ах слов и слогов, где за ней следует гласный звук. Поэтому слово "солнце", начинающееся с буквы S, прозвучит: 2117 в английском -- sun -- "сан"; во французском -- soleil -- "солей"; в немецком -- Sonne -- "зоннэ". Итальянцы произносят S как "з" не только между двумя гласными звуками, но и перед звонкими и плавными согласными: "b", "d", "v", "g", "l", "n" и "m". Поэтому они выговаривают слово tesoro как "тэзоро", а слово sbieco -- как "збьеко" -- "кривой". А у испанцев звук "з", вообще говоря, отсутствует. Но странное дело: переводчики с испанского в XIX веке должны были бы, казалось, знать это, и тем не менее во всех переводах "Кармен" главный герой этой новеллы, несчастный Jose, именовался Хозе. Лишь теперь, в наших новых изданиях сочинений Проспера Мериме, можно прочесть: "А, дон Хосе, -- промолвила она..." Прежде испанские имена приходили к нам через французское их произношение. Получался гибрид из французского Жозе и испанского Хосе... Тем более что первыми исполнителями оперы "Кармен" были французы... Вернемся, впрочем, "к родным осинам". Наше З выражает, как почти подавляющее большинство русских букв, не один звук, а несколько. На концах слов и перед глухими согласными внутри слов оно служит знаком глухого свистящего "с". В русском произношении "подвоЗ" и "подноС", в написании вполне различающиеся, прозвучат совершенно аналогично друг другу. Это затрудняет обучающихся нашему языку и письму иностранцев, в частности французов, у которых согласный в любом месте слова сохраняет свои свойства глухоты и звонкости; у французов слово chose -- "шоз" -- "вещь" произносится с тем же звонким "з", какое вы можете встретить и в слове "шозэтт" -- вещица. Заучив русское слово "воз" со слуха, француз произведет от него родительный падеж "воСа", а узнав в письме, что множественное число от этого слова "воЗы", он будет "не по-русски" произносить "воз" так, чтобы в нем "слышалась" конечная буква З. Никогда не следует, начав изучение чужого языка, ни считать, что он "труднее нашего", ни, наоборот, что наш -- ого! -- "самый трудный". Каждый язык незатруднителен для того, кто овладевает им с детства. 2118 Точно так же каждый язык, изучаемый во взрослом периоде жизни, будет удивлять несходством с вашим родным языком. Последнее в связи с З. Случается у нас, что, сталкиваясь со своей ближайшей соседкой -- буквой Ж, оно начинает и звучать как "ж": "изжить" -- "ижжить". На первый взгляд это может показаться вам странным: что общего между свистящим "з" и шипящим "ж"?! А ведь, по-видимому, общее есть; недаром маленькие дети с одинаковой охотой говорят то "езык" вместо "ежик", то "жмея" вместо "змея"... Впрочем, это все опять уже фонетика! Запоминать бессмысленное нагромождение составных частей куда труднее, чем уложить в памяти какой-нибудь организованный ряд -- вещей, понятий, слов. Неважно, по какому принципу ор-низованы предметы. Нужно только, чтобы чувствовалась упорядоченность. На этом и построена "мнемоника" -- искусство запоминать всевозможные совокупности. Говорят, что мнемоника, механизируя запоминание, приносит больше вреда, 2119 чем пользы. Не знаю, так ли это. Удачно найденный мнемонический прием может действовать долгие годы и десятилетия. В 30-х годах, работая в детском журнале "Костер", я придумал литературную игру с читателями; она называлась "Купип" -- "Комитет удивительных путешествий и приключений". По ходу игры читатели-ребята должны были звонить в редакцию, номер телефона которой был 6-44-68. Мне не хотелось, чтобы мальчишки и девочки просто записали этот номер. Я придумал для них мнемоническую фразу-запоминалку: "На шесте (6) две сороки (44); шест и осень (68)". Художник нарисовал картинку: две сороки, мокнущие на шесте в вихре листопадного дождя. Не скажу, как запомнили редакционный телефон мои юные читатели, но я вот уже больше тридцати пяти лет могу "ответить" его, хоть разбуди меня ночью. Точно так же в любой момент могу я назвать и число "пи" с десятью десятичными знаками, потому что в возрасте двенадцати лет по учебнику А. Киселева "Геометрия" заучил такие две пренеприглядные французские стихотворные строки: Que j'aime a