оваливался в иную жизнь и вновь возвращался к действительность, в этот переполненный зал, но со сцены я сном и явью накатывались воспоминания, уводили в иной мир, и другое время обжигало мозг болью. Порой хотелось крикнуть актерам: "Стойте! Вы не так живете!" Но уже в следующую минуту я соглашался с ними и вновь уходил в ту жизнь, уже не в силах ни протестовать, ни соглашаться. Жизнь то скручивалась в тугую спираль, то резко раскручивалась, бросая то в сон, то в явь. Проревела сирена "скорой помощи", и с уст Тани Петровой уже сорвалось страшно, как в предсмертном кряке, имя любимого, замигала я чуть было не погасла шахтерская лампочка, захлопали белые двери палат, и Сережка Петров беспокойно заметажи в наркозном бреду. Рита сжимала мне колено и побелевшими губами шептала что-то на ухо Татьянке. Дочь никак не могла понять происходящего на сцене и осторожно допытываласъ у мамы, дескать, про папу все это или про другого дядю. Кто-то из зрителей обернулся и шикнул на них: "Не мешайте!" Петровы остались на сцене одни. Узкий луч света отчетливо высветил бледное, осунувшееся лицо. Сергей. Маме всего писать не надо, У нее бодьцое сердце. Вот и кончилось наше счастье... Ты не приходи ко мне, Таня. Так будет лучше. Для нас обоих. Уйди от меня. Я прошу тебя, уйди! Оаа сделала три шага к рампе, остановилась, лицо ее искривилось, как от невыносимой боли, и все тело само, будто против воли, рванулось к Сергею, лежащему на больничной койке, и рыдания, вырвавшиеся из глубины души, стегнули по замершему аалу. Таня. Я не уйду от тебя! Что хочешь делай со мной, не уйду. Мне жизнь без тебя не нужна. Я повернул голову и посмотрел влево. Закрывшись обеими руками, плакала мама. Отец побелевшими пальцами сжимал подлокотник кресла и не отрываясь смотрел на сцену. Я встал и, согнувшись, пошел к выходу. В фойе Миденко чиркнул спичкой, подал мне папиросу, сказал: - Звон-то выдает... Вот выдает. Не-е-е-е... Все правильно! И ребята из бригады обкатаются. А тищина-то какая стоит! Во, пригвоздили так пригвоздили! В углу, против нас, уткнувшись лицом в стену, плакала девушка. Ее голубое мини-платьице подпрыгивало в такт вздрагивающим плечам, обнажая тонкие, худые ноги и розовые пристежки к чулкам. Константин Данилович сделал движение, чтобы подойти к ней, я остановил его: - Пусть плачет... Через минуту девушка успокоилась и, вытирая черные слезы с длинных накрашенных ресниц, пошла в зал. - Пусть плачет. Может быть, ей надо поплакать. Просто необходимо, чтобы освободиться и начать чувствовать свое "я". Пусть плачет... - Не-е-е-е... все правильно... Тут половина зала - школьники. Надо сказать им пару слов. - Я не буду... Все, что я хотел бы сказать, уже сказали за меня Сергей и Таня. Нет, и не уговаривайте. С меня достаточно. Мы вернулись в зал, когда на сдене умирал Егорыч. Лицо у Корсакова было бледным, голос срывался, рука с запиской дрожала. "А я думал, что хоть рука мои"." - "Это невозможно, совершенно невозможно!" - шагнул к нему Кузнецов. "Сейчас он умрет", - подумал я и весь сжался, будто ожидая, а вдруг произойдет чудо и Егорыч останется жив. Но Егорыч умер, и Звон упал на колени, ткнулся ему в грудь лицом и зашелся в безысходном тоскливом крике. - Пап, мо;кно, я к тебе на колени? - шепнула на ухо Татьянка, и не успел я согласиться, как она юркнула с колен Риты ко мне, обвив руками шею. - Ты не ходи больше в больницу. Ладно, пап? - Хорошо. Потом вновь тревожно и гулко плескался по притихшему залу Первый концерт Рахманинова, гасла и разгоралась шахтерская лампочка, и в конце спектакля была тревожная, пугающая тишина. Мы сидели опустив головы; недоуменно замерев, стояли на сцене все участники премьеры, а зрительный зал молчал. Потом кто-то со сцены или из-за кулис неестественно высоким голосом разорвал тишину: - Авторов! Мы шли на сцену через сплошной рев зрительного зала. Миленко что-то говорил на ходу, поворачиваясь то ко мне, то к Рите, но расслышать его слова было невозможно, и мы только глупо улыбались и согласно кивали головами. В ослепительных лучах рампы на шею мне бросилась Светлана Ли-совская (Таня), по ее щекам катились смешанные с гримом слезы, и она бестолково и счастливо улыбалась и шептала: - Спасибо, спасибо... Звон развязывал связанные за спиной руки, но у него не получалось, он кривился в гримасах, нервничал и пытался улыбаться. Наконец развязал, шагнул ко мне, протянул руки, потом опять боязливо спрятал их за спину и горячим потным лбом уткнулся мне в щеку. Рита, смеясь, плакала и растирала по правой щеке чей-то рыжий грим. Наши только что накануне купленные костюмы были густо разрисованы разноцветным гримом. Занавес закрывали, актеры поздравляли друг друга, но под несмолкаемые аплодисменты он снова открывался, мы спешно поворачивались лицом к зрителям и почтительно кланялись. Потом занавес открыли и уже не стали закрывать. В зале опять повисла гнетущая тишина. - Надо говорить, - шепнул мне Миленко и слегка подтолкнул в спину. Я сделал два шага вперед и остановился. Все слова, которые готовил, ушли. Я стоял и молчал. Вдруг вспомнился плач девушки и торопливые слова дочери; руки матери, закрывшие лицо и дрожащие; как нерв, пальцы Риты, вцепившиеся в колено, и зеленые квадраты ржи, лежащие на пути в родную деревню, и широкие бескрайние луга в желто-белом пламени ромашек - и все то вновь прошло передо мной и всколыхнуло сердце, родились слова искренней благодарности. - Дорогие друзья! Дорогие мои земляки! Как человек и как начинающий писатель я счастлив оттого, что герои моей повести впервые обрели плоть и кровь на подмостках этой сцены, на земле, где я родился. Перед вами прошла небольшая страничка из жизни вашего современника. И если каждый из вас, соразмерив свою жизнь с только что виденной, станет еще добрее в отношениях друг с другом, еще тверже и мужественнее в преодолении своих невзгод, еще настойчивее в достижении поставленной цели, все мы, кто в поте лица и напряжении трудился над созданием этого спектакля, будем считать, что не зря ходим по нашей прекрасной земле и недаром едим свой хлеб... "Дорогая семья Титовых! Надеюсь, что вы не рассердитесь на меня за такое обращение. В газете "Остзее цайтунг" было написано о вашей семье. Я нахожусь под сильным впечатлением от прочитанного. Вы, наверное, будете удивлены, получив из такой дали письмо. Наша семья примерно такого же возраста, как и ваша. У нас есть пятилетняя дочь Хайди. Мой муж член сельскохозяйственного производственного кооператива, тракторист, а я - продавщица продовольственных товаров. Дорогие наши друзья! Вы удивительные люди. Вы представители того общества, которое называется коммунистическим. Желаем вам счастья, благополучия, новых книг. Семья Шмидт. 2555, Шастофф (окр. Росток), ГДР" "Мы с глубочайшим почтением преклоняемся перед вами, перед вашим мужеством, стойкостью, любовью. Нас глубоко трогает ваша судьба, потому что она показывает великое и прекрасное мужество и энергию, а также волю человека. Счастье знать, что в мире есть такие люди, как вы. Иокомури Сато. Миядзаки. Япония". "Уважаемый Владислав Андреевич! Спешу доставить вам радость. Со дня премьеры спектакля "Всем смертям назло..." его просмотрели тысячи старшеклассников города Липецка. Вокруг спектакля, его героев в школах была развернута огромная работа: рецензии, споры, дискуссии, встречи с артистами и т. д. Сам я смотрел спектакль три раза (не считая генеральной репетиции) и, как преподаватель русского языка и литературы, считаю, что спектакль сыграл исключительно большую роль в воспитании подростков, старшеклассников, в привитии им высоконравственных принципов коммунистической морали. Читаешь их рецензии, и сердце наполняется радостью. Сколько эмоций, глубоких и серьезных чувств, желании, порывов вызвали герои вашей книги и спектакля. Я обобщил материалы нескольких сотен рецензий ребят и посылаю их вам. Уверен, что непосредственные, искренние высказывания юношей и девушек наполнят ваше сердце удовлетворением от большого дела, которое вы совершили, написав повесть и пьесу. У меня к вам и Рите есть большая просьба. Я хочу в следующем году продолжить работу со старшеклассниками над спектаклем "Всем смертям назло..." не только школ города, но и районов. Поэтому прошу вас, выберите время и напишите мне о своих впечатлениях о присланной работе: о высказываниях ребят, о методике, организационной работе со школами, учениками. Желательно было бы, чтобы вы отметили удачные высказывания или неправильное понимание факта, проблемы, разъяснили их, указали бы фамилии учеников. Это нужно для того, чтобы, когда я буду зачитывать ваше письмо на конференциях ребят в школах, мы сумели бы вызвать еще больший интерес к проблемам, поднятым в спектакле, помогли бы правильно их понять. Такое письмо будет вашим заочным выступлением на конференциях и сыграет очень большую роль в дальнейшей работе с учащимися и учителями. Я понимаю, как вам трудно, как вы заняты, но надеюсь, что вы в интересах большого дела откликнитесь на мою просьбу. Желаю вам большого здоровья и с нетерпением жду ответа. Липецк, Плохих П. С". И вновь прощай на несколько дней работа над новой повестью. Только было наладилось дело, и вот... Не оставишь же без ответа такое письмо! Павел Сергеевич Плохих - руководитель секции эстетического воспитания при Липецком областном отделении Педагогического общества РСФСР. Высказывания школьников, которых набралась пухлая папка, очень интересны. Но зачем мне это сейчас? Уходить в прошлое, отрываться от новой работы. И потом несколько дней ходить неприкаянным, не в силах сразу отключиться от прошлого и влезть в новую шкуру, нового героя. А как отказать, если проделана такая работа и он считает, что она важна и нужна. Нужно отвечать... И я читаю отзывы: "Я прочитала поесть перед самым спектаклем. Нужно ли говорить, какое сильное впечатление у меня осталось от нее. Вспомнился рассказ бабушкиного знакомого о своем военном детстве. На его глазах убили мать с грудным ребенком на руках, а потом он потерял и свою младшую сестренку. Много он рассказывал о своей трудной жизни. Этот рассказ вречался мне в память на всю жизнь. Я впервые слышала правду о трудной жизни. И вот сейчас у меня возникли те же чувства, как и тогда. Собираясь на спектакль, мне было очень любопытно, как будет поставлена повесть на сцене. Ведь обычно кино или спектакль менее глубоки, чем книга. Но мои опасения не оправдались. Я узнала даже больше, вернее, много дополнилось в моем представлении о героях. Оля Петрушева, 8-й "Г", 38-я школа". "Идти на спектакль я не хотел. Мне больше нравится кино. Но, посмотрев спектакль, я убедился, что не зря пришел в театр, и именно на этот спектакль. Что-то во мае перевернулось. Дедушев, 8-й "Г", 38-я школа". "Настроение после прочтения повести, как и после просмотра спектакля, приподнятое, хочется сделать что-то хорошее, поделиться с кем-то своими мыслями, и чуть-чуть грустное: приходится расставаться с такими замечательными ребятами, как Сережа и Таня. Шутова Л.. 7-я школа". "Я очень волновалась, когда шла в театр. Вот сейчас передо мною предстанут те люди, о которых я читала, которых полюбила всей душой, на всю жизнь записала в свои друзья, портреты которых уже сама себе нарисовала в своем воображении. Неужели раскроется занавес и я воочию увижу Сережку, Таню, Егорыча, Кузнецова? Тамара Овчинникова, 9-й "Б", 7-я школа". "Я преклоняюсь перед героями спектакля - честными, смелыми, мужественными людьми, которые сумели пронести свою веру в жизнь, в любовь, счастье через все трудности и испытания, выпавшие на их долю. Оля Круглова, 9-й "Б", 7-я школа". "Мне очень хочется, чтобы было больше таких ребят и девчат, как ребята из этого спектакля. Люба Черникова, 9-й "В", 7-я школа", "Прочтя эту повесть, я как бы заново посмотрела на мир и на людей. В моей душе что-то изменилось. Я думала о Сереже Петрове, о Тане, когда шла в школу, когда гуляла, когда приходилось трудно, я опять вспоминала их, их любовь, преданность, их мужество. И