события  последних
часов. Он  словно  взглянул  на  жизнь  с  другой,  доселе  неизвестной  ему
стороны, и этот взгляд вызвал новые мысли о людях, о жизни,  о  человеческих
чувствах, наконец, о самом себе, заставил задуматься о  том,  о  чем  раньше
никогда не думал.
     Были и раньше в его  практике  и  трудные  операции,  и  полные  тревог
послеоперационные дни. Но там он вел борьбу с недугом и ясно  видел  будущее
своих  пациентов.  Там  не  было  этой  обреченности,  перед   которой   все
мастерство и опыт  врача  были  бессильны.  Он  мог  залечить  раны,  помочь
обрести душевный покой, но руки... рук он уже не мог вернуть.




     13 мая. Весна пришла! А город-то как  хорошеет!  "А  годы  летят,  наши
годы,  как  птицы..."  У  нас  сегодня  посетительский  день.  Одна  девушка
поетавшга букет- цветов на тумбочку
     Петрову. Тот спал. Проснувшись,  спросил,  кто  приходил.  Рассказывая,
Таня нарочно подчеркнула, что вот, мол, совсем незнакомые  люди  желают  нам
счастья. Сергей рассердился. Весь остаток дня молчал.  Отчего  бы  это?  Мне
показалось, что ему хочется заплакать и только усилием  воли  он  сдерживает
себя. К ночи поднимется температура. А  гемоглобина  опять  мало.  Эх-хо-хо,
гемоглобин,  гемоглобин...  третий  анализ  крови,  и  хотя  бы  на  процент
больше...

     14 мая. Сергей сказал жене: жалеть понемногу  начинают  калеку  (это  о
том букете цветов). Трудно и,  наверно,  страшно  ему  было  произнести  это
слово. Калека... Был здоровый парень, и вот тебе... Ночью  не  спал,  просил
морфий. Тяжело тебе, Сергей, но наркотиков назначить не могу.
     Боюсь за его правую ногу. Если поражена  кость...  Надо  попросить  еще
один рентгеновский снимок, основательно посмотреть, созвать консилиум.
     Таня валится с ног, а на все уговоры пойти отдохнуть отвечает  отказом.
На шаг не отходит от мужа.
     Странно  -  с  появлением  в  больнице  Петрова  больные  стали  как-то
терпеливее. А жены стали чаще посещать мужей. А странно ли?

     15 мая. Давно, еще в институте, мечтал (даже приснилось  однажды),  как
после  труднейшей  операции  встает  больной   с   операционного   стола   и
трогательным голосом говорит:
     "Доктор! Я буду вам вечно благодарен! Вы спасли мне жизнь!"
     Мечты, мечты...  Как  все  это  значительно  сложнее  в  жизни.  Еремин
выписался домой. Подошел и говорит:
     "Спасибо, доктор! Замечательные вы люди, но лучше не попадать к вам".

     17 мая. В коридоре  меня  встретила  Таня.  "Доктор,  -  спрашивает,  -
скажите правду, что у Сережи с ногой? Я должна подготовить его".  Успокаивал
я ее, а самому было стыдно. Врал, значит...
     Неужели ампутация?!




     Иван Егорович Ларин принадлежал к той категории людей, которые  заводят
друзей осторожно, с оглядкой,  словно  боя-тся:  а  вдруг  этот  человек  не
такой, каким кажется с первого взгляда? При каждом новом  знакомстве  Егорыч
начинал  длинную,  неторопливую  беседу,  рассказывал  о  себе,  но   больше
спрашивал.  Задавал  вопросы  со  степенной  важностью,  всем  своим   видом
показывая: не шучу я с тобой и не нз праздного  любопытства  интересуюсь,  -
хочу знать, кто ты, что  ты  и  на  что  способен  в  жизни.  И  как-то  так
случалось; что на окончательный выбор эти вопросы, а  главное  -  ответы  на
них меньше всего влияли.
     Бывало так: и человек с виду неплохой, и жизнь его  нравилась  Егорычу,
а вот душа не располагалась к нему. Срабатывало какое-то чутье - не  годится
он в друзья. И ничего не мог поделать с  собой  Иван  Егорович.  Ум  говорил
одно, а сердце - другое. Иногда старался перебороть себя.  Сердце  вроде  бы
смягчалось, но проходил день, другой - и антипатия вновь появлялась.
     Но уж если Егорыч благоволил к кому, то лучшего  друга  тот  не  мог  и
желать. Он был братом, отцом, человеком, готовым броситься в огонь и в  воду
по первому зову друга, и в то же время строжайшим и справедливейшим судьей.
     Лицо у Егорыча было одним из тех, что запоминаются с  первого  взгляда,
сразу и надолго. Примечательными были брови. Начинаясь где-то у висков,  они
ползли над глазами  реденькой  русой  порослью  и  собирались  у  переносицы
густыми седыми  пучками.  Пучки  торчали  во  все  стороны,  напоминая  двух
колючих, свернувшихся в клубки ежей. Когда  Егорыч  хмурился,  ежи  шевелили
иголками и тянулись уколоть друг друга.
     Брови бросали колючую тень на все черты лица. Хотя  нос,  губы,  разрез
глаз говорили о доброте и мягкости, о покладистом характере. Но  брови  были
не согласны с этим. Казалось, что они у Егорыча не его,  а  взяты  с  чужого
лит,  холодного  и  злого.  Он  прилагает  немало  усилий,  чтобы  усмирить,
приручить их, - и тщетно. Седые колючки топорщатся, но на лице  Егорыча  они
не злые. Стоило ему только улыбнуться, и ежики ползли назад, смиренно  пряча
своя иголки. Тогда хотелось сказать: "Егорыч, а вы и совсем даже не злой".
     В обществе с таким человеком и привелось жить в стенах больницы  Сергею
и Тане. Таня очень скоро привыкла к Егорычу. В душе она была благодарна  ему
за то, что он не надоедал ей расспросами - как да что?  -  не  заводил,  как
иные, душеспасительных бесед, не говорил слов утешении.  Егорыч  мог  просто
улыбнуться, одобрительно кивнуть головой, и это было дороже  всяких  длинных
сожалений, которых ей пришлось в избытке наслушаться от  разных  людей.  Без
"его Тане было бы гораздо труднее переживать свое горе.
     В последние дни мая, после некоторого улучшения здоровья, Сергей  вдруг
отказался от лекарств, перевязок, пищи. И вновь  заметалась  Таня.  Просила,
умоляла - Сергей оставался глух к ее просьбам. Она понимала  его  состояние.
Может же человек загрустить, отчаяться после всего пережитого.  Не  железный
же он. Но она была полна  решимости  побороть  внезапно  появившуюся  тоску.
Тогда-то и обратилась она к Ивану Егоровичу:
      - Егорыч, дорогой, что же делать?
      - Сам думаю, дочка. - Старик задумчиво свел колючкя бровей.




     25 мая. Вот и началось... Всегда так: немного утихнут физические  боли,
человек начинает копаться в душе. А можег, Сергей боится ампутации ноги?
     26 мая. Верную мысль подал Карделис - съездить к его друзьям на  шахту,
попросить,   чтобы   приехали   всем   участком,   поговорили    по-свойски,
поддержали...
     На шахте узнали, что я лечащий  врач  Сергея,  сбежались  всей  сменой.
Обещали в воскресенье приехать во главе с начальником шахты.  Старичок  один
все сокрушался: и как же ры там до того допустили, что  наш  Сергунька  -  и
вдруг скис? Жизнь-то - она,  дедунь,  когда  мачехой  повернется,  бьет  без
пощады. Не дать себя захлестать окончательно - вот ведь  в  чем  соль.  А  в
такой беде это очень трудно сделать. Я верю в Сергея!  Не  знаю  почему,  но
верю! Пройдет эта хандра!
     27 мая. Таня упала  у  постели  Сергея  и  потеряла  сознание.  Нервное
истощение... Хотя бы ее ты пожалел, Сергей. Уложили в  постель,  она  десять
минут полежала - и опять к нему.
     "Таня, -  говорю  ей,  -  отдохни  немного".  ]  "Какой  тут  отдых,  -
отвечает, - умереть ведь может".
     И такая боль в словах... Рыдает все  в  ней,  а  она  виду  не  подает,
улыбается. Правду говорят: большое горе рождает большое мужество. Только  не
каждый способен на это. А ей всего-то двадцатый год...
     30 мая. Сдержали слово шахтеры.  Человек  двадцать  приехало.  Пришлось
нарушить больничные порядки - разрешил войти  в  палату  сразу  всем  и  без
халатов. Нагорит мне завг-ра от шефа за самоуправство! А  Сергей  повеселел.
Пускать бы посетителей по одному-два  человека  -  утомительно  для  всех  и
совсем не тот эффект. А тут он как снова окунулся в свою среду, хоть на  час
забыл о себе, слушая их. Я-то в горном деле мало что  смыслю.  Какой-то  там
квершлаг  сбили,  и  все  искренне  смеялись  над  тем,  как  по  бремсбергу
(запомнил звучное слово) "орла пустили", а перепуганные плито-вые залезли  в
вагонетки с  мультяжкой  (очевидно,  жидкость  такая).  Сергей  обрадовался,
когда сказали, что "штаб ворочает делами на всю катушку".
     Не помню я что-то, чтобы в  одиннадцатой  палате  когда-либо  было  так
шумно и весело.
     А вышли ребята из палаты, сразу смолкли и, как по  команде,  полезли  в
карманы за папиросами.




     После вечернего обхода Сергей неожиданно спросил:
      - Скажите,  Егорыч,  у  человека  есть  судьба?   Егорыч   внимательно
посмотрел на него.
      - Как тебе сказать... Я не поп и не философ,  но,  по  моему  то  есть
разумению, у  каждого  человека  должна  быгь  судьба.  Своя.  Единственная.
Понимаешь? Есть вещи, которые существуют независимо от воли или  устремлений
человека, но в конечном счете  они  все  равно  не  могут  повернуть  судьбу
по-своему, бросить ее, как часто говорят, на произвол.  Если,  конечно,  сам
человек не откажется от борьбы.
      - Да я не об этом... - недовольно поморщился Сергей.
      - Об этом, не об этом, Сереженька, а собака  как  раз  тут  и  зарыта.
Если не принимать в  расчет  религиозную  мистику,  то  словами  "человек  -
хозяин  своей  судьбы"  все  сказано.  Никто  не  говорит,  что  это  легко.
Трудно... и очень. Но если опуститься, потерять веру в жизнь - еще трудней.
     Сергей не ответил. Егорыч понимал, что он  мучительно  искал  ответ  на
вопрос о судьбе, далеко не праздный и не отвлеченный  для  него.  "Судьба  -
индейка", "судьба  -  черная  мачеха"  -  все  это  старое  и  древнее,  что
употребляли люди,  когда  попадали  в  тяжелое  положение,  не  подходило  к
Сергею. Он не  роптал  на  свою  судьбу.  Он  страдал.  Страдал,  как  может
страдать человек, лишенный способности все делать так, как он делал  прежде.
Возможно, спрашивая о судьбе, Сергей старался повеселее  взглянуть  на  свое
будущее, будущее человека, который хоть что-то сможет делать, чтобы не  уйти
из жизни и служить людям. Ведь он оказался таким, служа им, ограждая  их  от
несчастья и гибели.
      - Верить надо, сынок, - сказал Егорыч и замолчал.
     Он нарочно замолчал, ожидая, что Сергей заговорит. Ведь  Sto  уже  было
неплохо - Сергей заговорил! Столько дней молчал и вдруг заговорил!
      - Я не привык, чтобы за мной так... Даже кусок хлеба  в  рот  и  то...
без помощи не обойдешься.
      - А ты  не  торопись  казнить  себя.  Люди  все  поймут.  Люди...  они
хорошие.
      - Да я нехорош...
     В палате  держалась  тишина.  Никто  не  решался  помешать  начавшемуся
разговору, словно это был разговор о  самом  наиважнейшем  в  жизни,  какого
никто никогда не знал. %
      - Ты не обижайся, Сережа, на  старика,  -  сказал  Егорыч.  -  Я  волк
стреляный,  слава  богу,  повидал  на  своем  веку...  и  жизней  и  смертей
всяких... И умных, и глупых, и нелепых. Каких только не приходилось  видеть.
Вот совсем недавно, то есть года три назад...
     Егорыч медленно опустил голову  на  подушки  и  изменившимся,  хриплым,
словно простуженным, голосом повел рассказ:
      - Шли мы втроем на Учур... Это в Якутии. Январь стоял. Лютый, шут  его
бери!  Что  называется,  настоящий  сибирский  мороз.  Кругом  тайга...  Как
невеста в фате  разнаряжена.  Тронь  дерево  -  и  сугроб  снега  на  голову
свалится. По ночам волки воют. Да такую  тоску  нагоняют  -  и  самому  выть
хочется. Пришли мы то есть к назначенному месту  и  того,  за  чем  шли,  не
обнаружили. Решили искать. С пустыми-то руками кому охота возвращаться!  Два
дня  плутали  по  тайге.  От  ближайшего  поселения   ушли   километров   на
полтораста. Запас продуктов подходил к  концу,  и,  посоветовавшись,  решили
идти назад. Тут, как назло, поднялась вьюга, и ночью  волки  спугнули  наших
оленей. То есть остались  мы  на  своих  двоих.  Пошли  пешком.  День  идем,
другой,  а  вьюга  и  не  думает  переставать.  На  третий   день   вижу   -
заблудились... И вот тут-то началось.  Был  с  нами  парень  один.  Сильный,
здоровый... Только мозги у него как-то не так стояли.  Ну,  то  есть  не  то
чтобы дурак, нет, не в том смысле говорю. Легкую жизнь  любил.  В  ресторане
покутить, женщинам голову заморочить, драку с пьяных глаз затеять... тут  уж
ловчее его и храбрее не сыскать. А пришлось туго - куда  вся  его  храбрость
подевалась. "Не пойду, - кричит, - дальше, и все! Все  равно  погибать,  так
уж лучше сразу, не  буду  мучить  себя.  Подумаешь,  герои!  Погибнете,  как
мокрые курицы! Сядьте и ждите. Спохватятся, искать станут". А какие  там  из
нас герои? Страшно-то нам тоже, как и ему, только виду не подаем. И  умирать
сложа руки не хочется. То есть пришлось бы, так  в  борьбе.  Уговаривали  мы
его, стыдили, пробовали на себе тащить... Куда  там!  Сопротивляется...  Что
делать? Продовольствие  на  исходе,  а  идти  бог  весть  сколько.  Сидим  и
слушаем, как он нюни распускает. Плачет,  клянет  все  подряд.  И  тайгу,  и
м.ороз, и тот день, когда к нам в группу пришел, и даже мать за то,  что  на
свет родила. Сделали мы  салазки,  связали  его,  уложили  и  повезли.  Орет
благим матом, с салазок скатывается... то есть совсем  сбесился!  Хотя  и  в
полном paccyi-ке. Оно конечно, ехать лучше, чем идти,  но  куда  же  совесть
денешь? Здоров, как и мы, а... Чувствуем, не дойдем  с  ним  до  своих.  Все
погибнем. Решили уважить его просьбу  -  оставить,  а  сами  искать  дорогу.
Сделали шалаш, отдали часть своих продуктов и пошли. Идем  и  дорогу  метим,
чтобы людей со  свежими  силами  выслать.  Четыре  дня  шли.  На  пятый  нас
подобрали охотники, обессилевших, полузамерзших,  голодных.  Через  день  по
нашим зарубкам его нашли. Только  поздно  было.  Замерз.  Уснул  то  есть  и
замерз... Погиб чело-рек по своей же трусости. Испугался трудной дороги -  и
вот тебе... был - и нет. Жалко, и зло берет! Как это  можно  на  свою  жизнь
рукой махнуть! Нелепо!
     Егорыч  долго  смотрел  отсутствующим  взглядом   в   потолок,   потом,
вздохнув, добавил:
      - Может, и не надо было его одного оставлять? Но,  с  другой  стороны,
совсем ведь здоровый парень. А что же  нам  двоим?..  Сесть  и  тоже  Лазаря
петь, ждать своего конца?
      - Ну и правильно сделали! - выкрикнул кто-то из "больных.
      - Семейным был? - спросил другой.
      - Нет, холостяк... Сережке вот нашему ровесник. В палате  снова  стало
тихо.
      - Так кого и с кем вы сравниваете? - спросил Сергей.
      - А я, Сережа, никого и ни с кем не сравниваю.  К  слову  пришлось  то
есть, вот и рассказал.




     8 июня. Что же с Петровым? Ампутировать ногу - самыЯ простой  выход  из
положения, самый надежный и... самый непригодный.
     А если  неизбежный?  Сколько  недель,  дней  можно  еще  протянуть  без
операции? И не станет ли любой отсроченный  день  роковым?  С  гангреной  не
шутят. Да какие тут шутки. Выть хочется. Так что же... ампутировать? А  если
есть хоть один шанс из ста спасти ноги? Но где он, этот  единственный  шанс?
В ожидании или незамедлительном действии? Его не видно. Только  одни  благие
намерения. Я слишком привязался к больному,  теряю  чувство  реального.  Это
может повредить ему. У хирурга не должно чувство  брать  верх  над  здравым,
четким рассудком. Сложную задачу задал ты, Серега.
     8 июня. Все признаки начинающейся гангрены налицо... "Доктор, -  сказал
Сергей, - опять хирургическая пила нужна?" - и к стенке лицом отвернулся.
     Серега! Милый ты мой человек! Не надо на меня смотреть так...
     9  июня.  "Хватит  его   мучить   этими   бесконечными   рентгеневскими
снимками, - сказала Таня. - Пора посмотреть правде  в  глаза.  Жизнь  Сергея
снова в опасности. Не утешайте. Я все знаю. Ампутируйте.  Мы  готовы",  -  и
заплакала. Как ребенок. Беспомощно и горько.

     11 июня. С чего ж начать? Как мальчишке, хочется бегать и  прыгать.  На
последнем рентгеновском снимке  отчетливо  видно  -  кость  хорошая.  Будешь
ходить, Сергей! Только потерпи. И не пугайся длинного пути к  выздоровлению.
Оио наступит. Непременно наступит!




     Войдя как-то в палату, Григорий  Васильевич  спросил;  -  Сергей,  тебе
разве не хочется побывать на улице? И, не  дожидаясь  ответа,  позвал  Таню.
Через минуту, уложенный в больничную коляску, Сергей выезжал на улицу.
     Впервые за время болезни.
     Впервые  за  свою  жизнь  -  беспомощным,  уложенным  в  кэ-ляску,  как
ребенок.
     Сергей не заметил, как распахнулась последняя дверь и  он  очутился  на
улице. Яркий свет ослепил глаза, в нос  ударила  струя  свежего  воздуха,  в
голове закружилось, и, не помня себя, Сергей закричал:
      - Небо! Смотри, Таня, небо! И облака! - Хотел еще чтэ-то крикнуть,  но
посмотрел на жену и смолк.
     Таня улыбалась, и по лицу ее бежали непрошеные слезы.
      - Перестань! - шикнул Кузнецов.
      - Они сами... честное слово, сами... - оправдывалась Таня.
     А Сергей удивленными глазами  разглядывал  небо,  деревья,  скамейки  с
сидящими на них людьми, будто попал на другую планету и видел  все  впервые.
Перед ним, словно  перед  ребенком,  раскрывался  огромный  мир,  в  котором
бурлила жизнь, плыла фантастическими очертаниями облаков, шелестела  зеленой
листвой деревьев, звенела, гудела,  шуршала  и  кричала  на  разные  голоса.
Жизнь, которая ничем не напоминала о своей другой стороне,  той,  в  которой
были кровь и разочарования, боль и смерть.
     Сергей потянулся сорвать  лист  акации  и  тут  же  замер:  "Чем  же  я
сорву-то?"
     И сразу померкли минуту назад радовавшие его краски.  Сергей  неотрывно
смотрел на солнце, не жмуря глаз, не ощущая боли в них, и не мог  отвязаться
от назойливого вопроса: "Где я слышал, что солнце черное? Я не верил  этому.
Считал игрой слов.  Только  не  совсем  оно  черное,  оно  кроваво-черное  и
злое..."
      - Закурить... -  сдавленно  проговорил  Сергей.  Кузнецов  вытащил  из
кармана пачку, достал сигарету и поднес к его губам.
      - Много курить противопоказано, но изредка  можно!  -  Кузнецов  зажег
спичку. - И не думайте там с  Егорычем,  что  вы  экстраконспираторы!  Знаю,
курите в палате! Да еще посмеиваетесь:  вот,  мол,  мы  какие  ловкие,  черт
возьми, доктора вокруг пальца обводим!
     Сергей молчал. Жадно глотал сигаретный дым и чувствовал, как  в  голове
у него все плавно кружилось, очертания предметов искажались, принимая  какие
то заостренные, са танинские формы.
     Таня отошла в сторону, к цветам, что пестрели у боль ннчнон  ограды,  и
задумчиво собирала букет.
     Врач посмотрел на небо, перевел взгляд на  свои  руки  и,  насупившись,
заговорил:
      - Дня через три, Сережа, сделаем тебе операцию  на  ноге...  Пересадим
лоскут кожи, и... через месячишко можно домой...
     Сергей посмотрел на врача и отвернулся.
      - А зачем?.. Одной больше, одной меньше, не  все  ли  равно!  -  Голос
Сергея  дрогнул.  -  Человек  без  ног  -  так  хоть   сапоги   шить,   часы
ремонтировать, а я... Самого с ложки кормить надо.
      - У  тебя,  Сережа,  замечательный  друг  -  твоя  жена.  С   ней   ты
обязательно найдешь себе дело. И  знаешь,  дружище,  счастье  -  это  же  не
призрак неуловимый. В жизни его так много, что хватит и на твою  долю.  Если
ты сумеешь заглушить в себе боль.
      - Про Мересьева мне расскажите, про Корчагина... Счастье... Разве  оно
возможно без труда, без дела, которое полюбил? Что там говорить? -  вспыхнул
Сергей. - Успокаивают меня, как ребенка! А  я  и  сам  знаю  разные  громкие
слова про счастье, борьбу, мужество... Про судьбу мне Егорыч  втолковывал...
умно, хитро... Моя судьба меня не интересует, она  сгорела.  А  вот  она,  -
Сергей кивнул в сторону жены, - она за что должна мучиться со мной? Кто  мне
дал право губить жизнь другому человеку?
      - Не кричи, черт возьми! Кто тебе позволил лишать  человека  права  на
любовь? Только о себе думаешь! Пора бы тебе понять, что за человек  рядом  с
тобой живет!
      - Ловко вы все перевернули. Все как по  писаному,  -  тихо  проговорил
Сергей. - Тяжело мне. Никак не отвыкну от мысли, почему меня сразу не  убило
током... было бы легче всем...
      - Ну что ж, скажи ей все  это.  Скажи  после  того,  как  она  столько
выстрадала с тобой. Порадуй ее.  Танечка,  иди  сюда!  Сергей  что-то  хочет
сказать тебе.
     Таня подошла. Недоверчиво посмотрела на обоих.
      - Ты чего, Сереж? - спросила она.
      - Так, ничего, мужской разговор был...




     Коротки звездопадные июльские ночи. Не успеет солнце скрыться за  одним
краем земли, как на другом ее конце первые лучи уже рвут редеющий сумрак.  И
все же, как ни
     коротки эти ночи, а Егорыч с  Сергеем  о  многом  успевали  поговорить,
помечтать, мысленно  побывать  в  разных  местах.  То  Егорыч  спускался  за
Сергеем в шахту, шел по штрекам,  забоям,  встречался  с  его  друзьями,  то
Сергей вслед за Его-рычем уходил далеко  в  тайгу,  искал  ценные  минералы,
от-, крывал и дарил людям богатые залежи.
     Так было и в последнюю ночь перед Сергеевой  операцией.  Несколько  раз
Егорыч просил Сергея уснуть, умолкал  сам,  минуту  лежали  молча,  а  потом
незаметно для  обоих  разго-вор  вновь  начинался.  Перед  рассветом  Егорыч
неожиданно спросил:
      - Сергей, какое у тебя образование?
      - Средняя школа, горный техникум...
      - Ты литературных  способностей  за  собой  не  замечал?  Стишки  там,
рассказики то есть.
      - Нет... У нас и в роду-то такого не было. Почему вы меня  спрашиваете
об этом?
      - Хорошая бы специальность для тебя...
      - Писать -  это  не  специальность.  Для  этого  талант  нужен.  Да  и
писать-то чем?
      - Да-а-а... А там, чем черт не шутит, может, он у тебя есть?
      - В школе как-то поэму написал и влип с ней...
     Мысль свою Сергею  не  пришлось  закончить.  В  палату  вошла  дежурная
сестра и ахнула с порога:
      - Сережа, ты всю ночь не спал! Вижу! Тебе же операция сегодня! Боже  ж
мой! Ты знаешь, что Кузнецов с нами сделает!
      - Тихо, сестричка, без паники!  -  подмигнул  Сергей.  -  О  содеянном
знаем мы да вы... Мы молчим как рыбы, вы... дабы не навлечь гнева...  И  все
шито-крыто!
      - Смотри! - опешила сестра. - Ты и шутить, оказывается,  можешь!  А  я
думала...
      - Сонечка, я еще и не то могу! И даже  песню  знаю:  "Все  равно  наша
жисть полома-а-та-я-а-а..."
      - Поломатая... - передразнила Соня. - С такой-то женой!.. Она тебе  до
ста лет  умереть  не  даст!  Где  берутся  такие?  -  повернулась  сестра  к
Егорычу. - Стоит вчера Таня  перед  Кузнецовым  и  упрашивает  взять  у  нее
лоскуты кожи для пересадки Сергею. Объясняет  ей  врач,  что  не  приживется
чужая кожа на стопе, а она свое: "Какая же я ему чужая?"




      - Дуры мы, бабы! Набитые дуры! - зло говорила  раскрашенная  медсестра
из соседнего, терапевтического отделения. - Думаешь, случись  что  с  тобой,
он бы метался так? Дудки! Да он бы проведать не пришел!
      - Зачем так говорить о человеке, не зная его? - возразила Таня.
      - Погоди, узнаешь, бабонька! Выздоровеет, он тебе  покажет!  Знаем  мы
таких! Не морфинист, так алкоголик... Ты  думаешь,  спасибо  скажет!  Жди...
Пинков надает, свет в овчинку  покажется.  А  как  же!  Нервный...  Все  они
такие... нервные.
      - Не такой он, Вера! Не такой! Ты просто обозлилась  на  мужчин.  Один
тебя обманул, а ты думаешь - все подлецы!
      - И-их, Танька!.. Смотрю я на тебя и думаю:  неужели  ж  ты,  молодая,
красивая, мужика себе не найдешь? Пойми - с инвалидом  всю  жизнь  жить.  На
люди выйти стыдно. Гордости женской в тебе нет!
      - Гордость  разной  бывает!  -  сдерживая  гнев  и  обиду,  выкрикнула
Таня. - Иные и подлостью гордятся! Мне своей любви нечего стыдиться!
      - Ха, любовь!.. Где ты ее видела! В кино заграничном? Ромео!..
      - Плюешь ты, Вера, в душу, а зачем?.. Сама не знаешь. Ослепла ты,  что
ли, со зла на свою жизнь?
      - Непонятная   какая-то   ты...   -   медсестра    опустила    голову,
задумалась. - Пятый месяц  около  него...  Спишь  где  попало,  на  полу,  в
инвалидской коляске... лишь бы рядом с его койкой... Неужели  не  хочется  в
кино, на танцы?..
      - Успеем. У нас еще все впереди!
      - А куда-то ты ездила вчера? - подозрительно сощурила глаза сестра.
      - В собес, пенсию оформляла.
      - Тю-у-у... А Пинский-то наш распинался: "Вот и кончилась  поэма.  Ищи
ветра в поле! Теперь ее сюда палкой не загонишь! Пошутила, и хватит..."
      - Как пошутила?! - остолбенела Таня.
      - Дите ты несмышленое, что ли? Ну,  люди  думали  -  бросила  ты  его,
бросила... Понимаешь?..
     Таня раскрыла рот и не смогла выговорить слова.  Ее  будто  ударили  по
голове чем-то тупым и тяжелым. Вспомнила, как вчера, когда она  возвращалась
с шахты, где была по Делам Сергеевой  пенсии,  к  ней  подбежала  лаборантка
больницы и с расширенными от удивления глазами спросила:
      - Как?.. Ты вернулась?
     Тогда Таня не поняла ни ее вопроса, ни удивления. Ей было некогда.  Она
спешила к Сергею, которого впервые за время болезни не видела почти сутки.
     А уже в больничном  коридоре,  почти  у  дверей  палаты,  ее  встретила
санитарка тетя Клава. Всплеснула руками, обняла, расцеловала в  обе  щеки  и
заплакала.
      - Что с Сережей? - испуганно охнула Таня.
      - - Да ничего, глупышка,  ничего...  все  славно  вышло...  -  вытерла
слезы улыбающаяся санитарка.
     Только теперь поняла  Таня  виденное  вчера.  Ей  вдруг  стало  стыдно.
Стыдно за людей, усомнившихся в ее чувствах к мужу. Будто не  они  оскорбили
ее недоверием, а она сама сделала что-то подленькое и низкое.
      - Страшная жизнь у таких, как ты,  Вера...  -  тихо  сказала  Таня.  -
Будто не люди вы, а волки. И понятия у вас какие-то другие.




     А дни шли своим извечным чередом. Шли  так,  как  им  и  положено  идти
самой  природой.  Операция  на  стопе  Сергея  прошла   блестяще.   Кузнецов
надеялся, что через месяц он сможет встать на ноги  и  сделать  свои  первые
шаги. Хирург ждал этого дня, как праздника.
     Для  Петровых  наступили  мучительные  дни,  полные  тревог,  раздумий,
искании: как жить дальше? Порой Сергею  казалось,  что  новый  путь  найден,
выход есть. Но стоило вникнуть в детали, как непреодолимой стеной  вставало:
нет рук, совершенно беспомощен...  И  все  рушилось.  Отчаяние  предательски
шептало на ухо: "Спета твоя песенка, парень!" Хотелось вскочить и  закричать
что есть мочи: "Шалишь, стерва! Я еще допою свою песню!"  Но  в  душу  вновь
прокрадывалась жалость к себе, возвращались сомнения:  а  может,  и  вправду
спета эта песня, называемая жизнью?
     Он смотрел на жену, ища в ее глазах поддержки, а она сидела  маленькая,
щуплая, с  заострившимся  носиком,  глубоко  запавшими  глазами  и  казалась
девочкой-школьницей,  которую  незаслуженно   и   горько   обидели.   Сергей
внимательно всматривался в лицо  жены,  неожиданно  открывая  в  нем  что-то
новое. Таня вдруг переставала казаться обиженной  школьницей  и  становилась
взрослой женщиной с какой-то ободряющей  внутренней  силой.  И  тогда  опять
отступало отчаяние, давая место новым надеждам и новым планам.
     В  начале  августа  серьезно  ухудшилось  состояние  Егоры-ча.   Старик
бодрился, скрывал, что ему тяжело, но с  каждым  днем,  и  это  было  видно,
маскировать свой недуг ему становилось все трудней и  трудней.  Реже  звучал
его раскатистый смех, день ото дня тускнел  блеск  еще  недавно  искрившихся
глаз, и  шутки,  что  щедро  отпускались  по  различным  поводам  монотонной
больничной жизни, уже почти не слышались в одиннадцатой палате.
     Григорий Васильевич подбадривал больного, но у самого, когда уходил  из
палаты, хмурились брови в озабоченной складке, беспомощно обвисали плечи.
      - Что с Егорычем, Григорий Васильевич? - шепнул ему на ухо  Сергей.  -
Он почти не спит, мучается. Разве вы не видите?
      - Ничего, Сережа, ничего... спасибо, я вижу,  -  грустно  ответил  ему
Кузнецов.
      - Егорыч,  так  нечестно,  -  шутливо  сказал  однажды  Сергей.  -   Я
собираюсь на ноги подниматься, хотел с вами по свежему воздуху  погулять,  а
вы...
      - Вот отпустит меня эта зараза, Сережа,  явимся  в  ходячее  общество,
как вновь нарожденные! Человеку без воли  никак  нельзя.  Каким  бы  ни  был
высоким потолок, он давит, душно под ним. Иной раз  рубаху  хочется  рвануть
на груди да на небо посмотреть, деревья послушать. - Егорыч помолчал,  долго
смотрел отсутствующим взглядом в потолок, потом глухо добавил:  -  На  улицу
мы с тобой, Сережа, выйдем. Обязательно выйдем.




     Спокойную, неторопливую санитарку тетю Клаву будто подменил кто.
      - Доктор, доктор! - закричала она во весь голос. -  Сережка  встал!  -
Метнулась  к  ординаторской  и,  столкнувшись  нос  к  носу  с   Кузнецовым,
вцепилась в халат. - Поднялся на ноги Сергей-то! Господи, да скорей  же  вы!
Встал ведь, родимый!
     Сергей, перепоясанный через  грудь  бинтами,  босой,  в  синих  трусах,
стоял около койки, бледный, худой, и открыто, по-детски, улыбался.  Рядом  с
ним, придерживая его за спину, стояла Таня.  У  раскрытых  дверей  толпились
больные, дежурные сестры, няни, врачи, смотрели и не  верили  своим  глазам:
человек восстал из мертвых. Егорыч, морщась от  боли,  сидел  на  постели  и
приговаривал:
      - Молодец! Аи да Сережка! Аи да герой! Орел парень! Так держать!
     А  у  "орла"  кружилась  голова,  черными  пятнами   застилало   глаза,
подкашивались ноги, и крепкий  деревянный  пол  норовил  ускользнуть  из-под
него, словно качающийся на волнах утлый плотишко.
     В тот день Сергей дважды поднимался на ноги. Во  второй  раз,  простояв
минуту, попытался шагнуть. Дернул ногой, на" мереваясь выбросить ее  вперед,
зашатался и беспомощно упал на постель.
      - Черт возьми! - выругался он. - Ходить разучился! Ноги  как  каменные
стали... слушаться не хотят. - Он посмотрел на Таню и,  словно  оправдываясь
за свое неумение ходить, виновато заговорил: -  Равновесие  трудно  держать,
качает во все стороны. Хочешь  руку  выбросить  и...  А  нога  нисколько  не
болит! Не веришь? Придержи немного, я пойду...
      - Не надо, Сережа, я верю. Но ты устал. Хватит на сегодня.
     А ночью Сергей и Егорыч опять не сомкнули  глаз.  Да  середины  ночи  в
окно  заглядывала  луна,  заливала  палату  голубоватым  светом,  и  больным
казалось, что она напоминает о чем-то давнем, недосягаемо далеком.  Душевная
боль слизалась  с  физической  и  становилась  нестерпимой.  У  Сергея  ныла
натруженная нога; обливаясь потом, он метался по  постели.  А  Егорыч  часто
глотал порошки, не испытывая облегчения.
     Под утро Сергей задремал. Но тут же был разбужен  громким  вскриком.  В
палате горел свет,  около  мечущегося  в  бреду  Ивана  Егоровича  суетились
дежурная сестра и врач.
      - Звони Кузнецову, - услышал Сергей, - Готовь операционную.
     На  рассвете  Ларина  оперировали.  Григорий  Васильевич  на  расспросы
Сергея и Тани нехотя ответил, что операция  длилась  двадцать  минут  и  все
безрезультатно. Егорыча перевели.. Е другую палату.
     Таня бросилась к двери, но Кузнецов удержал, ее:
      - Не надо, он без сознания.
      - Как же так, Григорий Васильевич? - волнуясь, проговорил Сергей.
      - Вот так, Сережа, мы тоже не боги, черт возьми!




     Неожиданно Сергей открыл, что  дни  не  так  уж  длинны,  как  они  ему
казались некоторое время назад.  С  утра  к  нему  приходил  врач-массажист,
разрабатывал застоявшиеся суставы ног, потом несколько минут  Сергей  стоял,
с каждым разом все больше убеждаясь, что под ним довольно твердая опорл,  на
которую можно надеяться. Затем  Таня  перевязывала  его  полотенцами,  делая
некое подобие шлеи, бралась за нее, и эй делал три шага  к  пустующей  койке
Егорыча. Садился, отдыхал - и  снова  три  шага  назад.  Каждый  шаг  -  это
опаляющая все тело боль. От нее рябит в  глазах,  бегут  невольные  слезы  и
назойливо стучит молоточек в голове: "Еще шаг, еще, еще..."
     Сергей падал в изнеможении на койку, закрывал глаза, облизывая в  кровь
искусанные губы, твердил: "Одну минутку,  только  одну  минутку  отдохну..."
Вновь вставал и, превозмогая боль, делал мучительно трудных  три  шага.  Так
весь день. К вечеру этих шагов насчитывалось не так уж  много  -  около  ста
двадцати. Сергей вспоминал, что вчера их было  вдвое  меньше,  и  радовался:
значит, завтра их будет около трехсот. Ждал  этого  завтра,  коротая  душные
летние ночи в болезненном полузабытьи,  в  жадном  нетерпении  деятельности,
борьбы. Тосковал по Егорычу, к которому его не пускали.




     После операции, которая закончилась, не успев начаться из-за  очевидной
бесполезности хирургического  вмешательства,  Егорыч  почти  не  приходил  в
сознание. В редкие минуты, когда к нему возвращалось сознание, он  неизменно
поворачивал голову к сестре-сиделке и слабым голосом говорил:
      - Ничего, сестричка, мы еще повоюем...
     Отворачивался к окну и пристально всматривался  в  зеленеющие  деревья,
просторное голубое небо. И хлестала  старого  геолога  зелеными  ветвями  по
глазам тайга. И бередила душу надсадным зовом:
     "Зачем ушел от меня, Иван? Приди, залечу твою рану".
     Дал бы кто  Егорычу  крылья,  сбросил  бы  он  опостылевший  больничный
халат, зажал бы свою неугомонную рану и ринулся бы  в  омут  тайги.  Но  где
они, эти крылья? Жизнь подрубила их.
     Зимой  навещали  друзья.  До  сих  пор  лежит  в  больничной   тумбочке
привезенная ими кедровая ветка. Бывало, долгой бессонной ночью  достанет  ее
Егорыч, прижмет к щеке  -  ч  зашумит,  застонет  тайга  в  гнетущей  тишине
палаты, и забасят голоса друзей-геологов:
     "А помнишь, Иван, как в Уссурийской?.. А помнишь, как на Камчатке?..  А
помнишь?.."
     Все помнит Иван.
     И гордую радость новых открытий, и ласкающее тепло таежного  костра,  и
хилые плоты на свирепых горных  речках,  и  шестидесятиградусные  морозы,  и
огненные кольца лесных пожаров...
     Все помнит Иван.
     Одного  не  может  понять.  Неужели  его,  победившего  сотни  смертей,
перешагнувшего уйму невзгод, скрутит нелепая болезнь? Неужели посмеет?
     В один из моментов Егорыч  попросил  позвать  к  нему  Кузнецова.  Врач
вошел, сел на стул.
      - Как самочувствие, Иван Егорович?
      - Мы не дети, доктор! К чему играть в  прятки?  Сколько  мне  осталось
жить?
      - Егорыч...
      - Знаю, мало! - перебил Ларин. - Я о другом хочу  говорить.  -  Егорыч
помолчал, потом заговорил отрывисто: - Я слышал о  всяких  пересадках...  Не
специалист, не знаю. Говорят, пробуют и на  людях.  Моя  песенка  спета.  Вы
знаете это лучше, чем я. У меня крепкие, здоровые руки. Группа крови у  меня
и у него одна и та же. Вы понимаете, о ком я  говорю.  Рискните,  доктор!  Я
согласен. - Егорыч посмотрел на свои руки  и  опять  заторопился:  -  Я  дам
письменное согласие. Вот оно.  Сережа  молод,  ему  надо  жить.  А  мои  дни
сочтены... Риск сюит того... Если не получится пересадка, ему это  ничем  не
грозит. В случае же удачи... Прошу вас, Григорий  Васильевич!..  Это  -  мое
последнее желание...
      - Егорыч, дорогой вы мой! - взволнованно заговорил Кузнецов.  -  Я-  я
понимаю ваши чувства. Но, к сожалению, существует  в  медицине  такая  вещь,
как тканевая несовместимость. Так называемый барьер... Если бы я  даже  смог
пересадить ваши руки Петрову, они не  приживутся.  Наука  на  пути  к  таким
операциям, но еще не дошла.
      - Не думайте только, что это минутный порыв или еще  там...  -  сказал
Егорыч. - Нет. Я долго думал, прежде чем решился... когда  понял,  надеяться
мне больше не на что. Тешил себя мыслью, что хоть руки мои... А вы  мне  про
барьер... Эх, да сколько их, этих  барьеров,  на  пути  человека!  Вот  они,
руки, берите их, отдайте другому! Может быть, завтра или... они  уже  никому
не будут нужны. Никому...
     Кузнецов крепко стиснул руку Егорыча. - Не терзайте ни себя, ни меня.
      - Ладно, не буду. А диагноз моей болезни не скрывайте от меня. Я  знал
давно, с самого начала... у меня рак... С  пересадкой  рук  я  не  придумал.
Слышал по радио, американцы сделали такое...
      - То   была   простая   рекламная   сенсация.   Через   неделю   кисти
ампутировали,
      - А я боялся - умру, не успею... бумажку написал... оказалось, зря...




     Как ни старались Григорий Васильевич с Таней  скрыть,  в  какой  палате
лежит Егорыч, Сергей узнал об этом. В приоткрытую дверь  он  высмотрел,  что
до нее надо сделать около семидесяти шагов.
     "Семьдесят шагов! - думал Сергей. - Семьдесят раз  перенести  вес  тела
на  больную  ногу  и  мгновенно  выбросить  вперед  здоровую.   Костыль   бы
какой-нибудь! А чем держать? Ничего, плечом  буду  упираться  в  стену.  Она
покрашена, плечо должно скользить. На перевязке попрошу подложить  под  бинт
больше ваты. У меня без отдыха получается пятьдесят шагов. Мало. Но  это  же
не упираясь в стену! В коридоре  лежит  ковер.  Идти  по  нему  трудней,  не
хватало еще грохнуться среди дороги. Прибежит Кузнецов: "Кто разрешил,  черт
возьми!"
     План  перехода  от  своей  палаты  да  палаты  Егорыча  был  разработан
основательно,  до   мельчайших   подробностей.   Осталось   самое   трудное:
осуществить его. Сергей уже  представил  себе,  как  он  войдет  к  другу  и
совершенно  спокойно,  словно   они   только   вчера   расстались,   скажет:
"Здравствуй,  Егорыч!  Вот  забежал  навестить  тебя!"   Егорыч   улыбнется.
Приподнимется на локте и воскликнет: "Вот это да!  Вот  это  я  понимаю!  То
есть сам ходишь! Ну, садись, рассказывай!" Сергей сядет...
     "А в какое же время я пойду?  -  неожиданно  вставал  новый  вопрос.  -
Соберется толпа, увидит Кузнецов - и все... В тихий час!" - осенило Сергея.
     Когда  он  вышел  за  дверь,  первое,  что  поразило  его  и  заставило
остановиться,  -  это  необыкновенная  длина  больничного  коридора.  Узкий,
безлюдный, он тянулся куда-то в глубь здания, и казалось, ему нет конца.
     "Неужели до той двери  семьдесят  шагов?"  -  ужаснулся  Сергей,  робко
делая первый шаг.
     Заканчивая семнадцатый, Сергей увидел людей в дальнем  конце  коридора.
Их было четверо. Они медленно двигались к нему  навстречу,  наклонив  головы
друг к другу, тяжело приседая на ноги. Взглянув ниже, Сергей  заметил  в  их
руках носилки, покрытые белым.
     "Больных так не носят! - с непонятным страхом  подумал  он.  -  Чего  я
боюсь?" - резко, как внезапный выстрел  в  тишине,  ударила  мысль.  От  нее
закружилось в голове, тошнотворно засосало под ложечкой.
     В следующее мгновение Сергей увидел дверь,  к  которой  шел.  Она  была
настежь распахнута.
      - Кто умер? - дрогнувшим голосом спросил Сергей  поравнявшихся  с  ним
людей.
      - Ларин, - гулко ответил санитар.
     Коридор в глазах Сергея  качнулся,  словно  ящик,  неосторожно  задетый
чем-то тяжелым, и, дрожа, замер.
      - Стойте! - вскрикнул Сергей. - Куда вы его?..
      - Все мы смертны, сынок, - спокойно сказал человек.
     Егорыч лежал на носилках с высоко  поднятым  вверх  подбородком,  и  на
желтом морщинистом лице его застыло беспокойное, как вся прожитая им  жизнь,
выражение. Пепельно-белыми иголками торчали кусты бровей  и,  казалось,  еще
жили,  бессмысленно   утверждая   никогда   не   существовавшую   жестокость
характера.
      - Егорыч!  -  охнул  Сергей  и,  цепляясь  подбородком  за  скользкую,
холодную стену, медленно осел на пол.




     И в эту ночь Сергей не уснул.
     Вся собственная жизнь его шаг за  шагом,  событие  за  событием  прошла
перед глазами,  настойчиво  требуя  для  себя  новой,  более  емкой  оценки.
Поведение, поступки, мысли Его-рыча, на которые  Сергей  взглянул  теперь  с
иной стороны, становились для него ярким эталоном, с  которым  он  сравнивал
свое поведение, свои мысли и свои поступки.
     Когда забрезжил рассвет, Сергей с трудом  оторвав  от  подушки  голову,
поднялся на ноги и, превозмогая боль, начал ходить по палате.
     "Никакого послабления себе! Никакого!  Каждый  день  при-"  бавлять  по
пятьдесят шагов!" - тоном непререкаемого приказа твердил он себе.
     Утром, войдя в  палату,  Таня  увидела  Сережку  лежащим  на  полу  без
сознания.
      - Три  дня  постельного  режима,  -  распорядился   прибежавший   сюда
Григорий Васильевич. - Полный покой! Извини нас, - обратился он  к  Тане,  -
недосмотрели мы за ним в  твое  отсутствие.  Он  вышел  вчера  в  коридор  и
встретил там Его-рыча... словом, тело его...
     Таня широко раскрыла глаза, хотела что-то сказать и не смогла.
      - Нет больше Егорыча, - сказал Кузнецов и вышел.
     Опасения  Григория  Васильевича  о  возможных   последствиях   нервного
потрясения, к счастью, не оправдались. Молодой организм поправлялся,  быстро
набирая силы. К вечеру Сергей был  уже  на  ногах,  продолжая  тренировку  в
ходьбе. И никакая сила не могла  остановить  его  желание  скорее  стать  на
ноги, вырваться из опостылевшего плена неподвижности.
     Все чаще и чаще Сергей и Таня заводили разговор о  предстоящей  выписке
из больницы. Каким он будет, этот день? Что  ожидает  их  там,  за  высокими
воротами больницы?  Эти  вопросы,  как  и  множество  других,  пугали  своей
неясностью, торопили. Хотелось скорее домой, хотя оба не представляли  себе,
какие огорчения и радости принесет им жизнь дома.
     И с больницей, к которой привыкли, было трудно расставаться. Все в  ней
стало удобным и привычным в его новом положении. На эту половицу он  впервые
ступил йогами. Вот там упал. А та трещинка  на  потолке?  Она  много  знает.
Человек лежит на спине, сдерживает стоны, а пальцы  ампутированных  рук  его
горят, словно их жгут каленым  железом.  В  эту  дверь  каждое  утро  входит
Григорий Васильевич, улыбается и неизменно спрашивает: "Как спалось?"  Потом
по очереди в нее заглядывают,пришедшие на дежурство и уходящие  домой  няни,
сестры, приветливо машут рукой, здороваясь, или с  улыбкой  кивают  головой,
прощаясь. А что будет там? Что?  Как  встретят  на  улице  незнакомые  люди?
Будут смотреть с жалостью и любопытством...
     В субботу приехали  Рафик  Мамедов  и  Николай  Гончаров,  Ввалились  в
палату шумные, взбудораженные.
      - Сережка, чертяка ты эдакий! - бухнул с порога Николай.  -  Детищу-то
твоему, комсомольской бригаде, коммунистическую присвоили!
      - Ну-у-у... - приподнял голову с подушки Сергей. - Вот здорово!
      - Ребята именинниками ходят! Ног под собой не  чувствуют!  -  заспешил
Мамедов.  -  Кодекс  пишут,  завтра  к  тебе  нагрянут  -  клятву   какую-то
придумали.
      - Коля, набрось на меня пижаму. - Сергей сел, свесил ноги.  -  Клятву,
говоришь? А  нельзя  ли  без  показухи?  Зачем  она?  Разве  в  ребятах  кто
сомневается?
      - Ну, Сережка, они же тебя отцом крестным считают. Ты  для  них...  Да
что там для них, для всех нас пример! Понимаешь?
      - Не надо об этом, Коля.
      - Нет, надо! - рубанул ладонью воздух Рафик.  -  В  жизни  знаешь  как
бывает! К амбразуре всегда  есть  две  дороги  -  вперед  и  назад.  Не  все
выбирают первую. А надо, чтоб все! Понимаешь! Все!
      - А ты сам разве избрал бы вторую? - спросил Сергей.
      - Н-не знаю... Раньше не знал, теперь знаю.
      - Чего там... не знаю, знаю... Окажись тогда на  моем  месте  и  ты  и
Николай, вы просто забыли бы, что он есть, этот второй путь.
      - На "пять-бис" загорелась лента транспортера,  -  медленно  заговорил
Гончаров.  -  Моторист,  пацан  девятнадцати  лет,  школу  только   окончил,
испугался и убежал. Стоило ему  встать,  нажать  кнопку  и  пригоршней  воды
погасить огонь... без малейшего риска для себя. Четверо  шахтеров  вернулись
бы в тот день к своим семьям. А они не  вернулись.  Потому  что  тот,  один,
сбежал.
      - Не может быть, - со страхом проговорил Сергей. - Как же  он  жить-то
будет?
      - А как живут предатели?
      - Хватит  об  этом,  -  предложил  Николай.   -   Рафик   вон   прячет
превосходнейшее шампанское. Отметим, что ли, успех  твоих  крестников?  Тебе
можно, Сереж?
      - Если б покрепче чего-нибудь...
      - Коньяку хочешь? Я мигом!..
      - Нет, Коля, я пошутил. От крепкого я плакать стану...
      - Не дури, Сережка. Все страшное позади. Скоро домой. Там  тебе  такую
квартиру отгрохали!..
      - Ребята, я не вернусь на шахту.
      - Как?.. Ты что, Сережа?.. Ты понимаешь, что говоришь?!
      - К сожалению, слишком ясно...
      - Нет, Рафик, ты  послушай,  что  он  надумал!  Ты  это  сам  или  кто
подсказал? Не пущу! - Николай вскочил  со  стула,  расставил  перед  Сергеем
руки, словно тот сейчас же, сию минуту, собрался бежать куда-то. Потом  сел,
притих на минуту, удивленными глазами  уставился  на  Сергея.  -  Сережа,  я
ничего не понимаю, Ты обиделся? Тут же твои друзья, твоя шахта. Понимаешь  -
твоя! За нее, за нас ты... - Гончаров снова вскочил, потряс руками, -  кровь
свою отдал, вот эти... чтоб жила она, мы жили! Нет, ты пошутил. Ну, скажи  -
пошутил?
     Сергей молчал.
      - Рафик, что ты сидишь как истукан! Скажи ему что-нибудь!
      - Не надо кричать, Коля. Мне не до шуток. На шахту я не вернусь.
      - Может, ты скажешь почему? - тихо спросил Рафик.
      - Наверное, я не прав. Не знаю... Можете  осуждать  меня.  А  как  мне
жить, когда загудит шахтная сирена и вы пойдете  на  смену?  Куда  я  спрячу
свое сердце?..
      - Чудак ты, Сережка! - улыбнулся Николай. - Не  останешься  без  дела.
Найдем... Поможем...
      - Вот именно - найдете, поможете...  И  в  ущерб  своим  делам  будете
нянчиться со мной. Вы сильные, но и в ваших глазах я вижу иногда  жалость...
Даже сейчас, после всего, "то я сказал, никто не вскочил и  не  надавал  мне
по морде... И право на пощечину себе  я  должен  буду  вновь  отвоевывать...
сам... всей жизнью. Чтоб как равного... сплеча...
     Мамедов встал, прошелся по палате.
      - Ты жесток к себе, Сережка.
      - У меня было время обдумать  свое  решение.  Я  простился  с  шахтой.
Поверьте - рвать сердце нелегко, но... на шахту я не вернусь...
     А вскоре сентябрь закружил пожелтевшую  листву  по  больничному  двору.
Зачастили унылые осенние дожди, и хмурое небо  торопливо  погнало  вместе  с
тучами косяки перелетных птиц. Птицы летели на юг.  Летели  навстречу  новой
жизни. И было непонятно, почему в их криках слышалась неподдельная грусть  и
отчаянье.
     Эти крики  преследовали  Сергея  днем,  будоражили  по  ночам  сон.  Он
просыпался с тяжелыми думами и после долго  не  мог  заснуть.  Болели  раны.
Отчетливо,  словно  ничего  не  произошло,  ощущались  руки.  Сергей  сгибал
пальцы, локти, кисти, чувствуя каждый сгиб, каждую складку  кожи.  Казалось,
кончился длинный кошмарный сон, и сейчас он поднимет руки, проведет  ими  по
лицу, сожмет колющие болью виски, пятерней расчешет волосы... Руки  тянулись
к голове и  падали,  невесомые,  невидимые,  опалив  плечи  огненной  болью.
Беззвучный, тягучий крик журавлиной стаи рвал тишину  темной  осенней  ночи,
невидимыми тисками давил готовое выпрыгнуть из груди сердце.
     "Возьми себя в руки!" - властно шептал  внутренний  голос,  и  отчаяние
отступало.
     "Инвалид! - кричало оно  строками  пенсионной  книжки,  -  Старушки  со
слезой на глазах будут смотреть тебе вслед".
     "Не распускай нюни!" - кричал все тот  же  голос,  от  которого  Сергей
вздрагивал и менял направление своих мыслей.




     Войдя в палату, Кузнецов нарочито бодрым голосом сказал:
      - Ну  вот,  Сережа!  Наступил  час  нашего  расставания.  Сегодня  был
консилиум. Учитывая твою просьбу, мы решили:  можно  выписываться  домой.  -
Григорий Васильевич, не глядя на Сергея, прошелся по палате, подошел к  окну
и, не меняя позы, отчетливо сказал: - Я желаю вам всего  самого  наилучшего,
мужества, любви, счастья. - Он резко повернулся от окна, поспешно подошел  к
Сергею, стиснул его плечи. - Будет трудно -  пиши...  пиши,  Сережа...  -  И
быстро вышел из палаты.
     Моросил серый, холодный дождь, в пожелтевших деревьях  метался  осенний
ветер, рвал листья и бросал их на тускло блестящий,  мокрый  асфальт.  Около
больницы стояла толпа людей в синих больничных халатах, в  наспех  накинутых
на плечи  пальто  и  молча  смотрела  вслед  двум  удаляющимся  человеческим
фигурам.
     Сергей шел сгорбившись, прихрамывая, наклонив  вниз  голову.  Таня  шла
сбоку, маленькая, хрупкая, и все старалась  заглянуть  ему  в  лицо,  словно
хотела убедиться: он ли это,  воскресший  из  мертвых,  идет  рядом  с  ней?
Набежавший порыв ветра зло трепал пустые рукава его коричневого пальто.
     Таня оглянулась назад, прощально помахала рукой. Сергей  остановился  и
посмотрел на провожающих  его  людей.  Таня,  заметив  навернувшиеся  слезы,
осторожно тронула его за плечо, и они ушли.
      - Да-а-а... - задумчиво протянул кто-то в толпе провожающих,  -  Жизнь
прожить - не поле перейти...






     Не думал, не гадал Сережка Петров, впервые ступая на  перрон  донецкого
вокзала, что придется вот так идти по нему - слабым и беспомощным.
     А на вокзале ничего не изменилось. Та же суета и разноголосый  шум,  те
же каменные ступеньки, и плененные асфальтом деревья, и  пересвист  поездов,
и голос диктора, - все с первого взгляда было таким же, как в  тот  далекий,
невообразимо далекий день. Да и был ли он, тот  день?  Неужели  эти  деревья
приветливо склонялись и радостно шуршали зелеными ветвями, а не роняли,  как
сейчас,  с  какой-то  необъяснимой  болью  пожелтевшие  листья  на  холодный
асфальт? Неужели и тогда, когда душу нетерпеливо жгла комсомольская  путевка
молодого  специалиста,  голос  диктора  говорил  так  же  тревожно,   словно
предупреждал о надвигающейся неотвратимо опасности?  Неужели  не  было  этой
границы, перерезавшей всю жизнь на далекое вчера и чужое сегодня.
     И опять, уже в который раз, показалось Сергею,  что  он  спит  и  видит
сон. Мимо него сновали люди, а он  стоял  на  ступеньках  вокзала  с  широко
раскрытыми глазами и ждал: сейчас подойдет Таня и разбудит его.  "На  работу
опоздаешь!" - скажет она и засуетится, собирая завтрак.
     Таня вынырнула из толпы и помахала Сергею билетам".
      - В Луганск? - спросил он.
      - В  Луганск,  -   ответила   Таня   и   отвернулась,   пораженная   я
встревоженная сосредоточенным ожидающим взглядом Сергея.
      - Там... ничего нет?
      - Все с нами, Сережа...
      - Какой вагон?
      - Одиннадцатый.
      - Как и палата...
      - Только  без  Григория  Васильевича.  Я  дала  маме  телеграмму.  Нас
встретят.
      - Будем искать квартиру?
      - Поживем, потом...
     В купе они сидели вдвоем, друг против друга. Сергей смотрел на  Таню  и
молчал. Когда поезд тронулся, он приник  грудью  к  столику  и  уставился  в
окно.
     Мимо бежали дома, деревья,  внизу  змеями  сплетались  рельсы,  ошалело
бросались под поезд, и, будто раздумав  или  испугавшись,  нехотя  выползали
из-под колес и бежали  прочь,  в  сторону.  По  окну  стегал  дождь,  косыми
струями резал стекло и  ручьями  стекал  вниз.  Дома  мелькали  все  реже  и
наконец совсем пропали. Поезд вырвался за город.  Реденьким  озябшим  строем
поплыли деревья, за ними виднелась серая донецкая степь.
     Террикон Сергей увидел сразу же, как только поезд,  изогнувшись  дугой,
завернул  вправо.  Черный,  дымящийся,  он  высился  среди  степи   огромным
конусом, сказочным шатром чудо-богатырей. По его склону  маленькой  точечкой
ползла вагонетка. Ошибиться он не мог: то была его шахта.
      - Прощай... - прошептал Сергей  и  уронил  голову.  Жестко  постукивал
вагон на стыках рельсов, из репродуктора хрипел веселый марш,  Таня  ласково
гладила волосы мужа и срывающимся голосом повторяла:
      - Успокойся, Сережа, успокойся... У нас еще все впереди, ты жив -  это
главное... Остальное зависит от нас... И счастье тоже...




     Разные сны снятся людям по ночам. Человек их не выбирает. Сны  приходят
сами, хорошие и плохие.
     В первую же свою ночь в Луганске, на домашней  постели,  под  сбивчивый
стук ходиков, Сергей увидел первый после несчастья сон.
     Он шел по штреку на свой участок и нес на  руках  перед  собой  тяжелый
кусок антрацита. Уголь  больно  резал  ладони,  под  ногами  хлюпала  липкая
грязь. Сергей то и дело натыкался на разбросанные  по  выработке  вагонетки,
падал, поднимался, снова  шел  и  опять  падал.  Из  гулкой  темноты  штрека
доносились голоса:
      - Скорей, Петров, скорей! Полгода ждем тебя! Неси сюда  уголь,  ты  же
срываешь план всей шахты!
     Сергей порывается бежать, но снова падает, наталкиваясь  в  темноте  на
что-то жесткое.
     "Я же не посчитал, сколько до них шагов. Надо обо что-то опереться",  -
решает он, сбрасывая с себя промокший больничный халат.
     Откуда-то появился Егорыч. Лицо его было мокрым от слез, и  он  шептал:
"Так и не встретились мы с тобой, Сережка... Ты приходи ко  мне,  я  жду.  А
кричать так по чужому человеку не надо... Ты же мужчина! Семьдесят  шагов  -
эго не расстояние..."
      - Его же там изуродовали! - захохотал кто-то из шахтеров. -  Какой  из
него теперь горняк!
     Сергей мучительно пытается вспомнить что-то очень важное,  но  это  ему
не удается.
     "Я не такой, как все. Чего же у меня нет?" - думает он.
     Из-за  перевернутой  вагонетки  вышел  Крамаренко,  секретарь   райкома
комсомола.
      - Я лишаю тебя звания -  комсомолец!  Ты  сорвал  озеленение  поселка.
Кричал о создании комсомольско-молодежнойг бригады, а где ты был,  когда  ее
создавали? То, что ты  спас  людей  третьей  восточной,  еще  ни  о  чем  не
говорит! Каждый бы поступил на твоем месте так же!
      - Он к нам вернется.  У  него  нее  ни  кола  ни  двора!  -  выкрикнул
Гончаров.
      - Он хоть и такой, а человек все же... - слабо доносится из темноты.
      - Отобрать комсомольский билет! - командует секретарь.
      - По морде ему! - хохочет Мамедов.
      - Билет! - повторяет Крамаренко.
      - Не подходите, убью! - взрывается в крике Сергей я просыпается.
     Темная осенняя ночь окутывает его тишиной.
     Тик-так, тик-так... - разрывают безмолвие стенные часы.
     Трр-трр... -  совсем  как  деревенский  сверчок  свистит  электрический
счетчик.
     "Где я?" - пытается определить Сергей  и  съеживается,  вспомнив  сразу
весь  прошедший  день  и  то,  что  месяцами  предшествовало  ему.   "Уснуть
скорее!" - приказывает он сам себе и вспоминает  только  что  виденный  сон.
Спать расхотелось. Перед его глазами проплывает шахтный  террикон,  виденный
им днем из окна вагона, он застилается дымкой, тает на  глазах,  и  вот  уже
вместо него шумит, смеется прокуренная нарядная,  деловито  переговариваясь,
идут  к  гудящему  стволу  облаченные  в  шахтерскую  робу  ребята,   звенит
хохочущим звоном  околоствольный  двор,  свистит  по  штреку  упругая  струя
воздуха, шуршит по  транспортеру  уголь  и,  весело  поблескивая,  падает  в
вагонетки...
     И запахла сентябрьская ночь углем, закружила  голову  сладкой  затяжкой
табачного дыма после смены, защекотала сердце стремительным  падением  клети
на пятисотметровую глубину, загоготала басистыми голосами  друзей.  И  вдруг
пропало все. "Ру-ки..." - тягостно тикали  сиротливым  стуком  хо"  дики.  И
поплыл террикон мимо вагонного окна, и разрывается грудь неуемной болью.
     Сергей чуть ли не физически ощутил, как некая  сила  безжалостно  рвала
из его памяти все  то,  что  было  дорого  ему,  грубой,  беспощадной  рукой
возводила в живом сердце непреодолимую стену, отгораживая ею все,  что  было
тогда, от того, что стало теперь.
     Сергей искал и не находил  средство,  способное  унять  боль  или  хоть
чуточку притупить ее.  Чужая,  неласковая  ночь  смутьянкой  лезла  в  душу,
сгущала и без того темные краски. "Как жить?"  -  возникал  один  и  тот  же
вопрос.
     Рядом, склонив голову к плечу Сергея, спала Таня.  "Нелегкие  сны  и  в
твоей голове, Танечка", - подумал Сергей.
     Он вспомнил, как шли они днем по двору, где проходило когда-то  детство
Тани. Вокруг стояли любопытные соседи, таращили глаза, некоторые плакали.  А
они шли рядом: Сергеи с низко опущенной головой, словно  он  был  виноват  в
чем-то перед этими людьми, а Таня с гордо поднятым вверх лицом  улыбалась  и
весело повторяла:
      - А вот и мы!.. Вот и приехали!..
     Из  подворотни  резко  тявкнула  собака  и  вдруг  заскулила   жалобно,
протяжно, будто извиняясь. Какая-то женщина подбежала  к  Тане  и  порывисто
расцеловала ее в обе щеки.
      - Дай бог вам счастья!
      - Кто это был? - спросил Сергей, войдя в комнату
      - Не обижайся на нее, Сережа, она не из жалости, она  просто  так,  ну
просто хороший человек... А на тех, что хныкали, не  обращай  внимания.  Это
они от страха... за себя...
     Сергей повернулся к  Тане,  приник  губами  к  мягким  теплым  волосам.
"Родная моя, любимая! Чем отплачу я за твои муки, что пришлось принять  тебе
ради меня, за ту боль, что ничуть не меньше моей?  Как  помогу  нести  груз,
который ты  взвалила  на  свои  слабенькие  плечики?  Чем  поддержу  на  том
нечеловечески трудном пути, на который ты, не  задумываясь,  ринулась  вслед
за мной? Что бы делал я, как бы жил без твоей безграничной, самозабвенной  и
чистой любви?"
     Наступивший день,  первый  после  больницы,  не  принес  Сергею  ничего
нового, не развеял тяжелых ночных дум. Та.чя,  хлопоча  по  дому,  старалась
развеселить его, отвлечь от сумрачных мыслей. Всем своим  видом  показывала,
что все трудное позади, наступила новая жизнь  и  жить  надо  по-новому,  не
поддаваясь печали.
     Сергей в глубине души соглашался с Таней: "Да, так надо! Не плакать  же
беспрестанно о споей судьбе". Но все то же: что делать?  Как  жить?  Неужели
вот так, без дела, завтра и после - всегда?.. Эти  мысли  не  давали  покоя.
Перебирал глазами веши  в  комнате,  а  они  казались  какими-то  неловкими,
потерявшими для него всякую обиходную ценность.
     На этажерке стояли книги. Старые, потрепанные Танины  учебники.  Сергей
пробежал  глазами  по  выцветшим  корешкам.  На  первой   полке:   "Физика",
"Алгебра", "Учебник для подготовки сандружинниц"... На второй  ему  бросился
в глаза знакомый малиновый корешок. Где-го он его видел совсем  недавно.  Но
где? Сергей не мог вспомнить.
     "Как же ее достать?" -  остановился  он  в  раздумье  перед  этажеркой.
"Ртом!" - осенило его. Он сел на колени  и  потянулся  губами  к  книге.  Не
рассчитав расстояния,  сильно  наклонившись,  Сергей  потерял  равновесие  и
больно ткнулся лбом в полку. Попытался встать на ноги, но тут же  беспомощно
повалился на пол. "Спокойно, спокойно!" - успокаивал он сам себя,  чувствуя,
как неизвестно откуда появившийся  приступ  дикой  злобы  захлестывает  его.
Хотелось заорать безумным криком на весь мир, лишь бы дать выход  клокочущей
в груди обиде. "Спокойно! - прижимая  к  доскам  ушибленный  лоб,  прошептал
Сергей. - Так дело не пойдет!.."
     Медленно поднявшись с пола, он походил по комнате. "Все-таки  можно  же
достать!" - упрямо посмотрел он на малиновый корешок.
     Злясь и спеша, Сергей снова принялся за начатое  дело.  Но  книга,  как
заколдованная, ускользала ото рта, пряталась все глубже.
     "Сверху,  зубами!  -  решает  Сергей  и  упирается  носом  в  полку,  -
Проклятье! Все против меня, даже собственный нос!"
      - Глупенький! - услышал он позади себя голос  Тани.  -  -Неужели  тебе
трудно позвать меня? Не делай больше так, Сережа, я обижусь!
      - Я хотел сам, - смутился Сергей. - Надо же как-то приспосабливаться.
     Внимательно посмотрев на Сергея,  на  его  растерянно-удрученное  лицо,
Таня вдруг улыбнулась и согласно кивнула головой.
      - Это от Егорыча, - положив книгу на стол, сказала она.  Таня  открыла
малиновую обложку. На титульном листе
     Сергей прочитал:

     <И. Е. Ларину. Другу, как брату. В день рождения. Район  Норильска.  17
янв. 49 г.".

     Ниже химическим карандашом было написано:

     "Танечке и Сереже Петровым.
     На долгую, добрую память,
     14 сект. 1960 г."