faire apprendre Un nombre utile aus hommes. Там же было и составленное по-русски творение преподавателя казанской гимназии Шенрока. Кто и шутя и скоро пожелаетъ Пи узнать число -- ужъ знаетъ! Если вы выпишете подряд число букв в каждом слове этих виршей, у вас и получится 3,1415926536... Заучиванье порядка букв в любом 2120 алфавите -- занятие достаточно трудное для каждого, кто не обладает феноменальной памятью: ведь в этой последовательной цепи знаков нет решительно никакого объединяющего принципа. Между тем во всех изучаемых нами азбуках число букв колеблется от 28 или 30 в настоящее время до 42-- 43 в старину. Когда возникает надобность запомнить беспорядочную последовательность, хочется придумать какие-то облегчающие приемы. Например, триаду букв "И-К-Л" заменить словом "ИсКаЛ"; сочетание "П-Р-С-Т-У" -- словом "ПРоСТотУ"... Соблазнительно предположить, что уже поднадоевшие нам названия букв в алфавитах были измышлены именно с этой целью. Многие ученые соблазнялись такой догадкой. Пушкин в одной из своих заметок вспомнил филолога Николая Федоровича Грамматина, неплохого слависта, исследователя "Слова о полку Игореве". Помянул он его, однако, только для того, чтобы отмахнуться от его домыслов. "Буквы, составляющие славянскую азбуку, -- пишет Пушкин, -- не представляют никакого смысла. Аз, буки, веди, глаголь, добро etc. суть отдельные слова, выбранные только для начального их звука. У нас Грамматин первый, кажется, вздумал составлять апоффегмы из нашей азбуки. Он пишет: "Первоначальное значение букв, вероятно, было следующее: аз бук (или буг!) ведю -- т. е. я бога ведаю (!), глаголю: добро есть; живет на земле кто и как, люди мыслит. Наш Он покой, рцу. Слово (λογος) твержу..." и прочая, говорит Грамматин; вероятно, что в прочем не мог уже найти никакого смысла. Как все это натянуто! 2121 Мне гораздо более нравится трагедия, составленная из азбуки французской..." Пушкин лишь мимоходом коснулся выдумок Грамматина и не затруднил себя указаниями на прямые нелепости в его рассуждениях. А они были недопустимы для филолога. Ни "букы" нельзя было превращать в "бог", ни форму глагола "веди" превращать в "ведаю". Ни в одном случае глагольная форма -- имя буквы и та форма, которую притягивает за волосы Грамматин, не совпадают. Слепленные при помощи таких ухищрений "изречения" не выдерживают критики. Можно допустить: а что, если именно так, неловко и неудачно, подгоняли под подобие "мыслей" имена букв древние, жившие за века до Грамматина, педагоги? Но крайне маловероятно, чтобы можно было в одной явной бессмыслице отыскать скрытую вторую бессмыслицу при помощи логических рассуждений. Грамматинские "апоффегмы" возникли не "когда-то", а именно его трудами и в начале XIX века. Пушкин же, со своим "абсолютным слухом" художника слова, уловил фальшь и мягко упрекнул ее автора. Пушкина было почти невозможно обмануть во всем, что касалось слова. Но еще очень долго ученые продолжали возвращаться к намерению облегчить запоминание названий букв путем создания таких, грамматинского типа, "азбучных истин". Так, примерно через столетие после Грамматина, в 1914 году, профессор Юрьевского, теперь Тартуского, университета Н. Грунский в "Лекциях по древнеславянскому языку" писал: "Можно думать, что первоначально, например -- в азбуке, послужившей в этом случае образцом для греческой, названия были2122 придуманы с целью скорейшего изучения азбуки: каждой букве давались названия, начинавшиеся с этой буквы, причем названия соединялись по смыслу в одну картину, в один рассказ..." Наверное, вам и без подсказки ясны слабые места этого рассуждения. Нельзя говорить о финикийской азбуке как образце для отбора греками "значимых" имен для их буквенных названий: ведь финикийский алфавит был воспринят греками, так сказать, "целиком" с тамошними, непонятными грекам наименованиями-словами. Греки никак не могли свести финикийские названия букв в "картину", потому что слова, слагавшиеся в нее, были бы для них "пустыми звуками". Никак нельзя, как это делал Грунский, и приравнивать то, что произошло между Финикией и Грецией, со случившимся затем между греками и славянами. У