вот я узнала, что наш театр ставит спектакль по этой повести. Нельзя передать те чувства, которые переполнили мою душу. Я никак не могла дождаться дня премьеры. И вот я в театре. Волнуюсь почему-то, успокаиваю себя и никак не могу успокоиться, Наконец ударила музыка, и плавно поехал занавес... Наташа Жулькова, 9-й "Б", 28-я школа", "У меня от игры артистов, исполняющих роли Сергея и Тани, сложилось такое впечатление, будто они знают друг друга с самого детства, Саша Воротников, 8-й "Г", 38-я школа". "Алису иногда просто жаль, потому что она не знает истинного счастья жизни. Окружающим она не приносит ни радости, ни счастья. Я бы убила ее за то, что она приносит Тане боль. Севастьянова, 10-й "Б", 15-я школа". "На месте Тани любая другая женщина, не задумываясь, бросила бы Сергея. Зачем калечить свою жизнь? Но Таня не такая. Она не горюет вместе с мужем, а старается убедить его в том, что он нужен людям. Света Дорофеева, 8-й "Б". "Мне очень понравились сцены, в которых играла Таня (артистка Горячева). Она с таким чувством играла свою роль, что казалось, будто бы сама на самом деле перенесла всю тяжесть, легшую на плечи Тани. Некоторые эпизоды на меня так подействовали, что слезы лились градом. Таня Юрова, 8-й сГ", 28-я школа". "В спектакле есть очень интересный момент. Таня задает вопрос Сергею о том, бросился бы он на горящий кабель, если бы знал, что навсегда оставит там свои руки, а он отвечает, что должен был бы знать, что случится с людьми, которые были в лаве. Если бы ничего, то не бросился, а если беда - бросился бы. В этом ответе понимается, что подвиг Сергея для него не подвиг, а просто чувство долга перед своими товарищами. Имей каждый из нас такое чувство своего долга - все в мире было бы хорошо. Клейнфельд, 9-й "В". "Трудно описать волнение в тот момент, когда Сергей вздумал покончить с собой. В это время у меня появилась неприязнь к нему. Почему он не подумал о близких, о Тане? После всего, что пережила Таня, и так жестоко он хотел поступить с ней. Это было бы подло с его стороны. Валя Лебедева, 9-й "Б", 28-я школа". "Мне очень понравился Егорыч. Это он воодушевлял в Сергее веру в жизнь, хотя знал, что сам скоро умрет, но он не подавал виду и старался не думать об этом. О, с какой нежностью и гордостью все смотрели на него, когда он предложил Кузнецову ампутировать у себя руки и пересадить их Сергею. Такие люди не вызывают в душе боль, они вызывают гордость, гордость за их щедрость, за то, что чужое горе они принимают близко к сердцу, как свое собственное. Лариса Остроумова, 10-й "Б". "Правда, допущена небольшая оплошность со снегопадом. В третьем действии Сергей входит домой с улицы в пальто, а снега на пальто нет, хотя за окном падает крупными хлопьями снег. Алевтина Попова, 10-й "А", 7-я школа". "Я до сих пор не могу забыть широко раскрытые, полные ужаса глаза Тани, когда она узнала о несчастье. Зина Арнаутова, 9-й "Г". "Меня поразила музыка. Еше когда перед началом спектакля заиграла музыка, у меня по спине поползли мурашки, я вся насторожилась и ждала чего-то необычного. И так перед каждым действием. Но, когда в последней сцене вышли друзья Сергея и запели песню "Наш сосед", я насторожилась. По-моему, в то время ее еще не было. Нина Гончарова, 10-й "Б". "Я не знаю почему, но книга мне больше понравилась. Наверное, потому, что книга была незнакома, а в спектакле я уже все знала. Таня Лунина, 8-й "Г". "Когда я прочла повесть и посмотрела спектакль, я была просто поражена всем тем, о чем рассказывалось. Что бы я ни делала, передо мной стояло лицо Сергея и лицо Тани. Мне даже не верилось, что подвиг, совершенный Сергеем, был на самом деле, и в то же время я гордилась тем, что это наш советский человек, тем более мой земляк. Таня Савостина, 9-й "А". "После спектакля мы долго бродили по сонному городу и спорили. Этот спектакль возвысил нас. Нам всем хочется сделать что-то хорошее, особенное, необыкновенное. Теперь мы верим - и в наше время есть герои! Света Головина, 8-й "Б". "Вот она, современная молодежь! Вот ее два лучших представителя! Вот они, воспитанники комсомола! И нечего брюзжать некоторым, что не те времена, не та молодежь! Таня Авраменко, 8-й "Б". "Световое оформление мне не понравилось. Показывают ночь, а в комнате светло, или Сергей говорит: смотри, Таня, небо, голубое небо! А там ничего нет. Кино лучше. Костомарова, 8-й "Г". "Спасибо авторам, артистам за спектакль, за мои слезы, за все хорошее спасибо! Я стала сильнее. Хочется заняться чем-нибудь стоящим, чтобы дать что-нибудь хорошее людям, отплатить им за их бессонные ночи, за их боль и мужество. Оля Петрушева, 8-й "В". "Я горжусь тем, что наша липецкая земля дала Родине такого замечательного сына. Любовь может победить все, даже смерть. Корчагина, 10-й "А". "Жизнь каждому надо прожить если не геройски, то так, чтобы твоя жизнь явилась другому примером. Подвиг в наше время может совершить каждый, если он любит свой народ и свою Родину, Анатолий Шашкин, 8-й "В". "Действительно ли человек может так бороться за жизнь, как Сергей? Или может случиться несчастье и не хватит сил для борьбы? Нет! Каждый человек, у которого есть определенная цель в жизни, стремление, любовь к жизни, на месте Сергея поступил бы так же. А тот, который лишь существует для того, чтобы поесть и поспать, не поступил бы так. Или жил бы на чужой шее, или опустился бы до попрошайничества. Тамара Костина, 8-й "Г". "Велика наша Родина. Красивы ее горы, реки, поля и бескрайние степные просторы. Много богатств лежит на земле и под землей. Но главное богатство - люди. Простые труженики, которые своими руками создают жизнь и счастье. Миллионы людей работают на полях, фабриках, заводах и шахтах. И, сами того не замечая, они совершают трудовой подвиг. Подвиг во имя светлого будущего всего человечества. Но жизнь не простая вещь, много крутых поворотов может встретиться на пути у каждого. И любой удар судьбы надо перенести мужественно и с достоинством. Это я очень хорошо поняла. Спасибо всем создателям спектакля "Всем смертям назло..." Тамара Богданова, 10-й кл.". Журналисты - интересный и любопытный народ. Среди них у меня есть настоящие друзья. Беседовать с ними одно удовольствие. Нелегкие репортерские дороги заводят их в самые разнообразные края, сталкивают со множеством интересных людей. Все это накладывает определенный отпечаток на характер, манеру поведения, на личность в целом. Но я не завидую тому, кто по неосторожности или по неопытности рискнет встретиться с ними, когда их соберется вместе около ста человек, причем из различных городов и разных стран, и согласится ответить на интересующие их вопросы. ...В громадной комнате, так называемом предбаннике кабинета главного редактора областной газеты, было жарко и накурено. За столиками журчали неторопливые голоса, У журналистов полчаса назад закончилось какое-то совещанне, и они отдыхали. Встречу открыл представитель городских властей, поприветствовал гостей из братских социалистических етран и без лишних слов предложил задавать мне вопросы. Из-за крайнего столика тут же поднялся молодой, высокого роста человек, с энергичным, гладко выбритым лицом и, жестикулируя зажатым в руке блокнотом, отрекомендовался: Виктор Гуров (Ленинград). Как мне известно, почти вся центральная пресса писала о вас. Нет, так сказать, газеты, которая бы так или иначе не откликнулась. В этом смысле ваша известность довольно широка. Как вы относитесь к ней? (Он довольно улыбнулся и сел. За столиками шевельнулись). - Мне некогда к этому как-нибудь относиться. Не отрицаю, приятно, когда тебя хвалят. Гораздо приятней, чем когда ругают. Правда, от некоторых неумеренных похвал становится стыдно. Я не скромничаю. Всему должна быть разумная мера. Когда она не соблюдается, фальшь прет наружу, люди видят это, и тогда стыдно смотреть им в глаза. Радостно и приятно на душе, когда твой труд замечен, о тебе говорят, спорят, тебя знают, но ведь тебе, кроме всего прочего, надо работать лучше и упорнее, чем до сих пор, иначе можно сдать позиции, за которые хвалят, и скатиться вниз. А у широкой известности и популярности, на мой взгляд, есть еще и обратная сторона, как у медали, - постоянные помехи в работе. Есть помехи неизбежные, что ли, в пользу другим, но есть и глупые, от никчемности, что ли, или от дурной привычки покричать по любому поводу, помитииговать где надо и не надо. Жизнь соткана из противоречий. Было бы идеально, если бы тебя хвалили, но не мешали работать. Ахмет Файзулаев (Казань). Как сильно была изменена повесть в процессе ее редактирования в журнале "Юность"? - Редколлегия журнала "Юность" очень бережно относится к автору и его рукописи. Было несколько случаев, когда раздавался звонок из Москвы и меня спрашивали по поводу изменения или простой перестановки одиого-единственного слова. Рукопись попала на стол главного редактора Бориса Николаевича Полевого. Не знаю, точно ли воспроизведу его слова, но он будто бы сказал, что не надо ничего в ней править, оставим так, как она написана, пусть с некоторыми художественными огрехами, но это будет подлинный человеческий документ. Так и поступили. Мой рабочий редактор Борис Балтер посоветовал мне убрать некоторые предложения, это было сделано достаточно аргументированно, и я согласился. Повесть немного сокращена. Но это уж от специфики журнальных публикаций. Михаил Озерной (Харьков). Не думаете ли вы в последующих изданиях исправить и дополнить повесть? - Уже сейчас я вижу некоторые композиционные, стилистические, языковые недоработки. Повесть еще не вышла отдельным изданием у нас в СССР. Отдельной книжкой она вышла в Венгрии. Изменять в ней ничего не буду. Восстановлю сокращения, сделанные в журнале, и вставлю уже дописанные две главы. Б. Надмид (Улан-Батор). У нас в Монголии ваша повесть была переведена газетой "Хеделмер". Газета воспроизвела титульный лист повести с вашим автографом монгольскому журналисту. Не могли бы вы рассказать историю автографа? - С удовольствием. Весной этого года московская газета "Труд" проводила семинар своих корреспондентов. На этот семинар были приглашены наши монгольские друзья. Меня попросили выступить перед участниками, вот как вы сейчас. Коллегам отказывать неудобно, я согласился. Тем более что "Труд" накануне опубликовал статью обо мне, которую написал мой земляк, сотрудник газеты "Ворошиловградская правда:", присутствующий здесь Петр Левитин. Разговор состоялся долгий, на мой взгляд, интересный, журналисты любят задавать вопросы, а в конце встречи меня пригласили в кабинет главного редактора и познакомили там с монгольским журналистом Юмсурэном. Мы как-то сразу понравились друг другу, разговорились, а на другой день встретились у меня в номере в гостинице "Минск". Он увлеченно рассказывал о своей прекрасной Монголии, я - о любимом Донбассе, а на прощание подписал ему журнал "Юность" со свсей повестью. Мой друг Юмсурэн перевел ее на монгольский язык, опубликовал в газете "Хеделмер", сделав тем самым ее достоянием монгольского читателя. Потом эта же газета организовала заочную читательскую конференцию, которая, судя по многочисленным письмам, прошла успешно. Если будете в Улан-Баторе и встретите Юмсурэна, передайте ему, пожалуйста, мой привет, благодарность и искренние пожелания счастья. Надмид. Редактор газеты "Унен", которая тоже много писала о вас, просил передать вот этот значок, выпущенный по случаю сорокалетнего юбилея газеты. Позвольте вручить его вам. - Спасибо. Целина Косьциньская (Польша). Я читала ваше произведение по-польски. Скажите, если бы подобное случилось с вашей женой, как бы вы поступили? - Так, как подсказало бы сердце. В таких случаях нельзя врать, нельзя снисходить до жалости. Только истинная любовь может вынести все. Никаким другим чувством ее нельзя и невозможно подменить. Лия Слепченко (Винница). Кто из современных писателей вам нравится? - В этой области у меня получилась любовь с первого взгляда, раз и навсегда - Михаил Александрович Шолохов. - Вы