     А еще ниже крупным типографским шрифтом: "СПАРТАК"
      - Постой, постой! - встрепенулся Сергей. - Четырнадцатое... Это же  за
день?..
      - Да, Сережа, пятнадцатого его не стало... Кузнецов передал...
      - Ты знала о его болезни?
      - Да.  Мы  с  Григорием  Васильевичем  не  хотели  расстраивать  тебя.
Опасались - ты опять, ну, как тогда... лекарства  не  принимал.  Егорыч  сам
просил не пускать тебя к нему. Си знал, что умрет...
      - Трудно, наверно, жить и  знать,  сколько  осталось...  Впрочем,  как
знать, что трудней - сразу или постепенно...
      - Ты о чем? - вскинула глаза Таня.
      - Сам не знаю. Шальные мысли лезут  в  голову.  Дело  нужно,  тогда  и
всякая ерунда перестанет в голову лезть. Ты думаешь, я сам не  понимаю,  что
нельзя поддаваться всяким... Только непросто это, Таня! Когда  раны  болели,
легче было. Порошки, морфий унимали боль, а сейчас? Слышала,  как  гудят  по
утрам гудки? Душу рвут. Люди пошли на работу, спешат, волнуются, а  я  вроде
тунеядца... В глаза стыдно смотреть...
      - Не сочиняй, пожалуйста! -- возразила Таня, - Не на базаре ведь  руки
потерял...
      - От этого сейчас не легче. В двадцать пять лет -  и  конец...  Ни  на
что не годен. Неужели ни на что? А, Таня? Неужели только спать, есть,  да  и
то с твоей помощью?
      - Придумаем что-нибудь, Сережа. Вот увидишь!
     Таня приблизилась к нему. Ей  хотелось  сказать  что-то  очень  важное,
придумать такое, чтобы сразу все прояснилось. Но она  ведь  тоже  не  знала,
что делать. Она только верила, непоколебимо верила.
     Так началась у Сергея  новая  жизнь.  Порой  ему  казалось,  что  время
застыло, перестало двигаться. Иногда  эта  кажущаяся  неподвижность  времени
вдруг начинала беспокоить я даже  мучить  Сергея  так,  словно  она  была  в
действительности. Он чувствовал тогда себя смертельно  раненным,  и  его  не
так угнетала боль, как то, что время для него остановилось, а товарищи  идут
вперед, забыв об  упавшем  и  утверждая  тем  самым  его  непригодность  для
дальнейшей борьбы.
     Однажды он вспомнил рассказ участника войны о том, как тот в  одном  из
боев бежал впереди со знаменем и был тяжело ранен. Знамя  подхватил  другой,
и  через  несколько  минут   оно   затрепетало   на   самой   видной   точке
"господствующей высоты". Там ликовало многоголосое "ура", трещал  автоматный
салют, а он лежал на росистой траве,  глотая  кровавые  слезы  от  обиды  на
солдатскую судьбу.
     Сергей не видел войны, но всем своим  существом  понимал  чувства  того
солдата.
     В середине октября, сняв небольшую комнатку недалеко от центра  города,
Петровы переселились в нее.  Сергей  почувствовал  себя  свободнее.  Исчезло
тягостное  чувство,  что  он  стесняет  кого-то,  мешает,   ломает   издавна
заведенные порядки и привычки. И Таня в  новой  квартире  стала  другой.  Ей
было свободнее. Уходя, она  и  матери  не  могла  объяснить,  почему  именно
свободнее. Ведь многое трудно было объяснить даже матери.
     С первых же дней в комнате одна за другой стали появляться книги.  Таня
приносила их незаметно для Сергея, потихоньку клала на подоконники,  стол  с
таким расчетом, чтобы ему было удобнее взять их ртом. Читать  книги  она  не
предлагала, надеялась,  что  Сергей  сам  потянется  к  ним,  без  просьб  и
напоминаний.
      - Откуда у нас столько книг? - спросил однажды Сергей,
      - Как  откуда?  -  притворилась  удивленной  Таня.  -  Из  библиотеки,
магазина... Тебе они не нравятся?
      - Я любил книги... Когда-то дня без них прожить не мог,
      - И эти читал?
      - Нет, не все.
     На  другой  день  после  этого  разговора  Сергей   уселся   за   стол,
подбородком подтянул к себе книгу, губами раскрыл ее и  начал  читать.  Таня
вышла  из  комнаты  и,  затаив  дыхание,  стараясь  не  стучать,  радостная,
принялась хлопотать у керогаза.
     После первой прочитанной книги к  Сергею  стала  возира-шаться  прежняя
любовь к чтению. Сам того не замечая, он просиживал над раскрытой  книгой  с
утра до вечера, удивляясь под  конец  дня  быстротечности  времени.  И  реже
стали появляться мысли о случившейся  беде,  о  физической  неполноценности.
Теперь он сознательно гнал их от  себя,  загораживался  от  них  книгой,  не
давая им в сердце ни места, ни времени для анализа.
     Это был первый шаг к самоутверждению. Это была уже цель.  Цель  хотя  и
маленькая,  не  отвечающая  потребности  служить  людям,  но  она   помогала
миновать трудный период жизни, перешагнуть душевный кризис и  не  растратить
нерпы и энергию попусту, на жалость к самому себе.
     Дня Сергею стало не хватать. Все чаще и чаще засиживался он до  поздней
ночи, не в силах оторваться от захватившей его книги.
      - Ложись спать, Сережа, - говорила Таня, проснувшись среди ночи.
      - Сейчас, сейчас,  Танечка!  Чуточку  осталось!  -  торопливо  отвечал
Сергей, не отрываясь от чтения.
     И когда дочитывалась последняя страница, как бы возвещая  о  выполнении
намеченного на день плана, он, довольный,  ложился  в  постель  и,  мысленно
перебирая прочитанное, засыпал.
     Вслед за книгами на глаза  Сергею  стали  попадаться  свежие  газеты  и
журналы.  Многочисленные  фотографии,  броские  заголовки  наполняли   тихую
комнатушку беспокойным  шумом  жизни.  С  непонятным  удивлением  вчитывался
Сергей в журнальные и газетные полосы, словно то,  что  было  написано  там,
пришло с далекой, едва знакомой планеты.
     Все происходящее в мире  и  стране,  все  дела  рук  человеческих  были
знакомы и близки ему, волновали и радовали его, но, с другой  стороны,  были
отгорожены от него непреодолимой стеной, бередили  душу  саднящим  сознанием
того, что во всем, что делается и еще будет сделано, он уже не  участник,  а
беспомощный, никому не нужный свидетель. И это вызывало гнетущее уныние.
     Вспоминались дни, проведенные в труде. И даже  самые  тяжелые  из  них,
изнурительные, горько-соленые от пота,  с  кровавыми  мозолями  на  ладонях,
рисовались как высшее блаженство, до которого сейчас, как  до  солнца,  даже
мечтой  не  дотянуться.  И  только  память,   выступая   союзницей   Сергея,
воскрешала картины того времени,  и  он,  целиком  отдаваясь  воспоминаниям,
неожиданно находил в них  утешение.  Это  утешение,  xoib  и  пахло  полынью
сегодняшнего дня, все же согревало сердце теплом минувшего и  только  теперь
до конца понятого счастья.
     Вот он, как наяву, вспоминается Сергею, первый день работы в шахте.  Он
многое отдал бы за то,  чтобы  вернуть  возможность  и  право  на  ту  адски
тяжелую - первую - смену под землей.
      - Хочу   в   забой,   туда,   где    уголь    добывают!    -    сказал
сту-деит-первокурсник  Сергей  Петров,  придя  на  шахту   для   прохождения
производственной практики.
     Бывалые  шахтеры  с  ухмылкой  качали  головами.   Забой   не   учебная
аудитория. Там основное - бери больше, кидай дальше...
      - Возьмите, не подведу! - просил студент.
     И добился,  чего  хотел.  А  хотел  сразу  же  попробовать,  каков  он,
шахтерский хлеб! Говорят, трудный. Что  ж,  легких  дорог  он  не  собирался
искать!  Только  бы  под  силу  было.  Только  бы  не  сдал   отощавший   на
студенческих харчах организм.
     "Как было все это в тот день?" - Сергей остановился посреди комнаты.
     Два  рештака  и  соответственно  против  них  три  метра  подрубленного
врубмашиной  искрящегося  угольного  пласта.  Его   надо   разбить   киркой,
перегрузить на рештаки, по которым  ползла  ненасытная  скребковая  цепь,  и
закрепить деревянными стойками освободившееся от угля пространство.
     Все операции надлежало делать быстро, в  строгой  последовательности  и
лежа на боку. Увлечешься скалыванием  угля,  забудешь  о  погрузке  -  потом
труднее  вдвойне.  Свободного  места   мало,   а   угольная   лопата   впору
экскаваторному черпаку. Увлечешься погрузкой, забудешь  о  креплении  -  жди
беды. Неподпертая кровля может сыграть злую шутку  -  "капнуть"  несколькими
тоннами породы, и если ты родился в рубашке и  эта  махина  минет  тебя,  то
радуйся и торопись перекидать пудовые глыбы на рештаки, да  подальше.  И  не
забудь опять же подкрепить грозный потолок усиленной крепью.
     Хорошо помня обо всем этом, студент Петров принялся за работу.  В  лаве
стоял невообразимый грохот. Выбрасывая  из-под  себя  черное  облако  штыба,
натужно  выла  врубмашина.  Скрежетал   металлом   по   металлу   скребковый
транспортер. Далеко внизу, будто взрывы гранат, хлопали буферами  вагонетки.
Тяжелой артиллерией била оседающая в забуте кровля.
     Примостившись на коленях, Сергей  яростно  бил  киркой  по  пласту,  не
слыша дикой какофонии,  не  чувствуя  усталости,  с  единственной  мыслью  в
голове: не отстать от всех, не опозориться перед шахтерами... А  уголь,  как
нарочно, сыпал из-под кирки мелкой  крошкой,  сек  лицо,  руки  и  не  желал
скалываться крупными кусками.
     На исходе третьего часа работы студент почувствовал усиливающуюся  боль
в  коленях,  руках,  спине.  Кирка  становилась  непослушной,  антрацит   не
набирался на вертящуюся в руках лопату.
     "Неужели не будет перерыва?" - думал Сергей, ощущая, как его  колени  и
руки начинают мелко дрожать, а ноющая боль  медленно  растекается  по  всему
телу.
      - Кинь стойку, как тебя там, студент... - услышал он голос над ухом.
      - Сергей! - зло бросил Петров, нехотя потянувшись за креплением.
      - Устал? - рявкнул шахтер. - Попервой завсегда так!  В  нашей  лаве  -
цветочки. Вон в девятой попробовал бы! Вода, пережимы. Кошмар...
      - Перерывы у вас бывают?
      - Партию вагонов загрузим, порожняк загонять станут, тогда  отдохнешь.
Если груз не забурится...
      - И нам придется разбуривать? - крикнул Сергей.
      - Нет, дядя за нас все сделает! - хохотнул тот.
     В  середине  смены  транспортер  дернулся  три  раза  и  замер.  Сергей
мгновенно выпустил из рук инструмент и блаженно растянулся вдоль  забоя.  Но
отдохнуть не пришлось. В наступившей тишине послышался  шорох  ползущего  по
лаве человека, и беспощадный, как гром, голос пробасил:
      - Это кто же так крепил?!
     Сергей вздрогнул. Оценка  горного  мастера,  несомненно,  относилась  к
плодам его труда.
      - Немедленно перекрепить! - возмущенно кричал человек с  надзоркой.  -
Немедленно! Пока не накрыло всех.
     Сил на смену у Сергея  хватило.  Он  бросил  на  транспортер  последнюю
лопату  угля,  забил  последнюю  стойку  крепления  и  ничком  повалился  на
каменный пол. Огнем горели растертые в  кровь  ладони,  вьюном  выкручивался
позвоночник, но в голове скворчонком стучала радость: выдержал,  не  подвел,
не отстал!
     Немного отдохнув, Сергей приподнялся  на  локтях,  перевернулся  спиной
вниз и, отталкиваясь пятками, пополз за шахтерами на штрек. Там он долго  не
мог разогнуться в полный рост,  а  когда  это  удалось,  шатаясь,  побрел  к
стволу.  Единственное  желание  было  у  него  -  скорее  выехать   на-гора,
добраться до общежития и упасть на постель.
     Проспал Сергей весь остаток дня,  ночь  и  утро,  не  меняя  положения,
одетым, уткнувшись лицом в подушку. Проснулся за два часа  до  начала  новой
смены от острого приступа голода. "Надо же!" - удивился сам себе,  вспомнив,
что вчера после работы забыл пообедать, а ужин проспал.
     Утолив голод в шахтерской столовой, он ощутил прилив новых сил.  Только
по-прежнему, как и вчера, болели ладони, мелкими иголками кололо в коленях.
      - Как дела, шахтер? - встретил  его  в  нарядной  бригадир.  -  Может,
передохнешь? Есть работа полегче.
      - Вчера как-то и устать не успел, - не моргнув глазом, соврал Сергей.
      - Ну-у-у-у! - удивился тот. - Покажь колени.
      - Зачем?
      - Покажь, говорю!
     Сергей задрал на ноге штанину.
      - Э-э-э, сынок! Так не годится...  Работал  без  наколенников?  А  ну,
беги в мехмастерскую, там есть старые автопокрышки, отруби два куска и  тащи
сюда, смастерю тебе наколенники по первому разряду.
     Но и в наколенниках второй день работы  оказался  таким  же  трудным  и
болезненным.
     "Может, работа в шахте не по мне? -  усомнился  Сергей.  Тут  же  встал
другой вопрос: - А что делать? Бежать? Как трус с поля  боя?  Нет!  Все  так
начинали. Чем же я хуже других?"
     А за вторым днем шел третий, четвертый...  Сергей  перематывал  бинтами
растертые ладони и, стиснув зубы, бил и бил киркой по неуступчивому  пласту,
вымещая на нем свою злость и сомнения. И крепкий, бесчувственный,  холодный,
как сама древность, антрацит покорился студенту.
     С каждым днем он становился мягче, податливее и  в  середине  месячного
срока практики совсем сдался. Зажили, за-шершавились мозоли на руках,  кирка
стала  послушной  игрушкой,  и  крупные  плиты  угля,  казалось,  сами,  без
видимого на то усилия, летели в грохочущие рештаки.
     Сергей не считал уже часов и минут до конца смены, не мерил  испуганным
взглядом тяжелые сантиметры угольного пласта.  Работал  увлеченно,  задорно,
радуясь каждой клеткой тела, что  трудный  период  пройден,  одержана  очень
значительная победа, первая в его жизни.
     И  внешне  не  узнать  стало  Сергея.  От   растерянного,   испуганного
мальчишки, впервые спустившегося в шахту, не осталось и  следа.  Теперь  это
был уверенный в своих силах молодой  человек,  знающий  цену  своему  труду,
понимающий, что дело, которое он делает, очень нужно людям.
     Когда  окончился  срок  практики,  Сергей,  не   задумываясь,   остался
работать в шахте, отбросив  соблазнительные  мысли  о  каникулах,  отдыхе  и
прочем. Шахта, как магнит, присосала его к себе.  И  после,  когда  пришлось
расстаться с ней и сесть за учебники, он долго  тосковал  в  скучной  тишине
аудиторий по славным ребятам из пятой  восточной  лазы,  по  громовому  реву
забоя, по острому чувству собственной нужности людям и  радостному  ощущению
до конца выполненного долга перед кнми.
     "А ведь и сейчас такие же, как и я когда-то, безусые юнцы спускаются  в
шахту, борются, побеждают, может быть, отступают, убеждаясь,  что  подземная
романтика не для  них...  Это  было  вчера,  сегодня,  завтра...  А  что  же
осталось мне? Кто даст ответ на этот  вопрос?  Оставлять  человеку  жизнь  и
отнимать счастье? Сейчас моя жизнь в моих руках.  Руках...  Чтобы  свести  с
ней последние счеты, нужны руки... Есть поезд, машина, несчастный  случай...
И, по крайней мерс, не прилипнет  ярлык  живых  -  самоубийца...  А  все  ли
испробовано? Умереть легче всего. Даже вот страха нет. Где же та  соломинка,
за которую цепляются утопающие? Ее нет. Так что  же  будем  делать,  Серега?
Ныть или бороться?  Скажи  откровенно.  Если  бы  я  был  способен  хоть  на
что-нибудь.  Надо   учиться,   приобрести   специальность,   соответствующую
возможностям. И есть ли такая специальность? И учиться-то как? Надо  писать,
а чем? Ногами?"
     Сергей сбросил с ног тапочки, раскрыл рот от  удивления,  посмотрел  на
пальцы.
      - Но-га-ми,  -  вслух  повторил  он  и  замер  от  нечаянно  пришедшей
мысли. - Это же идея! Но-га-ми...
     Ему захотелось сейчас же найти карандаш, бумагу и немедленно  проверить
на практике свою догадку. Вспотевший от напряжения, он  бестолково  топтался
по комнате, тщетно пытаясь найти нужные ему принадлежности.  На  подоконнике
лежал карандаш.  Обрадованный  Сергей  бросился  к  нему  и  зло  выругался.
Карандаш не заточен.
     Сергей еще не понимал, что даст ему освоение письма ногой.  Не  смущали
его и такие доводы рассудка, как неудобство для глаз и невозможность  писать
вне дома, когда на ногах обувь. Он увидел именно  ту  соломинку,  о  которой
только что думал, которую  искал  и  наконец,  как  ему  показалось,  нашел.
Уцепившись за нее, он не хотел принимать в расчет  возражения  ума.  Впереди
маячило солнце труда, и Сергей мысленно рвал уже путы бездеятельности.
     Перво-наперво он, конечно, напишет имя Тани и что-нибудь ласковое.  Вот
она удивится! "Как же ты смог, Сережа?" А он улыбнется  и  скажет:  "Мы  еще
повоюем, Танечка!" Но надо сделать, чтобы она не  заметила.  Сюрпризом  надо
преподнести!
     Мгновенно созрел план: когда Таня вернется из магазина, он попросит  ее
выписать из книги цитату.  Потребуется  карандаш  и  тетрадь.  Все  будет  в
порядке!  Нужные  ему  предметы  после  записи  останутся  на  столе,  и  он
использует их, когда она ляжет спать.
     Вернувшись с покупками, ничего не  подозревая,  Таня  охотно  выполнила
просьбу Сергея и оставила на столе все так, как  он  и  предполагал.  Длинно
потянулся день. Сергей пробовал читать, но, глядя в книгу,  видел  карандаш,
зажатый пальцами ног, медленно ползущий по белому  листу  бумаги.  Несколько
раз, измученный ожиданием ночи, Сергей порывался рассказать обо  всем  Тане,
но желание порадовать ее неожиданно было настолько велико,  что  каждый  раз
он сдерживал себя. А  стрелки  часов,  словно  дразня,  медленно  ползли  по
циферблату.
      - Что-то ты, Сережа,  сегодня  на  себя  непохож?  Не  заболел  ли?  -
заметив его возбуждение, спросила Таня.
      - Нет, нет, Танечка! У меня  все  в  порядке!  -  поспешил  улыбнуться
Сергей.
     Наконец наступила долгожданная ночь. Бросив  обычное:  "Не  засиживайся
долго!" - Таня улеглась в постель и заснула.
     Сгорая от нетерпения, Сергей сбросил на пол тетрадь,  ногой  пододвинул
ее к себе и попытался раскрыть. Тетрадь  вертелась  в  ногах,  скользила  по
полу, словно заколдованная, не поддаваясь неумелым движениям.  Изловчившись,
он все жз заставил ее раскрыться и лечь так, как он хотел.
     Следующая операция -  поднять  ногой  с  пола  карандаш  и  зажать  его
пальцами в положении, удобном для письма, -  оказалось  еще  более  трудной.
Провозившись более часа в тщетных  попытках  поднять  злополучный  карандаш,
Сергей, разозлившись, пнул его ногой и уронил голову на стол. Пот  струйками
бежал по лицу, к взмокшей спине липла рубашка, и, будто наперекор  бушующему
в груди  раздражению,  в  голове  стучало:  "Поднять,  поднять,  поднять..."
Подчиняясь команде, Сергей подкатил карандаш к столу  и  снова  принялся  за
работу, "Покорись,  покорись,  ну,  покорись  же,  проклятый!"  -  умолял  и
ругался  он,  чувствуя,  что  ноги  начинает  сподить  судорога.   И   когда
подступило отчаяние,  неожиданно  пришла  догадка:  а  если  ртом  поставить
карандаш к стене, и тогда... Опустившись на колени,  Сергей  губами  схватил
упрямца и прислонил его к ножке стула.  Но,  едва  ухватив  пальцами  правой
ноги карандаш, тут же уронил его.
     Искалеченная стопа отказывалась подчиняться отчаянным приказам.
     Карандаш, стукнув, покатился  по  полу.  Помутневшим  взглядом  смотрел
Сергей на катящийся внизу карандаш, и  больше  всего  ему  хотелось  в  этот
момент упасть вниз лицом и расплакаться.
     За окном утихал уставший за день  город.  Смолкали  трамвайные  звонки,
пустели улицы, гасли витрины  магазинов,  и  запоздавшие  путники  торопливо
шаркали туфлями по асфальту, спеша домой на отдых,  чтобы  завтра  с  новыми
силами стать к станку, спуститься в. шахту, занять место у чертежной доски.
     Город-труженик  засыпал.  Городу  снились  сны.  Большие,  как   мечта,
светлые, как сто солнц, ласковые, как руки матери.
     А в одном окне в эту ночь до утра не погас свет.  Человек  хотел  жить.
Страстно, до боли,  до  отчаяния.  Жить  не  бездеятельным  наблюдателем,  а
участником жизни, ее творцом, хозяином. Человек  вел  трудный  бой  с  самим
собой, со своим увечьем. Жестокий, беспощадный бой...
     Проснувшись утром,  Таня  не  обнаружила  Сергея  в  постели.  Тихонько
позвала:
      - Сережа, - и увидела его.
     Сергей спал, неловко склонив  голову  на  стол,  согнувшись  на  стуле,
по-детски подобрав под себя ноги. Внизу, на полу, белела раскрытая  тетрадь.
Лист бумаги был исчеркан неумелыми кривыми  линиями  и  походил  на  рисунок
ребенка, впервые взявшего в руки непослушный, неловкий инструмент взрослых.
     "Не получилось... - обо всем догадалась Таня. - И  мне  не  сказал.  Не
позвал на помощь".
      - Сережа! - позвала она. - Перейди на кровать, здесь неудобно...
     Сергей приподнял голову, виновато сказал:
      - Ничего не получилось, Таня. Ни-че-го...  Хотел  обрадовать  тебя,  и
вот... Даже надежды не осталось.
      - Первые шаги всегда трудны. Разве ты надеялся, что все пойдет  легко?
Так не бывает.  И  ты  сам  себе  прибавляешь  трудностей.  Замкнулся,  стал
молчалив...  Почему  тебе  не  хочется  выйти  на  улицу,  сходить  в  кино,
встретиться с друзьями? Или собираешься жить затворником? Один  на  один  со
своими думами?
     Сергей давно ждал этого вопроса. Ждал  и  боялся.  Боялся  даже  самому
себе признаться в том, что он  стыдится  своей  физической  неполноценности,
как стыдятся наготы или уродства.
      - Я боюсь, - глухо выдавил из себя Сергей.
      - Чего? - удивилась Таня.
      - Людей... Их  любопытства,  жалости...  Некоторые  будут  думать:  "И
зачем путается под ногами?" Есть такие, слышал... Да  еще  хвастаются:  "Вот
если бы я! Знаешь, какой я отчаянный!.."
      - Ой, Сережка, какой  же  ты  глупый!  Разве  можно  так,  за  здорово
живешь, всех под одну гребенку!..  Услышал  какого-то  дурака,  сам  делаешь
глупые выводы. Да сколько примеров и в жизни и в книгах,  что  сильные  люди
именно те, кто наперекор всему, даже самому страшному, продолжают бороться!
      - Не надо, Танечка... И про Мересьева, и про Корчагина.. Я  не  герой,
я просто слабак, если не могу с собой сладить...
      - А Егорыч! Ты забыл про него? Серело, ну нельзя  же  так...  Люди  не
звери, они все поймут.
      - Лучше бы не понимали и не жалели. Затворником жить нельзя  -  это  я
знаю, но что делать, что делать?!




      - Мама, а почему у дяди рукава пустые?
      - Тише, дочка. Не кричи так громко. У дяди ручек нет.
      - Почему нет, мама? У всех есть, а у него нет?
      - Смотрите, девчонки, парень без обеих рук! Ой, молодой  какой!..  Вот
страшно!..
      - Чего уставились-то, дикари! Горя человеческого не  видели!  Выпучили
глаза!.. Ох и народ!
     А он,  втянув  голову  в  плечи,  неловко  приседая  на  больную  ногу,
торопился вырваться из шумного потока улицы, скрыться от людских взглядов  и
слов, что, будто камни, летели ему в душу.
      - Не обращай на них внимания, Сереж... Нельзя же так. И никто  на  нас
не смотрит, это только так кажется с непривычки...
      - Я чувствовал, я знал... - бессвязно повторял Сергей, увлекая жену  в
безлюдный переулок.
      - Что ж, так и будем бегать  от  людей?  -  опустив  голову,  говорила
Таня, когда они забежали в подъезд чужого дома.
      - Не могу я, Таня. Мне не  по  себе.  Хоть  сквозь  землю  г.ровались.
Понимаю, нельзя так, но ничего не могу поделать с собой. Кажется, вся  улица
остановилась и смотрит... В глазах жалость и страх, а я не  хочу,  не  хочу,
чтоб меня жалели или пугались!
      - Да никто так и не думает! Ведь ты все это сам сочинил.
      - Да ты посмотри в их глаза... яснее слов...
      - Не все же так смотрят на тебя. А ротозеев всегда хватало!
      - Идем  домой,  Таня.  Меня  будто  избили  ни   за   что...   Хочется
напиться... до беспамятства... забыть обо всем... Купи водки.
     Таня  стояла  ошеломленная.  Впервые  за  их  совместную  жизнь  Сергей
заговорил о выпивке. В больнице ее предупреждали, что  Сергей  станет  пить,
попытается залить свое горе водкой. Таня не верила. Знала -  Сережка  всегда
питал отвращение к спиртному, да  и  не  таков  он.  И  вот...  Новая  беда,
казалось, неотвратимо нависла над ним. Отказать ему в  его  просьбе  она  не
могла и вместе с тем понимала, что в пьянстве, как и во всяком дурном  деле,
трудно сделать только первый шаг. Потом уже все пойдет само собой.
      - Не пей, Сережа, -  попыталась  она  отговорить  его,  -  что  хочешь
делай, только не пей. Ты же понимаешь - это может погубить тебя.
      - А чем мне дорожить в этой жизни? Что  мне  в  ней  осталось?  Скажи,
что? - зло выкрикнул Сергей.
     Четвертинка водки, купленная в  магазине,  казалась  Тане  многопудовой
гирей. Она шла по улице и прятала  от  прохожих  глаза.  "Сама  несу  в  дом
горе", - не выходило у нее  из  головы.  "Погоди,  узнаешь,  бабонька!.."  -
вспомнился  тор  же"  ствующий  хохоток  медсестры.  "Господи,  неужели  это
судьба? Неужели без нее, проклятой, и мой Сережка не обойдется?"
     Выплеснув водку в кружку, Таня дрожащими руками под" несла ее  к  губам
Сергея  и  затаила  дыхание.   Запрокинув   голову   и   как-то   болезненно
сморщившись, Сергей сделал глоток, другой, поперхнулся  и,  стуча  зубами  о
край кружки, с отвра-шением выпил водку.
     Горькая влага опалила  желудок,  дурманом  ударила  в  голову.  "Сейчас
будет хорошо!" - подумал Сергей и закрыл глаза. Стул  под  ним  качнулся,  и
закружилась вся комната бешеной каруселью, "...у всех есть, а  у  него  нет?
Почему нет, мама? Почему?" - вдруг заплакал в ушах  детский  голосок.  "Горе
человеческое, горе, горе..." - бубнил  мужской  бас.  "Водка  погубит  тебя,
Серело".
      - Нет, это я гублю тебя! - ударился головой об стол Сергей. - Зачем  я
коверкаю твою жизнь?  Приношу  одни  страдания.  За  что?  За  твою  любовь,
верность? Но я же не виноват. И кого тут винить? Что же  ты  молчишь,  Таня?
Ну почему меня насмерть не убило? Зачем мне такая жизнь? Пьяницей,  подлецом
я не хочу быть, не могу... Мне все противно... и моя жизнь... Но  по  какому
праву, вдобавок к своим бедам, я гублю тебя?
      - Ты пьян, Сергей, и говоришь глупости...
      - Нет, я не пьян! Я только отчетливей понимаю свою вину  перед  тобой.
Я живу и в этом перед всеми виноват. Мое место... живым  я  только  мешаю...
путаюсь под ногами, как жалкий трус...
      - Не надо, Сергей, прошу тебя... перестань...
      - Вместе с руками надо было резать и сердце. Что же мне делать с  ним,
если оно болит... невтерпеж?! И водка не помогает. Мало... Сходи  купи  еще.
Я хочу напиться...
     Ближайшей к дому точкой железнодорожного полотна  был  переезд.  Сергей
прикинул -  идти  до  него  не  более  пяти  минут.  Поезда  ходят  часто  -
пассажирские, грузовые, маневровые...
     Очень давно  на  том  переезде  поезд  задавил  человека.  Перерезанный
пополам труп лежал по обе стороны рельсов, а  вокруг  толпились  любопытные.
Студент Петров шел в парк на танцы  и  тоже  присоединился  к  толпе.  Когда
мертвого по частям клали на носилки,  кто-то  громко  вскрикнул,  и  мужской
голос без тени сожаления бросил:
      - Ему уже все равно...
     "Почему презирают самоубийц? - на  миг  задумался  Сергей,  когда  Таня
ушла в магазин. - А им все равно... им все равно, все равно..."
     Он зубами зацепил пальто и кинул его на плечи. Ноги  противно  дрожали,
по лицу текли холодные капли пота. "Прости меня, Таня.  Я  не  виноват.  Так
сложилась жизнь. Тебе будет лучше. Через год-два ты это поймешь".
     Уличная дверь оказалась запертой. "Нарочно  или  по  привычке?"  Сергей
налег плечом, дверь не отворялась. "Даже  здесь  не  везет!"  Он  побежал  в
комнату, метнулся из угла в угол и в бешенстве ударил ногой в оконную  раму.
Посыпалась замазка, звякнули стекла, окно вывалилось в захламленный двор.
     "Я бы написал тебе записку, объяснил бы все, попросил прощения,  но  ты
сама знаешь: сделать этого я не могу. Танечка, родная,  прости  меня,  я  не
буду мешать тебе. Ты назовешь это подлостью, но так надо.  Иного  выхода  из
этой г.роклятой жизни нет".
     На углу улицы Пушкина ветер рванул с плеча пальто, и Сергей  еле  успел
удержать его подбородком. Издали он увидел, что переезд закрыт,  -  вереница
автомобилей выстроилась до самой гостиницы.
     "Где-то на подходе поезд. Грузовой или пассажирский?  Этой  дорогой  мы
ходили с Таней в  парк.  Кто-нибудь  скажет:  "Ему  теперь  все  равно...  -
Увидит, что инвалид, добавит: - Отмучился..." Больно не будет,  я  знаю.  Не
успеешь почувствовать".
     В  распахнутом  пальто,  без  фуражки,  Сергей  стремительно  бежал   к
переезду. Прежней боли в  ноге  не  чувствовалось,  она  сделалась  какой-то
деревянной и очень мешала идти еще быстрее. Рукава пальто трепал ветер  и  с
каким-то диким остервенением хлестал ими по спине
     "Таня увидит окно и догадается. Родная ты моя, сколько  горя  я  принес
тебе. Пусть это будет последнее. Прости... Этот прекрасный мир оказался  для
меня трудным, невыносимо трудным".
     Из-за здания драмтеатра тяжело  ухнул  и  засвистел  сиплым,  протяжным
гудком тепловоз.
     "Осталось метров двадцать. Скорее! Шахтеры скажут:  "Трус!"  Ребята,  я
не трус, вы это знаете. Быть лишним невыносимо... Поймите меня".
     В городском парке взвизгнула игривая мелодия и тут же  была  раздавлена
дробным стуком колес. Поезд выскочил на переезд. "Грузовой",  -  -  с  тупым
безразличием отметил Сергей и, сам не осознавая,  для  чего,  начал  считать
мелькающие мимо него колеса. По его лицу катились слезы, а он  скороговоркой
шептал:
      - Раз, два, три... - будто от того, правильно или нет будут  посчитаны
колеса,  зависело  что-то  очень  важное.   Под   тяжестью   вагонов   шпалы
вдавливались в землю, а рельсы, словно гибкие тростинки, дрожали и гнулись.
     "Разрежет сразу. Пригнуться и прыгнуть... только не  сильно...  головой
вперед... Эх ты, жизнь! За что же ты меня так?.."
      - Сирныки е? Сергей вздрогнул и оглянулся. Пожилой мужчина стоял
     рядом с ним и жестами как у глухонемого, просил спички.
      - Зачем они мне? - шевельнул бескровными губами Сергей.
     Человек обошел его сзади, пощупал рукава пальто и  повернулся  уходить.
Сделал несколько шагов в сторону,  резко  крутнулся  на  месте,  подбежал  к
Сергею и рванул за плечо.
      - Не дури, паря! Туда всегда успеешь! 3 глузду зъихав, чи шо! Сидай  в
машину.
     Сопротивляться чужой воле у Сергея не было сил.  Ему  вдруг  стало  все
безразлично. Какая-то незнакомая доселе пустота души и мысли  завладела  им.
Слегка подталкиваемый в спину водителем такси, он шел  к  машине  и  не  мог
сообразить, где он, зачем, что  собирался  делать  и  куда  ведет  его  этот
незнакомый человек.
      - Как тебя зовут?  Где  ты  живешь?  -  допытывался  шофер,  а  Сергей
смотрел на него пустыми стекляшками глаз и молчал.  Чувствовал,  как  в  его
мозг остриями вкалываются ледяные иголки, не вызывая ни холода, ни боли,  ни
страха.  На  короткие  мгновения  появлялось  желание  ответить  на  вопросы
таксиста, но что и как на них отвечать, Сергей не знал.
     Водитель включил мотор и дал газ. Машина сорвалась  с  места  и,  круто
развернувшись, устремилась в город. Куда и  сколько  они  ехали,  Сергей  не
помнил. Когда такси выехало за город, к нему, как  обрывок  незапомнившегося
сна, пришло: вернулась Таня и увидела разбитое окно.
      - Куда мы?.. - встрепенулся Сергей.
      - Мозги проветрить! - сердито ответил шофер, I С  минуту  опять  ехали
молча. Водитель достал папиросу, покрутил ее в руке и, скомкав,  выбросил  в
окно. Сергея начинало знобить. Холод зарождался где-то  внутри  и,  медленно
расползаясь, заполнял все тело.
      - Колы в мене загынув сын... - вдруг  тихо  заговорил  водитель,  -  я
теж... А потим подумав: що ж це робится? Виталик своих  дел  не  доделав  на
земле, и я сдаюсь... Говорю соби: Тимохвей, скилькы  ты  друзив  потеряв  на
шляху вид Смоленска до Берлину? Богато... А як ты мстив  хвашистам  за  них!
Так будь же солдатом до кинця дней своих! Зажми сердце, як  рану  в  бою,  и
вперед...  Живи,  працюй...  за  двоих...  Самовбивство  це   не   выхид   с
положения... А писля смерти сына житы не можно було... Один вин в мене.  Вся
радисть и надия... десятый класс кинчав... на мотоцикле  с  дружком  поихав,
и... тот калика, а мий... и не дыхнув... - Водитель помолчал,  вновь  достал
папиросу, постукал себя по карманам и, не найдя спичек, скомкал ее. - Ну,  а
как ты живешь? С кем?
      - С женой...
      - Она що... покынула тебя?
      - Нет... она хорошая...
      - Давно... руки-то?..
      - В этом году.
      - Жинка вид постели, навить, не видходила, кормила, поила...
      - Откуда вы знаете?
      - Морду тоби набыти, и того мало! Откуда  знаю...  Самого  себя  жалко
стало? Герой... Де дом?
      - На Ленинской.
     У ворот машина остановилась.
      - Сколько я должен? - буркнул Сергей.
      - Добряче  по  шее,  если  перед  женой   на   коленях   прощения   не
попросишь! - ответил шофер и потянулся открыть дверку.
     Из калитки бледная, с заплаканными глазами выбежала Таня. Сергей  вылез
из машины, понурив  голову,  остановился  рядом.  Таня  повернула  голову  и
увидела его.
      - Сережа! - вырвался крик.
     Она медленно подошла, каким-то отрешенным, невыносимо
     усталым движением стянула с головы косынку, уронила-  ее  на  дорогу  и
ткнулась лицом в грудь Сергею.
      - Непутевый ты мой...
     Подняла голову, Сергей посмотрел ей в глаза и покраснел.  Боль,  обида,
горючий упрек невысказанными, незаслуженными застыли в них.
      - Предатель! - Таня неловко замахнулась и хлестко  ударила  Сергея  по
щеке.
     Пыталась бежать, но тут же повернулась, порывисто обняла  голову  мужа,
прижала ее к груди и, глотая слезы, зашептала:
      - Я и в "скорой помощи", и в милиции... Не любишь ты меня,  Сережка...
скажи, за что ты так... Разве я виновата в чем?..




     В начале ноября Сергей получил вызов с Харьковского протезного  завода.
Все нужные документы были отосланы туда еще из  Донецка.  Сергей  мучился  в
догадках: согласится завод изготовить ему протезы или  нет.  "Их  цеплять-то
не за что, за плечи или за шею разве... Говорили же в больнице:  "Для  такой
высокой ампутации протезы не делают". И вот: "Предлагаем вам  прибыть  в  г,
Харьков по вопросу изготовления протезов плеч".
     Всю ночь перед  отъездом  Сергей  и  Таня  не  сомкнули  глаз.  Строили
предположения, какими будут искусственные руки, что можно будет ими  делать,
и оба боялись: а вдруг скажут там, в незнакомом городе,  -  напрасно  ехали,
помочь ничем не можем...
     Утром, едва засерел рассвет, Петровы,  смиряя  нетерпение,  отправились
на вокзал.
     В Харьков приехали во второй половине дня.  Завод  находился  метрах  в
пятистах, прямо перед вокзалом.
     Серое двухэтажное здание с  небольшими,  точно  в  старом  жилом  доме,
окнами, коричневая дверь, перед ней  скверик  с  засохшими  цветами,  пустые
скамейки - вот все, что жадно  схватил  Сергей  одним  взглядом,  ожидающим,
недоверчивым, тревожным.
     Метрах в пяти от дверей он остановился. Таня потянула
     за рукав:
      - Ты что, Сережа?
      - Подожди, дай отдышаться...
      - Страшно? - напрямик спросила жена, : - Да, - : не  скрывая,  ответил
он.
      - Где наша не пропадала! - задорно улыбнулась Таня.
      - Что ждет за этой дверью? Убьют надежду или... - тихо сказал Сергей.
     Врач,  седой  человек  в  очках,  не  отрываясь  от   бумаг,   привычно
приказал: - Раздевайтесь! Что у вас?
      - Ампутация обеих рук в верхней  трети  плеча,  ограниченные  движения
правой стопы  с  обширной  ожоговой  поверхностью,  -  одним  духом  выпалил
Сергей.
      - Вы из Луганска? - сняв очки, поднялся из-за стола врач.
      - Да. Только с поезда, - подтвердила Таня.
      - Хорошо, - неизвестно к кому обращаясь, проворчал  протезист.  -  Где
это вас угораздило?
      - В шахте, - кашлянул Сергей.
      - Протез правого плеча мы вам изготовим.  О  левом  не  может  быть  и
речи. Ампутация  слишком  высокая.  Предварительно  вам  необходимо  сделать
операцию. У  вас  не  в  порядке  кость,  и  нервные  окончания  выходят  на
поверхность кожи. При таком состоянии вы не сможете пользоваться протезом.
      - А без операции можно обойтись? - заволновалась Таня.
      - Таня! - укоризненно перебил Сергей. - Раз надо, значит, надо. - И  к
доктору: - Я согласен на все.
     К  вечеру  Сергей  лежал  в  больнице.  Таня  категорически  отказалась
вернуться в Луганск и, сняв квартиру неподалеку от клиники, осталась жить  в
Харькове.
     И опять потянулись нудные, длинные больничные дни. Нельзя сказать,  что
Сергей не боялся предстоящей операции. Нет, он боялся. С  внутренней  дрожью
вспоминал все прошлые, с ярким светом  огромных  ламп,  с  гнетущей  тишиной
операционной, с дурманящей волной  крови,  насыщенной  новокаином  и  болью,
отчего хотелось рвануться со  стола  и  закричать:  "Хватит!  Ведь  есть  же
предел человеческому терпению!"
     Побороть,  подавить  страх  помогала  засветившаяся  надежда   получить
протез. Как никогда раньше, Сергей понимал теперь нужность и  значение  этой
последней  операции.  Только  она   откроет   ему   возможность   какой-либо
деятельности. И Сергей торопил  время.  Он  готов  был  немедленно  пойти  в
операционную, лечь на стол и еще раз  пройти  через  боль,  страх,  лишь  бы
скорее получить протез.
     Таня в обход больничного  режима,  позволяющего  посещать  больных  два
раза в неделю  в  строго  отведенные  часы,  добилась  разрешения  приходить
каждый день.
     Целыми  днями  простаивал  Сергей  у  окна   палаты,   всматриваясь   в
многолюдный поток, проплывающий по тротуару мимо больницы. И о чем бы он  ни
думал в эти часы, глаза его машинально скользили по толпе, отыскивая  в  ней
жену. И когда в людском водовороте  мелькала  зеленая  косынка,  которую  он
всегда безошибочно узнавал  среди  сотен  таких  же,  глаза  его  загорались
радостью, сердце начинало учащенно биться, и он забывал обо всем  на  свете,
кроме этого родного, с задорно вздернутым кверху носиком человека.
     В палату Таня входила в белом халате, с застенчивой улыбкой  на  губах,
и Сергею каждый раз казалось, что вместе с ней в помещение  врывалось  яркое
солнце, которое властно раздвигало стены, наполняло все  до  краев  ласковым
теплом и светом. И, глядя со стороны  на  счастливых  от  встречи  супругов,
нельзя было подумать, что над этими  людьми  пронеслась  свирепая  жизненная
гроза. Трудно было поверить, что этот молодой человек с  поседевшей  головой
и двадцатилетняя женщина, пройдя  через  нечеловеческие  боль  и  страдания,
сумели сберечь кристально чистыми, необыкновенно  нежными  и  по-человечески
возвышенными чувства друг к другу.
      - Счастливый ты человек, Сергей! - с завистью говорили ему  его  новые
друзья.
      - Уж чего-чего, а счастья на мою долю выпало с  излишком,  на  пятерых
хватило бы! - не понимая причин зависти, иронически отвечал Сергей.
      - Что руки...  Ты  бы  посмотрел  на  себя  с  Таней  нашими  глазами.
Любовь - это тоже счастье. -  Говоривший  задумался,  помолчав,  добавил:  -
Некоторые и с полным комплектом рук и ног, а вот не  находят  общего  языка,
калечат друг другу жизнь... да еще как... и не замечают этого...
     Назначенный день и час операции надвигались все  ближе  и  ближе.  Были
сделаны  последние  предоперационные  анализы,  проведены  исследования,   а
Сергей не решался сказать  Тане,  на  какое  время  назначена  операция.  Не
хотелось прибавлять волнений в ее и без того беспокойную жизнь, и  вместе  с
тем Сергей чувствовал, что обидит ее, если не скажет. Лучше  пусть  обидится
на меня, чем будет затыкать уши под дверью операционной",  -  решил  наконец
он.
     В день операции  Таня  пришла  в  клинику  раньше  обычного.  Улыбаясь,
вбежала. в палату и остановилась в дверях.
     Сергей  лежал  на  постели  в  знакомой  позе,  бледный,   крестнакрест
перепоясанный через грудь бинтами.
      - Что такое, Сережа? - шепотом спросила она.
      - Все в порядке! Только с операции... - слабо улыбнулся Сергей.
      - Я так и знала.  Все  утро  меня  как  магнитом  тянуло  в  больницу.
Чувствовала, тут что-то неладно.
      - Чего ж неладного? Жив... даже улыбаться могу...
      - Как... операция?..
      - Хорошо, Танечка, хорошо. Разве может быть плохо?
      - Больно было?
      - Испытывал себя - выдержу или нет,  чтоб  не  пикнуть,  А  ассистент,
черт, все время забывал новокаин вводить.
      - Ты бы сказал...
      - Говорил. Смеется: "Смотри, доктор, сегодня у тебя  два  ассистента".
А тот ему: "Такие больные, коллега, не хуже нас в медицине  разбираются.  На
собственной шкуре практику проходили",
     В больнице обедали. Таня сидела рядом с  Сергеем  и  кормила  его.  Они
всегда затягивали время, отведенное на еду, чтобы  подольше  побыть  вместе,
поговорить или просто молча посмотреть друг на друга.
     В дверь вошла дородная женщина и оглядела больных,
      - Петров есть здесь?
      - Да, я... - Сергей почему-то испугался.
      - Вас просят сойти вниз, протез примерить,
      - Чего?
      - Протез.
      - Уже готов? - не веря своим ушам, переспросил Сергей,
      - Первый раз заказываешь?
      - Всю жизнь только тем и занимался, что протезы заказывал,  -  буркнул
Сергей.
     Не верилось, что сейчас, через минуту, он сойдет вниз, на первый  этаж,
и увидит руку, не живую, искусственную, которая отныне займет  место  той  -
мускулистой и сильной, и он должен принять  ее,  свыкнуться  с  ней,  как  с
частью своего тела. Сергей испуганно посмотрел на Таню, сорвавшимся  голосом
спросил:
      - Что делать, Тань?..
     Протез лежал на столе, согнутый в локте, с натянутой  на  кисть  черной
перчаткой.  Непомерно  длинный  большой  палец  неуклюже  прижимался   одним
кончиком к указательному, образуя неестественную щепоть. От  локтя  тянулись
ремни, сходились на уровне плеча в перепутанный клубок. Сверху, на  локтевом
сгибе, блестела никелированная гайка.
     "А если она раскрутится? - мелькнула шальная мысль.
     Человек в черном фартуке поднялся со стула и взял протез  в  руки.  Тот
щелкнул и разогнулся в локте. Ладонь оказалась перевернутой вверх, и  Сергей
с внезапной неприязнью отметил: "У меня пальцы были короче..."
      - Примерь-ка! Если что не  так,  не  стесняйся,  говори.  Чтобы  потом
претензий не было. А то вы  народ  какой!..  Поскорей  получить  и  айда,  а
потом - тут не так, там не эдак, трет, жмет, и понеслось...
      - Я первый раз...
      - И никогда не видел?
      - Не приходилось...
      - Тогда смотри. Вот эта тяга отжимает  палец.  Вот  так,  -  протезист
потянул за кожаный шнур, большой палец отошел от указательного  и  с  легким
щелчком вновь сомкнулся в щепоть. - В локте  протез  сгибается  от  движения
плеча вперед. Вот и вся механика.
      - Ясно, - ничего не поняв, сказал Сергей и насупился.  Он  уже  видел,
что прекрасная искусственная рука, гибкая и подвижная,  рисовавшаяся  ему  в
долгие часы послеоперационных  ночей,  останется  всего  лишь  мечтой.  "Но,
может  быть,  этот   примитивный   прибор,   называемый   протезом   верхней
конечности, хоть как-нибудь поможет..."
     Надев протез, Сергей ощутил  неживой,  отталкивающий  холод  металла  и
толстой бычьей кожи.  Холод  проникал  до  самых  отдаленных  клеток  мозга,
студил сердце, жестко отталкивал от себя. И, будто  приняв  этот  непонятный
вызов несовместимости, вражды  и  неприязни,  все  клетки  организма  Сергея
восстали против протеза, так же жестко отталкивали его, не хотели не  только
принять, но и допустить приближения к себе. Первым  желанием  было  поскорее
сбросить  с  себя  этот  инструмент  и  бежать  прочь.  "А  что  же  делать,
другого-то пет, может, свыкнусь..."
      - Неловко? - сочувственно спросил  мастер.  -  Так,  дружище,  у  всех
поначалу. С протезом надо сжиться.
      - Долго?
      - Кто  как.  Одни  быстро,  другие  долго.  Бывает,  вообще  не  могут
привыкнуть. Мучаются, мучаются, психанут - и в печку протез.
      - А потом?
      - Что ж потом! Винят нас, протезистов. А сам посуди: при чем  тут  мы?
Так природа устроена.
      - Я не выброшу. Мне работать надо. Да и зачем тогда было ехать сюда?
      - Это ты правильно  сказал:  работать.  От  безделья-то  с  ума  сойти
можно.  Был  у  нас  месяца  три  назад  гастролер  один.  Кистей  рук  нет.
Ба-тюш-ки-и! Чего он только не вытворял! Что  ни  день,  то  пьянка,  дебош.
Выгнали как миленького из больницы! А он  даже  за  протезами  на  завод  не
зашел. Я так понимаю: совсем они ему не нужны. Голову зря морочил!
      - Если бы мне только кистей недоставало... А то отчекрыжили...  дальше
некуда, - вздохнул Сергей.
      - Ты не унывай! - бодро перебил его мастер. - Главное,  чтобы  человек
сам себя не потерял вместе с конечностями. Вот ведь в чем вопрос! А  руки?..
Дело всегда найдется. Было бы желание и, -  мастер  потряс  кулаком,  -  это
самое... понял?
     Серым, непогожим днем Петровы возвращались в  Луганск.  В  купе  сидели
втроем. Щуплая седая  женщина  лег  шестидесяти,  их  попутчица,  переводила
взгляд с Сергея на Таню, с Тани на Сергея и  украдкой  вздыхала.  Всем  было
неловко, и потому молчали. Вагон вздрагивал, как  в  ознобе,  дробно  стучал
колесами, за окном мелькала тусклая, однообразная картина,  и  мысли  Сергея
текли медленно и безрадостно. "Неужели ничего не смогу делать протезами?  Не
может быть. Я должен научиться. Просто обязан! Иначе как  же  тогда...  Ведь
для чего-то же делают их. Пусть  неуклюж,  некрасив,  но  это,  наверное,  с
непривычки. Да разве в красоге дело! Лишь бы работать научиться ими".
      - Жена али кто будешь? - осмелев, быстро спросила попутчица.
      - Жена,  -  коротко  ответила  Таня  и  вся  как-то   подобра-лась   и
вытянулась.
      - Пензия-то хоть большая? - допытывалась старушка.
      - Нам хватает! - резко сказала Таня и отвернулась к окну.
     Сергей попросил папиросу, и Таня, ловко чиркнув спичкой,  прикурила  ее
и подала ему.
      - Спасибо! - буркнул он и вышел в тамбур.
     "Ну и вредный народ эти бабки! И все-то им надо, до всего-то  им  дело.
Теперь, пока всю биографию не разузнает,  не  отстанет!"  -  с  раздражением
думал Сергей; затягиваясь папиросой. Постепенно он успокоился, и  мысли  его
опять занялись протезом.
     "Вот хотя бы для начала научиться папиросу держать".  -  Сергей  согнул
протез в локте и поднял кисть ко рту. В соседнем купе щелкнула  дверь,  и  в
коридор вышла женщина. Он засмущался и опустил протез.  "Можно!  -  радостно
мелькнуло в голове. - А там, глядишь, и..."  Разогнувшись  в  локте,  протез
упал вниз и громко стукнул кистью о поручень. Из-за двери выглянула Таня,  и
Сергей, окончательно смущенный, ушел  в  купе.  "Если  бы  живой  рукой  так
ударился, было бы больно", - зло подумал он, но тут же  прогнал  эту  мысль.
Успокоившись, стал строить планы, как он начнет осваивать протез.
     Таня сидела рядом, веселыми глазами смотрела на мужа,  и  весь  ее  вид
без слов говорил: "Все в порядке, Сережа! Операция позади, мы едем домой,  а
там все будет хорошо". - "Все будет хорошо!" - улыбнувшись  одними  глазами,
поддержал ее Сергей.
     Старушка осмелела и нетерпеливо ерзала  по  лавке.  "Непременно  допрос
над Татьяной учинила, - сдерживая  улыбку,  подумал  Сергей,  -  и  по  позе
видно, всю подноготную нашу знает.  Таня,  она  человек  общительный,  любит
поговорить".
      - То, что от мамы на  частную  квартиру  ушли,  так  это  нехорошо,  -
очевидно продолжая прерванный разговор, сказала старушка.
      - Ничего  плохого  тут  нет,  -  возразила  Таня.  -  Комнатка  у  нее
маленькая, и потом, зачем ей и видеть, и переживать наши  невзгоды.  Мы  так
решили.
      - За квартиру-то сколько берут?
      - Двадцать рублей.
      - Креста на них нет, на хозяевах ваших!
      - А мы неверующие, - вступил в разговор Сергей.
      - Вы  вот  что,   касатики...   -   медленно   сказала   старушка,   -
переходите-ка жить ко мне. Платы  мне  никакой  не  надо,  нам  со  стариком
пензии хватает. Места на всех  будет.  Переходите.  И  нам  веселее,  и  вам
сподручнее. Дом у нас свой, кирпичный, под черепицу,  газ  намедни  провели.
Переходите, касатики.
      - Ну что вы, Даниловна, - смущенно ответила Таня. - Нам и там  хорошо.
Правда, Сереж?
      - Как же... вот так  сразу  и...  переходите...  Вы  нас,  мы  вас  не
знаем, - возразил Сергей.
     - И-и-и-их,  сынок...  -  вздохнула  Даниловна  и  подперла  подбородок
рукой, - шестьдесят второй годок на людей гляжу, чай, пора  и  различать  их
научиться. На лбу у каждого и не написано, кто он, да все равно  видно.  Она
сидела маленькая, тихая, с большими грубыми руками в темных  прожилках  вен,
и Сергею вдруг стало стыдно  за  свои  скоропалительные  мысли  о  ней.  "Из
породы Егорычей", - подумал он.
      - Спасибо, Даниловна! - искренне сказал Сергей. - Пока  нужды  большой
в этом нет, а припечет... - Дело ваше. Подумайте. А адресок на  всяк  случай
возьмите. Это недалеко от вас, на улице Артема. И перебраться поможем.
     В Луганск поезд пришел вечером.  Над  городом  висели  тяжелые  осенние
тучи, сеял холодный дождь. Тане, как и в  день  отъезда,  хотелось  пройтись
пешком, но, видя желание Сергея скорее добраться  домой,  она  передумала  и
взяла такси.
     Сергею действительно очень хотелось скорее попасть домой.
     Ставшие  нестерпимыми  фантомные  болн  в   отсутствующих   конечностях
подтверждали предположение о том, что с протезом не  так-то  легко  сжиться.
Желание сбросить его с себя как можно скорее становилось  с  каждой  минутой
все настойчивей |и непреоборимей. Казалось, сними сейчас протез  -  и  сразу
же  утихнут,  угомонятся  обжигающие  боли  в   пальцах,   локтях,   мышцах,
перестанут выкручиваться несуществующие суставы и исчезнет  сковывающая  все
тело тяжесть. v "Так вот какой ты жестокий!" - думал Сергей.
     Ночью он долго не мог заснуть. Беспокойно ворочался с боку на  бок,  не
находя телу удобного положения. Ждал, когда утихнут боли, а они не  утихали.
Мысленно  сжимал  и  разжимал  кулаки  и  чувствовал,  как  у  самого  плеча
дергаются мышцы, больно натягивая кожу.
     После харьковской операции воображаемый средний палец  на  правой  руке
заметно переставал слушаться. Он словно прирос к  большому,  и  все  попытки
Сергея оторвать его  не  приносили  успеха.  У  безымянного  пальца  исчезло
ощущение ногтя. В последние дни он  сильно  болел,  словно  ноготь  медленно
срывали, и вот боль ушла, и вместе с ней ушло ощущение  ногтя.  Сергей  знал
из рассказов врачей, что ощущение ампутированных рук может совсем,  навсегда
исчезнуть. Знал и боялся этого. Вот уже полгода, как у него нет рук,  но  он
чувствует их, они живут в ощущениях, снятся по ночам, болят всеми  болячками
и царапинами, приобретенными еще в детстве и в  последующие  годы.  Особенно
отчетливо Сергей чувствовал указательный палец левой руки  и  порез  на  нем
ниже сгиба.
     Ему было лет восемь, когда, играя перочинным ножом, он  поранил  палец.
Восьмилетний Сережа очень перепугался и с  оглушительным  ревом  прибежал  к
матери: "Палец отрезал, что же теперь будет?!"
     Но все обошлось. Палец зажил, только остался  на  всю  жизнь  бугристый
шрам. I
     И вот теперь, спустя полгода после ампутации рук, потерять их  еще  раз
было страшно. Однажды он хотел рассказать  Тане  об  ощущении  рук,  но  она
неожиданно заплакала  и,  уткнувшись  ему  в  грудь,  попросила:  "Не  надо,
Сережа, я боюсь..."
     Теперь,  лежа  рядом  с  ней,  Сергей  не  решался  поделиться   своими
опасениями.
      - Почему не спишь, Сережа? - шепотом спросила Таня,
      - А ты?..
      - Я...
     Таня замолчала. По окну шуршал  дождь,  далеко  в  ночи  тяжело  пыхтел
паровоз, протяжно  и  жалобно  гудел,  словно  безнадежно  звал  кого-то  на
помощь. Сергей вдруг сказал:
      - В  народе  говорят:  медведя  и  того   можно   научить   танцевать.
Попробуем!




      Первые записи в дневнике случайны, не. помечены  датами  и  сделаны  в
большинстве своем чернилами, рукой Тани под диктовку Сергея.




     О войне прочитано много книг. Попадались хорошие. Но впервые  я  увидел
войну своими глазами в  книгах  К.  Симоно-ва  "Солдатами  не  рождаются"  и
"Живые и мертвые". Навсегда запомнились  скорбные  шеренги  военнопленных  и
слова! "Казалось, что всю Россию взяли в плен".




      - "За бортом по  своей  воле".  Смелый  парень  Ален  Бомбар!  Вот  бы
попробовать, как он! А, Тань?
      - Ночью страшно. Акулы...
      - Представляешь, кораблекрушение, люди в море...  И  вместо  паники  -
надежда! Он же смог быть в океане шестьдесят пять суток, чем мы  хуже?!  Да,
надежда - великая сила!




     Куприн - замечательный писатель. Перечитал  всего.  Только  почему  его
герои такие бездеятельные? Мечутся из угла в угол, как мыши в  мышеловке,  и
не знают, что делать.




     Как много хороших стихов!
     Эх ты, модница, злая молодость, : Над улыбкой - седая прядь!  Это  даже
похоже на подлость - За полтинник седою стать!
     И еще:
     И какому кощунству в угоду, И кому  это  ставить  в  вину?  Как  нельзя
вводить горе в моду, Так нельзя вводить седину.
     Написала моя землячка - Румянцева. Молодец, Майя!




     Братцы проходчики дали всесоюзный рекорд. Бригадир - мой  друг,  вместе
техникум кончали. Эх, Витька, Витька!.. Хоть на денек бы к тебе  в  забой...
Наработался бы до чертиков, подышал бы шахтным воздухом, ей-богу,  легче  бы
стало... Сны меня, друг, замучили... совсем изведут...  Всю  ночь  застилают
глаза копры, терриконы...




     Сережка. Какая силища!
     Его буранами шатало
     От кроны до седых корней,
     А он стоял.
     Жег суховей,
     А он стоял.
     Мороза жало Зима вонзала до костей, А он стоял.
     Плетьми огней
     Сто молний по стволу хлестало, А он стоял.
     Стал только злей И выстоял.
     В Харьюзов. Умеют люди писать...




     Жизнь дорога каждому человеку. Каким бы он ни был. Жизнь  -  постоянная
надежда  на  лучшее.  Одни  подразумевают  под  этим   лучшим   материальное
состояние, другие - моральное удовлетворение, третьи, и  их  большинство,  и
то и  другое.  Разнит  людей  вопрос,  что  в  их  деятельности  первично  -
моральное удовлетворение или материальное состояние. И  из  этого  вытекает:
одни любят жить, другие - жизнь. Одни говорят: я дышу -  значит,  существую;
другие: я приношу пользу людям - значит, живу. Но умирать не хочется  любому
из них.  Первый  надеется  пожить,  второй  -  испытать  гордую  радость  от
сознания, что он нужен людям. Третьего не дано.




     1 ноября. Последний месяц осени, а на дворе теплынь. Скоро  праздник...
Что подарить тебе, Танечка?
      - Подари мне город на широкой ладони степи!
      - Если б мог, подарил бы самую яркую звезду с неба. Ведь  ты  подарила
мне жизнь! Свою и мою.
      - Нет. Любовь!
      - Это равносильно.




     Горсовет обещает к Новому году выделить комнату. А чем до того  времени
топить эту халупу? По ночам становится прохладно. Сверчок в углу  напоминает
детство. У отца в деревенской избе такой же певун  заливается  трелями  ночи
на-кролет. Миллион лет прошло с тех пор.
     Порой кажется,  какая-то  волна  выбросила  нас  на  другую  планету  -
планету боли и безысходного отчаянья.
      - Не сгущай краски, Сережа.
      - Рад бы... А куда спрячешься от солнца, людского смеха? Я  ведь  тоже
человек..




     "Комсомольская правда" опубликовала письмо одного  парня.  Работать  он
не  хочет,  всех,  кто  трудится,  презирает,   любит   красиво   одеваться,
танцульки, ресторан... Ну, и, как у нас водится, рядом печатают ответы  ему!
Воспитывают, стыдят! Черт побери, неужели то, что труд  и  жизнь  -  понятия
неразделимые, одинаково необходимые человеку, как мозг и  сердце,  надо  еще
кому-то доказывать! Обезьяны знали это!.. Да этого  выродка  надо  взять  за
шиворот и тряхнуть как следует.
     Говорят,  что  тот,  кто  долго  живет  далеко  от  родины,  заболевает
ностальгией. Что это за болезнь - не знаю. Но, наверное, что-то  похожее  на
мучительную тоску по работе.  Знал  бы  тот  младенец,  какая  это  жестокая
пытка!




      - Таня, не пытайся угадать мои мысли.
      - Я не угадываю, я знаю.
      - Ну и что?
      - Не принимай неудачу с письмом как поражение. И я уверена, что,  будь
твоя нога здоровой, ты бы научился  писать.  Но  что  делать?..  А  я  разве
плохой секретарь?
      - Отличный. Но где мне взять уверенность, что я еще что-то могу?




     Вчера мужчина спешил к автобусу.  Запыхался,  мокрый  весь,  на  работу
опаздывал. Подбежал, и... дверь закрылась, машина уехала. Как он,  бедолага,
ругался! Я стоял рядом и от зависти чуть  не  плакал.  Я-то  никуда  уже  не
опаздываю, меня никто и нигде не ждет.




     Город  секли  грозы.  Поздние,  ярые...  Столбами  вздымался  песок   в
переулках и островками оседал на асфальт, грузный, недвижимый,  пришпаренный
косым дождем.
     Таня боялась грозы. Раскат грома наводил на нее панический страх.  Она,
как ребенок, забивалась в угол, укрывала голову,  затыкала  уши  и  дрожащим
голосом спрашивала: "Сережа, кончилось?" Сергей не понимал ее страха.  Более
того - он неожиданно почувствовал, что во время грозы ему трудно  сидеть  на
месте, его неудержимо тянет на улицу. Что-то  созвучное  своей  душе,  своим
мыслям и чувствам находил он в диком неистовстве природы. Но что?  Сергей  и
сам не мор понять. Может быть, ему хотелось вот так  же  буйно,  свободно  и
широко излить свою душу,  высказаться  о  чем-то  сокровенном,  что  глубоко
сидело в нем и настойчиво просилось наружу.
     Вспомнил Сергей свой давнишний разговор с Егорычем. "Трудно  держать  в
себе все пережитое, перечувствованное, - говорил  старик.  -  И  даже  будет
такой момент, когда не высказаться, не поделиться  с  большим  кругом  людей
своими думами станет невмоготу. Человека потянет к бумаге.  Ты  не  исключай
этой возможности, Сережа".
     "Соломинку подбрасывает Егорыч,  -  думал  Сергей.  -  Заблуждается  по
своей доброте душевной. Кроме всего прочего, чего у меня нет,  чтобы  излить
свою душу, нужны еще и способности. А их не приобретешь, с ними рождаются".
     После смерти Ларина Сергей несколько раз возвращался  мысленно  к  тому
разговору. Но дальше заключения о том, что из этой затеи ничего  не  выйдет,
не шел.
     Однажды он вспомнил, как в школе, в порыве гнева за  несправедливо  (по
его мнению) поставленную двойку, он тут же, на уроке, глотая слезы,  сочинил
стих.  Стихотворение  было  длинным,  злым  и  нескладным.  На  общешкольном
собрании секретарь комсомольского бюро,  девчушка  с  куцыми  косичками,  во
всеуслышанье дала Сергееву творенью оценку и  в  качестве  первого  гонорара
потребовала объявить поэту строгий выговор с занесением в личное дело.
     "У русских поэтов всегда были трудные судьбы!" - утешил себя Сергей.
      - Декабрист! - издевались над сгорающим от стыда поэтом  хохотуньи  из
соседнего класса.
     Тернии оказались очень колкими, и школьник Сережка Петров,  решив,  что
он родился не в тот век, прервал свой путь к вершинам Парнаса.
     Позднее, в армии, Сергей  попробовал  написать  рассказ,  В  творческих
муках дневальный по  подразделению  не  заметил,  как  в  казарму  прокрался
рассвет и вместе с ним сердитый старшина. Солдаты поспали две  минуты  сверх
нормы, а рядовой Петров со всеми армейскими почестями  отхватил  два  наряда
вне очереди за грубейшее нарушение устава внутренней службы.
     В газете "Советский воин" вскоре появилась короткая заметка  о  воинах,
поехавших после демобилизации на освоение целинных и залежных земель.
     С замершим от  волнения  сердцем  солдат  прочитал  свою  фамилию:  "С.
Петров, авиамеханик Н-ской части".
      - Я   же   целый   рассказ   написал!    -    удивился    опомнившийся
корреспондент.  -  Что  они  с  ним  сделали!  Здесь  же  пятая   часть   от
написанного!
     Но в душе был рад и этой части, гордился ею, а газету  долго  хранил  в
солдатском вещмешке.
     Дальнейшие попытки Сергея напечатать свои творения на  страницах  газет
не имели успеха. Все его рассказы и очерки возвращались редакциями  назад  с
односложными, обидными ответами: "Опубликовать  не  можем,  советуем  больше
читать современных авторов, работать над языком..."
     И солдат читал, работал, но за перо больше  не  брался,  твердо  решив:
способностей у него нет.
     Эти мысли,  как  тучки,  робкие,  неуверенные,  медленно  собирались  в
большую тучу. Туча не  могла  быть  пленницей,  ей  становилось  тесно,  она
рвалась на простор, на свободу. Ей не хватало молний.  Егорыч  не  ошибся  в
прогнозе. Исподволь Сергей копил силы и жадно ждал грозу.  Не  осмыслив,  не
выплеснув наружу всего пережитого - жить стало невмоготу.




     "...в глубоком  понимании  горя,  душевного  страдания,  скорби  таится
огромная нравственная  сила,  помогающая  лю-.  дям  мужественно  переносить
тяжкие удары судьбы".




     Решено! Начинаю учить английский язык. Пригодится!




     Сережа, по ночам читать вредно. Или тебе дня не хватает?.




     Человеческая жизнь мизерно коротка  для  познания  того,  что  человека
интересует, В юности мы преступно небрежно
     тратили свое время. Что мы читали? Чем интересовались? Да и  читали  ли
с  должным  вниманием?  Сейчас  перечитываю  читаное,  и  в  каждой   строке
открытие.




     Мне все  говорят,  что  я  не  изменилась,  только  в  глазах  какая-то
озабоченность и усталость. Правда, Сереж? Ты об этом не говорил.




     Помнишь песню:
     Глаза твои усталые Еще красивей кажутся.




     Давай забудем и больше никогда не вспомним о  вчерашнем.  Без  упреков,
без оправданий... Ничего не было. Была водка. Ее больше не будет. И  спасибо
тому таксисту.




     Пришел вызов на Харьковский протезный завод. Быть или не быть?




     Харьков. Я взяла нашу тетрадь. Не  обижайся,  что  без  тебя  продолжаю
записи. Еще в Луганске я знала: если тебя положат в больницу, я  одна  домой
не вернусь. Не могу. И напрасно уговариваешь.




     Ты знаешь, Сергей, в своей любви к тебе я  открыла  что-то  новое.  Что
это, не пойму. Но, наверное, подобное чувство испытывает мать,  выстрадавшая
свою любовь к ребенку. Не знаю, может быть, это не так, но я люблю тебя  все
сильней и сильней.

     Четверг. Волнения и боль прошедших операций делили пополам, так что  же
случилось -  ты  не  хотел  поделиться  со  мной  этой,  последней?  Неужели
сознание того, что вместе с  тобой,  за  дверями  операционной,  переживает,
волнуется близкий тебе человек, не придает сил?
     Как увидела тебя в бинтах, испугалась. Показалось, что мы в Донецке,  а
впереди вечность операций.
     Ты уже спишь, Сережа? Сейчас 23, а у вас в 22 отбой. Что  тебе  снится?
Друзья? Шахта? Угадала?  Послушай,  я  прочитаю  тебе  стихотворение  Марины
Цветаевой:
     Любовь -
     Ятаган? Огонь?
     Поскромнее, - куда как громко!.
     Боль, знакомая, как глазам - ладонь,
     Как губам -
     Имя собственного ребенка.
     Спокойной ночи, родной.




      - Опять начала крутить волосы в колечки? - спросил ты у меня.
     Полгода не крутила, думала, забуду, так нет же,  вспомнила.  А  почему,
не знаю.




     Вторник. Не ожидала, что протез будет таким примитивным. Тебе  он  тоже
не нравится. В наш век и... такая стыка...
     Отчего это  так?  Где  же  высокий  технический  уреввиь,  кибернетика,
электроника?
     Крикунов и  хвастунов  у  нас  много.  Сделают  электронную  букашку  -
шуму... на всю вселенную...  А  вот  останется  без  рук  такой  букашечник,
всучат ему допотопный  костыль...  Тогда  бы,  наверное,  призадумался,  что
человек - это звучит гордо.




     Луганск. Протезы - это не массовое производство, дохода  они  не  дают,
затраты на их изготовление большие. Так кому они нужны! Инвалиды  как-нибудь
перебьются с первобыт-ными костылями.
     Потерпевший кораблекрушение увидел спасательное судно,  но  оно  прошло
мимо.
     Что он чувствует в этот момент? Наверное, ему  хочется  превратиться  в
чайку! Ну почему нет на свете волшебства! Неужели нет надежды на протез?




      - Сережа, не верю! Я понимаю тебя. Нам трудно сейчас.  Но  тем  крепче
должны быть наши нервы, тем настойчивей должны мы быть. Надо искать.  И  без
паники.
     Помнишь у Горького? Одни упали на  дно  лодки,  испугались  и  погибли.
Другие наперекор всему боролись и победили!




      - Ты права. Выше голову, черт возьми! Когда задыхался  в  бреду,  было
не легче. Выжил же...




      - У тебя опять в кровь растерта спина проклятыми ремнями протеаа.  Мне
страшно  смотреть  на  протез,  он  весь  в  крови.  Сколько  же  это  может
продолжаться?
      - Пака не научусь писать.
      - А если это физически невозможно?




     Врач запретил пользоваться протезом. Лечат  растертую  спину  и  плечи.
Кажется, его и незачем больше надевать. Разве  только  для  того,  чтобы  не
болтался пустым рукав.
     Кому нужны были эти поездки,  волнения,  операция,  ожидания,  надежда?
Никому.
     Снег выпал ночью. Сначала он шел вперемешку с дождем, но  к  утру  зима
одолела осень. Большие мохнатые  хлопья  повалили,  как  пух  из  распоротой
перины, и за несколько минут одели город во все белое. Ударил  мороз,  подул
северный ветер, и завыла зима снежной круговертью.
     Так уж устроен мир  -  с  переменами  в  природе  человек  всегда  ждет
каких-то изменений в своей жизни. Ждал их и Сергей.
     Но... по-прежнему длинно и однообразно тянулись дни, серые, скучные,  с
утра до ночи заполненные бесплодными попытками овладеть протезом,  вырваться
из опостылевшей беспомощности.
     Первая задача - сжиться с протезом - Сергею  удалась  довольно  быстро.
Превозмогая боль  и  неловкость,  он  трое  суток  не  снимал  его  с  плеч.
Измученный днем, Сергей заставлял себя  и  на  ночь  ложиться  в  постель  с
протезом. Сон походил на пытку. Металлические  части  давили  в  бок,  ремни
врезались в тело, плечи нестерпимо горели, протез превращался  в  чудовищный
капкан. Лишь на четвертый день Сергей почувствовал облегчение.
     "Сжился! - победно мелькнула мысль, и сразу  стало  легче  на  душе.  -
Теперь за карандаш! Писать! Если научусь, то буду готовиться в институт!"
     Но шли дни, недели,  спина  и  плечи  Сергея  превратились  в  сплошную
кровоточащую рану, а успехов не было.  И  чем  больше  прилагал  он  усилий,
чтобы научиться писать, тем менее  оставалось  надежд  на  это.  В  короткие
минуты передышки, прижимая к щеке холодные, мертвые пальцы,  Сергей,  словно
живых, просил их: "Ну не  упрямьтесь,  пожалуйста...  Почему  вы  не  хотите
помочь мне? Вы же теперь мои, мои, мои... Я приучил  себя  к  вам,  мне  это
дорого стоило! Так неужели все напрасно?"
     Помогая ртом, ногами зажимал черными негнущимися  пальцами  карандаш  и
продолжал бесплодные попытки написать хотя бы одну аршинную букву. Но и  это
не удавалось. И когда подступало отчаяние, Сергей сбрасывал протез на пол  и
бил его, бил до изнеможения, до кровавых  ссадин  на  собственных  ногах.  И
вновь казалось, что жизнь кончилась.




     В  дневнике  пропущено  несколько  чистых  листов.  Дальнейшие   записи
сделаны карандашом, большими печатными буквами,  неуклюже  разбегающимися  в
разные стороны.
     17 марта. Ура, Таня! Пишу! Сам! Сам! Сам! Пишу!




     Два часа ночи. Утром ты проверишь мою писанину. Не  ставь,  пожалуйста,
двойку. Ты и так их сыпала  как  из  рога  изобилия  за  те  мои  палочки  и
крючочки, что я терпеливо выводил,  как  заправский  первоклассник.  Поставь
мне пятерку, мой строгий учитель! Я очень хочу  получить  ее.  Ты  никак  не
хочешь понять, что даже самый  плохой  первоклассник  выводит  свои  палочки
рукой, а я зубами.




     Я плачу от радости. Те двойки, что  я  ставила  за  написан  ные  тобой
палочки и крючочки по программе первого класса  которые  ты  писал,  сгрызая
карандаши, стоят четырех пятерок, вместе взятых.  Ведь  нельзя  же  измерить
обычными оценками твой титанический труд, твое упорство и настойчивость
     Буквы Ж, Щ, Ф потренируйся писать. Задание: по двести строчек каждую




     20 марта. Месяца через два буду писать вполне прилично.  Только  бы  не
болели глаза и челюсть. Интересно, каким будет почерк?
     Встретил вчера в городе Борю Кулакова. Армейский  друг!  Женат.  Растет
дочь. А  сам  нисколько  не  изменился.  Вспомнили  солдатское  житье-бытье.
Никогда не подумал бы, что Борис такой тактичный парень. Наверно,  чтобы  не
бередить мне душу, так и не спросил, как все случилось. Дал адрес и  сказал:
"Если нужна будет моя помощь, не стесняйся, зови". А живет-то он  в  Казани.
К нам попал случайно, в командировку. Зови... Нет, Боря, не позову.
     Не тот я уже, твой бывший комсорг. Людей стесняться  стал.  Надломилось
что-то во мне. А что, сам не пойму.




     Самое трудное - это сознание  собственной  ненужности.  Потерять  руки,
перенести все кошмары операций - еще не самое страшное. Остаться  за  бортом
жизни в расцвете сил, почувствовать свою ненужность  обществу  -  вот  самое
жестокое испытание, которое может выпасть на долю человека.

     Из  письма   друзей:   ..а   еще   сообщаем   тебе   -   наша   бригада
коммунистического труда каждую  смену  дает  одну  норму  сверх  плана.  Нас
девять, а в наших сердцах ты десятый. Так что  не  погасла  твоя  шахтерская
лампочка! Все мы здесь очень жалеем, что ты не вернулся жить в поселок.  Его
теперь не узнать. Летом утопает в зелени.  Очень  пригодился  твой  совет  о
саженцах. Шесть тысяч корней пересадили с той  балки.  Еще  раз  напоминаем:
пожелай - и мы мигом перевезем вас сюда. Квартира будет - какую пожелаешь.




     Может быть, то была ошибка. Может, правы Николай  и  Рафик?  Нет,  нет,
нет... Раненый всегда производит гнетущее впечатление на  тех,  кто  идет  в
бой.




     27 марта. Что заставило меня побежать отключать  тран-сформатор?  Я  же
знал - это опасно.
     Черт знает  что...  И  ни  о  чем  я  не  думал,  когда  бежал.  Просто
мельтешили перед глазами лица ребят, что были там, в лаве...




     В чем смысл жизни? Сколько копий поломано на этом вопросе! Смешно,  как
вспомню сейчас те дискуссии! О каком смысле может идти речь, если  во  главу
угла не ставить  труд.  Будничный,  повседневный,  честный  труд.  Отбери  у
человека возможность трудиться - и все блага жизни теряют смысл.




     30 марта. Московский журнал "В мире книг"  предлагает  своим  читателям
поделиться мыслями о личных библиотеках. Не  попробовать  ли?  Опыт  у  меня
невелик да и библиотека не солидна, но ведь есть люди,  у  которых  и  этого
нет.




     Я никогда не вижу себя во сне  без  рук.  Всегда  снится,  что  у  меня
чего-то не хватает, а чего - не понять. Сегодня играл  в  волейбол  и  такие
мячи "тушил", ахали все. Проснулся, на лбу холодный пот, а в голове все  тот
же вопрос: ну и колюча же ты, жизнь, со всех сторон колешься...




     Удивительно  ловко,  удобно,  просто  и  мудро  устроены  предметы  для
пользования руками. Так мудро и так просто, что, имея руки, и  в  голову  не
приходит задумываться над этим. А человек все же сильнее вековых навыков.
     Вот письмо. Хоть и  стоило  оно  немалых  трудов,  но  в  конце  концов
сцепленные зубы, зажавшие карандаш, заменили руки. Еще  более  удивителен  и
непонятен  механизм  почерка.  Сравниваю  рукописи,  сделанные  в  техникуме
руками, и вот эти, зубами, - никакого различия.




     Что было бы, если бы я умер? Вот  так  же  светило  бы  солнце,  шумела
листва деревьев, по радио пели бы вот эти же  гесни  и  комната  была  такой
же... А Таня?.. Страшно? Да. А самое страшное - это то,  что  нет  на  земле
моего следа.




     Для жизни смерти нет. Жизнь бессмертна. Только когда  человек  за  свою
жизнь не сделает ничего хорошего, не  совершит  доброго  дела,  он  умирает.
Самой настоящей, самой страшной смертью.
     Человек, не украсивший землю своим трудом, навсегда уходит  в  небытие,
ибо после него ничего не остается, что жило бы в делах и памяти потомков.




     Отметили день рождения Таниной  подруги.  На  вечере  в  основном  была
молодежь. Выпили, танцевали, пели, и вот один  пижон  с  галстучком-бабочкой
надумал анекдоты рассказывать. По кругу, все по одному, И  начал  о  женщине
пошлый,  грязный  анекдотишко...  Сидят  все  как  грязью  облитые,  кое-кто
натужно хихикает. Я  не  выдержал,  встал  и...  было  замахнулся  по  морде
дать... Потребовал извиниться, Парень решил отшутиться: - -  А,  не  защищай
их, все они такие!
     Мы с Таней извинились и  ушли.  Ох  и  понервничал  я  тогда.  Какой-то
молокосос и, видите ли, подводит базу под слюнтявые мыслишки! "Все..."  Так,
значит, и твоя мать и миллионы других?
     Сегодня пришел к нам тот хохмач. Чуть не на коленям просил прощения  за
ту "пьяную выходку". Он-де не знал ничего о нас и прочее. И что интересно  -
искренне. Разговорились мы с ним. Вообще-то он парень  неплохой.  Наслушался
только всякой дряни и решил блеснуть остроумием.




     13 апреля. Весна!.. А отчего так грустно? Да. Годовщина...
     Побежал бы я, если бы знал, что навсегда оставлю там свои руки?
     Но тогда я должен был бы знать, что случится с рабочими  в  лаве  после
взрыва трансформатора. Если ничего - нет, если да - побежал бы.




     Впереди - пустота,  позади  -  пропасть.  Можно  оступиться  и  упасть.
Душевная боль - это камень потяжелей, чем боль ран. Неужели не осилю?
     Да, Серега, если повесишь  нос  -  сломаешься.  И  никакой  "костер  на
снегу" тогда тебе не поможет,




     17 апреля. Перечитал "Тихий Дон". Никогда не видел я Дона да и  казаков
настоящих. Но верю - именно так все и было. А черное солнце?!
     Да, оно может быть не только ослепительно ярким!




     Боже мой, как мало я знаю! Надо перестроить, уплотнить свой  распорядок
дня. Интересно, какой минимум сна возможен для человека?




     Сергей, так нехорошо! С тех пор, как ты научился писать, я не  принимаю
участия в ведении дневника. Ты отвратительно пишешь букву "ж". Не стыдно?.




     Приехал Николай Гончаров. Вошел в квартиру и по привычке протянул  руку
поздороваться. Опомнился, засмущался
     и прижал меня к груди, как ребенка. Эх, Коля, Коля... Перешел  работать
в другую шахту. Рафик ушел в институт, Игнатова взяли в  армию,  руководство
шахты сменилось - в общем, не узнать пенатов. Сколько хороших дел  вспомнили
мы, друг мой! А на  вокзале  поспешно  поцеловал  и  убежал  в  вагон.  Таня
сказала, что ты заплакал. Коля, неужели ты пожалел меня? Я не  верю.  Просто
обидно видеть друга вот таким...




     22 апреля. Ура! Получил ответ от редакции журнала "В  мире  книг".  Моя
статья о библиотеке будет использована в обзоре писем.  Значит,  могу!  Могу
еще чем-то быть полезен!




     Встретил одного. Он мне сказал:
      - Я бы на твоем месте пил да спал. Деньги платят, чего еще надо!
     Отвратительно! В горе для него одно лекарство - водка.




     1 мая. Сегодня год той операции... Год... Как это много! Если эту  дату
не отмечать какими-то успехами, то она действительно  может  превратиться  в
поминальную. Тогда конец...




     Окончил новую статью. Получилась очень длинной.  Как  подумаю,  что  ее
должен кто-то прочитать, - страх берет. Вдруг  это  никому  не  нужно?  И  я
отнимаю время у людей...
     Бередит душу большая тема. Ее  мучительно  трудно  переваривать.  А  не
думать о ней еще трудней. Смогу ли? Надо постараться. Сжимай, Серега,  зубы,
как на операционном столе, - и вперед. Не бейся,  сердце,  такими  толчками.
Тебе придется повторить все заново. Будет трудно, не  легче,  чем  в  первый
раз. Но так надо, надо...




     Первую весну мы встречаем с Таней  вместе.  Сколько  мечтали  об  этом!
Была на нашем пути и армия, и учеба, и больница... Каждый год была весна,  и
мы были врозь.
     Здравствуй, весна!




     Мы все умрем, людей бессмертных нет,
     И это все известно и не ново.
     Но мы живем, чтобы оставить след:
     Дом иль тропинку, дерево иль слово.
     Р. Гамзатов

     *  * *
     * 
     Сережа, у нас будет ребенок...




      Таня, Танечка, Танюша!!  Родная  моя!  Любимая!  Солнышко  ненаглядное
мое!.




     Сейчас мне особенно близко стихотворение Константина Симонова:
     Жди меня, и я вернусь Всем смертям назло...
     И наиболее, дороги его заключительные строки:
     Как я выжил, будем знать Только мы с тобой...




     Все эти дни хожу пьяный от  счастья.  Забываю,  что  у  меня  нет  рук.
Выросли крылья, и я лечу и лечу  куда-то  над  цветущей,  радостной  землей.
Иногда наплывает облачко беспо-койства: а все ли будет хорошо?
     Каким ты будешь, родной, незнакомый человек? Сколько  пережито,  просто
не верится, что и в наш дом стучится про-стое и такое желанное  человеческое
счастье!