финикийцев были полные смысла наименования букв, но греки усвоили только их звучания, оставив смысл за бортом. Славяне и не подумали заимствовать греческие буквенные имена, не имевшие реального значения, а вместо них придумали имена свои собственные, "значимые", но ничем не связанные с греческими. При всем желании никак нельзя поддержать почтенного профессора, когда он уподобляет друг другу совершенно разные явления: "Как в греческом алфавите каждая буква имела свое название, так и буквы древнецерковнославянской азбуки: "аз", "буки"... Каждое из этих названий (отчасти и теперь) сохраняет какой-либо смысл..." Названия букв у греков никакого смысла не сохраняли. Значит, и принцип 2123 называния был в обоих случаях совершенно иным. Допустил Грунский (и многие в его время) и еще одну существенную неточность; она объясняется состоянием науки о древностях Востока в те дни. Он забыл, что в финикийском алфавите дело начиналось с иероглифики. Первоначально знак "алеф" был рисунком и звался "алефом" не для того, чтобы с него можно было начинать то или другое слово, а потому, что он и на деле изображал голову бычка, тельца. Грек же назвал свою первую букву "альфой" не потому, чтобы слово это напоминало ему какой-либо предмет или понятие, а просто потому, что слово "альфа" было созвучно со словом "алеф", для грека абсолютно беззначным. Таким образом, если названия букв в тех алфавитных системах, где они существовали, и имели некогда мнемонический характер, то, во всяком случае, характер этот возникал не в момент изобретения алфавита, а значительно позднее. Все это могло быть только лукавым притягиванием названий букв к тем или другим словам и понятиям (или слов и понятий к буквам). Настаивать на обратном было бы так же разумно, как уверять, что человек, вычисливший в давние времена число "пи" до десятого десятичного знака, сознательно подгонял их к числу букв в словах стихотворения, составленного казанским учителем Шенроком. Но самая идея -- подкрепить изучение азбуки той или иной мнемонической подпоркой, -- бесспорно, привлекательная идея. Она пленила в какой-то степени и самого Пушкина, так трезво отбросившего азбучные фантазии Грамматина. 2124 Правда, на сей раз речь шла не о русской азбуке, а о латинской, в которой не существовало традиции связывать буквы с какими-либо значимыми словами. Во-вторых, никто не пытался в этом случае выдавать связную "картину", основанную на наименованиях букв азбуки, за измышляемую во времена создания римской письменности или при ее приспособлении к надобностям галльского, позднее романского или франкского языков. Сочинителю французской "алфавитной трагедии" удалось то, чего не смог достигнуть Грамматин, -- добиться изящества и чисто французской ироничности в самой выдумке своей. Современные ученые склонны не так уж сурово, как Пушкин, расценивать попытки Грамматина. Они указывают на существование древнейшей из известных старославянских молитв X века, так называемой "азбучной молитвы" Константина Болгарского, построенной именно на значениях названий букв. Но ведь Пушкин не отрицал теоретической возможности создания духовного или светского произведения, в котором бы так или иначе обыгрывались эти нарицательные значения букв кириллицы. Он констатировал только, что у Грамматина такая попытка получилась неудачной. Слабость Грунского не в полном ниспровержении возможности построения тех или иных, мнемонического характера словосплетений на основе азбук -- финикийской, греческой или славянской. Его слабость в том, что он полагал возможным видеть начало всех этих алфавитов в такой филологической игре, тогда как мы знаем, что они создавались иными приемами. Финикийский и греческий -- наверняка! Итак, о какой же "трагедии" говорит Пушкин? Вот она. 2125 ENO ET IKAËL. Tragédie Personnages. Le Prince Eno. La Princesse Ikaël, amante du Prince Eno. L'abbè Pècu, rival du Prince Eno. Ixe Igгес gardes du Prince Eno. Zede Scène unique Le Prince Eno, la Princesse Ikaël, l'abbè Pècu, gardes Eno Abbè! cèdez... L'abbè Eh! F... Eno (mettant la main sur sa hache d'arme). J'ai hache! Ikaël (se jettant dans les bras d'Eno) Ikaël