знакомы с ним? - Лично? Нет. Владимир Ляликов (Львов). Как могло случиться, что вагонетка сошла с рельсов, повредила кабель и ни одна из электрических защит не сработала? Что это? Халатность электрослужбы? Недосмотр или?.. - Что "или"?.. - Ну, несчастный случай... - А если падает самолет с тремя дублированными системами управления? Если у него не выпустилось шасси, тоже с тройной системой подстраховки? Если у автомобиля на полном ходу отскакивает колесо? Это что касаемо техники. Ну а если перейти к человеку, то эти "почему" возрастут в квадрате. Почему, например, меня не убило током в шесть тысяч вольт? Ведь есть же случаи, когда люди умирают от аппендицита. Почему? Любая отрасль человеческой деятельности, любое производство редко сейчас обходится без сложнейшей техники, без целого комплекса тесного и постоянного взаимодействия человека и машины или целого ряда сетей и механизмов. И повреждение механизмов, выход из строя отдельных узлов и деталей, к сожалению, процесс неизбежный. Там, где нарушение нормального функционирования техники несет за собой опасность для человеческой жизни, делаются двойные, тройные системы дублирования. Но не все представляется возможным сдублировать, не все опасные ситуации предусмотреть и исключить их. И сама человеческая жизнь - это в известной мере постоянный, каждодневный риск. По конкретному же вопросу лично я как специалист думаю, что от громаднейшего токового удара в автоматической защите какая-то цепь вышла из строя. И в самый неподходящий момент. Константин Лебедь (Киев). Какова ваша почта? - В среднем сто двадцать писем в день. Мне уже трудно представить свою жизнь без писем. Хотя, сами понимаете, перечитать их все - дело довольно сложное. Ответить на все - просто невозможно, а не ответить на некоторые тоже нельзя. Письма очень разные и по тону, и по содержанию, и по стилю, и по убеждениям, как разные лица людей, их судьбы и биографии. Есть письма, написанные мелким, убористым почерком на тетради в пятьдесят листов, где изложена целая судьба, есть короткие, в три слоза, как крик о помощи. Если взять письма и опубликовать все подряд, в порядке их поступления или написания, то, уверяю вас, получилась бы оиень интересная книга из десятков тысяч человеческих судеб, людских радостей и разочарований, взлетов и падений, получилось бы в какой-то степени лицо и характер нашего времени. Ведь письма читателей к писателю никто не принуждает писать, они выливаются сами, как потребность поделиться, исповедаться и т. п. И дело тут, конечно, не в моей персоне. Такие письма могут быть адресованы вам, вам - каждому, кто внушит доверие или пробудит потребность поделиться. (Седой коренастый человек за третьим столиком справа набил табаком трубку и чиркнул зажигалкой). Габор Фехер (Венгрия). В своем р о "ладе вы писали о плохом советском протезировании. Как улучшилось дело сейчас? (Рыжий за передним столиком гмыкнул и с усмешкой посмотрел на меня; мол, поглядим, как ты выкрутишься. Несколько голов повернулись в сторону венгерского коррес-жондшта. Седой вытянул изо рта трубку.) - Речь шла не о плохом протезиршалии вообще. Имелась в виду сложность вопроса в техническом,, биологическом, эстетическом и во многих-многих других аспектах. В Московском научно-исследовательском институте протезирования и проте-вастроелия делают неплохие протезы кисти на биоэлектронном управлении, Я видел эти протезы, будучи в институте. Кстати, за время двухмесячного пребывания там мне удалось позиакомитмя со многими инвалидами из различных стран кирз. Они очень хорошо отзываются о советских протезах и аппаратах. У меня остались самые теплые воспоминания о наших ежедневных встречах, беседах с вашим аемляком Ласло. Изумительной доброты, терпения, выдержки парень, У Ласло "е было обеих ног выше коден. В институт он явился на колясочке, видели, наверное, такая низ.едькая площадка на четырех колесиках... Ушел Ласло да протезах, в полный рост, как на своих ногах, с палочкой в руке. Конешо, немало трудов арщдлось приложить, немало боли перетерпеть, но такова наша жизнь, без боя ничего не дается, не получается тарелочки с голубой каемочкой. Так вот, протезирование инвалидов - сложная проблема, и она превращается в неразрешимую при очень высоких ампутациях конечностей, когда, как говорится, протез не за что зацепить. К последней категории отношусь и я. Ваш брат журналист иногда оказывает очень плохую услугу и протезистам и инвалидам, когда, не проникнув в суть дела, публикует сенсационные статьи, вроде "Живая рука", "Вернулась радость труда" и т. д. Подобных статей у меня собралось великое множество. Наш народ - великодушный народ, и каждый старается хоть чем-то помочь человеку, попавшему в беду. Вот и шлют мне со всех концов вырезки статей о протезах рук. Почти все эти статьи и сообщения отличаются одним качеством - выдачей желаемого за действительностъ. Кроме неприятностей протезистам, кроме горя инвалидам, такие статьи ничего не дают. Да, ученые действительно создали протез кисти руки, управляемый биотоками мозга. Кисти, заметьте, а не плеча, предплечья, руки. А это очень разные проблемы. Но такому журналисту до этого нет дела! Рука, и баста! А коль рука, значит, радость, счастье и т. д. известными штампами. И вот инвалид прочтет такую статью о живой руке, которая, как утверждается, даже намного лучше живой, и как утопающий за соломинку... Добывает деньги, изыскивает возможность, едет в Москву, Иркутск, на край света, добивается приема к специалистам, его принимают - и как обухом по голове: вам это не подходит, у вас не та ампутация. Протезисты работают йе в лучших условиях. Космических кораблей они не создают, не их профиль. Им часто не хватает средств, помещений, лабораторий. Об этом много писалось, но боз и ныне там. Геннадий Корниенко (Донецк). Какое влияние оказал на вашу судьбу роман Николая Островского "Как закалялась сталь"? Конкретно, где, 8 какой критический момент вы вспомнили о Павке Корчагине? (За средним столитюм переглянулись. Рыжий отодвинул от себя блокнот.) - Должен разочаровать вас. Никогда, ни в какой ситуации, ни при одной операции я не вспомнил Павку Корчагина и его биографию. В операционных не до того было. В других критических ситуациях тоже. (Рыжий убрал руку и внимательно посмотрел на меня; "Это чего же несет парень? Как это не вспомнил?" Над трубкой поплыло густое облако дыма.) Все это, очевидно, сложней и глубже. Очень трудно в чело-веческой..психике, даже в своей, все разложить по нумерованным полочкам. Вот там-то вспомнил Корчагина - стал мужественнее и победил, вот тут Матросова - и выстоял, вот здесь декабристов - и стал смелее, потом молодогвардейцев - решительней, потом революционеров - и стал убежденней и настойчивее. Ни одно из этих качеств, даже малая толика его, не приходит в один миг, по принципу - вспомнил, пришло. Все это впитывается в нашу плоть и кровь с годами. И если по-настоящему впиталось, то не лежит на поверхности, а сидит где-то глубже и проявляется тоже не демонстративно, а исподволь, но решительно и сильно. Ведь фраза "безвыходных положений не бывает" не пришла сама собой, не явилась от умозрительных упражнений. Она выведена опытом, и если ты веришь в нее, то видишь за ней жизнь многочисленных людей, в тебе сидят наиболее яркие примеры, и не просто сидят, а стали твоим убеждением, твоим кредо, что ли. Я расфилософствовался, и может показаться, что поучаю. Простите, ради бога! Меня спросили, и я отвечаю то, что думаю. (Подозрительное лицо весело заулыбалось, и руки демонстративно высоко поднялись над столиком и трижды похлопали медленно и бесшумно.) Подорожный (Харьков). Расскажите о своих зарубежных поездках. - За границей я не был. Александр Ушаков (Запорожье). Поддерживаете ли вы связь с прежним местом работы и товарищами по работе? - Я работал в Донецкой области, сейчас живу в Ворошиловграде. Расстояние небольшое, но для общения составляет определенную сложность... Первый год обменивались письмами. Я был в курсе всех событий, происходящих на шахте. Постепенно круг интересов сужался, друзья переходили на другие места работы, уходили в армию, женились, письма редели, адреса забывались, и в настоящее время связь оборвалась. - А у вас нет желания вот теперь, когда вы уже, если можно так сказать, в новом качестве, съездить на шахту? - Нет. Иван Безуглый (Симферополь). Над чем вы сейчас работаете? - Планов очень много, и для их реализации нужно время и спокойная рабочая обстановка. Время, как шагреневая кожа, его для работы остается все меньше и меньше. И если говорить честно, то больше всего сейчас хочется, чтобы обо мне забыли, не беспокоили, не отрывали от письменного стола и дали вволю поработать. Но увы! От писем, например, не скроешься... Совершенно не умею рассказывать о том, над чем работаю, тем более что сам еще не знаю, во что все выльется. То ли в роман, то ли в повесть, а может, в рассказ. Персонаж-то сегодня пошел какой?.. Строптивый. Ему говоришь то, а он свое гнет, ему это, а он: не хочу! Бьешься, чтобы чистенький, хорошенький, симпатичный вышел, а он назло - бах! И по-своему! И левака дает, и другие фортели выбрасывает. Представишь эдак его на своем внутреннем экране и спрашиваешь: ну зачем тебе это? А он: хочу так! Ты меня перевоспитай. Сейчас это модно! Поди сладь с ним, с современным героем! Стараюсь написать повесть о селе, о трудных послевоенных годах, о сложных судьбах, о верности, о любви, об эстафете людских поколений. Да, об эстафете. Ведь когда сыну становится трудно, он приходит к отцу. Неважно как, лично ли или представит его в памяти. Приходит потому, что отец сильнее, опытнее, у него большая жизнь за спиной, он преодолел больше невзгод. Человек идет к своей изначальностн, к земле своей, где рос, и у нее берет те силы, которых недостает ему. Исподволь является сила. Здесь жили мои деды и прадеды, эту землю они лелеяли и защищали, поливали кровью и потом и нам завещали стоять на ней гордыми и сильными. Без Родины человек ничто, без нее он слаб. Человек может недопонимать историю своих дедов, но знать ее он обязан. Сын всегда обязан знать все о своем отце, только тогда не прервется эстафета человеческого добра и мужества. В этом смысле мое поколение - счастливое поколение. Жизнь наших дедов и отцов - яркий пример беззаветного служения земле, народу, Родине. Мы даже в минуты отчаяния не имеем права на слабость и малодушие, если мы хотим быть достойными продолжателями их дел. Вот об этом мне хочется сказать в своей новой работе. Судить о том, что из этого выйдет, еще рановато, да и не мне. (Человек с неприятным лицом еле заметно улыбнулся и опустил голову. Трубка не дымилась и лежала на столе рядом с шариковой ручкой. У меня взмокла рубашка и липла к спине, лоб и шея были мокрыми, а журналисты, кажется, только входили во вкус.) Сергей Греков (Ростов-на-Дону). Занимались ли вы литературным трудом до написания повести? - Как и большинство юношей в свои шестнадцать - восемнадцать лет, писал стихи. Правда, мой Пегас дальние школьной стенгазеты меня не умчал. Первая публикация сестоялась. Это было где-то году в пятьдесят втором, в дебринской районной тззете, которая тогда называлась "Ленинский путь". Статья состояла из пяти строчек и сообщала об интересно прешедших спортввных соревнованиях. Не зняю.чтрвчел ли ее кто, но я ходил по школе Львом Толстим. В армии опубликокауга несколько коротких заметок в окружной -газете "Советский воин". Серьезно начал писать после несчастного случая. Аркадий Ищук (г. Жданов). Какая у вас литературная подготовка? - Ректор Литературного института имени Горького в Москве Серегин по моей убедительной просьбе выслал мне программы "института по всем отделениям: прозы, поэзии, критики, драматургии. Все они были более чем добросовестно проштудированы, в течение шестидесятого - шестьдесят пятего годов. Я привлек все первоисточники, написал все контрольные, правда, проверять их было некому. И вообще в те годы у меня завязалась очень интересная перепиека с замечательным человеком, исключительным педагогом Иваном Николаевичем Серегиным - ректором Литературното института, и его письма оказали на меня большее влияние. Если бы я знал, что этот вопрос возникнет, я бы обязательно захьатил с собвй хотя -бы одно его письмо. Вам, читатель, я предлагаю эти письма. "Москва, Тверской бульвар, 25. Литеращрмый институт имени Горького. 