     По шахтному двору, меж  ржавых,  искореженных  стоек,  метались  желтые
осенние листья.  Дул  резкий  восточный  ветер,  еще  не  холодный,  но  уже
достаточно остывший от  почти  тропической  жары  минувшего  лета.  Террикон
дымился, и, когда на его верхушке опрокидывалась вагонетка, дым,  смешавшись
с облаком пыли, плыл прямо на копер и растворялся  в  его  фермах,  канатах,
вращающихся шкивах.
      - Где будет проходить встреча? - каким-то не своим голосом  спросил  я
у человека, который встретил меня у проходной и, назвавшись  парторгом  этой
шахты, теперь сопровождал.
      - В нарядной, - ответил он и посмотрел на меня. - Нам  надо  уложиться
в двадцать пять - тридцать минут. Сами понимаете... План  хоть  и  даем,  но
задолженность прошлого месяца... - И он выразительно постукал  себя  по  шее
ребром ладони.
     "Предоставит слово, поздороваюсь, передам привет от  писателей...  Нет,
здороваться не надо. Сразу  привет  и  рассказ-биографию.  Родился,  учился,
работал... А может, не надо  родился,  учился?  Если  не  получится,  прочту
отрывок из повести. А кто страницу перевернет? Нет, родился, учился надо".
     Из боковой двери мы вошли в нарядную и сели за длинный  стол,  покрытый
красным материалом. Посередине стоял графин. Шахтеры сидели  в  трех  шагах.
После долгой разлуки я вновь видел их лица, дышал с ними одним воздухом.  Их
было человек сто, а может, больше. "Раз, два, три,  четыре..."  -  торопливо
начал я зачем-то считать сидящих в переднем ряду.  В  нарядной  стало  тихо.
Так тихо, что было слышно, как на копре со свистящим хрустом  трутся  канаты
о вра-
     щающиеся шкивы. В последнем ряду кто-то поднялся, пристально  посмотрел
на меня и сел. "Расскажу биографию", - решил я. Скуластый  парень  с  густой
рыжей шевелюрой в переднем ряду осторожно кашлянул в кулаки  плотнее  уселся
на стул. "Проходчик, - подумал  я.  -  На  Игоря  похож.  А  может,  отрывок
прочитать? Про то, как Сергей Петров впервые в забой  попал".  Опять  кто-то
приподнялся и тут же сел.
      - Товарищи! - встал парторг. - У нас в гостях писатель Титов...  -  Он
замялся.
      - Владислав, - подсказал я.
      - Владислав, - повторил он. - Автор повести "Всем  смертям  назло...",
в недавнем прошлом тоже шахтер, горный мастер, но во время аварии...
     Я встал. Парторг удивленно посмотрел на меня и, не договорив, сел.
      - Дорогие товарищи, - непослушным голосом сказал  я  и  твердо  решил:
"Прочту отрывок". - Ребята! - голос мой дрогнул и  зазвучал  неизвестной  до
сих пор звонкостью. - Я родился...
     И теперь еще с внутренней дрожью вспоминаю  я  то,  свое  самое  первое
писательское выступление перед своими  большими  и  неизменными  друзьями  -
шахтерами.  Потом  этих  встреч  и  выступлений  было  много,  перед  самыми
различными аудиториями, в разных городах и поселках, в цехах,  нарядных,  на
полевых станах,  в  школьных  классах  и  студенческих  аудиториях.  Но  то,
первое, останется в моей памяти на всю жизнь.
     Уже где-то в середине выступления, когда было рассказано,  где  родился
и рос, как стал шахтером, когда я  рассказывал  о  том,  как,  зажав  зубами
карандаш, учился писать и рыжий скуластый проходчик все чаще тихо  кашлял  в
кулак, я вдруг до  пронзительной  ясности  понял,  что  все  или  почти  все
сидящие тут в нарядной читали мою повесть и знают  судьбу  Сережки  Петрова.
Мне стало  легко.  Значит,  недаром  грыз  по  ночам  карандаш,  отчаивался,
надеялся, рвал нервы  с  издателями  и  редакторами,  значит,  книжка  нужна
людям, если ее прочли вот эти парни, отнюдь не склонные к сантиментам,  если
они, перед тем как спуститься в забой, пришли сюда, на встречу  со  мной,  и
пришли  не  просто  из  любопытства,  а  ведомые  пристальным  интересом   к
человеческой судьбе,  судьбе  своего  коллеги.  Вот  сидят  они,  притихшие,
внимательные, перекатывая  крутые  желваки.  Да,  стоило  ради  этого  жить,
страдать,  писать.  Я  был  счастлив.  Пришло  ощущение,  что  стою  не   за
официальным столом, упершись черным протезом в его красный край, а  нахожусь
среди ребят, которых давно и хорошо знаю, и делюсь с ними, как  с  друзьями,
самым  сокровенным,  что  наболело  на  душе  за  долгую  разлуку,  что  уже
выплеснулось в книжке, но все не уместилось,  и  вот  то,  чего  не  доверил
бумаге, теперь доверяю им. Парторг выразительно посматривал на часы, а я  не
мог остановиться. Рыжий в переднем ряду кашлял и прятал от меня  глаза.  Еще
несколько человек сидели, опустив  головы,  будто  были  в  чем-то  виноваты
передо мной. В паузах было слышно, как  скрипит  канат  и  где-то  тяжело  и
гулко ухает, наверное, скип, опрокидываясь и высыпая уголь в бункер...
     Закончил я свое выступление совсем не так, как предполагал.
      - А вообще, ребята! - неожиданно вырвалось у меня. - Бросил бы  я  эту
писанину и полез бы с вами уголек долбать. Это я умею, - и сел.
     Узколицый и черный, как цыган, шахтер во втором ряду вытянул длинную  с
большим угластым кадыком шею и раскрыл рот.  Парторг  частой  дробью  ударил
пальцами по столу и, будто испугавшись этого, спрятал руки под  стол.  "Боже
мой! Как плохо я говорил! - пронеслось в голове. - Надо бы все-таки  отрывок
прочитать. Но они же хорошо слушали и понимали меня. И я их понимал..."
     Тяжелые, крупные аплодисменты грохнули минуту  спустя.  Рыжий  отчаянно
бил огромными ладонями  одна  о  другую,  тянул  руки  вперед,  к  столу,  и
быстро-быстро хлопал короткими, с черным ободом от угля, ресницами.
      - Вопрос можно?.. - поднялся узколицый шахтер.
      - Время, товарищи, время!.. - пальцем постучал по часам парторг.
      - Ну чего ты, Акимыч, заладил?! - пробасил кто-то из задних  рядов.  -
За нами не заржавеет, план будет.
      - Валяй! - отчаянно махнул рукой парторг, посмотрел на  меня  и  пожал
плечами: что, мол, с ними поделаешь.
      - Владислав Андреевич... - робко, почти мальчишеским голосом  произнес
узколицый  ("Отчество  откуда-то  знает!"  -   удивился   я),   -   скажите,
пожалуйста, как вот вы, шахтерский парень, наш, в общем, человек и...  -  Он
замялся, а я как-то по инерции мысленно продолжил за него: "и  докатился  до
такой жизни, что в писатели поперся?" - Ну... вот,  книжку  написали?  -  Он
замолчал и вдруг расплылся в такой белозубой улыбке,  что  все  вокруг  тоже
заулыбались. А узколицый парень выпалил: - Может,  такие  таланты  в  каждом
шахтере заложены? И есть смысл побросать свои молотки  и  сверла  и  взяться
романы строчить?!
     Аудитория сдержанно гоготнула.
      - Ты по существу спрашивай, Яременко! - прикрикнул на него парторг.
      - Вопрос в общем-то по существу и довольно каверзный, - поднялся я.  -
Я и сам, братцы, не знаю, как дошел до такой жизни. -  В  зале  одобрительно
хохотнули. - Выписались мы с Ритой из больницы, приехали в  Ворошиловград  и
стали жить... новой жизнью.  Двадцатый  год  ей  шел,  мне  двадцать  пятый.
Второй год супругами... Ну, у нее  хлопоты  по  дому:  прибрать,  постирать,
поесть приготовить, опять же меня одеть, покормить. А  я  сижу  и  только  в
окно на людей смотрю. Мысли разные, конечно, в голове толпятся. Будто  и  во
сне я, и не со мной все это. К работе-то с детства приучен. В  сорок  первом
отца на фронт проводили, а нас четверо с  матерью  осталось.  Я  -  старший.
Короче, в девять лет умел пахать землю, сеять, хлеб  убирать,  то  есть  то,
что умели взрослые. А тут такая петрушка - вышибло меня  из  седла.  Начисто
вышибло! И все о жене своей  думаю.  Где  она  взяла  такие  силы?  Ведь,  к
сожалению, в жизни иной раз как случается? Живут муж, жена, дети, все  вроде
хорошо, мирно, ладно. Но  вот  врывается  беда  -  а  она  всегда  врывается
неожиданно и в самый неподходящий момент, - пусть не такая страшная,  как  у
нас, и что же порой получается?! Дороги  людей,  которые  еще  вчера  любили
друг друга, расходятся в разные стороны. Почему? Что произошло с любовью?  У
нас, к счастью, не случилось такого. Ы основой, на которой  удержалась  наша
семья, была моя жена, ее  любовь,  ее  мужество.  Скажу  честно  -  ей  было
трудней.  Ведь  здоровый  человек...  в  духоте  палат,  рядом  с  умирающим
человеком, среди стонов, боли, крови... Повезли на операцию, она к двери:  а
вывезут ли? Увижу ли живым? Да, ей было трудней.  На  улице  бурлила  жизнь,
цвели цветы, люди шли в кино, где-то кружились в танце.. А  ей  девятнадцать
лет, и впереди неизвестность, и за жизнь мужа никто ломаного гроша не  дает.
Да что там! Ведь если бы в тот критический  момент  не  оказалось  рядом  со
мной такого верного друга, то все усилия врачей могли  бы  и  не  дать  того
результата, который они дали. Это  я,  ребята,  вам  точно  говорю,  не  для
красного словца, а для того, чтобы каждый из вас внимательней  был  к  своей
подруге жизни. Не ценим мы иной раз их, не понимаем.
     И вот сижу я дома и все о жизни размышляю. А тут в голову лезут  всякие
прошлые  споры  с  пожилыми  людьми.  Есть  среди  них  такие,   что   любят
утверждать: какие сейчас люди? Какая  сейчас  любовь?  Все  перевелось!  Вот
раньше бывало, вроде и сахар был слаще, и снег холоднее,  и,  почитай,  вода
мокрей. Как же так, думаю? Вот же она рядом, жена моя, решение  тем  спорам.
И присосался к моему сердцу червячок: вот бы написать об этом, как в  разных
романах-повестях пишут! Да разве я  сумею?  Ну  в  школе  стишки  пописывал,
заметки в газеты строчил! - подбадриваю себя. - Так то баловство, а тут  про
любовь написать надо. Нет, не сумею!
     А жизнь шла своим чередом, день сменял ночь,  шли  недели.  А  червячок
опять точит, вот изобразить  бы,  доказать  всем  -  есть  и  в  наше  время
настоящая  любовь!  Не  может  она  измельчать  или  перевестись,  пока  жив
человек! Тут и другое подстегнуло. Ходят под окнами днем  и  ночью  какие-то
великовозрастные шалопаи, бренчат на гитаре, ну  зла  не  хватает!  Здоровые
ребята, с руками, с ногами, неужели  дела  себе  не  найдут!  Ведь  пролетит
жизнь в этом полухмельном,  блатном  гитарном  бренчании,  и  оглянуться  не
успеют. А  одумаются,  оглянутся  -  поздно  будет.  Ничего  ведь  сзади  не
останется, никакого следа. Стыдно им станет. Больно станет. Муторно  станет.
К каждому подступит тот срок, когда человек спрашивает у самого себя:  зачем
явился на эту Землю? Что оставил после себя? Добро? Зло? Любовь?  Ненависть?
Никто из нас не верит в загробную жизнь. Но на Земле ведь бессмертно  только
Добро, только Любовь. Зло тоже живет, но оно умирает сразу  же,  как  только
умирает породивший его. И этим шалопаям мне тоже хотелось  что-то  доказать,
в то время не знал еще что. А червь все  сильнее  сосет:  напиши...  "Да  не
умею я писать!" - злюсь на него. "Ну попробуй", - умоляет.
     Рыжий, в переднем ряду, сжал кулаки и  не  отрывает  от  меня  взгляда.
Парторг убрал со стола часы и, подперев рукой щеку, внимательно слушает.
      - И стал я  учиться  писать.  Пробовал  писать  ногами,  протезом,  не
получалось. Бросал, вновь принимался, разочаровывался, опять  бросал  и  так
без конца. А червяк ну прямо сбесился.  Жизни  от  него  никакой  не  стало.
Обнаглел совсем. Пиши, и все! Теперь уже приказывает. Проснусь  ночью,  а  в
голове одно и то же: как бы это половчее все изобразить про жену  свою,  про
любовь, про жизнь. И уже люди, как живые, перед  глазами  встают,  разговоры
заводят, только  бери  и  записывай  все  подряд.  А  как  записывать?  Чем?
Пробовал диктовать -  не  получается.  Сразу  и  люди  куда-то  исчезают,  и
разговоры прекращаются, и фразы разваливаются. Читал в ту пору очень  много.
И знаете, ребята, читаешь книгу, уже  ранее  читанную,  и  будто  заново  ее
понимаешь. Все будто бы и сложнее и проще, И вот однажды, читая книгу,  взял
в зубы карандаш, чтобы перевернуть страницу, да так и замер. Писать  же  так
можно! Ну и завертелось все. Начал учиться писать, держа карандаш  в  зубах.
Достал букварь, тетрадей в косую линейку  и,  как  положено  первокласснику,
начал выводить палочки, крючочки, буквы... Около года  тренировался.  Сейчас
пишу довольно быстро, и почерк неплохой, разобрать можно. Ну а червяк уже  с
ума сводит меня. Ем ли, сплю, иду по  улице,  а  у  меня  все  мысли  вокруг
рассказа о жене вертятся. Вначале я не собирался повесть  писать,  а  просто
стал рассказывать. А  тут  и  нахлынули  на  меня  воспоминания  и  люди,  с
которыми свела судьба, которые оставили  добрую  память,  и  я  почувствовал
себя  обязанным  написать  о  них.  Так  сложилась  повесть  "Всем   смертям
назло...". Переписывал я ее  около  двенадцати  раз,  и  только  тринадцатый
вариант увидел свет. Так я начал писать.
      - В конце повести сказано, что Таня ждет ребенка. Скажите, кто  у  вас
родился? - спросил кто-то из рядов.
      - У нас с Ритой родилась девочка. А кто родился у Тани и Сергея  -  не
знаю. Не думал об этом.
      - А как назвали девочку?
      - Таня.
      - В честь той, из повести?
      - Да.
      - А вы хотели, чтобы у вашей Тани была бы судьба, схожая с Таниной  из
повести?
      - Какой отец пожелает таких испытаний своей  дочери?!  Я  хочу,  чтобы
она была похожа на свою мать. Во всем, без исключений.
      - Что, по-вашему, есть мужество? - раздается опять вопрос.
      - Честное выполнение своего долга...
     Потом мы шли с парторгом по шахтному двору, он  молчал  и  не  поднимал
опущенной головы. Накрапывал дождь, порывистый и мелкий. Террикон дымил  еще
сильней, на копре бешено кружились шкивы. "Ребята поехали,  -  подумал  я  и
представил  их  всех,  как  они  молча  натянут  на   себя   робы,   возьмут
самоспасатели, лампы, шагнут к стволу, посмеиваясь  или  выражая  какое-либо
недовольство, войдут в клеть, отпустят  пару  шуток  девушке,  что  стоит  у
кнопок, и разом нырнут в ствол и  на  миг  почувствуют  невесомость,  как  в
свободном полете. Рыжий придет в забой, ругнется на  прошлую  смену  за  то,
что не нарастили рельсы или не убрали  забой,  и  станет  наводить  порядок.
Тот, узколицый, черный, через печь пролезет в лаву и, наверное,  уже  оттуда
спросит у вагонщика про то,  сколько  вагонов  под  лавой,  недобрым  словом
помянет ВШТ, если мало, или смолчит, если достаточно, и на коленях и  локтях
поползет, шурша по лаве, к комбайну.
      - Извините, - повернулся я  к  парторгу,  -  как-то  так  вышло...  не
рассчитал время... Первый раз выступаю... смену задержал...
     Парторг махнул рукой.
      - Я вот о чем сейчас думаю. Копыленко во втором ряду, с краю сидел.  А
он ведь, подлец, пьет и к жене руку прикладывает.  Двое  детей  у  них.  Все
время наблюдал за ним. Глаза прятал, стыдно ему было. Неужели и после  этого
старое продолжит? -  Он  помолчал,  шагая  с  опущенной  головой,  и,  будто
рассуждая сам с собой, сказал: - А от Ломакина, рыжий такой,  здоровый,  что
в  первом  ряду  сидел,  жена  ушла.  Тихий,  покладистый  парень,  работник
отличный, а она так себе, свистулька свистулькой... И вот вам...  вспорхнула
и улетела. Переживает Ломакин. А  что  сделаешь?!  -  Он  опять  помолчал  и
задумчиво бросил: - А план они сделают. Об этом я не беспокоюсь. Хлопцы  что
надо!
      - Он проходчик?
      - Кто?
      - Ломакин.
      - Проходчик. Бригадир.
      - ЧП случаются?
      - Почти нет, -  ответил  парторг.  -  На  прошлой  неделе  на  третьем
западном корж "капнул", и комбайнера по спине. Ходить, наверное,  не  будет.
Позвоночник повредило. Вчера л больнице были... - Он вздохнул и помолчал.  -
У вас это правильно в книжке написано: "...случаются и шальные пули".
     На вершине террикона опрокинулась вагонетка, ухнула пор-цией породы,  и
камни стаей покатились вниз, подскакивая и перегоняя  друг  друга.  От  стаи
отстал большой угловатый кусок, неловко перевернулся с боку на бок с  гулким
стуком и медленно пополз к основанию, оставляя за собой густой  серый  хвост
пыли. Тучи густели, опускались ниже  и,  цепляясь  за  терриконик,  верхушку
копра, стремительно летели дальше, за шахту, брызгаясь холодными каплями.
      Я плохо спал этой ночью. В окно стучал дождь,  то  дробно,  то  мягко,
сердито выл ветер, в голове теснились какие-то мысли, а я боялся их  и  гнал
от себя... Необходимо с головой  погрузиться  в  работу.  Тема  есть,  сюжет
готов, было бы время, Что-то его становится все меньше и меньше.
     Утром пришел почтальон  и  принес  сразу  шестышисем.  Вот  они,  самые
первые, неожиданные и желанные, пугающие и радующие!

      "Здравствуйте, дядя Слава, тетя Рита!
     Три дня подряд мой папа читал мне вашу повесть. Сама я умею читать,  но
еще не очень, не все буквы знаю. Повесть мне  очень  понравилась.  Мне  идет
уже седьмой год. Теперь я знаю, что такое любовь. С приветом к вам Наташа".
     Дорогой ты мои, самый первый корреспондент  и  чи"  татель.  Ты  забыла
написать свой обратный адрес.  Быстро  переворачиваю  конверт  -  пусто.  На
штемпеле - Новомосковск, и все. Я очень  благодарен  тебе.  Конечно  же,  ты
по-сЕоему поняла любовь, поняла,  что  это  светлое  и.  доброе  чув"  ство,
которое способно совершать чудеса. Иди по жизни с этой верой.

     "Здравствуйте, Владислав!
     Извините, что  не  знаем  вашего  отчества.  В  первом  номере  журнала
"Юность" мы прочитали вашу повесть "Всем  смертям  назло...".  Мы  учимся  в
восьмом  классе,  и  большинство  из  нас  комсомольцы.  Вес  мы   потрясены
мужеством и упорством Сережи Петрова и его жеяы Тани. Не подумайте, что  эта
общие слова, которыми мы хотим передать свое восхищение.
     Вот уже три года мы дружим с Героем Советского Союза А. П.  Маресьевым,
часто получаем от него теплые, дружеские письма. А началось все вот с  чего:
в пятый класе к нам пришел  новый  ученик  Коля  Хрячков.  У  мальчика  были
больны обе ноги. И мы всем классом решили помочь ему. Каждый  день  ходим  к
нему готовить уроки, посвящаем во  все  дела  класса.  Очень  радовались  за
него, когда он получал  пятерки.  Алексей  Петрович  прислал  ему  книгу  Б.
Полевого "Повесть о настоящем человеке" и свои  фотографии.  Вот  тут-то  мы
все поняли, что значит быть настоящим, советским человеком.  Все  мы  в  тот
год старались сделать как можно больше хорошего. На могилах погибших  воинов
поставили памятники, узнали, что в нашем городе жил Герой  Советского  Союза
Петр Липовенко, который погиб, защищая  Севастополь.  Теперь  одна  из  школ
нашего города носит его имя. За хорошую работу нашему классу было  присвоено
первое  место  в  областном  пионерском  соревновании.   Всех   дел   и   не
перечислить. Но в феврале 1965 года  Коля  умер.  С  тех  пор  прошло  много
времени, мы стали почти взрослые, и прежние чувства притупились. И вот  ваша
повесть заставила нас о многом- задуматься.  Все  ли  мы  делаем  для  того,
чтобы стать настоящими комсомольцами? Среди  нас  загорелся  жаркий  спор  о
вашей  жизни,  и  мы  решили  написать  вам  письмо.  Одни  верят,  что   вы
откликнетесь и что мы станем  настоящими  друзьями,  потому  что  человек  с
такой удивительной судьбой имеет  отзывчивое  сердце,  а  другие,  наоборот,
утверждают, что мы не получим ответа. Мы не знаем вашего точного адреса,  но
почему-то уверены, что наше письмо найдет вас,
     Наверное,  вы  получаете  тысячи  писем,   и   каждое   несет   частицу
человеческого тепла. Очень просим ответить нам.
     С комсомольским приветом ребята 8-го "А" класса средней школы Э  22  г.
Коммунарска".
     "Дорогие Владислав Андреевич и Маргарита Петровна!
     Пишут вам сразу тридцать две девочки. Все мы учимея в од-вой  группе  в
Донецком политехникуме. Мы прочитали вашу повесть,  долго  говорили  о  вей.
То, о чем вы рассказываете, поразило нас, взволновало, заставило  задуматься
над многими вопросами жизни. Для "го жлвет человек.?  В  чем  его  давность?
Что такое любовь? Дружба? Что значит быть настоящим человеком?
     Какие вы все-таки хорошие люди! Как мы радовались вашему  выздоровлению
в тому, что рядом с вами в трудную минуту ваша жена. Мы  еще  очень  молоды,
чтобы хорошо разбираться во всех вопросах жизни, однако каждая из нас  может
столкнуться с трудностями, и тогда  мы  возьмем  в  пример  вашу  большую  и
прекрасную любовь.
     Милая Маргарита Петровна! Мы хотим сказать вам большое спасибо за  ваше
мужество и терпение. Какое бы горе ни приключилось с нами, нам будет  легче,
потому что мы будем помнить вас.
     Дорогие наши люди! Мы желаем вам огромнейшего счастья.  Мы  хотели  бы,
чтобы каждый человек научился быть таким, кгм вы,  Ждем  яовык  произведений
Владислава Андреевича!
     По поручению девочек группы ПП-65-1-8 Шатохина Люда".

     "Дорогой товарищ Титов!
     Только что прочла вашу повесть  и  весь  вечер  была  под  впечатлением
открытой людям истины о мужестве и героизме одного обыкновенного  советского
парня. Вы много выстрадали, потеряли руки - это страшно тяжелая  утрата,  но
в  борьбе  за  действенную,  приносящую  пользу  людям  жизнь  вы  приобрели
огромное уважение людей. Ваш Сережа не вызывает  чувства  жалости.  Волевой,
сильный   духом,   мужественный   человек,   преодолевающий   физические   и
нравственные страдания, он вызывает  чувство  восхищения,  желание  найти  в
себе самой силы для преодоления  своих  душевных,  физи-.  ческих,  семейных
разладов.
     Примите и вы,  Рита,  мой  низкий  поклон  за  вашу  огромную,  чистую,
преданную любовь, которая помогла вашему мужу выстоять. Видимо, такими,  как
вы, были  жены  декабристов,  помогавшие  своим  мужьям  в  условиях  ссылки
оставаться верными своим прекрасным идеалам.
     Пишите  и  дальше.  Пишите  много,  много.   Пусть   творческая   удача
сопутствует  вам.  Желаю  вам  крепкого  здоровья  и  неувядающей   душевной
молодости.
     С искренним уважением А. Гутман, инженер Киевпроекта",

     "Уважаемый товарищ Титов!
     Это письмо  пишут  вам  из  г.  Караганды,  J-й  городской  клинической
больницы, в которой функционирует спинальное отделение, где лечатся  больные
с  повреждением  спинното  мозга.  Люди,  которые  самостоятельно  не  могут
передвигаться, Врачебный персонал и общественность  больницы  принимают  ряд
мер  к  профессиональному  обучению  больных  отдельным  ремеслам.  Проводим
воспитательную  работу,  чтобы  наши  больные  нашли  свое  место  в  жизни,
приносили пользу обществу.
     Мы просим вас,  как  писателя,  выполнить  общественный  долг.  С  вами
считаются, к вам прислушиваются, и это дает вам моральное  право  с  широкой
трибуны советской печати обратить внимание общественности  на  необходимость
соответствующим   органам   заняться   вопросами    обеспечения    инвалидов
приспособлениями для труда. Органы социального обеспечения  данному  вопросу
не уделяют должного вяимаяня.
     От всего сердца приглашаем к нам в гости, в  Караганду.  Побеседуйте  с
больными, это воодушевит их в тяжелых буднях жизни.
     По поручению больных и врачебного персонала Л. И. Крочик".

     "Не знаю, как начать, как обратиться к вам, наш дорогой человек,  чтобы
выразить то  обилие  чувств,  которое  вызвала  повесть.  Я  пишу  одна,  но
почему-то уверена, что со мной согласятся многие. Последние  страницы,  и...
слезы радости застилают глаза, слезы гордости  за  людей,  живущих  рядом  с
нами. Что мы знаем о них? Чем заплатить, какой ценой за то, что  они  делают
для нас, иногда даже рискуя жизнью. Что такое подвиг? Есть ли любовь? В  чем
смысл жизни? Какое оно, солнце? Кого не волнуют эти вопросы в юности! И  вы,
вы смогли донести их содержание, раскрыть во всей глубине, тронуть,  на  мой
взгляд, самые черствые души.
     Замечательная  жизнь  замечательных  людей!  Разве   это   не   образец
обыкновенной и такой красивой жизни, искренности чувств, благородство  души,
чистоты отношений?
     Читаю я плачу. Ощущаю боль Сережи и  переживания  Тани.  Вы  знаете,  я
завидую вам. Я радуюсь вместе с вами. Вы нужны нам,  понимаете,  нужны  нам,
молодому поколению, как друг, как современник. Спасибо вам.
     Студентка ХПИ Воловик Н.. г. Харьков".

     Рита дрожащими руками распечатывала одно письмо за другим  и  клала  их
передо мной на стол. j - Читай вслух, - попросила она.
      - Не могу. Ты читай.
     Она  смотрела  на  меня  испуганными  глазами,  и  отрицательно  качала
головой.
      - Сперва ты, я потом...
     Перечитав письма, я оделся и вышел на улицу.  Ярко  светило  солнце,  в
голубой бездонной вышине беспорядочной  кучей  летели  грачи.  На  дереве  в
соседнем дворе ворковал скворец, и звуки били  какими-то  мягкими,  теплыми,
будто рождались приближающейся весной и ласковым теплым солнышком.  "Неужели
получилась повесть? Боже мой! Неужели получилась? Неужели  нравится  людям?"
В голове все путалось и мешалось. Я куда-то шел или почти  бежал,  пересекал
улицы, сворачивал в переулки, порой хотелось, чтобы меня все  видели,  потом
пугался этого и вновь сворачивал в безлюдный переулок. В центре города  меня
остановил Витька. Вернее, я сам увидел его и подбежал к нему.
      - Витя, ты знаешь, я письма получил!
      - Какие-нибудь неприятности?
      - Ты знаешь, они все хвалят.
      - Ну-у-у, старик, ты напугал меня! У тебя такой вид,  будто  за  тобой
банда гонится!
      - Нет, Витька, я правду говорю. Им всем нравится.  Оня  уже  писателем
меня называют.
     Он рассмеялся и похлопал меня по плечу. - Как Рита с Татьяной?..
      - Читают.
      - Что читают?
      - Ну, письма. Их же шесть штук!
      - Вечером забегу. Прости,  старик,  спешу  в  клинику.  -  Он  отошел,
остановился метрах в пяти, повернулся ко мне, поднял вверх сжатый  кулак:  -
То ли еще будет, старина!
     По дороге домой я вспомнил другое письмо.  Было  это  три  года  назад.
Стояла мокрая, затяжная осень. День и ночь  лили  серые  холодные  дожди.  В
комнате стоял полумрак, а на душе было тоскливо  и  неспокойно.  Уже  прошло
три месяца, как отослал рукопись в одно из московских издательств, а  оттуда
ни слуху ни духу.
     (Надеюсь, что меня поймет и простит читатель  за  то,  что  не  называю
издательства. Делаю это не потому, что  чего-то  боюсь  или  опасаюсь.  Нет!
Ведь тот ответ, который я получил,  писал  один  человек,  писал  совершенно
незнакомому автору. Я не оправдываю того человека. Но  ведь  издательство  -
это  огромный  и  сложный  организм.  И...  ну,  честное  слово,  просто  не
поворачивается язык назвать известный всей стране коллектив в такой связи.)
     Почтальон,  еще  издали  завидев  меня,   опускала   голову   и   молча
проскальзывала мимо. Я понимал: ей  было  жалко  меня.  Хрупкая  черноглазая
Зойка, не поступившая в педагогический в этом году, наверное,  догадывалась,
что я жду не просто вести откуда-то, но и связываю с  этим  очень  многое  в
своей жизни, решаю вопрос - быть или не быть.  Так  оно  и  было.  Зойка  не
ошибалась.
     В тот день она прибежала к нам рано утром. Без обычной почтовой  сумки,
с одной бандеролью в руках. Глаза ее радостно горели, и вся  она  светилась,
будто только вот сейчас, после долгой разлуки  встретила  самого  дорогого-,
любимого человека или по крайней мере ждет верной встречи с ним.
      - Вот! - выдохнула она, обеими руками протягивая бандероль.
      - Читай, - кивнул я Рите, когда Зоя вышла.
      - "Уважаемый Владислав Андреевич! -  прочитала  она  и  посмотрела  на
меня. - Возвращаем вам повесть "Всем смертям назло...". Тема, за которую  вы
взялись, не нова в литера" туре, хотя и очень интересна. Взять  тему  -  еще
не значит разрешить ее. Мы приветствуем вашу творческую смелость, И  в  этом
направлении вам кое-что удалось. Hо в основном, нам кажется, вы  взялись  за
непосильную  ношу.  Очевидно,  вам  незнакомы   даже   элементарные   законы
построения литературного произведения, да и с материале"!  вы.  ятасо  не  в
ладах.  То,  о  чем  вы  пишете,  скорее   пытаетесь   писать,   похоже   на
сентиментальную  и  малозанимательную  историю,  с  какими-то   африканскими
страстями, детали  которой  зттаете-  понаслышке.  Советскую  же  литературу
характеризует  глубокое  проникновение  в  жизнь,  всестороннее  знание  ее.
Литературной ценности ваше произведение нe представляет..."
     То было трудное врем". Друзей в  литературном  мире  у  меня  не  было,
близким я стеснялся показать свое творение, и это  письмо,  сверху  и  снизу
снабженное официальными печатями и штампами, было принято  как  суровый,  но
честный и справедливый приговор. Вновь померкло солнце, и  жизнь  более  чем
когда бы то ни  было  казалась-  ненужней.  Пять  или  шесть  самых-  первых
вариантов повести с помощью соседа и втайне от  Риты  были  сожжены.  Сейчас
мне очень жаль их. Кажется, таж были интересные  моменты  которые  потом  не
удалось восстановить. Но тогда вопрос  "быть  или  не  быть?"  был  решен  в
пользу последнего. Соломинка,  зге  которую  уцепился  утопающий,  оказалась
тем, что она к есть на самом  деле.  Несколько  средних  вариантов  повести,
затерявшихся в столах и на полках, к моему счастью, остались целы.
     В жизни все проходит. Кончился кризис и у меня. Не прошло и  гада,  как
меня вновь с неодолимой силой потянуло к письменному столу...
     Я вернулся от воспоминаний к действительности и заспешил домой. У  дома
с Таней на руках меня встретила Рита.
      - Славка... - ткнулась лбом  в  мою  грудь.  -  Ты  им  ответь.  Всем,
всем... Что очень рад, благодарен, что мы счастливы... Ну и все такое...
      - А что "такое"?
      - Да ну тебя! А помнишь?
     Мы все помнили. Даже и то, что очень хотелось забыть.
      - Папа, - заговорщицки потянула меня в  сторону  Татьянка.  -  А  мама
плакала, когда ты уходил.
      - Это она от радости.
      - А разве от радости плачут? - Плачут, дочка, плачут...
     Спокойной,  отрешенной  от  всего  работы   над   новой   повестью   не
получалось. Поток писем увеличивался с каждым днем. Теперь  Тимафеевна  (Зоя
поступила в педагогический и училась  уже  на  втором  курсе)  приносила  по
десять, двадцать писем в день. Они входили в дом как добрвге  друзья,  и  их
нельзя, невозможно было отложить в сторону, заставить подождать.
     "Здравствуй, сынок!
     Прости меня, старую одинокую женщину, за то, что врываюсь к тебе  своим
письмом. Мне очень трудно сейчас. В  Вольнице  мой  сын,  мой  Валерик.  Два
месяца назад  ему  ампутировали  правую  ногу.  Дикий,  невероятный  случай.
Баловались около проходящего  трамвая,  и  его  кто-то  нечаянно,  а  может,
умышленно, толкнул под колеса. Казалось,  самое  страшное  уже  позади.  Все
операции прошли успешно, Валерик стал поправляться. А две недели назад,  как
раз в воскресенье, аахажу я к нему, а рядом с ним Игорь, дружок  его,  и  на
тумбочке бутылка водки. Валера, говорю ему, зачем тебе это? Он посмотрел  на
меня и как крикнет: а что мне еще осталось! И пошло с тек пор.  Въшезут  его
в коляске во двор, а около него все льяницы  гужом.  По-всякому  говорила  с
ним, извелась вся, ничего не  хочет  понимать.  Напьется,  а  потом  ллачет.
Погибнет ведь Валерик, единственная моя радость в жизни, и  не  оттого,  чта
инвалидом стал, а от нее, проклятой, от водки, погибнет. Вижу и чую  я  все,
а совладать с ним не могу. Сынок, дорогой, я прошу тебя, на коленях  умоляю,
помоги моему сыну. Ты прошел через этот огонь, помоги Валерику,  напиши  ему
письмо, вразуми его. Только ты сможешь спасти  моего  сына  от  пропасти.  Я
умоляю тебя.
     В. 3. Дюжева, г. Днепропетровск".

     Рита. Может быть, съездить к нему в больницу?
      - А Таню на кого оставим? Дорога в два конца рублей пятьдесят  станет!
Где их взять? Сколько до пенсии осталось?.
     Рита. Неделя.
      - А денег?..
     Рита. Рублей семнадцать.
      - Подпишу ему повесть.
     И я написал на книге:
     "Дорогой Валера! Все,  что  ты  здесь  прочтешь,  не  досужий  вымысел.
Соразмерь свою жизнь с жизнью Сергея Петрова, может быть,  ты  сделаешь  для
себя кое-какие выводы. И вообше, сильный не тот, кто не  боится  трудностей,
сильный тот, мо найдет в себе мужество преодолеть их".

     "Дорогой Владислав!
     Прочла  вашу  повесть.  Поздравляю  вас.  Я  научный  ряботннк-филолог,
преподаватель  вуза.  Много  лет  занимаюсь  литературой.  Вы   можете   мне
поверить. Есть у вас  литературные  способности.  И  путь,  избранный  вами,
нелегкий, тернистый путь, все-таки верен. У вас будет много  читателей.  Мои
студенты читают вас и на экзамене по советской литературе  говорят  о  вашей
повести.  Вам  надо  учиться.  Вы  сильный  и  гордый  человек.  Вам   можно
позавидовать. Подайте документы  в  Литературный  институт.  Вы  меньше  чем
кто-либо нуждаетесь в снисхождении. Я бы не писала об этом. Но у  меня  есть
кое-какие права. У меня нет зрения, нет совсем, с детства, с двух  лет.  Мне
и легче и тяжелее, чем вам. Легче потому, что я ничего не помню, не знаю  ни
света, ни цвета, тяжелее потому, что мне трудно ходить. Я не могу уйти  одна
в лес, на речку, не могу заглянуть в глаза маленькому сыну,  не  могу  найти
упавшую из рук книгу, хотя руки у меня есть. Но самое страшное то, что я  не
могу читать.  Я  вот  университет  и  аспирантуру  закончила  и  диссертацию
защитила и все  с  помощью  посторонних  людей.  Кто-то  помогал,  а  кто-то
отвергал. Было и тяжело, и обидно Но  что  делать?  Надо  жить!  Я  ненавижу
страдания и  смерть.  И  в  число  самоубийц  никогда  не  попаду.  Доберусь
все-таки как-нибудь  до  леса,  а  цветы  можно  различать  по  запаху.  Мой
маленький сын играет на пианино, а я так люблю музыку.
     Приезжайте ко мне с семьей летом, если  вам  захочется  и  если  у  вас
будет время. В нашем городе много солнца
     Извините, я плохо пишу. Видимо,  расшатались  нервы.  Я  ведь  не  могу
перечитать и исправить то, что пишу. Пишущей машинкой  я  владею  сама.  Вот
видите, все не так уж и мрачно. Мир цветет, несмотря на  боль  и  потери.  И
Маяковского  я  не  люблю  как  раз  за  его  последний  шаг.  Неудобно  для
революционного поэта и просто для мужчины.
     Еще раз желаю счастья. Хорошо, что вы оба все-таки живете на земле.
     С искренним уважением Л. М. Процанова, г. Тирасполь".
     Письмо было в одной пачке, рядом с  письмом  Балериной  мамы.  Еще  раз
перечитав оба, я задумался. А что же все-таки такое  человеческое  мужество?
Продукт  общественного  воспитания,  черта   характера   или   мировоззрение
человека? Я думал об этом и когда читал следующее необычное письмо.

     "Уважаемый гражданин Титов!
     Мы,  осужденные  5-го  отряда,  прочитав  вашу  повесть,  были  глубоко
тронуты патриотизмом ее содержания. Общественность нашего отряда  с  большим
удовлетворением встретила включение  в  программу  читательских  конференций
обсуждение вашей повести.
     Ваша повесть вызвала у нас чувство жгучего стыда за  наши  преступления
перед Родиной и советским народом. Мы еще с большей ясностью осознали,  что,
совершив преступления, сами втоптали себя в  грязь,  потеряли  право  иосить
гордое имя советских людей "товарищ". И теперь  проводим  свою  молодость  и
жизнь за колючей проволокой. Горько сознавать, что мы свернули с дороги,  по
которой идет весь советский народ, совершили преступления,  причинили  людям
горе,  нанесли  материальный  ущерб  государству.  И  теперь,   когда   весь
советский народ трудится с огромным энтузиазмом, мы стремимся  своим  трудом
и безупречным поведением  внести  свой  посильный  вклад  во  всеобщее  дело
торжества идей социализма и коммунизма. Мы хотим вернуться в  дружную  семью
советских  тружеников  обновленными  людьми,  достойными  гражданами  страны
Великого Октября.
     Заверяем вас и в вашем лице весь советский народ, что к по"  ворному  и
грязному прошлому возврата не будет, что честный  труд  и  полезность  нашей
Отчизне станут отныне для нас путеводной звездой в жизни.
     По поручению общего собрания осужденных: член  совета  воспитателей  О.
Ромашковская, председатель совета Жовтяк, культорг  Борщ,  старший  культорг
колонии М. Шпак".

     Мой отец Андрей Антонович Титов вернулся с фронта  в  конце  лета  1945
года. Мама птицей спорхнула с лавки,  и  не  успел  я  еще  понять,  что  же
произошло, как она со  стоном  повисла  на  шее  у  крепкого,  широкоплечего
сержанта с дюжиной блестящих медалей на груди.
      - Андрюшенька, родной мой!
     Мы, все четверо, заревели в один голос я  вцепились  в  материну  юбку.
Губы отца  были  тугие,  соленые,  борода  и  щеки  колкими,  от  выгоревшей
гимнастерки густо пахло табаком и потом. Война для нашей семьи кончилась.
     А в тяжелом, голодном 1947 году  я  впервые  видел,  как  плакал  отец.
Солдат Великой Отечественной, трижды раненный, не раз  смотревший  смерти  в
глаза, плакал не оттого, что было жалко  тех  семисот  рублей,  которые  вор
вытащил у него из кармана, и даже не оттого,  что  его  четверо  опухших  от
голода детей  опять  останутся  без  крохи  хлеба,  а  от  какой-то  жгучей,
непонятной обиды. И он никак не мог понять, как это так можно  -  залезть  в
чужой карман и украсть
      - Андрюша, хватит. Андрюша, перестань, дети видят, -  уговаривала  его
мама.
     А он только вздрагивал всем телом, мотал головой и срывающимся  голосом
выкрикивал:
      - Ну как же так! Как же так!..
     "Фашист - это понятно, - думал я. - На то он и фашист. Они не люди,  их
всех на войне постреляли. Ну, а как же это свой, русский? Кто же он?"

     "Здравствуй, дорогой Слава!
     Только  что  закончила  со  своим  классом  коллективное  чтение  твоей
повести и сейчас вместе с учениками пишу письмо. Я хочу, рассказать  тебе  о
том впечатлении, которое произвела на меня и ня ребят твоя повесть.
     После того как л  закончила  читать,  в  классе  стояла  необыкновенная
тишина. (А мой 8-й "Б" далеко не  ангелы!)  Они  сидели  затаив  дыхание,  а
потом разом наперебой стали высказывать свои ннения.
     Нина Жиганова. Спасибо за такую книгу. После того как я ее прочла,  мне
хочется оглянуться назад и задать себе вопрос: правильно ли  я  поступаю?  А
смогла бы я быть такой, как Таня, Сергей? Я должна быть такой.  Разве  могут
по-другому поступать наши советские юноши и девушки!
     Пет л Дуга нов. Мне запомнился Еторыч. Это чудесный  человек.  С  таким
другом не пропадешь. Спасибо ему за то, что  в  трудную  минуту  он  ободрял
Сергея, не давал падать духом.
     Лида Буданцева. К повести  можно  поставить  эпиграф:  "Я  люблю  тебя,
жизнь!" Сергей Петров - это еще один  Островский.  Он  очень  близок  нам  и
понятен. Повесть учит нас  любить  жизнь,  никогда  не  унывать,  все  время
стремиться вперед, искать лучшее,  ие  останавливаться  на  достигнутом,  до
конца бороться с любыми  трудностями.  Несмотря  на  неаеловеческие  муки  и
страдания Сережи и Тани, в каждой строке звучит победная музыка жизни.
     А вот что говорит Саша Федоров; "После  прочтения  книги  у  меня  было
очень много воиких желаний. Каких, я даже не мог  как  следует  разобраться.
Единственное, что я почувствовал ясно, - буду врачом  и  именно  таким,  как
Григорий  Васильевич  Кузнецов.  Я  бы  день  и  ночь  колдовал  у   постели
больного".
     А мне лично хочется сказать много теплых слов в адрес Тани. Я  надеюсь,
что когда-нибудь увижу ее. Таня, милая, дорогая, какая же ты молодец!
     Дорогой  Слава!  Я  забыла  представиться  тебе.   Галина   Дмитр-иевна
ЛеТЗедеико. Ты -знаешь меня под фамилией Ярикова. Работала  я  библиотекарем
в Добринской библиотеке и очень королю пошло тебя.
     Очень лросим прислать нам свои фотографии. Мы  оформляем  альбом,  а  у
нас ничего нет. И еще просим приехать к нам в  гости,  встретиться  с  моими
мальчишками и девчонками",
     Родина...  Дурманящим  запахом  донника  пахнуло  от  строк   обратного
адреса, степным разнотравьем плеснуло  в  глаза,  и  не  поднять  головы  от
письма, и сердце застучало где-то у самого хдрла. Вот она, как живая,  стоит
перед глазами Галина Дмитриевна: и деревянное здание районной библиотеки,  и
двухэтажная школа, м шум и гам класса, и голоса друзей,,  л  лгдомное  синее
небо над бескрайними полями хле-бов...
      - Ну что ты, дурачок... - говорит Рита  и  треплет  за  чуб.  -  Летом
поедем в Добринку, прогони ты свою ностальгию. Ну хочешь,  завтра  соберемся
и поедем?
      - Надо  работать.  Видишь,  катода  завал  писем.  На  каждое  хочется
ответить. А время с каждым днем как шагреневая кожа. И новая  повесть  стоит
на месте. Черт!.. Думал, что после первой пойдет все как  по  маслу,  а  оно
наоборот. Будто и писать никогда не писал.

     "Дорогие мои земляки! Дорогая Галина Джиггриевиа!
     Огромное вавг спасибо за ваше письмо, за добрые, теплые слова,  которые
вы нашла, для меня. Мало сказать  -  а  рад,  Я  счастлив  оттога,  что  моя
павесть и ее герои понравились вам.  Туда,  откуда  более  четырнадцати  лет
назад ушел я, теперь пришел герой моей книжки Сережка Петров.  По-моему,  он
неплохой парень. Мне бы очень,  хотелось,  чтобы,  вы.  ваяли  его  себе  в,
друзья. И  если  кому-нибудь  из  нас  когда-нибудь  на  дальних  и  ближние
жизненых тропах станет трудно, позовите  его,  вспомните  его,  он  покажет.
Когда повесть выйдет отдельной книжкой, я  обязательна  пришлю,  ее  вам,  а
пока, примите журнал с моим автографом. Как поживает ваша старенькая  школа?
Сад, наверните, уже оброс листвой и скоро  зацветет.  Как  здоровье  Клавдии
Алексеевны Чеботаревой? Зои Николаевны Париновой?
     От всего сердца желаю  вам  отличных  успехов  в  yчебе,  веселых  игр,
хорошего настроения, доброго здоровья и самого большого,  самого  настоящего
счастья, борьбы и побед".

     "Дорогой Владислав Титов!
     Мы живем в маленьком городке Игрень  Днепропетроаекай  области.  Сейчас
нам по 15 - 16 лет.  Это  прекрасное  и  трудное  время,  это  время,  когда
особенно много думаешь о том, как  жить,  что  значит  правильно  жить,  что
значит быть настоящим чеяовежш. Все эти вопросы волнуют нас, и  мы  ищем  на
них отвегн в жшзод, у друзей, в книгах.
     Совсем недавно мы прочитали, вашу повесть "Всем смертям  назло...".  Ее
читали все ребята нашего  8-го  "А"  класса,  и  каждый  из  нас  не  только
высказывал свое отношение к героям произведения, но и написал отзыв об  этой
повести. Вот о чем в осневикш написали ребята в своих сочинениях)
     "Повесть заставила о многом, задуматься. Мы задаем сами  себе  вопросы;
"А смогли бы мы пережить все то, что пережили эти люди?  Хватило  бы  у  нас
столько, мужества? Как бы поступил  каждый  из  нас,  очутись  он  на  месте
Сертея Петрова?" Не все адно-значно ответили на эти вопросы.
     Всем без исключения понравились прекрасные образы  Сергея  в  Тани.  Их
воля, стойкость,  мужество,  верность  достойны,  подражания.  Они  навсегда
останутся в  наших  сердцах,  потому  что  учат  нас  честности,  стойкости,
настойчивости в достижении намеченной цели.
     Мы обращаемся к вам с большой просьбой.  Понимаем,  что  теперь  у  вас
очень много работы, много забот, что каждая ваша минута  на  учете,  но  все
равно очень просим вас ответить нам. Расскажите о своих мечтах,,  дальнейших
творческих планах. Вы даже не представляете, как это нужно нам".

     "Здравствуйте, Слава!
     Я понимаю, что у вас много работы, много таких писем, но,  может  быть,
найдется время прочесть и мое. Достать журнал  "Юность"  очень  трудно,  еще
трудней было читать вашу повесть. На  глаза  наворачиваются  слезы,  но  это
вовсе не слезы жалости, нет-нет, это слезы  гордости  за  человека,  за  его
силу духа, за то, что есть на земле всепобеждающая сила любви.
     Мои мальчишки и девчонки сидели  как-то  необычно  тихо.  И  в  спальне
перед отбоем стояла непривычная тишина. Только изредка: "Вот  это  любовь!";
"Здорово! Значит, есть  такие  люди  в  жизни!"  -  это  наш  скептик  Саша,
Задумались мои сорванцы. И как знать, возможно, вы придете им  на  помощь  в
трудную минуту их жизни (а впереди у них немало испытаний).
     Закончила повесть и вот уже который  день  хожу  под  ее  впечатлением.
Спасибо вам, Слава и Рита, за то, что вы есть.  Узнаешь  таких,  как  вы,  и
стыдно становится за свои минутные слабости,  малодушие,  задумываешься  над
своей жизнью, переосмысливаешь ее. Да, нет смысла жить, если на земле  после
тебя  не  остается  доброго  следа.  Так  хочется  быть  нужной  людям.   Вы
счастливый человек, Слава. Вы нужны не только Рите, Танюшке. Ваша повесть  и
будущие книги (а они будут, я уверена в этом)  нужны  людям.  Ведь  если  вы
сумели помочь одному человеку стать человеком -  это  немало.  Ваша  повесть
заставила задуматься о жизни многих. Новых вам творческих удач, Слава)
     Людмила Круглей, МССР, г. Бельцы".

     Что есть человеческая доброта? Рита перекладывает пачку писем, одно  за
другим, я смотрю, как мелькают адреса, и ловлю себя на мысли, что, по  сути,
все они результат взволнованной доброты. Ни одного из  них  могло  бы  и  не
быть. Любое из них или все они могли бы и не дойти до меня. На всех  письмах
очень неточный адрес, чтобы дойти до адресата: "г.  Ворошиловград,  Титову".
Или: "УССР, автору повести "Всем смертям назло...". Письма лежат у  меня  на
столе. Они возникли и нашли меня  по  законам  человеческой  доброты,  и  не
просто человеческой, а советской. Спасибо вам,  ворошилов-градские  почтовые
работники за то, что в  многотысячном  городе  вы  не  дали  заблудиться  ни
одному письму.

     "Владислав Андреевич, здравствуйте!
     Пишут вам ученики 7-го "В"  класса  школы  Э  4  г.  Светлогорска.  Наш
пионерский отряд носит имя Н. Островского. Нас  сорок  человек.  Ребята  все
хорошие,  старательные.  Но  у  нас  есть  недостаток:  нет   дружбы   между
мальчиками и девочками.
     Недавно мы прочли вашу повесть. Она нам очень понравилась. Мы  искренне
полюбили Сережу, Таню, Егорыча".
     "Вы только что прочитали письмо моих воспитанников. Мы  живем  недалеко
от вас. Вы на Украине - мы в Белоруссии. А после того как  всем  классом  мы
прочитали вашу повесть, вы стали  еще  ближе  нам.  Большое  и  нужное  дело
сделали вы, опубликовав свою повесть. С какии участием и  вниманием  слушали
ее мои ученики!
     С каким удовольствием писали они сочинение по повести! Если бы я  могла
передать вам, сколько добрых, ласковых слов было  сказано  в  адрес  Сергея,
Тани, Егорыча, Кузнецова. Нам, педагогам, очень  нужны  такие  произведения.
Они  помогают  воспитывать  ребят  не  на  отвлеченных  понятиях   мужества,
доброты, а  на  конкретном  жизненном  материале.  Учить  их  прекрасному  и
возвышенному.
     Ребята мои умные,  честные  дети,  но  очень  подвижные  и  энергичные.
Работать с ними трудно, но и интересно. Их постоянно надо  чем-то  увлекать,
давать новые и новые задания. Организовали школьный  музей  Н.  Островского.
Хороший получился музей. Подружились с ветеранами войны, и эта дружба  очень
помогает мне в работе. Теперь, прочитав вашу повесть, решили во  что  бы  то
на стало завязать дружбу с вами.
     Мы понимаем,  что  вам  нелегко,  вам  многие  пишут,  но,  пожалуйста,
ответьте нам. Это очень важно, это очень нужно. Ребята должны поверить,  что
у нас много замечательных людей, что  0!ш  не  выдуманы  писателями,  не  из
книжки, а есть в жизни, живут рядом с нами, что каждый  из  ребят  обязан  и
должен стать настоящим гражданином великой Родины.
     Ваш новый друг Боровик Н. М. и ее 40 ребят".

     "Дорогой наш писатель!
     Нас, десятиклассников средней школы Э  10  г.  Чимкента,  что  в  Южном
Казахстане, потрясла ваша повесть, опубликованная в  первом  номере  журнала
"Юность". Такого еще не было: написать повесть зажатым в  зубах  карандашом!
Это может сделать только человек необыкновенной  силы  воли,  необыкновенной
выдержки. Нас пленил образ  светлейшей  женщины  на  земле,  Тани  Петровой.
Повесть настолько нас взволновала, встревожила, что  мы  не  могли  молчать.
Она заставила нас думать. Как  жить,  если  в  жизни  не  все  удается?  Чем
наполнить свою жизнь нам, выпускникам?  Что  делать,  если  после  окончания
школы не поступишь в институт?  Во  всех  случаях  вешать  нос  нельзя!  Это
теперь мы твердо знаем. В жизни нет безвыходных положений! В  ближайшие  дни
мы проведем диспут по вашей повести. Напишите нам несколько строк. Мы  хотим
знать вашу биографию. Ведь в печати о вас еще ничего не написано.
     С комсомольским приветом
     десятиклассники. Всего 90 человек".

     "Дорогие друзья!
     Хочется сказать вам всем - извините, пожалуйста,  за  задержку  ответа.
Писем приходит много, и ответить на все вовремя дело непростое.  Очень  рад,
что моя  повесть  понравилась  вам.  Наверное,  нет  большего  счастья,  чем
счастье  получать  благодарные  читательские   письма.   Появляется   острое
ощущение нашего  времени,  времени  беспокойного,  ищущего,  созидательного.
Гордо сознавать себя не бездеятельным  наблюдателем  его,  а  участником.  Я
счастлив еще и потому, что герои, населяющие мою повесть,  не  оставили  вас
равнодушными,  пробудили  желание,  может,  потребность,  поспорить   о   их
назначении, коллективно обсудить их жизнь. Сейчас мне больше всего  хочется,
чтобы у вас  состоялась  острая,  заинтересоваияая  дискуссия  не  только  о
Сергее и Тане и других героях повести, но и серьезный  разговор  о  себе,  о
своем месте в жизни, о цели  своей  жизни.  Вы  только  вступаете  в  жизнь,
учитесь преодолевать трудности. Сейчас у вас прекрасный, светлый период.  Но
и от него зависит,  какими  вы  выйдете  в  большую  жизнь  -  мужественными
борцами или жалкими хлюпиками, трудолюбивыми, целеустремленными  людьми  или
безвольными, жалкими  приспособленцами.  Если  у  тебя  сегодня  не  хватило
терпения  выучить  трудный  урок,  недостало  настойчивости  решить  сложную
задачу, то завтра ты можешь струсить в  опасной  ситуации  (потому  что  это
трудно), ты можешь пройти мимо человеческого страдания (потому что помочь  -
это тоже трудно), а потому ты можешь предать (потому что что-то  не  сделать
легче, чем сделать). Человеческая жизнь складывается по крупицам,  как  море
из капелек. Не все приходит сразу, моментально, ни твердость  характера,  ни
настойчивость, ни целеустремленность, ни мужество. У  Алек-Сандра  Матросова
были считанные секунды перед  броском  в  бессмертие.  И  у  него  были  две
дороги: одна вперед, на амбразуру, другая  назад,  в  окоп,  в  укрытие.  Он
выбрал первую. Выбрал не за те считанные секунды, а всей своей  сознательной
жизнью. А в те роковые мгновения он  просто  забыл  о  том,  что  есть  эта,
другая  дорога,  полегче  и  побезопаснее,  он  и   не   подозревал   о   ее
существовании. Ее просто не было для него. У труса все  вышло  бы  наоборот.
Инстинктивно, без раздумий. Потому что назад - это легче, проще.
     Верю, вы вырастете  настоящими  советскими  людьми.  Гордыми,  смелыми,
трудолюбивыми. Я от всего сердца желаю всем вам этого!"

     "Здравствуйте, Владислав Андреевич!
     Я прочла вату повесть. Мне  очень  понравился  Сергей.  Но  я  не  могу
поставить рядом с ним Таню. Я это знаю по себе.
     Я очень люблю одного человека - Федора  Вампирова.  Вы  не  можете  его
знать. Но если я решила вам рассказать все, то знайте и наши имена. Он  тоже
любит меня. Я надеялась, что  он  женится  на  мне.  Мне  казалось,  что  он
вот-вот предложит это. Я согласилась бы без лишних  слов.  Но  он  молчал  и
молчал. Он боялся меня  поцеловать.  Мне  нелегко  об  этом  пнсять,  но,  я
надеюсь, вы все поймете. Мне  пришлось  первой  заговорить  о  женитьбе.  Он
отказался. Плакала, мучилась, не находила  себе  места,  избегала  встреч  с
ним, а он этих встреч и не  искал.  Потом  пришла  его  мама.  Посидели  мы,
помолчали, вдруг мама расплакалась и говорит мне, что Федя  эти  две  недели
ходит сам не свой, осунулся, пожелтел весь. Вечерами сидит один,  без  света
и молчит. Мне  пришлось  обо  всем  рассказать  матери.  Она  очень  хороший
человек. И лучше бы я этого  не  делала.  Мать  расплакалась  еще  больше  и
говорит мне, что, мол, Федя очень любит меня, но жениться на мне  не  может,
потому что
     у него туберкулез легких и что жить ему  осталось  немного.  Боже  мой!
Что со мной было! Я не знала, что мне  делать,  плакать  или  радоваться.  Я
долго-долго плакала. Вечером  пошла  встречать  Федю  на  завод.  Его  глаза
загорелись, мы были счастливы в тот вечер. Потом я все рассказала ему и  то,
что узнала от матери. Федор помрачнел и даже  стал  злым.  "Между  нами  все
кончено! - сказал он. - Выходи замуж за другого. Я приказываю  тебе  сделать
это!" - "Ты подлец! - сказала я ему. - Я ненавижу тебя!" Хотела заплакать  и
не смогла. Не помню, как пришла домой, легла в постель.
     Я люблю его, жить не могу  без  него.  Но  разве  я  виновата,  что  он
болеет. Да разве в этом дело? Ведь  вылечивают  же  туберкулез.  Вылечивают!
Вылечат и его. Он будет долго жить. Нам хватит, А что у меня  за  жизнь  без
него? % не могу без него.
     Девчонки говорят, что это  дурь  у  меня,  что,  мол,  боюсь  поступить
подло - забыть его и выйти за другого. Не могу я без Федора.  Разве  это  не
понятно? В мире нет ни одного человека ближе, чем  он,  роднее,  лучше.  Без
него мне нет счастья. Тут уж не до геройства. Как ему это доказать?  К  кому
обратиться за южющыо? Зачем он так мучает меня и  сам.  мучается?  Кому  это
нужно?! Я все равно его жена и ничьей не буду. Ничьей! Лучше умру.  Если  бы
он убил меня - нет, я не в бреду, поверьте, -  с  радостью  бы  согласилась.
Извините за мою сумбурную писанину, у меня дрожат руки и путается в  голове.
Вы один можете жонять меня и посоветовать, что делать, Умоляю вас,  помогите
мне.
     Т. К.. г. Ю.-Сахалинск".

     Тимофеевна выворачивает полную сумку писем на стол и лукаво смотрит  на
меня:
      - На все отвечать будешь?
      - Желательно.
      - На одних  конвертах  разориться  можно.  Как  штука,  так  пятак.  А
писем-то прорва прорвой, в два раза не уложишься. Так тебе  и  пензии  твоей
шахтерской не хватит...
      - Хватит. Времени бы только хватило. А  коли  люди  сами,  добровольно
пишут, значит, не зря. Это очень хорошо, Тимофеевна,  когда  у  людей  такие
отзывчивые сердца. Разве в пятаке дело!
      - И то правда, - подперла пальцем щеку,  пригорюнилась  Тимофеевна  и,
чего уж я совсем от нее не ожидал, громко всхлипнула.
      - Женька мой третий месяц не пишет. Другим ношу письма, а себе...
     Я смотрю на нее  и  не  верю  своим  ушам.  Тихий,  ласковый,  какой-то
мягкий, по-девчоночьи симпатичный  Женька,  полтора  года  назад  ушедший  в
армию, не  пишет  матери  писем!  Что  случилось?  Ну,  курносый,  уши  тебе
нарвать, и того мало!
      - Ну что вы, Тимофеевна... - успокаивает Рита. - Все  хорошо  у  Жени.
Если, не дай бог, что случится, тут же сообщат. Войны сейчас  нет...  Парень
молодой, служба трудная... Может, и некогда.
      - Конечно, - вставляю я. - Возможно, на ученья услали. Рита,  помнишь,
как от меня из армии два месяца писем не было?
      - Я уже собралась другого жениха себе подыскать,-смоется Рита.
      - А нас на север кинули. Снег на пять метров, и ночь сплошная.  Солнце
над горизонтом краешком покажется на минутку и опять скроется. Я  ей  каждый
день письма строчил, а отослать... куда  ж  отошлешь?  Самолеты  не  летают,
пароходы не ходят. Чувствую, и  мама  волнуется,  и  Рита  ждет,  а  сделать
ничего не могу. Может, и у Жени подобная ситуация случилась.
     Тимофеевна понемногу успокаивается и вновь лукаво улыбается.  Лукавость
эта идет у нее не от характера, просто глаза такие, ну и  весь  покрой  лица
улыбчивый и будто лукавый. А характер у нее добрый, ласковый.
      - Об чем же тебе, Андреич, люди пишут?
      - Да о разном, Тимофеевна. Хвалят меня. Молодец, мол,  я.  А  какой  я
молодец? Сел вот другую книжку писать, а у меня ничего не получается.  Прямо
хоть плачь.
      - Получится, Андреич, - сразу бросается утешать Тимофеевна. - Да  тебя
теперь все знают, как же так не получится?  Получится,  Андреич,  получится.
Ты смелей только. Ты пропиши все,  как  в  жизни  есть,  всю  правду.  Самая
интересная книжка получится. Хочешь, я тебе про  свою  жизнь  расскажу?  Или
про Трофима своего... С самого первого дня войны на фронте был, семь  наград
имеет, Паулюса в плен брал. Да тебе на сто  книжек  хватит!  Только  сиди  и
строчи...
      - Спасибо, Тимофеевна. Вот прочитайте  письмо.  Ума  не  приложу,  что
ответить человеку. Любят они друг друга. А он серьезно болен.  Не  хочет  ей
жизнь портить. Вы читайте, там обо всем написано.
     Тимофеевна внимательно и долго читает,  вздыхает,  что-то  шепчет  себе
под нос, пом мы с  дочкой  распечатываем  другие  письма,  осторожно  кладет
письмо на стол, молчит, а  потом,  будто  прогнав  оцепенение"  взволнованно
говорит:
      - Ты пропиши ему, Андреич! Пусть он дурью  не  мучается!  Жениться  им
надо, вот и все! Чего ж тут решать, если любовь такая? Да это ж  счастье,  а
не несчастье! "Как?" - она спрашивает.  Нечего  тут  спрашивать!  Ты  так  и
пропиши5 ему - женитесь, в все. Тебя он послушает, вот  увидишь,  послушает.
Мне бы с  матерью  его  поговорить!  Ты  не  откладывай,  пропиши  ему.  Ох,
засиделась я у вас! - Она встает, поднимает сумку и поспешно уходит.

     "Многоуважаемые Владислав  Андреевич,  Маргарита  Петров  на,  Танечка!
Пишут вам читатели и работники Дагестанской республиканской  библиотеки  для
слепых.  Мы  прочитали  вашу  замечательную  повесть   и   недавно   провели
читательскую конференцию, где обсудили ее. Мы восхищены вашим героизмом,  вы
настоящие  советские  люди,  и  мы  гордимся  тем,   что   являемся   вашими
современниками.
     Ваша повесть особенно ценна и полезна для нас. Многие из  пас  потеряли
зрение,  сражаясь  на  фронтах  Великой  Отечественной  войны,  другие  -  в
результате тяжелых болезней и несчастных случаев. Но мы  не  пали  духом,  а
нашли в себе силы, чтобы стать в ряды активных строителей  нашей  прекрасной
действительности. Почти все мы продолжаем в меру своих  сил  и  возможностей
трудиться, приносить свой посильный вклад в построение коммунизма.
     Задолго  до  дня  проведения  конференции  вашу  повесть  многнэ   наши
читатели прочитали в журнале  для  слепых  "Литературные  чтения",  где  она
напечатана по системе Брайля. Для товарищей, не умеющих  читать  по  Брайлю,
мы устраивали громкие читки, рассказывали содержание.
     И вот наступил день конференции. В этом письме  невозможно  пересказать
содержание всех выступлений, но все выступающие без  исключения  говорили  о
том, что повесть им очень  понравилась  и  ее  герои  Сергей  и  Таня  будут
служить примером, достойным подражания. Многие приводили примеры  из  жизни,
рассказывающие о  благородных  поступках,  которые  совершили  их  товарищи.
Особенно много теплых слов было сказано  о  Тане,  о  вашей  жене  Маргарите
Петровне, о всех женщинах, матерях, женах, подругах.
     У нас к вам большая  просьба.  Убедительно  просим  вас,  напишите  нам
ответ. Мы будем ждать с большим нетерпением.
     От  имени  и  по  поручению  всех  участников  конференции   заведующая
библиотекой Ш. Супрун, г. Махачкала".

     Где-то за городом хлесткими раскатами грохотал  гром,  темную  весеннюю
ночь яростно секла молния. По окну барабанили крупные капли дождя и,  шурша,
стекали на подоконник. На кухне  пел  сверчок,  и  было  непонятно,  как  он
очутился в городской квартире и с кем говорит на своем  непонятном  языке  в
эту непогожую ночь. Может, жалуется кому-то, зовет на  помощь  или  радуется
тому, что жив и может издавать вот эти звуки?
     Вчера вечером был Витька.  Прочитал  письмо,  потер  лоб  и  ничего  не
сказал.  И  весь  вечер  сидел,  молчал,  сопел,  о  чем-то  думал.   Уходя,
остановился у двери и сказал:
      - Ты,  старик,  береги  это  письмо,  -  и,  наверное,  чтоб  смягчить
грустный вечер, улыбаясь, добавил: - А  нос  не  задирай  оттого,  что  тебя
печатают по системе Брайля. Ты хоть знаешь, ч го это такое?.
      - Нет,
      - Ну в общем... буквы выпуклыми точками, а их на ощупь...  пальцами...
Вот так, старик...
     За окном  неистовствовала  гроза.  Ночь  то  и  дело  взрывалась  белым
пламенем, и тогда было видно, как гнутся к эемле молоденькие  деревца  около
дома и вода сплошной блестящей стеной льет с аспидного неба.
     Что же все-таки такое человеческое мужество? Как  оно  проявляется,  из
чего складывается? Из чего возникает, как рождается, на  чем  зиждется?  Что
это такое? Всегда оно нуж-ьо человеку или только в особых случаях?  Какая-то
сила срывает человека с места и  бросает  в  горящий  дом,  в  огонь,  чтобы
спасти жизнь другому, незнакомому человеку. Абсурдно? Противоестественно?  А
своя-то жизнь... Почему он забывает о своей жизни? Это  мужество?  Мужество.
А сняться с обжитого, насиженного места  и  уехать  к  черту  на  кулички  в
неустроенную неизвестность? Мужество? Ради какой цели?.. А ради  какой  цели
человек бросается в огонь? А если вот так всю жизнь  в  сплошной  тьме,  без
солнца, без лиц, без цветов? День и ночь, ночь и день, год за  годом,  зная,
что так будет завтра, послезавтра, всегда,  так  уснешь,  так  проснешься  и
никто не в силах помочь? И надо жить, не ныть, не опускаться,  идти  вперед,
и "в  меру  своих  сил"...  Что  это?  Совместимо  ли  мужество  и  счастье?
Способствует ли одно другому?
     От оглушительного удара  грома  вздрогнул  дом,  ослепительно  блеснули
стекла окон на противоположной стороне улицы, потом опять все погрузилось  в
кромешную тьму, и только сверчок спокойно и  невозмутимо  тенькал  в  темном
дальнем углу. В своей кроватке заплакала Таня.
      - Папа, я к тебе... можно?.. - не дожидаясь  ответа,  юркнула  ко  мне
под одеяло. Теплые ручонки обвили шею, тельце вплотную прижалось к груди.  -
Я боюсь, папа...
      - Ну что ты, глупышка! Это гроза, она пройдет.  Весной  всегда  бывают
грозы.
      - А почему она такая страшная?
      - Тебе так кажется. Гроза будит  землю.  Земля  проснется,  и  на  ней
зацветут цпеты, распустят листву деревья, зазеленеют поля с  хлебами,  и  от
радости запоют птицы.
      - А без грозы можно обойтись?
      - Вообще-то да, но в природе так уж устроено, что будто бы и нельзя.
     Я чувствую, как часто-часто моргает  она  глазенками,  ресницы  щекочут
мне шею, и от этого теплый покой разливается по  всему  телу.  Дочь  думает.
Она начинает постигать мир и истину.
     Утром я написал ответ на письмо в Махачкалу.

     "Здравствуйте, уважаемая Рита Петровна!
     Пишет вам ученица  девятого  класса  Надя  Сергунина.  Когда  я  прочла
повесть "Всем смертям назло...", я долго не могла уснуть. Да что значит  эта
бессонная ночь по  сравнению  с  теми  ночами,  что  провели  вы  у  постели
умирающего  мужа?!  Перед  моим  воображением  прошло  все  случившееся.   Я
невольно представила себя  на  вашем  месте.  Смогла  бы  я  быть  такой  же
мужественной, как вы? Этот вопрос не давал мне  покоя.  У  меня  не  хватает
слов выразить свое восхищение. Я счастлива, что в моей  стране  живут  такие
женщины. Невольно вспоминаются слова А. Толстого: "Кажется,  прост  человек,
а придет суровая беда, в большом или в малом, и  поднимется  в  нем  великая
сила -  человеческая  красота".  Взяв  в  основу  повесть  вашего  мужа,  мы
проведем в классе диспут "О красоте человеческой". Потом мы составим  альбом
и подарим его школе. Если сможете, то напишите несколько строк. Мы  поместим
их в альбом.
     Будьте всегда счастливы! Я постараюсь быть такой же, как вы.
     Рязанская обл.. г, Сасово".

     "Дорогая Маргарита Петровна, Владислав Андреевич!
     Я не очень-то люблю писать письма, да еще людям незнакомым, но  сегодня
я просто не могу не  писать.  Во  мне  что-то  перевернулось,  сдвинулось  с
какой-то мертвой точки. Я по-новому посмотрела на окружающий  мир  и  людей.
Как странно,  что  люди  до  поры  до  времени  могут  казаться  серенькими,
незаметными, и вдруг как каким-то лучом озаряет их. Непонятно.
     Вы меня простите, может, это и жестоко с моей стороны тан говорить,  но
мне пришла в голову такая мысль. Может,  вас  постигло  совсем  не  горе,  а
счастье постигло. Ведь вы смогли узнать, на  что  способен  каждый  из  вас.
Простите, пожалуйста, но мне хочется видеть вас  не  несчастными  людьми,  а
самыми счастливыми. Вы теперь для  меня  мерило  человеческого  достоинства,
благородства, мужества, Я знаю, что мелочи жизни мешают  человеку.  Но  ради
всего лучшего, что есть на земле, не опускайтесь до мелочей,  не  мельчайте.
Ведь каждому человеку так нужен маяк, чтобы не ваблудиться в океане жизни.
     Ой, простите меня! Я должна совсем не так вам писать. Не  сердитесь  на
меня.
     Дорогие мои! Если вам когда-нибудь понадобится помощь друга  -  знайте,
что я всегда с вами, в  любое  время,  только  позовите.  Пишите,  Владислав
Андреевич, много пишите, у вас есть талант.
     Тангоша! Тебе так в жизни повезло! У тебя такие прекрасные родители.  А
я совсем не знаю своих папу и маму. Оба погибли  в  Ленинграде.  Теперь  мне
все время кажется, что они были похожи на твоих папу и маму, Я завидую  тебе
чуть-чуть. Береги их, Счастья тебе, малышка!
     Тамара Богданова, Тульская обл.. г, Новомосковск".

     "Дорогая Рита!
     Тяжелое горе, свалившееся на ваши плечи, не сломило вас. Вы выстояли  в
тяжелой схватке со  смертью.  Только  ваша  верная  любовь,  воля,  мужество
вернули мужа к жизни. На примере вашей любви будут учиться  и  воспитываться
многие поколения людей. Потерять руки - это страшная, это тяжкая,  ничем  не
поправимая беда. Но, родные наши, у вас есть любовь. А это так много!
     Супруги Шестопаловы Зинаида и Юрий, г. Новосибирск, 25".

     Рита морщит лоб, склонившись над чистым листом  бумага,  и  бросает  на
меня умоляющие взгляды. "Помоги,  ну  что  тебе  стоит.  Не  умею  я  писать
письма". - "А я, думаешь, умею!"
      - Слав, ну что им ответить?
      - Что любовь - это святое чувство, ее надо беречь.  Расскажи,  как  ее
надо беречь, как хранить...
      - Издеваешься, да! Смеешься, да!
     Она встает из-за стола и, расставив руки, надвигается на меня.
      - Папа, прячься! -  визжит  от  восторга  Танюшка  и,  подражая  маме,
косолапит ко мне. Глазенки  горят  от  восхищения,  ей  не  терпится  скорее
добежать и затеять возню. Большего удовольствия для нее нет. Впрочем,  есть.
Залезть папе верхом на шею и, вцепившись ручонками в волосы,  заставить  его
вприпрыжку скакать по комнате. Говорят, что визг ее слышен тогда на  третьем
этаже, у тети Гали.
     Окончательно "захсхоченные" (по выражению Тани), мы лежим на  диване  и
тяжело дышим.
      - Слав, а если б не твоя повесть, о нашей любви узнали бы люди?
      - А зачем им про это знать?
      - Наверное, все-таки легче, когда знаешь, что есть на свете  настоящая
любовь. Сколько девчонок обманываются в своем  первом  чувстве!  А  это  так
больно. Помнишь, я тебе рассказывала про Нинку? Когда ее разлюбил Олег,  она
под поезд броситься хотела. Никого не слушала и  верить  во  все  перестала.
Сидит, бывало, на работе,  в  одну  точку  уставится  взглядом  и  не  видит
ничего, не слышит, и желаний у нее никаких нет. Ты знаешь,  может,  подобное
происходит потому, что некоторые  ждут  от  любви  только  приятное,  только
радость и не настраивают себя  на  преодоление  трудностей,  на  борьбу,  на
лишения? А без этого какая же любовь?  Любовь  это  когда  все  одно.  Когда
нельзя одной. Когда и радость и боль одна.
      - А говоришь, что не можешь написать письмо. Вот об этом и пиши.
      - Ты так думаешь?
     Все чаще  и  чаще  встречались  письма,  в  которых  читателя  просили,
требовали, иногда даже приказывали, чтобы я па-сал, уверяя, убеждая,  что  у
меня должно получиться.
     В журнал "Юность"  отправил  рассказ  "Раненый  чибис".  Вот  ведь  как
получается в жизни! Очень давно,  будучи  еще  студентом  Ворошиловградского
горного техникума, приехав а село, к себе домой на  каникулы,  я  совершенно
случайно  из  малокалиберной   винтовки   подстрелил   чибиса.   Рана   была
пустяковая, и птица упала на землю скорее с испугу, чем от  пули.  Я  принес
чибиса в село и отдал его первому попавшемуся  мальчишке.  Им  оказался  мой
сосед Василий. Через несколько  минут  ватага  ребят  с  гиком  носилась  по
дороге, волоча за собой на длинном шнурке очухавшегося от испуга чибиса.  Он
то взлетал, то  падал  вниз,  кувыркался,  опять  взлетал  и  как-то  боком,
неуклюже взмахивал крыльями и тихо кричал. Мне стало стыдно. Разъяренный,  я
выбежал на  дорогу,  надавал  подзатыльников  ребятишкам,  отобрал  птицу  и
принес домой. Чибис широко раскрывал клюа, словно ему  не  хватало  воздуха,
часто моргал черными бусинками глаз, еле слышно  пищал  и  мелко  вздрагивал
всем тельцем. К вечеру он умер.
     Меня потряс этот случай. Что-то противоестественное  было  в  том,  что
мальчишки замучили птицу. Потом, спустя много  лет,  в  нашу  большую  семью
(нас семь братьев и  три  сестры)  пришла  беда  и  более  страшная:  утонул
четырнадцатилетний  брат  Александр.  Он  был  глухонемым.   Смышлены",   на
редкость ласковый и обаятельный  мальчуган  безвременно  ушел  из  жизни  по
нелепой случайности, а может, по недосмотру  людей,  которым  было  поручено
его обучение и воспитание.
     Милый Саша... Мы нежно любили друг друга. Я не мор  объясниться  с  ним
на его  языке  при  помощи  пальцев  (на  протезе  они  не  шевелятся),  но,
наверное, существует все-таки телепатия. Он понимал меня  по  еле  заметному
движению глаз, губ, повороту головы. "Саша, закурить". И он  уже  мчит-ся  в
комнату, сосредоточенно достает сигарету, чиркает спичкой,  подает  сигарету
в губы и, увидев, как я глубоко, с удовольствием затягиваюсь,  во  весь  рот
улыбается. Однажды я вошел в  комнату  и  остановился.  На  большом  кованом
деревянном сундуке сидел Саша и с отчаянной  злобой  бил  своими  маленькими
кулачками мой неуклюжий, с черными негнущимися пальцами протез. Из глаз  его
ручьем бежали слезы. Я молча подошел к нему,  и  он  рывком  ткнулся  мне  в
грудь.
     Знойным июльским летом, стоя у его гроба, я никак не мор поверить,  что
Саша погиб. Все казалось, сейчас он встанет, глаза его заблестят,  сощурятся
и озорная улыбка озарит лицо. Казалось, мне приснился кошмарный сон...  Я  и
сейчас не верю, что его нет.
     О чибисе начинал писать несколько раз,  и  каждый  раз  не  получалось.
Будто бы все правда, все из жизни - и все не так. Не мог я смириться  с  той
жестокостью, с которой мальчишки обошлись с птицей. Не имела эта  жестокость
права на; жизнь. Потом осенило - ведь Саша должен спасти чибиса!
     Рассказ был написан за двое  суток.  И  в  журнал  "Юность"  пошел  без
редакторской правки.
     В письмах просят писать, я и еам хоту писать, уже не  могу  не  писать,
но те же письма становятся  и  моей  радостью,  моим  счастьем  и  серьезной
помехой  в  дальнейшей  новой  работе.  Они   отвлекают,   отнимают   время,
возврапгатот к теи событиям, о которых хотелось  бы  забыть,  успокоиться  и
сосредоточиться  на  других  проблемах.  Как-то  в  беседе  со  иной   Борис
Николаевич Полевой произнес очень глубокую па мысли  фразу,  над  которой  я
долго думал: "В первой своей повести ты шел за событиями,  -  сказал  он.  -
Наступит в твоем  творчестве  момент,  когда  ты  должен  будешь  сам  вести
событие". Наверное, этот  момент  уже  наступил.  Повесть  "Ковыль  -  трава
степная", которую пишу, к моей биографии почти никакого отношения не  имеет.
Может, поэтому она так туго подвигается вперед. А может,  я  не  могу  вести
отбитие? Но в рассказе ведь вел. Да, но там был Саша. Я  только  представлял
его, а действие шло само собой; Легко сказать - пиши.
      - Девчонкам ты ответь, - советую я Рите.  -  Расскажи,  как  я  дернул
тебя за косичку иг чуть не получил затрещину (вовремя  увернулся,  как-никак
боксер-разрядник), как  провожала  меня  в  армию,  потом  три  года  ждала,
еженедельно писала письма (при желании можешь процитировать, все  письма  до
единого  сохранились),  как  уже  после  армии  поссорились,   через   месяц
помирились, а через год, когда я защитил, диплом, поженились.  Ну  и  все  в
том же роде.
      - Теперь я знаю, что писать!
     В комнату, сияя, влетает Тимофеевна:
      - Письмо  Женя  прислал!  Ты,  Андреич,  как  колдун.  Только   хотела
похвастаться, а ты уже все знаешь. Все правильно. Пишет, на обученье был.
      - На ученье...
      - Я и говорю... В отпуск его  могут  отпустить!  Он  у  меня  молодец!
Парень  что  надо!  Командир  благодарность  ему  вынес.  А  награды  сейчас
солдатам выдают? Как в войну - ордена, медали...
      - Если заслужит - выдадут.
      - Неужто в -мирное время орден могут дать?! А тебе  сегодня  пятьдесят
три письма.
      - Да вы что!
      - Всей почтой считали.  Заведующая  говорит,  что  тебя  налогом  надо
обложить. Мне сумки одной стало мало.
      - Вы уж простите меня, Тимофеевна...
      - Шуткую я. Иду, сумка тяжелая, плечи давит,  а  мне  радостно.  Будто
мой Женя мне столько писем написал.
     "Просто сказать, что ваша повесть  понравилась  нам,  -  значит  вообще
ничего не  сказать.  Она  взволновала,  потрясла  нас,  никого  не  оставила
равнодушным. Нам казалось до сих пор, что в наше время  уже  не  могут  быть
Корчагины и Матросовы, что все то из истории, из другого  времени,  далекого
от   нас.   Сейчас   верим   -   могут   быть!   Нас   восхищает   мужество,
стойкость, -широта души ваших героев. Каждый из них с  полным  правом  может
сказать словами М. Светлова?
     Пригодись, моя сила, Для  слабых  людей,  Пригодись,  мое  сердце,  Для
светлых идей...
     Мы  гордимся   тем,   что   и   в   наше   время   люди   способны   на
самопожертвование.
     С комсомольским приветом ученики 10-го "А" класса средней школы,  N  6,
г. Мыскова Кемеровской обл.".