aime Eno (Us s'embrassent avec tendresse). Eno (se retournant vivement) Pecu est resté? Ixe, Igrec, Zède! prenez m-r l'abbé et jettez-le par les fenêtres. ЭНО И ИКАЭЛЬ Трагедия Действующие лица Принц Эно. Принцесса Икаэль, возлюбленная принца Эно. 2126 Аббат Пекю, соперник принца Эно. Икс Игрек стража принца Эно. Зед Сцена единственная Принц Эно, принцесса Икаэль, аббат Пекю, стража. Эно Аббат, уступите... Аббат Черт! Эно (налагая руку на секиру) У меня секира! Икаэль (бросаясь в объятия Эно) Икаэль любит Эно (они нежно обнимаются). Эно (с живостью обернувшись) Пекю остался? Икс, Игрек, Зед! Возьмите аббата и бросьте его в окошко. Как видите, соблюдены все три классических единства -- времени, места и действия. Неудивительно, что Пушкин, прочитав во французском журнале эту забавную безделушку, улыбнулся, запомнил ее и сохранил для нас среди своих записей. Автор "Икаэль и Эно" весьма небрежно обошелся с французской азбукой. Он опустил все буквы, которые содержатся в ней между нужными для его целей -- "жи", "ю", "ве", поскольку с ними ему было "делать нечего". Надо отдать ему должное, с остатком он распорядился2127 весьма остроумно. Возьмите французскую азбуку и произнесите подряд все входящие в нее названия букв так, как произносят их, изучая алфавит, маленькие французы: а, бе, сэ, дэ, э, эф, жэ, аш, и (жи), ка, эль, эм, эн, о, пе, кю, эр, эс, тэ (ю, ве, дубль ве), икс, игрек, зед. Как видите, "трагедия" получается как бы по волшебству сама собой. Даже трудно укладывающиеся в текст сочетание "э" и "эф" послужило материалом для растерянного восклицанья аббата... По личному опыту знаю, что "Икаэль и Эно" очень облегчает положение того, кому приходится в каких-либо целях изучать французский алфавит. Разумеется, не каждой азбуке и не во всех случаях "мнемоники" так везет. Во-первых, данную "трагедию" сочинял веселый и остроумный человек. Не будь он остроумным, ему не подвернулась бы вовремя под горячую руку идея превратить три последние буквы в трех гвардейцев-охранников, поскольку уже давно названия этих букв во Франции равносильны выражению "трое неизвестных". Во-вторых, чистая случайность, что сложенные "поездом", "вагон за вагоном", буквенные названия французской азбуки сами собой образуют такую смешную пьесу. Попробуйте подогнать наш азбучный букворяд "а, бе, ве, re..." к какому-нибудь осмысленному отрывку русской речи, и вы убедитесь, что для этого нужно быть гением. Допустим, вы проявите гениальность или примените компьютер, который переберет для вас все возможные комбинации... Чего? Слогов! А ведь тому, кто захотел бы построить рассказ, драму или сонет из названий2128 букв кириллицы, пришлось бы иметь дело не со слогами, а со словами. Возьмите карандаш, бумагу и превращайте на досуге в связный рассказ такой набор слов: я, буква, знай, говори, добро, есть, живите, весьма, земля, -- и вы почувствуете, что это занятие не из самых успокоительных. Вот почему я весьма сомневаюсь, чтобы дело когда-нибудь происходило так, как оно рисовалось Грамматину, Грунскому и другим их единомышленникам. Вам сейчас хорошо: вы знаете букву И, а рядом с ней несколько похожий на нее азбучный знак Й. Знак этот, надо прямо сказать, изображает звук, весьма отличный от передаваемого обычной буквой И. Вряд ли кому-либо неясно, каков именно звук, для выражения которого придумана буква И. Сказав, что фонетики определяют его как нелабиализованный гласный верхнего подъема, я вряд ли многое прибавлю к тому, что вы с детства "понимаете" под звуком "и". Хуже было лет шестьдесят назад мне и всем моим ровесникам, еще нетвердым в грамоте мальчишкам. 