1 сентября 1962 года. Уважаемый товарищ Титов! С большим интересом прочитал ваше письмо, хотя и с гбояыиим опозданием из-за моей занятости в августе месяце приемными экзаменами и конкурсом. Желающих постулить в институт тысячи, а вакантных мест лишь несколько десятков, и у каждого поступающего своя судьба, отмахнуться нельзя. Просьбу вашу о высылке вам программ мы удовлетворим, но хочется ваc предупредить, что вы набрали себе трудньй и сложный путь жизни, который может л не привести нас к желаемому результату. Вас, вероятно, вдохновляет подвиг Николая Островского. Но знайте, что, несмотря на огромный талант, которого он в себе и сам не подозревал, Островский испытал много горечи в своей судьбе, даже после опубликования романа "Как закалялась сталь". Литературная работа достоянного заработка не дает, а читатели не щадят литератора, не хотят знать, как, в каких условиях работает артор, и всегда замечают почему-то больше недостатки, чем достоинства работы. Даже если недостатки совсем незначительны. Критики и самые придирчивые читатели способны отбить желание писать. При этом приговаривают, что критику надо любить. Но писатель нуждается не только в критике, но и в поощрении. Вы напечатали несколько рецензий.. Вас еще не заметили, но уверен, у вас уже есть свои недоброжелатели. А что будет, когда вас заметят и у вас появятся завистники? Вот на все это надо много душевных сил. Хватит ли у вас их? Кроме того, я не знаю, хватит ли; у вас- таланта, литературных способностей. Может и так случиться, что- объективных, да-нных, которых только, трудом и волей не заменишь, у вас нет. Герой Чехова в рассказе "Добрые люди" систематически печатал статьи-рецензии, но был бесталанен и, хотя считал себя писателем, вынужден был зарабатывать себе на хлеб в управлении железной дороги. Если таланта нет, не поможет никакая литературная, учеба. Институт, как правило, работает только с людьми, которые прошли творческий конкурс, в талантливости которых можно быть уверенным (и то не всегда эта. уверенность реализуется), так как иначе можно развратить, вдохнуть ложные надежды, и вызвать необоснованное самомнение. Стоит некоторым товарищам, прислать письмо на бланке института, как они сразу начинают воображать себя писателями, потрясают этой бумажкой и требуют каких-то привилегий для себя. Это отвратительно. И говорите об этом вам, может быть, жестоко. Но я считал своим долгом все это прямо вам сказать, чтобы вы узнали о некоторых подводных камнях, которые подстерегают вашу ладью на том пути, который вы хотите себе избрать. О посылке вам необходимых учебных материалов я уже распорядился. К вам будет прикреплен критик В. К. Панкео; который будет давать вам творческие советы. Но вы должны нам. прислать свои опубликованные и. неопубликованные работы, чтобы, мы могли определить ваши творческие способности. И если найдем, что вы взялись не за свое дело, так уж извините нас, прямо об этом вам сообщим и работать с вами не будедем. Если в ваших работах творческая" способность будет обнаружена, то всяческая помощь вам будет оказана.. Вот и все. Мне лично помочь вам хочется, но суровые слова правды я не мог не высказать вам. С уважением ректор Литературного института И. Серегин" Я затрудняюсь сказать о том, как бы сложилась теперь моя судьба, не будь этого письма. Я обращался к этим строкам постоянно. Они поддерживали меня в трудные месяцы мытарств по издатеяьбтвам, я обращаюсь к ним сейчас и каждый раз дивлюсь прозорливости этого человека. Как вы правы во всем, дорогой Иван Николаевич! И еще письмо; датированное 25 декабре 1962 года: "Дорогой товарищ Титов! Очень рад ответить вам, что нам здесь показалось, что у вас есть искра таланта, и мы готовы вас всячески поддержать. Очень приятно было узнать, что статья в журнале "В мире книг" написана вами. Не зная студенческого коллектива и- тем более коллектива такого, специфического вузаг который пыталась показать молодая писательница, вы правильно почувствовали какую-то фальшь в ситуациях повести. И это чутье - великое дело. При" сылайте нам ваши новые работы, будем их разбирать. Сейчас окончательно еще трудно решить, насколько велики ваши способ-кости. Напишите еще несколько работ. Но я предсказываю вам, что из вашей работы выйдет толк. Посылаю вам рецензию критика В. Панкова и возвращаю вашу рукопись. С искренним уважением ректор И. Серегин". С этой веры далекого от меня, незнакомого мне человека началась моя учеба в институте на дому и серьезная дума о писательском труде. Но вернемся к пресс-конференции осенью 1967 года. Николай Чернявский (Ужгород). Какими видами спорта увлекались? - Второй разряд по футболу. Вратарь сборной команды района, потом техникума, потом авиационного полка. Первый разряд по боксу, третий по гимнастике, очень любил волейбол. Сейчас только шахматы. Виталий Курганский (Львов). Почему повесть вы посвятил" своей жене? Григорий Круглов (Днепропетровск). Вы говорили, что пишете о себе. Есть ли в ваших планах произведения о шахтерах? - Обязательно. Просто мне надо чуть отойти, освоиться, посмотреть со стороны, глубже осмыслить этот труд - сложный, нужный, героический труд. Когда это случится, не знаю. Но, наверное, тогда, когда уже будет невозможно держать в себе тот материал и те наблюдения, которыми располагаю. У меня еще все впереди. Пока я самый молодой член Союза писателей СССР в нашей области. Председательствующий. Здесь поступило несколько вопросов, так сказать, в письменном виде... Подписи неразборчивы... Будем отвечать? (Это он спрашивал почему-то у журналистов.) - Анонимкам хода не давать! - громко выкрикнул кто-то. (В зале рассмеялись. Председательствующий передал записки мне.) - "Тов. Титов! В кругах, близких к литературным, ходят разгозоры, что вы подставное лицо, повесть писали не вы". Распускать сплетни никому не возбраняется. Это дело совести. За границей поступают еще конкретнее. Один господин объявил, что меня вообще не существует. Нет, и все тут! Так что наш местный провокатор, мягко говоря, не оригинален. Ну а если он человек, близкий к литературным кругам, то я бы посоветовал ему найти такого простачка и добряка, который написал бы ему что-либо подобное и подарил. Я бы era поздравил. Кстати, во втором номере журнала "Юность" еегь мой рассказ. Интересно бы узнать, кто его за меня настрочил? (В зале переглядывались, искали анонимщика, начинали злиться и негодовать.) - Говорят, и в "Литературку" кто-то за вас тиснул рассказ! - весело крикнул кто-то из задних рядов, и в зале рассмеялись. - "Сапун-гора" называется. Одна у меня незадача. Во? задумал вторую повесть написать, а кому поручить это дело, пока не решил. Теперь, правда, легче. Я член Союза писателей, друзей много, авось кто-нибудь найдется. Конечно, я дальнейшем будет трудней, потому что планов у меня хогь отбавляй, на достигнутом останавливаться не думаю, вошел в аппетит, как говорят, там, глядишь, и роман кто-нибудь за меня под моим именем отгрохает! (В зале смеялись. Но не все.) В другой записке спрашивали, правда ли то, что я предлагал свою рукопись зарубежным издательствам, но наша разведка помешала этому и самолично передала журналу "Юность". В третьей интересовались о том, что будто бы я развожусь с женой и женюсь на известной московской поэтессе. Было смешно и горько. Неужели и вправду нашлись люди, которые позавидовали моей судьбе и теперешнему успеху? - Скажите, что вы в жизни больше всего любите? - это поднялась маленькая белокурая девушка, с робкой реденькой челкой на лбу и наивными детскими глазами. - Знаете... вот когда встанешь рано утром, подойдешь к раскрытому окну... город в дымке и розовое небо на востоке. Через минуту встанет солнце, заискрится в листьях роса... Или в поле... Вы когда-нибудь ходили босиком по теплым, мягким зеленям? И знаете, когда подумаешь о том, что вполне могла бы уже в пояс зарасти могила бурьяном, тоже. "Дорогой товарищ Титов! Я простая женщина в возможно, что не очень точно выражаю свои чувства и мысли, но думаю, что поймете меня. Пишу от всей души, и не жалость бабья толкнула меня на это, а большая гордость за вас, настоящих советских людей. Мир узнал еще несколько советских людей, таких, как Сергей и Таня Петровы, таких, как Егорыч, Кузнецов и др. На таких людях держится земля наша. И, имея сыновей и дочерей, наша Родина всегда будет великой и могучей. Пусть дивятся нам капиталисты, которые все покупают и продают за деньги. Но нет, не вce можно купить и продать. В своей повести вы очень правильно подчеркнули на примере того парня, что замерз в тайге, то, что мы презираем трусов, лентяев, нытиков, тунеядцев и прочие элементы, которые не хотят честно трудиться. Читая вашу повесть, я думала, почему хорошие люди стыдятся своей доброты, своей боли, физической неполноценности, тогда как уродство души некоторые не считают даже нужным скрывать? Они выставляют напоказ свою бычью физическую силу, которой не найдут применения, хвастаются заграничными тряпками, сеют иностранными словами, кривляются и, наверное, не думают о том, что после них останется, простите, испорченный воздух, да и тот очистит хороший, свежий ветерок. Если бы души всех людей были так богаты и прекрасны, как у героев вашей повести! Как прекрасна была бы жизнь! Когда узнаешь, что где-то рядом с тобой живут, борются такие люди, какими мелкими и ничтожными кажутся собственые неурядицы. Хочется вот так же приносить людям пользу, и до глубины осознаешь, что без этого не стоит и жить. С нетерпением жду ваших книг. И не бойтесь возвращаться в свой шахтерский поселок. Пусть вас не тревожит невозможность работы в шахте. Ведь вы напишете о нелегком труде своих друзей, о победах человека над самим собой. Победа над самим собой - это одна из самых трудных и самых важных побед, она незаметна, за нее не дают орденов и медалей, но без нее невозможен подвиг. Вот такие люди, как ваши, стойкие и упорные, первыми войдут в коммунизм и поведут за собой всех, ибо ничто не может противостоять их неукротимой энергии, их целеустремленности, их силе и воле. Я - мать четверых детей и сердечно поздравляю вас, ваших родителей, вашу жену с вашим первым и вторым рождением! Вы действительно родились дважды и оба раза, чтоб побеждать и быть победителем. Я очень хочу, чтобы дети переняли у вас вашу настойчивость, ваше мужество, ваше трудолюбие. Будьте счастливы вы, многострадальный счастливчик! Новых побед вам, новых успехов, большого счастья! Бычкова Екатерина Антоновна, рабочая племсовхоза "Комсомолец" Ставропольского края". "Только чтo прочитала вашу повесть. Не знаю, что заставило меня взять ручку и написать вам письмо. За несколько часав я стала сильней, мужественнее. Мне 17 лет. Уже год, как я работаю и учусь. Я ничего еще не успела сделать для людей. Да и не хотелось мне что-либо делать для других. Мне казалось, что все живут только для себя. Что случилось со мной, сама не знаю. После вашей повести хочется жить лучше, что-то делать не только для себя, но и для окружающих и доказать всем "пижонам атомного века", что и в наше время есть Павки Корчагины! Я хочу в своих делах хоть чуточку быть похожей на вас. Pита Смирнова, Вологодская область". "Я твой собрат по труду - шaxтеp. В шахте работаю 9 лет. Женат, имею сына и дочь. В твоей повести встретил такую мысль: нужна ли твоя писанина? Я тебе откровенно, скажу: нужна, и очень. Много еще, к нашему сожалению, происходит в жизни несчастий. Часто люди становятся инвалидами. И у некоторых главным утешением в жизни становится водка. Им твоя повесть нужна как воздух. Конечно, не все ее примут, найдутся такие, что