      "Дорогой Владислав!
     Всем нам дорога книга Н. Островского  "Как  закалялась  сталь".  Теперь
рядом с ней мы  ставим  вашу  повесть.  Она  также  зовет  нас  к  мужеству,
стойкости, зовет "только вперед!". Нам  об  очень  многом  хочется  написать
вам, о своих планах и мечтах на будущее, но не знаем, как  вы  отнесетесь  к
нашему письму. Вы,  наверное,  очень  загружены,  и  вам  трудно  писать.  И
все-таки очень просим ответить нам, мы хотим  убедиться,  что  ВЫ  ЕСТЬ.  От
имени 650 человек разрешите поблагодарить вас за книгу, котор-ая  вам  очень
нужна. Будьте счастливы!
     Ваши друзья, учащает ПТУ Ли 28 е. Березники",
      "Недавно  мы  коллективно  прочитали  вншу  -повесть   "Всем   смертям
назло...". Она глубоко взволновала vac и заставила задуматьсяз "А смогли  бы
мы перенести все?" Мы сравнивали Сергея Петрова и Сашу Матросова.  Тогда,  в
1943 году, он погиб, спасая товарищей, закрыв  амбразуру  своим  телот.  fro
это было -в годы войны, а теперь мирное время. Читая  повесть,  мы  пережили
то, что пережили вы, Мы никогда не задумывались, как живем, что  делаем.  Не
выучишь урок и скоро об этом забудешь, получишь двойку  -  есть  оправдание:
некогда, не могу, не понимаю. Но ведь это только  капелька  по  сравнению  с
тем, что преодолели вы. И если человек не  может  сделать  самое  простое  -
исправить двойку, то это уже не  настоящий  человек.  Спасибо  вам  за  вашу
книгу. Мы постараемся бить  такими  же,  как  вы,  -  стойкими,  правдивыми,
мужественными.
     На совете отряда мы решили принять вас в почетные пионеры отряда  имени
Александра Матросова. В отряде у нас 24 пионера, теперь  будет  25.  Примите
этот галстук.
     С  пионерским  приветом  пионеры  7-го  класса  Брилевская,  Ку-жарева,
Амерханова,  Цаплии,  Ермолаева,  Рыбакова,  Прищепов,  Богданов,   Краснов,
Кухаренко, Ласскпп, Николаев и  др..  всего  28  подписей.  Витебская  обл..
Пальминка".

     "Здравствуйте, Владислав Андреевич!
     Мы, учащиеся 7-х классов, только что провели  читательскую  конференцию
по вашей книге. Мы восприняли ее как гимн мужеству.  Если  бы  вы  знали,  с
каким увлечением читали вашу повесть.  Сначала  был  только  один  экземпляр
журнала "Юность", и мы всем классом оставались  после  уроков  и  читали.  А
когда достали еще несколько экземпляров, то стали перечитывать дома.  Читали
вашу книгу как раз тогда,  когда  на  уроках  литературы  изучали  роман  Н.
Островского "Как закалялась сталь". Мы сравнивали Павку Корчагина  и  Сергея
Петрова. У них много общего, хоть они и люди разных поколений. Мы  гордимся,
что Сергей наш современник!
     По поручению семиклассников Жирихина  Тоня,  Омельченко  Галя,  Сидорин
Юра, Ионова Люся, Харьшна  Надя,  Кузнецова  Люба,  Васюшкина  Лида,  Слепое
Саша. Рязанская обл.. Путятино".

     "Мы  провели  пионерский   сбор,   посвяшенный   В.   И.   Ленину.   На
торжественной линейке мы приняли  в  пионеры  достойных  ребят.  Там  же,  в
торжественной обстановке, мы приняли и вас в почетные пионеры нашей  дружины
имени Героя Советского Союза Алексея Лукича Приказчикова. На  линейке  также
принимали пионеров в комсомол. На днях  мы  получили  письмо  с  автоарафами
космонавтов.
     Ваши пионеры. Калужская обл. санат. "Восход".

     "Нас, пионеров  3-го  отряда,  очень  заинтересовала  вяша  судьба.  Мы
читали о Павке Корчагине, о  молодогвардейцах,  о  Саше  Чека-лине,  Павлике
Морозове и думали, что сейчас  нельзя  совершить  героический  поступок.  Мы
ошиблись. Нас в отряде 16 чс.юнек, из них 13 мальчиков.  Мы  не  знаем,  как
сложится судьба каждого из нас, но мы хотим быть похожими на вас.
     Пусть ваша дочь повяжет вам этот пионерский галстук.
     Николаевская обл.. с-з им. 22-го съезда КПСС".

     "Дорогой Владислав Андреевич!
     Извините, пожалуйста, что бея вашего согласия приняли  вяс  в  почетные
пионеры нашего отряда, но рсбжа зам искренне обещали, что не подведут вас  и
будут примерно учиться, что пришлось разрешить им провести сбор и  зачислить
вас в списки почетных пионеров. Я уверена,  что  ребята  будут  учиться  еще
лучше.
     В. М. Забажан, г. Осиповичи Могилевской обл.".

     Яркой весенней порой сорок четвертого года нас принимали в  пионеры.  Я
никогда не забуду тот день.  До  конца  войны  нашим  отцам  предстояло  еще
одолеть дорогу длиною в год, и многим из нас суждено было стать сиротами,  и
еще не раз услышать холодящий кровь крик чьей-то мамы, и за несколько  часов
стать старше, не по годам, а по образу  мыслей  и  по  той  тяжести  мужских
обязанностей, которые ложились на плечи.
     В шеренге оборванных, истощенных деревенских школьников рядом  со  мной
стоял Иван Жаворонков, с другого бока - Витя Дорофеев, и все мы  с  замершим
от волнения и радости  сердцем  срывающимися  голосами  повторяли  за  своей
старенькой учительницей Матреной  Филипповной  волшебные  слова  клятвы.  Мы
хотели быть достойными своих отцов, солдат Великой Отечественной. Каждый  из
нас был готов - мечтал об этом - взять в руки винтовку  и  стать  на  защиту
своей Родины. Мы давали пионерскую клятву, как солдаты, получающие оружие  и
уходящие в свой первый бой. Не знаю, о чем думала  тогда  наша  учительница,
какие мысли волновали ее,  но  вдруг  мы  заметили,  что  у  нее  на  глазах
блеснули слезы, когда, поздравляя нас,  она  каждого  по  очереди  обняла  и
поцеловала в лоб. Ванятка Жаворонков хмурил глаза и тянул руку вверх.
      - А галстуки нам когда выдадут?
      - Ребятки, галстуков пока нет. Их нет во всем районе. Но я думаю,  что
вы и без галстуков будете настоящими советскими пионерами.
      - Какой он, галстук? - подтягивая сползающие  штанишки,  спросил  Витя
Дорофеев.
      - Галстук, ребята, имеет форму треугольника и того  же  цвета,  что  и
знамя нашей великой Родины. Это цвет крови рабочих и крестьян,  погибших  за
наше с вами счастье, за свободу и независимость.
      - Его всем можно носить? - опять спросил Ванятка.
      - Когда окончится война, мы разобьем фашистского зверя в  его  логове,
и наши ткацкие фабрики наткут в  достаточном  количестве  красного  полотна,
каждому из вас будет торжественно  повязан  пионерский  галстук.  Подождите,
ребятки, осталось немного...
     Потом мы гордо  шагали  по  селу,  босые  и  возбужденные,  с  холщоашш
сумками  через  плечо,  в  которых  болтались   растрепанные   тетрадки   из
коричневой  газетной  бумаги,  исписанные  между   печатных   строк   сводок
Совинформбюро жидкими самодельными  чернилами.  В  тот  же  день  я  написал
письмо отцу на фронт. Ломкими каракулями сообщал, что я уже совсем  взрослый
человек, пионер, что пусть он теперь не беспокоится о семье, потому как  сын
его уже верная и крепкая подмога в хозяйстве, а в конце, там, где  следовали
поклоны и приветы от многочисленной родни, робко приписал, что, мол, одна  у
меня нужда и забота - нет пионерского  галстука,  и,  может  быть,  там,  на
фронте, найдется случайно хоть маленький красный клочочек, и тогда будто  бы
счастью моему не будет конца и края.
     Радости действительно не было  границ.  В  небольшой  бандероли,  между
двух совершенно чистых, с ослепительно белыми  листками  блокнотов,  маковым
цветом алел ровный, блестящий клочок ситца. Дня два или больше  от  меня  не
отступали толпы любопытных мальчишек и девчонок.  Всем  хотелось  посмотреть
настоящий пионерский галстук, а если  посчастливится,  то  и  потрогать  его
рукой. Большей знаменитости, чем я, в те дни на селе не  было.  От  славы  у
меня слегка закружилась голова,  и  отметки  по  арифметике  резко  поползли
вниз. Мам в ту пору не приглашали в школу для бесед,  некогда  им  было  так
вплотную заниматься делами воспитания, да и сами  мы  отлично  все  понимали
без  лишних  внушении.  А  философскую  истину  "что  хорошо  и  что  плохо"
постигали в те военные годы уже в свои пять - семь леть.
     После уроков меня пригласила к себе  в  комнату  Матрена  Филипповна  и
грустно сказала:
      - Происходит какая-то несправедливость, Слава Титов. По  арифметике  у
тебя посредственные отметки,  а  ты  красуешься  в  пионерском  галстуке.  Я
понимаю, тебе его прислал твой папа, но другие ребята  чем  хуже?  Вот  Коля
Крутских или Федя Бредихин  даже  лучше.  Они  отличники.  Может,  мы  дадим
кому-нибудь из них поносить галстук, ну хотя бы на недельку? Как награду.  А
потом другому...
     Я отвернулся  и  заплакал.  Стыдно  было  оттого,  что  произошел  этот
разговор, и оттого, что плачу, и что, конечно, Матрена Филипповна  права,  и
я чувствую это, но понять никак не могу, и как теперь буду писать  следующее
письмо отцу, как посмотрю в глаза маме и, вообще, как покажусь  в  селе  без
галстука.
     Впервые в жизни я так горько, неутешно плакал. Учительница гладила  мой
рыжий чуб и уговаривала:
      - Успокойся, Слава. Если тебе так жалко  галстука  для  своих  друзей,
можешь не  давать.  Силой  его  снимать  никто  не  будет.  Обещаю  о  нашем
разговоре никому не рассказывать. Успокойся, мальчик.
      - А если папа узнает?
      - Конечно,  ему  будет  неприятно,  что  его   сын   ггерестал   учить
арифметику. Но тебе надо же быть мужчтюй  в  конце  концов,  иметь  мужество
отвечать за евои постушга.
     Галстук неделю носил Федор, потом Коля,  зятем  его  однофамилица  Валя
Timwa, и уже в пятой или шестой  очереди  он  на  неделю  вернулся  ко  мне.
Честное слово, он был теперь несравненно дороже.
      - Папа, папа, эти галстуки будут мои, когда вырасту? -" тормошит  меня
Татьянка.
      - Нет, доченька, это мои галстуки. У меня еще никогда в жизни не  было
таких красивых, шелковых галггунсв. Тебе мы купим другие.

     "Дорогие Слава и Рита!
     Извините,  не  могу  официально  -   Владислав   Андреевич,   Маргарита
Петровна. Я ваш ровесник и хоть не шахтер, а рабочий, и у нас, так же как  у
вас, это не принято.
     Наконец-то достал вашу повесть! Никогда не плакал, а  тут...  Жена,  не
понимая, смотрит  как  на  полоумного,  полуторагодовалая  дочь  заглядывает
снизу вверх... Жена узнает все и просит читать вслух, а я не могу.  "Мне  же
некогда самой читать!" - просит. В час  ночи  окончил,  в  четыре  проснулся
покурить, смотрю - сидит на кровати с  вашей  повестью-  япаяа  и  глаза  на
мокром месте.
     Слава! Тебя сравнивают с Островским, Мересьевьш. Ыу  а  с  кем  же  еще
тебя сравнить! С кем сравнить жену твою! Все это правильно, но  вы  сами  по
себе со своей биографией  и  в  своем  времени.  Как  все-таки  силен  духом
русский человек! Как красив и в беде и в радости!
     Рита! Дорогая ты ваша современница. О тебе много сказано  добрых  слов.
Но если бы  ты  знала,  сколько  людей  завидуют  тебе.  Завидуют  мужеству,
верности, силе, красоте любви, всей жизни.
     Знаю, вы очень заняты, у вас мало времени.  Боюсь,  что  и  письмо  мое
придет не вовремя. Но как бы там  ни  было,  извините  меня,  я  не  мог  не
выразить вам своей благодарности а своего восхищения. Спасибо  вам  за  вашу
жизнь, за то, что живете рядом с нами и  своей  жизнью  утверждаете  великую
человеческую красоту. Спасибо от рабочих нашей бригады, от всего цеха.
     Дорогие друзья мои! Если случится быть в Ленинграде, заезжайте  и  нам,
Наша комната - ваша комната. Приезжайте каш домой,
     Стафеевы, г, Ленинград",

     Я сразу же написал им ответ;

     "Дорогой Коля!
     Шахтерское тебе спасибо  за  доброе,  отзывчивое  сердце.  Мне  еще  не
приходилось бывать в вашем прекрасном городе. Я много знаю о  Ленинграде,  и
увидеть его воочию - моя давняя мечта. Сейчас мы  получаем  много  писем  со
всех кон-цов нашей необъятной Родины. Письма от ленинградцев  отличаются  от
других  своей  теплотой,  сердечностью,  готовностью   прийти   на   помощь.
Наверное, это потому, что сам город испытал тяжесть потерь,  познал  великую
силу  человеческого  братства,  выстоял  и  победил.  Даже  по  письмам  мне
становится ясно, что ленинградцы - это люди особого склада.  И  твое  письмо
еще одно тому свидетельство. Спасибо,  дорогой.  При  случае  я  с  радостью
познакомлюсь с тобой и твоими друзьями.  Мой  дом  в  Ворошиловграде  считай
своим домом, моих друзей своими друзьями".
     Телефон громко и протяжно звонит. Встаю из-за  стола,  нажимаю  педаль,
прислоняю ухо к стоящей на элегантной никелированной подставке трубке.
      - Слушаю.
      - 5-22-87?
      - Да.
      - Титова можно пригласить?
      - Я вас слушаю.
      - Ответьте Москве.
     Трубка смолкла и зашуршала:  "Москва,  Москва...  Ворошиловград..."  На
другом конце провода что-то не получалось.
     Телефон с ножным управлением изобрели и изготовили  комсомольцы  завода
имени Ленина под руководством своего боевого комсорга Лени Колосова.
      - Кто у телефона? - прорезался голос в трубке.
      - Титов.
      - Здравствуйте, Владислав Андреевич!
      - Здравствуйте.
      - С вами говорит сотрудник "Литературной газеты" Map  Наум  Иосифович.
Как погода в городе?
      - Что?
      - Погода как, спрашиваю?
      - Ничего погода. Хорошая погода.
      - Тепло?
      - Что?
      - Тепло?
      - Тепло... Без рубахи... то есть в рубашке ходить можно.
      - Что вы говорите!
      - Честное слово, можно..
      - Вот какое дело, Владислав Андреевич...  Мне  поручено  взять  у  вас
интервью.
      - Зачем?
      - Видите ли... Читатель проявляет интерес к вашему творчеству и к  вам
как к писателю.
      - Я еще не писатель.
      - Это дело времени. И газета  должна  откликнуться,  так  сказать.  Вы
никуда не собираетесь уезжать?
      - Нет.
      - Вот и отлично. Тогда я с вашего позволения  приеду  к  вам  и  задам
несколько вопросов.
      - Пожалуйста.
      - Спасибо. Всего вам доброго.
     Трубка  щелкнула  и  умолкла.  "О  чем  же  это  он   собирается   меня
спрашивать? Интерес... Какой интерес? Борис Николаевич в послесловии уж  так
расписал... Куда  больше!  Всем  все  ясно.  Корреспондент-то  на  квартиру,
наверное,  придет.  Боже  мой!  А  у  нас-то  ни  мебели,  ни  ковров.   Вот
опростоволосимся перед столичным  человеком.  Ковер  придется  у  тети  Гали
занять. Тот с оленями. Вид хоть некультурней будет".
     ...В комнату быстро вошел небольшого роста, с белой  как  лунь  головой
человек и, широко улыбнувшись, чуть хрипловатым голосом сказал:
      - Ну и жарища у вас в Ворошиловграде! Как в тропиках! А в  Москве  еше
снег лежит.
      - Да ну?.. - удивился  я,  будто  услышал  о  том,  что  Земля  начала
вращаться в обратную сторону.
      - Что  за  адская  машина?  -  спросил  он,  подойдя  к  электрической
зажигалке.
      - Леня Колосов... то есть его комсомольцы сделали,  чтоб  прикуривать.
Ногой на кнопку вот так, нажимаю, спираль накаляется, и... прикуривай...
      - Ух ты! - удивился корреспондент и опять приветливо  улыбнулся.  -  А
без этой штуки как прикуривал?
      - А вот так... - - я взял  губами  коробку,  вытряс  из  нее  на  стол
несколько спичек, зажал одну зубами и чиркнул о короб" ку.  Горящую  положил
на край стола, взял сигарету в прикурил. При посторонних людях я никогда  не
пользуюсь атнм способом, а тут будто кто-то  подтолкнул,  и  получилось  все
быстро, даже с долей лихачества.
     - Ну да! - удивленно сказал он и достал блокнот.
     Мы  провели  с  ним  вместе  несколько  дней.  Говорили  о   жизни,   о
литературе, о книгах, поэзии и прозе,  о  встречах  и  друзьях,  о  былом  и
планах на будущее. Вначале меня смущал его  блокнот,  в  котором  он  что-то
быстро-быстро строчил, а потом перестал замечать его, и беседы текли  легко,
свободно, как разговор двух давно знакомых людей. И в конце наших  встреч  я
уже с недовольством смотрел на рогатых тети Галиных оленей, набычившихся  со
стены, будто пригласил их затем, чтобы они поддели ветвистыми  рогами  этого
милого, приветливого человека. Зря я занимал ковер!
     Потом он уехал  в  Москву,  и  через  несколько  дней  в  "Литературной
газете" появилась большая статья  со  смутившим  меня  заголовком  "След  на
земле". В самом начале статьи был дан мой подробный домашний адрес и,  более
того, номер квартирного телефона, того самого, что на ножном управлении.  На
другой же день мой тихий, ненадоедливый  аппарат  превратился  в  настоящего
соловья-разбойника.  Он  звонил  не  переставая.  Люди  интересовались  моим
самочувствием и здоровьем, моими пианами и проблемами,  спрашивали,  сколько
лет мне, жене и дочке, где мои родители и далеко  ли  от  меня  живет  теща,
приглашали выступить я просились на прием ко мне, жаловались, что  не  могут
получить квартиру, и делились радостью, что квартиру  получили  в  центре  с
лифтом и мусоропроводом, приглашали на свадьбы, дни  рождения,  рассказывали
полные драматизма истории (может, роман напишешь!) и  предлагали  тетради  с
дневниковыми  записями,  просили  написать  ходатайство  о   помиловании   и
требовали дописать повесть "Всем смертям  мазло..."  до  логического  конца.
Предлагали помощь, любовь, дружбу и даже руку  и  сердце.  На  другой  день,
после того как густой трагический бас предложил мне напасать  в  соавторстве
с "им трилогию о возмужавших юношах, я взвыл.
      - Может, отключим? - осторожно предложила Рита. - А  если  по  делу...
Москва или еще что...
     И аппарат продолжал заливаться, как  церковный  колокол,  созывающий  к
обедне. Прощай, спокойная работа! Он не  давал  не  только  сесть  за  стол,
сосредоточиться и писать,  но  и  отдохнуть,  пообедать.  Во  мне  назревало
что-то  непонятное.  Надо  было  искать  выход  из  создавшегося  положения.
Шахтеры - народ находчивый. Мне тоже хочется отнести себя к  этой  категории
людей, и я тоже нашелся,
      - Танечка, выручай! - подозвал я к себе  дочь,  -  Будет  звонить  вот
этот разбойник, ты поднимай трубочку и говори, что папы нет домаг
     Она подняла на меня  свои  голубые  глазенки  и  даже  поперхнулась  от
удивления.
      - Я понимаю, наверное, у тебя очень  плохой  папа,  я  заставляю  тебя
обманывать, но пойми, доченька, мне надо работать, писать, а он не дает.
      - Но ведь ты же дома!
      - Да, Танечка, я буду сидеть вот  за  этим  столом,  буду  писать  или
читать, но ты говори, что меня нет, я уехал как будто, ушел...
      - Куда уехал?
      - Я никуда не уехал, я дома. Но  ты,,  пожалуйста,  говори,  что  меня
нет.
      - Папа, ты шпион, да?! - Она вся засияла и захлопала в ладошки. -  Мой
папа шпион Г Мой папа шпион!
     Резко зазвонил телефон. Таня остановилась и бросилась к трубке.
      - Вот сейчас скажи, - заторопился я, - скажи, что меня нет дома.
      - Да, да... - серьезно говорила в трубку дочь. - Холосо. холосо...
      - Меня нет, меня нет, - шептал я.
      - Да, да... - невозмутимо твердила Таня. - Он сказал, что его нет.  Он
уехал. - И положила трубку.
      - Танечка, доченька, зачем же ты подвела меня? Что  ты  наделала?  Кто
звонил?
      - Дядя из Москвы.
      - Откуда?
      - Из Москвы.
      - О боже! Что он говорил?
      - Сплашивал тебя. Но ты же показывал - тебя нет. Я вылучила тебя,  да?
Я у тебя умница, да?Г Ну, папа! Зачем ты надутый?
     На другой день телефон мы выдворили в коридор и установили рядом с  ним
нечто вроде дежурного поста для Татьяны.
      - Папы нет дома, и вообще его сегодня не будетГ  -  сразу  за  звонком
бодро разносилось по квартире.
     Боже мой! Как ловко научил я ее вратьГ Было и смешно и неловко.  Совсем
непедагогично поступаю я с тобой, Татьяна. Но все-таки хоть  и  в  борьбе  с
угрызениями совести, но работа потихоньку двигалась вперед.
     Однажды  Рита  пошла  к  тете  Гале,  та  по  секрету  сказала,  что  в
универмаге дают очень красивый крепдешин, а  Рита,  чтобы  не  спускаться  с
третьего этажа на первый, решила
     воспользоваться телефонной связью и посоветоваться со мной,  брать  или
не брать этот дефицитный крепдешин и хватит  ли  наших  финансовых  запасов.
Набирает номер своего телефона и, не успев  сказать  слова,  слышит  звонкую
залихватскую скороговорку: "Папы нет дома!"
      - Таня...
     Но в  трубке  щелкнуло,  разговор  окончен.  Какую  маму  не  рассердит
подобное поведение дочери? Она-то знает, что я сижу за столом  и  потею  над
своей рукописью. Рита повторно набирает  номер  и  слышит  уже  раздраженную
скороговорку: "Папы нет дома, его вообще не будет!"
     Комната наша была  тесноватой,  гостей  с  каждым  днем  прибывало  все
больше и больше, и горсовет решил  расширить  нам  жилплощадь.  Квартиру  мы
получили в новом доме, еще  пахнущем  свежей  побелкой  и  краской,  но  без
телефона. К дому еще не успели подвести  телефонный  кабель.  С  телефонными
номерами в городе, как и в любом  растущем  населенном  пункте,  трудно,  и,
чтоб мой номер не бездействовал, его  решили  отдать  другому  владельцу.  И
отдали...
     Встречают  меня  в  городе  друзья  и  с  хмурым  видом  заводят  такой
разговор:
      - Ты что же это, мол, зазнаться успел! Нос кверху дерешь!  От  народа,
воспитавшего тебя, отворачиваешься! Нехорошо так!  Не  ожидали  мы  от  тебя
таких фортелей!
      - Да вы толком объясните, в чем дело? - А у самого  нехорошо  на  душе
делается.
      - Дара речи ты лишился, что  ли!  Боря  вот  с  Генкой  пытались  тебя
образумить,  а  ты   рычишь   в   трубку,   хрюкаешь,   ну   зверь   зверем!
Нечленораздельное что-то несешь!
     Я рассмеялся. Очевидно,  нового  владельца  моего  телефона  довели  до
такого состояния, что он лишился  дара  речи.  Хотя  Сашке  Лебединскому  он
членораздельно заявил, мол, покажи ты мне этого Титова - я не  знаю,  что  с
ним сделаю! Он мне всю жизнь исковеркал своим  проклятым  телефоном.  Я  три
года на очереди стоял. И  что  же  получается?!  Психом  стал.  Таблетки  от
бессонницы глотаю, заикаться  начал,  вот  с-с-с-слыш-ш-ш-шит-т-т-те!  Через
неделю он с проводами оторвал телефон от  розетки,  завернул  его  в  черную
тряпку и сдал на АТС. Вот что значит не установить вовремя  дежурного  поста
около этого возмутителя спокойствия! А может, некого было поставить!
     Дом наш каблировали, и элегантный, подтянутый мужчина  сам  принес  нам
телефонный аппарат и широким жестом пригласил;
      - Пользуйтесь на здоровье!
      - А номер?
      - Ваш прежний.
      - О-о-о-о...
     Телефон тут же зазвонил.
      - Папа, тебя нет дома, да?! - метнулась к нему Таня.
      - Нет, нет, дочка! Я дома.
      - Как скучно... - сказала Татьянка и пошла к своим куклам.

     "Уважаемый товарищ Титов!
     (Хотя мне и не очень хочется вас уважать). Где вы видели такую  любовь,
о которой написали в своей повести? Прежде чем браться за  перо,  не  мешало
бы  внимательней  присмотреться  к  жизни  и  ко  времени.  Но  если  бы  вы
присмотрелись  и  ничего  не  поняли  в  современной  жизни,  то,   полистав
макулатуру,  которая  выходит  в  последние  годы  из-под   пера   уважаемых
писателей и поэтов, вы  должны  были  бы  понять,  что  галиматья,  подобная
вашей, уже переполнила  рынок  и  давно  никого  не  волнует.  Вам  бы  надо
родиться лет сто назад, тогда, может быть, вас бы поняли  современники.  Те,
которые из святого чувства любви, когда оно еще было, становились к  барьеру
и стреляли в лоб друг другу... как настоящие мужчины. Ваша беда  даже  не  в
том, что вы не знаете о том, что все измельчало, а в том, что  свято  верите
в честность, порядочность, чистоту и прочие лозунги моральных банкротов.  Да
бог с вами, ныне всяк по-своему добывает  свой  хлеб.  Я  не  трус,  но  мне
обрыдли всякие сборища  ханжей,  охотников  обсудить  и  посудачить.  Только
поэтому не даю точного адреса.
     Киев. Н. Ф."

     "Уважаемые Титовы!
     Вышло так, что повесть "Всем смертям назло..." я только что  прочитала.
После первых  же  строчек  я  почувствовала,  что  будет  рассказана  судьба
интересная, трагическая и несломленная. Сергея и Таню нельзя не  понять,  не
принять их судьбу близко к  сердцу,  на  восхититься  их  внутренней  силой,
красотой. Судьба нелегкая, но пусть вас  не  обидит,  если  скажу  вам,  что
завидую. Особенно Тасе. Простите Таня (Маргарита), но мое письмо  в  большей
мере адресовано вам. Я ставлю  вас  на  свое  место,  как  бы  сейчас  жили,
поступали. К вам ежедневно приходят десятки  писем,  но,  возможно,  не  все
пишущие нуждаются в моральной  поддержке,  совете.  Еще  не  прошло  и  пяти
месяцев после смерти моего мужа, Емельянова Виктора  Германовича.  Ему  едва
исполнилось тридцать лет. Вместе прожили  девять  лет.  Любили  друг  друга.
Чтобы долго не доказывать это, приведу отрывок из статьи "Щедрость  сердца",
опубликованной в  газете  "Молодой  ленинец"  от  5  декабря  1966  год!  Н.
Новиковым: "У английского писателя Барстоу  есть  фраза:  "Мы  ищем  как  бы
вторую половину самих себя, кого-то, кто придал бы нам  цельность".  О  том,
какая чудесная у них семья, как они несу г через годы  любовь,  преданность,
согласие, можно бы написать отдельно. О том, как они помогают друг  другу  в
трудную минуту, как вместе, не  жалея,  сил,  здоровья,  таланта,  щедрости,
помогают другим людям, нужно увидеть".
     Мы  были  очень  счастливы.  Потом  он  заболел.  Лечился   во   многих
больницах, но болезни сердца еще так плохо лечат. Не знаю, чего бы я  только
не сделала, чтобы его вылечили. Но... не вышло "всем смертям  назло".  Я  не
могу прийти в себя.  Нашей  дочери  четыре  года.  Она  похожа  на  Витю.  Я
понимаю, что нужна ей. Хотя бы для  того,  чтобы  научить  ее  любить  отца,
стать похожей на него. Он  был  необыкновенным  человеком.  Мне  не  хочется
жить. От меня осталась половина, она кровоточит,  и  я  не  знаю,  смогу  ли
начать новую жизнь. Теперь вы, Рита, понимаете,  почему  я  завидую  вам.  Я
испытала, как тяжело долгими месяцами ухаживать  за  прикованным  к  постели
человеком. Но ведь больной - любимый, и есть надежда. А  теперь  мне  снятся
сны. В них всегда есть  выход  из  безвыходного  положения.  А  наяву  опять
пустота. Я очень любила свою работу, но сейчас что-то сломалось во мне, и  я
не нахожу в ней утешения, только усталость. Меня навещают друзья, а  я  жду,
когда они уйдут, чтобы  думать  о  Викторе.  Он  не  умер.  Его  голос,  его
присутствие ощутимы, если думать о нем. Он мне снится  ежедневно.  Живой.  А
начнется день, и мне одиноко и холодно среди  людей.  Не  знаю,  зачем  пишу
вам. Ведь никто не даст мне сил и желания жить дальше.
     Г. Новосокольники",

     Я не подбирал специально эти два  письма,  как  может  показаться.  Они
действительно  лежали  рядом  в  той  пачке  из  76  писем,   что   принесла
Тимофеевна. Когда бывает грустно или подступает  тоска,  я  перечитываю  эти
письма. Не знаю зачем, но перечитываю.
     "Мы получили от вас письмо и фотографии. Очень вам благодарны. Нам  все
завидуют, и не только в нашей школе, айв  других  школах.  Теперь  разрешите
отчитаться перед вами.
     У нас в отряде сорок два ученика, все пионеры. За первую  четверть  три
отличника. Это Люба Михайлицкая,  Шура  Коваленко  и  Неля  Лученко.  Восемь
учеников учатся на 4 и 5. Мы принимали участие  в  выставке  "Тебе,  Великий
Октябрь!" и получили грамоту. Дисциплина у нас  в  основном  хорошая,  отряд
наш дружный, и мы обещаем не подвести вас. Нам  очень  стыдно,  но  в  нашем
классе есть пять мальчиков, которые не хотят учиться. Мы и  дополнительно  с
ними остаемся, и убеждаем,  что  надо  хорошо  учиться,  но  они  никого  не
слушают и позорят наш отряд. Что нам делать?.
     Вам передают большой привет выпускники нашей школы,  которые  начали  с
вами переписку, а потом передали нам все свои дела. Их класс был  хорошим  и
дружным. У них было четыре  медалиста.  Многие  из  их  класса  поступили  в
институты и техникумы. Они часто навещают нас. Все смотрели ваши  фотографии
и читали письма. Нам написала  письмо  Наташа  Крючкова,  которая  закончила
школу  с  золотой  медалью,  а  сейчас  учится  в  г.   Днепропетров-ске   в
медицинском институте. Вот что она пишет;  "Я  узнала,  что  ваш  пионерский
отряд носит имя Владислава Титова. Горячо по" здравляю вас с этим  событием.
Вы  должны  быть  достойны  этого   имени.   Хорошо   учитесь,   занимайтесь
интересными  делами.  Пустк  в  ваших  сердцах  горит  пламенный  пионерский
огонек!" Наташа была нашей вожатой,
     Наши родители читают вашу книгу.
     С пионерским приветом, пионеры отряда им. В. Титова, г. Глухое  Сумской
обл.. школа Э 1".

     В актовом зале школы Э 37 города Ворошиловграда  негде  упасть  яблоку.
За столом, установленным на сцене, рядом со мной сидят директор школы и  мои
друзья Гена Коваленко, с которым я познакомился на  заседании  литературного
кружка при Ворошиловградском отделении Союза писателей СССР, и Иван  Игнатов
(с Иваном меня связывает крепкая многолетняя дружба). Мы вместе поступали  в
горный техникум, в одном полку и в одной эскадрилье служили в армии, в  один
день демобилизовались, в одной группе оканчивали техникум, и  наши  койки  в
студенческом общежитии стояли рядом. Потом судьба разбросала нас  по  разным
шахтам и вот через несколько лет свела в одном городе.  Иван  женат,  растит
дочь, сам работает на шахте. Я вижу, как неловко чувствует он  себя  в  этой
непривычной обстановке и  роли,  но  поделать  ничего  не  может.  Пойти  на
встречу со школьниками пригласил его я. А разве мог Иван отказаться!  И  вот
сидит, потеет и не  знает,  куда  спрятать  свои  большие,  в  тонких  синих
шахтерских шрамах руки. Потею и я. Иван  достает  платок  и  дрожащей  рукой
нытирает мне лоб.
      - Ты чего трясешься? - шепчу на ухо.
      - Жарко очень.
      - Выступишь? - спрашиваю.
      - Ты что! - У него  от  испуга  округляются  глаза,  он  подозрительно
смотрит на меня и слегка отодвигается.
     Читательская  конференция  в  самом  разгаре.  Оборачиваясь   к   столу
президиума,  бойкая  черноглазая   девчушка   лет   четырнадцати   увлеченно
пересказывает мне содержание повести. Я делаю вид,  что  впервые  слышу  все
это, и незаметно для самого себя  начинаю  поддакивать  ей,  согласно  кивая
головой. Память  у  школьницы  оказалась  хорошей,  и,  подстегиваемая  моим
активным участием,  она  пересказала  почти  всю  основную  сюжетную  линию,
собралась было уходить со сцены, но у самого края остановилась и  всплеснула
руками.
      - Ой, а про Егорыча-то я забыла!
      - Про Егорыча кто-нибудь другой расскажет. Садись, Светлана, -  сказал
директор.
     Про Егорыча мне рассказал рыжий, вихрастый паренек с большими  голубыми
глазами и крупными веснушками по всему лицу. О  докторе  Кузнецове  поведала
высокая,  полная  девочка  с  белыми  вьющимися  волосами.  Потом  попросили
выступить Ивана. Он было попробовал отнекнуться, но в  зале  грохнули  такие
аплодисменты, что он как ужаленный  вскочил  со  стула  и  замер  по  стойке
"смирно". Я посмотрел на своего друга. Лицо его было несчастным.
      - Ну что я  могу  вам  рассказать?  -  каким-то  заунывным,  тоскливым
голосом спросил он и покраснел, как вареный рак.
     Запинаясь и сбиваясь, он рассказал  о  трудностях  армейской  жизни,  о
солдатской дружбе и взаимовыручке.
      - Нучто я могу вам рассказать? - опять спросил он и попытался сесть.
      - Еще, еще! - закричали школьники и зааплодировали.
     Иван поднялся, повторил свой вопрос и рассказал о веселой  студенческой
жизни и о том, как покупали колбасу не на вес, а на сантиметры,  потому  что
так легче делить (приложил линейку: три  сантиметра  тебе,  три  мне!),  как
ходили на  танцы,  и  в  заключение  о  том,  как  работали  над  дипломными
проектами и в самый  последний  день,  накануне  защиты,  я  нечаянно  залил
чернилами его самый большой и самый главный чертеж. Иван вошел во вкус,  уже
не краснел и не запинался, с лица ушло страдальческое выражение.
      - Потом мы со Славкой двое суток чертеж  чертили  заново,  а  чтоб  не
уснуть ночью, употребляли  какую-то  микстуру,  которую  нам  дали  знакомые
девушки из аптеки. Чертеж получился еще лучше,  потому  что  чертили  его  в
четыре  руки.  Защитились  мы  оба  на  "отлично".  Ну  что   я   могу   вам
рассказать? - И сел.
     В зале опять грохнули аплодисменты. Иван встал и  неловко  раскланялся.
Следующим выступил Геннадий. Густым, неторопливым басом он  поведал  ребятам
о том, что литературная  студия  работает  плодотворно  и  исправно.  Налицо
результат активной работы. Наш студиец Слава Титов напечатался  в  столичном
журнале,  во  всеми  уважаемой  "Юности",  тираж  которой,   как   известно,
превышает два миллиона. С раскрытым от удивления ртом я  узнал  о  том,  что
скоро меня примут в члены Союза писателей СССР, потому что иначе и  быть  не
может, в чем все студийцы уверены, и он, Генка, вместе  со  всеми  надеется,
что я с достоинством понесу почетное звание  "советский  писатель".  Он  так
убежденно говорил обо всем этом, что можно было  подумать:  мое  членство  в
Союзе писателей - дело решенное или,  по  крайней  мере,  он,  Коваленко,  -
полномочный представитель или даже председатель приемной комиссии.
      - Пожелаем  же  молодому  талантливому  прозаику   новых   успехов   в
творчестве! -  на  повышенной  ноте  заключил  Генка  и,  зверски  подмигнув
директору, сел.
     Желающих выступить больше не было, и слово предоставили мне.
      - Ну что я могу вам рассказать? - как-то само собой вырвалось у  меня,
я удивился этому, посмотрел на Ивана и замолк.
     Зал тоже молчал, уставившись на меня стаей любопытных, ожидающих  глаз.
И в наступившей тишине перед  моим  мысленным  взором  вдруг  возникла  наша
старая, покосившаяся сельская школа, неровный ряд ободранных парт и за  ними
мы, босые, полуголодные мальчишки суровой  военной  поры.  Ранее  намеченный
план выступления полетел ко всем чертям.
     Я рассказал о той суровой поре, о том, как  делали  из  сажи  и  свеклы
чернила, как писали перьями,  выдранными  из  петушиных  хвостов,  на  серой
оберточной  бумаге  или  на  газете   между   строк,   носили   по   очереди
один-единственный на всю школу пионерский галстук, о том, как  первым  нашим
пионерским поручением было: переписать  единственный  изорванный  букварь  и
подарить переписанные учебники первоклассникам.
     Я говорил о том, что  незабываемым  ощущением,  оставшимся  с  детства,
было ощущение голода: нам всегда  хотелось  есть.  Нам  даже  казалось,  что
голод - это постоянное и нормальное состояние человека. Что  так  было,  так
есть и так будет всегда.
      - И сейчас, когда с  той  поры  прошло  много  лет,  когда  за  спиной
остались прожитые годы, я  с  чувством  величайшей  благодарности  вспоминаю
своих первых  учителей,  которые  в  тяжкую  пору  войны,  в  тех  холодных,
нетопленных  классах,  сумели  воспитать  в  нас,   оборванных   деревенских
сорванцах, великое чувство - неистребимую любовь  к  жизни,  радость  труда,
стойкость в преодолении невзгод. Многие из учителей уже ушли  из  жизни.  Но
всем тем добрым и хорошим, что есть у нас, мы обязаны им. И если  после  нас
на земле останется добрый след, то это и их след, это продолжение их жизни.
     В добрых делах они всегда с нами, всегда живы...
     Конференция длилась уже четвертый час, пора  было  бы  заканчивать,  но
лес ребячьих рук не редел. Их интересовало все. Как пишу, ем,  что  люблю  и
что ненавижу, что читаю и сколько отдыхаю, знаю ли наизусть Есенина и что  я
думаю о современной молодежи, как понимаю подвиг, что  такое  мужество  и  с
чего начинать, чтобы стать смелым и выносливым. Иван то и дело  вытирал  мне
лоб,  хмурился,  что-то  недовольно  бурчал  себе  под   нос,   всем   видом
показывал - пора кончать.
      - А как вы создавали образ Кузнецова? С кого иы его списывали?
      - В Донецкой клинике имени Калинина и  сейчас  работает  замечательный
человек, хирург  Григорий  Васильевич  Бондарь.  Видите,  я  изменил  только
фамилию. В основу образа Кузнецова взят он. Хотя, конечно,  некоторые  черты
характера я взял и от других врачей, которых хорошо  знаю.  В  прошлом  году
Григорий Васильевич был у нас в городе на симпозиуме хирургов. С ним  вместе
приезжал  доктор  Стукало.  Помните  в  повести?  Григорий  Васильевич   уже
кандидат медицинских наук, на симпозиуме сделал очень интересный доклад.  Во
время перерыва мы вошли в зал, и я сразу  узнал  его.  Он  стоял  у  окна  и
курил. Такими  глубокими  затяжками,  с  удовольствием  и  даже  с  каким-то
облегчением выпускал изо рта густое облако дыма.  "Григорий  Васильевич!"  -
хотел крикнуть я, но что-то сдавило  мне  горло,  и  я  не  смог  выговорить
слова. Мы с Ритой отошли в угол, успокоились, потом  вручили  Татьяне  букет
цветов, показали дядю, которому надо отдать их. "От кого?"  -  удивился  он,
поднял глаза и увидел меня. Потом  долго  тискал  нас  с  Ритой  и  Таней  в
объятиях, что-то расспрашивал, а я стоял молча  и  смотрел  на  него  широко
раскрытыми глазами. Вокруг образовалась толпа, подошел  Стукало  и  объяснил
коллегам, что  здесь,  в  Ворошиловграде,  хирург  Бондарь  встретил  своего
бывшего пациента. Мы долго беседовали с Григорием Васильевичем, я  признался
ему, что пишу и что написанное, может быть, увидит свет.  Доктор  был  очень
рад  за  нас,  восторгался  Татьянкой,  расспрашивал   о   житье-бытье,   мы
уговаривали его пойти к нам в гости,  но  жесткий  регламент  симпозиума  не
позволил  ему  сделать  это.  Я  верю,  что  у  нас  еще  будет  возможность
встретиться с этим замечательным человеком"
      - Есть ли в жизни прототип образа Егорыча?
      - На такие вопросы легко и вместе с тем трудно отвечать. Литература  -
это сложное искусство. Искусство, которое призвано отражать  жизнь.  Но  это
отражение не может быть каким-то зеркальным или точным, как  на  фотографии.
Все то, о чем пишет писатель, должно пройти через  все  его  органы  чувств,
перегореть на сердце,  затронуть  весь  жизнен"  ный  опыт.  Иначе  писатель
рискует очень многим. Он рискует остаться не понятым читателем.  И  если  он
сам не взволнован тем образом или тем событием, о  котором  пишет,  вряд  ли
это ироизведение взволнует читателя. Я очень долго и трудно  ра"  ботал  над
образом Егорыча. В  жизни  случилось  так,  что  чело"  век,  с  которого  я
списывал основные черты Егорыча, тяжело больным  остался  в  клинике,  после
того как я выписался домой. Он умер два месяца  спустя.  По  сюжету  повести
мне очень нужно было, чтобы Сергей видел эту смерть,  еще  острее  бы  понял
цену  жизни,  чтобы  потеря  близкого  человека  встряхнула  его,  заставила
задуматься. В жизни оно  так  и  случилось.  Но  времени  на  это  потрачено
значительно больше. В книге я не мог затягивать  действие  и  чуть  погрешил
против истины. Заставил умереть своего друга на несколько месяцев раньше.  Я
долго мучился от этого. Мне снились сны, и в них был Егорыч, он  укоризненно
качал головой и говорил: "Эх ты! А еще другом считался. Я  для  тебя  ничего
не жалел. А ты... Зачем убил меня раньше времени?" Я вскакивал с  постели  в
холодном поту, зубами рвал черновики,  писал  другую  ситуацию,  где  Егорыч
остается жить, мы выписываемся  из  больницы,  прощаемся  с  больными,  едем
вместе в поезде. Но проходил день-другой, и  я  понимал,  что  эта  ситуация
ложна по своей сути, затянута и никуда не годится.  И  опять  Сергей  крался
вдоль стены к палате Егорыча, и опять  встречал  его  безжизненное  тело,  и
опять взрывался в отчаянном, полном  тоски  и  боли  крике.  А  ночью  вновь
приходил Егорыч и укорял меня. Это  длилось  долго  и,  честно  скажу,  было
нелегко. Но, например, лицо  Егорыча  я  списал  с  другого  человека,  тоже
лежавшего со мной в  одной  палате.  Историю,  которую  Егорыч  рассказывает
Сергею,  я  позаимствовал  у   третьего   больного,   тоже   очень   умного,
мужественного и доброго человека. Теперь  сами  судите,  есть  прототип  или
нет.
      - А записка с согласием на пересадку?..
      - Записка была.
     С читательской конференции мы вернулись домой в первом часу ночи.  Таня
спала в своей кроватке, широко разбросав руки, и чему-то улыбалась  во  сне.
Скоро наступит и твой срок задавать мне вопросы. Сколько их  будет  у  тебя,
твоих "почему"? Простых и сложных.

     "Уважаемый тов. Титов!
     В последнее время много шумят о вашей  повести  и  судьбе.  Ну  а  если
шумят,  значит,  кому-то  это  надо.  Позвольте  не  поверить  ни  вам,   ни
пропаганде. У меня нет ноги и левой кисти. Все  прелести  инвалидской  жизни
испытал, меня агитировать не надо. Я сам могу. Хотел поступить в институт  -
от ворот поворот! Калек на берем.  Пошел  устраиваться  на  работу,  под  то
место коленом получил. А пенсия-то с гулькин нос. Думаю иногда, лучше  бы  у
меня желудка не было, чем руки и ноги, есть бы  не  хотелось.  О  гуманизме,
людском участии, думаю, писать не надо.  Всего  этого  не  было,  нет  и  не
будет. Одна мразь и беспросветное скотство.
     Вся жизнь идет в дремучей Лжи. Все настолько погряз чя в ней,  что  уже
не замечают, зачем лгут. Лжем ближнему, лжем дальнему, лжем друг  другу  без
зазрения совести. Жить гадко. Всадил бы себе пулю в лоб, да трус,  наверное.
Да и доставлять радость своей смертью ползучим гадам не хочу.
     Олег, г. Керчь".

     "Ваша повесть очень затронула меня, так как в ней  показана  почти  вся
моя жизнь. Я тоже без  обеих  рук.  Вам  было  тяжелей.  Вы  испытали  жизнь
здорового человека. Мне несколько легче - я входил  в  жизнь  уже  без  рук.
Тяжело, конечно. Я не жалуюсь, я хочу поделиться с вами своими думами,  ведь
вы поймете меня лучше других.
     В возрасте восемь лет (сейчас мне девятнадцать) я  попал  в  комбайн  и
стал инвалидом. Возможно, мне не ходить  бы  больше  по  земле,  но  людская
доброта спасла меня. А раз так, то надо жить и добиваться  своей  цели.  Мне
очень помог Я. Е. Берлин. Может, вы знаете его? Он живет в  Москве.  У  него
много  друзей.  Многие  люди  обязаны  ему  жизнью.  Около  десяти  лет  нас
связывает крепкая дружба. Только с его помощью я  полюбил  жизнь,  понял  ее
цену. Я уже несколько  раз  протезировался  в  Ленинграде,  но  на  короткие
культи невозможно сделать рабочие протезы. Мне сделали  сложную  операцию  -
удлинение. После этого я уже могу кое-что  делать.  В  прошлом  году  мне  в
протез вставили приспособление, которое очень помогает. Писать протезом  еще
невозможно, но думаю, что я все-таки научусь. В прошлом году  я  окончил  11
классов (пишу, как и вы, зубами). Еще в школе  писал  заметки  в  газету,  а
сейчас  серьезно  думаю  над  профессией  газетчика.  В   Чите   два   вуза,
педагогический и медицинский. Я пошел в первый, проучился год и  понял,  что
учитель - это профессия не для меня. После  окончания  сессии  переведусь  в
Иркутск на факультет журналистики.
     Сердечный  привет  вашей  жене.  Я  восхищаюсь  ее  настоящим,  любящим
сердцем.
     Чита. Алексей Луканин".

     Где ты сейчас, Алексей? Мы обменялись несколькими гисьмами. Ты  делился
своими успехами. Я был очень рад им. Верю, место свое в  жизни  ты  найдешь.
Откликнись, дорогой, я буду очень рад.
     "Пишет вам убитая  горем  девушка  Тамара  Чумак.  Я  хочу  задать  вам
несколько вопросов, но сначала напишу о себе. Мне скоро исполнится  двадцать
лет. Девять лет я прикована к постели.  До  11  лет  я  ходила  сама.  Потом
болезнь прогрессировала, и  я  не  стала  ходить.  Неоднократно  лечилась  в
больнице, почти год была в гипсе, потом мне изготовили  аппараты,  и  начала
учиться ходить. Ходить я не научилась, по-видимому, не хватало силы воли  (а
то, что передвигаюсь еле-еле по комнате  с  помощью  аппаратов  и  костылей,
ходьбой не считаю). Помню, когда мне было лет двенадцать, один врач  сказал:
"Наша медицина с каждым годом идет Есе вперед и вперед, и настанет тот  час,
когда  и  твоя  болезнь  будет  излечима".  Сколько  лет  прошло,  а   врачи
по-прежнему  утверждают,  что  болезнь  моя  неизлечима.  Мне  говорят:   не
отчаивайся, борись с болезнью.  Но  как  тут  не  будешь  отчаиваться,  если
болезнь прогрессирует. Иногда лежу и  думаю:  что  ждет  меня  впереди?  Как
жить? Бывают минуты, когда вообще жить не хочется. Ну какой  от  меня  толк,
какая польза людям? Чем  я  могу  быть  полезна?  Никакими  талантами  я  не
одарена. Кругом бурлит жизнь, каждый человек  к  чему-то  стремится,  что-то
делает, в космос ведь полетели, а что же мне на этой земле?  Как  мне  жить,
подскажите.
     Ворошиловградская обл.".

     "Дорогие Слава и Рита!
     Надо же такому случиться, что твоя судьба, Слава, и моя  очень  похожи.
Трудно ответить, есть ли разница в наших судьбах. Но о  себе  позже.  Первое
слово мне хочется сказать дорогой, необыкновенной  Рите  Петровне.  То,  что
сделала ты, - это настоящий подвиг, подвиг великой любви и преданности.
     Слава, правильно ты сделал, что  не  пал  духом.  Нашел  свое  место  в
жизни, работу, имеешь семью. А что еще нужно человеку? Что же  делать,  если
так случилось.  Надо  крепиться.  Я  знаю,  что  самая  интересная  жизнь  -
трудная. Я лично не представляю, что  такое  легко,  и,  наверное,  не  буду
представлять. При одной мысли, что я жива, - я счастлива.
     Очень давно, на заре своей юности, в шестнадцать лет,  я  осталась  без
обеих ног выше колен и правой руки выше локтя. Это  тоже  страшно.  Но  тебе
было 25, а мне 16. У тебя  был  опыт  жизни  за  плечами,  а  у  меня  ровно
шестнадцать лет, и болыпе ничего.
     Полтора года больницы, и почти никто не верил,  что  я  останусь  жить.
Через каждые пять минут в первые дни звонили и спрашивали: жива ли?  Но  мне
очень хотелось жить. И я выжила.  Пришлось  начинать  все  сначала.  Читать,
писать,  ходить,  говорить.  Ничего  не  умела  делать.  Жизнь  заставила  -
научилась всему. Поступила  в  Усманский  финансово-экономический  техникум,
хотя мне и  не  разрешали.  Инвалид  первой  группы...  Но  я  настаивала  и
доказала, что  смогу  учиться,  смогу  работать.  Слово  сдержала.  Техникум
закончила с "отличием" и  теперь  работаю  уже  шесть  лет  в  своем  родном
колхозе  бухгалтером  механизации.  На  третьем   курсе   вышла   замуж   за
однокурсника. Родила дочь, Иринку. Потом свекровь  заявила:  моему  сыну  не
нужна такая жена! Муж сказал мне: езжай домой, а я приеду после,  я  женился
не для того, чтобы расходиться. Но не приехал. Струсил.
     Живем вдвоем с дочкой. Она каждый день в садик, я  на  работу.  Вечером
вместе. Дома я все делаю сама,  без  посторонней  помощи.  Стираю,  готовлю,
шью, вышиваю, глажу. На работе от других не отстаю. Все привыкли и  даже  не
замечают, что я инвалид. Это очень радует меня.
     Живем мы с Иринкой  в  большой  красивой  станице,  где  много  зелени,
садов. Асфальтированные дороги, тротуары, большой  Дворец  культуры,  школа,
детский садик на 140 мест, столовая, дома добротные, кирпичные.  Колхоз  наш
богатый. Но в этом году мы пострадали. Обрушилась  на  нас  пыльная  буря  и
выдула все посевы пшеницы. Пришлось пересевать. Грустно нам от этого.
     Меня  никогда  не  покидает  желание  жить.   Жить   много,   работать,
радоваться солнцу, зелени, хлебам. Жизнь сложная и порой трудная  штука,  но
ведь на то она и  жизнь.  Я  приветствую  вас,  дорогие  мои  люди!  Живите,
здравствуйте, жизнь прекрасна!
     Нина Куварзина, Иринка. Краснодарский край".

     "Извините меня, но мне так  нужен  ваш  совет.  Жизнь  калит  человека,
отбрасывает слабовольных, непригодных, неприспособленных. Это я чувствую  по
себе. И кто из меня получится, не знаю. Может быть,  мелочное,  даже  жалкое
существо, грубое и нервное? Прошлой осенью я по обыкновению поехала  к  себе
на родину, в станицу, к маме. Она живет со своими двумя сестрами и  работает
учительницей в сельской школе. Я не могу быть одна,  люблю  людей,  общество
интересных товарищей. Познакомилась с  Резо.  Он  много  рассказывал  мне  о
Тбилиси, о Грузии, пел грузинские песни. Мама с первого  же  раза  запретила
мне встречаться с Резо. "Почему?" - спрашивала я. "Ты уедешь, а обо мне  что
люди будут говорить! - отвечала она. - А вдруг он женат?" -  "Но  у  меня  с
ним чисто товарищеские отношения". Мама отказывалась понимать меня.  Мне  29
лет, окончила институт, работаю инженером на заводе, неудачно  вышла  замуж,
не поняли друг друга и разошлись, Мне хочется начать новую  жизнь,  честную,
открытую, счастливую. Почему родная мать не хочет понять этого?  Из  станицы
я уехала, ни с кем  не  простившись.  Тетя  написала  мне  по  этому  поводу
бранное письмо и приказывала  немедленно  извиниться  перед  мамой.  Что  вы
посоветуете предпринять в этой ситуации? Правильно ли я поступила или нет?
     Л. Шкарутова, г. Бахчисарай".

     "Дорогой Владислав Титов!
     Не знаю, правильно ли я поступаю, что пишу вам, но  иначе  я  не  могу.
Спасибо вам, дорогой Владислав (извините, не знаю вашего  отчества)  за  то,
что благодаря вашей книге я поборола в себе меланхолию,  грустное  отношение
к окружающему миру. Мне восемнадцать лет. Учусь в десятом классе.  Судьба  у
меня нелегкая. В три годнка случилось  несчастье,  и  с  тех  пор  больницы,
больницы... Правую  руку  удалось  спасти,  а  левую...  Мальчишки  смеются:
"Смотрите, у нее одна рука короче другой! Она  не  может  поднять  руку  для
пионерского салюта!"  А  как  бесило  меня,  когда  в  глазах  людей  видела
жалость. Жить не хотелось. У меня не было  друзей.  Одна  изо  дня  в  день.
Наверное, это самое страшное. Мне трудно вспоминать те дни,  трудно  потому,
что все, что было, ушло в прошлое. Я начинаю другую жизнь.  Это  вы  помогли
мне в этом. Что мой недуг по сравнению с  вашим?  Мне  стыдно.  Вам  в  сто,
двести раз было труднее, и вы выстояли. Теперь я ничего не  боюсь,  я  знаю,
что найду свое место в жизни и не буду обузой  своей  милой  мамочке.  Верю,
что не пропаду. Спасибо вам за эту веру.
     Надя У.. Калинин".

     "Я не смогла написать вам сразу, как только прочитала повесть,  хотя  и
очень хотела. Я не знаю, что мне делать. Окончив восемь классов, приехала  в
г.  Уфу  продолжить  учебу.  Отец  мой  умер,  мама  неизлечимо  больна.   Я
остановилась у тети. У нее трехкомнатная  квартира  на  троих.  Сначала  все
было хорошо. Потом я стала замечать, как тетя с дядей ругаются между  собой,
со  мной  не  разговаривают.  Их  маленькая  дочка   стала   дразнить   меня
"бездомной". Мне очень трудно жить, я никому до сих пор не  рассказывала  об
этом, даже маме. Не  хотелось  расстраивать  ее.  Как  вести  себя  в  таком
случае? Что мне делать? Уйти от них или примириться  с  такой  жизнью?  Если
уйти, то куда? Мне очень трудно. Посоветуйте что-нибудь.
     Надя А.. г. Уфа".

     Письма... Они как люди. Одни входят в  дом  тихо,  незаметно,  скромно,
другие врываются с шумом, болью, вопросами.  А  ведь  маленьких  вопросов  и
проблем не бывает. Все относительно. И слезы, которые  бегут  от  обиды,  от
неустроенности жизни, от полученной двойки, одинаково солоны и горьки.

     "Дорогие супруги Титовы!
     Я не могу  выразить  то,  что  чувствовала,  когда  прочитала  повесть.
Проглотила  ее,  не  разжевывая,  а  когда  опомнилась,  был  уже  конец   и
послесловие Бориса Полевого как удар грома, как комок,  перехвативший  горло
поперек. Я преклоняюсь перед вами. Мне 26 лет, имею  сына  и  второго  мужа.
Порой кажется, что  прожила  уже  полжизни.  И  ведь  обидно,  что  люди  по
недомыслию или другим причинам отравляют жизнь себе и близким. Первый раз  я
вышла замуж в двадцать лет. Все было в радужном цвете, и казалось, что  весь
мир так же счастлив. А потом, потом все изменилось. Он стал приходить  домой
пьяным, посыпались угрозы,  оскорбления,  унижения.  Всеми  силами  пыталась
уговорить его, образумить, не тут-то  было.  А  тут  ребенок  родился.  Сын.
Вадька. Муж пил и стал  избивать  меня.  Я  ушла.  Потеряла  всякую  веру  в
любовь, чистоту отношений и  прочее.  И  когда  повстречала  на  своем  пути
другого человека, относилась к нему с  крайним  недоверием.  Этим  причинила
много страданий и себе и ему. Он моложе меня. А  мне  нужен  был  не  только
муж, но и отец для ребенка. Решила, что не имею на этого  человека  права  и
не буду встречаться. Я не видела его несколько дней,  а  когда  встретилась,
поняла, что люблю, и не просто люблю, а жить  без  него  не  могу.  Скоро  я
стала его женой. И опять казалось -  весь  мир  счастлив.  Но  горе  ютилось
рядом. Мы не ужились с его матерью и ушли на квартиру. Будто  бы  вновь  все
наладилось. Но в нашей семье что-то  уже  изменилось.  А  скоро  повторилось
прошлое. Муж стал приходить пьяным, и  опять  оскорбления,  унижения.  Я  не
узнавала его. Ласковый, обходительный, трезвый человек превращался в  зверя.
У меня уже нет сил  бороться  с  этим.  Все  повторяется.  Что  мне  делать?
Посоветуйте, как спасти человека, семью?
     Туе. АССР, г. Кызыл, Галина Г.".

     "Здравствуй, дорогой Владислав!
     С чувством глубокого уважения шлю тебе чистосердечный привет  от  себя,
березовых рощ и перелесков, голубых озер и  седого  Днепра,  от  героической
земли  смоленской.  Извини  за  беспокойство,  но  я  давно  собирался  тебе
написать  и  все  не  решался.  Надеялся,  что  смогу   обменяться   личными
автографами на книжках, но... И вот, услышав по радио твой голос  и  кусочек
из новой работы, рискнул написать коллеге по перу.
     Случилось так, что, когда  я  поставил  последнюю  точку  на  черновике
первой рукописи, смоленское издательство закрыли. Естественно, моя  рукопись
"Соловьи Приднепровья" объемом пятнадцать печатных листов  вернулась  назад.
Это повесть о жизни деревни шестидесятых годов. Нашим смоленским  отделением
Союза писателей она была одобрена, но в  Москве  нашли  причины  отказать  в
публикации. Но, как говорится, я не опустил руки и  продолжал  работать  над
второй повестью о красных следопытах и людях, которые погибли,  защищая  наш
край в 1941 году. И эта рукопись одобрена нашим СП, но ее мне  тоже  вернули
из издательства. Обе рукописи лежат на столе, так же как и сам  я  лежу  вот
уже четырнадцать лет из тридцати четырех.
     Не пугайся, друг! Я не буду  жаловаться  на  свою  планиду.  Ты  хорошо
знаешь, чего стоит один день такой жизни, к тому же без надежд  на  будущее,
живя на 27 рублей пенсии. Семь из них за квартиру  плачу,  пять  на  курево,
остальные на лекарства и жизнь. Но все это мелочи. Главное же,  это  не  зря
прожить. Ведь я для чего-то рождался на свет! Неужели эти  четырнадцать  лет
я переживал адовы муки для того, чтобы теперь умереть?
     Помнишь, твой Серега бежал к железнодорожному полотну? Уверен,  что  ты
прочитал Амлинского  "Жизнь  Эрнста  Шаталова".  Эрнст  подбирался  к  окну.
Испытал это и я, но пистолет дал осечку. На второй заход не хватило  сил.  А
скорее всего струсил. После такой  щекотки  в  черепке,  видимо,  включаются
какие-то  новые  клетки,  которые  заставляют   искать   выход,   чтобы   не
существовать, а жить. Если можно, разреши, я пришлю тебе  свои  рукописи.  Я
уверен, что ты не покривишь душой и скажешь то, чего они  заслуживают.  Твой
суд будет самым справедливым в этом мире. Пойми  меня  правильно.  Жить  без
надежды и цели в моем положении бесполезно Все  время  лежу,  иногда,  когда
чуть-чуть терпимо, сижу. Тогда из окна видны кусок неба и ломоть улицы.
     Г. Ярцево, Анатолий Ш.".

     "Я не нахожу слов, чтобы передать вам чувство  искренней  благодарности
и восхищения. Обещаю, что буду стараться делать все, чтобы найти свое  место
в жизни и быть полезной людям.
     Мне двадцать лет, ровно столько, сколько было вашей Тане. Уже пять  лет
я прикована к постели. Прикована  навсегда,  навек.  Место  в  жизни...  Нет
надобности объяснять вам, что это значит для меня. Своей повестью  и  жизнью
вы вселили надежду.
     Альбина К., Ивановская обл.".

     Нет, эти письма не пришли одно за другим,  в  одной  пачке.  Я  нарочно
подобрал их и расставил в таком порядке. Это из почты  одной  недели  -  683
письма. Я не привожу здесь ответов, которые дал на  все  эти  письма.  И  не
потому, что ответы эти носят очень личный характер.  Нет.  Я  приглашаю  вас
подумать над этими человеческими документами. Может быть,  они  откроют  вам
доселе неизвестную жизнь. И еще:
     "В возрасте четырнадцати лет я заболел и после  длительного  пребывания
в больнице на всю жизнь остался инвалидом. Передвигаюсь только с  костылями.
Некоторые люди смотрят на меня как на заморского зверька, а  старушки  ахают
и крестятся. Временами рождается  такое  чувство,  что  ушел  бы  от  людей,
закрылся бы где-нибудь и никогда не встречался с ними. Ну а как  без  людей?
Мне двадцать лет, начальную школу я закончил в своей деревне, и дальше  надо
было идти учиться в соседний поселок за сорок километров. В  общежитие  меня
не приняли, в школу тоже не принимали. Мол, инвалидам не место в  нормальной
школе. Но после продолжительной тяжбы в роно и облоно в школу меня  приняли.
Жить пришлось  на  частной  квартире,  за  километр  от  школы.  С  большими
трудностями, но я закончил десять классов. Многое передумал в эти годы.  Где
же он, гуманизм, о котором у нас кричат на всех перекрестках? Или  к  таким,
как я, он не подходит?
     Поступил  учиться  в  техникум,  но  заболел  и  закончить   не   смог.
Выздоровев, решил устроиться на работу, но  это  оказалось  не  так  просто.
Везде я слышал: "Не можем, не имеем  права  брать  инвалидов".  "Иди  в  дом
инвалидов, там тебе найдут дело". И все время приводили в пример  Корчагина,
Мересьева.
     Поймите меня, я не хочу в дом инвалидов! Я хочу  работать,  иметь  свою
семью, жить свободным  человеком.  Только  после  восьми  месяцев  мытарств,
когда  газета  "Новгородский   комсомолец"   опубликовала   статью   "Барьер
равнодушия", мне предложили работу на  полставки  в  библиотеке.  Ничего  не
поделаешь, выбора нет, а жить-то нужно. Целый год дружил с девушкой,  а  она
вышла замуж за другого. У меня нет друзей, не  успел  ими  обзавестись,  нее
время по больницам, да и большинство людей таких, как я, обходят стороной.
     Как мне жить, посоветуйте, пожалуйста.
     Володя Д.. Новгородская обл.".

     "Товарищ Титов!
     Спасибо вам! Я хочу это сказать так, как бы сказал это вам  Егорыч  или
кто другой из вашего произведения. В вашей повести  я  нашла  то,  что  сама
пережила и переживаю, ту физическую и моральную  боль,  которые  так  хорошо
известны вам. У меня не все так  хорошо  получается,  как  хотелось  бы.  По
сравнению  с  вашим  мое  несчастье  небольшое,  но   всю   жизнь   пришлось
перестраивать. Девочкой одиннадцати лет я пережила  трагедию.  Три  года  не
поднималась с постели, была закована в гипс.  Все  эти  и  последующие  годы
продолжала учиться в школе, училась хорошо, неизменно  избиралась  комсоргом
класса. По  окончании  десяти  классов  решила  поступить  в  Благовещенский
медицинский институт, потому что с медициной была знакома уже десять лет,  и
не как-нибудь, а на своей шкуре практику познавала. Но в  приемной  комиссии
"полюбовались" моей ногой и сказали, что принять меня  не  могут.  Это  меня
очень морально надломило. Но на следующий год  поступила  в  университет  на
биологический факультет, думаю, что хоть как-то буду  связана  с  медициной.
Вышла замуж. Родила на свой страх и риск. Мальчишке моему уже пять лет.  Вот
так и живу. Еще раз спасибо за повесть. Верю,  она  многим  поможет  обрести
себя.
     Варя Е.. г. Якутск".

     "В пятом классе меня посадили за одну парту с мальчишкой. Мы  оба  были
отличники, быстро нашли общий язык, после уроков шли  вместе  домой,  вместе
готовили  уроки,  читали  книги.  Он  увлекался  марками,  я  открытками   с
артистами. На зимних каникулах мы ездили в Одессу, Севастополь, в  Москву  и
еще больше сдружились.  Мы  ведь  уже  взрослые,  сейчас  учимся  в  восьмом
классе. О нашей дружбе узнали одноклассники и стали подсмеиваться над  нами.
С тех пор  его  словно  подменили.  Он  перестал  со  мной  здороваться,  не
замечает меня. Что случялосъ с ним? Я вижу,  что  теряю  верного  друга,  но
поделать ничего не могу. Мне сейчас так тяжело. Ответьте  мне,  что  же  мне
делать? Не считайте меня глупой девчонкой, ведь эго так  серьезно,  особенно
в нашем возрасте.
     Оля С, г. Саратов".

     "Здравствуйте, Владислав Андреевич!
     Это опять пишу вам я, Галя Б.  Во-первых,  хочу  поблагодарить  вас  за
ваше письмо. Получив его, я была очень рада и  осталась  довольна  ответами.
Особенно запало в памяти: зри в корень! Внешнее часто обманчиво.  Не  хотела
отнимать у вас время, но снова пишу. Вы писали, что людям нужно верить,  что
без этой веры можно зачахнуть. Я сама знаю, что людям нужно веоить, иначе  и
тебе никто не поверит. Вот какая история: дружила я  с  парнем,  он  говорил
мне разные слова, я не верила, он  злился,  убеждая,  спрашивал,  почему  не
верю.  Когда-то  давно  у  меня  была  неудачная  любовь.  Тогда  мне   тоже
говорились такие же слова. И все оказалось ложью. Ложь поджидала меня  и  на
этот раз. Он уехал и даже не ответил ни на одно из моих писем.  Мы  живем  с
девушками в общежитии и часто спорим  по  этим  вопросам,  и  всегда  каждый
остается при своем мнении. Тот, кто не обжегся в жизни, -  верит,  тот,  кто
обжегся,  -  не  верит.  Трудно  нам  разобраться   в   этом.   Посоветуйте,
пожалуйста.
     Павлодарская обл.. Чидерты".

     "Чтобы вам было яснее, кто  я,  напишу  сразу.  Я  Большакова  Анна  А.
Работала кладовщиком в ЖКО, имею двух сыновей, есть муж, сейчас  второй  год
на пенсии, получаю 36 рублей.
     Не думайте, что я вас жалею. Нет. Я даже  немного  рассердилась,  когда
дочитывала повесть. Это что значит - бежать под поезд! Это что  за  слабость
такая!
     Недавно мне сделали трудную операцию  на  желудке.  Врачи  скрывают  от
меня, но разве можно так обмануть, чтобы совсем ничего не  знать.  Жить  мне
осталось мало. Часто говорят, что безвыходных  положений  нет,  оказывается,
есть... Никто никогда не видел, чтобы я плакала, и не  увидит,  наверное.  Я
завидую  вам,  я  радуюсь  вашему  мужеству.  Человек  должен  быть   всегда
человеком. Детей я воспитывала правильно, у них  не  будет  повода  сказать,
когда меня не станет, что я была плохой матерью. Правда, они  еще  малы,  и,
может, обидятся, что рано ушла от них, но это уж не моя  вина.  Старший  мой
сын, Павлуша, учится в седьмом классе, иынче  вступил  в  комсомол,  комсорг
класса. И Саша хороший мальчик. Вы и ваша повесть нужны им, моим  мальчикам.
Спасибо вам за нее.
     Г. Еманжелинск".

     "Вместе с героями вашей повести я страдал, боролся, побеждал.  Я  вновь
пережил то, что мне пришлось пережить за  четыре  года  болезни.  И  всегда,
когда не было сил уже бороться, к  тебь  на  выручку  приходят  люди.  Чужие
люди, которых не замечал, но которые были рядом с тобой. Жить второй раз  не
каждому дано, когда чувствуешь даже  вкус  воздуха  и  как-то  по-особенному
ощущаешь тепло солнечных лучей и видишь молодую зелень в утренней  росе.  Мы
знаем с тобой это.
     Твоя повесть написана кровью сердца. Не может так писать  тот,  кто  не
пережил всего этого сам. Как мне хочется  некоторых  равнодушных,  бездушных
заставить  прочувствовать  ее  так,  чтобы  поняли  вкус  жизии,   здоровья,
счастья. Жизнь прекрасна}  И  то,  что  она  действительно  прекрасна,  меня
останавливало от всяких необдуманных шагов.
     Когда я кончил читать повесть, первое, что пришло мне в голову,  -  это
мысль, что книжка эта о настоящих людях. Без громких фраз и  красивых  слов.
Все просто и в то же время сложно, как сама жизнь. И действительно,  сколько
хороших людей вокруг вас. Их  искать  не  надо,  они  сами  придут  к  тебе,
случись беда или осложнения в жизии.
     Виктор Уланкин, ЧИАССР, г. Грозный".

     "Здравствуйте, Сережа!
     Вы очень помогли мне. Я с  детства  почему-то  не  любила  жизнь.  Меня
ничего не радовала Может быть, это удивит вас, но так оно и было.  Мне  даже
жить порой не хотелось. Сама  не  знаю,  отчего  у  меня  такое  настроение.
Может, потому, что у  меня  нет  отца  и  было  два  отчима.  Самое  большое
желание - иметь отца. Я не маленькая, мне  уже  двадцать  семь  лет,  а  вот
желание это не проходит. Много несправедливостей пришлось увидеть  в  жизни.
И негодяев много. Иногда думаешь: ну почему живет этот негодяй на  свете,  а
мой папа погиб? Зачем он отдал  свою  жизнь?  Ведь  у  него  была  я.  Много
думала, плакала, и шальные мысли лезли в голову.
     Я работаю. Работа связана с воспитанием  ребят.  Совершенно  по-другому
взглянула я теперь, когда прочитала вашу повесть,  и  на  свой  труд,  и  на
жизнь, и на ребят. Главное, я нужна им, понимаете, нужна, я вижу это  по  их
глазенкам. А раньше не замечала этого. Мне хочется сделать  для  них  что-то
хорошее-хорошее, и я знаю теперь: это хорошее не пропадет даром,  оно  будет
жить.
     Г. Тула, Галя О.".

     "Мне восемнадцать лет, в прошлом году без  троек  я  окончила  на  дому
десять классов. Я плохо вижу, плохо владею руками. Я  пережила  и  переживаю
все то, что пережилн вы в свое время. Выхожу  ли  я  за  ворота,  еду  ли  в
больницу - везде встречаю в глазах прохожих жалость и страх  или  шепот:  "И
чего путается под ногами!" Или вопрос: "Девочка! Почему ты так ходишь?"  Или
восклицание: "И зачем на свет рождаются вот  такие!"  Или:  "Скорей  бы  бог
тебя прибрал" и т. д. и т. п. Очень тяжело слышать  такое,  и  не  раз  мною
владела мысль свести последние  счеты  с  жизнью  и  этим  самым  освободить
родителей от такой обузы и каждый раз не решалась сделать  это,  потому  что
меня постоянно окружала забота  моих  преподавателей  и  одноклассников.  Но
после выпускного бала я пошла к железнодорожному полотну и  опять  вспомнила
близких людей, родных и...
     Если  у  вас  будет  немного  свободного  времени,  напишите   мне.   С
комсомольским приветом В.. Московская обл.".

     "Здравствуйте, Владислав!
     Вам пишет  врач-хирург.  Дело  в  том,  что  моя  профессия  неожиданно
столкнула меня с очень интересным и, я бы сказал,  героическим  человеком  -
Ириной Борисовной Триус. Вам, как многим  другим,  наверное,  незнакомо  это
имя. Вот об этом я хочу написать, и не только об этом.
     Ирине  сейчас   немногим   более   сорока   лет.   По   профессии   она
инженер-путеец, после окончания института работала  в  одном  из  московских
депо. Трагедия этой прекрасной  женщины  заключается  в  том,  что  тяжелая,
неизлечимая болезнь костей  таза  вот  уже  семнадцать  лет  крепко-накрепко
держит ее в постели. Это ее-то, слабую женщину?  Ничуть  не  бывало!  Подвиг
этой маленькой и такой слабой на вид Ирины в том, что она Человек с  большой
буквы. Сильная духом и, несмотря  на  физические  страдания,  жадно  любящая
жизнь и людей. Когда с  ней  случилось  несчастье  и  она  не  могла  больше
работать  по  своей  специальности,  Ирина,  закованная  на  долгие  годы  в
гипсовую кровать, через боль и муки, нашла в себе силы  закончить  еще  один
институт, изучить  несколько  иностранных,  языков,  заниматься  с  больными
детьми и была общей любимицей  большого  и  дружного  коллектива  больных  и
сотрудников  отделения,  в  котором  она  лечилась.  Многочисленные   друзья
помогли  ей  найти  работу,  которую  она  полюбила  всей  душой  и  которая
составляет главный смысл  ее  жизни.  С  друзьями  Ирине  повезло,  это  они
украшают ее жизнь, в трудную минуту помогают  ее  престарелым  родителям  (о
которых, кстати, можно написать целую книгу), друзья являются тем  мостиком,
который крепко-накрепко связывает ее с жизнью  всей  страны.  Для  нее  даже
была устроена специальная передача по Центральному телевиденью,  и  она  как
бы наяву побывала вновь в своем родном депо.  Пионеры  одной  из  московских
школ вывезли ее прямо с кроватью в зимний  подмосковный  лес,  и  она  снова
увидела чудную нашу природу, которую так сильно любит.
     Теперь о главном.  Несколько  лет  назад  Ирина  Триус  начала  писать.
Вначале это были небольшие статьи и очерки  в  газете,  затем  в  1965  году
вышла ее первая книжка "Спасибо вам, люди".  Я  только  закончил  читать  ее
большую рукопись "Жить стоит", которая уже принята издательством.
     Казалось бы, человек в несчастье получил  довольно  много,  и  это  уже
счастье. Но у Ирины есть еще одно качество. Я имею в виду активное  служение
и помощь людям, которые, как и она, попали в беду. На страницах печати  и  в
частной переписке с многочисленными ее корреспондентами Ирина  и  ее  друзья
стараются  обратить   внимание   общественного   мнения   на   необходимость
привлечения к  общественно  полезному  труду  инвалидов,  особенно  молодого
возраста. В этом плане  эта  проблема  приобретает  социальное  звучание.  В
своих статьях и книгах Ирина приводит многочисленные примеры молодых  судеб,
отчаявшихся в жизни и стоящих на грани ухода из  нее,  но  которые  нашли  в
себе силы вновь стать полноценными людьми благодаря учебе, привлечению их  к
труду и дружескому участию окружающих. Это очень важное и трудное дело.
     Зачем я все это вам пишу? Я не буду говорить громких фраз о вас  как  о
личности и о вашей повести. Мне нравится все.  Поэтому  я  решил,  если  это
возможно, помочь Ирине приобрести такого союзника, как вы, в ее  благородном
и очень нужном стремлении сделать всех людей счастливыми. Я  пишу  это  вам,
так как лучше вас вряд ли кто это поймет.
     Всего вам самого доброго!
     Москва. Друянов Б ".