2129 В нашем распоряжении были тогда целых четыре буквы для звука "и": И, I, Й и Ѵ. Укажите, какая фонетическая разница в словах "Mip" -- вселенная и "мир" -- спокойствие? Слово же "мѵро" -- благовонное масло писалось через "ижицу". "Ижица" встречалась в дюжине богослужебных терминов, которых вы, я уверен, никогда и не слыхали: "ѵпакой" -- священное песнопение, "vпарх" -- правитель области, "vпостась"-- воплощение... Как же мы, тогдашние малыши, услышав слово "инок", могли сказать наверняка, через "ижицу" оно пишется или нет? Откуда была на нас такая напасть? Откуда они взялись, все эти буквы? Буква И в кириллице имела внешность Н, свидетельствуя тем самым, что она вела свой род от прописного варианта греческой "эты" или "иты", которые писались как Н, а читались как "и". В разное время наши ученые определяли звук "и" то как краткий узкий небный гласный, то как передний закрытый негубной. Точно такой же звук выражала и буква Н кириллического алфавита. В системе буквенных обозначений чисел И знаменовало 8, поэтому ее и называли "и восьмеричное". Титул сей следует запомнить. Хорошо известно, что почти не существует букв, которые во всех случаях своего написания передавали бы один и тот же звук. Так и буква И. Нередко мы ее спокойно читаем как "ы" (после твердого согласного "жывот", "шырина"). Фонетисты отмечают и куда более тонкие отличия: по их мнению, безударный "и" и "и", стоящий под ударением, -- не один и тот же звук. Одно дело "би́тый", другое "бито́к". Простое, или "восьмеричное", И носило в кириллице название "иже". Это слово значило "тот, который, кто". Странное имя для буквы, но приходится признать -- не страннее, чем "како" или "глаголь". Конечно, и до 1918 года каждый образованный человек понимал, что в названиях романа "Война и мир" и журнала "Мир божий" буквы И звучат одинаково, что здесь один и тот же звук. А писалось в первом слове "и восьмеричное", во втором -- "и с точкой". Почему -- можно было исторически объяснить. Ответить "зачем" -- было немыслимо. 2130 Но даже в счете буквы эти разнствовали. И значило 8, I -- 10. Отсюда и их названия. Форма буквы I была такой потому, что она происходила не от "иты", а от греческой "йоты", родоначальником которой был финикийский "иод". "Йота" писалась в виде палочки и передала свою внешность нашей букве I с точкой. В русской фонетике не было решительно никаких реальных причин "содержать" на потребу звука "и" две различные буквы, и грамматикам приходилось пускаться на разные хитрости, чтобы определить каждой "должность" и "место работы", которые не вызывали бы междоусобиц. Даже такой простой, казалось бы, вопрос, как правописание заимствованных, чужеязычных имен и названий мест. Некоторые из них, начинающиеся со звука "и", за которым следует гласный, изображались при помощи букв, предназначенных для передачи йотованных гласных. Имя "Иануарий" всегда писалось и выговаривалось как "Януарий". Имя "Иулия" изображалось так только в церковных текстах, "миряне" писали и произносили его как "Юлия". Но тут же рядом существовало имя "Иисус", которое писалось с I и И: "Iисус". Наконец, существовали имена, поддававшиеся и такому, и иному написанию и произнесению: "Яков" и "Иаков", "Iапет" и "Япет"... "Честней всего" вела себя буква Й, "и с краткой", как она значится в словаре Даля, или "и краткое", как ее предпочитал именовать законодатель нашего правописания в XIX веке академик Я. К. Грот. Й Й -- буква, которой в русском письме обозначались в разных случаях два совершенно разнородных звука. Если вы, не мудрствуя лукаво, заглянете в XIX том Большой Советской Энциклопедии, то прочитаете там, что в системе русского письма Й обозначает неслоговой 2131 гласный (отнюдь не согласный среднеязычный фрикативный "j", с которым его часто неточно сопоставляют). Но, раскрыв трехтомную "Грамматику русского языка", вы сможете увидеть там фразу о том, что в ряде случаев буквы Е, Ё, Ю, Я обозначают сочетания согласного "й" с последующими гласными, а выше этого несколькими строками столкнуться с распределением русских фонем на 6 гласных и 41 согласную, причем в ряду этих последних обнаружится и "й". Да так оно и есть на самом деле, ибо в одних случаях, когда мы встречаем букву Й в словах "мой", "твой", "май", "чай", она выражает краткий неслоговой гласный "й", в других же -- ну, скажем, в имени английского графства Йорк или арабского государства Йемен -- передает бесспорный согласный "йот". Впрочем, не будем вмешиваться в споры между фонетистами, да еще в споры такого формального свойства, у нас и своих забот хватает! Вообще-то говоря, мы должны были бы писать подобные названия примерно так: "государство