скажут) а, писанина... мне жить надоело. Но ведь будут жить, и где-то в мозгу засядет мысль; а ведь живет на свете человек, которому труднее, чем мне, работает, всеми уважаем. Но твоя повесть нужна не- только людям, папавшим в беду. Она нужна всем, чтобы ярче ощутить счастье труда, стать добрее и мужественнее. Приезжай, дорогой, к нам в приполярный город, город шахтеров, я познакомлю тебя со своими- друзьями, замечательными людьми. Если не сможешь приехать, то разреши заехать к тебе в Ворошиловград, уж очень хочется познакомиться с тобой. Очень рад, что есть у нас, шахтеров, такой замечательная4 парень, как ты, и есть такая женщина, как Рита, которая не боится делить радость и горе шахтерской судьбы. Скажу по секрету, " тоже очень лтаблто свою жену и, опускаясь в шахту на смену, верю, что она "с любовью встретит мене, что б со мной- ни случилось". Выдавай, Сережка, очередную книгу на-гора! Алексей Косов, г. Инта, Коми АССР". "Друг мой! Юный друг мой! Я пережил две мировые войны. Я видел много крови, горя, страданий. Я хоронил своих друзей, погибших от пули и голода. Мне осталось мало дней. жать, на этом прекрасном сеете, на нашей изумительной земле. Конечно же, мне бы хотелось, жить долго-долго, до столетия Советской власти, но увы... Я счастлив, что честно прожил свою, жизнь, и никогда не искал в жизни легких дорог. С радостным чувством, с чувством гордости узнал я о вас, вашей жене, вашей жизни. Именно такими видели мы людей в светлом, социалистическом обществе в том далеке, когда ходили в сабельные походы за его идеалы Мужественными, смелыми, целе-устремленными, живущими, общими радостями и невзгодами, не щадящими собственную жизнь ради жизни, товарищей. Спасибо вам, вашему поколению, что не обманываете наших надежд. Когда у нашей Родины будут такие сыны, она будет прекрасной и счастливой. Персональный- пенсионер, член КПСС с 1917 года Долгушев Г. А.. Красноярский край". "Я горжусь тем, что живу в одном городе с вами. Горжусь тем, что есть женщины, о которых очень хорошо сказал декабрист Беляев: "Слава стране; вас произрастившей. Вы стали поистине образцом, самоотвержения, мужества, твердости при всей юности, нежности и слабости вашего пола. Да будут незабвенны имена ваши". Несомненно одно - на таких- людях выстояла наша страна все невзгоды, и стоять ей вечно шетожу, что рождает она таких людей не для подвигов, а для- больших повседневных дел, Может, мои слова звучат несколько патетически, но очень трудно выразить свои чувства обычными понятиями. Г. Ворошиловград, Боуфалик Алла". "Здравствуйте, дорогой, незнакомый человек! Мне, право, очень неудобно отнимать у вас время, но иначе я не могу. Только, пожалуй, я допустила ошибку, назвав вас незнакомым. Разве можно считать незнакомым человека, о котором знаешь самое главное? По-моему, нет. Вы, наверное, не удивитесь, получив это письмо. Подобных писем вы, наверное, получаете очень иного. Иначе и быть не может. Я только что прочитала вашу повесть и просто не могу не выразить вам свою благодарность. Огромное-огромное спасибо! Спасибо от всех моих друзей. Трудно представить то, что творится сейчас со мной. Мне и моим друзьям по 17 лет. Мы заканчиваем 10-й класс. Может быть, поэтому часто спорим о том, что такое счастье, в чем смысл жизни. Вы, наверное, представляете, какие вопросы волнуют человека, когда вот-вот веред ним распахнутся двери школы и нужно будет впервые самому выбирать свою единственную тропу. Нетрудно понять, какое место в наших сердцах займет ваша книга. Не знаю почему, но сейчас я на многое посмотрела по-новому. Я уверена в том, что ваши Сергей и Таня очень многим вернут веру в счастье, способность мечтать даже тогда, когда это кажется невозможным, и, главное, веру в себя, в свои силы. Большое спасибо вам за это. Я, конечно, почти не надеюсь получить ответ (хотя, если признаться, была бы очень счастлива), ведь я не единственная, кому захочется выразить вам свою благодарность. И еще... Я очень рада, что вы нашли свое место в жизни. Рада за вас, словно за очень хорошего друга. С нетерпением буду ждать ваших новых произведений. Хочется пожелать вам синего неба, ясного солнца и новых горизонтов. Таня Белышкина, г. Горький". После опубликования повести "Всем смертям назло..." ("Юность" Э 1 за 1967 г.) на меня обрушился буквально поток писем. Пишут пионеры и комсомольцы, рабочие, инженеры, солдаты и ветераны революции. Пишут семьи, школы, пионерские отряды, комсомольские организации, библиотеки, экипажи кораблей. На обратных адресах - вся география нашей необъятной Родины. Каждый день почтальон приносит от 70 до 120 писем. Они входят в мой дом как добрые хорошие друзья. Письма как лица, как души людей. И люди делятся со мной своими радостями и невзгодами, дарят улыбку или заставляют сердце сжиматься в болезненный комок. По письмам я вижу, как входят в жизнь герои моей повести. Я чувствую себя счастливым и как человек, и как начинающий писатель оттого, что повесть принимается читателями, помогает им преодолеть какие-то свои трудности в жизни, стать немного добрее и чище. У моих героев - Сергея Петрова и Тани - появилась целая армия новых друзей. Они приняты равноправными рядовыми в эту армию. Они снова в действующем строю. Они вместе со всеми борются за все доброе и хорошее. И я и Рита счастливы этим обстоятельством. Мы только смущены тем, что при всем нашем огромном желании ответить на все письма не можем сделать этого, как бы мы ни старались. Это просто выше наших возможностей. Мне хочется от всего сердца поблагодарить всех моих друзей, приславших мне письма, за добрые слова и пожелания. Пожелать им, в свою очередь, всего самого доброго в их жизни. Успехов, здоровья, счастья. Большого, настоящего счастья борьбы и побед. Г. Ворошиловград. ...Отшумели теплые дожди, отгремели летние грозы, отшуршал золотой листопад, и по утрам на пожухлых травах под ногами хрустела серебристая изморозь. Скоро мороз скует верхнюю корку земли, блестящим зеркалом придавит рябь луж, припорошит снегом, подует ветер, зима вздохнет полной грудью и завоет снежной круговертью. Каким он был, уходящий 1967 год? Иногда мне хочется ход своей жизни сравнить с движением грузовика по длинной, ухабистой дороге. Он то набирал скорость, то сбавлял ее, начинал буксовать, порой его мотор соосем глох, и казалось, что больше уже никакая сила не приведет его в движение, но он оживал и начинал вновь медленно ползти вперед, преодолевая ухаб за ухабом, ревя из последних сил на подъемах. В начале этого года грузовик выкатился на относительно ровную дорогу, ему врубили четвертую скорость, и он закружил в сплетении улиц, домов, городов, не зная отдыха и покоя. Работа над новой повестью двигалась, было написано более половины задуманного, но все же темпы работы глубоко не удовлетворяли. Каждый день я ждал, что вот наконец-то поток читательских писем поутихнет, пропадет, то угнетающее совесть состояние, оттого что теперь уже не только ответить всем своим корреспондентам не могу, но и прочесть все письма, не в состоянии. Но почтовая сумкa Тимофеевны, наоборот, тяжелела, и некогда развеселая фраза ее "усе тут" теперь звучала отрывисто и сухо. Жен" ее вернулся из армии, отслужив положенный, срок, и, кажется, был очень решительно настроен покончить сю своей холостяцкой жизнью и незамедлительно жениться. У Тимофеевны же это вполне законное желание сына особого энтузиазма не вызывало. Да, 1967 год проносился а. каком-то ураганном темпе. Оглядываясь, назад, к его началу, я вспоминал сотни встреч, выступлений, диспутов, конференций. Шахтерские нарядные, пионерские лагеря, цехи заводош и фабрик, шкальные классы и студенческие аудитории, полевые аганы и воинские казармы, залы, клубов и Дворцов культуры Ворошиловграда и Донецка, Киева и Ленинграда, Москвы и Ульяновска, Харькова и Липецка,, и лица, бесконечный ряд приветливых и печальных, задумчивых и веселых лиц людей. Что несу я им? Может, никому не нужны эти встречи? Тогда зачем волнуюсь перед каждым выступлением, трясусь в; поездах, и. самолетах вместе с Ритой, а главное, отнимаю время у работающих людей? Может, вовсе ни к чему все это? Внимательно всматриваюсь в лица, стараюсь понять, о чем думают люди, слушая майя. Кажда" аудитория имеет свой-характер, Поэтому, даже рассказывай- об- одном и том же,, совершенно невоаможно повториться в. словах, & чувствах, в интонации,, и. реакция зала, бывает самой разной. Она то толкает на.- сокровенный разговор, то одерживает до сухой скупости, и в этом не очень часто удается переломить ее. Да и вряд, ли нужно ломать, и везможда. ли это? О том, хорошо или плоха говорил с залом, чувствуешь потом, за кулисами, после, выступления, когда, казаловь все ни с того ни с сего начинаешь в душе ругать себя (зачем- вее это? Нет, не могу я говорить с людьми! Это не моя профессии Все! Конец! Больше не выйду на трибуну!) или чувствуешь, как по телу сладко растекается удовлетворение (недаром шел, ехал, волновался... им эта. нужно, они понимали, меня. А бывают аудитории, которые понимают тебе, без слов, с. первого- взгляда, и-,, поняв, принимаю", и т" сразу же сливаешься с ними, делаешься их неотделимой частью, гд& уже твоя боль - их боль, их улыбка - твоя радоеть и их увесистые, нестройные рукоплескания - твое счасгье. Эта рабочие аудитории". Ярким летним, днем этого года Тарас Михайлович Рыбас, ответственный секретарь Ворвшиловградской областной писаЭгельсной организации, мой добрый старший друг и неизменный первый редактор моих немногочисленных произведений, Ангелина Капитоновна Захарова, артистка областной филармонии, лауреат республиканского конкурса чтецов, Рита и я прибыли в Киев по приглашению республиканского бюро по пропаганде художественной литературы, на встречи с трудящимися города героя. Над Бориспольским аэропортов висело прозрачное, ясное небо. Было душно. Так душно, что чгазалооь, будто самолеты, то и дело совершающие посадку, возили жар с самого солнца. Густой, горячий воздух струился над накаленной бетонкой, знойной рекой тек из сопл рычящих турбин. Аэропорт приливал и отливал людскими потоками, спешил, волновался, жил своим беспокойным привычным ритмом. Нас встретил представитель бюро Федор Иванович Мopгун, как потом окаавлосъ, добрейшей души человек, с застенчивой улыбкой и живыми, темными глазами. Он заметил нас издалека (с Тарасом Михайловичем Федор Иванович давно знаком) и отчаянно замахал руками, пытаясь ее то остановить нас, не то повернуть назад, к самолету. Мы действительно остановились и недоуменно переглянулисъ. - Федор Иванович что-то придумал, - без всякого энтузиазма сказал Тарас Михайлович и, покрякивая, полез в карман за сигаретами. - А-а-а... - вдруг протянул он, - все ясно!.. - и коротко рассмеялся. - Вот смотрите, братцы-кролики! Сейчас нас повернут к ероплану, выстроят у трапа и станут фотографировать. - Этого еще не хватало! - баском протянула Ангелина Капитоновна и засияла от удовольствия. Моргун коротко расцеловался с нами и погнал назад, к трапу. - Понимаете, в чем дело-вопрос!.. "Вечерка" просит, а самолет угонят... - Аэропорт не собираются разрушить? - шутливо спросил Тарас Михайлович. - Так аэропорт - это не то. Просили, чтобы самолет на карточке был. Вот в чем дело-вопрос. - Он вытирая платком вспотевший лоб и смущенно yлыбался. - Как долетели?.. Киев... Он создан для того, чтобы поражать. Он не может не поразить своей красотой. Этмэт город нельзя спутать ни с каким другим. Широкий, величавый Днепр, окаштте купола соборов. Крещатик с ровными рядами каштанов... (Нет, такое может только присниться! В небольшом автобусе "мл петляли по улицам, густо обсаженным тополями и каштанами, пересекали многолгодные площади, спускались с горок и взбирались наверх; то справа, то слева режущим глаза блеском вспыхивали купола, наваливались громады многоэтажных домов, и мы с Ритой крутили головами, восхищенно ахали и старались все запомнить. - Первый раз в Киеве? - спросил Федор Иванович. - Нет, - ответила Рита. - Лет пять назад