     У Гете есть слова: "Если  есть  что-нибудь  более  могущественное,  чем
судьба, это - мужество ее непоколебимо перенести".
     Судьба и мужество... Об их вечном борении написано  и  сказано  немало.
Больше, наверное, чем о природе трусости.  Но  героический  поступок  -  это
все-таки  не  альтернатива  трусливого  поведения.  Я  вижу  альтернативу  в
обычной   человеческой   порядочности,   проявляющейся   в   самых   сложных
обстоятельствах. Поступать порядочно, поступать так,  как  требуют  интересы
дела, интересы коллектива, - в этой  вовсе  негероической,  обыденной  линии
поведения и кроются, по-моему, истоки тех поступков,  которые  поражают  нас
своей обыденностью.
     Иной раз мне хочется вместо ответа запечатать в конверт  письмо  одного
читателя и послать его  другому.  Но  что-то  останавливало  меня  поступить
подобным образом. Скорее всего, в памяти повисло то самое первое  письмо  из
этой подборки, дикое по своей циничности, ни во что  не  верящего,  упавшего
на самое дно человека, злое,  оскорбительное  для  людского  достоинства.  Я
боялся, а вдруг на  то  письмо,  что  пошлю  озлобленному  человеку,  тот  -
нашедший мужество для борьбы,  -  получит  подобный  циничный  ответ.  Много
трудных минут, горьких раздумий принесло мне то письмо Олега  Н.  из  Керчи.
Как пойдет  дальше  по  земле  этот  человек,  душа  которого  почернела  от
озлобления, от трудной судьбы, сплошного разочарования и неверия? Я  имею  в
виду не его физический недостаток, полученный в результате какой-то  травмы.
Вы убедились, что есть жизненные ситуации и посложней, чем  у  Олега.  Какой
след останется после него? Чем утешит он сам себя у того порога, за  которым
начнется небытие? Ведь не сможет же он сказать, что честно  жил,  боролся  в
меру сил, как подобает человеку, стремился к добру, непоколебимо нес  судьбу
свою и  не  опускался  до  скотского  положения.  Кто  останется  на  земле,
согретый его теплом, с доброй  памятью  и  благодарностью?  Никому  не  надо
доказывать, что любому инвалиду жить  значительно  сложней  и  трудней,  тем
здоровому человеку. Из  этого  следует,  что  каждый  должен  быть  хотя  бы
чуть-чуть мужественнее любого смертного, чуть-чуть настойчивей в  достижении
намеченной цели, если хотите, сильней, устойчивее к всевозможным соблазнам.
     На заре Советской власти  наше  законодательство,  очевидно,  не  имело
необходимых данных о жизни инвалидов (да и откуда знать!  В  царской  России
они были предоставлены  самим  себе,  нищенствовали  и  бродяжничали)  да  и
достаточными средствами молодая  республика  не  располагала,  и  получилось
так,   что   некоторая   категория   инвалидов   ве   располагает   пенсией,
обеспечивающей прожиточный минимум. При  Советской  власти  появилась  новая
группа инвалидов - инвалиды Великой Отечественной войны. Не все решено  и  с
ними, но инвалиды труда и особенно детства живут  в  бситее  неблагоприятных
условиях. Частичное решение этой проблемы предлагает  И.  Триус,  а  ней  же
пишет в своем письме доктор Друянов. У нас в стране существует широкая  сеть
благоустроенных  домов  инвалидов.  Но  как,  скажите  на  милость,  жить  и
работать в нем пятнадцати-двздцатилетнему парню,  как,  скажите  пожалуйста,
оторвать его от семьи, близких, друзей, от привычной обстановки  (что  очень
важно для любого инвалида), от родных мест? Не проще  ли  сделать  так,  как
предлагает Триус? Ведь  даже  человека,  навсегда  прикованного  к  постели,
можно обучить какому-либо посильиому ремеслу и приобщить  его  тем  самым  к
задачам, которые решает весь наш народ. И дело даже не в  том,  что  человек
получит  дополнительный  источник  существования  (что  само  по  себе  тоже
важно), у него появится цель жизни, он не  будет  чувствовать  себя  лишним,
обузой для родных и  общества,  инвалид  может  жить  полнокровной  трудовой
жизнью.
     О важности этого  вопроса,  о  срочной  необходимости  его  решения,  я
думаю,  не  требуется  дополнительных  доказательств,  хотя  в  Министерстве
социального обеспечения они, очевидно, нужны.
     В конце  1966  года  меня  познакомили  с  Леней  Колосовым  -  высоким
жизнерадостным парнем, комсоргом завода имени Ленина (теперь  Леня  работает
парторгом). Однажды он видел, как я, зажав в  зубах  карандаш,  писал.  Леня
долго ходил по комнате, цепляясь  головой  за  люстру,  хмыкал  в  кулак  и,
ничего не сказав, ушел.
     Месяца через три его комсомольцы, обливаясь потом, вта" щили ко  мне  в
комнату огромный ящик.
      - Что это? - удивился я.
      - Сейчас увидишь, - загадочно улыбнулся Толя Кол-бенев.
     Открыли крышку, и я ахнул. В ящике,  блестя  белыми  клавишами,  стояла
новенькая электрическая пишущая машинка. "Владиславу Титову от  комсомольцев
и молодежи завода им. Ленина, г. Ворошиловград. 1966 год", - прочитал  я  на
никелированной табличке, привинченной к корпусу машинки.
     Через  несколько  часов  по  моим  чертежам  из  старого,  испорченного
протеза было изготовлено приспособление для печатания.
      - Садись! - скомандовал Толя. - Вот эта кнопка для возврата каретки  в
исходное положение, когда строчка допечатана до конца.  Таким  образом...  -
он быстро ударяет по клавишам, печатает какой-то текст, нажимает на  кнопку,
каретка  переворачивает  строку  и  возвращается  в  исходное  положение,  -
печатай другую строку. Если требуется что-то подчеркнуть,  то  вот...  -  Он
нажимает на другую кнопку и машинка пулеметной  дробью  бьет  жирную  черную
линию. -Лист в каретку заряжается вот так... - Он берет чистый лист  бумаги,
одним концом вставляет в каретку, надавливает на клавишу,  и  бумага  плавно
лоползла на валик.
      - Это я смогу! - тороплюсь и  отталкиваю  Толю.  Беру  зубами  бумагу,
концом  вставляю  в  каретку  и  приспособлением  надавливаю  клавишу.  Лист
медленно ползет под валик, и вот он уже показывается с другой стороны.
      - Стоп! - командует Толя. - Печатай!
     Робко нажимаю на букву "Д", и тут же на листе остается  жирный,  четкий
отпечаток "А" - получилось: "Да". Где же я видел "3"? Ага, вот  она!  Теперь
снова "Д", еле притронулся к "Р", "А" - уже известна. "Да здравствует" -  на
лбу капли пота, Толя улыбается, а я еще как на букве "Д"  раскрыл  рот,  так
до самой "Т" забыл закрыть его.
      - Что "Да здравствует"? - спрашивает Толя.
      - "Дружба!" - печатаю я.
      - Лозунгами не отделаешься! - смеется Толя.
      - А что!.. - поддерживает его Рита. - Картошка есть, са"  ло  есть,  и
гастроном под боком! Сейчас сообразим в мундирах, позвоним Лене...
      - Нет, хлопцы... - говорит Колбенев. - Мне во вторую смену идти.
      - Ну, старик, не  по-русски  как-то  получается..  -  обижаюсь  я,  но
скорее от избытка чувств, переполнивших меня...
     Но позвольте довести прежнюю мысль до конца. Любой инвалид, не  имеющий
обеих рук, даже  при  очень  высокой  ампутации,  ведь  тоже  может  освоить
пишущую машинку. А какой  организации  не  требуется,  и  притом  постоянно,
перепечатка всевозможных документов? Конечно  же,  это  только  единственный
случай из множества вариантов  трудоустройства  инвалидов.  Социалистическое
общество - гуманное общество, и оно умеет  считать  затраты  на  организацию
труда и пользу, приносимую этим трудом. Польза очевидна. А в  перекрестье  с
гуманистическими идеями - двойная.

     "Уважаемый Владислав Андреевич!
     В номере 7 журнала "Советская  литература"  за  1967  год  мы  будем  в
переводах на английский, немецкий, испанский, польский языки  печатать  вашу
повесть "Всем  смертям  назло..."  (по  тексту,  опубликованному  в  журнале
"Юность"),
     Если у вас есть какие-нибудь соображения, сообщите их нам,  пожалуйста.
Когда журналы выйдут, а  это  случится  в  середине  нюня,  мы,  безусловно,
вышлем вам экземпляры.
     Желаю вам всего наилучшего".

     "Дорогой Владислав Андреевич!
     Сердечно поздравляем вас с принятием в члены Союза писателей  СССР  тчк
желаем новых творческих удач на этом трудном почетном пути тчк здоровья  вам
творческого вдохновения радостей тчк Гончар Збанацкий Загребельный  Зарудный
Казаченко Коротич Иовиченко Панч Павлычко Хорунжий".
     "...В первую очередь читатель  ценит  в  произведениях  человечность  и
жизненную правду, а не мишуру (дань времени). Я давно  работаю  в  школе,  и
как бы мы, педагоги, ни втолковывали детям смысл книг,  которые  не  доходят
до них, из затеваемых читательских конференций ничего  не  получалось.  Было
сухо, приторно, читались заранее подготовленные  выступления.  А  вот  когда
речь заходит  о  Гайдаре,  Островском,  Фурманове  -  уроки  превращаются  в
праздник и для учителя и для ребят. Во-первых, биографии этих писателей  уже
сами по себе воспитательный стимул, во-вторых, в их книгах  щедро  рассыпана
человеческая красота. Дети чутки к  правде  и  книги  с  фальшью  читать  не
станут.
     Я хочу написать вам, что происходит с моим классом после  знакомства  с
вами. Маленькая характеристика класса, чтоб не получилась безликая масса.  В
первом  классе  у  меня  было  пятьдесят  учеников.   Школа   была   старая,
переполненная, просто каша кипела, когда входила в класс. Дети были  всякие:
и вундеркинды, и такие, которым бы еще пару лет в ясли  походить,  и  такие,
что знали всю подноготную жизнь взрослых. Много было возни с родителями.  Их
чаще труднее воспитывать, чем ребят.
     Я взяла такой метод, конечно, втайне от учебной части, - если в  классе
назревал какой-то вопрос морального  характера,  на  любом  уроке  прерывала
объяснение  материала  и  давала  ребятам  высказаться  (важно  не  упустить
момент, когда что-то волнует ученика, оставить разговор на  другое  время  -
эффект  пропадет).  Учитель  становился   ближе   ученикам.   Потом   классы
расформировали, осталось у меня сорок человек.  В  этом  году  занимаемся  в
новом здании,  школа-восьмилетка,  экспериментальная.  Здание  построено  по
чехословацкому проекту и к нашим условиям несколько не подходит.  Плохо  то,
что у нас почти нет пионерской работы.  Старшая  пионервожатая  -  девчушка,
работать с детворой  не  умеет,  а  вернее,  не  желает.  Просто  для  штата
числится. Сжимается сердце, когда видишь, как мы сами детей развращаем.  Они
же видят, что все делается по шаблону и как их наспех строят  на  пионерскую
линейку и добиваются от них обещаний,  а  потом  забывают  о  них.  А  через
неделю  видишь,  бежит  какой-нибудь  пионер  и  прячет  галстук  в  карман.
Поверьте, я не жалуюсь, это  недостаток  многих  школ  -  отсутствие  хорошо
поставленной, интересной пионерской работы.  Всю  тяжесть  воспитания  несет
учитель.  И  счастливы  те  ребятишки,  когда  он  не  скрывает  от  них  ни
трудностей, ни сложностей жизни.
     Был один случай. Есть у нас  одна  старенькая  учительница,  шестьдесят
лет, прекрасной души человек. Больно было  смотреть,  когда  она,  старушка,
разучивая  с  детьми  Торжественное  обещание,  учила  их  отдавать   салют,
готовила танец. А где же старшие пионеры, комсомольцы?
     Так  вот,  мой  класс,  4-й  "Б".  Есть  милые  дети,  большие  умницы,
серьезные. Женя Половцев (его  отец  слесарь  МЗМА)  перечитал  уже  Детскую
энциклопедию,  бредит  книгой  Каверина  "Два   капитана",   мечтает   стать
летчиком. Вера Платонова - скромная, трудолюбивая,  большая  аккуратистка  и
наша художница. Саша Кузнецов - исключительно развитой мальчик,  но  немного
задирист. А вот Витя Кузин, он один из первых  написал  вам  свое  мнение  о
повести. Ему идет пятнадцатый год. В четвертом  классе  учится  третий  год.
Когда его посадили  в  мой  класс,  я  рыдала  на  педсовете.  Мальчик  имел
несколько приводов в милицию, курил, пил.  Таким  пришел  он  в  наш  класс.
Ребятишки бегут и  кричат:  "Кузя  пришел!  Кузя  пришел!"  А  он,  грязный,
взлохмаченный, озираясь по сторонам, пришел, недельку позанимался  и  исчез.
Отец его бросил семью и пьет. Я подняла тревогу. Пробовала  устроить  его  в
интернат, не согласился. Оказывается, он очень любит свою мать и жалеет  ее.
Мои ученики косились на него, а он ходит как затравленный зверек. Стала я  с
ним  один  на  один  разговаривать,  как  со  взрослым.   Все   понимает   и
представьте - плачет. Потом оставила без  него  класс,  детям  рассказала  о
нем, о его семье. Дразнить перестали, а все сторонятся его. Стали  втягивать
его в самодеятельность, физоргом выбрали (спорт он любит).  Он  и  крепления
на лыжи сделает, и поможет на  козлы  взобраться,  и  аккордеон  с  концерта
девочке донести поможет. Вижу - входит в коллектив, его уже  не  сторонятся,
и он не озирается. А седьмого марта вот что отмочил. Смотрю,  лежит  у  меня
на столе стопка открыток  и  книга  Первенцева  "Гамаюн  -  птица  вещая"  с
надписью: "Дорогой учительнице от Кузина Вити".
     Если бы вы видели, как он слушал  вашу  повесть.  Это  трудно  передать
словами. Он стал для  меня  моей  педагогической  гордостью.  Будете  писать
ребятам, упомяните его имя, очень прошу вас.  Вроде  какое  поручение  дайте
ему. Сделайте, гордый будет. Класс мой преобразился  от  вашей  повести,  от
ваших писем нам. Дети повзрослели. А как мне легко и интересно стало с  ними
говорить, давать самые различные поручения.
     Прочитала ваш "Раненый чибис", сейчас читают ребята.  Свои  впечатления
они вам напишут сами. Я рада, что вас затрагивает судьба детей.  Дети  чище,
тоньше нас все воспринимают. У меня после рассказа  долго-долго  не  уходила
какая-то щемящая грусть, даже боль.
     По-прежнему ждем вас.
     Яковлева, Москва".

     Лето выдалось сухим и жарким. Дул  горячий  восточный  ветер,  гоня  по
улицам города серые тучи песка и пыли. Скрипело  на  зубах,  и  глаза  жадно
всматривались в мутную бездонную  синеву  в  томительном  ожидании  перемены
погоды и желанного дождя. Раскаленные за день дома всю  ночь  источали  жар,
расплавленный асфальт резко пах резиной и  бензином.  Ни  дневная  тень,  ни
ночь не спасали от зноя.
     Телефон  по-прежнему  не  знал  устали,  Тимофеевна  уже  без  прежнего
энтузиазма высыпала из сумки по сто - сто пятьдесят писем за раз.  Теперь  и
она,  наверное,  не  прочь  была  обложить  меня  дополнительными  почтовыми
пошлинами за перегрузку почты. Жили мы в новой квартире  на  третьем  этаже,
почтовый ящик не умещал всей корреспонденции, и ей  каждый  раз  приходилось
подниматься к нам в  квартиру.  Она  уже  не  спрашивала,  всем  ли  я  буду
отвечать, потому что сама видела, что теперь не только  ответить,  прочитать
все письма не хватает времени. И непрочитанных действительно собиралось  все
больше и больше. Работа над  новой  повестью  не  двигалась.  На  душе  было
скверно, я злился на  самого  себя,  что  не  могу  продолжить  работу,  что
бездарь я и лентяй. Мое состояние не ускользнуло от всевидящего ока  Риты  и
Ивана, и события не заставили себя ждать.
      - Вот что, Владислав Андреевич... - загадочно  произнес  Иван,  заехав
однажды ко мне прямо с работы.
     "Он что-то замышляет серьезное", - подумал я, услышав такое обращение.
      - Жека (это его жена - Евгения) путевки в  Крым  достала.  Правда,  не
шик, но и на турбазе можно хорошо  отдохнуть.  Билеты  на  самолет  я  взял.
Послезавтра в одиннадцать тридцать даешь Николаевку!
      - Но ты же на работе?
      - Воронин уступил очередь на отпуск. Ясно?  -  Иван  шмыгнул  носом  и
заговорщицки подмигнул Рите,
      - А Наташа, Таня?..
      - С нами полетят, куда ж их...
      - Но... неожиданно все это...
      - Послезавтра в десять ноль-ноль подъеду на  такси.  Усек?  И  никаких
бумаг с собой! Замечу - в море выброшу! Усек? Ну что вам еще  рассказать!  -
и, прикрыв ладошкой рот, захохотал.
     "Спасибо, дружище, отдохнуть  мне  действительно  надо.  Последние  три
года выдались не из легких".
      - Хорошо, Вано. Шахматы прихвати и фотоаппарат.
      - В Клым поедем! В Клым! В Клым! - ударила в ладошки Татьянка. -  А  я
давно все знала! Мне Натаса (это пятилетняя Иванова дочь) все лассказала!
      - Ах вы, заговорщики!
     Крым... Мне еще  не  приходилось  бывать  там  и  в  море  ни  разу  не
приходилось купаться. В памяти  запечатлелся  свинцовый  Ледовитый  океан  в
белых изломах  шторма,  и  я  никак  не  мог  представить  себе,  как  может
выглядеть теплое южное море, в котором можно  купаться,  лежать  на  мягком,
горячем береговом песке и загорать. И уже в самолете, удобно развалившись  в
мягком кресле, я облегченно вздохнул: "Ну слава богу!  Прощайте  бесконечные
телефонные звонки, волнения многочисленных выступлений,  встреч,  постоянная
боль от чьей-то неустроенной судьбы, прощайте, охапки  писем,  до  свидания,
застрявшая в сомнениях работа над новой повестью! Я  беззаботный  курортник,
пусть полудикарь (так даже  лучше),  меня  никто  там  не  знает,  не  будет
дергать, расспрашивать. Отдохну, наберусь сил, загорю,  как  негр,  наберусь
мыслей, неторопливо, спокойно обдумаю  дальнейший  ход  повести,  наговорюсь
вдосталь с Иваном. Неужели все  это  может  сбыться?  Да  здравствует  море,
воздух и солнце!"
      - Я котелок прихватил, - толкает в бок Иван. - Уху заварим -  пальчики
оближешь! В Николаевке караси, во!..
      - Так караси в пресной воде водятся.
      - Все равно! - загорелся он. - Какая тебе разница, что в ухе  плавает!
Красную тряпку на крючок нацепишь, и  сразу  пять  штук  цепляется!  Таранки
насушим!..
      - А ты был?
      - Где?
      - Ну на Черном море. Мы туда, кажется, летим?
      - Какая тебе разница? Чего ты пристал!
      - А треплешься: "Караси,  караси!"  Болтун!  -  Так  мне  ж  обо  всем
Воронин рассказал.
      - Ну если только Воронин. А удочку прихватил?
      - Зачем?
      - Ну ясно, карасей будешь руками хватать!
      - Так мы сеть у рыбаков попросим.
      - Масштабно мыслишь. Траулер неплохо бы выпросить. Нам и  рефрижератор
подойдет или китобой, а?
      - И от ледокола не откажемся! - говорит Иван и хохочет.
     Устроились мы на высоком морском берегу, в нескольких шагах от моря,  в
маленьких фанерных домиках, бок о бок двумя семьями. Внизу плескалось  море,
белой пеной  накатывалось  на  берег  и,  шурша  галькой,  отступало  назад,
переливаясь изумрудными глыбами. Вдали, у самого горизонта,  дымил  корабль,
ближе к берегу тихо покачивались на волнах белые рыбацкие  лодки,  откуда-то
появилась  длиннокрылая  чайка,  кривой  дугой  прошлась  над  берегом  и  с
томительным криком скрылась за  мысом.  Несколько  минут  мы  все  не  могли
оторвать  от  моря  глаз  и  молча  радовались.  Потом  мы  с   Иваном,   не
сговариваясь, разом ринулись вниз - и вот уже Черное  море  лежало  у  наших
ног. Иван торопливо разделся, снял одежду  с  меня,  как  молодой  жеребчик,
взбрыкнул ногами и с гиком бросился в воду.  Недолго  думая,  я  ринулся  за
ним. С берега нам что-то кричали и махали руками Рита и Женя.  Иван  нырнул,
высоко выпрыгнул из воды и, громко фыркая, поплыл к буйкам.  Я  перевернулся
на спину и, широко загребая ногами, пустился вдогонку.
     Мой спурт остановил Ивана. Правда, сначала он остановился  сам,  как-то
неловко сморщился, словно хотел расплакаться и рассмеяться  одновременно  и,
не зная, что ему сделать раньше, испуганно выпучил глаза, на миг  скрылся  с
головой под воду, вынырнул с тем  же  выражением  лица,  торопливо  выплюнул
воду изо рта и тигром рявкнул:
      - Назад! Назад, сумасшедший!
     Мой друг знал, что в прошлом я  был  неплохим  пловцом,  но  вот  таким
видел меня на воде впервые и, естественно, не мог  знать,  что  я  и  сейчас
неплохо плаваю.
      - Ты  это  брось!..  -  стуча  зубами  от  испуга  и  холодной   веды,
выговаривал он на берегу. - Храбрец нашелся! Сведет ногу - только  булькнешь
и пузырь пустить не успеешь!
      - Учитель мне выискался!
      - Вот и учитель!
      - Ну себя и учи!
      - И поучу!
      - И паники не устраивай! Паникер несчастный! Детей перепугал!
      - И перепугаю!
      - Вот и балда!
      - А я тебя в море не пущу!
      - Это кого же ты не пустишь? - всерьез удивился я.
      - Тебя не пущу.
      - Ну и глупо!
      - И ухи не дам!
      - И не надо.
      - И из домика выселю!
     Я прекратил препирательства и разинул  рот.  Иван  воспользовался  моим
замешательством, зацепил ногой за ногу и толкнул в грудь. Мы упали в  песок,
он обвил руками  мои  плечи,  я  заплел  ногами  его  ноги,  и,  хохоча,  мы
покатились в море.
     На третий день нашего отдыха  к  домикам  робко  приблизился  небольшой
отряд красногалстучных граждан. Вперед вышагнул загорелый парнишка в  синей,
с красной кисточкой, испанке и вскинул руку в пионерском салюте.
      - Дорогой  Владислав  Андреевич!  Наш  отряд   вышел   победителем   в
соревновании по сбору черешни  и  вишни!  Приглашаем  вас  на  торжественную
линейку, где будет зажжен большой пионерский костер.
      - Пожалуйста! Мы очень просим, - нестройно загалдела детвора.
      - Хочу костер! - решительно выступила  на  их  стороне  Татьяна,  и  я
сдался.
     Все последующие дни я ходил  по  сборам,  торжественным  линейкам,  жег
костры, а когда знойное крымское солнце,  уставшее  и  раскрасневшееся,  как
добрая хозяйка,  клонилось  к  морскому  горизонту,  я  брел  на  пляж  и  в
заходящих лучах набирался необходимых мне сил.
     Приезжали и уезжали пионеры, соревновались, собирая  черешню  и  прочие
щедрые  дары  причерноморской  земли,  жгли  костры,  затевали   диспуты   и
передавали меня друг  другу,  поток  потоку,  как  эстафетную  палочку,  как
необходимый атрибут в спорах и  дискуссиях,  как  авторитетного  эксперта  в
вопросах любви и дружбы, в выборе жизненной дороги  и  в  прочих  сложных  и
простых ребячьих проблемах.
     Милая детвора! Мне всегда хорошо с вами. Бог с ним, с тем загаром,  как
у негра! Разве в нем дело? Если в разговорах,  в  беседах,  спорах  со  мной
хоть один из вас приблизится к понятию истины,  поймет  свое  назначение  на
земле как человека - я буду считать это своей высочайшей наградой.
     Иван злился на меня, а на приглашение пойти  вместе  к  пионерам  делал
испуганные глаза и ссылался на то, что вот сегодня наконец он  получит  сеть
и сварит еще в Ворошиловграде обещанную уху.
      - Ну погоди, "ну что я вам могу рассказать"!
      - Выселю!..
     На набережной целыми днями пылали пионерские костры. Сварить уху  моему
другу не удавалось. Стояла ясная, солнечная  погода.  Очередной  план  Ивана
увести меня в дальнюю бухту и спрятать там с треском провалился. Около  этой
самой бухты раскинули палаточный городок красногалстучные победители  только
что закончившегося КВН.
     На следующий день, с восходом солнца, в  жарком  гудящем  автобусе,  по
холмистым крымским дорогам, с группой шумных туристов мы ехали  с  Иваном  в
Севастополь.
     Автобус размашисто кидало на ухабах, будто катер в  бушующем  море,  он
скрипел, натужно выл мотором и оставлял  за  собой  коричневый  хвост  пыли.
Справа, в окнах, долго блестела голубая полоска воды, потом  она  пропала  в
туманной  дымке,  и  с  обеих  сторон  поползли  низенькие  крымские   сосны
вперемежку  с  огненно-красными  полянами  мака.  Дорогу  перебежал  суслик,
автобус взобрался на холм, и прямо перед нами, рядом с изгибом  проселочного
большака, вырос белый как снег, заросший бурьяном и татарником дзот.
      - Миру мир! - вслух прочитал Иван.
      - Дзот, - глухо сказал мужчина, сидящий на первом сиденье.
     Разговоры разом стихли, головы прильнули к окну, мы долго  смотрели  на
черную щель, зияющую над  надписью.  Тишину  всколыхнул  мягкий,  задумчивый
тенор:
     Дымилась роща под горою, И вместе с ней  горел  закат.  Нас  оставалось
только трое Из восемнадцати ребят.
     Он коротко вздохнул и звонко вывел:
     Как много их, друзей хороших, Лежать осталось в темноте...
     Автобус качнулся, и хор голосов гулко вывел:
     У незнакомого поселка, На Безымянной высоте.
     Нашим спутникам было лет по 18 - 20. Я смотрел в  посерьезневшие  глаза
ребят  и  думал:  песня  пришла  к  ним  из  суровой  поры  их  дедов.   Она
рассказывала о трагической судьбе  их.  Но  как  волнует  она  юные  сердца,
заставляет  думать!  Да  и  возникла  песня  в  этом  жарком  автобусе   как
благодарность за те испытания, которые выпали  на  долю  старших  поколений.
Может, это и есть эстафета? Не та, что лежит на поверхности, видная всем,  а
глубоко скрытая, спрятанная в самые сокровенные тайники души.
     Севастополь ошеломил нас.  Мы  молча  стояли  на  Сапун-горе,  рядом  с
застывшей у самой бровки боевой  техникой,  и  что-то  большое,  неукротимое
распирало  грудь  болью  и  счастьем.  На  многих  вмиг  посуровевших  лицах
блестели слезы. Я видел туго сведенные скулы и гордо приподнятые  головы.  И
седые, и чуть тронутые сединой, и совсем юные.
     В  Николаевку  мы  вернулись  пропыленные  едкой  пылью  горных  дорог,
переполненные мыслями, впечатлениями, голодные и окончательно  уставшие.  На
другой день я купил тетрадь  и  карандаш.  Не  писать  я  не  мог.  А  через
некоторое время в "Литературной газете" появился рассказ, который  я  так  и
назвал "Сапун-гора".
     Над Крымом поползли темные, набухшие дождем тучи,  закрыли  солнце,  со
стороны Евпатории подул резкий прохладный ветер, море закипело,  запенилось,
тревожно закричали чайки, и шумный, разноликий и  разноцветный  пляж  затих.
Тянуло домой, к  телефону,  к  письмам,  к  пишущей  машинке,  мы  скоренько
собрались и, не доотдыхав трех дней, вернулись в Ворошиловград.
     На следующий день около нашего подъезда  остановился  зеленый  почтовый
"Москвич", и Тимофеевна втащила в квартиру коричневый  бумажный  мешок,  под
завяз наполненный письмами.
      - Усе тут, - невесело сказала она и, хлопнув дверью, вышла.

      "Здравствуй, сынок!
     В первых строках своего письма сообщаем тебе,  что  мы  живы,  здоровы,
чего и тебе от всего нашего родительского сердца желаем.  Кланяемся  дорогой
нашей Риточке и маленькой внучке Танечке и желаем всем здоровья  и  счастья.
Кланяются вам ваши сестры Дина, Галя,  Лида,  а  также  братья  Витя,  Женя,
Толя, Юра, Вова. Живем мы хорошо, нужды  ни  в  чем  не  имеем.  Совхоз  наш
совместно с районом строят нам большой каменный дом. Спасибо им  большое  за
такую заботу о нас. Отец вот на прошлой неделе приболел,  что-то  у  него  с
сердцем, но теперь все прошло, наладилось, так что не беспокойтесь.  Коровка
Милка огулялась, и корму на зиму ей запасли. Теперь все чаще,  дорогие  наши
детки, мы узнаем о вашей жизни из газет и по радио. И  грустно  нам  оттого,
что реже стали писать нам письма. Очень мы по вас соскучились.
     Приезжайте непременно в этом году. Когда  будете  ехать,  дайте  знать,
какой дорогой. Если московской, то встретим в Грязях, если  воронежской,  то
в самом Воронеже. Целуем вас  крепко.  Письмо  писала  ваша  мама  Анастасия
Алексеевна Титова, и папа ваш сидит рядом и тоже целует вас и кланяется".

     Рита. Брось все и немедленно ответь родителям! Таня. Хочу к бабушке.  Я
теленочка давно не видела.
      - Теленочек - это, конечно, важно.
     Рита. А кто держит? Купим билет и поедем. Подумаешь, важность какая!
     Таня. Куколок своих я сама повезу. Жанну  в  капюшон  одену,  а  Петьке
пальто... И чемодан буду вместе с мамой нести...
      - Ты у нас очень хорошая девочка! Но вот если бы  еще  придумала,  как
денежки печатать, тогда бы все было о'кэй!
     Рита. Займем денег... Таня. А о'кэй - это денежки? Рита. Да. Таня.  Все
равно хочу к бабушке.
      - Успокойся, лягушка-путешественница! Думаешь, я не хочу?
     Рита. Через неделю пенсия, что-нибудь сообразим. У  мамы  моей  займем.
Завтра закажу билет до Воронежа.
     "Ты все можешь,  если  видишь,  что  я  очень  хочу.  Будешь  голодать,
мерзнуть, ходить в лохмотьях... Имею ли я право принимать  эти  жертвы?  Нас
теперь не двое, а трое..."
     Помню, как в трудный период, почти четыре года назад, когда  московское
издательство вернуло назад рукопись повести "Всем смертям  назло...",  когда
рухнула надежда и вновь подступило  отчаянье,  мы  уехали  в  деревню.  Рита
просто силой увезла меня туда. Я ходил по степи, по полям, которые  когда-то
сам пахал, засевал хлебом, где изнывал от жары,  мок  в  проливные  дожди  и
мерз в лютую стужу. Я ступал  по  земле,  на  которой  родился,  от  которой
набрался сил и потом ушел в иную жизнь.  Ходил  и  чувствовал,  как  обретаю
покой и уверенность в себе. Мне хотелось быть сильным  к  стойким,  как  эта
земля, густой добринский чернозем, земля моих дедов  и  прадедов.  "Нет,  не
все кончено. Я буду писатьЬ
     А судьба (вернее сказать, брат Евгений) свела  меня  с  корреспондентом
добринской   районной   газеты   Липецкой   области   Леонидом   Сергеевичем
Соловьевым.
     Давно, еще до того как я начал писать свой рассказ о
     Рите,  мне  удалось  написать  и  опубликовать  несколько   критических
статеек о вышедших в свет в ту  пору  книгах  различных  авторов.  Это  были
скорее аннотации, иногда попытка осмыслить проблемы и  жизнь,  затрагиваемые
в произведениях. Одна из этих статей, опубликованная  в  московском  журнале
"В мире книг", попала на глаза сельскому корреспонденту,  поэту,  выпускнику
Литературного института имени Горького Леониду Соловьеву.  Он  запомнил  ее,
потому что та статья касалась его однокурсницы.
      - А стихами или прозой не балуешься? - спросил он при знакомстве.
      - Нет, - ответил я и опустил глаза.
      - Ну, если что появится, давай нам, посмотрим, поддержим...
      - Чего ты стесняешься! -  рубанул  Женя.  -  Он  парень  свой.  Ты  же
говорил, что пишешь.
      - Нет. Кроме критических статей, ничего, - твердо ответил я.
     Пуганая ворона куста боится. Стал  бояться  и  я  официальных  печатных
органов. Знакомство наше с Соловьевым продолжалось и  переходило  в  дружбу.
Мягкий, добрый человек, с тихой застенчивой улыбкой, он вызывал  уважение  и
располагал к себе. К нему-то и попал  тот,  уцелевший  от  огня,  зубописный
вариант повести "Всем смертям назло...".  Три  дня,  пока  она  читалась,  я
убегал с утра в степь  и  мотался  там  как  угорелый,  то  кляня  себя,  то
успокаивая. А Леонид Сергеевич как ни в чем не бывало явился в  воскресенье,
смахнул дорожную пыль с рубашки и медленно протянул:
      - Так вот что... печатать будем твою повесть...
      - Как?
      - Из номера в номер, с продолжением. Всю повесть... Вот  так,  товарищ
критик...
      - А читать станут?..
      - Кто?..
      - Читатели.
      - Я думаю, да. Ты должен лучше меня их знать, они твои земляки. Ты  же
вырос среди них.
      - Вы знаете, Леонид Сергеевич... - И я рассказал ему о  том,  что  уже
посылал эту вещь в издательство, и о том, что получил письмо, и  что  лучшие
варианты повести сжег вместе с той, первой, разгромной рецензией.
      - Печатать твою повесть мы будем немедленно, - сказал  Соловьев.  -  И
знаешь, Слава, ты идешь в литературу, это сложный и трудный  мир,  там  тебя
ждет больше шишек, чем роз. В любой сфере  человеческой  деятельности  много
прилипал, людей около дела. В литературе их больше, чем где бы то  ни  было.
Вероятно, к одному из них и попала твоя рукопись.
     То  были  после  кризиса  счастливые  дни.  На  редакционном  "газике",
который водил мой брат Евгений, мы целыми днями кружили  по  полям,  фермам,
садам, колхозам и совхозам. Разговаривали с  доярками,  трактористами.  Меня
узнавали земляки, кто по дальнему родству, кто по  фотографии,  напечатанной
в районной газете вместе с первой главой повести. И не  узнать  было  просто
трудно: уж очень заметна отметка!
     Однажды пыльные проселочные дороги моей родной До-бринки завели  нас  в
отдаленный полевой стан  колхоза  имени  Фрунзе.  Знойно  припекало  солнце,
горизонт был залит густым переливающимся маревом, стадо коров  тесной  кучей
толпилось в желтой воде мелкого болотца, под низким  деревянным  навесом  на
белых  молочных  флягах,  вверх  дном  опрокинутых  ведрах,   на   низеньких
скамейках широким кругом сидели доярки. В  центре  круга,  прямо  на  земле,
лежал маленький дочерна загоревший человек в синей майке и  громким  голосом
вслух читал газету. Мы оставили за стадом "газик" и  подошли  незамеченными.
Я прислушался и замер.
      - "Сергей встает, делает несколько шагов вперед и падает лицом вниз  в
жидкую, холодную грязь.
      - Надо встать,  встать,  встать...  -  командует  он  и  не  слушается
собственных команд. - Ток выключен. Кабель еще горит.
     Сергей поднимается на коленях, проползает  несколько  метров  и  падает
мокрым телом на голубую змею огня..."
     Где-то  в  синеве,  над  самой  моей  головой,  колокольчиком  зазвенел
жаворонок. Чуть в стороне от меня пронзительно трещит кузнечик, вдали  мычит
корова, и где-то рядом невидимый свистит суслик. Сердце сжалось и  поднялось
вверх, к горлу. Заставляю  себя  слушать  звуки  степи,  но  от  голоса  нет
спасения.
      - "Его нашли проходчики.  Он  лежал  на  кабеле  метрах  в  десяти  от
трансформаторной камеры, тихо  стонал  и  просил  пить.  Глаза  Сергея  были
широко  раскрыты  и  удивленно  смотрели  вверх.  На   правой   ноге   горел
резиновый..."
     А жаворонок звенит, и к нему никак не может подстроиться кузнечик.  Моя
земляки читали третью главу из  повести  "Всем  смертям  назло...",  впервые
опубликованную в моей родной районной газете "Заря коммунизма", за пять  лет
до того, как она попала на страницы журнала "Юность". Так я  впервые  увидел
глаза своих читателей и до ноющей боли в  груди  понял:  надо  писать,  надо
перерабатывать, улучшить повесть и добиваться ее публикации. Но  до  журнала
"Юность" мне еще предстояло пройти долгую и нелегкую дорогу.

     "Поздравляю с новосельем! Добрый  день,  дорогие  Владислав  Андреевич,
Маргарита Петровна, Танечка!
     Большое спасибо за письмо. Оно вновь  взбудоражило  мой  класс.  Завтра
ждите огромное письмо - пакет с детскими исповедями. Мы с  каждым  днем  все
больше проникаемся к вам огромным уважением. Теперь вы наш, вошли в плоть  и
кровь моих детишек. Говорят о вас постоянно, следят за печатью.  Все  статьи
о вас, о вашей повести сохраняем.  Это  богатый  материал  для  воспитателя.
Теперь для ребят литература не что-то далекое, где  писатели  пописывают,  а
читатели  почитывают.  Какие  успехи  произошли  с  моим  классом  -  вашими
подшефными, они и сами напишут. Я классом  довольна  и  этим  очень  обязана
вам, нашей переписке с вами. Они даже ревнуют вас по-детски. Недавно  читали
в "Литературной газете" подборку писем к вам, так они говорят:  "Ну,  теперь
Владиславу Андреевичу не до нас. Вон  сколько  ему  пишут!  И  кто  пишет  -
моряки!" Ждем вас в Москве и опять приглашаем к себе в школу.  Сообщите  нам
о приезде, встретим,  все  сделаем,  будете  нашими  родными,  долгожданными
гостями. В нашей школе уже нет ни одного умеющего читать ученика, кто бы  не
прочитал вашу повесть. Немного о себе. Я закончила о  вас  и  вашей  повести
курсовую, дипломную  работу  по  советской  литературе.  Работа  одобрена  и
представлена к защите. На этой неделе вступаю в партию.
     Москва, школа Э 335. Яковлева".

      "Здравствуйте, дорогой товарищ Титов!
     Наверное, вас уже не удивишь никаким письмом.  И  верю,  в  том  потоке
писем, который хлынул к вам,  нет  ни  одного  пустого,  холодного,  чужого,
незаинтересованного.
     Я учительница русского языка и  литературы  в  одной  из  школ  Нижнего
Тагила.  Нынче  работаю  в  пятом  и  двух  десятых   классах.   Учитель   -
обыкновенный, не "маяк". Литературу люблю и стараюсь привить это же  чувство
своим ученикам. Не всегда это  удается.  Дети  нынче  избалованы  различными
путями познания истины  и  информации.  Это  и  хорошо  и  плохо.  Например,
посидит человек у телевизора до глубокой ночи, а  на  другой  день  приходит
сонный, невыспавшийся и, что еще хуже, с неприготовленными  уроками.  А  все
увеличивающееся количество клубов  ("Ровесник",  "Товарищ",  "Глобус"  и  т.
д.), кинотеатры и театры! И все это надо посетить, везде  успеть.  А  уроки?
Не подумайте, что я против!
     Я сама посылаю своего  сына-девятиклассника  послушать  стихи,  лекции,
посмотреть новый фильм, сходить в туристический поход, записаться  в  лыжную
секцию.  Все  это  нужно.  Но  становится  больно,  когда  в  конце   недели
приходится выставлять в дневники двойки. Вот и с  сыном  у  меня  не  всегда
ладно. Ленится!
     Много времени тратит на сборы, не прочь поссориться с  сестрой  (она  в
пятом классе). Сама я работаю в две смены. С утра бегу к  пятиклассникам,  а
к вечеру - к десятиклассникам. Между  сменами  и  планы  составить  надо,  и
тетради проверить, а там и обед приготовить. Все эти трудности ерунда,  ведь
служишь людям, да каким! Детям!
     Но... Большое, страшное "но"... Дома-то  вот  и  теряешь  все  то,  чем
заряжают меня мои девчонки и мальчишки. Собственно,  это  и  есть  то,  ради
чего я решила написать вам письмо. Даже страшно об этом писать вам,  столько
пережившему, через столько прошедшему. Но это меня  и  восхищает  и  придает
смелости. О вас я и читала своим ребятам,  все  мы  смотрели  по  телевизору
спектакль Свердловской студии по вашей повести. И после  спектакля  выступал
один из его создателей, побывавший  у  нас  в  гостях.  Много  восхищения  и
теплоты было в его рассказе. Одним словом, что делали  бы  мы,  воспитатели,
не будь у нас таких замечательных помощников, как писатели  и  их  герои.  К
несчастью человечества, герои  чаще  всего  гибнут.  Таковы  уж  условия,  в
которых у человека проявляются лучшие его качества.
     У нас пьет  отец,  да,  пьет...  Распущенность  и  безволие.  Живем  мы
шестнадцать лет, и двенадцать из них потрачено на борьбу с  его  пороком.  В
свои выходные дни (он работает на металлургическом заводе бригадиром), а  их
у него в неделю два, он не сидит дома почти  никогда.  Является  только  под
вечер и всегда безобразно пьяным. А бывает, и вообще не приходит домой.  Мне
советуют разойтись. Но без меня он  окончательно  погибнет.  А  жаль,  он  в
общем-то неплохой человек, и не верится,  что  уже  нет  шанса  спасти  его.
Пробовала уговаривать его, плакала, умоляла, угрожала - обещает не пить,  но
через неделю все  повторяется.  Скандал,  дебош,  порой  и  рукоприкладство.
Плачу я, дочь, сын. Уходил от нас,  а  потом  унизительно  просил  прощения.
Пьет постоянно, и денег на жизнь всегда не хватает.
     Дорогой Владислав! Я не спрашиваю у вас совета, я прошу помощи.  Какой?
Разумеется, нравственной. Ваше письмо,  может  быть  не  одно,  поможет  мне
справиться с моей  бедой.  Напишите  ему  по-мужски,  назовите  вещи  своими
именами. Я видела, как он смотрел ваш спектакль,  и  очень  верю,  он  может
послушаться вас. Мне больно и стыдно обнажать вот так свою  душу,  но  иного
выхода у меня нет, гибнет человек, отец двоих детей.
     Анна А.".

     "Владислав Титов!
     Я  объездил  весь  Советский  Союз.  Имею  семь  судимостей,   считаюсь
профессиональным вором, нигде никогда не работал, за исключением  тех  мест,
которые называют "не столь  отдаленными".  Конечно,  север  при  современной
технике передвижения не так уж и далек!
     В пятьдесят пятом году я вылетел из колонии и волей судьбы попал  в  г.
Шахты Ростовской области. И вот  на  базаре...  Высокий,  интересный  парень
говорил, что он якобы шахтер, лет  двадцати  пяти,  без  обеих  кистей  рук,
правая нога на деревяшке,  просил  милостыню.  На  руке  висела  брезентовая
сумка,  и  он  охрипшим  голосом  выкрикивал:  "Братишки  и  сестренки,   не
проходите  мимо!"  Ив  его  сумку  падали  медяки,  серебро,  бумажки.  Мне,
человеку, не имеющему ничего святого на свете,  потерявшему  всякий  стыд  и
совесть,  стало  как-то  неудобно.  А  когда  я  прочитал  вашу  повесть   и
послесловие Б. Полевого, то  у  меня  сработало  последнее  зажигание.  И  я
мысленно сравнил вас с ним. Ведь он тоже мог бы  быть  человеком.  Пусть  не
писателем, это не каждому  дано,  но,  по  всей  вероятности,  у  него  есть
пенсия, и неплохая, наверног. Отцом-то семейства хотя бы он мог быть! И  мне
опять стало как-то не по себе. А ведь такое могло произойти  и  с  вами,  не
окажись рядом такой жены, друзей. Хоть я и не верю ни в бога,  ни  в  черта,
ни в дьявола, но говорю  "слава  богу",  что  ничего  подобного  с  вами  не
случилось. Собственно говоря, я хотел вам написать раньше,  но...  И  всегда
мне  это  проклятое  "но"  мешает!  Свои  собственные  заботы  и   передряги
преступного мира как-то мешали мне. А тут,  позавчера,  проходя  по  "зоне",
увидел у одного журнал, и опять  ваша  фамилия  напечатана.  Я  остановился,
подождал, пока зек дочитает страничку,  и  в  полном  смысле  слова  отобрал
журнал. Не  подумайте,  что  насовсем.  Нет,  мне  просто  очень  захотелось
прочитать, что же вы еще  такое  написали.  Хороший  рассказ  вышел  у  вас.
Легко, просто, понятно все. Хоть мы тут не  девочки  из  пансиона,  но  Сашу
вашего жаль стало. Первая повесть о мужестве, а тут совсем  другой  профиль.
Вы,  кажется,  серьезно  занялись  писательской  деятельностью.  Ну  что  ж,
"большому  кораблю  большое  плавание!".  Мне  бы  очень  хотелось  с   вами
побеседовать О  жизни,  но...  опять  "но".  Есть,  конечно,  и  тут  с  кем
поговорить, начальство и т. д. Но это все не то  (это  сказочка  про  белого
бычка, которая началась, и никто не знает,  когда  она  закончится).  Я  сам
прекрасный воспитатель, могу кое-кого уговорить.
     С искренним уважением к  вам...  А  как  подписываться?  Ну  да  ладно,
подпишусь, как в личном деле, - Борис Журкин".
     Вчера мы сидели всей семьей на  лавочке  в  парке  имени  Горького.  Мы
любим этот старый, с огромными, в два обхвата, разлапистыми тополями парк  и
часто  навещаем  его.  Расположен  он  в  стороне  от   центра   города,   в
замысловатой  излучине  обмелевшей  реки  Луганки,  еще  не  совсем  полонен
асфальтовым панцирем, тенистый и зеленый. Шум листвы располагает  к  мыслям,
и немногочисленные посетители не мешают этому.
     Человек лет сорока двигался по направлению  к  нам  какой-то  вихляющей
походкой, активно жестикулировал руками и громко говорил сам с собой.
      - Здравствуйте, - сказал он.
      - Здравствуйте, - ответили мы.
     Он качнулся из стороны в сторону и опустился на лавку рядом со мной.
      - Титов? - спросил он.
      - Титов, - ответил я.
      - Пишете, значит... - Обросший щетиной мужчина еле ворочал языком,  от
него густо несло потом и перегаром. - Пенсию получаешь?
      - Получаю.
      - Хорошую?
     - Хорошую.
      - Сколько?
      - Нам хватает.
      - А все же?..
      - Сто тридцать рублей.
      - А я сто пятьдесят зарабатываю!
      - Молодец!
      - На выпивку хватает? - спросил он.
      - На что?
      - На выпивку?
      - Не пью.
      - Ну и дурак. Дай три рубля.
      - Рита,  иди  покачайся  с  Танечкой  на  качелях...  Это  почему  же,
позвольте спросить? - вновь повернулся я к нему,
      - Я бы на твоем месте пил да спал. Деньги платят, чего же еше?
      - Не знаю, кому на чьем месте лучше, кажется,  каждый  из  нас  так  и
останется на своем, но в пьянстве смысла не вижу.
      - Ангел, значит?
      - Нет, такой же, как и все.
      - Все пьют! Все воруют! Все скандалят!
      - Скорее не все, а те, кто окружает вас. Всех вы знать не можете.
      - Ну чего ты хорохоришься, инвалид?! Все равно до нормальных людей  не
дотянешься! Судьба такая богом отпущена. Кому на костыле по базарам, а  тебе
вот... поесть, наверное, сам не сможешь! Пойдем выпьем, угости, пожалуйста.
      - Дал бы я тебе в морду, да не хочется связываться. Ты же скорее  меня
с протянутой рукой пойдешь! И кончишь или под  колесами,  или  под  забором,
или за решеткой, если вовремя не одумаешься и не перестанешь пить.
      - Не воспитывай меня! Много вас, таких воспитателей! - он зло  сплюнул
и набычился. - Жена воспитывает. Завком воспитывает. Милиция воспитывает,  и
Петька... сопляк... тоже туда... Отец, не  пей!  А  отчего  я  пью?  Отчего?
Грудь у меня болит. Может, я помру скоро? Но я же не ворую!
      - Хуже! Ты жизнь и у жены, и у Петьки своего крадешь!
      - А ты не крадешь? Не  крадешь,  да?  Умник  нашелся!  Твоя-то  житуха
кончилась, а зачем ты у жены жизнь крадешь?! Ребеночка произвел, а  кто  его
приласкает, погладит, на руки возьмет? Тю-тю! Писатель! Ха-ха! Пару  месяцев
пошумят и забудут. А шумят оттого, что привыкли шуметь,  надо  шуметь.  Жить
без шума не можем! Потому как деньги на шуме зарабатывают, и больше ничего!
      - Пошел вон отсюда! Быстро! - рядом стояла Рита и  побелевшими  губами
гневно выкрикивала: - Пошел вон, алкоголик несчастный!..
     Ночью был звездопад. Небо жгли на кривые ломти крутые дуги  метеоритов,
тонкий,  поблекший  осколок  луны,  как  порезанный  футбольный  мяч,  робко
скользил к закату, будто боялся обжечься  и  хотел  незаметным  скрыться  за
горизонт от разгулявшейся стихии. Ночь аспидно темнела и  закипала  ядреными
звездами. Мой полночный друг сверчок монотонно вел свою печальную песню  без
конца и  начала,  где-то  нарождались  и  умирали  целые  миры,  происходили
трагедии, и ликовало счастье, и рядом во  сне  что-то  беспокойно  бормотала
жена, и дочь, сладко причмокивая губами, пыталась  расхохотаться.  "Опять  с
новой работой загвоздка [Речь идет о  повести  "Ковыль  -  трава  степная"].
Думал, что Кудряшов будет жестковатым парнем, а он получается другим.  Никак
не слушается меня. Плохо дело".

     "Спасибо вам за те минуты, что пережила я, читая вашу  повесть.  Многое
меня взволновало,  но,  пожалуй,  больше  всего  поразила  эта  неистребимая
любовь к жизни, что пронизывает каждую  строчку  повести.  Эта  жажда  жизни
присутствует на каждой странице. О чем бы ни рассказывалось:  и  в  описании
природы, и в описании весны, и в ожидании операций, и  даже  смерть  Егорыча
утверждает жизнь.
     Не знаю, дойдет ли мое письмо до  вас,  но  мне  очень  хочется,  чтобы
знали, что ваш труд очень нужен людям. Мне и моему мужу по 25  лет.  У  меня
позади комсомольская стройка, вуз, сейчас преподавательская работа.  У  мужа
стройка, Белоярская ГЭС, училище, армия. Есть сын, учится в первом классе.
     Были и у меня трудности  в  жизни,  иногда  руки  опускались  и  делать
ничего не хотелось. Теперь стыдно за себя становится. Спасибо,  дорогой  наш
человек!
     Семья Слепенко, Алла, Павел и Владимир, г. Фрунзе".

     "Мы, комсомольцы воины-подводники, прочитавшие вашу книгу, не могли  не
восхититься мужеством, настойчивостью в достижении цели, трудолюбием  нашего
современника -  Сергея  Петрова.  Не  могли  без  волнения,  без  сердечного
сострадания и желания помочь следить  за  душевным  миром  Тани  Петровой  -
замечательной  советской  женщины,  настоящая,  чистая,   искренняя   любовь
которой вырвала из лап смерти Сергея, дала ему  силы  для  взлета,  побудила
взяться за перо.
     Вы поведали нам трудные минуты своей жизни. Это мы знаем.  Мы  знаем  и
то, что так мог поступить только человек, воспитанный Ленинским  комсомолом,
воспитанный на примерах мужества,  примерах  бескорыстного  служения  своему
народу  людей  старшего  поколения.   Вы   ярко   представили   нам   нашего
современника, человека нового, социалистического мира. Вы разбили  в  пух  и
прах лживые домыслы буржуазной пропаганды, будто у нашей молодежи  нет  того
революционного порыва, нет того самоотверженного мужества, нет ясной цели  в
жизни, которые были у наших отцов и дедов.
     Мы считаем, что ваша повесть имеет  неоценимое  значение  в  воспитании
молодежи, так как она действительно делает людей лучше,  добрее,  чище,  еще
внимательнее  друг  к  другу,  мужественнее,  каждого   заставляет   глубоко
задуматься о своем назначении в жизни. Ваша  книга  дала  нам,  подводникам,
очень многое. Заставила еще лучше относиться к своему служебному долгу,  еще
мужественнее  переносить  все  тяготы  нашей  службы,  больше  работать  над
укреплением воинской дисциплины, повышать боеготовность подводной лодки.  Мы
с вами  согласны,  что  наша  молодежь  умеет  не  только  модно  одеваться,
веселиться, но и, если этого потребует Родина, отдать жизнь во  имя  счастья
советского народа, во имя торжества коммунистических идей.
     С комсомольским приветом, комсомольцы-подводники".

     "Простите, не знаю вашего отчества, поэтому обращаюсь по имени.
     Владислав, Слава!
     Не люблю красивых слов, но другими выразить то, что чувствую, не  могу.
Я  преклоняюсь  перед  вами  и  вашей  женой  -   перед   вашим   совместным
человеческим подвигом. И очень хорошо, что вы обо всем этом  написали.  Ваша
повесть будет помогать людям бороться за свое место в  жизни,  быть  чище  и
лучше. Это очень важно и  нужно.  Я  по  профессии  актриса,  и,  когда  мне
удается со сцены заставить людей  думать  о  жизни  и  всколыхнуть  какие-то
хорошие струны человеческой души, я прихожу домой счастливая,  и  мне  тогда
кажется, что я недаром живу на этой земле. Я уверена, что вы своей  повестью
поселили много доброго в сердцах люден. Спасибо вам за это.
     Аленева, г. Петрозаводск".

     В тот год я не  дождался  окончания  публикации  повести  в  добринской
районной газете "Заря коммунизма". Неудержимо потянуло к письменному  столу,
домой, к привычной, обжитой обстановке. Да и, честно  сказать,  в  отцовском
доме в ту пору работать было негде. И  вновь  целыми  ночами,  закрывшись  в
кухне,  просиживал  над   рукописью.   Правил,   перечеркивал,   выбрасывал,
дописывал, вновь черкал  и  писал  заново.  Мучил  вопрос:  куда  послать  и
посылать ли вообще?
     Москва  с  ее  огромной  армией  журналов   и   издательств   отпадала.
Обожженным местом было страшновато прикасаться к  огню.  Но  когда  рукопись
была готова, выбор мой пал на Киев. Длинно  потянулись  часы,  дни,  недели.
Вновь избегала меня и при встрече прятала глаза почтальонша.
     "Вам  ничего  нет..."  -  робко   говорила   она   и   старалась   тихо
проскользнуть мимо,  будто  в  том,  что  там,  в  далеком  Киеве,  люди  не
торопятся с ответом, есть и ее вина. Мне было жаль Зою, и,  бывало,  далеко,
за два квартала, увидев ее, прятался в подъезд и  с  остановившимся  сердцем
ждал: а вдруг есть письмо из журнала, вдруг позовет. А когда наконец  пришел
ответ, Зоя, наученная тем первым случаем из Москвы, передала  письмо  соседу
и попросила вручить нам.

     "Уважаемый Владислав!
     Было бы неплохо, если бы вы указали свое отчество.
     Мы получили вашу повесть. Прочитали. Нам  кажется,  что  при  серьезной
доработке она может быть опубликована  в  нашем  журнале.  Работа  предстоит
кропотливая, не скорая, но  нужная.  С  этой  целью  мы  командируем  к  вам
сотрудника журнала.
     Всего вам самого доброго.
     Киев. Январь, 1966 г.".

     Жизнь завертелась какой-то бешеной  круговертью.  "Редактор...  Ко  мне
едет редактор! Какой он? Что собирается делать? А вдруг  приедет  настоящий,
живой писатель! Не сон ли приснился мне?"
      - Господи! У нас и в комнате-то ничего нет. Говорила же,  давай  купим
диван! Ну как мы человека встретим?
      - Войдет,  здравствуйте.  Здравствуйте.  Посадим  вот  тут.  Нет,  вот
здесь. Вы написали? Я. А зачем? Для кого?
     Ответов мы  не  знали  и  вообще  не  представляли,  что  это  такое  -
редактор, какова его роль, что он намерен делать и вообще  зачем  едет.  Вот
Соловьев взял рукопись и без всяких редакторов напечатал в газете.  Кое-где,
правда, сократил, кое-какие слова выбросил, но это,  наверное,  оттого,  что
газета меньше, чем журнал, по объему, да и другие материалы  печатать  надо.
Неужели сокращать будет? Кое-что можно, конечно.
      - Слушай, а может, диван у тети Гали займем на время?
      - А кто его с этажа на этаж таскать будет?
      - И то верно.
     ...Редактор из Киева приехал  днем.  В  комнату  вошел  худой,  бледный
человек, с серыми невыразительными глазами, устало и сухо поздоровался.
      - Портфель я оставлю у вас... с  гостиницами,  оказывается,  трудно  в
Ворошиловграде. Потом у меня дела в вашем обществе  "Знание".  Завтра  утром
приступим к рукописи. Идет?
      - Идет.
     И, хлопнув дверью, он ушел. Мы молча переглянулись и сели.
      - Говорила же, диван купить надо! - растерянно сказала Рита.
      - Вот и не нужно бы человеку по гостиницам мыкаться, - согласился я.
     К вечеру редактор не вернулся. Мы не спали до рассвета и все гадали:  а
вдруг заблудился в чужом городе? А вдруг несчастный случай? А если это?..  А
вдруг то?.. Не пришел он и к обеду  следующего  дня.  Мы  не  находили  себе
места. Идти в милицию? В "скорую помощь"?
      - Он же говорил, что в общество "Знание" пойдет!
      - Рита, беги к автомату, звони туда! Скорей, пожа" луйста!
     Жена вернулась с каким-то непонятным лицом и недоумевающим взглядом.
      - Он в Кадиевке...
      - Где?
      - В Кадиевке...
      - Выступать уехал по путевке общества.
      - Зачем?
      - Может, денег у человека нет, поесть не на что?
      - Я борщ сготовлю.
      - Какой  борщ!  Какой  борщ!  -  взмолился  я.  -  Человек  из  Киева,
редактор, а ты - борщ!
      - Ой? А чего ж ему?
      - Сходи в гастроном, купи что надо. У соседей поспрашивай.
     Редактор вернулся поздно вечером, уставший и слегка покачиваясь.
      - Отдохнуть найдется где?
     "Все-таки диван надо было купить. Ведь в кредит продают...  -  тоскливо
заныло у меня под ложечкой. - А теперь где?" - Я усиленно соображал.
      - Рита, сходи к тете Гале... Жена вышла.
      - Друга встретил у вас в городе, - сказал редактор. -
     Завтра с утра приступим. Ты, старик, нашел золотую жилу.  Вот  опыта  у
тебя нет. Но не горюй! - Он приблизился ко мне и  хлопнул  по  плечу.  -  Мы
такое выдадим в четвертом номере, пальчики  оближут!  Верь  мне,  старик!  Я
помогу. Выпить найдется?
      - Найдется...
      - Я  из  тебя  настоящего  писателя  сделаю.  А  то  шваль  всякая  по
страницам шастает! Но, старик... - Он глубокомысленно умолк и  поднял  палец
вверх. - Надо поработать. Серьезно поработать! Литература - дело  непростое.
Я тебе помогу. Мы такое выдадим!. До аэродрома далеко?  Я  билет  на  завтра
взял. Шестнадцать сорок...
     Переночевав у тети Гали, мы в половине десятого утра спустились к  себе
и разбудили редактора. Он неохотно  поднялся,  долго  кряхтел,  хмыкал,  тер
виски, лоб, потом умылся и наскоро позавтракал.
      - Вот что, старик. - Он достал из портфеля мою рукопись и  положил  на
стол. - Кое-чего ты недомыслил в своей повести. А  надо  бы...  Твой  герой,
э-э-э... Сергей Петров после больницы остался один  на  один  с  собой.  Так
нельзя, старина. В нашем Отечестве так не бывает. Это  нетипично.  По  этому
поводу любой критик таких гвоздей набьет, не рад будешь. Это уж поверь  мне.
Не первый год в литературе. Вот, к примеру, у Островского... Так  там  Павка
всегда с массой, всегда впереди. Или у Бори Полевого...
      - А вы знакомы с Полевым?
      - Да, конечно. Его Мересьев не оторвался же от масс!  Он  з  их  гуще.
Твой Петров - кустарь-одиночка. Это нужно исправить. В  жизни  такое  вполне
могло быть, а в литературе, старик, такое не делается.
      - Понимаете...  -  возразил  я,  -  мне   хотелось   показать   борьбу
человеческого духа. Я не умею это объяснить... В общем,  когда  он  один  на
один, сам с собой... Конечно же, в нашем  обществе  не  оставят  человека  в
беде. Ему помогут и комсомольская организация, и профсоюзная,  и  партийная,
и просто люди, так уж у нас  заведено.  Но  знаете,  все-таки  мне  хотелось
показать то, что если человек не выиграет бой с самим собой,  то  никто  уже
не сможет помочь ему. Или  если  уж  очень  пристанут  с  помощью,  то  этот
человек в конце концов превратится в попрошайку, иждивенца.
      - Сто  раз  прав,  старик!   Но   нельзя   проводить   такие   опасные
эксперименты. Кроме шишек -  ничего  не  наживешь.  Ты  же  сам  говорил  и,
конечно, веришь в это, что попавшего в беду не  оставят  одного.  У  тебя  в
повести все очень легко
     можно исправить. Ну зачем Петрову уезжать из поселка? Зачем?  Пусть  он
живет там, рядом со своими друзьями. Здесь же,  в  этом  сюжетном  повороте,
богатейшие возможности. Ты даже не  представляешь,  как  выиграет  от  этого
повесть! Это  придаст  ей  колоссальное  общественное  звучание.  Комсомолец
Петров зачислен  почетным  членом  комсомольско-молодежной  бригады,  им  же
созданной. Он подсказывает своим друзьям, помогает выполнять план...
      - Не могу я так. Это не мой сюжет. Мне хотелось  показать  именно  то,
что называют самым трудным боем - бой с самим собой.
      - Ну, старик, да я отлично понимаю тебя! Но то, что я высказал, -  это
не только мое личное мнение, это мнение всей редакции. Ты же знаешь,  у  нас
собрались серьезные люди, известные всей стране писатели. Я  высказал  и  их
точку зрения. Исправить твою ошибку очень легко.  Я  уже  сказал  тебе  как.
Думаю, что справишься. Теперь другое твое  серьезное  упущение.  В  скольких
больницах ты лежал?
      - В трех.
      - Сколько врачей лечили тебя?
      - Четверо.
      - Сколько операций они тебе сделали?
      - Ну, девять.
      - Так зачем же ты обедняешь повесть?! Опиши,  ну  скажем,  не  все,  а
три-четыре операции.  Дай  характеристику  двух-трех  врачей.  Это  расширит
повесть, сделает намного интересней. Ты читал Амосова "Мысли и сердце"?
      - Читал.
      - Читал... Вот как надо писать операции! За жизнь же  человека  борьба
идет! Это не может быть неинтересно!
      - Но Амосов профессор медицины, он все знает. А мне-то и  не  поверят,
если я, начитавшись книжек, опишу хирургическое вмешательство.
      - В том-то и состоит талант писателя, увидеть,  изучить  и  дать  так,
чтобы поверили. Чтобы просто не могли не поверить!
      - Дело-то даже не в операциях, в их числе и сложности...
      - Ну, старик,  ты  неправильно  понимаешь  задачи  литературы.  Думать
надо, старик, думать. И еще... Очень прямолинеен у тебя сюжет.  Все  в  лоб,
напрямик, читателю и задуматься не над чем. Ты все разжевываешь. Сейчас  так
не  пишут.  Закрути  фабулу  покруче,  переставь  главы,  переплети  судьбы,
ретроспекции побольше. Она очень выигрышна.  Умело  построить  композицию  -
это, старик, пол-успеха! В изложении  должен  быть  динамизм!  Чтобы  каждая
строчка стреляла. Да, и вот  что...  Ну  зачем  ты  описал  выпивку?  Сергей
хороший, положительный герой, и вдруг водка. Ложка дегтя в  бочке  меда.  Не
надо, старик, не надо.  Этого  не  примет  наш  читатель.  Роз  на  этом  не
отхватишь!
      - Чего?
      - Роз. А шипов в нашей жизни и так достаточно. Работай, старик!  И  не
задерживай. Учтешь эти замечания, и четвертый номер журнала выстрелит  твоей
повестью. Вот твоя рукопись, просмотри и присылай.
     В  два  часа  дня  он  распрощался  и  уехал.  Так  я  начал  постигать
писательский опыт. Все смешалось в моей голове.  Я  перестал  понимать,  что
хорошо и что плохо. Каждому начинающему очень хочется увидеть  напечатанными
свои произведения. Я сгорал от этого желания.  Нет,  не  потому,  что  лучше
других или хуже. Для меня эта  публикация  была  больше  чем  удовлетворение
самолюбия. Решался вопрос: быть или не быть? Найду я свое место в жизни  или
нет? Я уговаривал свою совесть пойти на сделку, написать  так,  как  требует
жур-[ нал, начинал переписывать, но в груди поднимался глухой протест,  и  я
не мог ничего поделать с собой. "Дурак,  пропадешь  ведь  так!"  -  ругал  и
уговаривал сам себя.  Но  дело  не  двигалось  вперед.  А  по  ночам  мучили
дурацкие, кошмарные сны. И будто бы мой Сергей приходил ко мне,  ругал  меня
последними словами, обзывал предателем  и  трусом,  и  Таня  все  плакала  и
упрекала в неблагодарности, и сам я горел на медленном жарком костре.
     Вот эти  главы,  которые  написал  тогда,  сбитый  с  пян-талыку  своим
редактором, и которые выбросил потом с радостью  и  облегчением,  как  ложь,
как попытку пойти на компромисс с совестью. Прости меня,  читатель,  за  это
отступление, но, может быть, оно наглядно  покажет  тщетность  моих  попыток
обмануть свою совесть, написать заведомую  ложь,  может  быть,  это  поможет
кому-то избежать подобных ошибок.
     Повесть "Всем смертям назло..." у меня тогда начиналась так:
     "Письмо Иван Кондратьевич Горюнов, ответственный работник  здравотдела,
получил вечером. Взглянул на конверт и обомлел. Противно задрожали  коленки,
к горлу подступила тошнота. Читать письмо не хотелось. И так понятно...  Что
может  написать  ему  человек,  у  которого  он  отнял   сына?   Присвоил...
воспитал... дал образование, мыкался всю жизнь по городам, оберегая  Валерия
от нежелательных встреч. И вот...
     Тайна,  которую  так  тщательно  хранили  почти  тридцать  лет,   может
раскрыться.
     "Сын, ты носишь чужую фамилию! Этот человек не отец тебе!  Он  вор!  Он
преступник! Он..."
     Иван Кондратьевич безвольно опустился  в  кресло  и  за-крыл  глаза.  В
голове шумело, в висках неровными толчками  билась  кровь.  Сколько  раз  он
намеревался сказать приемному сыну правду и не решался. Боялся, что  Валерий
оттолкнет его от себя, перестанет называть отцом, разыщет того,  настоящего,
родного, и уйдет. Сейчас Валерий уже сам отец, подающий надежды  хирург,  но
что  он  подумает...  Ведь  столько  лет  обманывали  его.  И   что   скажут
сослуживцы, когда разразится скандал?
     В комнату неслышно вошла жена. - Что случилось, Ваня? Ты бледен.
     Горюнов вздрогнул и молча подал  письмо.  И  пока  она  читала,  Иваном
Кондратьевичем овладело какое-то  непонятное  безразличие.  Не  хотелось  ни
думать, ни тем более предпринимать что-либо. Тянуло в сон, словно он  не  по
своей воле принял изрядную  долю  снотворного,  старался  противостоять  его
действию и не мог.
     Если бы очнуться завтра и узнать, что все решено,  со  всем  покончено,
пусть даже падет позор на его седую  голову,  но  только  не  слышать  всего
этого, не принимать самому никаких решений.
     Полжизни он прожил в страхе. И в горе, и в  радости  Иван  Кондратьевич
ежечасно ждал, что явится тот геолог с густыми,  колючими  бровями,  прежний
муж Валентины, и отберет сына. Правда,  в  последние  годы  щемящее  чувство
опасности слегка притупилось, но  прежние  переживания  сделали  свое  дело.
Нервы  Горюнова  стали  пошаливать.  Да  и  Валерий,   окончив   медицинский
институт, принес в дом немало тревог  и  волнений.  Вырос  он  заносчивым  и
самолюбивым человеком и в первый же год трижды менял место работы. Нигде  не
мог   ужиться   с   людьми.   Постоянно   приходилось   вмешиваться    Ивану
Кондратьевичу, фигуре в медицинских кругах видной и авторитетной.
     А скольких  трудов  стоило  ему  уговорить  сына  поехать  работать  на
периферию! Оставаться молодому врачу в Донецке было нельзя.  Хотя  бы  из-за
того, что его отец, член комиссии по распределению специалистов,  отнюдь  не
хотел давать темы и повода для ходких в печати фельетонов. И  новоиспеченный
хирург Валерий Иванович Горюнов, затаив обиду на отца, уехал  из  областного
центра.
      - Будь уверен, папочка, на задворках я не задержусь! -  бросил  он  на
прощание.
     Папочка не возразил, но предупредил,  что  его  содействия  в  этом  не
будет.
     Да, уже не тот сегодня Иван Кондратьевич Горюнов. Совсем не тот. Вот  и
сердчишко пошаливает, и воздуха в легких до третьего  этажа  не  хватает,  и
нервы... В прежние-то годы он бы не сидел на месте, случись  такое.  Чемодан
в руки и фьють в края иные. Видно, совсем измотала его жизнь.
     Горюнов посмотрел на жену и  понял:  подтверждаются  его  самые  худшие
предположения.  Валентина  стояла,  прислонившись  к  столу,  по  ее   щекам
катились слезы, плечи опустились.
      - Ваня! Ларин в Донецке. Он зовет к себе Валерия.
      - Я  это  чувствовал,  я  это  знал...  -   жалобно   простонал   Иван
Кондратьевич.
      - Иван Егорович болен, и, очевидно, серьезно. Иначе он не  решился  бы
на этот шаг. Боюсь, что надо торопиться...
      - Боже мой! Неужели  я  переживу  все  это!  -  закрыв  лицо  большими
волосатыми руками, выкрикивал Горюнов.
      - Решай, Ваня, это его последняя просьба.
      - Не хочу я ничего решать! Оставь меня в покое!.."
     Далее шла та глава, которая сейчас стоит в повести  первой.  Тогда  мне
казалось,  что  я  сразу  убиваю  двух  зайцев.  Закручиваю  сюжет   и   даю
характеристику еще одному врачу. Вообще-то в жизни такое могло  быть,  но  я
же писал не детектив. Нижеследующая глава стояла примерно  там,  где  Сергей
начинает ходить.
     "Объяснение Валентины Аркадьевны  со  своим  сыном,  хирургом  Валерием
Ивановичем  Горюновым,  было  тяжелым  и  долгим.  Когда  Иван  Кондратьевич
наотрез  отказался  сообщить  Валерию  правду,  она,  ни  слова  не  говоря,
выбежала из квартиры и, взяв такси, укатила к сыну. Какая-то  очень  крепкая
струна лопнула в ее душе,  воскресив  то,  что  считалось  давно  забытым  и
глубоко похороненным. Может быть, это было признанием  той  ошибки,  которую
она совершила много  лет  назад:  порвав  с  Лариным  и  забрав  двухлетнего
Валерку, она ушла с Горюновым. Может, в ее груди  с  новой  силой  вспыхнула
обида на неудавшуюся жизнь, на крушение надежд  о  тихой,  спокойной  жизни,
рисовавшейся ей в те далекие годы? Кто знает. По крайней  мере,  Горюнов  ей
не дал того, из-за чего она ушла от Ларина. Спокойной жизни  не  получилось.
Незаметно  прошла  любовь,  а   ее   место   заняло   отвращение   к   Ивану
Кондратьевичу, к  его  постоянной  трусости  перед  возможным  разоблачением
тайны сына.
     И Валерий вырос не таким, как хотелось ей. Не сбылась  затаенная  мечта
Валентины Аркадьевны. Ни характером, ни лицом не похож он был на Ларина.
     "Как  объясню  ему  и  обман,  и  решение  рассказать  правду?  Виноват
Горюнов? А где была я? Его  мать?..  За  ошибки  надо  расплачиваться,  даже
перед собственными детьми".
     Валерий был дома. Не позвонив, Валентина Аркадьевна  толкнула  дверь  и
очутилась в комнате.
      - Мама, ты? - удивленно вскинул брови сын. - Что случилось?
      - Валерик... - Мать выдохнула воздух и опустилась на стул.
      - Что-нибудь с папой?
      - Нет! Да!
      - Как тебя понимать?!
      - Валерик,  сынок...  -  Мать   заплакала.   -   Прости   меня.   Иван
Кондратьевич  не  отец  тебе.  Мы  трусы.  Он  усыновил  тебя,  не   спросив
разрешения у твоего настоящего отца.
      - О чем ты говоришь, мама! Ты здорова?
      - Молчи! Твой отец - Иван Егорович Ларин. Он в Донецке,  в  больнице..
Он болен...
      - Мама! Ты с ума сошла! Зачем тебе понадобились эти сказки?
      - Он зовет тебя к себе. Тут у  него  никого  больше  нет,  Ему  трудно
сейчас...
      - Он что?.. Когда-то бросил нас? Он подлец?
      - Не надо так о  нем,  Валерик.  Он  твой  отец,  порядочный  человек,
больше всего в жизни я хотела, чтоб ты хоть капельку был похож на него.
      - Как он нашел нас?
      - Ларин и Горюнов были товарищами. И в  больнице,  наверное,  нетрудно
было услышать фамилию твоего... фамилию Горюнова.
      - Что же мне делать?
      - Решай, сын. Ты не маленький. Прости меня, если сможешь..."
     После того как в повести описана смерть Ивана Егорыча и встреча  с  его
телом Сергея Петрова, шла вот эта глава;
     "Даже  явная  неразбериха  с  отцами  не   могла   затмить   радостного
настроения  Горюнова,  когда  он  въезжал  в  Донецк.  Он  чувствовал   себя
человеком,  который  после  продолжительной  разлуки  вернулся  в  родные  и
любимые края. Свою жизнь, по  какому-то  глупому  недоразумению  проведенную
вне этого города, Валерий считал обидной ссылкой, тоскливым  прозябанием.  В
душе он немного жалел  себя,  считал  бедным  изгнанником  и  яро  завидовал
каждому жителю шахтерской столицы.
     Больницу,  где  находился  Ларин,  Горюнов-младший   хорошо   знал.   С
завязанными глазами он мог бы отыскать ее.  Об  отце  Валерию  не  думалось.
После разговора с  матерью  что-то  шевельнулось  было  в  груди  и  тут  же
погасло. Тот или иной, какое это теперь имело значение. В ошибках  отцов  не
ему разбираться. Простое любопытство вело его сейчас.
      - Вы к кому? - спросила дежурная сестра.
      - Мне бы Ивана Егоровича Ларина повидать. Он в хирургии.
     Девушка  смерила  его  взглядом  с  ног  до  головы  и  подняла  трубку
телефона. Минут через пять к Горюнову вышел человек.
      - Григорий Васильевич  Кузнецов,  -  отрекомендовался  он.  -  Кто  вы
Ларину?
      - Да как вам сказать... Говорят, что сын.
      - Не понимаю...
      - Я тоже...
      - Пройдемте в сквер,  -  предложил  Григорий  Василье-еич.  -  У  нас,
очевидно, будет долгий разговор. Дело в том, что... Вы кто по профессии?
      - Врач.
      - Ну вот, коллега,  как  бы  вам  это  объяснить...  Вчера  во  второй
половине дня Иван Егорович... скончался...
     Горюнов раскрыл рот  и  остановился.  Какое-то  подобие  глупой  улыбки
перекривило его лицо. Валерий не знал, как поступают в  таких  случаях.  Его
чувства ничего не подсказывали ему. В голове не было ни одной мысли. Он  был
смущен и от этого чувствовал неловкость.
      - Егорыч  был  человеком  с  огромной   душой,   -   сказал   Григорий
Васильевич. - Кристальной чистоты и честности.
      - От чего он умер?
      - Рак желудка. Я скрывал от него, но он знал. И  мужественно  боролся.
А за день до смерти ваш отец позвал меня в палату и  предложил  ампутировать
ему  руки  для  пересадки  их  своему  другу.  -  Кузнецов  глотнул   комок,
подступивший к горлу, и протянул Горюнову клочок бумаги.  -  Это  письменное
согласие на операцию. Храните этот документ. Детям своим покажите...
      - Кому он предлагал свои руки?
      - Сергею Петрову, шахтеру. Можете побеседовать с ним.  Он  был  другом
вашему отцу.
     Горюнов, закрывшись руками, плакал..."
     И потом, после описанного в повести отъезда Сергея Петрова  в  Луганск,
шла такая глава:
     "Внезапно  появившаяся  туча  на   самодовольном   небосклоне   Валерия
Горюнова росла и мрачнела. Сообщение матери о том, что у  него  есть  родной
отец, не очень тронуло его. Гром грянул позже. Горюнов  даже  не  знал,  что
поразило его больше, смерть отца или его поступок с  жертвой  рук.  Поступок
был непонятен. И непонятен потому, что еще  тогда,  в  шахтерской  больнице,
когда Сергей попал к нему, он списал его жизнь со  счетов.  И  в  тот  день,
принимая из рук  Кузнецова  расписку  Егорыча,  Валерий  почему-то  вспомнил
слова Бадьяна, сказанные полгода назад: "Уж ты-то  своей  рубахи  никому  не
отдашь!"
     С Петровым  он  встречаться  не  захотел.  Ему  стало  стыдно  и  перед
Кузнецовым, и перед Сергеем, и перед самим собой. Был ли то  зов  крови  или
прозрение совести, он еще не  разобрался.  Расписка  отца,  словно  нагретый
добела лист железа, жгла ему руки. И  чем  больше  он  вчитывался  в  слова,
написанные там, тем острее ощущал  на  себе  укоризненный  взгляд  человека,
которого он не знал, но который был ему отцом.
     Никогда  еще  Горюнов-младший  не  чувствовал  себя   таким   одиноким.
Потребность с кем-то поделиться, излить свою душу не давала покоя. Но  перед
кем? Друзей у него не было. С матерью и отчимом говорить  не  хотелось.  Они
не могли открыть ничего нового, посоветовать,  успокоить.  Они  могли  точно
так же, как и их  сын,  при  упоминании  имени  Ивана  Егорыча  горбиться  и
сокрушаться.  Они  испытывали  еще  более  тяжелое   чувство,   потому   что
обманывали сына. Нет, мать и отчим не интересовали его.
     "Каким  он  был,  Иван  Егорович  Ларин?  -  все  чаще  спрашивал  себя
Валерий. - Какую жизнь прожил? Как же надо любить людей  и  жизнь,  чтобы  в
свой последний час решиться на такой шаг?! Откуда у  него  такая  щедрость?.
Почему ее нет у меня? Я же его сын".
     Желание встретиться с Сергеем Петровым становилось все  настойчивее.  И
когда  оно  стало  непреодолимым,  Валерий  Иванович  бросил  все  дела   и,
преодолевая неудобство, поехал в Донецк к Петрову".
     Далее, уже в дневнике Сергея, была запись о том,  что  к  нему  приехал
его самый первый врач Валерий Горюнов. Это удивило и озадачило его.  Горюнсв
побыл у них несколько часов и уехал, сказав, что в Сибирь.
     На большую  закрутку  сюжета  меня  не  хватило.  Я  долго  не  решался
отослать эти главы и некоторые другие, так и не вошедшие  в  повесть,  потом
отослал и через несколько дней гонял, что повесть моя в таком  изуродованном
виде не должна  видеть  свет.  Я  написал  письмо  с  просьбой  вернуть  ее.
Рукопись мне не вернули. Пришлось писать другое  письмо,  требовательное,  в
резких выражениях, и рукопись, как бумеранг, вернулась  ко  мне.  Вновь  мой
Сережка был со мной, лежал на письменном столе и обидно перекатывал  крутыми
желваками: опять не удалось пробиться к людям... Но  до  "Юности"  уже  было
недалеко.
     "Дорогой товарищ Титов!
     Я  работаю  журналистом  в  центральной  молодежной   газете   "Народна
младеж". г. София. Заканчиваю университет.  Сейчас  вплотную  занялся  своей
дипломной работой. Само название  объясняет  неожиданность  моего  письма  -
"Идейно-эстетический  анализ  повести  Владислава   Титова   "Всем   смертям
назло...".  Работа  заказана  кафедрой  советской   литературы   (я   изучаю
болгарскую филологию).
     Почему выбор пал именно на вашу повесть?
     Я ее прочитал сразу, как только она вышла  в  журнале  "Юность".  После
окончания средней школы я работал два года плотником,  и  однажды  случилось
несчастье. Машина (банциг) лишила меня трех пальцев левой  руки.  Это  ни  в
какое сравнение с вашим несчастьем не идет, конечно. Но то,  что  я  пережил
тогда, в какой-то мере похоже на ваш случай. Поэтому  прочитал  повесть  "на
един дых" и, когда пришлось выбирать произведение для дипломной  работы,  не
очень-то колебался.
     Есть  и  другое,  чисто  литературное  соображение.  В  последние  годы
определенно  приобретает  качества  настоящей  современной  литературы   так
называемая документальная проза. Я убежден, что  современный  читатель  ищет
именно такую литературу. Потому что жизнь - самый великий художник и  в  ней
есть  достаточно  художественно  целостных  моментов;  писатель  должен   их
обнаружить (это совсем  нелегко),  отделить  ненужное  и  написать  точно  и
эмоционально.
     Надеюсь, вам  будет  нетрудно  ответить  на  мои  вопросы  относительно
конкретных целей дипломной работы.