Емен", "Еллоустонский парк". Однако, чтобы осуществить даже такую скромнейшую азбучную реформу, понадобились бы и постановления самых высоких государственных и ученых органов, и миллионные расходы. Позволим уж Й самозванно замещать буквы Е, Ё, Ю, Я, где это вошло в обычай. Тем более что таких слов немного. В БСЭ их всего 59. Шесть из числа географических названий СССР (нерусских), 53 -- относятся к зарубежным топонимам или понятиям, заимствованным из чужих языков. Так "пусть называются!" -- как говорил Хлестаков. Из всех мною перечисленных русских букв Й в некотором роде "Иван, родства не помнящий". В кириллице никакой буквы Й не было. Ее ввели в употребление только в 1735 году. При этом до самой революции буква Й была каким-то полупризнанным знаком. Ни в "Толковом словаре" В. Даля, ни в "Энциклопедическом словаре" Брокгауза и Эфрона, естественно, нет такого раздела: "Слова на букву Й". У Брокгауза за названием сибирской речки "Iя" сразу же следует буква "К". Впрочем, это, пожалуй, разумно: русских слов, начинающихся с неслогового гласного звука, нет, а чужие слова можно написать и без него. В том же томе БСЭ, где содержится справка о букве Й, некоторые 2132 иноязычные (японские) географические названия даются сразу двумя способами: "Йоккаити" и "Еккаити"; "Йонаго" и "Енаго". Непонятно только, почему "Йокосука" не удостоилось написания "Екосука". Теперь рассмотреть осталось одну только "ижицу". Откуда взялась эта буква на нашем азбучном горизонте? У греков, кроме упомянутых "иты" и "йоты", от которых пошли И и I, существовал еще "ипсилон". Выглядел он как U или V. Привычней всего видеть его в значении знака для звука среднего между "и" и "ю" (но таким "ю", как в слове "бювар"). Мы, передавая теперь этот звук, чаще всего ставим на его место букву И, а в началах слов, чтобы отметить греческое придыхание, даже буквосочетание ГИ -- "гидротехника", "гипноз". В старых же церковных писаниях тут ставилась "ижица" -- греческий ипсилон, чтобы сохранить греческую традицию. Вот почему некоторые слова -- "мѵро", "сѵнод" -- писались через "ижицу" и тогда, когда "ипсилон" не был начальной их буквой. Не в одной только русской азбуке звук "и" передавался столь сложно. Вот небольшая новелла из одной языковедной книжки научно-популярного склада. Русский, удивленный трудностями английского правописания, будучи в Англии, обратился к профессору языковедения, фамилия которого пишется Knife, а выговаривается "найф". Почему? -- ...Буква К перед N у нас вообще не выговаривается, а буква I выговаривается как "аи". -- Всегда? -- удивился Иванов. -- Что вы! Совсем не всегда! -- с негодованием вскричал профессор. -- В начале слов она произносится как "и". -- Но в началах слов -- тут уж всегда так? 2133 -- Ни в коем случае! Например, слово iron -- железо произносится как "айэн". Ice -- лед -- "айс". Я хотел сказать: в начале некоторых не чисто английских слов. Но их у нас добрая половина. Поняли? -- Отчасти... Как же у вас означается звук "и"? -- Звук "и". Да проще простого: тысячью различных способов. Иногда, как я уже вам доложил, через обыкновенное I (мы его для большей понятности называем "ай"); например indigo. Иногда через букву Е (ее-то мы и переименовали в "и"). Вот возьмите слово essence -- сущность, в нем первая буква Е читается как "е", а вторая и третья никак не читаются. Если же вы возьмете производное слово essential -- существенный, то в этом случае первая Е будет читаться как "и", вторая -- как "е", а как будут читаться I и А в последнем слоге, мы даже и говорить не станем... Впрочем, иногда, разнообразия ради, вместо I пишется ЕЕ. Слово sleep -- спать вы хорошо сделаете, если выговорите просто "слип". А то еще для этого же с удобством применяется сочетание из букв Е и А (букву А мы, чтобы не перепутать ее с другими, предпочитаем называть "эй"). Скажем, слово "шарик" -- "бид" -- мы напишем так: bead. Слово "дешевый" будет выглядеть как cheap -- "чип". Если этого вам мало, могу предложить букву Y, по-английски она зовется "уай", и слово beauty -- "красота" прозвучит в устах англичанина как "бьюти"... -- Довольно, довольно! -- обливаясь холодным потом, закричал Иванов. -- Ну и правописание! ...