приезжали со Славой на протезный завод. Но тогда была зима, а на руках у меня семимесячная дочка, так что... - Киев смотреть надо в мае, когда зацветут каштаны... - задумчиво глядя в окно, сказала Ангелина Капитоновна, повернулась ко мне и затараторила: - Ты знаешь, Славка, это поразительно! Рано утром выйдешь на Крещатик, а там каштаны цветут! Рой свечек, ну, черт побери, умирать не хочется! - Умирать и без каштанов не хочется, - блеснул золотыми зубами Федор Иванович. - Киев всегда хорош. Вот выберем время, я вам покажу его. Махнем на Труханов остров, уху заварим... Я отвернулся к окну и рассмеялся. - Что, не верите? - Да нет, Федор Иванович, верю. В Ворошиловграде у меня есть друг, так он нас этим летом в Крыму ухой обкормил. Мы остановились в гостинице "Днипро". В номере я подошел к окну и ахнул. Прямо передо мной, за небольшим леском, в ярких солнечных бликах играл Днепр, справа ажурной нитью висел мост, а слева, упершись в небо крестом, возвышалась Владимирская горка. Но любоваться красотами Киева было некогда. В дверь постучал Федор Иванович и сообщил, что через полтора часа у нас выступление в Дарнице, а так как шелкопрядильный комбинат находится на другом конце города, то сейчас самое время выезжать. Автобус внизу, у подъезда. - Значит, так, отцы (это мы с Тарасом Михайловичем), - говорила в автобусе Ангелина Капитоновна, - если я буду читать композицию полностью (композиция по повести "Всем смертям назло...", за которую, кстати, она была удостоена здесь же, в Киеве, звания лауреата), то мне потребуется сорок пять минут, если сокращенный вариант, без дневника и весны в самом начале, то минут двадцать пять - тридцать. - А сколько нам времени отпустят? - спрашиваю я. - Время не ограничено. - улыбается Моргун. - В пределах одного-двух часов, конечно. - Тебе, старичок, сколько нужно? - обращается ко мне-Тарас Михайлович. - Ну, смотря какая аудитория соберется... - Одни женщины, - уточняет Федор Иванович. - Минут тридцать... - Значит, таким образом... Тебе тридцать, Ангелине двадцать пять, ну и двадцать минут мне. Больше чем на час двадцать аудиторию задерживать не следует. Положитесь на мой опыт. Наша встреча с работницами комбината продолжалась более двух часов. Даже Тарас Михайлович не мог предположить, что у киевских ткачих возникнет к нам такая уйма вопросов, а в конце встречи им всем, как одной, захотелось показать свои рабочие места и продукцию, которую выпускают. Федор Иванович ходил вслед за нами, покашливал в кулак и начинал злиться. Времени до второго нашего выступления, которое должно состояться уже на другом конце Киева, во Дворце культуры химиков, было в обрез. - Ребята, в чем дело-вопрос, нас же люди ждут!.. - шептал он то одному, то другому на ухо. - А здесь тоже люди. И, на мой взгляд, неплохие. Есть даже очень неплохие, - с серьезным видом шепнул ему Тарас Михайлович, затянулся сигаретой и хмыкнул в седые усы: - Очень неплохие! ...К химикам мы приехали за десять минут до начала встречи. Федор Иванович сиял, и играющая в фойе музыка, казалось, была заказана им и звучала в его честь. - Надо уметь оперативно работать, вот в чем дело-вопрос! Давно надо бы привыкнуть к подобным встречам и выступлениям и не волноваться до холодного пота на лбу, тем более что всего несколько часов назад уже поборол противную дрожь, шагнул к людям и говорил с ними. Теперь все надо повторить. И первый шаг, и первое слово, но уже в другом зале, перед другими людьми, и опять надо за эти короткие тридцать минут ужиться с ними, попытаться понять их и стать понятным для них. К такому невозможно привыкнуть. Я посмотрел в зал из-за кулисы, когда Ангелина Капитоновна читала середину композиции. Зал был полон. В ярком свете люстр лица людей показались сосредоточенными и напряженными. Несколько женщин в передних рядах вытирали слезы. "Наде бы пожестче читать, - подумал я, слушая Захарову. - Сергей и Таня не должны вызывать жалостъ. Если только одна жалость, то зачем все это? Главное не то, что выпало на их долю, а то, как они преодолевают трудности... Это должно звучать убедительно и точно... Всегда, везде... Ангелина Капитоновна очень податливый человек, увидит слезы в зале и сама срывается, на бабью жалость, Начивает жалеть и персоважей и слушателей. Это скверно. Не следует идти на поводу у зала. Перед каждым выступлением ее необходимо разозлить, тогда она читает блестяще". Композицию слушали внимательна, Захарова увлеклась и читала без купюр, все подряд, забыв о том, что время ограничено. Встреча затятивалвсь, Мне предстояло выступать последним, говорить перед, утомленной аудиторией очень трудно, это я знал. - Ничего, старичок, вее образуется, - успокаивал Тарас Михайлович. - Публика подобралась благодарная, слушают тебя всегда с интересом, бояться нечего. Ангелина Капитоновна закончила читать и под гром аплодисментов ушла со сцены, утомленная и девольная. - Народ собрался... - шепнула на ходу, - муха пролетит - сдышно! "Муха... А у меня- всего пжтнадцать минут! Не аваешь, с чего начать, что сократить и чем закончить"". Аудитория действительно подобралась, благодарная. Слушали затаив, дыхание. Я с первых же сдо" почувствовал ту благожелательность и внимание, которые немедленно передаются от слушающих к говорящему. Говорить хотелось много и откровенно. Во второй половине выступления, когда я рассказывал о своих мытарствах по издательствам и журналам, мое внимание привлек чей-то пристальный, неотрывный взгляд. Попытка уйти от него не принесла успеха. Меня как будто гипнотизировали. Я посмотрел в дальние ряды, пробежал взглядом по ближним, остановился на первых и внезапно умолк, сам не понижая отчего. В пятом кресле от края, слева, сидел мой давний киевский редактор, делал какие-то еле заметные знаки руками и широко улыбался. Я оборвал паузу и продолжал выступление. Не знаю уж, как мне удалось закончить его. Я что-то говорил, и скорее по инерции, потому что в памяти вдруг с необоримой силой вспыхнули в те полные надежды и тревог дни в ожидании приезда редактора, и первая встреча с ним, и его исчезновение в Кадиевку, и его советы, и мои усилия в попытках переписать повесть по его рецептам, и статья в областной газете с неумеренными похвалами, и возврат рукописи, и те нелегкие для разочарований и неверия, которые опять пришлось пережить. Со сцены вслух я говорил об одном, а в душе молча, всем существом гнал от себя неожиданно нахлынувшие мысли. Редактор сидел в нескольких метрах от меня и улыбался. Мелькнула было мысль выложить вот сейчас, здесь, перед этим залом, все, что творится на душе, назвать вещи своими именами, но что-то удержало от этого шага. Потом, уже на улице, он подошел ко мне: - Поздравляю, старик! Ты хорошо говорил. Мы помолчали. - Да... - вздохнул редактор. - В общем-то, оно к лучшему, что так получилосъ. Видишь, ты сразу в Москве выпрыгнул. Два миллиона тиража - это, старик, не фунт изюма! Такое начинающему автору только присниться может! - Он как-то коротко и неловко хохотнул и добавил: - Но это пусть тебе не кружит голову! В повести еще есть над чем поработать. Врачи, например, да и эта выпивка... - Да, конечно... - согласился я. - Над чем работаешь?.. - Да так, кое-что... - Ну присылай нам. Поддержу, помогу... - Наверное, было бы лучше, если бы вы никому и никогда не брались помогать... Мы сели в машину и уехали. - Ты что-то бледен, старичок, - подсел ко мне Тарас Михайлович. - По-моему, все прошло отлично. - Он помолчал и похлопал меня по плечу. - Ну, ничего, ничего... В жизни всякое случается. Халтурщики везде есть. В литературе их тоже дополна. Это был твой редактор? - Да. Любоваться Киевом, а тем более варить уху на Трухановом острове нам, осторожно говоря, было некогда. График наших выступлений перед трудящимися Киева был настолько плотен, что мы едва поспевали с одного предприятия на другое. Вконец измотанные за день, в гостиницу возвращались поздно вечером, наспех ужинали и спешили в номер отдохнуть, набраться сил для следующего дня. А с утра все начиналось сначала. И все-таки еще одна встреча, состоявшаяся в перерыве между выступлениями, запомнилась мне. Честно говоря, я был несколько удивлен и растерян, услышав о том, что находящийся сейчас в Киеве врач-геронтолог из Парижа, внук великого русского пиеателя Л. Н. Толстого, хочет познакомиться со мной. Почему-то ожидал увидеть широкоплечего, коренастого мужика, с широкой окладистой бородой или, по крайней мере, с большими пышными усами и высоким светлым лбом. К нашему столику в ресторане быстрыми, энергичными шагами подошел гладко выбритый, невысокого роста человек и, протягивая мне руку, с еле заметным акцентом отрекомендовался: - Толстой... Сергей Николаевич... Я встал и замешкался. Толстой заметил смущение и, видимо вспомнив, что у меня нет рук, положил свою руку мне на плечо и приветливо улыбнулся. - Много слышал о вас у нас во Франции, читал ваши произведения, и вот... - Он смущенно опустил голову и тут же энергично резко вскинул. - Никак не мог поверить... - Он посмотрел на мои протезы и слегка прикоснулся к ним рукой. - Как вы находите землю своего знаменитого деда? - спросил я, а все думал о том, как неестественно и жестко прозвучали его слова "у нас во Франции", они почему-то очень удивили меня, даже поразили: внук Льва Николаевича и вдруг - "у нас во Франции". - Вы верите в бога? - спросил Толстой и, сощурившись, пристально посмотрел на меня. - Нет, если не хотите лгать, не отвечайте стандартными фразами, принятыми у вас. - Разве высказывание своих убеждений, расходящихся с другими, уже есть ложь? - Я молюсь за вашу страну и хотел бы видеть ее иной. - Не понимаю... - На земле моего деда не осуществлены даже те нравственные и идеологические принципы, о которых мечтал он. "Однако ж ностальгией вы, уважаемый, не заболеете", - подумал я, глядя на его сердитое лицо и злые блестящие глаза. - В смысле принципов мы, очевидно, пошли дальше Льва Николаевича, к более высоким и гуманным. Все течет и изменяется. Диалектика. Или вы ее не признаете? - Как вы относитесь к свободе? - Положительно. - Я не-так сформулировал свою мысль. Ваше отношение к свободе личности? Достаточна ли она в вашем обществе? - Вы говорите "свобода"... Наверное, мы вкладываем разный смысл в это слово. Что делал бы человек в вашем обществе, очутись он в моем положении? Толстой, очевидно, не ожидал такого вопроса, удивленно вскинул брови, пристально посмотрел на меня и натянуто улыбнулся. - Жил бы, наверное... - Как и на что? - Право, я не думал об этом. - А вы подумайте. - Я уже говорил, что читал ваши произведения. Повесть и рассказ. Перевод на французский язык не блестящ. Но вот скажите мне на милость, почему все персонажи в ваших произведениях сердобольные добрячки? Вы же не будете доказывать, да и вряд ли найдете такие доказательства, что в жизни так и есть! Или у вас на самом деле нет плохих людей? - Почему же, есть... - Ну вот... - Скажите, пожалуйста, что вам больше запомнится: то, что человек ни за что ни про что в критический для вашей жизни момент дал вам свою кровь или то, что... ну не знаю, вас обсчитали в магазине? Что важнее для вас? Что ценнее в человеке - доброе или злое? Что, по вашему мнению, должно восторжествовать на земле - взаимопонимание или раздор? Что хотели бы вы видеть - гуманное, свободолюбивое общество или стаю голодных волков? Вы врач. Какому коллеге вы бы подали руку: тому, кто, забыв о собственном отдыхе и благополучии, сидит у постели больного, или тому, кто трусливо прячется за спину другого? Я хочу, чтобы на земле торжествовало все доброе и хорошее. Я хочу утверждать это своими произведениями. А зло... что ж, зло, оно есть и, наверное, еще долго будет... Но чем больше каждый из нас сделает добра, тем меньше останется зла. - Да, но есть зло, к которому вынуждают обстоятельства, уклад общества. Вынужденное, так сказать, зло... Ради добра... - Мне это непонятно. То, наверное, обыкновенная трусость. Мы долго говорили в тот вечер. Пришлось даже опоздать на