     1. Некоторые подробности, касающиеся рождения повести  (так  называемая
творческая биография), хотя ее история - сама повесть.
     2. Ваши теперешние рассуждения о документальной прозе.
     3. Что вы думаете о мемуарной литературе и  есть  ли  в  вашей  повести
элементы мемуаристики?
     4. Кроме повести, есть ли другие произведения?
     5. Будет ли напечатана повесть отдельной книгой, где и когда?
     6. Сообщите, пожалуйста, номера  газет  и  журналов,  где  опубликованы
материалы, касающиеся вашей биографии и творчества.
     7. Какой интерес пробудила повесть за рубежом?
     8. Над чем работаете сегодня? Если можно, пришлите мне  свои  рассказы,
они будут интересны для болгарского читателя, я могу перевести их для  радио
или для нашей газеты. Возможно, вы еще не знаете,  но  в  шахтерском  городе
Перник, что близ Софии, местная газета перепечатала вашу повесть  целиком  и
провела среди шахтеров грандиозную читательскую конференцию.
     После защиты дипломной работы я  предложу  молодежному  журналу  "Пуле"
отрывки из моих принципиальных рассуждений.
     Счастья, успехов, твердости желаю вам и вашей супруге Рите.
     Болгария, София, Илия Пехливанов".

     "Дорогой друг!
     Ваша повесть вошла в мое сердце и тронула меня до глубины  души.  Вы  и
ваша жена - настоящие герои. Я преисполнена глубокого уважения  и  удивления
по отношению к вам.
     ...У меня тоже немало различных семейных  хлопот,  и  я  не  pa  t  уже
теряла веру в себя, но,  прочитав  повесть,  верю,  что  все  человек  может
превозмочь.
     Пишите  и  дальше,  у  вас  это  должно  очень  получиться.  На   нашем
предприятии все читают эту повесть и говорят о вас и о советских  людях  как
о мужественных и стойких борцах...
     Примите мой сердечный привет и заверения в том,  что  в  Польше  у  вас
есть настоящие друзья, восхищающиеся вами и глубоко уважающие вас.
     Польша, Забже. Янина Мажгц".

     Я и сейчас не могу вспомнить, как  вошел  в  кабинет,  поздоровался  и,
кажется, без приглашения сел на диван. В груди отчаянно  билось  сердце,  на
лбу выступил пот. Он встал из-за стола и подошел ко мне.
      - Так вот ты какой!
     Рядом со мной стоял  сам  Полевой.  Живой,  настоящий  писатель,  автор
"Повести о настоящем человеке", которую когда-то я  взахлеб,  не  отрываясь,
прочитал и бредил стать летчиком. "Боже мой,  не  сон  ли  такой  счастливый
приключился со мной?"
     Полевой. Позвольте мне называть вас Славой? Так вот, не  так  уж  часто
бывает, чтобы  большой  журнал  в  двух  номерах,  один  за  другим  печатал
начинающего автора. Еще не весь тираж первого номера развезен по  стране,  а
мы общими усилиями расчистили место для  вашего  рассказа  "Раненый  чибис".
Рассказ нам кажется отменным. Есть у вас, Слава, божий дар. Его надо  беречь
и умножать. Нас очень радуют ваши успехи. И все  же  хочу  предупредить:  не
обращайте внимания на шумиху! Она, видимо, будет. Уже поднимается. Ну  а  вы
старайтесь не замечать ее. К сожалению, мне  не  довелось  быть  знакомым  с
Николаем Островским. Но я давно и хорошо знаю Маресьева. Сколько лет  вокруг
его имени стоит шум-гам, а он скромно делает свое большое дело. К тому же  в
зимнее время непременно два часа в день катается  на  коньках,  а  летом  на
велосипеде. Очень  легко  было  поддаться  соблазну,  но  Маресьев  остается
таким, каким был. Кстати, у нас в городе Калинине - я ведь тверяк! - на  сей
счет говорили так: чем больше чести, тем меньше слов.
      - Мне очень часто  приходилось  бывать  в  Калинине.  Полевой.  А  где
учился?
      - Учился в горном техникуме, на каникулах работал в шахте.
     Полевой.  А  как  же  все-таки  родилась  мысль  заняться  литературным
трудом?
      - Сложно и долго все происходило.  Не  в  один  день,  как  говорится.
Много читал. Но чтение хоть и великое дело, но  занятие  все  же  пассивное.
Надо было самому что-то делать.  Самому!  Человек,  наверное,  только  тогда
чувствует себя человеком, а тем более  человеком  счастливым,  когда  знает,
что он кому-то нужен, приносит пользу,  а  не  цветком-одуванчиком  идет  по
земле. На свете нет ничего ужаснее, чем сознание собственной  ненужности.  Я
не знал, чем, как отблагодарить  мне  мою  жену  и  всех  тех  замечательных
людей, которые вырвали меня из лап смерти.  Ну  вот,  вроде  как  заметку  в
газету написал...
     Полевой. Наверное, раньше все-таки грешили по литературной части?
      - Как вам сказать,  Борис  Николаевич...  Кто  в  юности  пе  балуется
стихами. Был такой грех и у меня. Целые поэмы  строчил.  Да  так  в  девятом
классе этим увлекся, что и уроки учить перестал. Естественно, отцу  пришлось
"власть употребить", комсомольцы  от  души  прочихвостили,  ну  и...  поэзию
бросил, но к  бумаге  тянуло,  писал  заметки  в  райгазету.  В  армии  даже
военкором числился. Вот уже после  несчастья  критикой  занимался.  А  потом
подумал; "Чем других критиковать, не лучше ли самому попробовать писать".
     Полевой. Как писалась повесть?.
      - Трудно. Порой было трудней, чем на операционном  столе.  Все  заново
пришлось пережить. Иной раз Рита проснется, а я без  сознания  на  полу.  Да
ничего, все позади. Единственное чувство вело  меня:  рассказать  всем,  что
безвыходных положений нет, что человек всегда должен  оставаться  человеком.
Рассказать непременно вслух и всем. Потому что  верил  -  боль  наша  должна
другим помочь пересилить  свою.  Когда  даже  плохому  человеку  говоришь  о
трудном без прикрас, то и этот человек нередко испытывает потребность  стать
чище, лучше.
     Трудно было напечатать повесть. Кочевала она очень долго по журналам  и
издательствам  непризнанной,  пока  вот  не  попала  к   вам.   Было   много
советчиков. Требовали переписать, переделать, сократить, расширить и  т.  п.
Не  мог  я  делать  того,  чего  не  понимаю.  В  этом  меня  поддержал  наш
вороши-ловградский писатель Тарас Михайлович Рыбас. Между прочим, именно  он
посоветовал мне отправить рукопись вам.
     Полевой. Многие из нас прожили большую жизнь в литературе, поседели  на
этом деле. Но и нам до сих пор приходится слышать нелепые советы о том,  что
и где в новой рукописи надлежит расширить, а где сократить... Так  что  ваше
отношение к подобного рода "литсоветчикам" можно  только  одобрить.  Но  при
этом,  позвольте  откровенно  заметить,  Слава,  вам  еще  предстоит   стать
писателем. Это значит, что вас ждут годы упорной учебы.  Если  двинуться  по
легким дорожкам -  далеко  не  уйти.  Иной  раз  в  литературе  бывает  так:
истратил человек впечатления своей юности -  написал  один,  другой  хороший
рассказ - и  точка.  Потом  надолго  умолкает.  Выписался,  выходит,  нечего
больше сказать. Существует и другая опасность:- налетит на вас  куча  теле-,
кшюиисце-ниревщиков. Среди них  немало  ухарей  и  лихачей.  Они  быстренько
растаскивают книгу по  телепередачам  и  сценам.  Я  не  хотел  бы  изрекать
сентенции или давать советы. Но об  одном  должен  вам  напомнить:  писатель
всегда должен абсолютно все  писать  сам.  Только!  Люди,  оставляющие  свои
автографы на чужих сочинениях, никакого отношения  к  литературе  не  имеют.
Никогда не позволяйте кому-либо писать за себя, гоните таких  литмолодцов  в
три шеи, с самого начала строго относитесь к своему литературному  долгу.  А
что сейчас пишете?
      - На этот раз  сельскую  повесть.  Трудно  она  идет,  но  написать  я
должен. Пишу о местах, где вырос,  куда  меня  постоянно  влечет.  В  чистом
поле - зеленом от травы или белом от снега - я чувствую  себя  совсем  своим
человеком.
     Полевой. Вы часто бываете в селе?
      - Каждый год,  обычно  летом.  Новая  повесть  ничего  общего  с  моей
биографией не имеет. Только места присутствуют.
     Полевой. То, что  вы  так  тщательно  исследуете  материал  и  с  такой
серьезностью обдумываете новую книгу, радует нас. Что бы там ни  говорили  о
писательской фантазии, но литератору надлежит видеть  контуры  и  внутреннее
развитие своего повествования еще до того, как сел за стол.
      - Иногда мне говорят с укором:  "Ты,  Титов,  шахтером  был,  техникум
горняцкий закончил, а шахтерскую жизнь молчком обходишь". Писать о том,  что
делал вчера или  делаешь  сегодня,  трудно.  Мне  кажется,  что  от  каждого
события надо отойти, посмотреть на него со стороны и  потом  уже  объективно
исследовать...
     Я возвратился домой словно на крыльях, а дома меня снова ждали письма.

     "Уважаемый товарищ Титов!
     Пишет вам заведующая библиотекой шахты Э 23  Александра  Григорьева.  В
нашем горняцком поселке только и разговоров  сейчас,  что  о  вас,  о  вашей
книге, вашей жизни.
     К нам в библиотеку то и дело заходят углекопы - и  ветераны,  и  совсем
еще молодые,  все  они  обращаются  ко  мне  с  просьбой  рассказать  о  вас
поподробнее.
     Возьму на себя смелость утверждать,  что  у  писателя  и  библиотечного
работника одна и  та  же  цель:  воспитать  истинного  человека.  Только  вы
пишете,  а  мы  пропагандируем  ваши  произведения  устным  слогом.   Сейчас
библиотека совместно с шахтной комсомолией готовит читательскую  конференцию
по книге "Всем смертям назло...". И насколько же, я вам  скажу,  облегчается
задача пропагандиста книги, если  со  страниц  художественного  произведения
идет в нашу жизнь правда,  освещенная  возвышенным  отношением  к  людям.  У
читателей, особенно молодых, настоящая жажда - найти в литературе  достойный
образец для подражания, найти, как выразился поэт, "делать жизнь с кого".
     Все мои земляки убедительно просят вас приехать  к  нам  на  обсуждение
повести.  Уверена,  вас  в  нашем  шахтерском  поселке   встретят   так   же
восторженно, как и в любом другом месте нашей необъятной Родины.
     Антрацит, Ворошиловградская обл.".

     "Уважаемый товарищ Титов!
     Вашу повесть "Всем смертям назло..." мы  поставили  на  самое  почетное
место в нашей домашней библиотеке.  Это  сравнительно  небольшое  по  объему
произведение произвело на всех членов моей семьи неизгладимое впечатление  -
оно учит нас правильно жить.
     Ваше творчество  убеждает  нас,  что  большая  любовь,  верная  дружба,
товарищество  способны  творить  чудеса,  преодолевать  любые   препятствия.
Проповедь высоких нравственных  идеалов  -  характернейшая  черта  советской
литературы  вообще,  поэтому  в  демократической  Германии  книги  писателей
первого   в   мире   социалистического   государства   пользуются   поистине
всенародным спросом. Для меня, как для женщины, подлинным примером  в  жизни
стала ваша дорогая подруга Рита.
     Я посвятила свою жизнь борьбе за мир, за  то,  чтобы  наши  дети  росли
гуманными, чуткими, порядочными людьми.
     Ваша книга - мой первый помощник в этом деле.
     Мице Ланге. ГДР, Лейпциг".

     "Только что прочитали вашу повесть - вашу  светлую  трагедию.  Читал  и
"горел". Спрятался в спальню от  жены  и,  как  мальчишка,  плакал.  В  моей
судьбе были тоже трагедии, но тогда я  не  мог  плакать,  а  над  книгой  не
удержался. Нет, я оплакивал не ваши раны. Не  мог  сдержать  слез  там,  где
сталкиваются мужество, преданность и святость.
     Большое вам спасибо от меня, от Раи - авансом (она еще не читала) и  от
всех тех, в ком ваш  труд  посеял  семена  подвига  и  святыни.  Как  у  нас
все-таки мало таких современных кинофильмов.
     Мне 30 лет. Прочитав вашу  повесть,  я  просто  с  этой  минуты  ощутил
железную необходимость быть лучше, чище, выше, чем раньше.
     Междуреченск, В. Юрченко".

     "Дорогая Рита!
     Сегодня получила "Литературную газету". Прочитала о  вас.  Плакала.  Но
как я вам завидую! Два года  назад  трагически  погиб  корабль,  на  котором
находился мой муж  (об  этом  сообщалось  в  газетах).  Как  я  молила  силы
природы, чтобы он вернулся каким угодно -  без  рук,  без  ног,  лишь  бы  я
знала, что для него жизнь не окончена и он  сможет  еще  что-то  делать.  Но
судьба оказалась беспощадной...
     Вот уже третий год мы с сыном Вовкой ждем, чего-то ждем, ждем  чуда,  а
оно не приходит. Это хуже любой пытки. И поэтому s так рада за  вас  всех  -
тебя, Славу, Танюшку.
     Будьте счастливы!
     Тамара Огарь. Находка".

     "Уважаемые Рита и Владислав Титовы!
     Пишу вам двоим, даже не знаю, кому больше. Обычно о своих  впечатлениях
принято писать автору.  Ему  же,  как  правило,  адресуются  все  похвалы  и
замечания. А мне хочется писать вам обоим.  И  не  обижайтесь,  Слава,  если
больше восторгов в этом письме придется на долю вашей жены.
     Счастливый вы человек, Владислав Андреевич, потому что у вас не  просто
жена, а настоящий, верный, искренний друг,  товарищ  и  помощник.  Думается,
что каждая строка вашей повести  -  это  гимн  (я  не  боюсь  этого  слова!)
верности, мужеству, преданности самого дорогого человека.
     Мне тоже немного досталось от  судьбы-злодейки,  хотя,  разумеется,  не
пришлось пережить и тысячной доли того,  что  выпало  вам.  Но  ведь  каждая
болячка болит по-своему. В  нескольких  словах  моя  история  выглядит  так:
первый раз я родился в ноябре - и это было давно. А  недавно  люди  в  белых
халатах трижды возвращали меня к жизни. У меня,  увы,  не  оказалось  такого
друга, какой был рядом с вами, хотя мы по-прежнему живем под  одной  крышей,
живем как добрые соседи, а порой и как недобрые...
     С искренним уважением Валентин, г. Минск".

     "Дорогой Владислав Андреевич!
     Получив ваш категорический отказ, приношу тысячу  извинений,  но  я  не
могу примириться с мыслью, что герои вашей повести не появятся на сцене.  Вы
убеждены, что все страдания, которые пережили Сергей и Таня, не предмет  для
сценического воплощения и даже не предмет театрального искусства. Я не  могу
с этим согласиться. Надо, просто необходимо ваших героев показать на  сцене.
Театр - это великая сила, и, если  тысячи  сердец  одновременно  забьются  в
унисон от сострадания, от жгучей обиды за какие-то свои  жизненные  промахи,
от  великой  гордости  за  современника,   ради   этого,   поверьте,   стоит
поработать. И хочется думать, что  каждый  спектакль  будет  хорошим  уроком
мужества для молодого поколения. Сергей  Петров  -  настоящий  герой  нашего
времени,  воплотивший  в   себе   лучшие   качества   советского   человека.
Первозданный смысл приобретают понятия любви и  верности,  самопожертвования
и целеустремленности. Герои вашей повести живут среди нас, и это придает  ей
огромную силу и убедительность.
     В поисках репертуара мне  приходилось  перечитывать  великое  множество
современных пьес. И должен вам  сказать,  многие  из  них  вызывают  чувство
протеста  и  возмущения.  Многие  драматурги  и  критики  пытаются   активно
утвердить на сцене дегероизацию современной жизни.  Ими  напрочь  отрицается
место подвига в сегодняшнем дне. Вот, например, в одной  пьесе  описывается,
как молодые, здоровые люди где-то на Арбате, в  тесной  квартире,  три  акта
мучаются, не зная, где и как применить свою молодую энергию.  К  концу  один
из "героев" решает поехать в  Сибирь.  Это,  видимо,  и  надо  понимать  как
подвиг нашего современника.
     Нет, тысячу раз вы не правы, дорогой Владислав  Андреевич!  Я  убежден,
что ваши Сергей и Таня должны, и как можно скорее, появиться  на  подмостках
советской   сцены.   Необходимо,    чтобы    как    дурной    сон    исчезли
лоботрясы-бездельники с их пустопорожними конфликтами.
     Я принадлежу к старшему  поколению,  более  тридцати  лет  своей  жизни
отдал театру и часто задаю себе вопрос: а не отстал ли я? Но  вот  моя  дочь
Татьяна, которой нет и  двадцати,  активно  убеждает  меня  в  необходимости
создания пьесы-спектакля по вашей повести "Всем смертям назло...".  "Я  сама
молодежь, живу среди молодежи, - говорит  она,  -  и  хорошо  знаю,  сколько
путаницы в головах юношей и девушек  и  даже  превратного  понимания  жизни,
настоящего геройства, любви и верности. У тебя большой театральный  опыт,  -
донимает она, - ты  обязан  поставить  спек  такль,  потому  что  он  нужен,
необходим нам как хлеб, как воздух".
     В  общем,  я  окончательно  и  безнадежно   заболел   идеей   поставить
спектакль. Да, но как это  сделать?  Необычное  построение  повести,  обилие
внутренних монологов,  раздумий  о  жизни,  а  главное,  очень  много  места
занимают физические страдания. В этом вы правы, страдания нельзя  тянуть  на
сцену. Но ведь есть же борьба человеческого духа! Вот  что  нужно  взять  за
основу.
     Что бы я ни делал, куда бы ни шел, меня всюду  преследуют  герои  вашей
повести. Я зачитал ее до дыр.
     Вы уж извините, но  я  не  удержался  от  соблазна  и  начал  энергично
работать  над  планом  пьесы.  Это  стало  моей  жизненной   необходимостью.
Естественно, у меня нет необходимых литературных данных, но есть  богатейшее
знание сцены, ее законов, обычаев, внутреннего движения.
     Я  контурно  сделал  наброски  будущей  пьесы  и  познакомил   с   ними
товарищей, членов художественного совета  нашего  театра.  По  этому  поводу
состоялось  специальное  совещание  в   идеологическом   отделе   областного
комитета партии. Товарищи одобрили идею  создания  спектакля.  "Поезжайте  в
Ворошиловград к Титову, - сказали они, - и непременно добейтесь его  помощи,
он наш земляк, родился на нашей Липецкой земле, не может он отказать!"
     На днях я приеду к вам. И не уйду, не добившись  вашего  согласия.  Как
хотите. Если к вам придет желание выставить меня за дверь,  все  равно  меня
это не остановит. Я должен добиться вашего согласия, и не  только  согласия,
но и участия в написании  пьесы.  Это  необходимо  нашему  народу,  и  совет
товарищей по партии я принял как партийное поручение.
     Дорогой   Владислав   Андреевич!   Коллектив    Липецкого    областного
драматического театра убедительно  просит  вас  оказать  помощь  в  создании
пьесы и спектакля по вашей повести в порядке пробы, в порядке  эксперимента,
только на нашей сцене. В случае неудачи за вами остается право запретить  ее
показ широкому зрителю. Лично я не допускаю  такой  возможности.  Я  верю  в
успех, в большой успех!
     С глубоким уважением Константин Миленко, режиссер  театра,  заслуженный
артист РСФСР, г. Липецк".

     "Господин Титов!
     Пишу это письмо в полной уверенности, что  не  получу  ответа.  Вас  не
существует на свете в тех деталях, которые изложены  советской  пропагандой.
Это  очередная  "утка"  коммунистов,  допинг  для   обездоленной   молодежи.
Интересно,  как  дальше  станет  выкручиваться  пропаганда?  Вам   же   надо
продолжать борьбу, а вас не существует!
     Эдвард Томпсон. Бруклин, США".

     Вечером, как это  часто  случалось,  пришли  друзья,  Виктор  я  Борис,
позвонили Геннадию. Мы вместе читали письма. Потом затеяли шахматный  турнир
на высадку. Затем Витька стал рыться в книгах, а мы втроем, втайне от  него,
обсуждали текст поздравительной телеграммы, которую пошлем Витьке завтра  по
случаю  его  избрания  на  пост  Почетного   председателя   Клуба   учебного
собаководства.  Его  кандидатуру,  так  же  тайно,  выдвинул  Борис.   Генка
прыскает от смеха над шахматной доской и густым басом тихо бубнип
      - Добавьте - президенту клуба... и больших творческих взлетов  в  деле
воспитания породистых щенят!
      - Подпишем - доброжелатель, - вставляет Борис.
      - Нет, - наблюдатель, - шепчет Генка.
      - Чего шепчетесь? Гиганты шахматной мысли! - подходит с книгой в  руке
Виктор.
      - Витя, а как ты думаешь... вот  как  врач,  будущий  доктор  наук,  у
животных есть эмоции?
      - Павлова почитайте! - отвечает тот и  настораживается.  Ребята  молча
двигают шахматные фигуры по доске.
      - Надька пристала... - не отрывая взгляда от доски, говорит  Генка.  -
Купи кобеля в дом. Сейчас мода такая, чтоб кобель на диване.  А  где  ж  его
купишь, если среди специалистов ни одного знакомого нет?
      - Да, без блата сейчас трудно, - в тон ему говорит Борис.
     Виктор пытается заглянуть  кому-нибудь  из  нас  в  глаза,  но  мы  все
сосредоточенно смотрим на доску.
      - Ферзем шахуй! - подсказываю я.
      - Гиганты мысли! - бурчит Витька и  отходит.  -  А  все  ог-того,  что
вовремя аппендикс не удалили!
     Моя подсказка Геннадию не помогла, через пять ходов Борис его высадил.
      - На картошках  потренируйся!  -  издевается  победитель.  -  Книжонки
почитай. У меня где-то были "Шахматы для начинающих".
      - Ну, заяц!.. - регочет Генка.
      - Слушайте, а ведь он верит в то, что пишет! - говорит Виктор.
      - Кто?
      - Да капиталист Славкин из Бруклина.
      - Конечно, верит! - говорит Борис и встает  из-за  стола.  -  И  верит
оттого, что он не может поверить в то, о чем  написал  Славка.  Ведь  ничего
подобного он за всю свою жизнь не встречал. Он просто не  может  представить
себе такой ситуации. Она совершенно невозможна в  том  мире,  в  котором  он
живет. Нет, несчастье возможно и  там,  даже  в  большей  мере,  а  вот  все
дальнейшее...
      - Вот-вот! - встрепенулся Витька. - Представьте себе на  месте  Сергея
Петрова этого Томпсона! Он бы не выжил, попади в такую катастрофу. И  совсем
не оттого, что мог быть слабее здоровьем или попал в  клинику,  где  ему  не
смогли бы оказать квалифицированную помощь. Совсем не от этого!  Скажите  на
милость, что творилось бы у него на душе, окажись он  в  такой  беде,  зная,
что он обречен, что на хлеб себе заработать уже не  сможет,  ведь  там  и  с
руками, ногами работы не могут найти, и вообще, если  и  Еыживет,  то  потом
умрет  с  голоду,  будет  растоптан   звериным   обществом,   где   выживает
сильнейший. Ведь что Славкин Сережка?.. Было трудно, но  ведь  его  подкорка
даже не думала о том, что если он останется жить, то пропадет  в  борьбе  за
существование. Она не угнетала его  безысходностью  будущего.  Сергей  знал,
что будет обеспечен государством, общество его не отторгнет, каким бы он  ни
стал.
      - Ты ответь ему, - сказал  Геннадий.  -  Это  не  просто  письмо,  это
составная часть той идеологической борьбы, которая происходит в мире.
      - Уже ответил, и примерно то же, о чем здесь Витька философствовал.
      - И фотографию с автографом пошли! - вставил Борис.
      - Гениально! Черт возьми, а я не догадался!

     "Уважаемый Владислав Андреевич!
     Примите  наш  скромный  подарок,  один  из  номеров  школьного  журнала
"Аэлита", посвященный вашей повести "Всем смертям назло...". 75  выпускников
этого года писали сочинения  по  вашей  повести.  Все  они  были  проникнуты
чувством  гордости  и  восхищения  своими   замечательными   современниками,
простыми советскими людьми. Редколлегия журнала решила отобрать те  из  них,
где раздумья о книге становятся раздумьями о жизни, о человеческом  счастье,
о мужестве, достоинстве и любви. Нам хочется, чтобы  строки  этих  сочинений
стали для вас свидетельством того, как  нужны  молодежи  правдивые  и  умные
книги.
     Ребята не  просто  желают  вам  счастливого  пути,  больших  творческих
успехов, они с нетерпением ждут ваших новых книг.
     Школа Э 82, г. Минск".

     В коленкоровом розовом переплете  двенадцать  отпечатанных  на  машинке
сочинений. Почти каждое иллюстрировано. Рисунки выполнены или черной  тушью,
или ярко-красной акварелью. Они кричат, рвутся со страницы в  жизнь,  жаждут
борьбы. Вот палата, черным полудужьем очерчена больничная  кровать,  на  ней
человек, опутанный ярко-белыми бинтами, и рядом с коротенькой челкой на  лбу
юная девушка. Губы ее плотно сжаты, и вся она  подобрана,  напряжена,  будто
приготовилась к прыжку. И в окно колдуньей заглядывает пышная ветка  сирени.
"Счастье Сергея Петрова", "О любви немало  песен  сложено..."  Черной  тушью
выведен  силуэт  шахтера.  Сведены  челюсти,  крепкий  подбородок  выступает
вперед, ярким факелом горит на каске лампочка.
     "Тебе было трудно, тебе было невыносимо  трудно.  Мучаясь  и  любя,  ты
поддерживала мужа. Ты дежурила ночами напролет у  его  постели;  ты  бегала,
убеждала, требовала, и люди подчинялись тебе, такой  хрупкой  и  слабой,  но
такой непоколебимой  и  сильной  в  своей  любви,  в  своем  горе.  Навсегда
останутся в твоем сердце воспоминания о страшных часах  операций,  когда  ты
стояла за дверью, за этой ужасной белой дверью...  И  твоя  любовь  победила
смерть. Ты победила, маленькая женщина с печальными глазами.  Я  преклоняюсь
перед тобой!  Я  еще  не  знаю,  как  сложится  моя  судьба,  но  ты  всегда
останешься моей совестью, моим мужеством. Ольга Багрова, 10-й "А" класс".

     Еще рисунок. Белый стол, раскрытая книга, горшок с  цветами,  и  рядом,
подперев кулачком щеку, маленькая женщина с большими черными глазами.
     "Любовь - великое чувство!  И  пока  она  есть,  в  домах  людей  будет
счастье. Я верю в это! Лена Половинкина, )0-й "А" класс".
     "Последняя страница. Вот и она прочитана. Начинаю  писать.  Перо  легко
скользит по бумаге. А как же писал он? Беру в зубы карандаш, пробую  писать.
Болят  глаза,  карандаш  не  слушается,  а  на  бумаге  остаются  непонятные
каракули.  Но  ведь  таким  способом  написана  вся  эта  повесть...  Наташа
Кочерженко, 10-й "Б".
     "Сережа! Ты очень спешил жить. Тебе  никогда  не  хватало  времени,  ты
сожалел о. слишком короткой жизни. Но даже эта  мгновенная  жизнь  прервана.
Будет ли ее продолжение? Больница... Операция  за  операцией.  Будет  ли  им
конец! И какой от них толк, если рук уже не спасешь. Рук-то уже  нет.  А  он
встает и шаг за шагом прорывает блокаду. Шаг, еще  шаг,  еще,  забыть  боль,
забыть все, только вперед... Сергей, ты видишь, какие  люди  тебя  окружают?
Ты будешь счастлив, потому что живешь  в  стране,  где  каждый  должен  быть
счастлив. Рая Циваненок, 10-й "Б".

     "Дорогой Слава!
     Ум отказывается осмыслить все, что перенесли ты и твоя жена.  Да,  наша
матушка Советская Россия богата людьми,  с  которых  можно  и  нужно  писать
портреты - новые повести о настоящих людях.
     Киев, К. Суровецкий, участник революций 1905 и 1917 гг.".

     "Когда читаешь вашу повесть, то еше и еще раз убеждаешься, что в  нашем
сегодняшем поколении шестидесятых годов есть своя
     Корчагины и Мересьевы. Сергей Петров  утверждает  лучшие  черты  нашего
современника, утверждает преемственность поколений. В образах Тани,  Сергея,
Егорыча, доктора Кузнецова мы  видим  настоящих  людей  нашего  времени,  им
хочется подражать, брать с них пример, они близки и понятны нам. Это уже  не
из далекого прошлого, а из нашего настоящего времени.
     Мы, воины Советской Армии, гордимся вами. Вы являетесь  для  нас  ярким
примером беззаветного служения Родине.
     Челябинск, комитет комсомола".

     "Перед тем  как  взяться  за  перо,  я  еще  раз  задумался  над  своим
безрадостным житьем. И хоть про это мне нелегко писать,  я  все  же  решаюсь
сделать это.
     Скоро мне сравняется тридцать.  Прожита  уже  половина  жизни.  Но  что
хорошего оставил я людям за прожитые годы? И как  ни  горько  сознаваться  в
этом - ничего.
     В детстве я рано остался без отца.  Он  погиб  на  фронте.  Материнской
ласки тоже было мало.  Мать  умерла.  Детский  дом  заменил  мне  мое  село,
сожженное фашистами, а родителей - воспитатели.
     Потом  пошел  учиться  в   ремесленное   училище.   Обучение   закончил
отличником,  получил  аттестат  слесаря-сборщика.  Семнадцатилетним   юношей
влился в ряды рабочего класса. Юность... Какая это чудесная  и  неповторимая
nopal Весь мир кажется таким огромным и  таким  малым.  А  сколько  крылатых
мечтаний теснилось в голове! Тогда, в  те  бурные  часы,  я  познал  радость
труда, понял, что без него не может быть счастлив человек.
     А потом... Потом случилось страшное, непоправимое, дикое, непонятное  в
моей судьбе. Мне стыдно об этом писать... В общем, оказался я  за  решеткой.
Получил на всю катушку, получил по закону,  и  все  равно  мало.  Да,  меня,
наверное, пожалели и не выдали сполна всего, что  причиталось  такой  мрази,
как я. Я ненавижу самого  себя.  А  когда  думаю  о  самоубийстве,  противно
дрожат коленки. Да и не имею я права на самоубийство. Надо до  конца  испить
свою чашу, расплатиться за содеянное. Это я сам себе присудил и  как  судья,
и как прокурор. И это не подлежит ни обжалованию, ни помилованию.
     Сколько хороших дел мог бы я совершить.  Ведь  здоровый  же  парень,  с
полным комплектом рук и ног. Противно вести бесцельный  образ  жизни,  когда
за стенами тюрьмы бурлит жизнь, люди творят, созидают, воспитывают детей.
     Если бы я мог закричать на  весь  мир  о  том,  чтобы  каждый  человек,
прежде чем искать легоньких, подленьких стежек в  жизни,  остановился  бы  и
подумал. Люди! Не  теряйте  свой  облик!  Нет  большего  счастья,  чем  жить
свободно и честно!
     Не знаю, зачем я пишу все это вам.  Кроме  гадкого  чувства,  наверное,
ничего не вызову. А я пишу и как сам себе пощечины бью. И  все  мало,  мало,
мало... Вот и чуть легче стало.
     Письмо мое ни к чему вас не обязывает.
     Георгий Б.. Магаданская область".

     "Простите мне, дорогой писатель, мою  малограмотную  писульку,  которую
пишу первый раз в своей жизни, Что бы вы делали, Владислав  Титов,  если  бы
тогда, в больнице, от вас ушла жена? Я уверена, вы бы не выжили. Врачи  есть
врачи, но человеку в любой беде  нужна  хоть  маленькая  радость,  тогда  он
становится сильнее. Рядом с вами была любимая, и вы победили.
     Будьте здоровы и счастливы. Рабочая стекольного завода Мария  Мальцева,
г. Константиновка",
     "Дорогие советские друзья!
     Мне семьдесят четыре года, здоровье мое не на высоте, но  по  сравнению
с тем, что вынесли вы, это легкий груз.
     Ваш город я знаю с лета 1918 года. Я  был  солдат,  но  не  враг  вашей
страны. Нельзя быть врагом, когда на каждом шагу видишь  прекрасный,  гордый
и трудолюбивый народ. Я часто вспоминаю летний вечер,  городской  парк,  где
на  открытой  сцене  самодеятельные  артисты  играли  "Фауста"   Гете.   Это
произвело на меня неизгладимое впечатление. Мы нашли в  вашем  городе  много
друзей. Читая вашу книгу, я как бы вновь встретился с  ними,  с  прекрасными
людьми вашей великой Родины. С тех пор прошло много времени, протекло  много
событий, пережиты черные дни нацизма, но ничто не поколебало  моей  любви  и
уважения к вашему народу.
     Примите мои заверения в моем высочайшем восхищении.
     Иоганнес Кауман, ФРГ, Ганновер".

     "Уважаемый Владислав Андреевич!
     В этом коротком письме хотим пожелать вам и вашей милой  жене  большого
счастья.
     Думается, то, что произошло с вами - борьба за жизнь человека  в  любых
условиях, для общего блага, - может иметь место  только  в  социалистическом
обществе, в Советском Союзе.
     Крепко обнимаем вас, наш обший друг.
     По поручению товарищей и семьи - Владислав Масканюк, Польская  Народная
Республика, Варшава".

     "В написанное вами можно было  бы  поверить,  но  с  одним  условием  -
биологически изменить человеческую суть. Ведь не  можете  же  вы,  апеллируя
истинными техническими данными, доказать, что живой организм  может  выжить,
будучи  пораженным  током  в  шесть  тысяч  вольт.  Идеологические   деятели
Коммунистической партии, те, кто направлял русло вашей книги, могли бы  быть
изобретательней. Все написанное вами ложно, потому что опирается  на  ложную
посылку, на догмы коммунистической  утопии.  Сама  семья  Петровых  ложна  в
своей основе. Увы, мечтать о лучшем - не  значит  еще  ощущать  это  лучшее.
Мечта и  стремление  каждого  художника  к  лучшей  перестройке  общества  и
человека не  должны  уводить  его  слишком  далеко  от  реальности  материи.
Никакая идея не в силах перекроить  биологическую  суть  человека.  Летайте,
парите себе в заоблачных просторах, но знайте меру. Любовь  -  эгоистическое
чувство. И своими писаниями вам не удастся доказать обратное.
     Испания, Вальядолид, Рамиро Гудинья".

     "Другарь Титов!
     Мы, пионеры 5-го "А" класса школы "Н. Иорданова" г.  Асе-новграда,  как
и все болгарские пионеры, учимся у  советских  людей  мужеству,  трудолюбию,
прилежанию. В честь славной  годовщины  мы  готовим  сбор  по  теме  "Дружба
навеки". Нас познакомили с вашим творчеством, с вашим подвигом,  совершенным
в мирное время. Мы хотим быть похожими на вас.
     Расскажите, пожалуйста, подробнее  о  своем  детстве,  годах  учебы,  о
своей жизни. Будем очень благодарны, если вы пришлете нам свою фотографию.
     Желаем вам счастья и успехов.
     Болгария, Асеновград, шк. "И. Иорданова", 5-й tA" класс".

     "Спасибо за то, что произведения ваши рождают веру и  любовь  к  жизни,
слабых делают сильными.  А  сила  есть  в  каждом.  Нужно  только  умело  ее
пробудить. Вы счастливы, что рядом с вами такая женщина. Только такие  имеют
право сказать: Моя любовь  прохладна,  как  кристалл  В  развернутой  ладони
лопуха... Возьми с меня какую хочешь плату, Пускай лучи струятся по ножу.  Я
подойду и голову на плаху, как будто на колени, положу.
     Кемерово. Шевченко Л.".

     Наш старый парк роняет желтый лист,  и  он,  медленно  кружась,  мягким
многослойным коврам устилает аллеи, тропинки, грустно ложится на  непокрытую
голову, погоны, автомат застывшему в вечном  карауле  над  братской  могилой
каменному солдату.  Парк  молчалив  и  задумчив.  Почти  касаясь  обнаженных
верхушек сосен,  шурша  крыльями,  медленно  плывут  грачи.  Они  молчат,  и
кажется,  что  птицы  думают  о  чем-то  грустном,   безвозвратно   ушедшем.
Изнуренное от летнего зноя солнце, раскрасневшееся,  как  начищенный  песком
медный таз, еще пышет жаром, но уже не так яростно,  как  месяц  назад,  под
ногами хрустит пожухлая трава и в кустах у Луганки  тонко  и  жалобно  пищит
синичка. В серебряных нитях паутины запуталась муха, отчаянно бьет  крыльями
и жужжит, рвется на волю. Сверху, наискосок, по блестящему хитросплетению  к
ней приближается паук. Легкий порыв ветра кружит в воздухе  охапку  листьев,
опускает наземь, и они  долго  трепещут,  блестя  и  переливаясь  желтизной,
будто выброшенная  на  берег  стайка  золотых  рыбок.  По  тропинке,  плавно
покачивая бедрами, идет женщина, приседает на корточки и роется в листьях.
     Вчера у  меня  был  трудный  день.  Ранним  утром  приехали  ребята  из
Лутугина и, что называется, принудительно, экспромтом вытащили  из-за  стола
и увезли на шахту. Комсорг сидел в машине рядом со мной,  полдороги  молчал,
а потом неохотно выдавил из себя;
      - Парень во вторник... в седьмой западной лаве в  запал  попал...  Вот
так... Насмерть... - Он хрустнул костяшками  пальцев  и  опустил  голову.  -
Только полгода назад женился.  -  Он  опять  помолчал,  наверное  подыскивая
слова, потом вздохнул. - Понимаете, выступить надо перед  ребятами...  Такое
дело... Любили его в бригаде...
     Уже не первый десяток раз приходилось мне выступать перед  шахтерами  и
в просторных, многолюдных дворцах, и в тесных, прокуренных нарядных,  и  под
открытым небом, в тени терриконика, и рядом с грохочущим копром, и  в  цехах
механических мастерских, а теперь опять волнуюсь, как в тот памятный  первый
раз.
     Ребята сидели притихшие и угрюмые. Они выносили его на руках - еще  час
назад крепкого, жизнерадостного  весельчака  -  уже  тихим,  бездыханным,  и
кто-то из них бежал к его молодой жене и, кусая до  крови  губы,  выталкивал
из себя: "Валера пргиб..." Потом слышал ее полный отчаяния и  упрека  судьбе
крик и горький, неутешный плач старенькой, седой женщины  -  его  мамы.  Они
прошли с тугими желваками у могилы друга, бросив по  горсти  сухой  донецкой
земли на его гроб, с думой о том, что погиб Валерка как солдат в бою, идя  в
первой шеренге атакующих. Ну что я мог сказать им?! Чем  утешить?!  Я  стоял
перед ними и ждал, будто не я должен был говорить что-то им, а они должны  о
чем-то рассказать мне. Потом на миг показалось, что их Валерка - это  не  их
Валерка, а я сам, и что они -  это  не  они,  а  мои  друзья  с  моей  шахты
"Северной" - Коля Гончаров,  Рафик  Мамедов,  Игорь  Вологжанский,  Кузьмич,
Павел Петрович... И я начал свое выступление. Сейчас трудно восстановить  те
слова. Я говорил о жизни, о борьбе, о  победах  и  поражениях,  о  мужестве,
каждодневном человеческом мужестве, двигающем жизнь вперед. И  вновь  пришло
чувство, что я  маленькая,  но  неотделимая  частица  этих  крепких  парней,
которые понимают каждое мое  слово,  каждую  мысль.  После  встречи  бригада
пошла на смену. И я не смог удержать себя, пошел в шахту.
     Высокий, тощий бригадир, с длинными,  сильными  руками,  долго  пыхтел,
натягивая на меня  шахтерскую  робу,  подобрал  каску,  подцепил  коногонку,
щелкнул выключателем и довольно улыбнулся.
      - Ну как?
      - Отлично!..
     Мы прошли к стволу и сели. Клеть вздрогнула, лязгнула железом и  ухнула
вниз. Забытым за семь лет ощущением сдавило в ушах,  подняло  вверх  сердце,
заполнило тело невесомой легкостью. Гудит натянутой  струной  канат,  дробью
стучит капель по фибролитовой каске и холодными ручейками бежит за шею.
      - Проведите по квершлагу и под лаву по  откаточному  штреку,  -  прошу
ребят.
      - По бремсбергу поднимемся на "козе",  а  там  и  второй  горизонт,  -
кивает бригадир.
      - Пласт как?..
      - Ноль восемь.
      - Не проползу?..
      - Не стбит, почва неровная, кровля капает, трудно...
      - А угол?
      - Семнадцать градусов.
      - У нас был двадцать три.
      - По рештакам уголек пускали?
      - Нет, эскаэром.
      - Мы тут тоже... - отвечает бригадир.
      - Переднее поле отрабатываете?
      - Переднее.
      - Л откаточный на сколько лаву опережает?
      - Метров на сто - сто пятьдесят.
      - Забой в штреке трубами проветриваете?
      - Трубами. Из пленки трубы сейчас.  Намного  легче  прорезиненных.  Но
рвутся,  проклятые,  как  капроновые  чулки  у  жены.  Ту,  бывало,  хоть  и
порвется, магистралью стянешь  и  валяй,  а  эту  не  стянешь,  ползет,  как
мыльный пузырь, или как... - Бригадир хотел добавить более яркое  сравнение,
но постеснялся.
     Несколько метров шли по штреку молча. Теперь настала очередь  бригадира
расспрашивать меня.
      - Ну а как писательство, трудное дело?
      - Да как сказать, работенка  не  пыльная,  но  нервная.  Нервная...  А
вообще, братцы, иной раз психанешь  и  думаешь,  лучше  в  шахте  пару  смен
отдубасить, чем две-три странички путевых написать. И так слово повернешь  и
эдак, а оно, проклятое, не лезет. Бывает, и целую неделю над одной  строчкой
бьешься. Хочется же, чтоб и самому приятно было, и люди поняли.
      - Андреич, а вот если бы... ну как в сказке... ну, в общем,  стали  бы
вы прежним?..
      - В шахту бы  пошел.  Бросить  писать  уже  не  смог  бы,  но  Это  же
совместимо.
      - Говорят, что ампутированные конечности всю жизнь снятся и болят?
      - Болят. А лава у вас какая?
      - Двести пятьдесят метров.
      - На тумбах?
      - На тумбах.
     На-гора мы выехали поздно вечером. Рита ждала и волно-валась.  Приходил
Иван, но не дождался и  ушел.  Звонили  из  Москвы,  из  Дома  актеров  ВТО,
приглашали на встречу, обком комсомола просит  выступить  перед  секретарями
горко-мов и райкомов, в ПТУ Э 45 диспут по теме "Любовь и  дружба",  военное
училище авиационных штурманов приглашает в Клуб  молодого  офицера  на  свой
"Орленок", в драматическом театре завтра  прогон  спектакля  ".Всем  смертям
назло...".
      - Все?
      - Еще кто-то звонил, не помню. Таня, ты не помнишь, кто еще звонил?
      - Тетя из редакции. Оборвать повесть просила.
      - Отрывок из повести просила?
      - Да.
      - Что так поздно?
      - В шахту ездил.
      - Как?..
      - Сел в клеть и поехал?..
      - А что тут такого?
      - Ты в своем уме?
      - Ты о нас с Таней подумал?! Ну как мальчишка!
      - Понимаешь...
      - Это же шахта! Все ведь может быть. А ты...
      - Не мог я! Понимаешь, не мог! Ну слабак такой, не совладал  с  собой,
полез, потому что не хватило сил не полезть, пили теперь, казни...
      - Слава, ну зачем тебе это?
      - Что ты на меня, как на смертника, смотришь! Между прочим, там  живые
люди работают! И я работал! Я же шахтер!
      - Почему ты кричишь?
      - Хочется так.
     Медленный осенний рассвет наплывает  на  спящий  город,  как  реденький
белесый  туман.  Воздух  пахнет  свежестью,  и   зыбкий   северный   ветерок
напоминает о том, что издалека на город  уверенно  движется  зима.  Птиц  не
слышно,  и  от  этого  еще  по-летнему  светлое  небо   кажется   пустым   и
неприветливым. Скоро по нему грузными горбатыми караванами поплывут  мрачные
тучи, закроют солнце и станут сеять  холодный  надоедливый  дождь.  Но  пока
небо чистое и с каждой минутой становится  прозрачнее  и  глубже.  А  вот  и
малиновое зарево  запылало  над  Вергункой.  В  многоэтажном  доме  напротив
мигнул свет и погас. Он горел всю ночь, вспыхивая то в одном,  то  в  другом
окне. Кому-то тоже не спится.
     "Меня сегодня обидели сильно, до  слез.  Я  приучила  себя  никогда  не
плакать.  До  сих  пор  это  мне  удавалось.  Когда  обижали,  я   смеялась,
становилась злей. А сегодня не смогла сдержать слез. Я  где-то  читала,  что
если тебя обидел враг - смейся, если друг - плачь.
     Несколько раз я уже собиралась писать  вам,  но  как  только  начинала,
обида вновь вставала, и я не могла продолжать. Да, всего  трудней,  конечно,
когда обижает друг. Кажется, я уже писала вам о  том,  что  моя  учительница
всегда говорила мне: когда трудно - проси помонш у людей. Кричи, чтобы  тебе
помогли. Я не кричала, я просто пошла к человеку спросить  совета.  Если  бы
видели его высокомерный взгляд, его холодный, официальный  тон.  "Поговорить
с вами?.. Видите ли, у меня времени нет, и я не поп.  Зайдите  как-нибудь  в
другой раз". Зашла в другой раз. И лучше бы не заходила...  Почему  в  нашей
жизни случается так? Вот подступит беда, возьмет  за  горло,  берешь  ручку,
карандаш, напишешь людям, которым веришь, уважаешь их, а в  ответ  бездушная
отписка: обратитесь туда-то...  А  то  и  вовсе  не  ответят.  Неужели  люди
черствеют год от года? Разуверьте меня, пожалуйста, Владислав Андреевич.
     Я все чаще и чаще задумываюсь над словами, которые вы написали  мне  на
своей книжке. Как это верно! Не бояться  трудностей  -  это  еще  не  значит
побороть их... Через год закончу школу, потом  обязательно  надо  продолжить
учебу. Мечтаю поступить в университет на факультет журналистики.  Но  примут
ли меня? Очень хочу работать.  Но  смогу  это  только  летом.  У  нас  такая
местность, что, как только начинаются дожди, не пройдешь.
     Сейчас очень много  читаю  Навои,  Саади,  Омара  Хайяма  на  узбекском
языке. Читала их на русском и... Может быть, переводы не очень удачны.  Если
бы была такая возможность, я, наверное, выучила бы много-много языков,  чтоб
читать произведения на том языке, на котором они написаны.
     Спасибо вам большое за все, за все. За то, что живете и пишете. За  то,
что своей болью сделали боль тише. За то, что вы есть человек. Рахмат вам.
     Рано Р. Джалал-Абад, Киргизия".

     "Здравствуй, Рано!
     Я плохой утешитель, и, наверное, оттого, что сам не люблю  размягчающих
слов. Всякое утешение, на мой взгляд, направлено на то, чтобы  сломить  волю
отчаявшегося, заставить его смириться. Ты, конечно, не нуждаешься в этом.  У
тебя достаточно  мужества.  Меня  встревожило  другое  в  твоем  письме.  Ты
становишься обозленной. Это плохо. Сейчас ты  зла  на  одного  человека,  не
столь важно, по какой причине, завтра на другого, потом на  целый  коллектив
и т. д. до последней стадии - обозления на свою судьбу и жизнь. С  подобными
примерами я встречался, и, к сожалению, не так уж редко. Мне не хотелось  бы
поучать, и, конечно же, я не утешаю  тебя.  Хочу,  чтобы  ты  поняла  -  зло
плохой советчик и никудышный товарищ в жизни, особенно в трудной, как  твоя.
Конечно же, бюрократам надо давать по физиономии. Но в борьбу  с  ними  надо
вступать  хладнокровно,  осмыслив  все  в  спокойной  обстановке,  не  делая
поспешных выводов и шагов. А дураков вообще не бери в счет,  пусть  даже  он
протирает важное кресло! Помни, мы должны быть чуть-чуть  сильнее  других  и
преодолевать непогоду и  без  асфальта.  Только  так  можно  крепко  ощущать
стремена от седла жизни.
     Выше голову, Рано! Жизнь продолжается.
     Всего тебе самого доброго!"
     Женщина  постучалась  в  дверь  и  робко  вошла  в  комнату.   Бледное,
симпатичное лицо ее с длинными накрашенными  ресницами  выражало  тревогу  и
смятение. Она села  в  предложенное  кресло  и  нервно  одернула  далеко  не
достающую до колен юбку. Колени прикрыть не удалось. Женщина  закинула  ногу
на ногу, раскрыла сумочку и достала пачку сигарет.
      - Если позволите...
      - Да, да, пожалуйста...
     Она  чиркнула   блестящей   никелированной   зажигалкой   и   торопливо
затянулась.
      - Чем обязан?..
     Незнакомка скользнула по мне взглядом, потом по Рите и Тане и  опустила
глаза.
      - Я по личному... Если можно, один на один...
      - У нас секретов нет...
      - Я понимаю, но...
     Рита взяла за руку  Татьянку  и  вышла.  Женщина,  глубоко  затянувшись
сигаретой, откинулась на спинку кресла. Неуверенность постепенно  уходила  с
ее лица. Мне показалось, что ей хочется понравиться  мне.  К  чему  бы  это?
Затянувшаяся  пауза  и  ее  долгий  взгляд  принимали   интимный   характер.
Незнакомка попыталась опять прикрыть колени, скорее не прикрыть, а  обратить
на это мое внимание, и мило улыбнулась.
      - Так чей могу?..
      - Меня зойут Лариса,
      - Очень приятно...
      - Я из Красного Луча... - Лариса торопливо раскрыла  сумочку,  достала
платочек, поднесла его к глазам и всхлипнула.
     - Успокойтесь, пожалуйста.
      - Только вы можете помочь мне. - Она  спрятала  платочек  и  перестала
плакать. - Одолжите мне шестьсот рублей.
     - ?..
      - Я верну. На днях со Шпицбергена возвращается  мой  муж,  он  шахтер.
Деньги у меня будут. Мне очень нужна эта сумма! Иначе... Я не знаю,  что  со
мной будет!
      - Понимаете...
      - Только не отказывайте, ради бога! Я  прошу  вас.  Спасите  меня.  Не
спрашивайте, зачем мне эти деньги. Одолжите шестьсот рублей. Иначе не  знаю,
что я сделаю с собой! Я под поезд брошусь! Иного выхода у меня  нет!  -  Она
опять достала платочек и тихо заплакала.
      - У нас просто нет таких  денег.  Я  получаю  сто  тридцать  рублей  в
месяц, жена не работает...
      - Уиоляю вас, спасите мне жизнь!
      - Литературный  труд  не  приносит  таких  денег,  как  вы,  Еероятно,
думаете...
      - Я отдам их вам, как только возвратится мой муж.
      - За повесть мы получили немногим больше той суммы,  которую  просите,
но она давно потрачена. Одежда, книги, долги...
      - Я брошусь под  поезд,  если  до  завтрашнего  вечера  не  найду  эти
деньги!
     Она не верила ни одному моему слову. Мне было жаль женщину, попавшую  в
какую-то беду, но чем я мог пОь мочь ей?
      - Что же мне делать? - всхлипывала она, срываясь на рыдания.
      - Кому вы должны?
      - Какое это имеет значение!
      - А кто вас направил ко мне? Где взяли адрес?
     Она назвала фамилию, я переспросил, Лариса повторила,  и  меня  одолели
сомнения. Люди, которых она назвала, на внушали доверия.
      - Вы им должны?
      - Нет. Пожалейте меня, я  верну  эти  деньги.  Хотите,  поклянусь,  на
колени встану!
      - У нас нет таких денег, понимаете, нет. Я вам правду говорю!
     Она громко всхлипнула, резко поднялась из кресла и выбежала  на  улицу.
Нам было досадно и неловко.  А  рано  утром  следующего  дня  Лариса  пришла
опять. Она слезно умоляла позвонить в город Красный Луч  в  отдел  народного
образования и поручиться за нее в том, что через месяц  вернет  она  деньги,
просить их не увольнять ее с работы и не давать огласки происшедшему.
     В десять часов я позвонил:
      - В вашей системе работает Лариса К.?
     Красный Луч (поспешно, с радостью в голосе). - Ее поймали?
     - ?.. Красный Луч. Откуда звонят?
      - Из Ворошиловграда. Красный Луч. Кто звонит?
      - Понимаете... она просила...
     Красный Луч (подозрительно). Кого просила? О чем просила? Когда?
      - Сегодня утром... Деньги она обещает вернуть...
     Красный Луч (теряя самообладание).  Ах,  она  обещает!  (Грозно.)  Кому
обещала? Кто это говорит?
      - Моя  фамилия  Титов.  Я  в  некотором  роде  писатель.  Красный  Луч
(недоуменно). Владислав Андреевич?..
      - Вы меня знаете?
     Красный Луч (с  расстановкой,  удовлетворенно).  Ну  Как  же,  как  же,
дорогой! Вчера только большую городскую читательскую  конференцию  по  вашей
книге провели. Очень много добрых слов было высказано. Мечтаем в  школы  вас
пригласить...
      - Так что Лариса?..
     Красный Луч (вздохнув). Зря вы просите  за  нее,  Владислав  Аидреевич.
Аферистка Лариса...
      - Как?..
     Красный Луч (очевидно нагнув голову вместе с трубкой  к  столу).  Очень
просто. Собрала в школе с детишек деньги на поездку в Ленинград и  прокутила
их  в  ресторане.  Легкого  поведения  девица.  Сейчас   скрылась.   Милиция
разыскивает.
     Рита (обращаясь шепотом ко мне). Что там? Ты чего в лице изменился?
     Таня (громко, с детской непосредственностью). Папа, давай я скажу,  что
тебя нет дома.
      - Поздно, дочка.
     Красный Луч. Что вы сказали?
      - Я говорю, как же это могло случиться? Красный Луч  (вероятно  подняв
голову и поведя в сторону  рукой).  Коллектив  недосмотрел...  проглядели...
Придется наказать виновных... Так как насчет вашего приезда к нам?
      - Мы позже договоримся... (Положил трубку). Рита. Ну что?
      - Бандитка, э-э-э... аферистка. В милицию надо позвонить.
     Таня. Папа, ее в тюрьму посадят?
      - Надо бы... Рита. Такая симпатичная... Жалко.
      - А мне за тех детишек обидно! Не денег жалко. С  ложью,  с  подлостью
встретились! Ждали, мечтали, радовались, а тут... В душу каждому...  Ну  как
можно?! Черт знает  что  такое!  Сколько  людей  живут  трудно,  сложно,  но
честно. А та... Откуда только берутся такие выродки!

     "Уважаемый Владислав!
     Спасибо вам! Вы мне вернули любовь к жизни, веру в нее. Прочитала  вашу
повесть и подумала, что только такие маленькие  люди,  как  я,  могут  из-за
пустячных неудач считать себя  несчастными,  плыть  по  течению,  ничего  не
желать, полагая, что все хорошее осталось  позади-Теперь  я  хочу  смеяться,
видеть людей, хочу просто, без цели, бродить по городу. У нас ведь  красивый
город, и уже весна. Благодарю вас за все.
     Ташкент. Алла Р.".

     "Пишет вам комсомолка двадцатых годов. Я  выросла  в  горняцкой  семье,
была работницей на шахте. На заре первых пятилеток земляки-углекопы  избрали
меня депутатом местного Совета. Я была дружна тогда с  Алексеем  Стахановым,
Никитой Изотовым, Александром Степаненко, не раз и не  два  мне  приходилось
беседовать с ними о смысле жизни, о  цели,  об  идеалах  рабочего  человека.
Сейчас я, как  принято  говорить,  на  заслуженном  отдыхе,  живу  вдали  от
крупных промышленных  центров,  но  прочитала  вашу  книгу  и  словно  вновь
вернулась  в  свою  кипучую  трудовую  молодость,  в   чудесную   страну   -
Комсомолию.
     Я  знаю,  товарищ  Титов,  что  "Всем  смертям  назло..."  -   это   ве
беллетристика в обычном смысле  слова.  Каждый  шаг  ее  персонажей  выверен
самой жизнью,  соизмерен  с  искренностью  ваших  убеждений,  освещен  вашей
комсомольской совестью. Земной поклон  вам  за  это  от  тех,  кого  "водила
молодость в сабельный аоход".
     Матюшинская, Казахская ССР".

     "Я вам пишу, хоть вы и не знаете меня. Я - французская студентка,  живу
и учусь в городе Тулузе. Русский язык изучаю с пяти лет.  Я  прочитала  вашу
повесть на французском языке, а сейчас  достала  русский  журнал  и  пытаюсь
осилить ее в подлиннике. Я взволнована всем тем, что вам пришлось  пережить.
Очевидно, подобное возможно только в той стране,  в  которой  вы  живете.  В
обществе с гуманными идеалами. Я хочу сказать вам, что  в  мире  есть  люди,
которым вы нужны и которые думают о вас. Считайте и меня своим другом.
     Даниэль Кларк, Тулуза, Франция".

     "Дорогой мой Слава!
     Сердечное спасибо за теплое, хорошее письмо, за драгоценный  подарок  -
твое произведение.
     Да, ты прав, Слава. Проводив своих питомцев из  стен  школы  в  большую
жизнь, учитель еще долго мысленно  шагает  рядом  с  ними  по  их  жизненным
тропам, радуясь их успехам, печалясь их горестями или неудачами.
     Твоя  судьба,  дорогой  Слава,  конечно,  исключительна.  "Суметь  жить
тогда, когда жизнь  становится  невыносимой,  сделать  ее  полезной"  -  это
судьба славных, мужественных, героических,  никогда  не  уходящих  из  жизни
людей, так как подвиги никогда не уходит в прошлое, как  не  умирают  герои.
Восхищаясь твоим мужеством, нельзя не полюбить горячо, не преклонить  колени
перед твоей верной подругой Ритой. Оба вы настоящие советские люди,  каждого
из вас можно назвать Человеком с большой буквы. В  вас  понятие  советского,
социалистического гуманизма нашло свое ярчайшее, совершенное выражение.
     С захватывающим интересом читала  повесть.  Умело,  ярко  дани  главные
герои - Сергей, Таня, Егорыч и др. На твоей книге, на твоей  жизни  и  жизни
героев повести будут учиться мужеству,  человеколюбию,  оптимизму  поколение
за поколением.
     Надо видеть загорающиеся восторгом глаза детишек,  когда  при  изучении
романа Н. Островского "Как закалялась сталь" говоришь им о  твоей  книге,  о
тебе, нашем земляке, ученике, когда-то сидевшем за  партой  в  нашей  школе,
чтобы понять и оценить, какую любовь окружающих обрел ты...
     До свидания. Желаю вам самого наилучшего.
     Твоя  учительница  Клавдия  Алексеевна  Чеботарева.  Добринка  Липецкой
обл.".
     P. S. Слава, райбиблиотека проводит читательскую конференцию  по  твоей
повести.  Я  выступаю  по  вопросу  "Художественные  достоинства   повести",
Несколько позже проведем конференции в школе".

      .. - Иди к доске, Слава Титов. Я вынуждена была поставить тебе  двойку
по сочинению. Грамматических ошибок нет, но ты не раскрыл  образа  Данко  по
рассказу М. Горького "Старуха Изергиль". Почему ты думаешь, что  человек  не
может вырвать из груди сердце?
      - Потому что тогда он сразу умрет.
      - Но  это  же  символ,  понимаешь  -  символ!  Это  готовность  одного
человека пожертвовать  всем,  даже  самой  жизнью,  ради  жизни  других.  Ты
написал, что сердце не лампочка и не свеча и гореть оно не может.  Это  тоже
символ. Хорошие  дела  человека  всегда  остаются  в  добрей  памяти  людей,
помогают им  стать  лучше,  чище,  мужественнее,  то  есть,  короче  говоря,
освещают им их жизненный путь. Чего ж тут не понять?! Придется тебе  сегодня
остаться  после  уроков  и  повторить  пройденный  материал.   Возьми   свое
сочинение и перепиши его...
     "Мы прочитали о вас и вашей книге  в  "Литературной  газете".  Поражены
вашим мужеством и настойчивостью  в  достижении  поставленной  цели.  Только
человек такой великой страны, как ваша,  способен  на  подобное.  Мы  помним
советских солдат, освободивших  нашу  родину  от  фашистских  поработителей.
Гордимся тем, что свое мужество они достойно передали своим сынам.
     Желаем  вам  здоровья,  больших  успехов  в  литературном   творчестве.
Приезжайте к нам, в наш  прекрасный  город.  Встретим  как  самого  дорогого
гостя.
     Ваши Иозеф и Юлия Лойчак, Нове-Замки, Чехословакия".

     "Я живу в мире, отличающемся от  того,  в  котором  вы  имеете  счастье
жить. Я воспитан на других  идеалах  и  принципах.  Порой  всем  нам  трудно
понять и объяснить поступки, которые совершают ваши люди. Если  бы  о  вашем
поступке было рассказано на страницах газеты или при помощи радио  и  в  той
манере и стиле, как это делается, я бы со всей  откровенностью  заявил:  это
пропаганда. Но,  прочитав  вашу  книгу,  я  не  мог  не  поверить,  что  это
действительно взято из жизни, вырвано цельным и колоритным куском. Не  знаю,
пишете ли вы еще что, но мне кажется, у вас есть  дар  воспроизведения  мира
во всех коллизиях и взаимосвязях.
     Я приветствую и благодарю вас.
     Сандерс Бартлоу, Лондон, Великобритания".

     "Раньше  меня  называли  сентиментальной.  Но,  странно,   читая   вашу
повесть, у меня не появилось слез. Только какой-то комок сжимает сейчас  мне
горло, когда пишу эти строки. Наверное, я сама сжилась с вашими  героями,  с
их горем и радостью, с их болью и счастьем. А их любовь  мне  представляется
как горящее сердце Данко. Это не красивые слова. Нет! Ведь это  сама  жизнь,
ведь это так на самом деле.
     Очень пошлы и  бедны  люди,  утверждающие,  что  любви  нет,  что  люди
совершают героические поступки только из-за страха.
     Часто спорю с такими людьми. У меня много  аргументов  в  этих  спорах.
Подвиги советских людей в годы войны, совершаемые по  чувству  долга,  из-за
любви к своей Родине, к жизни. Теперь у меня есть еще ваши герои.
     Часто задаю себе вопрос: "А смогла бы я так? Как Сергей  или  Таня?"  И
не нахожу ответа. Может, я трусиха? Вот и сейчас,  прочитав  повесть,  опять
поставила такой вопрос. Не знаю, смогла бы я быть такой или нет, но  знаю  и
верю в людей, окружающих  меня:  они  смогут.  Сколько  замечательных  людей
встречается в жизни. И зачастую ничего в их виде нет  такого,  что  отличало
бы от всех.
     Желаю вам больших успехов во всех ваших делах.
     Богуслава А.. Лит. ССР, Эйшишкский р-н".

     "Здравствуйте, дорогие мои Сережа и Таня!
     Мне  очень  хочется,  чтобы  ваша  жизнь  была  такой  же,   как   ваша
необыкновенная свадьба, чтобы вас по-прежнему влекло что-то  необыкновенное,
чтобы ярче для вас светило солнце, чтобы быстрее кружилась планета. Читая  о
вас, я плакала. Я плакала оттого, что еще сильнее поверила в то,  что  самое
благородное, самое высокое чувство - любовь -  существует  на  земле.  И  не
только существует, но и помогает  людям  переносить  злые  удары,  усиливает
радость, делает жизнь еще прекрасней. Читая  повесть,  иной  раз  становится
стыдно за себя, и тогда появляется желание  сделать  что-то  хорошее,  чтобы
человек лишний раз улыбнулся, чтобы ему стало  хорошо.  Ваша  повесть  очень
нужна мальчишкам 16 - 17 лет,  которые  считают,  что  много  видели,  много
испытали, и утверждают,  что  никакой  любви  нет,  это  выдумка  несчастных
лириков. Для меня вы слились в одно целое,  и  вас  не  разъединить  никаким
ураганом. Я бы ничего больше от жизни не хотела, если бы  нашелся  на  земле
человек, который стал бы для меня, как Сережа для Тани, а я для него  -  как
Таня для Сережи. Я была бы самой счастливой. Но где он, этот Сережка?  Может
быть, ходит рядом, а я не вижу. Будет очень обидно, если мы  не  встретимся.
Нет, я уверена, встречу его!
     Я обещаю вам, что пронесу свою любовь свято и бережно, оберегая  ее  от
ненужных дрязг и осложнений.
     Алла М.. 10-й кл, г. Харьков".

     "Мы, ваши земляки, очень гордимся вами. Мы  тоже  работали  В  шахте  и
имеем достаточиое представление о жизни шахтеров. Спасибо вам солдатское  за
вашу твердость и настойчивость. Через несколько месяцев  мы  демобилизуемся,
снова пойдем в шахту, продолжим работу и  учебу.  До  армии  мы  работали  в
городах Краснодон, Красный Луч, Антрацит, Ровеньки.
     А найдем ли мы, Владислав Андреевич, себе таких девушек, как ваша  жена
Рита? Лично я сомневаюсь. Наглядные примеры - наши ребята, мои  однополчане.
К каждому второму подойдите я спросите:  пишет  тебе  та,  что  провожала  в
армию и клялась в вечной любви? Ответ будет один -  нет.  Как  можно  понять
нашил йрекрасных, "верных" подруг? Чаще всего, проводив в армию,  она  пишет
год-полтора, и все, хватит!
     Вам очень повезло. Про такую девушку можно с уверенностью сказать,  что
она и десять, двадцать лет, всю жизнь ждала бы. Счастья вам и успехов!
     Владимир Родионов, Кострома".

     "Уважаемый Владислав Андреевич!
     Нас глубоко тронула и ваша повесть,  и  ваша  корчагинская  судьба.  На
вашем примере, идеях вашего произведения  будут  учиться  молодые  строители
социализма и коммунизма не только  в  вашей  великой  стране,  но  и  других
странах мира.
     Нам хотелось бы  предложить  ваше  произведение  болгарским  читателям,
которые в этом юбилейном году воспримут его как  дар  от  любимой  советской
литературы. В связи с этим убедительно просим вас, дорогой  советский  друг,
сообщите нам, выйдет ли в ближайшее  время  эта  повесть  отдельной  книгой,
будут ли какие-нибудь существенные изменения, или  нам  можно  уже  начинать
перевод? Мы были бы вам очень благодарны, если вы не откажете  в  любезности
выслать нам свой портрет для болгарского издания.
     Нам приятно сообщить вам, что ваш рассказ "Раненый чибис" прочитали  по
болгарскому радио и опубликовали в газете "Литературен фронт", органе  Союза
болгарских писателей.
     Желаем дальнейших успехов!
     Директор Дамян Барняков, главный редактор Д. Добрев.
     Государственное издательство "Народна культура". София, Болгария".

     Рукопись  повести  из  Киева  мне  вернули.  Четвертый  номер   журнала
"выстрелил" другим произведением.
     В хитросплетениях домов и  переулков  квартала  имени  Гаевого  звенела
капель, пробивались несмелые  мелководные  ручейки.  Шла  весна  1966  года.
"Четвертый год мыкаюсь со своей писаниной. А  чего  достиг?  Вот  она  опять
передо мной, как в прошлом году, позапрошлом. Может, хватит?  Может,  не  за
свое дело взялся? А может, не надо было забирать из Киева? Пусть  бы  шла  с
добавлениями и изменениями, которых требовал редактор.  Может,  капризничаю?
Может, так надо, все так делают? Ведь согласны же были напечатать, а этэ  же
не районная газета - журнал идет на всю республику, а может, и больше  того.
Может, по недомыслию своему упорствую?!  Но,  как  только  вспоминал  советы
редактора и работу  над  исправлением  повести,  в  груди  вставал  какой-то
глухой протест, и я не мог с ним ничего поделать. И даже сама мысль  увидеть
свою работу в таком искаженном виде претила  и  пугала.  "Нет,  лучше  пусть
пропадет, не увидит света, но переписывать ее не буду! Но,  наверное,  нужны
уступки, без них, может быть, нельзя? К тому же это  первая  работа...  Чего
теперь рассуждать! Может, так, а может,  эдак  -  дело  сделано,  мосты  все
сожжены, точка!"
     А весна, как нарочно, напоминала ту весну, шахтерскую...
     В чистом небе трепетал жаворонок, и  воздух  был  крут  и  пьянил,  как
тогда, у  дальнего  шурфа  шахты  "Северной",  после  смены,  после  пыльной
круговерти лав и штреков, когда, хватнув полной грудью настоянный  на  весне
воздух, на миг замрешь, подставив чумазое лицо солнцу, и где-то внутри  тебя
скворчонком защебечет: вот и все, и больше ничего не надо, пусть  будет  так
и завтра, и послезавтра,  всегда,  всю  жизнь...  И  над  головой  такой  же
жаворонок в небе...
     Рукопись в тринадцатый раз была исчеркана  вдоль  и  поперек.  Странное
действие оказал на  меня  редактор.  Теперь  я  уже  намеренно  и  убежденно
сокращал те сцены из  больничной  жизни,  которые  он  советовал  расширить.
Будто назло ему,  эпизод,  где  Сергей  выпивает,  был  заново  переписан  и
усилен. "Сергей сморщился и, стуча зубами о край кружки, выпил водку.  Влага
опалила желудок..." - выписывал я на белом листе бумаги, а сам  видел  перед
собой редактора и полемизировал с  ним:  "Вот  тебе!  Вот  тебе  "не  примет
читатель!" Вот тебе "не примет!"  И  сам  пьянел  и  от  того,  что  отрывок
получался еще точнее, правдивее, жизненнее, и от зла, которому дал выход.
      А  вскоре  одна  из  местных  газет,  в  общем-то  из   самых   добрых
побуждений, опубликовала обширную статью, в  которой  бойко  излагалась  моя
биография и без всяких обиняков, чуть ли не немедленно,  обещалась  читателю
публикация повести в  республиканском  журнале.  Посмотрел  на  подпись  под
статьей и подивился. И тут поработал киевлянин.
     Статья называлась "Корчагин из города  Луганска"  (тогда  Ворошиловград
назывался Луганском). Много горьких минут  принесла  эта  статья.  На  улицу
стыдно было выходить, со знакомыми неприятно встречаться, будто я сам  нагло
и  громогласно  объявил  себя  человеком  выдающимся  или  присвоил  высокую
награду, принадлежащую другому.
     В этой связи мне хочется сказать еще несколько слов. У нас  вошло,  что
ли, в моду очень часто и как-то очень  легко  и  просто,  как  говорится,  с
ходу, примерять обыкновенного человека к тому, что  живет  в  святой  памяти
народа, является его совестью и гордостью. Я понимаю,  это  обычно  делается
из самых лучших побуждений. Но разумно ли это? Будем чтить труд,  честность,
смелость. А время само поставит все на свое место.
     Весна в тот год несколько померкла для меня,  а  добровольный  домашний
"арест" казалс? невыносимо томительным. Досадно  было  вдвойне.  Я-то  знал,
что в указанном республиканском журнале моя повесть никогда не выйдет.

     "Вашу повесть прочла на одном дыхании, не  отрываясь.  Много  думала  о
вас. Не о вашем подвиге и мужестве  (по  всей  вероятности,  большинство  из
наших людей, советских людей, поступили бы  точно  так),  а  о  той  боли  и
страданиях,  которые  вам  пришлось  перенести.  Говорить   о   литературных
достоинствах  или  недостатках  вашего  произведения  не  могу  из-за  своей
некомпетенции, но у меня есть и своя точка зрения - точка зрения читателя.
     В любом рассказе, повести, романе нам наиболее  близко  и  понятно  то,
что в какой-то степени нами  самими  пережито  и  передумано,  что  созвучно
нашему  настроению  и  помогает  выйти  из  лабиринта  нерешенных  вопросов.
Последнее очень важно.
     Твердо верю в то, что  вы  будете  писать.  Откуда  такая  уверенность?
Позвольте  перефразировать:  "...в  глубоком   понимании   горя,   душевного
страдания,  скорби  таится  огромная  нравственная  сила,  помогающая  учить
других людей мужеству".
     Ю. Третьякова, г. Алма-Ата".

     "Вот уже десять лет, как я прикована к постели. Живу не так,  как  надо
бы, т. е.  бесцельно  и  бесполезно.  Раньше  я  могла  с  кем-то  говорить,
дружить, но в последнее время во мне появилась  злоба  на  всех,  кто  может
ходить,  работать.  Как  увижу,  что  все  ходят,  что-то  делают,  смеются,
разговаривают, а я лежу и ничего не могу делать, так не знаю, что бы  смогла
сделать со всеми, поубивала бы просто. Пробовала писать рассказы, стихи,  но
до конца ничего не дописала. Играть на каком-либо инструменте не могу, да  и
не хочу. Вот и лежу живым трупом, а дальше что будет, не  знаю.  Еще  тогда,
когда  мне  было  семь  лет,  врачи  говорили,  что  я  умру,  но  мне   уже
девятнадцать, а я не умираю и не выздоравливаю.
     Вы побороли болезнь. Скажите, что мне делать?
     Таня Б.. г. Аре, Лат. ССР".

     "Я не хочу  сказать,  что  слезы  -  мерило  достоинства  литературного
произведения. Вовсе нет. Но мне кажется, если написанное трогает до  глубины
души, заставляет еще и еще раз задуматься о  смысле  жизни,  о  человеческом
счастье, вызывает восхищение от чистоты чувств и  силы  характеров,  то  это
несомненная удача автора. Искренне поздравляю вас и желаю дальнейших удач.
     С. Н. Иванова, врач, пос. Рамонь Воронежской обл.".

     "Уважаемый Владислав Андреевич!
     Помогите нам вернуть домой сестричку Иринку.  Нас  бросил  отец,  мы  с
Сашей и Таней остались с мамой. Отец взял с собой  Люду  и  Иринку.  Но  суд
постановил всех детей оставить при маме. Вначале я  думала,  что  наща  мама
плохая, так нам говорили у папы, но когда вернулась к ней, то  увидела,  что
мама очень хороший человек, что она живет только для нас, для  своих  детей.
Но Ира, которая осталась у отца, никак не хочет понять этого, не видит,  что
отец наш плохой человек, потому что ушел от  нас.  Сейчас  отец  женился  на
другой женщине - учительнице. Как же она будет учить  детей,  если  живет  с
таким человеком? Мы не живем с ним три года. И за все  время  он  не  выслал
нам ни копейки. Мы вее очень любим нашу  старшую  еестричку  Иру.  Мы  очень
скучаем по ней и почти каждый день плачем,
     Очень просим вас заставить нашего отца вернуть нам Иру.
     Люда, Саша, Таня, Ворошиловградская обл.".

     "Каждая строчка вашего произведения заставляет думать.  Потому  что  за
ней стоят живые люди, откровенные,  понятные  нам,  читателям.  Почувствовав
это, заставляешь себя глубже всмотреться в жизнь, спросить,  сможешь  ли  ты
быть на месте этих героев, всегда ли  сможешь  быть  таким,  как  они.  Ваша
книга раскрывает образ современника, такого же, как  все.  "В  жизни  всегда
есть место подвигу" - на эту тему мы  провели  литературную  конференцию,  и
каждому участнику хотелось сказать: "Живу, но "того мало! Что я  сделал  для
людей и что смогу еще сделать?" Ведь современник - это  частица  нас  самих.
Некоторые  выступления  на  этой  конференции  запомнятся  на   всю   жизнь.
Становится стыдно за  малодушие,  когда  от  малейших  невзгод  приходишь  в
отчаянье, и начинает казаться, что все потеряно. Жить, жить всегда,  жить  в
борьбе, с каждодневной пользой для людей!
     Учащиеся учетно-кредитнюго техникума, 2-й курс, г. Куйбышев".

     "Здравствуйте, Владислав Андреевич!
     Я пишу вам потому, что знаю: поведение человека,  попавшего  в  тяжелую
жизненную ситуацию, его пример  являются  огромной  поддержкой  для  других,
оказавшихся в тяжелом положении.
     Мне 27 лет. Вы,  конечно,  знаете,  что  дело  не  в  годах,  а  в  тех
событиях, которые пережил человек. Я единственный сын у  родителей,  и  вот,
вместо того чтобы быть им опорой и поддержкой, вместо того  чтобы  быть  для
них источником радости, счастья и надежд, я по собственной  воле,  трусости,
неудержанню превратился в  инвалида,  у  которого  не  может  быть  семьи  и
который должен теперь добровольно и принудительно лечиться.  Я  понимаю  всю
сложность и гнусность моего положения, но я хочу верить. Я хочу верить,  что
что-то  осталось  во  мне  человеческого,  чго  оно  пробудится  и  я  стану
человеком.  Вы  перешагнули  огромную  беду,  дайте  мне,  пожалуйста,   сил
побороть мне мою. Нанишите мне несколько слов.
     Николай С. Мурманск".

     "И комсомольцев, и пионеров нашей школы очень обрадовало  ваше  теплое,
праздничное  поздравление.  Мы  гордимся   тем,   что   наша   комсомольская
организация носит ваше имя. Мы стараемся быть  достойными  вас.  У  нас  все
комсомольцы усневают. Живем мы  содержательно  и  интересно.  У  нас  к  вам
большая просьба з пришлите, пожалуйста, фотографию  всей  вашей  семьи,  она
нужна для оформления комсомольской комнаты. Поделитесь, пожалуйста,  с  нами
своими творческими планами, напишите о себе и семье.
     Члены комитета  комсомола:  Петровская  Лена,  Савченко  Нина,  Дятлова
Наташа, Деркач Николай.
     г. Бахмач, шк. Э 5".

     "Дорогой Сережа!
     Мой папа вернулся с войны с плохим зрением. И вот  уже  пятый  год  его
зрение катастрофически ухудшается.  Он  очень  переживал  и  даже,  об  этом
страшно писать, хотел уйти из жизни. Как-то я случайно  купила  журнал,  где
напечатана ваша повесть. Мы вслух прочитали ее с папой.  Это  были  и  очень
радостные, и очень трудные минуты. Папа сидел, долго думал, а потом  сказал:
"Да, ему трудней, чем мне.  Во  много  раз  трудней".  И  больше  ничего  не
сказал. Но я стала замечать,  что  он  чаще,  чем  прежде,  стал  улыбаться,
шутить - словом, он вернулся к жизни. Спасибо вам огромнейшее за папу.
     Вера Р.. г. Семипалатинск, Каз. ССР".

     ...По родному Липецку  кружило  бабье  лето.  За  широкими,  как  море,
полями со скошенной пшеницей и рожью, за ярко-зелеными квадратами  взошедшей
озими, в шестидесяти километрах отсюда лежало  мое  село.  Там  отец,  мать,
братья,  сестры,  друзья   детства,   односельчане.   Завтра   в   областном
драматическом театре премьера. По улицам Липецка расклеены  афиши.  Рваными,
угловатыми буквами,  красной  краской,  будто  кровью,  по  смоляному  куску
антрацита:  "Всем  смертям  назло..."  Читаю  колонки  действующих   лиц   и
исполнителей и не совсем верю всему этому. Слева -  родные,  близкие  имена;
Егорыч, Кузнецов, Таня, Сергей, справа - ничего  пока  не  говорящие:  Звон,
Лисовская, Горячева,  Андреев,  Соболев...  Пьесу  мы  написали  по  мотивам
повести,  в   соавторстве   с   заслуженным   артистом   РСФСР,   режиссером
драматического театра Константином Даниловичем Миленко,  он  же  и  поставил
спектакль.
     Мы медленно бредем с ним по улицам  города  и  молчим.  Он  только  что
познакомил меня с труппой.
     Миленко. Вадим Звон будет играть Сергея Петрова, Светлана  Лисовская  и
Зина Горячева - Таню, Соболев - Кузнецова, Андреев -  Кузьмина,  Корсаков  -
Егорыча...
      - А руки как, куда спрячете?
     Миленко. Вот так, назад, под пиджак и там свяжем.
      - Зачем?
     Миленко. Может забыться во время действия, и... это полный провал.
     "Неужели он сможет изобразить моего Сережку? - пристально смотрю ему  в
глаза, Вадим смущается и опускает голову. - Ростом выше, и  глаза  темнее...
Нет, он не сможет. Неужели другого не  нашел!  Таня  совсем  непохожа.  Боже
мой! Как же она сможет изобразить мою Таню?!  Зачем  я  ехал?  Не  пойду  на
премьеру! Не пойду! Маму с папой пригласили... А как же не пойти?"
     Миленко. Я думаю, что  эпизод  с  машинкой  в  последней  картине  надо
вымарать.
      - Да, конечно, - отвечаю, а сам думаю: "Живой Сергей выйдет на  сцену.
Будет  говорить,  двигаться...  Нет,  я  не  пойду.  Пусть  Рита  посмотрит,
расскажет, а потом... А каково ей?"
     Миленко. Тани у нас две. И обе они хорошие. Но Лисовская опытнее.  Хотя
и Горячева на репетиции  иной  раз  такое  выдавала,  такое  выдавала...  На
премьере будет играть Лисовская.
      - Как вы думаете, может, маме с папой не нужно сегодня?..
     Миленко попыхтел, помолчал и, разминая в пальцах "Бе-ломор", ответил:
      - А ты сам как?...
      - Не знаю...
     Миленко. За Сергея  я  спокоен.  Парень  он  с  завихрениями,  но  роль
сделает. Это наша Алиса Мартыновна. В очень большой она обиде на авторов  за
роль.
     Алиса Мартыновна. Ну, правда,  Владислав  Андреевич.  Кругом  люди  как
люди, а моя Алиса аж стыдно...
     Миленко. В искусстве и злом можно утверждать добро.
     Алиса Мартыновна. Я все понимаю, но до  того  уж  мерзопакостна  Алиса,
задушила бы!..
     Миленко. Только отличной игрой убьешь ее. Только на сцене!
     "Нет, все-таки  Сергей  ниже  ростом  и  Таня  ниже.  А  если  Рита  не
вынесет?.."
     Миленко. Только бы не  сорвались  на  сантимент  или  лозунги.  В  этом
спектакле как на острие  бритвы...  Только  середина,  только  правда,  одна
правда, одна борьба человеческого духа! - (Глубоко затягивается папиросой  и
вместе с дымом выдыхает). - Тогда получится, примет зритель.
     "А если я не выдержу? Лучше не ходить на премьеру. Что  делать?  Затеял
дядя Костя "тиятры". И зачем я впутался!"
     Миленко. Нет, Звон на  слезу  не  сорвется!  Не-е-е-е...  -  Константин
Данилович жестикулирует руками, и кажется, что он убеждает  самого  себя.  -
На репетициях все было как надо. Как выдаст, выдаст, аж во  где...  сжимает!
Нет, не сорвется. А работали-то  сколько!  Ни  со  временем,  ни  с  чем  не
считались, хотя кое-кто и палки в колеса совал. Семь потов сходило... А  там
черт его знает! Это же сцена... -  Он  тихо  смеется,  лицо  его  становится
широким и добрым, а в глазах искрится лукавство. - Вытянет  Звон!  Не  таких
учил перевоплощаться. Сколько их, мальчиков безусых, прошло через мои руки!
      - Присутствие авторов на премьере - это традиция?
     Миленко. Почти да. В театре все знают, что  ты  здесь.  После  премьеры
надо подняться на сцену...
      - Пряма туда?
     Миленко. Ну и, наверное, надо что-то сказать зрителю.
     "Все. Все мосты сожжены. Черт меня дернул ехать  сюда!  Можно  же  было
что-то придумать, чтобы не ехать".
     Миленко. Я подскажу, когда надо будет подняться на сцену.  Актеры  сами
крикнут: "Автора!" Там  три  ступеньки,  в  темноте  можно  споткнуться.  Мы
вместе пойдем, и Рита с нами.
      - Так нужно?
     Миленко. Да. Будет областное и городское начальство, пресса...
     "Господи! Хоть заболеть бы... Что же я говорить-то  буду?  Отрывка  тут
не прочитаешь и биографии не расскажешь. Вот влип! Втянул меня дядя Костя  в
это дело!"
      - А без этого можно? Миленко. Без чего?
      - Ну, без речей.
     Константин Данилович опять расплывается в широкой улыбке и даже  как-то
короткими раскатиками подхохатывает, поправляя на голове седую прядь.
     Миленко. Пару слов-то скажешь! Чего-нибудь придумай...
     "Чего-нибудь..." Вам, дядя Костя, хорошо говорить  -  "чего-нибудь",  а
мне выступать  надо.  Первый  раз  перед  своими  первыми  зрителями.  Перед
читателями-то я уже насобачился, а тут театр, рампа, актеры. Вот  влип!  Вот
втравил меня дядя Костя! Скорее бы уж все начиналось и  кончалось.  Раз  так
надо, значит, надо!"
     Миленко. Музыка очень хорошо легла  на  весь  спектакль.  Недаром  Таня
ночи не спала. Молодец! Рахманинов  будто  специально  для  этого  спектакля
свой Первый концерт написал, Сережа, и аккорд - бум! бум!.. потом  борьба  -
та-та-та-та... и опять  -  бум,  бум,  бум...  а  в  левом  углу  шахтерская
лампочка то ослепительно горит, когда все хорошо, то мерцает,  когда  Сергей
в больнице, то гаснет, когда  идет  операция,  и  в  конце  спектакля  вновь
пылает во всю силу, и музыка - бум.! бум! Жизнь продолжается!  Всем  Смертям
назло!  -  Миленко  загорается  идеей  спектакля,  жестикулирует  руками   и
пытается передать и звуками и мимикой и свет, и музыку, и  игру  актеров,  и
мизансцены,  и  реакцию  зрительного  зала..  -  Таня  хотела   использовать
Метнера, потом отказалась, он суше, Рахманинов  сочней,  сложней.  Правильно
сделала. (Таня -  симпатичная  белокурая  девушка,  преподаватель  музыки  в
одной  из  липецких  школ  -  его  дочь.)  А  Кляу-зер  молодец!  Шахтерская
лампочка - это здорово! Образ спектакля! Хороший он  художник-оформитель!  И
человек  порядочный.  Я  тебя  знакомил  с  ним.  Такой  небольшого   роста,
щупленький... - Константин Данилович умолкает, пыхтит  папиросой,  о  чем-то
думает.
     Ветер гонит по тротуару опавшую листву,  она  летит  к  нам  под  ноги,
шурша по асфальту легкой поземкой. На склоне холма, у памятника Петру I,  на
ярко-желтой листве стоит группа девушек, что-то громко  обсуждают  и  весело
смеются.
     "Если придут в театр, им понравится? Может быть, ни  к  чему  им  чужие
страдания, жизнь достаточно длинна, хватит и своих? Но чтобы их  преодолеть,
нужно мужество. А спектакль способен воспитать?"
     В высокой синеве грузно проплыл длинный клин гусей. "Из моей  Добринки,
на  Донбасс  полетели.  А  может,  выйти  на  сцену  и  никаких   речей   не
произносить. Просто поклониться и уйти. Так и сделаю.  Обхитрю  дядю  Костю.
Пусть сердится".
     Над левобережным Липецком стлалось густое облако белого  пара,  оно  то
закрывало серые громады  доменных  печей,  то  вмиг  рассеивалось,  открывая
всему  городу  фантастические  хитросплетения   трубопроводов,   кабелей   и
лестниц. То там, то тут плескались оранжевые языки пламени, и тогда  осеннее
солнце, затянутое реденькой грядой облаков,  казалось  тусклым  и  холодным.
Небо  раскатистым  громом  черканул  истребитель  и,  превратившись  в   еле
заметную точку, скрылся из виду.  Над  западной  окраиной  металлургического
завода клубились тучи, но меленькие, светлые, не грозя дождем, и бабье  лето
спокойно и уверенно плыло серебряной паутиной, натканной где-то за  городом,
в светлой бескрайней стерне, среди широких русских полей.
     Миленко. Я думаю, что получился нужный для молодежи спектакль.  Мы  вот
говорим: хорошая нынче смена растет. В основной массе, конечно же,  хорошая,
иначе и быть не может. Но  ведь  есть  среди  этих  хороших  и  хулиганы,  и
пьяницы, этого никто не станет отрицать. Есть которые легкомысленно  смотрят
на любовь, брак, семью. Да возьмем и тех хороших ребят!  -  Миленко  рубанул
ладонью воздух и весь как-то  поджался,  собрался.  -  И  кто  знает,  какие
трудности придется ему преодолевать и в  личной,  и  в  общественной  жизни!
Сможет ли он достойно преодолеть  их  и  выйти  победителем?!  -  Константин
Данилович будто продолжал со мной тот снор,  что  был  в  письмах.  -  Очень
нужны такие спектакли молодежи!
      - В этом ви убедили меня значительно раньше. Но получится ли?..
     Миленко. Не-е-е-е. Звон потянет! Лисовская с Горячевой не  отстанут,  а
это полдела! Даже  больше  чем  полдела.  Не-е-е-е,  они  как  выдадут,  как
выдадут!.. Иной раз на репетиции аж вот где хватает. - Он  хищно  растопырил
пальцы и приблизил их к шее. - Слеза выступает...
      - Вот этого бы не нужно.
     Миленко хохочет короткими раскатиками.
     Миленко. Да не от жалости слеза...  Профессиональное  это  у  меня.  От
хорошей игры актера. От точного проникновения в  суть  образа.  Нет,  должно
получиться! Должно!
     До самого вечера бродили мы с дядей Костей (так  я  его  мысленно,  про
себя, называл) по Липецку, надеясь и боясь, ожидая вечера  и  премьеры,  как
приговора. Мы сделали все, что могли, и изменить теперь  что-либо  было  уже
не в наших силах. Через  несколько  часов  откроются  двери  театра,  придет
зритель, вспыхнет рампа, выйдут на сцену артисты, и суд свершится. Мы  будем
только свидетелями. Но приговор вынесут нам.
     А  жизнь  идет  и  посылает  мне   все   новые   и   новые   письма   и
корреспонденции. По приезде в Ворошиловград нахожу письмо из  "Комсомольской
правды".
     "Уважаемый Владислав Андреевич!
     Редакция газеты "Комсомольская правда" хотела бы задать  вам  несколько
вопросов,  касающихся  вашего  творчества.  С  этой  целью   мы   могли   бы
командировать  в  Ворошиловград   своего   корреспондента.   Будьте   добры,
сообщите, в какой день и час вы сможете принять его".
     И вот я беседую с корреспондентом.
     Корреспондент. У нас много говорят и пишут  о  природе  героического  в
литературе,  дискуссии  о  "статусе"  положительного   героя   стали   почти
традиционными... Само собой разумеется, что тема  героического  в  искусстве
вплотную смыкается с  аналогичной  проблемой  в  жизни...  Как  писатель  вы
дебютировали героической темой...
      - Настоящий, полнокровный, так сказать, положительный герой,  конечно,
нужен литературе, скорее он нужен читателю, всем нам. Но это не значит,  что
писатель  должен  обязательно  "натаскивать"  одного  из  персонажей  своего
произведения до  кондиции  стопроцентной  "положительности".  Тут  уж,  будь
добр, иди за правдой жизни, логикой событий, обусловленной тем  кругом  лиц,
который избрал для изучения. Самый положительный герой  -  это  сама  жизнь,
правдивое ее отображение. Будет отсутствовать этот герой  в  произведении  -
не   спасут   никакие   умозрительные   схемы,   выверты,   лжесложности   и
лжефилософствования.
     Корреспондент.  Некоторые  критики  любят  проводить  параллели   между
биографиями писателей...
      - Да, один корреспондент добивался у меня "признания" - думал ли  я  о
Николае Островском, когда лежал на  операционном  столе...  Я  категорически
против того, чтобы проводить какие-то аналогии между писателями  и  сходными
судьбами. Писателей, с моей точки зрения, следует распределять по  "обоймам"
только по суровой мерке их талантов.
     Если  я  чувствую,  что  писатель  не  любит  людей,  что  у  него  нет
глубинного, подлинно народного целомудрия, он для меня  пропадает.  Вся  эта
словесная эквилибристика, за которой стоит  нечто  реальное  и  осязаемое  -
вялость в страстях и  привязанностях,  инфантильность  мышления,  нечеткость
социальных ориентиров, - ничего, кроме дурного, не принесет читателю.
     Корреспондент. Сейчас, как вы сказали, работаете над повестью  о  селе.
Не значит ли, что деревенская тематика ближе вам и вы  намерены  именно  там
искать своих героев?
      - У  каждого  человека  есть   свои   истоки,   своя,   если   хотите,
родословная, и, отправляясь в жизненный путь, он берет оттуда  -  из  родной
почвы - очень многое.  Уже  там  кристаллизуются  изначальные  элементы  его
воли,   его   эмоций,   симпатий   и   антипатий...   Все   это    категории
мировоззренческого характера. Вполне понятно, что в жизни  они  претерпевают
известную корректировку - подчас очень большую.  Мой  новый  герой,  кстати,
как и я сам, родом из степной российской деревни. Но не это  самое  главное.
Характер человека, его взгляды и  чувства  не  складываются  вне  времени  и
общества. В жизнь моего поколения  страшной,  непоправимой  бедой  ворвалась
война. И "эхо войны" так или иначе звучит  и  в  судьбах  тех,  кто  родился
после ее окончания. Пусть опосредованно, но война вошла в их  жизнь,  чем-то
задев, нарушив естественную природу вещей.  Искания  MOjro  героя  не  менее
сложны и драматичны, чем искания Сергея Петрова. Так,  по  крайней  мере,  я
думаю. А что же сказать о том, какая тематика ближе? Не знаю.  Пишу  о  том,
что волнует, и по-другому не могу.
     ...В зрительный зал драмтеатра мы вошли после третьего  звонка.  Справа
от меня сидела Рита с Танюшкой  иа  руках,  слева  подобранные  и  робкие  в
непривычной обстановке мама и папа. Мы опустились в кресла, и в тот  же  миг
откуда-то сверху,  сзади  и  с  боков  ударяли  густые,  тревожные  аккорды,
поплыли по залу, заполиили его я заметались от потолка к полу,  от  сцены  к
стенам, беспокойные и гулкие. В  левом  верхнем  углу  сцены  яркой  звездой
вспыхнула  шахтерская  лампочка,  алым  заревом  загорелся  занавес,   знамя
квлыхну-лось,  и  по  нему  хлестануло  белой  кипенью   букв;   "Ленинскому
комсомолу посвящается!" Потом  знамя  затрепыхалось,  уплыло  вверх,  музыка
стихла, и я увидел  на  сцене  Taню.  Счастливая,  радостна",  она  вытирала
чемодан, собираясь в отпуск, и ждала своего Сережку. Рита сжала мне  колено,
отпустила  и,  успокаиваясь,  похлопала  меня.  Из-за  правой  кулисы  вышел
Сергей, большой, сильный, счастливый, еще не прошедший через все  то,  через
что должен будет пройти.  В  переднем  ряду  партера  кто-то  приподнялся  и
посмотрел на нас. "Сличают, - шепнул Константин Данилович.  -  Не  обращайте
внимания".  На  сцену  вышли  ребята  из  Сергеевой   бригады,   загомонили,
заспорили... Спектакль начался.
     Я верил во все происходящее и не верил,  угадывал  своих  героев  и  не
угадывал, всем существом проваливался в иную жизнь  и  вновь  возвращался  к
действительность, в этот переполненный зал,  но  со  сцены  я  сном  и  явью
накатывались воспоминания, уводили в иной мир, и другое время обжигало  мозг
болью. Порой хотелось крикнуть актерам: "Стойте! Вы не так живете!"  Но  уже
в следующую минуту я соглашался с ними и вновь уходил в ту жизнь, уже  не  в
силах ни  протестовать,  ни  соглашаться.  Жизнь  то  скручивалась  в  тугую
спираль, то резко раскручивалась, бросая то  в  сон,  то  в  явь.  Проревела
сирена "скорой помощи", и с уст Тани Петровой уже сорвалось страшно,  как  в
предсмертном  кряке,  имя  любимого,  замигала  я  чуть  было   не   погасла
шахтерская  лампочка,  захлопали  белые  двери  палат,  и   Сережка   Петров
беспокойно  заметажи  в  наркозном  бреду.  Рита  сжимала   мне   колено   и
побелевшими губами шептала что-то на  ухо  Татьянке.  Дочь  никак  не  могла
понять происходящего на сцене и осторожно допытываласъ у мамы, дескать,  про
папу все это или про другого дядю. Кто-то из зрителей обернулся и шикнул  на
них: "Не мешайте!"
     Петровы остались на сцене одни.  Узкий  луч  света  отчетливо  высветил
бледное, осунувшееся лицо.
     Сергей. Маме всего  писать  не  надо,  У  нее  бодьцое  сердце.  Вот  и
кончилось наше счастье... Ты не приходи ко мне, Таня. Так будет  лучше.  Для
нас обоих. Уйди от меня. Я прошу тебя, уйди!
     Оаа сделала три шага к рампе, остановилась, лицо  ее  искривилось,  как
от невыносимой боли, и  все  тело  само,  будто  против  воли,  рванулось  к
Сергею, лежащему на больничной койке,  и  рыдания,  вырвавшиеся  из  глубины
души, стегнули по замершему аалу.
     Таня. Я не уйду от тебя! Что хочешь делай со мной, не уйду.  Мне  жизнь
без тебя не нужна.
     Я повернул голову и посмотрел влево. Закрывшись обеими руками,  плакала
мама. Отец побелевшими пальцами сжимал подлокотник  кресла  и  не  отрываясь
смотрел на сцену. Я встал и, согнувшись, пошел к выходу.
     В фойе Миденко чиркнул спичкой, подал мне папиросу, сказал:
      - Звон-то выдает... Вот выдает. Не-е-е-е... Все  правильно!  И  ребята
из  бригады  обкатаются.  А  тищина-то  какая  стоит!  Во,  пригвоздили  так
пригвоздили!
     В углу, против нас, уткнувшись  лицом  в  стену,  плакала  девушка.  Ее
голубое мини-платьице подпрыгивало  в  такт  вздрагивающим  плечам,  обнажая
тонкие, худые ноги  и  розовые  пристежки  к  чулкам.  Константин  Данилович
сделал движение, чтобы подойти к ней, я остановил его:
      - Пусть плачет...
     Через минуту девушка успокоилась и,  вытирая  черные  слезы  с  длинных
накрашенных ресниц, пошла в зал.
      - Пусть плачет. Может быть,  ей  надо  поплакать.  Просто  необходимо,
чтобы освободиться и начать чувствовать свое "я". Пусть плачет...
      - Не-е-е-е... все правильно... Тут половина  зала  -  школьники.  Надо
сказать им пару слов.
      - Я не буду... Все, что я  хотел  бы  сказать,  уже  сказали  за  меня
Сергей и Таня. Нет, и не уговаривайте. С меня достаточно.
     Мы вернулись в зал, когда на сдене  умирал  Егорыч.  Лицо  у  Корсакова
было бледным, голос срывался, рука с запиской дрожала. "А я думал, что  хоть
рука мои"." - "Это невозможно,  совершенно  невозможно!"  -  шагнул  к  нему
Кузнецов. "Сейчас он умрет", - подумал я и  весь  сжался,  будто  ожидая,  а
вдруг произойдет чудо и Егорыч останется жив. Но Егорыч умер,  и  Звон  упал
на колени, ткнулся ему в грудь  лицом  и  зашелся  в  безысходном  тоскливом
крике.
      - Пап, мо;кно, я к тебе на колени? - шепнула на  ухо  Татьянка,  и  не
успел я согласиться, как она юркнула с колен Риты ко мне, обвив руками шею.
      - Ты не ходи больше в больницу. Ладно, пап?
      - Хорошо.
     Потом вновь тревожно  и  гулко  плескался  по  притихшему  залу  Первый
концерт Рахманинова, гасла и разгоралась  шахтерская  лампочка,  и  в  конце
спектакля была тревожная, пугающая тишина.
     Мы сидели опустив головы;  недоуменно  замерев,  стояли  на  сцене  все
участники премьеры, а зрительный зал  молчал.  Потом  кто-то  со  сцены  или
из-за кулис неестественно высоким голосом разорвал тишину:
      - Авторов!
     Мы шли на сцену через сплошной рев  зрительного  зала.  Миленко  что-то
говорил на ходу, поворачиваясь то ко мне,  то  к  Рите,  но  расслышать  его
слова было невозможно,  и  мы  только  глупо  улыбались  и  согласно  кивали
головами.  В  ослепительных  лучах  рампы  на  шею  мне  бросилась  Светлана
Ли-совская (Таня), по ее щекам катились смешанные  с  гримом  слезы,  и  она
бестолково и счастливо улыбалась и шептала:
      - Спасибо, спасибо...
     Звон развязывал связанные за спиной руки, но у него не  получалось,  он
кривился в  гримасах,  нервничал  и  пытался  улыбаться.  Наконец  развязал,
шагнул ко мне, протянул руки, потом опять боязливо спрятал  их  за  спину  и
горячим потным лбом уткнулся мне в щеку. Рита, смеясь, плакала  и  растирала
по правой щеке  чей-то  рыжий  грим.  Наши  только  что  накануне  купленные
костюмы были  густо  разрисованы  разноцветным  гримом.  Занавес  закрывали,
актеры поздравляли друг друга, но под  несмолкаемые  аплодисменты  он  снова
открывался,  мы  спешно  поворачивались  лицом  к  зрителям  и   почтительно
кланялись. Потом занавес открыли и уже не  стали  закрывать.  В  зале  опять
повисла гнетущая тишина.
      - Надо говорить, - шепнул мне Миленко и слегка подтолкнул в спину.
     Я сделал два шага вперед и остановился.  Все  слова,  которые  готовил,
ушли. Я стоял и молчал. Вдруг вспомнился плач  девушки  и  торопливые  слова
дочери; руки матери, закрывшие лицо  и  дрожащие;  как  нерв,  пальцы  Риты,
вцепившиеся в колено, и зеленые квадраты  ржи,  лежащие  на  пути  в  родную
деревню, и широкие бескрайние луга в желто-белом пламени
     ромашек - и все то вновь  прошло  передо  мной  и  всколыхнуло  сердце,
родились слова искренней благодарности.
      - Дорогие друзья! Дорогие мои земляки! Как человек  и  как  начинающий
писатель я счастлив оттого, что герои моей повести впервые  обрели  плоть  и
кровь на подмостках этой сцены, на земле, где я родился. Перед  вами  прошла
небольшая страничка из жизни вашего современника.  И  если  каждый  из  вас,
соразмерив свою жизнь с только что виденной, станет еще добрее в  отношениях
друг с другом, еще тверже и мужественнее в преодолении  своих  невзгод,  еще
настойчивее в достижении поставленной цели,  все  мы,  кто  в  поте  лица  и
напряжении трудился над созданием этого спектакля,  будем  считать,  что  не
зря ходим по нашей прекрасной земле и недаром едим свой хлеб...

     "Дорогая семья Титовых!
     Надеюсь, что вы не рассердитесь на меня за такое  обращение.  В  газете
"Остзее цайтунг" было  написано  о  вашей  семье.  Я  нахожусь  под  сильным
впечатлением от прочитанного. Вы,  наверное,  будете  удивлены,  получив  из
такой дали письмо. Наша семья примерно такого же возраста,  как  и  ваша.  У
нас  есть  пятилетняя  дочь  Хайди.  Мой  муж   член   сельскохозяйственного
производственного   кооператива,    тракторист,    а    я    -    продавщица
продовольственных товаров.
     Дорогие наши  друзья!  Вы  удивительные  люди.  Вы  представители  того
общества,  которое  называется   коммунистическим.   Желаем   вам   счастья,
благополучия, новых книг.
     Семья Шмидт. 2555, Шастофф (окр. Росток), ГДР"

     "Мы с  глубочайшим  почтением  преклоняемся  перед  вами,  перед  вашим
мужеством, стойкостью, любовью. Нас глубоко трогает ваша судьба, потому  что
она показывает великое  и  прекрасное  мужество  и  энергию,  а  также  волю
человека.
     Счастье знать, что в мире есть такие люди, как вы.
     Иокомури Сато. Миядзаки. Япония".

     "Уважаемый Владислав Андреевич!
     Спешу доставить вам радость. Со дня премьеры  спектакля  "Всем  смертям
назло..." его просмотрели тысячи  старшеклассников  города  Липецка.  Вокруг
спектакля, его героев в школах была развернута  огромная  работа:  рецензии,
споры, дискуссии, встречи с артистами и т. д.
     Сам я смотрел спектакль три раза (не считая генеральной  репетиции)  и,
как преподаватель русского языка и литературы, считаю, что спектакль  сыграл
исключительно большую роль  в  воспитании  подростков,  старшеклассников,  в
привитии им высоконравственных принципов  коммунистической  морали.  Читаешь
их рецензии, и сердце  наполняется  радостью.  Сколько  эмоций,  глубоких  и
серьезных чувств, желании, порывов вызвали герои вашей книги и спектакля.  Я
обобщил материалы нескольких сотен рецензий ребят и посылаю их вам.  Уверен,
что непосредственные, искренние высказывания юношей и девушек наполнят  ваше
сердце удовлетворением от  большого  дела,  которое  вы  совершили,  написав
повесть и пьесу.
     У меня к вам и Рите есть большая просьба.
     Я хочу в следующем году  продолжить  работу  со  старшеклассниками  над
спектаклем "Всем смертям назло..." не только  школ  города,  но  и  районов.
Поэтому прошу вас, выберите время и напишите  мне  о  своих  впечатлениях  о
присланной  работе:  о  высказываниях  ребят,  о  методике,  организационной
работе со школами, учениками. Желательно было бы, чтобы вы отметили  удачные
высказывания или неправильное  понимание  факта,  проблемы,  разъяснили  их,
указали бы фамилии учеников.  Это  нужно  для  того,  чтобы,  когда  я  буду
зачитывать ваше письмо на конференциях ребят в школах, мы сумели бы  вызвать
еще больший интерес к проблемам, поднятым в спектакле, помогли бы  правильно
их понять. Такое письмо будет вашим заочным выступлением на  конференциях  и
сыграет очень большую роль в дальнейшей работе с учащимися  и  учителями.  Я
понимаю, как вам трудно, как вы заняты,  но  надеюсь,  что  вы  в  интересах
большого дела откликнитесь на мою просьбу.
     Желаю вам большого здоровья и с нетерпением жду ответа.
     Липецк, Плохих П. С".

     И вновь прощай на несколько дней  работа  над  новой  повестью.  Только
было наладилось дело, и вот... Не  оставишь  же  без  ответа  такое  письмо!
Павел Сергеевич Плохих - руководитель секции  эстетического  воспитания  при
Липецком областном отделении Педагогического  общества  РСФСР.  Высказывания
школьников, которых набралась пухлая папка, очень интересны.  Но  зачем  мне
это  сейчас?  Уходить  в  прошлое,  отрываться  от  новой  работы.  И  потом
несколько  дней  ходить  неприкаянным,  не  в  силах  сразу  отключиться  от
прошлого и влезть  в  новую  шкуру,  нового  героя.  А  как  отказать,  если
проделана  такая  работа  и  он  считает,  что  она  важна  и  нужна.  Нужно
отвечать... И я читаю отзывы:
     "Я прочитала поесть перед самым спектаклем. Нужно  ли  говорить,  какое
сильное впечатление у меня осталось от нее. Вспомнился  рассказ  бабушкиного
знакомого о своем военном детстве.  На  его  глазах  убили  мать  с  грудным
ребенком на руках, а потом он потерял и свою  младшую  сестренку.  Много  он
рассказывал о своей трудной жизни. Этот рассказ вречался  мне  в  память  на
всю жизнь. Я впервые слышала правду о трудной жизни.
     И вот сейчас у меня возникли те же чувства, как и тогда.  Собираясь  на
спектакль, мне было очень любопытно, как будет поставлена повесть на  сцене.
Ведь обычно кино или спектакль менее глубоки, чем книга. Но мои опасения  не
оправдались.  Я  узнала  даже  больше,  вернее,  много  дополнилось  в  моем
представлении о героях.
     Оля Петрушева, 8-й "Г", 38-я школа".

     "Идти на спектакль я не хотел. Мне больше нравится кино. Но,  посмотрев
спектакль, я убедился,  что  не  зря  пришел  в  театр,  и  именно  на  этот
спектакль. Что-то во мае перевернулось.
     Дедушев, 8-й "Г", 38-я школа".

     "Настроение после прочтения повести, как и после  просмотра  спектакля,
приподнятое, хочется сделать что-то  хорошее,  поделиться  с  кем-то  своими
мыслями,  и   чуть-чуть   грустное:   приходится   расставаться   с   такими
замечательными ребятами, как Сережа и Таня.
     Шутова Л.. 7-я школа".

     "Я очень волновалась,  когда  шла  в  театр.  Вот  сейчас  передо  мною
предстанут те люди, о которых я читала, которых полюбила всей душой, на  всю
жизнь записала в свои друзья, портреты которых уже сама  себе  нарисовала  в
своем воображении. Неужели раскроется занавес  и  я  воочию  увижу  Сережку,
Таню, Егорыча, Кузнецова?
     Тамара Овчинникова, 9-й "Б", 7-я школа".

     "Я  преклоняюсь  перед   героями   спектакля   -   честными,   смелыми,
мужественными людьми, которые сумели пронести свою веру в жизнь,  в  любовь,
счастье через все трудности и испытания, выпавшие на их долю.
     Оля Круглова, 9-й "Б", 7-я школа".

     "Мне очень хочется, чтобы было больше таких ребят и девчат, как  ребята
из этого спектакля.
     Люба Черникова, 9-й "В", 7-я школа",

     "Прочтя эту повесть, я как бы заново посмотрела на мир и  на  людей.  В
моей душе что-то изменилось. Я думала о Сереже Петрове, о Тане, когда шла  в
школу, когда гуляла, когда приходилось трудно, я  опять  вспоминала  их,  их
любовь, преданность, их мужество. И вот  я  узнала,  что  наш  театр  ставит
спектакль по этой повести. Нельзя передать те чувства,  которые  переполнили
мою душу. Я никак не могла  дождаться  дня  премьеры.  И  вот  я  в  театре.
Волнуюсь почему-то, успокаиваю себя и никак  не  могу  успокоиться,  Наконец
ударила музыка, и плавно поехал занавес...
     Наташа Жулькова, 9-й "Б", 28-я школа",

     "У меня от игры артистов, исполняющих роли  Сергея  и  Тани,  сложилось
такое впечатление, будто они знают друг друга с самого детства,
     Саша Воротников, 8-й "Г", 38-я школа".

     "Алису иногда просто жаль, потому что она не  знает  истинного  счастья
жизни. Окружающим она не приносит ни радости, ни счастья. Я бы убила  ее  за
то, что она приносит Тане боль.
     Севастьянова, 10-й "Б", 15-я школа".

     "На месте  Тани  любая  другая  женщина,  не  задумываясь,  бросила  бы
Сергея. Зачем калечить свою жизнь? Но Таня не такая. Она не горюет вместе  с
мужем, а старается убедить его в том, что он нужен людям.
      Света Дорофеева, 8-й "Б".

     "Мне  очень  понравились  сцены,  в  которых  играла   Таня   (артистка
Горячева). Она с таким чувством играла свою роль,  что  казалось,  будто  бы
сама на самом деле перенесла всю тяжесть, легшую на  плечи  Тани.  Некоторые
эпизоды на меня так подействовали, что слезы лились градом.
     Таня Юрова, 8-й сГ", 28-я школа".

     "В спектакле есть очень интересный момент. Таня задает вопрос Сергею  о
том, бросился бы он на горящий кабель, если бы знал,  что  навсегда  оставит
там свои руки, а он отвечает, что  должен  был  бы  знать,  что  случится  с
людьми, которые были в лаве. Если бы ничего, то не бросился, а если  беда  -
бросился бы. В этом  ответе  понимается,  что  подвиг  Сергея  для  него  не
подвиг, а просто чувство долга перед своими товарищами. Имей каждый  из  нас
такое чувство своего долга - все в мире было бы хорошо.
     Клейнфельд, 9-й "В".

     "Трудно описать волнение в тот момент, когда Сергей  вздумал  покончить
с собой. В это время у  меня  появилась  неприязнь  к  нему.  Почему  он  не
подумал о близких, о Тане? После всего, что пережила Таня, и так жестоко  он
хотел поступить с ней. Это было бы подло с его стороны.
     Валя Лебедева, 9-й "Б", 28-я школа".

     "Мне очень понравился Егорыч.  Это  он  воодушевлял  в  Сергее  веру  в
жизнь, хотя знал, что сам скоро умрет, но он не подавал виду и  старался  не
думать об этом. О, с какой нежностью  и  гордостью  все  смотрели  на  него,
когда он предложил Кузнецову  ампутировать  у  себя  руки  и  пересадить  их
Сергею. Такие люди не вызывают в душе боль, они вызывают гордость,  гордость
за их щедрость, за то, что чужое горе они принимают  близко  к  сердцу,  как
свое собственное.
     Лариса Остроумова, 10-й "Б".

     "Правда,  допущена  небольшая  оплошность  со  снегопадом.  В   третьем
действии Сергей входит домой с улицы в пальто, а снега на пальто  нет,  хотя
за окном падает крупными хлопьями снег.
     Алевтина Попова, 10-й "А", 7-я школа".

     "Я до сих пор не могу  забыть  широко  раскрытые,  полные  ужаса  глаза
Тани, когда она узнала о несчастье.
     Зина Арнаутова, 9-й "Г".

     "Меня поразила музыка.  Еше  когда  перед  началом  спектакля  заиграла
музыка, у меня по спине  поползли  мурашки,  я  вся  насторожилась  и  ждала
чего-то необычного. И так перед каждым действием.
     Но, когда в последней сцене вышли друзья Сергея  и  запели  песню  "Наш
сосед", я насторожилась. По-моему, в то время ее еще не было.
     Нина Гончарова, 10-й "Б".

     "Я не знаю почему, но книга мне больше понравилась.  Наверное,  потому,
что книга была незнакома, а в спектакле я уже все знала.
     Таня Лунина, 8-й "Г".

     "Когда я прочла повесть и посмотрела спектакль, я была просто  поражена
всем тем, о чем рассказывалось. Что бы я ни делала, передо мной стояло  лицо
Сергея и лицо Тани. Мне даже не верилось, что подвиг,  совершенный  Сергеем,
был на самом деле, и в то же время я гордилась тем, что  это  наш  советский
человек, тем более мой земляк.
     Таня Савостина, 9-й "А".

     "После спектакля мы долго бродили по сонному  городу  и  спорили.  Этот
спектакль возвысил нас. Нам всем хочется сделать что-то хорошее,  особенное,
необыкновенное. Теперь мы верим - и в наше время есть герои!
     Света Головина, 8-й "Б".

     "Вот она, современная молодежь! Вот ее два  лучших  представителя!  Вот
они,  воспитанники  комсомола!  И  нечего  брюзжать  некоторым,  что  не  те
времена, не та молодежь!
     Таня Авраменко, 8-й "Б".

     "Световое оформление мне не понравилось. Показывают ночь, а  в  комнате
светло, или Сергей говорит: смотри, Таня, небо, голубое небо! А  там  ничего
нет. Кино лучше.
     Костомарова, 8-й "Г".

     "Спасибо авторам, артистам за спектакль, за мои слезы, за  все  хорошее
спасибо! Я стала сильнее. Хочется заняться чем-нибудь  стоящим,  чтобы  дать
что-нибудь хорошее людям, отплатить им за их бессонные ночи, за  их  боль  и
мужество.
     Оля Петрушева, 8-й "В".

     "Я  горжусь  тем,  что  наша  липецкая   земля   дала   Родине   такого
замечательного сына. Любовь может победить все, даже смерть.
     Корчагина, 10-й "А".

     "Жизнь каждому надо прожить если не геройски, то так, чтобы твоя  жизнь
явилась другому примером. Подвиг в наше время может совершить  каждый,  если
он любит свой народ и свою Родину,
     Анатолий Шашкин, 8-й "В".

     "Действительно ли человек может так бороться за жизнь, как Сергей?  Или
может случиться несчастье и не хватит сил для борьбы? Нет!  Каждый  человек,
у которого есть определенная цель в жизни, стремление, любовь  к  жизни,  на
месте Сергея поступил бы так же. А тот, который лишь  существует  для  того,
чтобы поесть и поспать, не поступил бы так. Или жил бы  на  чужой  шее,  или
опустился бы до попрошайничества.
     Тамара Костина, 8-й "Г".

     "Велика наша Родина. Красивы ее горы, реки, поля и  бескрайние  степные
просторы.  Много  богатств  лежит  на  земле  и  под  землей.   Но   главное
богатство - люди. Простые труженики, которые своими руками создают  жизнь  и
счастье. Миллионы людей работают на полях, фабриках, заводах  и  шахтах.  И,
сами того не замечая, они совершают трудовой подвиг. Подвиг во имя  светлого
будущего  всего  человечества.  Но  жизнь  не  простая  вещь,  много  крутых
поворотов может встретиться на пути у каждого.  И  любой  удар  судьбы  надо
перенести мужественно и с достоинством. Это я очень хорошо  поняла.  Спасибо
всем создателям спектакля "Всем смертям назло..."
     Тамара Богданова, 10-й кл.".

     Журналисты - интересный и любопытный  народ.  Среди  них  у  меня  есть
настоящие  друзья.   Беседовать   с   ними   одно   удовольствие.   Нелегкие
репортерские дороги заводят их в самые  разнообразные  края,  сталкивают  со
множеством интересных людей. Все это накладывает определенный  отпечаток  на
характер, манеру поведения, на личность в целом. Но я не завидую  тому,  кто
по неосторожности или по неопытности рискнет встретиться с  ними,  когда  их
соберется вместе около ста человек, причем из  различных  городов  и  разных
стран, и согласится ответить на интересующие их вопросы.
     ...В громадной комнате, так называемом  предбаннике  кабинета  главного
редактора областной газеты, было жарко  и  накурено.  За  столиками  журчали
неторопливые  голоса,  У  журналистов  полчаса  назад  закончилось  какое-то
совещанне, и они отдыхали.
     Встречу открыл представитель городских властей, поприветствовал  гостей
из братских социалистических етран и без лишних слов предложил задавать  мне
вопросы. Из-за крайнего столика тут  же  поднялся  молодой,  высокого  роста
человек, с энергичным, гладко выбритым лицом и, жестикулируя зажатым в  руке
блокнотом, отрекомендовался:
     Виктор Гуров (Ленинград).  Как  мне  известно,  почти  вся  центральная
пресса писала о вас. Нет, так сказать, газеты, которая бы так или  иначе  не
откликнулась. В  этом  смысле  ваша  известность  довольно  широка.  Как  вы
относитесь к ней? (Он довольно улыбнулся и сел. За столиками шевельнулись).
      - Мне некогда к этому  как-нибудь  относиться.  Не  отрицаю,  приятно,
когда тебя хвалят. Гораздо приятней, чем когда ругают. Правда, от  некоторых
неумеренных похвал становится стыдно. Я не  скромничаю.  Всему  должна  быть
разумная мера. Когда она не соблюдается,  фальшь  прет  наружу,  люди  видят
это, и тогда стыдно смотреть им в глаза. Радостно и приятно на  душе,  когда
твой труд замечен, о тебе говорят, спорят, тебя знают, но ведь  тебе,  кроме
всего прочего, надо работать лучше и упорнее, чем до сих  пор,  иначе  можно
сдать позиции, за которые хвалят, и скатиться вниз. А у широкой  известности
и популярности, на мой взгляд, есть еще и обратная сторона, как у медали,  -
постоянные помехи в  работе.  Есть  помехи  неизбежные,  что  ли,  в  пользу
другим, но есть и глупые, от никчемности, что ли,  или  от  дурной  привычки
покричать по любому поводу, помитииговать где надо и не надо. Жизнь  соткана
из противоречий. Было бы идеально,  если  бы  тебя  хвалили,  но  не  мешали
работать.
     Ахмет Файзулаев (Казань). Как сильно была изменена повесть  в  процессе
ее редактирования в журнале "Юность"?
      - Редколлегия журнала "Юность" очень бережно относится к автору и  его
рукописи. Было несколько случаев, когда раздавался звонок из Москвы  и  меня
спрашивали    по    поводу    изменения     или     простой     перестановки
одиого-единственного слова.  Рукопись  попала  на  стол  главного  редактора
Бориса Николаевича Полевого. Не знаю, точно ли воспроизведу  его  слова,  но
он будто бы сказал, что не надо ничего в ней править, оставим так,  как  она
написана,  пусть  с  некоторыми  художественными  огрехами,  но  это   будет
подлинный человеческий документ.  Так  и  поступили.  Мой  рабочий  редактор
Борис Балтер посоветовал мне убрать некоторые предложения, это было  сделано
достаточно аргументированно, и я согласился. Повесть немного  сокращена.  Но
это уж от специфики журнальных публикаций.
     Михаил Озерной (Харьков). Не  думаете  ли  вы  в  последующих  изданиях
исправить и дополнить повесть?
      - Уже  сейчас  я  вижу   некоторые   композиционные,   стилистические,
языковые недоработки. Повесть еще не вышла отдельным изданием у нас в  СССР.
Отдельной книжкой она вышла в  Венгрии.  Изменять  в  ней  ничего  не  буду.
Восстановлю сокращения, сделанные в журнале, и вставлю  уже  дописанные  две
главы.
     Б. Надмид (Улан-Батор). У нас в Монголии ваша повесть  была  переведена
газетой "Хеделмер". Газета  воспроизвела  титульный  лист  повести  с  вашим
автографом монгольскому  журналисту.  Не  могли  бы  вы  рассказать  историю
автографа?
      - С  удовольствием.  Весной  этого  года  московская   газета   "Труд"
проводила семинар своих корреспондентов. На  этот  семинар  были  приглашены
наши монгольские друзья. Меня попросили  выступить  перед  участниками,  вот
как вы сейчас. Коллегам отказывать неудобно, я  согласился.  Тем  более  что
"Труд" накануне опубликовал статью обо  мне,  которую  написал  мой  земляк,
сотрудник газеты  "Ворошиловградская  правда:",  присутствующий  здесь  Петр
Левитин. Разговор состоялся долгий, на мой  взгляд,  интересный,  журналисты
любят задавать  вопросы,  а  в  конце  встречи  меня  пригласили  в  кабинет
главного редактора и познакомили там с  монгольским  журналистом  Юмсурэном.
Мы как-то сразу понравились друг другу,  разговорились,  а  на  другой  день
встретились у меня в номере в гостинице "Минск". Он увлеченно рассказывал  о
своей прекрасной Монголии, я - о любимом Донбассе, а  на  прощание  подписал
ему журнал "Юность" со свсей  повестью.  Мой  друг  Юмсурэн  перевел  ее  на
монгольский язык, опубликовал в  газете  "Хеделмер",  сделав  тем  самым  ее
достоянием монгольского читателя. Потом эта же газета  организовала  заочную
читательскую конференцию, которая, судя по  многочисленным  письмам,  прошла
успешно. Если будете в Улан-Баторе  и  встретите  Юмсурэна,  передайте  ему,
пожалуйста, мой привет, благодарность и искренние пожелания счастья.
     Надмид. Редактор газеты  "Унен",  которая  тоже  много  писала  о  вас,
просил передать вот этот значок, выпущенный по случаю  сорокалетнего  юбилея
газеты. Позвольте вручить его вам.
      - Спасибо.
     Целина Косьциньская (Польша). Я читала  ваше  произведение  по-польски.
Скажите, если бы подобное случилось с вашей женой, как бы вы поступили?
      - Так, как подсказало бы сердце. В таких случаях нельзя врать,  нельзя
снисходить до жалости. Только истинная любовь  может  вынести  все.  Никаким
другим чувством ее нельзя и невозможно подменить.
     Лия Слепченко (Винница). Кто из современных писателей вам нравится?
      - В этой области у меня получилась любовь с  первого  взгляда,  раз  и
навсегда - Михаил Александрович Шолохов.
      - Вы знакомы с ним?
      - Лично? Нет.
     Владимир Ляликов (Львов). Как могло случиться, что  вагонетка  сошла  с
рельсов, повредила кабель и ни одна из  электрических  защит  не  сработала?
Что это? Халатность электрослужбы? Недосмотр или?..
      - Что "или"?..
      - Ну, несчастный случай...
      - А если падает самолет с тремя дублированными  системами  управления?
Если у него не выпустилось шасси,  тоже  с  тройной  системой  подстраховки?
Если у автомобиля  на  полном  ходу  отскакивает  колесо?  Это  что  касаемо
техники. Ну  а  если  перейти  к  человеку,  то  эти  "почему"  возрастут  в
квадрате. Почему, например, меня не убило током в шесть  тысяч  вольт?  Ведь
есть же случаи, когда люди умирают от  аппендицита.  Почему?  Любая  отрасль
человеческой деятельности, любое производство  редко  сейчас  обходится  без
сложнейшей   техники,   без   целого   комплекса   тесного   и   постоянного
взаимодействия человека и машины или  целого  ряда  сетей  и  механизмов.  И
повреждение  механизмов,  выход  из  строя  отдельных  узлов  и  деталей,  к
сожалению,   процесс   неизбежный.   Там,    где    нарушение    нормального
функционирования техники несет за собой опасность  для  человеческой  жизни,
делаются двойные, тройные системы дублирования.  Но  не  все  представляется
возможным сдублировать, не все опасные ситуации  предусмотреть  и  исключить
их.  И  сама  человеческая  жизнь  -  это  в  известной   мере   постоянный,
каждодневный риск. По конкретному же вопросу лично я как  специалист  думаю,
что от громаднейшего токового удара в автоматической  защите  какая-то  цепь
вышла из строя. И в самый неподходящий момент.
     Константин Лебедь (Киев). Какова ваша почта?
      - В среднем сто двадцать писем в  день.  Мне  уже  трудно  представить
свою жизнь без писем.  Хотя,  сами  понимаете,  перечитать  их  все  -  дело
довольно сложное. Ответить на все - просто  невозможно,  а  не  ответить  на
некоторые тоже нельзя. Письма очень разные и по тону, и по содержанию, и  по
стилю, и по убеждениям, как разные лица людей, их судьбы и  биографии.  Есть
письма,  написанные  мелким,  убористым  почерком  на  тетради  в  пятьдесят
листов, где изложена целая судьба, есть короткие, в три слоза,  как  крик  о
помощи.  Если  взять  письма  и  опубликовать  все  подряд,  в  порядке   их
поступления или написания, то, уверяю вас, получилась  бы  оиень  интересная
книга  из  десятков   тысяч   человеческих   судеб,   людских   радостей   и
разочарований, взлетов и падений, получилось бы в какой-то  степени  лицо  и
характер  нашего  времени.  Ведь  письма  читателей  к  писателю  никто   не
принуждает  писать,  они  выливаются  сами,  как   потребность   поделиться,
исповедаться и т. п. И дело тут, конечно, не в моей  персоне.  Такие  письма
могут быть адресованы вам, вам - каждому, кто внушит  доверие  или  пробудит
потребность поделиться.
     (Седой коренастый человек за  третьим  столиком  справа  набил  табаком
трубку и чиркнул зажигалкой).
     Габор Фехер (Венгрия). В своем р о "ладе вы писали о  плохом  советском
протезировании. Как улучшилось дело сейчас?
     (Рыжий за передним столиком гмыкнул и с  усмешкой  посмотрел  на  меня;
мол, поглядим, как ты выкрутишься. Несколько  голов  повернулись  в  сторону
венгерского коррес-жондшта. Седой вытянул изо рта трубку.)
      - Речь шла не о плохом протезиршалии вообще. Имелась в виду  сложность
вопроса в  техническом,,  биологическом,  эстетическом  и  во  многих-многих
других   аспектах.   В   Московском    научно-исследовательском    институте
протезирования  и  проте-вастроелия  делают  неплохие   протезы   кисти   на
биоэлектронном управлении, Я видел эти протезы, будучи в институте.  Кстати,
за время двухмесячного пребывания там мне удалось  позиакомитмя  со  многими
инвалидами из различных стран кирз. Они очень хорошо отзываются о  советских
протезах и аппаратах. У меня остались  самые  теплые  воспоминания  о  наших
ежедневных встречах, беседах с вашим аемляком Ласло.  Изумительной  доброты,
терпения, выдержки парень, У Ласло "е было обеих ног выше коден. В  институт
он явился на колясочке,  видели,  наверное,  такая  низ.едькая  площадка  на
четырех колесиках... Ушел Ласло да протезах, в полный  рост,  как  на  своих
ногах, с палочкой в руке. Конешо, немало трудов арщдлось  приложить,  немало
боли перетерпеть, но такова  наша  жизнь,  без  боя  ничего  не  дается,  не
получается  тарелочки  с  голубой   каемочкой.   Так   вот,   протезирование
инвалидов - сложная проблема, и она превращается в  неразрешимую  при  очень
высоких ампутациях конечностей, когда,  как  говорится,  протез  не  за  что
зацепить. К последней категории отношусь и  я.  Ваш  брат  журналист  иногда
оказывает  очень  плохую  услугу  и  протезистам  и  инвалидам,  когда,   не
проникнув в суть дела, публикует сенсационные статьи,  вроде  "Живая  рука",
"Вернулась радость труда" и т. д. Подобных статей у меня  собралось  великое
множество. Наш народ - великодушный народ, и каждый  старается  хоть  чем-то
помочь человеку, попавшему в беду. Вот и шлют мне  со  всех  концов  вырезки
статей о протезах рук. Почти все эти статьи  и  сообщения  отличаются  одним
качеством -  выдачей  желаемого  за  действительностъ.  Кроме  неприятностей
протезистам, кроме горя инвалидам, такие статьи ничего не дают.  Да,  ученые
действительно  создали  протез  кисти  руки,  управляемый  биотоками  мозга.
Кисти, заметьте, а не плеча, предплечья, руки. А это очень разные  проблемы.
Но такому журналисту до этого нет дела! Рука, и баста! А коль рука,  значит,
радость, счастье и т. д. известными штампами. И вот  инвалид  прочтет  такую
статью о живой руке, которая, как утверждается, даже намного лучше живой,  и
как утопающий за соломинку... Добывает деньги, изыскивает возможность,  едет
в Москву, Иркутск, на край света,  добивается  приема  к  специалистам,  его
принимают - и как обухом по голове:  вам  это  не  подходит,  у  вас  не  та
ампутация.
     Протезисты работают йе в лучших условиях. Космических кораблей  они  не
создают,  не  их  профиль.  Им  часто   не   хватает   средств,   помещений,
лабораторий. Об этом много писалось, но боз и ныне там.
     Геннадий Корниенко (Донецк). Какое влияние оказал на вашу судьбу  роман
Николая  Островского  "Как  закалялась  сталь"?  Конкретно,  где,  8   какой
критический момент вы вспомнили о Павке Корчагине?
     (За средним столитюм переглянулись. Рыжий отодвинул от себя блокнот.)
      - Должен разочаровать вас. Никогда, ни в какой ситуации, ни при  одной
операции я не вспомнил Павку Корчагина и его биографию.  В  операционных  не
до того было. В других критических ситуациях тоже.
     (Рыжий убрал руку и внимательно посмотрел на меня; "Это чего  же  несет
парень? Как это не вспомнил?" Над трубкой поплыло густое облако дыма.)
     Все   это,   очевидно,   сложней   и    глубже.    Очень    трудно    в
чело-веческой..психике,  даже  в  своей,  все  разложить   по   нумерованным
полочкам. Вот там-то вспомнил Корчагина - стал мужественнее и  победил,  вот
тут Матросова - и выстоял, вот здесь декабристов  -  и  стал  смелее,  потом
молодогвардейцев - решительней, потом революционеров - и стал  убежденней  и
настойчивее. Ни одно из этих качеств, даже малая толика его, не  приходит  в
один миг, по принципу - вспомнил, пришло. Все это впитывается в  нашу  плоть
и  кровь  с  годами.  И  если  по-настоящему  впиталось,  то  не  лежит   на
поверхности, а сидит где-то глубже и проявляется тоже не  демонстративно,  а
исподволь, но решительно и сильно.  Ведь  фраза  "безвыходных  положений  не
бывает" не пришла сама собой, не явилась от  умозрительных  упражнений.  Она
выведена  опытом,  и  если  ты  веришь  в  нее,  то  видишь  за  ней   жизнь
многочисленных людей, в тебе сидят  наиболее  яркие  примеры,  и  не  просто
сидят,   а   стали   твоим   убеждением,   твоим   кредо,    что    ли.    Я
расфилософствовался, и может показаться, что поучаю.  Простите,  ради  бога!
Меня спросили, и я отвечаю то, что думаю.
     (Подозрительное лицо весело заулыбалось, и руки  демонстративно  высоко
поднялись над столиком и трижды похлопали медленно и бесшумно.)
     Подорожный (Харьков). Расскажите о своих зарубежных поездках.
      - За границей я не был.
     Александр Ушаков (Запорожье).  Поддерживаете  ли  вы  связь  с  прежним
местом работы и товарищами по работе?
      - Я  работал  в  Донецкой  области,  сейчас  живу  в   Ворошиловграде.
Расстояние небольшое, но для общения  составляет  определенную  сложность...
Первый год обменивались письмами. Я был в курсе всех  событий,  происходящих
на шахте. Постепенно круг интересов сужался,  друзья  переходили  на  другие
места работы, уходили в армию, женились, письма редели,  адреса  забывались,
и в настоящее время связь оборвалась.
      - А у вас нет желания  вот  теперь,  когда  вы  уже,  если  можно  так
сказать, в новом качестве, съездить на шахту?
      - Нет.
     Иван Безуглый (Симферополь). Над чем вы сейчас работаете?
      - Планов очень много, и для их  реализации  нужно  время  и  спокойная
рабочая обстановка. Время, как шагреневая кожа, его для работы остается  все
меньше и меньше. И если говорить честно, то  больше  всего  сейчас  хочется,
чтобы обо мне забыли, не беспокоили, не  отрывали  от  письменного  стола  и
дали  вволю  поработать.  Но  увы!  От  писем,  например,  не   скроешься...
Совершенно не умею рассказывать о том, над чем работаю, тем  более  что  сам
еще не знаю, во что все выльется. То ли в роман, то ли в повесть,  а  может,
в рассказ. Персонаж-то сегодня пошел какой?.. Строптивый. Ему  говоришь  то,
а он свое  гнет,  ему  это,  а  он:  не  хочу!  Бьешься,  чтобы  чистенький,
хорошенький, симпатичный вышел, а он назло -  бах!  И  по-своему!  И  левака
дает,  и  другие  фортели  выбрасывает.  Представишь  эдак  его   на   своем
внутреннем экране и спрашиваешь: ну зачем тебе это? А он: хочу так! Ты  меня
перевоспитай. Сейчас это модно! Поди сладь с ним, с современным героем!
     Стараюсь написать повесть о  селе,  о  трудных  послевоенных  годах,  о
сложных судьбах, о верности, о любви, об эстафете людских поколений. Да,  об
эстафете. Ведь когда сыну становится трудно, он  приходит  к  отцу.  Неважно
как, лично ли или  представит  его  в  памяти.  Приходит  потому,  что  отец
сильнее, опытнее, у него  большая  жизнь  за  спиной,  он  преодолел  больше
невзгод. Человек идет к своей изначальностн, к земле своей,  где  рос,  и  у
нее берет те силы, которых недостает ему.  Исподволь  является  сила.  Здесь
жили мои деды и прадеды, эту землю они лелеяли и защищали,  поливали  кровью
и потом и нам завещали стоять на ней гордыми и сильными. Без Родины  человек
ничто, без нее он слаб. Человек может недопонимать историю своих  дедов,  но
знать ее он обязан. Сын всегда обязан знать все о своем отце,  только  тогда
не прервется эстафета человеческого добра и  мужества.  В  этом  смысле  мое
поколение - счастливое поколение. Жизнь наших дедов и отцов -  яркий  пример
беззаветного служения земле, народу, Родине. Мы даже в  минуты  отчаяния  не
имеем  права  на  слабость  и  малодушие,  если  мы  хотим  быть  достойными
продолжателями их дел. Вот  об  этом  мне  хочется  сказать  в  своей  новой
работе. Судить о том, что из этого выйдет, еще рановато, да и не мне.
     (Человек с неприятным лицом еле заметно  улыбнулся  и  опустил  голову.
Трубка не дымилась и лежала на  столе  рядом  с  шариковой  ручкой.  У  меня
взмокла рубашка и липла к спине, лоб  и  шея  были  мокрыми,  а  журналисты,
кажется, только входили во вкус.)
     Сергей Греков (Ростов-на-Дону). Занимались ли  вы  литературным  трудом
до написания повести?
      - Как и большинство юношей в  свои  шестнадцать  -  восемнадцать  лет,
писал стихи. Правда, мой Пегас дальние школьной стенгазеты  меня  не  умчал.
Первая публикация сестоялась. Это было где-то году  в  пятьдесят  втором,  в
дебринской районной  тззете,  которая  тогда  называлась  "Ленинский  путь".
Статья  состояла  из  пяти  строчек  и  сообщала  об   интересно   прешедших
спортввных соревнованиях. Не зняю.чтрвчел ли ее кто, но  я  ходил  по  школе
Львом  Толстим.  В  армии  опубликокауга  несколько   коротких   заметок   в
окружной -газете "Советский воин". Серьезно начал писать  после  несчастного
случая.
     Аркадий Ищук (г. Жданов). Какая у вас литературная подготовка?
      - Ректор Литературного института имени Горького в  Москве  Серегин  по
моей  убедительной  просьбе  выслал  мне  программы   "института   по   всем
отделениям: прозы, поэзии, критики, драматургии.  Все  они  были  более  чем
добросовестно проштудированы, в течение шестидесятого  -  шестьдесят  пятего
годов. Я  привлек  все  первоисточники,  написал  все  контрольные,  правда,
проверять их было некому. И  вообще  в  те  годы  у  меня  завязалась  очень
интересная перепиека с  замечательным  человеком,  исключительным  педагогом
Иваном Николаевичем Серегиным -  ректором  Литературното  института,  и  его
письма оказали на меня большее влияние. Если бы  я  знал,  что  этот  вопрос
возникнет, я бы обязательно захьатил с собвй хотя -бы одно его письмо.
     Вам, читатель, я предлагаю эти письма.

     "Москва, Тверской бульвар, 25. Литеращрмый институт имени  Горького.  1
сентября 1962 года.
     Уважаемый товарищ Титов!
     С большим интересом прочитал ваше письмо, хотя и с гбояыиим  опозданием
из-за моей занятости в августе  месяце  приемными  экзаменами  и  конкурсом.
Желающих постулить в  институт  тысячи,  а  вакантных  мест  лишь  несколько
десятков, и у каждого поступающего своя судьба, отмахнуться нельзя.  Просьбу
вашу о высылке вам программ мы удовлетворим, но  хочется  ваc  предупредить,
что вы набрали себе трудньй  и  сложный  путь  жизни,  который  может  л  не
привести нас к  желаемому  результату.  Вас,  вероятно,  вдохновляет  подвиг
Николая Островского. Но знайте, что, несмотря на огромный  талант,  которого
он в себе и сам не подозревал,  Островский  испытал  много  горечи  в  своей
судьбе,  даже   после   опубликования   романа   "Как   закалялась   сталь".
Литературная работа достоянного заработка  не  дает,  а  читатели  не  щадят
литератора, не хотят знать, как, в каких условиях работает артор,  и  всегда
замечают почему-то больше недостатки,  чем  достоинства  работы.  Даже  если
недостатки  совсем  незначительны.  Критики  и  самые  придирчивые  читатели
способны отбить желание писать. При этом  приговаривают,  что  критику  надо
любить. Но писатель нуждается не только в критике,  но  и  в  поощрении.  Вы
напечатали несколько рецензий.. Вас еще не заметили, но уверен,  у  вас  уже
есть свои недоброжелатели. А что будет, когда вас заметят и у  вас  появятся
завистники? Вот на все это надо много душевных сил.  Хватит  ли  у  вас  их?
Кроме  того,  я  не  знаю,  хватит  ли;   у   вас-   таланта,   литературных
способностей. Может и так  случиться,  что-  объективных,  да-нных,  которых
только, трудом и волей не заменишь, у  вас  нет.  Герой  Чехова  в  рассказе
"Добрые люди" систематически печатал статьи-рецензии, но был  бесталанен  и,
хотя считал себя  писателем,  вынужден  был  зарабатывать  себе  на  хлеб  в
управлении  железной  дороги.  Если  таланта   нет,   не   поможет   никакая
литературная, учеба.  Институт,  как  правило,  работает  только  с  людьми,
которые прошли  творческий  конкурс,  в  талантливости  которых  можно  быть
уверенным (и то не всегда  эта.  уверенность  реализуется),  так  как  иначе
можно  развратить,  вдохнуть  ложные  надежды,  и   вызвать   необоснованное
самомнение. Стоит некоторым товарищам, прислать письмо на бланке  института,
как они сразу начинают воображать себя писателями, потрясают  этой  бумажкой
и требуют каких-то привилегий для себя. Это  отвратительно.  И  говорите  об
этом вам, может быть, жестоко. Но я считал своим долгом все  это  прямо  вам
сказать, чтобы вы узнали о некоторых подводных камнях, которые  подстерегают
вашу ладью на том пути, который вы хотите себе избрать.
     О посылке вам необходимых учебных материалов я уже распорядился. К  вам
будет прикреплен критик В. К. Панкео; который будет  давать  вам  творческие
советы. Но вы должны нам. прислать свои опубликованные  и.  неопубликованные
работы, чтобы, мы могли  определить  ваши  творческие  способности.  И  если
найдем, что вы взялись не за свое дело, так уж извините нас, прямо  об  этом
вам сообщим и работать с вами не будедем. Если в ваших  работах  творческая"
способность будет обнаружена, то всяческая помощь вам будет оказана.. Вот  и
все. Мне лично помочь вам хочется, но суровые  слова  правды  я  не  мог  не
высказать вам.
     С уважением ректор Литературного института И. Серегин"

     Я затрудняюсь сказать о том, как бы сложилась  теперь  моя  судьба,  не
будь этого письма. Я обращался к этим строкам  постоянно.  Они  поддерживали
меня в трудные месяцы мытарств по издатеяьбтвам, я обращаюсь к ним сейчас  и
каждый раз дивлюсь прозорливости этого  человека.  Как  вы  правы  во  всем,
дорогой Иван Николаевич!
     И еще письмо; датированное 25 декабре 1962 года:

     "Дорогой товарищ Титов!
     Очень рад ответить вам, что нам здесь показалось, что у вас есть  искра
таланта, и мы готовы вас всячески поддержать.  Очень  приятно  было  узнать,
что статья в журнале "В мире книг"  написана  вами.  Не  зная  студенческого
коллектива и- тем более  коллектива  такого,  специфического  вузаг  который
пыталась показать молодая писательница, вы правильно почувствовали какую-то
     фальшь в ситуациях повести. И это чутье - великое  дело.  При"  сылайте
нам ваши новые работы, будем их разбирать. Сейчас  окончательно  еще  трудно
решить, насколько велики ваши способ-кости. Напишите  еще  несколько  работ.
Но я предсказываю  вам,  что  из  вашей  работы  выйдет  толк.  Посылаю  вам
рецензию критика В. Панкова и возвращаю вашу рукопись.
     С искренним уважением ректор И. Серегин".

     С этой веры далекого от меня, незнакомого  мне  человека  началась  моя
учеба в институте на дому и серьезная дума о писательском труде.
     Но вернемся к пресс-конференции осенью 1967 года.
     Николай Чернявский (Ужгород). Какими видами спорта увлекались?
      - Второй разряд по футболу.  Вратарь  сборной  команды  района,  потом
техникума, потом авиационного полка.  Первый  разряд  по  боксу,  третий  по
гимнастике, очень любил волейбол. Сейчас только шахматы.
     Виталий Курганский (Львов). Почему повесть вы посвятил" своей жене?
     Григорий Круглов (Днепропетровск). Вы  говорили,  что  пишете  о  себе.
Есть ли в ваших планах произведения о шахтерах?
      - Обязательно. Просто мне надо чуть отойти, освоиться,  посмотреть  со
стороны, глубже осмыслить этот труд -  сложный,  нужный,  героический  труд.
Когда  это  случится,  не  знаю.  Но,  наверное,  тогда,  когда  уже   будет
невозможно  держать  в  себе  тот  материал  и   те   наблюдения,   которыми
располагаю. У меня  еще  все  впереди.  Пока  я  самый  молодой  член  Союза
писателей СССР в нашей области.
     Председательствующий. Здесь поступило несколько вопросов, так  сказать,
в письменном виде... Подписи неразборчивы... Будем отвечать?
     (Это он спрашивал почему-то у журналистов.)
      - Анонимкам хода не давать! - громко выкрикнул кто-то.
     (В зале рассмеялись. Председательствующий передал записки мне.)
      - "Тов. Титов! В кругах, близких к литературным, ходят разгозоры,  что
вы подставное лицо, повесть писали не вы".
     Распускать  сплетни  никому  не  возбраняется.  Это  дело  совести.  За
границей поступают еще конкретнее. Один господин объявил,  что  меня  вообще
не существует. Нет, и  все  тут!  Так  что  наш  местный  провокатор,  мягко
говоря, не оригинален.
     Ну  а  если  он  человек,  близкий  к  литературным  кругам,  то  я  бы
посоветовал ему найти такого простачка и добряка,  который  написал  бы  ему
что-либо подобное и подарил. Я бы era поздравил. Кстати,  во  втором  номере
журнала "Юность" еегь мой рассказ. Интересно бы  узнать,  кто  его  за  меня
настрочил?
     (В  зале  переглядывались,  искали  анонимщика,  начинали   злиться   и
негодовать.)
      - Говорят, и в "Литературку" кто-то за вас тиснул  рассказ!  -  весело
крикнул кто-то из задних рядов, и в зале рассмеялись.
      - "Сапун-гора" называется. Одна у меня незадача.  Во?  задумал  вторую
повесть написать, а кому поручить это дело, пока не решил.  Теперь,  правда,
легче. Я член Союза писателей,  друзей  много,  авось  кто-нибудь  найдется.
Конечно,  я  дальнейшем  будет  трудней,  потому  что  планов  у  меня  хогь
отбавляй, на достигнутом останавливаться не  думаю,  вошел  в  аппетит,  как
говорят,  там,  глядишь,  и  роман  кто-нибудь  за  меня  под  моим   именем
отгрохает!
     (В зале смеялись. Но не все.)
     В другой записке  спрашивали,  правда  ли  то,  что  я  предлагал  свою
рукопись  зарубежным  издательствам,  но  наша  разведка  помешала  этому  и
самолично передала журналу "Юность". В третьей  интересовались  о  том,  что
будто бы я развожусь с женой и  женюсь  на  известной  московской  поэтессе.
Было смешно и горько. Неужели и вправду нашлись люди,  которые  позавидовали
моей судьбе и теперешнему успеху?
      - Скажите, что вы  в  жизни  больше  всего  любите?  -  это  поднялась
маленькая белокурая девушка, с робкой реденькой челкой  на  лбу  и  наивными
детскими глазами.
      - Знаете... вот когда встанешь  рано  утром,  подойдешь  к  раскрытому
окну... город в дымке и  розовое  небо  на  востоке.  Через  минуту  встанет
солнце, заискрится в листьях роса... Или в поле...  Вы  когда-нибудь  ходили
босиком по теплым, мягким зеленям? И знаете,  когда  подумаешь  о  том,  что
вполне могла бы уже в пояс зарасти могила бурьяном, тоже.