очередное выступление. Но убедить друг друга мы, кажется, не смогли. И на заводе "Арсенал" в большом, залитом светом Дворце культуры, выходя на сцену, я с каким-то доселе неизвестным наслаждением подумал, глядя в лица рабочих! "У нас с ними все наше, все одно: и небо над головой, и Родина, и судьба". И, наверное, я никогда не забуду, как после выступления ко мне подошел пожилой высокий человек, крепкой, мозолистой рукой взял за плечо и чуть дрогнувшим голосом оказал: - Сто лет жить тебе, сынок! Да, много радостей, раздумий, огорчения, тревог принес этот мой незабываемый, уходящий 1967 год... "Уважаемый товарищ Титов! Простите за беспокойство и плохое владение русским гайкам. Мне очень надо написать вам. Я с наслаждением прочитал вашу повесть. Взволнован героической судьбой двух молодых советских современников - Сергея и Тани. Не очень-то часто встретишься в жизни с такой верной сильной любовью. Чехословацкое радио объявило в этом году конкурс на лучшую инсценировку советских прозаических произведений. Мне ваша повесть так запала в душу, так понравилась, что я не удержался от соблазна, еея за стоя, и через некоторое время инсценировка была готова. Я работаю редактором в издательстве театральной литературы столицы Словакии - Братиславе, имею опыт в подобной работе. Надеюсь, что словацкий слушатель с удовольствием примет взволнованный рассказ о несгибаемой воле, о мужестве, об утратах и победах двух юных представителей нового мира. Если вам нетрудно, напишите несколько слое нашим слушателям, и я с удовольствием процитирую их перед началом спектакля. С искренним приветом к вам и вашей жене Иван Изакович. Чехословакия, Братислава". "Дорогой товарищ! В дайджесте "Спутник" прочитал о вашей героической судьбе. Посылаю иам и вашей семье сердечные приветы из Польши. Bee мои друзья, ознакомившись но статьей, считают, что так доляшо и быть в обществе, где человек человеку друг и брат. Вы настоящие люди, люди, которые сумели победить смерть. Польша. Познань, Войцех Дембицкий", "Дорогой товарищ Титов! Большое спасибо за ваше письмо, которое вы прислали нашей редакции, за добрые слова. Мы выбрали небольшой отрывок из вашей повести и ооубшямвали в газете. Читатели нашей газеты надеются, что встреча с вами "е будет последней. От имени редакционного коллектива примите наилучшие пожелания. Ваш Иван Пейкавски, главный редактор газеты "Троянски глас". Болгария, г, Трояя". Далеко ушли вы от меня, мои дорогие Сережа и Таня. Вот и словацкий язык стал вам родным. На нем вы поведаете незнакомым людям, вдали от своей Родины, от отчего дома о своих радостях и бедах, о своей верности и чистой любви. Парой мне становится как-то тревожно за вас. А вдруг вас не так поймут, вдруг обидят чужим, неласковым словом. И я уже не смогу помочь вам, защитить, уберечь. Теперь это уже выше моих сил. Мне радостно оттого, что ваши дороги пересекли многие страны рг континенты, вошли в дома неизвестных мне людей, приобрели многих добрых друзей и, конечно же, нажили врагов, и чуть-чуть грустно, что вы теперъ не только мои, а принадлежите всем принявшим вас и я уже не могу ни на капелъку изменить вашу судьбу... "Дорогой советский друг! Я очень интересуюсь книгами, вышедшими из-под пера советских писателей. Вашу повесть я имел удовольствие прочесть и в подлиннике (прислали московские друзья), и на монгольском языке в газетной публикации. Мое глубокое убеждение таково, что все овнеадаюее веии даже не подвиг (хотя жизнь Сергея Петрова и Тани изумляет и потрясает), а норма жизни членов социалистического общества. Это плоды той необъятной работы и борьбы, которую проделали ваши деды я прадеда на благо цивилизации всего мира. И я думаю, "о это самая крупная их победа, огромное достижение щей социализма. Человек - это все! А раз в обществе уже выросли и воспитались такие люди, значит, это общество может рассчитывать на достижение самых огромных высот во всех сферах своей деятельности Это укрепляет веру в то, что все задачи, поставленные КПСС перед народам, будут выполнены. Мы в Монголии верим в это. В ваших газетах после опубликования вашей книги было напечатано много откликов простых людей, в которых в той или иной форме говорилось то же, о чем написал я вам. Я много лет учился, потом работал в вашей прекрасной стране, и у меня на всю жизнь остались самые прекрасные воспоминания. Примите вой поклон и уважение. Дамдинггочоо. Монголия, Улан-Багор". Искренне рада, что в грозный час испытаний Сергей в Таня нашли в себе силы бороться с судьбой. Прекленювеь перед необык-новенным мужеством хрупкой, юной девочки, вывалившей на свои плеки такую тяжесть. Это ее, и только ее заслуга, что Сергей остался, жить, нашел в себе силы и волю продолжить борьбу. Дорогой Слава! У нас, на твоей родине, в Добрннке, эовут тебя нашш Павжай Корчагиным. Мы все гордимся гобвй. В январе 1365 года меня постигло огромное горе. Горе, которому нет и не будет конца. При исполнении служебных обязанностей погиб мой единственный сын. Я не знаю, почему так жестоко устроена жизнь. Почему матери должны переживать своих детей? Мне сорок пять лет, а зачем мне жить? Вот пишу, а слезы застилают глаза, и нет мне ни в чем утехи. Если ты позволишь, дорогой Слава, я буду считать тебя своим сыном, Поверь, мне будет легче, Я буду изредка писать тебе и радоваться твоим уепехам, как радовалась бы успехам своего сына, Целую вас обоих. Ваша Анна Андреевна. Н. Добринка Липецкой обл.". "Уважаемая Анна Андреевна! Большое спасибо за добрые слова. Я очень рад, что вам понравилась моя повесть и ее герои. Мне это вдвойне приятно, потому что вы моя землячка. Конечно, слов утешения в постигшем вас горе не найти. Такие потери не забываются. Но жизнь есть жизнь, и живым надо жить. У вас очень нужная людям работа. Я понимаю, что значит библиотекарь в наших сельских краях. До сих пор я с чувством глубочайшей благодарности вспоминаю людей из Добринской районной библиотеки, которые ввели меня (и сделали это тактично и умело) в огромный и прекрасный мир книг. Уверен, что если и не сейчас, то в будущем вас обязательно вспомнят добрым, благодарным словом мальчишки и девчонки, которые сейчас с блестящими глазенками забегают к вам и уносят в руках вами предложенные и выданные книги. Человеческая доброта не проходит бесследно. От всего сердца желаю вам, дорогая Анна Андреевна, долгих лет жизни, крепкого здоровья и больших успехов в вашей очень нужной для подрастаю-шего поколения деятельности. Обнимаю вас по-сы-новьи. Счастья вам!" "Дорогой Владислав Андреевич! Пишут вам пионеры 5-го "Б" класса школы Э 2 города Ангарска. Сегодня у нас прошел торжественный сбор, на котором нашему отряду присвоено ваше имя. Теперь мы в каждом своем поступке равняемся на вас. На счету нашего отряда имени Владислава Титова много замечательных дел, но сказать, что у нас все хорошо, мы еще не можем. Есть ребята, которые не всегда добросовестно готовятся к урокам, получают плохие оценки (мы не будем называть их имен, потому что они твердо обещали исправиться и не позорить вашего имени). Нарушений дисциплины у нас почти нет. Теперь нам стыдно плохо учиться, потому что все мы обешали брать пример с вас. По поручению отряла командир Воронова, звеньевой Лоскут-никова. ответственный за штаб "Мое Отечество - СССР" Мокрушин". Что-то слишком много подобных писем пришло в последнее время. Я испытываю жгучую неловкость. Понимаю, дело тут не во мне, не в моем имени. Ребятам нужен идеал, до которого нужно тянуться, равняться на него, подражать ему, тогда как-то легче настроить себя на преодоление своих трудностей. А у кого они найдут черты в биографии или в характере, достойные, по их мнению, подражания, дело второстепенное. Нашему поколению в этом смысле было проще; шла война, за примерами самопожертвования, мужества, героизма ходить далеко не надо. Мне, конечно, далеко до идеала, достойного подражания. Я знаю это и убежден в этом. Считаю для себя высшей, но еще не заслуженной честью эти восторженные ребячьи преклонения и стыжусь их. Перед такими письмами я чувствую себя так, как будто сижу в чужих санях, или, еще хуже, что я это не я и вообще меня уже нет в живых. И вы уж извините меня, ребята, что на письма, в которых вы испрашиваете разрешения назвать свой отряд или дружину моим именем, не получаете ответов. Я не знаю, что отвечать вам. В истории нашего государства достаточно имен, которыми можно и называть свои дружины, и строить жизнь по ним. Не принято у нас воздавать такие почести живым. А я к тому же их еще и не заслужил. "Мне доставляет огромное удовольствие писать вам это письма и назвать вас своим коллегой. Да, мы с вами дважды коллеги. Я, как и вы, писатель и так же, как и вы, в прошлом шахтер. Я много слышал и читал о вас. Очень рад вашим успехам в литературе. Позвольте выразить свое восхищение. Примите, пожалуйста, мои книги с автографом. Я буду очень рад получить от вас ваши произведения, чтобы предложить их румынскому читателю. Всего хорошего! Иримие Стрэуц. Бухарест, Румыния". "Уважаемый советский гражданин Титов! Примите высокое уважение с другой половины земного шара. Мне трудно начать это письмо, потому что очень трудно выразить самое большое восхищение, которое я когда-либо испытывал в своей жизни. Как вы знаете, человек, прочитав последнюю страницу книги, переворачивает ее не для того, чтобы забыть навсегда. У читателя, как правило, возникает вопрос! что побудило писателя взяться за перо? Из эпилога повести, которую я прочитал залпом, мне стало известно, что автор и главный герой в данном случае, по существу, одно и то же лицо. Автор и герой, которые поразительным случаем остались в живых для того, чтобы зажатым в зубах карандашом поведать миру о силе человеческого духа. В переводе на испанский язык ваша повесть называется "Поединок со смертью". Это значительно больше, чем поединок. Я затрудняюсь передать вам, какое величайшее изумление вызвали у меня ваши гигантские усилия, ваши жертвы и страдания (душевные и физические), приложенные к созданию повести. Только лишь дух глубочайшего убеждения способен преодолеть препятствии, возникающие в процессе творчества. Вам удалось этого добиться необыкновенным образом, благодаря исключительноп настойчивости. Вы новый человек ново" мира, мира социлизма и коммунизма. Вы представляете новаго человека, новой эры. Эра, в которой марксисты стремятся разрешить извечный вопрос о смысле своего существования, добиться счастья для всex. Как представитель старого поколения (я родился на рубеже прошлого и нынешнего веков) я пропитая скептицизмом и недоверием, выработанными у меня индивидуалистическими формами общественного правления, которое не считает человека существом достойным уважения и рассматривает большинство людей как создания низшего разряда, которые не способны овладеть секретами интеллектуальной деятельности. Кoгдa я называю себя человеком старого поколения, то не хочу сказать, что принадлежу к фаланге недостойных индивидуумов, преступная инертность которых служит воле тех, кто ими управляет. Все же я стараюсь хотя бы духовно преодолеть те опасности и трудности, которые создает во имя морального развращения общества существующий правительственный режим, чтобы когда-нибудь получить привилегию жить под лучами солнца в мире будущего, где человек полностью является хозяином своей большой судьбы. Я хотел бы многое рассказать вам о том мире, в котором мне приходится жить, если бы соблаговолили ответить мне на это письмо. Если вы напишете мне хоть одно слово привета, это преисполнит меня благодарностью. Большое спасибо. Ваш Е. Ф. Лабруна. Монтевидео, Уругвай". Что-то помешало нашему общению. На свое письмо в Монтевидео я не получил ответа. ...Кажется, я рассказал все, что касается создания повести, все, о чем меня постоянно спрашивают и в письмах, и при личных встречах, все, что, считал, будет интересным всем прочитавшим повесть, рассказал, о чем думал, чем жил этот год, первый год на новых рельсах, в новом жизненном седле, первый год после выхода в свет "Всем смертям назло...". Пожалуй, осталось последнее. Как после всех мытарств и перипетий повесть очутилась на редакторском столе журнала "Юность". Тарас Михайлович Рыбас позвонил вечером, отрекомендовался ответственным секретарем -писательской организации (о существовании которой я до того момента не подозревал), сказал, что прочитал в газете статью обо мне, и предлагал встретиться в помещения отделения Союза писателей, познакомить с местными литераторами и поговорить о предполагаемой публикации повести в журнале. Я принял приглашение и с нетерпением ждал следующего дня и встречи. "Подумать только! Я мыкаюсь по столичным журналам и издательствам (потому что других не знаю) со своей работой, а рядом, в одном городе живут настоящие, живые писатели, ходят по тем же улицам, ездят в тех же трамваях и автобусах, люди, которые могут посмотреть мой труд и по крайней мере квалифицированно определить, есть ли толк в моей писанине, или все это никому не нужный бред", - думал я той ночью. Предстоящая встреча пугала и радовала. Скрученная в трубочку рукопись в хозяйственной сумке несла Рита и нетерпеливо теребила меня: - Слушай, а о чем же мы с ним говорить будем? Это ж писатель! Мой лоб покрылся испариной, я замедлил шаг (а может, вернуться, отложить на завтра?), но желание внести ясность в наболевший и надоевший, вопрос о возможности публикации повести подстегивало, и мы, робея и надеясь, подходили к зданию областной библиотеки, где в то время в пюлуподвальном помещейии размещалось Луганское областное отделение Союза писателей Украины. - Ты не бойся! - подбадривала жена. - Да так да, нет так нет! - Что "да", что "нет"? - А злиться ни к чему, не звери же там! Обыкновенные люди... - Ты так думаешь? - Ну конечно же! Когда мне было лет десять - двенадцать, одна женщина дала мне записку и попросила передать ее Лемешеву, он гастролировал в Ворошиловграде. Я взяла, подошла и передала, и ничего... человек как человек... даже улыбался... разговаривал... конфету мне дал... - Конфету? - Конфету. - Ну да, конечно. - Слушай, а он старый? - Кто? - Ну, этот что звонил тебе. - А я откуда знаю. - Слушай... Не знаю уж как, но Рита открыла дверь, и мы очутились в небольшом полуподвальном кабинете, с тусклым, зарешеченным окном и низким серым потолием. За- столом у окна сидел элегантный седой человек с коротко вод&триженными седоватыми усами и курил сигарету, вставленную в короткий деревянный мундштук, Рядом с ним, упершись большими руками в стол, грузно стоял крупный мужчина, с широкими, седыми бровями. Седой встал и шагнул к нам навстречу: - Я с вами вчера говорил? - Да, - невнятно промямлил я. - Очень хорошо, очень хорошо, я ждал вас. Проходите, пожалуйста, садитесь. - Ну-у-у, профессор! - воскликнул бровастый и подошел ко мне, как к старому, хорошо знакомому человеку. - Так не делают! Кто-то охмуряет тебя, а мы ничего не знаем! - Познакомьтесь, Степан Степанович Бугорков, поэт, - чуть улыбаясь в усы, произнес Тарас Михайлович. - У него свои счеты с киевлянами, поэтому он так непочтительно отзывается о них. - Не-е-ет, дорогой, тут уж ничего невозможно сделать! - сказал поэт и раскатисто захохотал. - Степа! Да в том, что ты гениальный поэт с европейской известностью, никто не сомневается. Об этом все знают. Тем более непонятно, зачем тебе с кем-то связываться? - Это гениально! Аналис темпелис! Я пошел. Он шагнул к двери и, не попрощавшись, вышел. Тарас Михайлович сел за стол, достал небольшую кожаную сигаретницу и вытянул сигарету. - Повесть уже отредактирована в журнале? - Да. Н-нет... Рита дернула меня за рукав, Рыбас тихо покрякал и прикурил сигарету. - Видите ли... я забрал ее оттуда... - Почему? - тихо и, как мне показалось, строго спросил он. - Видите ли... Рита опять дернула меня за рукав. - Они сказали, чтобы я... Нет, они предложили переписать некоторые места и вообще... А я не согласен и опять же... Рита наступила мне на ногу. - В общем, я написал письмо, и мне ее вернули, так как не согласен... - Какой объем рукописи? - Сто тридцать страниц. - В каком она сейчас состоянии? - Она с нами... тут... Рита дрожащими руками расстегнула постоянно заедающий замок хозяйственной сумки и достала перевязанный ниткой рулон. - Вы можете оставить ее мне? - Конечно. - Тогда давайте условимся так, я прочту рукопись, позвоню вам, и мы встретимся и уже более конкретно поговорим. Хорошо? - Хорошо. И опять секунды превратились в минуты, часы в дни, дни в недели. Время не то чтобы остановилось, нет, оно ползло мучительно медленно, словно издеваясь и казня. Неизвестен был тот момент, до которого оно доползет, и что принесет, и как поведет себя дальше. Телефон молчал, и мы боялись подходить к нему. А вдруг в тот момент, когда займем его, позвонит Рыбас? Долгожданный звонок раздался на третий день. - Владислав Андреевич? - Да. - Я жду вас. - Что он сказал? - допрашивала меня Рита. - Что он ждет меня. - И все? - Все. - Может, ты не расслышал чего? - Ну что?.. Пойдем? - Я не знаю. - Надо идти... Шел дождь, мелкий и нудный, без грозы и ветра, бесшумный, ненужный, ничем не пахнущий и бесцветный. Люди были неразговорчивыми и хмурыми. Мы шли неизвестно почему и зачем полдороги пешком по дождю, по мелким лужам. В дверях уже знакомой комнаты нас встретил Степан Степанович и зарокотал густым баском: - Ну-у-у, профессор! Нельзя такие вещи делать! С тебя причитается. Сейчас тебе Тарас прочтет мораль... - За что? - как крик о пощаде, вырвалось у меня. - Это не имеет никакого значения! - Степа... - укоризненно протянул Рыбас. - Ну что ты как балаболка! Не обращайте внимания. Садитесь. - Он помолчал, чиркнул зажигалкой, прикурил (сигарета была вставлена в длинный, резной мундштук) и, выпустив дым, сказал: - Собственно, задача моя облегчена тем, что я буду с вами говорить не как с начинающим автором, а как с равным, с человеком, несомненно одаренным. Скажу сразу - повесть ваша мне очень понравилась. Подобного в литературе я, по крайней мере, не встречал. Прихох пея удивляться, почему она до сих пор не дошла до читателя. Вероятно, истории литературы известны подобные случаи нерасторопности издателей. Я думаю, что ошибка должна быть исправлена, и немедленно. В повести есть небольшие стилистические погрешности, некоторые длинноты, но это легко устранимо. Если вы не возражаете, мы немедленно приступим к этому. - Он достал из стеля рукопись, положил на стол и раскрыл. - Я думаю, что первую главу об Иване Кондратъевиче Горюнове следует опустить. Она неестественна и чужеродна. - Да, - твердо и немедленно согласился я и вмиг почувствовал себя легко и свободно и оттого, что о повести так лестно сказали, и что выбрасывается ненужная, вымученная глава, и что Рыбас сразу увидел это и как бы стал моим единомышленником (значит, этому человеку можно верить!), и то, что сказано все было уверенно и серьезно. ...За короткий срок повесть "Всем смертям назло..." была заново отредактирована и по совету Тараса Михайловича Рыбаса отослана в Москву, в журнал "Юность". На дворе стоял сентябрь 1966 года... "Дорогой Владислав! (Простите, что обращаюсь по имени, - вы забыли указать свое отчество.) Только что - в половине первого ночи - кончил читать рукопись вашей книги и тут же сел писать письмо. Страшно виноват перед вами за некоторую задержку; отдел прозе "Юности" переслал ее мне на заключение в тот момент, когда я был в командировке. На днях я вернулся, сегодня днем начал ее читать и вот только что- закончил. Пишу по самому первому впечатлению - впечатлению скорее читателя, чей критика. Мое убеждение - его я я выскажу в своем заключении - повесть надо печатать. И именно в "Юности". Эта художественный дакумент большой человеческой силы, написанный ясно, предельно честно и, при всех несовершенствах, талантливо. Именно сегодня он, как никогда, нужен людям. Сегодняшним молодим людям. "Мысль изреченная есть ложь". Очень трудно говорить слова вам, лично вам, автору этой замечательной вещи. Все, что ни скажешь, будет как-то не так. Единственное, что я все-таки скажуз примите мое глубочайшее человеческое уважение. Низко кланяюсь вам и вашей жене. Феликс Кузнецов. Мвекаа, 21 октября 1966 г.". Телеграмма от 29 октавря 1966 года: "Повесть будем печатать тчк сердечно поздравляем зпт желаем здоровья успехов тчк редактора подыщем тчк Полевой Преображенский Железнов." "Уважаемый Владислав Андреевич! Сегодня уходит в набор первый номер журнала "Юность" за 1967 год. Сдаем вашу павесть. Посылаю вам экземпляр - копия посланного в набор. С нетерпением буду ждать подписанный вами экземпляр. В начале декабря - между 2-м и 5-м - будет версии, которую вам тоже надо будет читать. Если хотите, мы сможем вызвагь вас на это время в Москву на 7 - 8 дней. Мы оплатим вам дорогу, гостиницу, суточные. Конечно, дочке и жене придется приехать за свой счет, но номер в гостинице мы обеспечим дли всех. Если вы на это согласны, сообщите нам не позднее 29 ноября, и мы вам пршлем вызов. Если же у вас пока нет такой возможности, то я пришлю верстку в Луганск, вы ее вычитаете и вернете в редакцию. А в Москву приедете тогда уже в конце января, когда повесть выйдет в свет. С уважением зав. отд. прозы М. Л. Озерова". Потом был резко пaxнущий типографской краской первый номер журнала и ощущение, что сердце вот сейчас выскочит из груди или внезапно остановится oт навалившегося счастья: я жив, я нужен, я в строю! И испуг оттого, что это опять не явь, а сон. Потом была Москва и радушная встреча в редакции "Юности", и было то первое, незабываемое выступление перед шахтерами, и около тридцати тысяч писем, которые вошли в наш дом за этот год, то радуя, то обжигая сердце, малую толику которых я привел здесь. Привел не ради собственной славы, а движимый единственной целью и желанием: помочь ослабевшему на крутой жизненой тропе уверовать в свои силы, поддержать оскользнувшегося на скользкой дороге и, может быть, яростно счастливому помочь яснее и острее осознать свое счастье. Если это хоть на капельку удалось - счастье мое безмерно. И вдруг я получаю бандероль со штампом "Москва", а в ней журнал "Юность" и письмо Б. Полевого! "Дорогой Владислав! Сейчас, когда повесть ваша уже принята читателем и начинает получать самые добрые отзывы в прессе, могу уже без скидок поздравить вас с настоящим успехом. Повесть, что называется, пошла. Ваш "Раненый чибис" открывает в следующем номере журнала прозу. Этот рассказ - шаг вперед для вашего творчества, так сказать, укрепление вас в новой профессии, которую вы избрали. Это не значит, конечно, что вы теперь можете писать легко. Легко вообще настоящие писатели или те, кто стремится стать настоящим писателем, не пишут. Но это уже утверждение ваше на новой жизненной стезе, которую вы избрали. Вы сейчас переводите свой паровоз на литературные рельсы. Хочу сказать вам. что отныне вы уже не имеете права давать себе передышек. Писать можно по-настоящему только тогда, когда вещи идут одна за другой. Литераторская работа очень трудная. Она не терпит медлительности, раскачивания, и сколько молодых и ярких дарований погибло на моих глазах из-за того, что авторы самоуспокаивались, начинали упиваться своими успехами, переделывать повесть в пьесу, а потом в сценарий, а потом в балетное либретто я на том, истратив весь свой литературный порох и не пополняя запасов жизненных наблюдений, в сущности, кончались, превращаясь в жалких завсегдатаев литературного клуба, сердитых на жизнь и на собственную судьбу, которую они сами же погубили. Полагаю, что это вам не угрожает, ибо вы прошли большие жизненные испытания. Однако не могу не дать вам совет: писать, писать, писать. Кстати, вы обещали мне прислать ваши очерки, опубликованные в районной газете. Пришлите. Поглядим, что там есть. Может, что-то сможет послужить зерном для создания художественного рассказа. Зная авторское нетерпение, которое мы все испытываем, я вырываю из своего номера странички с вашим рассказом и посылаю их вам. Они опередят журнал. Сердечный приве