     "Дорогой товарищ Титов!
     Я простая женщина в возможно, что не очень точно выражаю  свои  чувства
и мысли, но думаю, что поймете меня. Пишу от всей души, и не  жалость  бабья
толкнула меня на это, а большая гордость за вас, настоящих советских людей.
     Мир узнал еще несколько советских  людей,  таких,  как  Сергей  и  Таня
Петровы, таких, как Егорыч, Кузнецов и др. На  таких  людях  держится  земля
наша. И, имея сыновей и дочерей, наша
     Родина всегда будет великой и могучей. Пусть дивятся  нам  капиталисты,
которые все покупают и продают за деньги. Но нет,  не  вce  можно  купить  и
продать. В своей повести вы очень  правильно  подчеркнули  на  примере  того
парня, что замерз в тайге, то, что мы презираем  трусов,  лентяев,  нытиков,
тунеядцев и прочие элементы, которые не хотят честно трудиться.
     Читая вашу повесть,  я  думала,  почему  хорошие  люди  стыдятся  своей
доброты, своей боли, физической неполноценности,  тогда  как  уродство  души
некоторые не считают даже  нужным  скрывать?  Они  выставляют  напоказ  свою
бычью  физическую   силу,   которой   не   найдут   применения,   хвастаются
заграничными тряпками, сеют иностранными словами,  кривляются  и,  наверное,
не думают о том, что после них останется, простите, испорченный  воздух,  да
и тот очистит хороший, свежий ветерок. Если бы  души  всех  людей  были  так
богаты и прекрасны, как у  героев  вашей  повести!  Как  прекрасна  была  бы
жизнь! Когда узнаешь, что где-то рядом с тобой живут,  борются  такие  люди,
какими мелкими и ничтожными кажутся собственые неурядицы.  Хочется  вот  так
же приносить людям пользу, и до глубины осознаешь, что без этого не стоит  и
жить. С нетерпением жду  ваших  книг.  И  не  бойтесь  возвращаться  в  свой
шахтерский поселок. Пусть вас не  тревожит  невозможность  работы  в  шахте.
Ведь вы напишете о нелегком труде  своих  друзей,  о  победах  человека  над
самим собой. Победа над самим собой - это одна  из  самых  трудных  и  самых
важных побед, она незаметна, за нее не дают орденов и медалей,  но  без  нее
невозможен подвиг. Вот такие люди, как  ваши,  стойкие  и  упорные,  первыми
войдут  в  коммунизм  и  поведут  за  собой  всех,  ибо   ничто   не   может
противостоять их неукротимой  энергии,  их  целеустремленности,  их  силе  и
воле. Я - мать четверых детей и сердечно поздравляю  вас,  ваших  родителей,
вашу жену с вашим первым  и  вторым  рождением!  Вы  действительно  родились
дважды и оба раза, чтоб побеждать и быть победителем. Я  очень  хочу,  чтобы
дети переняли у вас вашу настойчивость, ваше мужество, ваше трудолюбие.
     Будьте счастливы вы, многострадальный  счастливчик!  Новых  побед  вам,
новых успехов, большого счастья!
     Бычкова   Екатерина   Антоновна,   рабочая   племсовхоза   "Комсомолец"
Ставропольского края".

     "Только чтo прочитала вашу повесть. Не знаю, что заставило  меня  взять
ручку  и  написать  вам  письмо.  За  несколько  часав  я   стала   сильней,
мужественнее. Мне 17 лет. Уже год, как я работаю и учусь. Я  ничего  еще  не
успела сделать для людей. Да и не хотелось мне что-либо делать  для  других.
Мне казалось, что все живут только для себя. Что случилось со мной, сама  не
знаю. После вашей повести хочется жить лучше, что-то делать  не  только  для
себя, но и для окружающих и доказать всем "пижонам атомного века", что  и  в
наше время есть Павки Корчагины!
     Я хочу в своих делах хоть чуточку быть похожей на вас.
     Pита Смирнова, Вологодская область".

     "Я твой собрат по труду - шaxтеp. В шахте работаю 9  лет.  Женат,  имею
сына и дочь. В твоей повести встретил такую мысль:
     нужна ли твоя писанина? Я  тебе  откровенно,  скажу:  нужна,  и  очень.
Много еще, к нашему сожалению, происходит  в  жизни  несчастий.  Часто  люди
становятся инвалидами. И у некоторых главным утешением  в  жизни  становится
водка. Им твоя  повесть  нужна  как  воздух.  Конечно,  не  все  ее  примут,
найдутся такие, что скажут) а, писанина... мне жить надоело. Но  ведь  будут
жить, и где-то в мозгу  засядет  мысль;  а  ведь  живет  на  свете  человек,
которому труднее, чем мне, работает, всеми уважаем.
     Но твоя повесть нужна не- только людям,  папавшим  в  беду.  Она  нужна
всем, чтобы ярче ощутить счастье труда, стать добрее и мужественнее.
     Приезжай, дорогой,  к  нам  в  приполярный  город,  город  шахтеров,  я
познакомлю тебя со своими- друзьями, замечательными людьми. Если не  сможешь
приехать, то разреши заехать  к  тебе  в  Ворошиловград,  уж  очень  хочется
познакомиться  с  тобой.  Очень  рад,  что  есть  у  нас,  шахтеров,   такой
замечательная4 парень, как ты, и есть такая женщина, как  Рита,  которая  не
боится делить радость и горе шахтерской судьбы.
     Скажу по секрету, " тоже очень лтаблто свою жену и, опускаясь  в  шахту
на смену, верю, что она  "с  любовью  встретит  мене,  что  б  со  мной-  ни
случилось".
     Выдавай, Сережка, очередную книгу на-гора!
     Алексей Косов, г. Инта, Коми АССР".

     "Друг мой! Юный друг мой!
     Я пережил две мировые войны. Я видел много крови,  горя,  страданий.  Я
хоронил своих друзей, погибших от пули и голода.  Мне  осталось  мало  дней.
жать, на этом прекрасном сеете, на нашей  изумительной  земле.  Конечно  же,
мне бы хотелось, жить долго-долго, до столетия Советской власти,  но  увы...
Я счастлив, что честно прожил свою,  жизнь,  и  никогда  не  искал  в  жизни
легких дорог. С радостным чувством, с  чувством  гордости  узнал  я  о  вас,
вашей  жене,  вашей  жизни.  Именно  такими  видели  мы  людей  в   светлом,
социалистическом обществе в том далеке, когда ходили в сабельные  походы  за
его идеалы  Мужественными,  смелыми,  целе-устремленными,  живущими,  общими
радостями  и  невзгодами,  не  щадящими  собственную   жизнь   ради   жизни,
товарищей. Спасибо вам, вашему поколению, что не обманываете  наших  надежд.
Когда у нашей Родины будут такие сыны, она будет прекрасной и счастливой.
     Персональный-  пенсионер,  член  КПСС  с  1917  года  Долгушев  Г.  А..
Красноярский край".

     "Я горжусь тем, что живу в одном городе с вами. Горжусь тем,  что  есть
женщины, о которых очень хорошо сказал декабрист Беляев: "Слава стране;  вас
произрастившей.  Вы  стали  поистине  образцом,  самоотвержения,   мужества,
твердости при всей  юности,  нежности  и  слабости  вашего  пола.  Да  будут
незабвенны имена ваши".
     Несомненно одно - на таких- людях выстояла наша страна все невзгоды,  и
стоять ей вечно шетожу, что рождает она таких людей не для подвигов, а  для-
больших повседневных дел, Может, мои слова звучат несколько патетически,  но
очень трудно выразить свои чувства обычными понятиями.
     Г. Ворошиловград, Боуфалик Алла".

     "Здравствуйте, дорогой, незнакомый человек!
     Мне, право, очень неудобно отнимать у вас время, но иначе  я  не  могу.
Только, пожалуй, я допустила ошибку,  назвав  вас  незнакомым.  Разве  можно
считать незнакомым человека, о котором знаешь самое главное? По-моему,  нет.
Вы,  наверное,  не  удивитесь,  получив  это  письмо.  Подобных  писем   вы,
наверное, получаете очень иного.  Иначе  и  быть  не  может.  Я  только  что
прочитала вашу повесть и просто не могу не выразить вам свою  благодарность.
Огромное-огромное спасибо! Спасибо от всех моих друзей.  Трудно  представить
то, что творится  сейчас  со  мной.  Мне  и  моим  друзьям  по  17  лет.  Мы
заканчиваем 10-й класс. Может быть, поэтому часто спорим о  том,  что  такое
счастье, в чем смысл  жизни.  Вы,  наверное,  представляете,  какие  вопросы
волнуют человека, когда вот-вот веред ним распахнутся двери  школы  и  нужно
будет впервые самому выбирать  свою  единственную  тропу.  Нетрудно  понять,
какое место в наших сердцах займет ваша книга. Не знаю почему, но  сейчас  я
на многое посмотрела по-новому. Я уверена в том,  что  ваши  Сергей  и  Таня
очень многим вернут веру в счастье, способность мечтать  даже  тогда,  когда
это кажется невозможным, и, главное, веру  в  себя,  в  свои  силы.  Большое
спасибо вам за это. Я, конечно, почти не надеюсь получить ответ (хотя,  если
признаться,  была  бы  очень  счастлива),  ведь  я  не  единственная,   кому
захочется выразить вам свою благодарность. И еще... Я  очень  рада,  что  вы
нашли свое место в жизни. Рада за вас, словно за  очень  хорошего  друга.  С
нетерпением буду  ждать  ваших  новых  произведений.  Хочется  пожелать  вам
синего неба, ясного солнца и новых горизонтов.
     Таня Белышкина, г. Горький".

     После опубликования повести "Всем смертям назло..." ("Юность"  Э  1  за
1967  г.)  на  меня  обрушился  буквально  поток  писем.  Пишут  пионеры   и
комсомольцы, рабочие, инженеры, солдаты и ветераны революции.  Пишут  семьи,
школы, пионерские отряды,  комсомольские  организации,  библиотеки,  экипажи
кораблей. На обратных адресах - вся география нашей необъятной Родины.
     Каждый день почтальон приносит от 70 до 120 писем.  Они  входят  в  мой
дом как добрые хорошие друзья. Письма как  лица,  как  души  людей.  И  люди
делятся со мной своими радостями и невзгодами, дарят улыбку  или  заставляют
сердце сжиматься в болезненный комок.
     По письмам я вижу, как входят в жизнь герои моей  повести.  Я  чувствую
себя счастливым и  как  человек,  и  как  начинающий  писатель  оттого,  что
повесть  принимается  читателями,  помогает  им  преодолеть  какие-то   свои
трудности в жизни, стать немного добрее и чище.
     У моих героев - Сергея Петрова и Тани -  появилась  целая  армия  новых
друзей. Они  приняты  равноправными  рядовыми  в  эту  армию.  Они  снова  в
действующем строю. Они вместе со всеми борются за все доброе и хорошее. И  я
и Рита счастливы этим обстоятельством. Мы только смущены тем, что  при  всем
нашем огромном желании ответить на все письма не можем  сделать  этого,  как
бы мы ни старались. Это просто выше наших возможностей.
     Мне хочется от всего сердца поблагодарить всех моих друзей,  приславших
мне письма, за добрые слова и пожелания. Пожелать им, в свою очередь,  всего
самого доброго в их жизни. Успехов, здоровья, счастья. Большого,  настоящего
счастья борьбы и побед.

     Г. Ворошиловград.

     ...Отшумели теплые дожди,  отгремели  летние  грозы,  отшуршал  золотой
листопад, и по утрам на пожухлых  травах  под  ногами  хрустела  серебристая
изморозь.  Скоро  мороз  скует  верхнюю  корку  земли,  блестящим   зеркалом
придавит рябь луж, припорошит снегом, подует  ветер,  зима  вздохнет  полной
грудью и завоет снежной круговертью. Каким он был, уходящий 1967 год?
     Иногда мне хочется ход своей жизни сравнить с  движением  грузовика  по
длинной, ухабистой дороге. Он то набирал скорость, то  сбавлял  ее,  начинал
буксовать, порой его мотор соосем глох, и казалось, что больше  уже  никакая
сила не приведет его в движение, но  он  оживал  и  начинал  вновь  медленно
ползти вперед,  преодолевая  ухаб  за  ухабом,  ревя  из  последних  сил  на
подъемах.
     В начале этого года грузовик выкатился на относительно  ровную  дорогу,
ему врубили четвертую скорость, и  он  закружил  в  сплетении  улиц,  домов,
городов, не зная отдыха и покоя.
     Работа над новой  повестью  двигалась,  было  написано  более  половины
задуманного, но все же темпы работы глубоко не удовлетворяли. Каждый день  я
ждал, что вот наконец-то поток читательских писем  поутихнет,  пропадет,  то
угнетающее совесть состояние, оттого что теперь уже не только ответить  всем
своим корреспондентам не могу, но и прочесть все письма, не в состоянии.  Но
почтовая сумкa Тимофеевны, наоборот, тяжелела, и  некогда  развеселая  фраза
ее "усе тут" теперь звучала отрывисто и сухо. Жен"  ее  вернулся  из  армии,
отслужив  положенный,  срок,  и,  кажется,  был  очень  решительно  настроен
покончить  сю  своей  холостяцкой  жизнью  и  незамедлительно  жениться.   У
Тимофеевны же  это  вполне  законное  желание  сына  особого  энтузиазма  не
вызывало.
     Да, 1967 год  проносился  а.  каком-то  ураганном  темпе.  Оглядываясь,
назад, к его  началу,  я  вспоминал  сотни  встреч,  выступлений,  диспутов,
конференций. Шахтерские нарядные, пионерские лагеря, цехи заводош и  фабрик,
шкальные классы и студенческие аудитории, полевые аганы и воинские  казармы,
залы,  клубов  и  Дворцов  культуры  Ворошиловграда  и  Донецка,   Киева   и
Ленинграда, Москвы и Ульяновска, Харькова и Липецка,,  и  лица,  бесконечный
ряд приветливых и печальных, задумчивых и веселых лиц людей.
     Что несу я  им?  Может,  никому  не  нужны  эти  встречи?  Тогда  зачем
волнуюсь перед каждым выступлением, трясусь в; поездах, и. самолетах  вместе
с Ритой, а главное, отнимаю время у работающих  людей?  Может,  вовсе  ни  к
чему все это?
     Внимательно всматриваюсь в лица, стараюсь понять, о  чем  думают  люди,
слушая  майя.  Кажда"   аудитория   имеет   свой-характер,   Поэтому,   даже
рассказывай- об- одном и  том  же,,  совершенно  невоаможно  повториться  в.
словах, & чувствах, в интонации,, и. реакция зала, бывает самой разной.  Она
то толкает на.- сокровенный разговор, то одерживает до сухой скупости,  и  в
этом не очень часто удается переломить ее. Да и вряд,  ли  нужно  ломать,  и
везможда. ли это? О том,  хорошо  или  плоха  говорил  с  залом,  чувствуешь
потом, за кулисами, после, выступления, когда, казаловь все ни с того  ни  с
сего начинаешь в душе ругать себя (зачем- вее это? Нет, не могу  я  говорить
с людьми! Это не моя профессии Все! Конец! Больше не выйду на трибуну!)  или
чувствуешь, как по телу  сладко  растекается  удовлетворение  (недаром  шел,
ехал, волновался... им эта. нужно, они понимали, меня.
     А бывают аудитории,  которые  понимают  тебе,  без  слов,  с.  первого-
взгляда, и-,, поняв, принимаю", и т" сразу же сливаешься с  ними,  делаешься
их неотделимой частью, гд& уже твоя  боль  -  их  боль,  их  улыбка  -  твоя
радоеть и  их  увесистые,  нестройные  рукоплескания  -  твое  счасгье.  Эта
рабочие аудитории".
      Ярким летним, днем этого года Тарас  Михайлович  Рыбас,  ответственный
секретарь Ворвшиловградской областной писаЭгельсной организации, мой  добрый
старший  друг   и   неизменный   первый   редактор   моих   немногочисленных
произведений, Ангелина Капитоновна Захарова, артистка областной  филармонии,
лауреат республиканского конкурса  чтецов,  Рита  и  я  прибыли  в  Киев  по
приглашению республиканского бюро по пропаганде  художественной  литературы,
на встречи с трудящимися города героя.
     Над  Бориспольским  аэропортов  висело  прозрачное,  ясное  небо.  Было
душно. Так душно, что чгазалооь,  будто  самолеты,  то  и  дело  совершающие
посадку, возили жар с самого солнца. Густой,  горячий  воздух  струился  над
накаленной бетонкой, знойной рекой тек  из  сопл  рычящих  турбин.  Аэропорт
приливал  и  отливал  людскими  потоками,  спешил,  волновался,  жил   своим
беспокойным привычным ритмом.
     Нас встретил  представитель  бюро  Федор  Иванович  Мopгун,  как  потом
окаавлосъ, добрейшей души человек, с застенчивой улыбкой и  живыми,  темными
глазами. Он заметил нас издалека  (с  Тарасом  Михайловичем  Федор  Иванович
давно знаком) и отчаянно замахал руками, пытаясь ее то  остановить  нас,  не
то повернуть назад, к самолету. Мы действительно остановились  и  недоуменно
переглянулисъ.
      - Федор Иванович что-то придумал,  -  без  всякого  энтузиазма  сказал
Тарас Михайлович и, покрякивая, полез в карман за сигаретами. -  А-а-а...  -
вдруг протянул он, - все ясно!.. - и коротко  рассмеялся.  -  Вот  смотрите,
братцы-кролики! Сейчас нас повернут к ероплану, выстроят у  трапа  и  станут
фотографировать.
      - Этого еще не хватало! -  баском  протянула  Ангелина  Капитоновна  и
засияла от удовольствия.
     Моргун коротко расцеловался с нами и погнал назад, к трапу.
      - Понимаете,  в  чем  дело-вопрос!..  "Вечерка"  просит,   а   самолет
угонят...
      - Аэропорт  не  собираются  разрушить?   -   шутливо   спросил   Тарас
Михайлович.
      - Так аэропорт - это не то. Просили, чтобы самолет  на  карточке  был.
Вот в чем дело-вопрос. -  Он  вытирая  платком  вспотевший  лоб  и  смущенно
yлыбался. - Как долетели?..
     Киев... Он создан для того, чтобы поражать. Он  не  может  не  поразить
своей красотой. Этмэт город нельзя  спутать  ни  с  каким  другим.  Широкий,
величавый  Днепр,  окаштте  купола  соборов.  Крещатик  с   ровными   рядами
каштанов... (Нет, такое может только присниться!
     В небольшом автобусе "мл петляли по улицам, густо  обсаженным  тополями
и  каштанами,  пересекали  многолгодные  площади,  спускались  с   горок   и
взбирались наверх; то справа, то  слева  режущим  глаза  блеском  вспыхивали
купола, наваливались громады  многоэтажных  домов,  и  мы  с  Ритой  крутили
головами, восхищенно ахали и старались все запомнить.
      - Первый раз в Киеве? - спросил Федор Иванович.
      - Нет, - ответила Рита. -  Лет  пять  назад  приезжали  со  Славой  на
протезный завод. Но тогда была зима, а на руках у меня  семимесячная  дочка,
так что...
      - Киев смотреть надо в мае,  когда  зацветут  каштаны...  -  задумчиво
глядя  в  окно,  сказала  Ангелина  Капитоновна,  повернулась   ко   мне   и
затараторила: - Ты знаешь, Славка, это поразительно! Рано утром  выйдешь  на
Крещатик, а там каштаны цветут! Рой свечек,  ну,  черт  побери,  умирать  не
хочется!
      - Умирать и без каштанов не хочется, - блеснул золотыми  зубами  Федор
Иванович. - Киев всегда хорош. Вот выберем время, я вам покажу  его.  Махнем
на Труханов остров, уху заварим...
     Я отвернулся к окну и рассмеялся.
      - Что, не верите?
      - Да нет, Федор Иванович, верю. В Ворошиловграде  у  меня  есть  друг,
так он нас этим летом в Крыму ухой обкормил.
     Мы остановились в гостинице "Днипро". В  номере  я  подошел  к  окну  и
ахнул. Прямо передо мной, за небольшим  леском,  в  ярких  солнечных  бликах
играл Днепр, справа ажурной нитью висел  мост,  а  слева,  упершись  в  небо
крестом, возвышалась Владимирская горка. Но любоваться красотами Киева  было
некогда. В дверь постучал Федор Иванович и сообщил, что через  полтора  часа
у нас выступление в Дарнице, а так как  шелкопрядильный  комбинат  находится
на другом конце города, то сейчас самое время  выезжать.  Автобус  внизу,  у
подъезда.
      - Значит, так, отцы (это мы с  Тарасом  Михайловичем),  -  говорила  в
автобусе Ангелина Капитоновна, - если я  буду  читать  композицию  полностью
(композиция по повести "Всем смертям  назло...",  за  которую,  кстати,  она
была удостоена здесь же, в  Киеве,  звания  лауреата),  то  мне  потребуется
сорок пять минут, если сокращенный вариант, без дневника  и  весны  в  самом
начале, то минут двадцать пять - тридцать.
      - А сколько нам времени отпустят? - спрашиваю я.
      - Время не ограничено. - улыбается Моргун. -  В  пределах  одного-двух
часов, конечно.
      - Тебе,  старичок,  сколько   нужно?   -   обращается   ко   мне-Тарас
Михайлович.
      - Ну, смотря какая аудитория соберется...
      - Одни женщины, - уточняет Федор Иванович.
      - Минут тридцать...
      - Значит, таким образом... Тебе тридцать, Ангелине двадцать  пять,  ну
и двадцать минут мне. Больше чем на час двадцать  аудиторию  задерживать  не
следует. Положитесь на мой опыт.
     Наша встреча с работницами комбината  продолжалась  более  двух  часов.
Даже Тарас Михайлович не мог предположить, что у киевских  ткачих  возникнет
к нам такая уйма вопросов, а в конце встречи им всем, как одной,  захотелось
показать свои рабочие места и продукцию, которую выпускают.  Федор  Иванович
ходил вслед за нами, покашливал  в  кулак  и  начинал  злиться.  Времени  до
второго нашего выступления, которое должно состояться уже  на  другом  конце
Киева, во Дворце культуры химиков, было в обрез.
      - Ребята, в чем дело-вопрос, нас  же  люди  ждут!..  -  шептал  он  то
одному, то другому на ухо.
      - А здесь тоже люди. И, на  мой  взгляд,  неплохие.  Есть  даже  очень
неплохие, -  с  серьезным  видом  шепнул  ему  Тарас  Михайлович,  затянулся
сигаретой и хмыкнул в седые усы: - Очень неплохие!
     ...К химикам мы приехали за  десять  минут  до  начала  встречи.  Федор
Иванович сиял, и играющая в  фойе  музыка,  казалось,  была  заказана  им  и
звучала в его честь.
      - Надо уметь оперативно работать, вот в чем дело-вопрос!
     Давно надо бы привыкнуть  к  подобным  встречам  и  выступлениям  и  не
волноваться до холодного пота на лбу, тем более что  всего  несколько  часов
назад уже поборол противную дрожь, шагнул к людям и говорил с  ними.  Теперь
все надо повторить. И первый шаг, и первое слово,  но  уже  в  другом  зале,
перед другими людьми, и опять надо за эти короткие тридцать минут ужиться  с
ними, попытаться понять их и стать понятным для  них.  К  такому  невозможно
привыкнуть.
     Я посмотрел в зал  из-за  кулисы,  когда  Ангелина  Капитоновна  читала
середину  композиции.  Зал  был  полон.  В  ярком  свете  люстр  лица  людей
показались сосредоточенными и  напряженными.  Несколько  женщин  в  передних
рядах вытирали слезы.
     "Наде бы пожестче читать, - подумал я,  слушая  Захарову.  -  Сергей  и
Таня не должны вызывать жалостъ. Если только  одна  жалость,  то  зачем  все
это? Главное не то, что выпало на  их  долю,  а  то,  как  они  преодолевают
трудности... Это должно звучать  убедительно  и  точно...  Всегда,  везде...
Ангелина Капитоновна очень податливый человек, увидит слезы в  зале  и  сама
срывается, на бабью жалость, Начивает жалеть и персоважей и слушателей.  Это
скверно. Не следует идти на поводу у  зала.  Перед  каждым  выступлением  ее
необходимо разозлить, тогда она читает блестяще".
     Композицию слушали внимательна, Захарова увлеклась и читала без  купюр,
все подряд, забыв о том, что время  ограничено.  Встреча  затятивалвсь,  Мне
предстояло выступать последним, говорить перед, утомленной аудиторией  очень
трудно, это я знал.
      - Ничего, старичок, вее образуется, - успокаивал Тарас  Михайлович.  -
Публика подобралась благодарная, слушают тебя всегда  с  интересом,  бояться
нечего.
     Ангелина Капитоновна закончила читать и под гром аплодисментов ушла  со
сцены, утомленная и девольная.
      - Народ собрался... - шепнула на ходу, - муха пролетит - сдышно!
     "Муха... А у меня- всего пжтнадцать минут! Не аваешь,  с  чего  начать,
что сократить и чем закончить"".
     Аудитория  действительно  подобралась,  благодарная.  Слушали   затаив,
дыхание. Я с первых же сдо" почувствовал ту благожелательность  и  внимание,
которые немедленно передаются от слушающих к говорящему.  Говорить  хотелось
много и откровенно. Во второй половине выступления, когда  я  рассказывал  о
своих мытарствах по издательствам и журналам, мое  внимание  привлек  чей-то
пристальный, неотрывный взгляд. Попытка уйти от  него  не  принесла  успеха.
Меня как  будто  гипнотизировали.  Я  посмотрел  в  дальние  ряды,  пробежал
взглядом по ближним, остановился на первых и внезапно умолк, сам не  понижая
отчего.
     В пятом кресле от края, слева,  сидел  мой  давний  киевский  редактор,
делал какие-то еле заметные знаки руками и широко улыбался. Я оборвал  паузу
и продолжал выступление. Не знаю  уж,  как  мне  удалось  закончить  его.  Я
что-то говорил, и скорее по инерции, потому что в памяти вдруг с  необоримой
силой вспыхнули в  те  полные  надежды  и  тревог  дни  в  ожидании  приезда
редактора, и первая встреча с ним, и его  исчезновение  в  Кадиевку,  и  его
советы, и мои усилия в  попытках  переписать  повесть  по  его  рецептам,  и
статья в областной газете с неумеренными похвалами, и  возврат  рукописи,  и
те нелегкие для разочарований и неверия, которые  опять  пришлось  пережить.
Со сцены вслух я говорил об одном, а в душе молча, всем  существом  гнал  от
себя неожиданно нахлынувшие мысли. Редактор сидел  в  нескольких  метрах  от
меня и улыбался. Мелькнула было мысль  выложить  вот  сейчас,  здесь,  перед
этим залом, все, что творится на  душе,  назвать  вещи  своими  именами,  но
что-то удержало от этого шага. Потом, уже на улице, он подошел ко мне:
      - Поздравляю, старик! Ты хорошо говорил. Мы помолчали.
      - Да... - вздохнул редактор. - В общем-то,  оно  к  лучшему,  что  так
получилосъ. Видишь, ты сразу в Москве выпрыгнул. Два миллиона тиража -  это,
старик, не фунт изюма! Такое начинающему автору только присниться  может!  -
Он как-то коротко и неловко хохотнул и добавил:  -  Но  это  пусть  тебе  не
кружит голову! В повести еще есть над чем поработать. Врачи, например, да  и
эта выпивка...
      - Да, конечно... - согласился я.
      - Над чем работаешь?..
      - Да так, кое-что...
      - Ну присылай нам. Поддержу, помогу...
      - Наверное, было бы лучше, если бы вы  никому  и  никогда  не  брались
помогать...
     Мы сели в машину и уехали.
      - Ты что-то бледен, старичок, - подсел  ко  мне  Тарас  Михайлович.  -
По-моему, все прошло отлично. - Он помолчал и похлопал меня по плечу. -  Ну,
ничего, ничего...  В  жизни  всякое  случается.  Халтурщики  везде  есть.  В
литературе их тоже дополна. Это был твой редактор?
      - Да.
     Любоваться Киевом, а тем более варить уху на  Трухановом  острове  нам,
осторожно говоря, было некогда. График наших выступлений  перед  трудящимися
Киева был настолько плотен, что мы едва поспевали с  одного  предприятия  на
другое. Вконец измотанные за день, в гостиницу возвращались поздно  вечером,
наспех ужинали и спешили в номер отдохнуть,  набраться  сил  для  следующего
дня. А с утра все начиналось сначала.
     И  все-таки  еще  одна   встреча,   состоявшаяся   в   перерыве   между
выступлениями, запомнилась мне. Честно говоря, я  был  несколько  удивлен  и
растерян, услышав о том, что находящийся сейчас в Киеве  врач-геронтолог  из
Парижа, внук великого русского пиеателя Л. Н. Толстого, хочет  познакомиться
со мной. Почему-то  ожидал  увидеть  широкоплечего,  коренастого  мужика,  с
широкой окладистой бородой или, по крайней мере, с большими пышными усами  и
высоким светлым лбом.
     К нашему столику  в  ресторане  быстрыми,  энергичными  шагами  подошел
гладко выбритый, невысокого роста человек и,  протягивая  мне  руку,  с  еле
заметным акцентом отрекомендовался:
      - Толстой... Сергей Николаевич...
     Я встал и замешкался. Толстой заметил смущение и, видимо вспомнив,  что
у меня нет рук, положил свою руку мне на плечо и приветливо улыбнулся.
      - Много слышал о вас у нас во  Франции,  читал  ваши  произведения,  и
вот... - Он смущенно опустил голову и тут  же  энергично  резко  вскинул.  -
Никак не мог поверить... - Он посмотрел на мои протезы и слегка  прикоснулся
к ним рукой.
      - Как вы находите землю своего знаменитого деда? - спросил  я,  а  все
думал о том, как неестественно и жестко  прозвучали  его  слова  "у  нас  во
Франции", они  почему-то  очень  удивили  меня,  даже  поразили:  внук  Льва
Николаевича и вдруг - "у нас во Франции".
      - Вы верите в бога?  -  спросил  Толстой  и,  сощурившись,  пристально
посмотрел на меня. - Нет, если не хотите лгать,  не  отвечайте  стандартными
фразами, принятыми у вас.
      - Разве высказывание своих  убеждений,  расходящихся  с  другими,  уже
есть ложь?
      - Я молюсь за вашу страну и хотел бы видеть ее иной.
      - Не понимаю...
      - На  земле  моего  деда  не  осуществлены  даже  те  нравственные   и
идеологические принципы, о которых мечтал он.
     "Однако ж ностальгией вы, уважаемый, не заболеете", - подумал я,  глядя
на его сердитое лицо и злые блестящие глаза.
      - В смысле принципов мы, очевидно, пошли дальше  Льва  Николаевича,  к
более высоким и гуманным. Все течет и изменяется. Диалектика. Или вы  ее  не
признаете?
      - Как вы относитесь к свободе?
      - Положительно.
      - Я  не-так  сформулировал  свою  мысль.  Ваше  отношение  к   свободе
личности? Достаточна ли она в вашем обществе?
      - Вы говорите "свобода"... Наверное, мы вкладываем разный смысл в  это
слово. Что делал бы человек в вашем обществе, очутись он в моем положении?
     Толстой, очевидно, не ожидал такого вопроса, удивленно  вскинул  брови,
пристально посмотрел на меня и натянуто улыбнулся.
      - Жил бы, наверное...
      - Как и на что?
      - Право, я не думал об этом.
      - А вы подумайте.
      - Я уже говорил, что  читал  ваши  произведения.  Повесть  и  рассказ.
Перевод на французский язык не блестящ.  Но  вот  скажите  мне  на  милость,
почему все персонажи в ваших произведениях сердобольные добрячки? Вы  же  не
будете доказывать, да и вряд ли найдете такие доказательства,  что  в  жизни
так и есть! Или у вас на самом деле нет плохих людей?
      - Почему же, есть...
      - Ну вот...
      - Скажите, пожалуйста, что вам больше запомнится: то, что  человек  ни
за что ни про что в критический для вашей жизни момент дал  вам  свою  кровь
или то, что... ну не знаю, вас обсчитали в магазине?  Что  важнее  для  вас?
Что ценнее в человеке - доброе или  злое?  Что,  по  вашему  мнению,  должно
восторжествовать на земле - взаимопонимание или раздор?  Что  хотели  бы  вы
видеть - гуманное, свободолюбивое общество  или  стаю  голодных  волков?  Вы
врач. Какому коллеге вы бы подали  руку:  тому,  кто,  забыв  о  собственном
отдыхе и благополучии, сидит у постели  больного,  или  тому,  кто  трусливо
прячется за спину другого? Я хочу, чтобы на земле торжествовало  все  доброе
и хорошее. Я хочу утверждать это своими  произведениями.  А  зло...  что  ж,
зло, оно есть и, наверное, еще долго будет... Но чем больше  каждый  из  нас
сделает добра, тем меньше останется зла.
      - Да,  но  есть  зло,  к  которому  вынуждают  обстоятельства,   уклад
общества. Вынужденное, так сказать, зло... Ради добра...
      - Мне это непонятно. То, наверное, обыкновенная трусость.
     Мы долго говорили в тот вечер.  Пришлось  даже  опоздать  на  очередное
выступление. Но убедить друг друга мы,  кажется,  не  смогли.  И  на  заводе
"Арсенал" в большом, залитом светом Дворце культуры, выходя на  сцену,  я  с
каким-то доселе неизвестным наслаждением подумал, глядя в лица  рабочих!  "У
нас с ними все наше, все одно: и небо над головой, и Родина, и судьба".
     И, наверное, я никогда не забуду, как после выступления ко мне  подошел
пожилой высокий человек, крепкой, мозолистой рукой  взял  за  плечо  и  чуть
дрогнувшим голосом оказал:
      - Сто лет жить тебе, сынок!
     Да,  много  радостей,  раздумий,  огорчения,  тревог  принес  этот  мой
незабываемый, уходящий 1967 год...

     "Уважаемый товарищ Титов!
     Простите за беспокойство и плохое владение русским  гайкам.  Мне  очень
надо написать вам.
     Я с наслаждением прочитал вашу повесть. Взволнован героической  судьбой
двух молодых советских современников - Сергея  и  Тани.  Не  очень-то  часто
встретишься в жизни с такой верной сильной любовью.
     Чехословацкое  радио  объявило  в   этом   году   конкурс   на   лучшую
инсценировку советских  прозаических  произведений.  Мне  ваша  повесть  так
запала в душу, так понравилась, что я  не  удержался  от  соблазна,  еея  за
стоя,  и  через  некоторое  время  инсценировка  была  готова.   Я   работаю
редактором  в  издательстве  театральной  литературы  столицы   Словакии   -
Братиславе, имею опыт в подобной работе. Надеюсь, что словацкий слушатель  с
удовольствием примет взволнованный рассказ о несгибаемой воле,  о  мужестве,
об утратах и победах двух юных представителей нового мира.
     Если вам нетрудно, напишите несколько слое  нашим  слушателям,  и  я  с
удовольствием процитирую их перед началом спектакля.
     С искренним приветом к вам и вашей жене Иван Изакович.
     Чехословакия, Братислава".

     "Дорогой товарищ!
     В дайджесте "Спутник" прочитал о вашей героической судьбе. Посылаю  иам
и вашей семье сердечные приветы из Польши. Bee мои друзья, ознакомившись  но
статьей, считают, что так доляшо и быть в  обществе,  где  человек  человеку
друг и брат. Вы настоящие люди, люди, которые сумели победить смерть.
     Польша. Познань, Войцех Дембицкий",

     "Дорогой товарищ Титов!
     Большое спасибо за ваше письмо, которое вы прислали нашей редакции,  за
добрые слова. Мы выбрали небольшой отрывок из вашей повести и ооубшямвали  в
газете.
     Читатели нашей газеты надеются, что встреча с вами "е будет последней.
     От имени редакционного коллектива примите наилучшие пожелания.
     Ваш Иван Пейкавски, главный редактор газеты "Троянски глас".  Болгария,
г, Трояя".

     Далеко ушли вы от меня, мои дорогие Сережа  и  Таня.  Вот  и  словацкий
язык стал вам родным. На нем вы поведаете незнакомым людям, вдали  от  своей
Родины, от отчего дома о своих радостях и бедах, о своей верности  и  чистой
любви. Парой мне становится как-то тревожно за  вас.  А  вдруг  вас  не  так
поймут, вдруг обидят чужим, неласковым словом. И я уже не смогу помочь  вам,
защитить, уберечь. Теперь это уже выше моих сил.
     Мне радостно  оттого,  что  ваши  дороги  пересекли  многие  страны  рг
континенты, вошли в дома неизвестных  мне  людей,  приобрели  многих  добрых
друзей и, конечно же, нажили врагов, и чуть-чуть грустно, что вы  теперъ  не
только мои, а принадлежите всем  принявшим  вас  и  я  уже  не  могу  ни  на
капелъку изменить вашу судьбу...

     "Дорогой советский друг!
     Я  очень  интересуюсь  книгами,   вышедшими   из-под   пера   советских
писателей.  Вашу  повесть  я  имел  удовольствие  прочесть  и  в  подлиннике
(прислали московские друзья), и на монгольском языке в газетной  публикации.
Мое глубокое убеждение таково, что все овнеадаюее веии даже не подвиг  (хотя
жизнь Сергея Петрова и Тани изумляет и  потрясает),  а  норма  жизни  членов
социалистического общества.  Это  плоды  той  необъятной  работы  и  борьбы,
которую проделали ваши деды я прадеда на благо цивилизации всего мира.  И  я
думаю, "о это самая крупная их победа, огромное достижение  щей  социализма.
Человек - это все! А раз в обществе уже выросли и  воспитались  такие  люди,
значит, это общество может рассчитывать на достижение самых  огромных  высот
во всех сферах своей деятельности Это укрепляет веру в то, что  все  задачи,
поставленные КПСС перед народам, будут выполнены.  Мы  в  Монголии  верим  в
это.
     В ваших газетах после опубликования вашей книги было  напечатано  много
откликов простых людей, в которых в той или иной форме говорилось то  же,  о
чем написал я вам.
     Я много лет учился, потом работал в вашей прекрасной стране, и  у  меня
на всю жизнь остались самые прекрасные воспоминания.
     Примите вой поклон и уважение.
     Дамдинггочоо. Монголия, Улан-Багор".

     Искренне рада, что в грозный час испытаний Сергей в Таня нашли  в  себе
силы  бороться  с  судьбой.  Прекленювеь  перед  необык-новенным   мужеством
хрупкой, юной девочки, вывалившей на свои плеки такую  тяжесть.  Это  ее,  и
только ее заслуга, что Сергей остался,  жить,  нашел  в  себе  силы  и  волю
продолжить борьбу. Дорогой Слава! У нас, на твоей родине, в Добрннке,  эовут
тебя нашш Павжай Корчагиным. Мы все гордимся гобвй.
     В январе 1365 года меня постигло огромное горе. Горе,  которому  нет  и
не  будет  конца.  При   исполнении   служебных   обязанностей   погиб   мой
единственный сын. Я не знаю,  почему  так  жестоко  устроена  жизнь.  Почему
матери должны переживать своих детей? Мне сорок пять лет, а зачем мне  жить?
Вот пишу, а слезы застилают глаза, и  нет  мне  ни  в  чем  утехи.  Если  ты
позволишь, дорогой Слава, я буду  считать  тебя  своим  сыном,  Поверь,  мне
будет легче, Я буду изредка писать тебе  и  радоваться  твоим  уепехам,  как
радовалась бы успехам своего сына,
     Целую вас обоих.
     Ваша Анна Андреевна. Н. Добринка Липецкой обл.".

     "Уважаемая Анна Андреевна!
     Большое спасибо за добрые слова. Я очень рад, что вам  понравилась  моя
повесть и ее герои. Мне это вдвойне приятно, потому что вы моя землячка.
     Конечно, слов утешения в постигшем вас горе не найти. Такие  потери  не
забываются. Но жизнь есть жизнь, и живым  надо  жить.  У  вас  очень  нужная
людям работа. Я понимаю, что значит библиотекарь в наших сельских краях.  До
сих  пор  я  с  чувством  глубочайшей  благодарности  вспоминаю   людей   из
Добринской районной библиотеки, которые ввели меня (и сделали  это  тактично
и умело) в огромный и прекрасный мир книг. Уверен, что если и не сейчас,  то
в будущем вас обязательно вспомнят добрым, благодарным  словом  мальчишки  и
девчонки, которые сейчас с блестящими глазенками забегают к вам и  уносят  в
руках вами предложенные и выданные книги. Человеческая доброта  не  проходит
бесследно.
     От всего сердца желаю вам, дорогая Анна Андреевна,  долгих  лет  жизни,
крепкого здоровья и больших успехов в вашей очень нужной для  подрастаю-шего
поколения деятельности. Обнимаю вас по-сы-новьи. Счастья вам!"

     "Дорогой Владислав Андреевич!
     Пишут вам пионеры 5-го "Б" класса школы Э 2 города Ангарска. Сегодня  у
нас прошел торжественный сбор, на котором нашему отряду присвоено ваше  имя.
Теперь мы в каждом своем поступке равняемся на вас. На счету  нашего  отряда
имени Владислава Титова много замечательных дел, но сказать, что у  нас  все
хорошо, мы еще не  можем.  Есть  ребята,  которые  не  всегда  добросовестно
готовятся к урокам, получают плохие оценки (мы не будем  называть  их  имен,
потому что они твердо обещали  исправиться  и  не  позорить  вашего  имени).
Нарушений дисциплины у нас почти  нет.  Теперь  нам  стыдно  плохо  учиться,
потому что все мы обешали брать пример с вас.
     По  поручению  отряла  командир  Воронова,   звеньевой   Лоскут-никова.
ответственный за штаб "Мое Отечество - СССР" Мокрушин".

     Что-то слишком  много  подобных  писем  пришло  в  последнее  время.  Я
испытываю жгучую неловкость. Понимаю, дело тут не во мне, не в  моем  имени.
Ребятам  нужен  идеал,  до  которого  нужно  тянуться,  равняться  на  него,
подражать ему, тогда  как-то  легче  настроить  себя  на  преодоление  своих
трудностей. А  у  кого  они  найдут  черты  в  биографии  или  в  характере,
достойные, по их мнению, подражания, дело второстепенное.  Нашему  поколению
в этом  смысле  было  проще;  шла  война,  за  примерами  самопожертвования,
мужества, героизма ходить далеко не надо.
     Мне, конечно, далеко до идеала, достойного подражания.  Я  знаю  это  и
убежден в этом. Считаю для себя высшей, но еще  не  заслуженной  честью  эти
восторженные ребячьи преклонения и  стыжусь  их.  Перед  такими  письмами  я
чувствую себя так, как будто сижу в чужих санях, или, еще хуже,  что  я  это
не я и вообще меня уже нет в живых. И вы уж извините меня,  ребята,  что  на
письма, в которых вы испрашиваете разрешения назвать свой отряд или  дружину
моим именем, не получаете ответов. Я не знаю, что отвечать  вам.  В  истории
нашего государства достаточно имен, которыми можно и называть свои  дружины,
и строить жизнь по ним. Не принято у нас воздавать такие почести живым. А  я
к тому же их еще и не заслужил.

     "Мне доставляет огромное удовольствие писать вам это письма  и  назвать
вас своим коллегой. Да, мы с вами дважды коллеги. Я, как и  вы,  писатель  и
так же, как и вы, в прошлом шахтер. Я много слышал и читал о вас. Очень  рад
вашим успехам в литературе. Позвольте  выразить  свое  восхищение.  Примите,
пожалуйста, мои книги с автографом. Я буду очень рад получить  от  вас  ваши
произведения, чтобы предложить их румынскому читателю. Всего хорошего!
     Иримие Стрэуц. Бухарест, Румыния".

     "Уважаемый советский гражданин Титов!
     Примите высокое уважение с другой половины  земного  шара.  Мне  трудно
начать  это  письмо,  потому  что  очень  трудно  выразить   самое   большое
восхищение, которое я когда-либо испытывал в своей  жизни.  Как  вы  знаете,
человек, прочитав последнюю страницу книги, переворачивает ее не  для  того,
чтобы забыть навсегда.  У  читателя,  как  правило,  возникает  вопрос!  что
побудило писателя взяться за перо? Из эпилога повести,  которую  я  прочитал
залпом, мне стало известно, что автор и главный герой в  данном  случае,  по
существу, одно и то же лицо. Автор и герой,  которые  поразительным  случаем
остались в живых для того, чтобы зажатым в зубах карандашом поведать миру  о
силе  человеческого  духа.  В  переводе  на  испанский  язык  ваша   повесть
называется "Поединок со смертью". Это значительно больше, чем поединок.
     Я затрудняюсь передать вам, какое величайшее изумление вызвали  у  меня
ваши гигантские усилия, ваши жертвы и  страдания  (душевные  и  физические),
приложенные к созданию  повести.  Только  лишь  дух  глубочайшего  убеждения
способен преодолеть препятствии,  возникающие  в  процессе  творчества.  Вам
удалось этого  добиться  необыкновенным  образом,  благодаря  исключительноп
настойчивости. Вы новый человек ново" мира, мира социлизма и коммунизма.  Вы
представляете  новаго  человека,  новой  эры.  Эра,  в   которой   марксисты
стремятся разрешить извечный вопрос о смысле своего существования,  добиться
счастья для всex.
     Как представитель старого поколения (я родился  на  рубеже  прошлого  и
нынешнего веков) я пропитая скептицизмом и недоверием, выработанными у  меня
индивидуалистическими формами общественного правления,  которое  не  считает
человека существом достойным уважения и рассматривает большинство людей  как
создания  низшего  разряда,   которые   не   способны   овладеть   секретами
интеллектуальной  деятельности.  Кoгдa  я  называю  себя  человеком  старого
поколения,  то  не  хочу  сказать,  что  принадлежу  к  фаланге  недостойных
индивидуумов,  преступная  инертность  которых  служит  воле  тех,  кто  ими
управляет. Все же я стараюсь хотя  бы  духовно  преодолеть  те  опасности  и
трудности,  которые  создает  во   имя   морального   развращения   общества
существующий   правительственный   режим,   чтобы   когда-нибудь    получить
привилегию жить под лучами солнца в мире  будущего,  где  человек  полностью
является хозяином своей большой судьбы.
     Я хотел бы многое рассказать вам о том мире, в котором  мне  приходится
жить, если бы соблаговолили ответить мне на это  письмо.  Если  вы  напишете
мне хоть одно слово привета, это преисполнит  меня  благодарностью.  Большое
спасибо.
     Ваш Е. Ф. Лабруна. Монтевидео, Уругвай".

     Что-то помешало нашему общению.  На  свое  письмо  в  Монтевидео  я  не
получил ответа.
     ...Кажется, я рассказал все, что касается создания повести, все, о  чем
меня постоянно спрашивают и в письмах, и  при  личных  встречах,  все,  что,
считал, будет интересным всем прочитавшим повесть, рассказал, о  чем  думал,
чем жил этот год, первый год на новых  рельсах,  в  новом  жизненном  седле,
первый год после выхода в свет "Всем смертям назло...".
     Пожалуй, осталось  последнее.  Как  после  всех  мытарств  и  перипетий
повесть очутилась на редакторском столе журнала "Юность".
     Тарас   Михайлович    Рыбас    позвонил    вечером,    отрекомендовался
ответственным секретарем -писательской организации (о существовании  которой
я до того момента не подозревал), сказал, что прочитал в газете  статью  обо
мне,  и  предлагал  встретиться  в  помещения  отделения  Союза   писателей,
познакомить  с  местными  литераторами   и   поговорить   о   предполагаемой
публикации повести в журнале. Я принял  приглашение  и  с  нетерпением  ждал
следующего дня и встречи.
     "Подумать только! Я  мыкаюсь  по  столичным  журналам  и  издательствам
(потому что других не знаю) со своей работой, а рядом, в одном городе  живут
настоящие, живые писатели, ходят по тем же улицам, ездят в тех  же  трамваях
и автобусах, люди, которые могут посмотреть  мой  труд  и  по  крайней  мере
квалифицированно определить, есть ли толк  в  моей  писанине,  или  все  это
никому не нужный бред", - думал я той ночью.
     Предстоящая встреча пугала и радовала. Скрученная в  трубочку  рукопись
в хозяйственной сумке несла Рита и нетерпеливо теребила меня:
      - Слушай, а о чем же мы с ним говорить будем? Это ж писатель!
     Мой лоб  покрылся  испариной,  я  замедлил  шаг  (а  может,  вернуться,
отложить на завтра?), но желание внести ясность в  наболевший  и  надоевший,
вопрос  о  возможности  публикации  повести  подстегивало,  и  мы,  робея  и
надеясь,  подходили  к  зданию  областной  библиотеки,  где  в  то  время  в
пюлуподвальном помещейии размещалось  Луганское  областное  отделение  Союза
писателей Украины.
      - Ты не бойся! - подбадривала жена. - Да так да, нет так нет!
      - Что "да", что "нет"?
      - А злиться ни к чему, не звери же там! Обыкновенные люди...
      - Ты так думаешь?
      - Ну конечно же! Когда мне было лет десять - двенадцать, одна  женщина
дала мне записку и  попросила  передать  ее  Лемешеву,  он  гастролировал  в
Ворошиловграде. Я  взяла,  подошла  и  передала,  и  ничего...  человек  как
человек... даже улыбался... разговаривал... конфету мне дал...
      - Конфету?
      - Конфету.
      - Ну да, конечно.
      - Слушай, а он старый?
      - Кто?
      - Ну, этот что звонил тебе.
      - А я откуда знаю.
      - Слушай...
     Не знаю уж как, но Рита открыла  дверь,  и  мы  очутились  в  небольшом
полуподвальном кабинете,  с  тусклым,  зарешеченным  окном  и  низким  серым
потолием. За- столом  у  окна  сидел  элегантный  седой  человек  с  коротко
вод&триженными седоватыми усами и курил  сигарету,  вставленную  в  короткий
деревянный мундштук, Рядом с ним, упершись большими руками  в  стол,  грузно
стоял крупный мужчина, с широкими, седыми бровями. Седой встал  и  шагнул  к
нам навстречу:
      - Я с вами вчера говорил?
      - Да, - невнятно промямлил я.
      - Очень хорошо, очень  хорошо,  я  ждал  вас.  Проходите,  пожалуйста,
садитесь.
      - Ну-у-у, профессор! - воскликнул бровастый и подошел ко  мне,  как  к
старому, хорошо знакомому человеку. - Так не делают! Кто-то  охмуряет  тебя,
а мы ничего не знаем!
      - Познакомьтесь, Степан Степанович Бугорков, поэт, - чуть  улыбаясь  в
усы, произнес Тарас Михайлович. - У него свои счеты  с  киевлянами,  поэтому
он так непочтительно отзывается о них.
      - Не-е-ет, дорогой, тут уж ничего невозможно сделать! - сказал поэт  и
раскатисто захохотал.
      - Степа! Да в том, что ты гениальный поэт с европейской  известностью,
никто не сомневается. Об этом все знают. Тем более непонятно, зачем  тебе  с
кем-то связываться?
      - Это гениально! Аналис темпелис! Я пошел.
     Он шагнул к двери и, не попрощавшись, вышел. Тарас  Михайлович  сел  за
стол, достал небольшую кожаную сигаретницу и вытянул сигарету.
      - Повесть уже отредактирована в журнале?
      - Да. Н-нет...
     Рита дернула меня за рукав, Рыбас тихо покрякал и прикурил сигарету.
      - Видите ли... я забрал ее оттуда...
      - Почему? - тихо и, как мне показалось, строго спросил он.
      - Видите ли...
     Рита опять дернула меня за рукав.
      - Они сказали, чтобы я... Нет,  они  предложили  переписать  некоторые
места и вообще... А я не согласен и опять же...
     Рита наступила мне на ногу.
      - В общем, я написал письмо, и мне ее вернули, так как не согласен...
      - Какой объем рукописи?
      - Сто тридцать страниц.
      - В каком она сейчас состоянии?
      - Она с нами... тут...
     Рита   дрожащими   руками   расстегнула   постоянно   заедающий   замок
хозяйственной сумки и достала перевязанный ниткой рулон.
      - Вы можете оставить ее мне?
      - Конечно.
      - Тогда давайте условимся так, я прочту рукопись, позвоню  вам,  и  мы
встретимся и уже более конкретно поговорим. Хорошо?
      - Хорошо.
     И опять секунды превратились в минуты, часы в дни, дни в недели.  Время
не то чтобы  остановилось,  нет,  оно  ползло  мучительно  медленно,  словно
издеваясь и казня. Неизвестен был тот момент, до которого  оно  доползет,  и
что принесет, и как поведет  себя  дальше.  Телефон  молчал,  и  мы  боялись
подходить к нему. А вдруг в тот момент, когда займем  его,  позвонит  Рыбас?
Долгожданный звонок раздался на третий день.
      - Владислав Андреевич?
      - Да.
      - Я жду вас.
      - Что он сказал? - допрашивала меня Рита.
      - Что он ждет меня.
      - И все?
      - Все.
      - Может, ты не расслышал чего?
      - Ну что?.. Пойдем?
      - Я не знаю.
      - Надо идти...
     Шел дождь, мелкий и нудный, без грозы  и  ветра,  бесшумный,  ненужный,
ничем не пахнущий и бесцветный. Люди были  неразговорчивыми  и  хмурыми.  Мы
шли неизвестно почему и зачем полдороги пешком по дождю, по мелким лужам.  В
дверях уже знакомой комнаты  нас  встретил  Степан  Степанович  и  зарокотал
густым баском:
      - Ну-у-у, профессор! Нельзя такие вещи  делать!  С  тебя  причитается.
Сейчас тебе Тарас прочтет мораль...
      - За что? - как крик о пощаде, вырвалось у меня.
      - Это не имеет никакого значения!
      - Степа... - укоризненно протянул Рыбас. - Ну что  ты  как  балаболка!
Не  обращайте  внимания.  Садитесь.  -  Он  помолчал,  чиркнул   зажигалкой,
прикурил (сигарета была вставлена в длинный, резной  мундштук)  и,  выпустив
дым, сказал: - Собственно, задача моя облегчена  тем,  что  я  буду  с  вами
говорить не  как  с  начинающим  автором,  а  как  с  равным,  с  человеком,
несомненно одаренным. Скажу сразу -  повесть  ваша  мне  очень  понравилась.
Подобного  в  литературе  я,  по  крайней  мере,  не  встречал.  Прихох  пея
удивляться, почему она до сих пор не дошла до  читателя.  Вероятно,  истории
литературы известны подобные случаи нерасторопности издателей. Я думаю,  что
ошибка должна быть  исправлена,  и  немедленно.  В  повести  есть  небольшие
стилистические погрешности, некоторые  длинноты,  но  это  легко  устранимо.
Если вы не возражаете, мы немедленно приступим  к  этому.  -  Он  достал  из
стеля рукопись, положил на стол и раскрыл. - Я думаю, что  первую  главу  об
Иване  Кондратъевиче  Горюнове  следует  опустить.   Она   неестественна   и
чужеродна.
      - Да, - твердо и немедленно согласился  я  и  вмиг  почувствовал  себя
легко и свободно  и  оттого,  что  о  повести  так  лестно  сказали,  и  что
выбрасывается ненужная, вымученная глава, и что Рыбас  сразу  увидел  это  и
как бы стал моим единомышленником (значит, этому человеку можно верить!),  и
то, что сказано все было уверенно и серьезно.
     ...За  короткий  срок  повесть  "Всем  смертям  назло..."  была  заново
отредактирована и по совету Тараса Михайловича Рыбаса отослана в  Москву,  в
журнал "Юность".
     На дворе стоял сентябрь 1966 года...

     "Дорогой Владислав! (Простите, что обращаюсь  по  имени,  -  вы  забыли
указать свое отчество.)
     Только что - в половине первого ночи -  кончил  читать  рукопись  вашей
книги и тут же сел писать письмо. Страшно виноват перед  вами  за  некоторую
задержку; отдел прозе "Юности" переслал ее мне на заключение в  тот  момент,
когда я был в командировке. На  днях  я  вернулся,  сегодня  днем  начал  ее
читать и вот только что- закончил. Пишу  по  самому  первому  впечатлению  -
впечатлению скорее читателя, чей критика.
     Мое убеждение - его я я выскажу  в  своем  заключении  -  повесть  надо
печатать.  И  именно  в  "Юности".  Эта  художественный   дакумент   большой
человеческой  силы,  написанный  ясно,  предельно   честно   и,   при   всех
несовершенствах, талантливо. Именно сегодня он, как  никогда,  нужен  людям.
Сегодняшним молодим людям.
     "Мысль изреченная есть ложь". Очень трудно говорить  слова  вам,  лично
вам, автору этой замечательной вещи. Все, что ни скажешь,  будет  как-то  не
так.  Единственное,  что  я  все-таки   скажуз   примите   мое   глубочайшее
человеческое уважение.
     Низко кланяюсь вам и вашей жене.
     Феликс Кузнецов. Мвекаа, 21 октября 1966 г.".

     Телеграмма от 29 октавря 1966 года:

     "Повесть будем печатать тчк сердечно поздравляем  зпт  желаем  здоровья
успехов тчк редактора подыщем тчк Полевой Преображенский Железнов."

     "Уважаемый Владислав Андреевич!
     Сегодня уходит в набор первый  номер  журнала  "Юность"  за  1967  год.
Сдаем вашу павесть. Посылаю вам экземпляр - копия посланного в набор.
     С  нетерпением  буду  ждать  подписанный  вами  экземпляр.   В   начале
декабря - между 2-м и 5-м -  будет  версии,  которую  вам  тоже  надо  будет
читать. Если хотите, мы сможем вызвагь вас на это время в Москву на  7  -  8
дней. Мы оплатим вам дорогу, гостиницу,  суточные.  Конечно,  дочке  и  жене
придется приехать за свой счет, но номер в гостинице мы обеспечим дли всех.
     Если вы на это согласны, сообщите нам не позднее 29 ноября,  и  мы  вам
пршлем вызов. Если же у вас пока нет такой возможности, то я пришлю  верстку
в Луганск, вы ее вычитаете и вернете в редакцию. А в Москву  приедете  тогда
уже в конце января, когда повесть выйдет в свет.
     С уважением зав. отд. прозы М. Л. Озерова".

     Потом был резко пaxнущий типографской краской первый  номер  журнала  и
ощущение, что сердце вот сейчас выскочит из груди или  внезапно  остановится
oт навалившегося счастья: я жив, я нужен, я в строю!  И  испуг  оттого,  что
это опять не явь, а сон. Потом была Москва и  радушная  встреча  в  редакции
"Юности", и было то первое,  незабываемое  выступление  перед  шахтерами,  и
около тридцати тысяч писем, которые вошли в наш дом за этот год,  то  радуя,
то обжигая сердце, малую толику которых  я  привел  здесь.  Привел  не  ради
собственной  славы,  а  движимый  единственной  целью  и  желанием:   помочь
ослабевшему на крутой жизненой  тропе  уверовать  в  свои  силы,  поддержать
оскользнувшегося на скользкой дороге  и,  может  быть,  яростно  счастливому
помочь яснее и острее осознать свое  счастье.  Если  это  хоть  на  капельку
удалось - счастье мое безмерно.
     И вдруг я получаю  бандероль  со  штампом  "Москва",  а  в  ней  журнал
"Юность" и письмо Б. Полевого!

     "Дорогой Владислав!
     Сейчас, когда повесть ваша уже принята читателем  и  начинает  получать
самые добрые  отзывы  в  прессе,  могу  уже  без  скидок  поздравить  вас  с
настоящим успехом.
     Повесть,  что  называется,  пошла.  Ваш  "Раненый  чибис"  открывает  в
следующем номере журнала  прозу.  Этот  рассказ  -  шаг  вперед  для  вашего
творчества, так сказать,  укрепление  вас  в  новой  профессии,  которую  вы
избрали. Это не значит, конечно, что вы теперь можете  писать  легко.  Легко
вообще настоящие писатели или те, кто стремится стать  настоящим  писателем,
не пишут. Но это уже утверждение ваше на новой жизненной стезе,  которую  вы
избрали.
     Вы сейчас переводите свой паровоз на литературные рельсы. Хочу  сказать
вам. что отныне вы уже не имеете права давать себе передышек.  Писать  можно
по-настоящему только тогда, когда
     вещи идут одна за другой. Литераторская работа очень  трудная.  Она  не
терпит медлительности, раскачивания, и сколько  молодых  и  ярких  дарований
погибло на моих глазах из-за того, что  авторы  самоуспокаивались,  начинали
упиваться  своими  успехами,  переделывать  повесть  в  пьесу,  а  потом   в
сценарий, а  потом  в  балетное  либретто  я  на  том,  истратив  весь  свой
литературный порох и не пополняя запасов жизненных наблюдений,  в  сущности,
кончались, превращаясь в жалких завсегдатаев литературного  клуба,  сердитых
на жизнь и на собственную судьбу, которую они  сами  же  погубили.  Полагаю,
что это вам не угрожает, ибо вы прошли большие жизненные  испытания.  Однако
не могу не дать вам совет: писать, писать, писать. Кстати,  вы  обещали  мне
прислать ваши очерки, опубликованные в районной газете. Пришлите.  Поглядим,
что  там  есть.  Может,  что-то  сможет  послужить   зерном   для   создания
художественного рассказа.
     Зная авторское нетерпение, которое мы  все  испытываем,  я  вырываю  из
своего номера странички с вашим рассказом и посылаю  их  вам.  Они  опередят
журнал.
     Сердечный привет Рите, поцелуйте малышку.
     Ваш Борис Полевой".

     Жизнь прожить - не поле перейти...  Я  очень  хочу,  дорогие  читатели,
чтобы каждый оставил на широком жизненном поле свой светлый и  добрый  след.
Я благодарен за ваши исповеди передо мной и заканчиваю свою  исповедь  перед
вами. В дверь нашей квартиры опять звонят.
      - Папа, это Тимофеевна, - говорит дочь и  кладет  на  письменный  стол
огромную пачку писем...

     Ворошиловград. 1973 г.








     У книг, как и у людей, у каждой своя судьба. История  книги,  по  лежит
сейчас перед вами, можно сказать, удивительная.
     Я  хорошо  помню  тот  день,  когда  ответственный  сотруднии  редакции
журнала "Юность", ведающий работой с начинающими писателями, положил на  мой
стол  весьма  странную  рукопись.  Написана  она  была  четко,  но  каким-то
нервным, скачущим почерком. Бумага пожелтела, топорщилась  по  краям,  а  на
титульном листе  было  несколько  штампов  журналов  и  издательств,  и  это
говорило о том,  что  рукопись  уже  постранствовала  во  редакциям  и  была
неоднократно  отвергнута.  Такое  предположение  я  и  высказал   работнику,
который мне ее принес. Стоит ли ею заниматься?
     "А вы прочтите, - твердо ответил он. - Прочтите  хотя  бы  одну  главу,
хоть несколько страниц. Если не заинтересует, вернем автору и мы.
     Работника этого в редакции  знали  как  человека  вдумчивого,  умеющего
отбирать в огромной массе стихов и прозы, ежедневно поступающих в  редакцию,
все живое и интересное. И хотя имя автора - Владислав Титов -  тогда  ничего
не говорило, а странный почерк отнюдь  не  располагал  к  чтению,  я,  придя
домой, признаюсь, довольно неохотно  раскрыл  эту  заношенную,  лохматую  по
краям папку, да так и не выпустил ее из рук, пока  не  перевернул  последней
страницы.
     Рукопись была сыровата, я бы  сказал,  угловата.  Сразу  чувствовалось,
что автор еще  неопытный  в  литературном  деле  человек.  Но  повесть  была
пронизана  трепетным  дыханием  настоящей  жизни.  Читая,  нельзя  было   не
волноваться. И  к  концу  повествования  перед  глазами  встал  ее  герой  -
советский парень сегодняшних дней, которого ты, читатель, начал ощущать  как
реального  человека,  как  доброго  знакомого,  судьба  которого  отнюдь  не
безразлична,  которого  ты  не  только  узнал,  но  и  полюбил,  которым  ты
гордишься.
     В скромном сопроводительном письме автор ничего о  себе  не  говорил  и
ничего не пояснял. Сообщил только адрес, по которому  его  можно  найти.  Мы
написали ему, что рукопись редакцию заинтересовала, и пригласили приехать  в
Москву в удобное для него время.
     Через несколько дней в редакции появилась  молодая,  симпатичная  пара.
Девушка застенчиво рекомендовалась:
      - Рита.
     Ее спутник четко, почти по-солдатски произнес)
      - Владислав Титов, - но руки для рукопожатия  не  протянул,  и  только
тут мы все поняли, что рук у него нет, что вместо рун протезы.
     И произошло чудо, образ героя, которого  при  чтении  рукописи  все  мы
успели  полюбить,  как  бы  спроецировался  на  этого   крепкого,   пышущего
здоровьем парня. Мы  поняли,  почему  повесть  начинающего,  никому  еще  не
известного автора так волнует и захватывает, почему произведение  от  начала
и до конца сильно тем, что в литературе именуется фактором  присутствия.  Мы
поняли, что в ней, в этой повести, аетор рассказал о себе, о  своей  судьбе,
о юной, симпатичной девушке,  которая  вопреки  всему  стала  спутницей  его
жизни, рассказал о своих товарищах и друзьях.
     А судьба у этого молодого человека, как и у его  книги,  была  поистине
удивительной.  Владислав  Титов,  выросший  в  семье  хлебороба  Воронежской
области, закончив в Ворошиловграде горный техникум, пошел на одну  из  новых
донбасских шахт, стал горным мастером.
     Однажды на шахте, где он работал, случилась тяжелая  авария.  Вагонетка
с углем, сорвавшись с  рельсов,  ударила  в  электрический  кабель  высокого
напряжения и пробила его. Получилось короткое замыкание. И высеченный  огонь
побежал по кабелю к  трансформатору.  Находившийся  рядом  молодой,  но  уже
опытный  горняк   Владислав   Титов   понял:   если   огонь   доберется   до
трансформатора, последует взрыв и десятки  его  товарищей  останутся  заживо
погребенными под землей. Выключить ток времени не было,  и  горныГт  мастер,
чтобы предотвратить большую беду, кинулся к щиту и принял  на  себя  удар  в
несколько тысяч вольт. Взрыва не произошло, но кабель еще  горел,  и  шахтер
бросился на него и закрыл огонь своим телом.
     Катастрофа  была  предотвращена.  Подоспевшие  товарищи  нашли  горного
мастера, как им показалось сначала, бездыханным. Потрясенные бедой,  горняки
вынесли  его  неподвижное,  обезображенное  огнем  тело.  Они  считали   его
мертвым. С  тем  и  подняли  на-гора  этого  отважного,  спасшего  им  жизнь
человека.
     Долгие месяцы врачи  боролись  за  жизнь  Владислава  Титова,  Одну  за
другой ему сделали несколько операций.  Ампутировали  обе  руки,  но  правую
ногу, тоже поврежденную страшным огнем, все  же  удалось  спасти.  Искусство
врачей и сильная воля их пациента в конечном счете победили, говоря  строкой
из стихотворения Константина Симонова "всем смертям назло", Владислав  Титов
остался жить. Но из больницы он вышел с тяжелой инвалидностью,  хромая,  без
обеих  рук,  ампутированных,  как  говорится,   под   корень.   II   тяжелую
инвалидность эту нельзя было ни поправить, ни компенсировать.
     Сразу  же,  без  передышки,  этот  упорный,  целеустремленный,  волевой
челозек начал борьбу за выход в большую и деятельную  жизнь.  Но  что  может
сделать в активной жизни человек, у которого руки отняты так, что не к  чему
даже пристроить действующие протезы?
     И тут его друзья стали свидетелями того,  как  воля,  целеустремленная,
непобедимая воля, может творить чудеса.  Еще  в  больнице,  весь  в  бинтах,
испытывая  порою  нечеловеческую  боль,  Владислав  начал  обдумывать   свое
будущее, Путь на шахту, путь к  прежней  профессии  для  него  отрезан.  Что
может сделать безрукий человек, и не только  на  щахте,  а  на  любой,  даже
самой легкой работе? В минуту мучительных раздумий ему не  раз  приходит  на
память подвиг Николая  Островского.  Лишенный  возможности  передвигаться  и
даже видеть, Островский все-таки  продолжал  активно  жить  и  работать.  Он
писал, в душе его было желание "глаголом жечь  сердца  людей".  Писательская
профессия тянула и Владислава. Среди друзей он слыл  неплохим  рассказчиком.
Но как писать, когда нечем держать перо, карандаш или  стукать  по  клавишам
машинки?
     Вот тут-то Владислав совершил нечто, что может показаться  невероятным:
он  попробовал...  взять  карандаш  в  зубы  и  писать   движением   головы.
Попробовал - и получилось. Начался процесс долгих,  мучительных  тренировок.
Писал по буквам, по слогам, учась постепенно соединять эти  слоги  в  слова,
во фразы. Ему было куда труднее, чем  первоклашкам,  ведь,  низко  наклонясь
над листом бумаги, он не мог даже четко увидеть то, что  пишет.  Приходилось
тренировать память,  двигать  карандашом  вслепую.  Так  вот  в  чем  секрет
странного, нервного, крупного почерка!
     Сотрудники "Юности" с волнением слушали рассказ своего  необыкновенного
автора. Рассказ простой, энергичный. О своем действительном подвиге  молодой
автор повествовал самыми будничными  словами,  как  о  чем-то  естественном,
обыденном, избегая цветистых выражений и  восклицательных  знаков.  И  юмор,
мягкий народный юмор, столь свойственный  шахтерам  Донбасса,  освещал  этот
рассказ: "Нужда пляшет, нужда скачет, нужда песенки поет".
     Да, повесть "Всем смертям назло...", столь горячо встреченная  во  всех
концах Отечества нашего, ставшая одной из самых интереснейших книг  времени,
в значительной степени является автобиографической.  Мечтая  о  писательской
профессии, автор выводил на бумаге букву за  буквой  и,  словно  вышивая  по
канве собственной жизни,  рассказал  о  себе,  о  своей  жене  -  прекрасной
девушке    Рите,    оставшейся    его    верным    товарищем,    о     своих
друзьях-комсомольцах, поддерживавших его, помогавших ему  в  тяжкие  минуты.
Так он и создавал свое первое художественное произведение, рисовал,  и  ярко
рисовал, портреты и характеры молодых советских людей и,  выражаясь  высоким
стилем,  так  сказать,  пел  гимн  нашему  советскому  человеку,  его  новым
душевным качествам, как бы отвечая на слова "Человек человеку друг,  товарищ
и брат".
     Небольшая,  бесхитростная  эта  повесть  вызвала  совершенно  небывалый
отклик читателей: сотни, тысячи писем. И  отклик  еще  раз  подтвердил,  что
героическая  тема  в  нашей  литературе  продолжает  оставаться  генеральной
темой, а советский  человек  -  человек-борец,  человек-созидатель,  умеющий
преодолевать всяческие, самые сложные препятствия, -  продолжает  оставаться
истинным героем нашей литературы."
     Видя этот небывалый успех маленькой искренней повести, мы  с  волнением
следили за автором. Ведь, к сожалению,  часто  бывает  в  литературе,  когда
удачно дебютировавший писатель становится автором  одной  книги.  Включил  в
нее все, что накопил за жизнь,  и,  оказавшись  наедине  с  чистой  бумагой,
вдруг понял, что писать-то больше не о чем. Для Владислава Титова  это  было
бы  даже  понятно,  ибо,  не  получив  гуманитарного  образования,  невольно
оторванный от своего шахтерского  прошлого  тяжелой  инвалидностью,  он  мог
тоже оказаться в таком положении.
     Но этого  не  произошло.  Через  некоторое  время  в  редакцию  журнала
"Юность" пришел  небольшой  и  очень  поэтический  рассказ  "Чибис".  Журнал
"Молодая гвардия" напечатал следующую его повесть "Ковыль -  трава  степная"
и, наконец, "Юность"  получила  от  Владислава  Титова  третье  значительное
произведение "Раздел",  в  котором  он  уже  проявил  себя  как  писатель  с
собственным почерком, с собственным видением  мира,  со  своим  взглядом  на
события текущей жизни.
     Владислав Титов - счастливый писатель, ибо произведения его  находят  у
читателей горячий отклик. На читательских конференциях по его книгам  всегда
в зале тесно, а поток писем, адресованных ему, не ослабевает.
     Это индивидуальные и коллективные  отзывы  на  его  книги,  это  мнение
читательских конференций, это восхищение мужественным поступком героя и  его
живого прототипа - автора, это утверждение, что советский  человек,  человек
социалистической формации может совершить такой подвиг  и,  не  задумываясь,
пойти на смерть ради товарищей.
     Во  многих  письмах,  адресованных  молодому  автору,  звучит   наивная
просьба дать совет,  как  поступить  в  той  или  иной  жизненной  ситуации.
Инвалиды  спрашивают,  как  им  найти  место   среди   активных   строителей
коммунизма.  Родители  просят  совета,  как  воспитывать   детей.   Пионеры,
школьники, студенты сообщают, что герой повести  Титова  для  них  жизненный
пример, и делятся с автором своими мыслями о жизни,  своими  наблюдениями  и
переживаниями.
     "Спасибо за то, что вы живете и пишете.  Рахмат  вам",  -  говорится  в
письме читателя из Узбекистана.
     "Вы доказали всем пижонам атомного века, что и в наше время есть  Павки
Корчагины", - заявляет семнадцатилетняя Рита Смирнова из Вологды.
     "Спасибо  вам,  вашему  поколению  за  то,  что  не  обманываете  наших
надежд", - написал персональный пенсионер Долгушев  из  Красноярского  края,
член партии с 1917 года.
     Произведения Владислава Титова, и главным образом его  первая  повесть,
давно перешагнули границы Родины, и герои  его  шествуют  по  белому  свету,
рассказывая иноземным людям о  новых,  подлинно  социалистических  качествах
советского человека. И всюду, в разных концах земли, они возбуждают  тот  же
горячий отклик.
     В горках писем, получаемых  автором,  много  конвертов  с  иностранными
марками, и письма эти тоже без  волнения  и  гордости  не  может  читать  не
только сам адресат, но и  любой  советский  человек,  в  руки  которого  они
попадают.
     "...Я воспитан на других идеалах и принципах, - пишет  Сандерс  Бартлоу
из Лондона. - Если бы я прочел в газетах о вашем поступке, я бы заявил:  это
красная пропаганда. Но, прочитав вашу книгу, я не могу не сказать,  что  это
действительность".
     "Прочитала вашу повесть  на  французском  языке.  Считайте  меня  своим
другом", - пишет француженка Даниэль Кларк из города Тулузы.
     "...Примите  высокое  уважение  с  другой  половины  земного  шара!"  -
восклицает уругвайский читатель Е. Лабруна из города Монтевидео.
     Немецкая семья Шмидт из Германской Демократической Рес" публики  пишет:
"Вы удивительные люди. Вы представители того  общества,  которое  называется
коммунистическим".
     Письма, письма, письма! Их можно цитировать  бесконечно,  и  в  вше  не
только признание достоилств  произведений  Титова,  но  и  уважение  к  нам,
советским людям, гражданам первой в мире страны социализма.
     Ну а автор? Как он ж;гвет, что делает сейчас,  когда  книги  его  стали
широко известными? Не изменился ли он? Не зазнался  л",  что,  увы,  нередко
случается с авторами, с первых же удачных  шагов  а  литературе  получившими
столь широкий ycrtex?
     Обдумывая жизнь и дело Владислава  Титова,  мне  необыкновенно  приятно
сообщить, что ничего подобного с ним не случилось.  Живет  в  Ворошиловграде
семья: Владислав, его жена -  друг  и  помощница  Рита,  о  которой  молодой
солдат Вл. Родионов из города Костромы  мечтательно  писал:  "Найдем  ли  мы
себе таких девушек, как ваша жена Рита?"
     Мне приятно  сообщить  читателям,  что  растет  в  этой  дружной  семье
девочка  Танечка,  которая  уже  заканчивает  среднюю   школу,   в   я   рад
засвидетельствовать, что она является весьма умной и доброй девочкой.
     Владислав  много,  неустанно  трудится   в   своей   новой   профессия.
Друзья-комсомольцы приспособили для  нужд  необыкновенного  своего  писателя
специальную пишущую машинку, на которой он работает, держа в зубах  палочки.
Они же, изобретатели и комсомольские друзья, приспособили для него  телефон.
Владислав может поднимать трубку и той же палочкой с резиновым  наконечником
набирать нужный номер.
     Среди литераторов есть суеверие: нельзя,  не  написав,  рассказывать  о
том, над  чем  работаешь,  -  можно  спугнуть  сюжет.  Поэтому  могу  только
сказать, что сейчас Владислав Титов пишет новый роман для  журнала  "Юность"
о сегодняшних дедах и днях советских людей, о тех новых  процессах,  которые
происходят в жизни родных ему горняков.
     Кость от кости, плоть от плоти советского  рабочего  класса,  Владислав
Титов живет активной, интенсивной жизнью своей  страны,  и  все  это  вместе
дало-ему право заявить: "Друзей у  нашей  семьи  много,  и  ничто  не  может
заменить это наше большое богатство. Мы с Ритой очень богатые люди".
     И это не пустые слова. Живое свидетельство их духовного  богатства  эта
книга, которая сейчас перед вами,

Борис Полевой






                           КОВЫЛЬ - ТРАВА СТЕПНАЯ

                           Редактор С. В. Молева.
                          Художник О. И. Маслаков.
                  Художественный редактор И. 3. Семенцов.
                   Технический редактор В. И. Демьяненко.
                         Корректор И. В. Левтонова
                                 ИБ Э 1558

     Титов В. А.
     Т45 Всем смертям назло... Ковыль  -  трава  степная.  -  Л.:  Лениздат,
1980. - 400 с, портр. - (Библиотека "Человек труда").

     Повесть  Владислава  Титова   "Всем   смертям   назло..."   во   многом
автобиографична. Автор ее -  в  прошлом  шахтер,  горный  мастер,  -  рискуя
жизнью, предотвратил катастрофу  в  шахте.  Он  лишился  обеих  рук,  но  не
покорился судьбе, сумел выстоять и найти свое место в жизни.
     Повесть  "Ковыль  -  трава   степная"   также   посвящена   нашим   со"
временникам, их мужеству и высокой нравственной красоте.


  Т ---------------------165-80
     М171(03)-80

     84.3(2)7

     Сдано в набор 17.10.79. Подписано к печати 00.05.80.  М  2t205.  Формат
84Х108 1/32.. Бумага тип Э I. Гаря. "Литературная. Печать высокая Усл.  печ.
л. 21.0+вкл. Уч.-изд. л. 24,70+ + 0 04 = 24,74. Тираж 100 000 экз. Заказ  Mi
392. Цена 1 р. 86 к.
     Ордена  Трудового  Красного   Знамени   Лекиэдат,   PI023.   Ленинград,
Фонтанка, 59. Ордена Трудового Красного Знамени типография им.  Володарского
Леннздата, 191023, Ленинград, Фонтанка, 57.


OCR Pirat

Популярность: 100, Last-modified: Sat, 19 Jun 2004 18:42:08 GmT