Конечно, нам до 1918 года с изображением звука "и" хватало хлопот (сами подумайте: И, I, Й, Ѵ). Но с английскими сложностями их не сравнить. Впрочем, можно кое-что и добавить. В ряде ситуаций наша буква И может читаться как "ы". Так, весьма непоследовательно мы пишем рядом "цифра" и "цыган", "цыпленок" и "цимлянское"... Недаром же один из героев Тургенева выговаривает слово "циник" как "цынык"! На мой взгляд, следовало бы уже давно во всех руcских и полностью обруселых словах вроде "цифра", "цыган" писать Ы, а не И. Но недопустимо переносить наши законы следования И -- Ы за звуком "ц" на слова, явно заимствованные и уж тем более на иностранные названия и имена. У очень любознательных читателей может возникнуть2134 вопрос: а почему же все-таки, избирая в XVIII веке письменный знак для "й", остановились именно на И хотя бы и с "краткой"? Были ли тому какие бы то ни было основания? Пожалуй, да. Наша буква Й, как указывают некоторые специалисты, которые относят ее к неслоговым гласным и не считают знаком для согласного "йот", отличается в произносительном отношении от И лишь еще более суженной артикуляцией; все же остальное расположение органов речи при произнесении звуков, выражаемых обеими этими буквами, остается сходным. Тогда естественно, что в качестве знака для неслогового гласного избрали именно "и с краткой", а не "о с дужкой" или не "а с двумя точками". Гораздо менее резонно (если стоять на этой точке зрения) поступили те ученые, которые в 1758 году разбили букву И на И, I и "ижицу". Мне вздумалось напомнить вам некоторые "поэтические образы" и языковые тропы, связанные с буквой I, теперь уже почти никому, кроме тех, кто имеет дело с книгами старой печати, не знакомой. Во французском языке, да и вообще во всех пользующихся латиницей языках образ "и с точкой" и "точки над и" вполне осмыслен и законен. Когда А. Мюссе говорит, что "над пожелтевшей колокольней луна подобна точке над "и", каждый его читатель представляет себе единственно возможную форму латинского строчного i. Образ Мюссе сохранил полную силу свою и для читателя -- нашего современника, если он западноевропеец. Когда Достоевский писал, "неужто нужно размазывать, ставить точки над "и", он тоже мог уверенно рассчитывать на "сопонимание" своего тогдашнего читателя: для того времени образ "и десятеричного" был законен, привычен и близок. Но интересно, как сильна языковая инерция. С момента, когда была поставлена последняя "точка над "и" в русском письме, прошло уже по меньшей мере 45 -- 50 лет (некоторые "староверы" еще в 1925 году продолжали писать "по-дореволюционному"), а мы и сейчас преспокойно и охотно говорим2135 и пишем: "пора поставить точки над "и", призывая к самым решительным выводам из какого-либо факта. Не то удивляет, что такая метафора срывается с языка или пера у стариков вроде меня, переставивших за первые 18 лет своей жизни сотни тысяч этих пресловутых точек. Нет, весьма спокойно употребляют тот же образ и совсем молодые люди, в глаза не видевшие "и десятеричного", да нередко и не настолько хорошо знающие латиницу, чтобы слово "и" вызывало в их представлениях образ i... У Ломоносова есть неоконченное, к сожалению, произведение, широкой публике мало известное. То, что великий русский энциклопедист не довел эту работу до конца, тем огорчительней, что в ней он намеревался свободно и полно выразить свои взгляды на живые соотношения между русскими буквами и русскими звуками. То, что дошло до нас от этого произведения, носит, по обычаям того времени, достаточно замысловатое, а по нраву самого автора -- довольно ироническое заглавие: "СУД РОССИЙСКИХ ПИСЬМЕН ПЕРЕД РАЗУМОМ И 2136 ОБЫЧАЕМ ОТ ГРАММАТИКИ ПРЕДСТАВЛЕННЫХ". Как обещано заглавием, в "пьесе" действуют "персоны" -- Обычай, Разум, Грамматика и, кроме них, Сторож, а также множество букв российской азбуки, занятых, наподобие бояр еще очень памятной в ломоносовские времена допетровской Москвы, местничеством, самолюбивыми перекорами и соперничеством по части возможно более "хлебных" и "теплых" мест в правописании. Суд начинается с того, что важный вельможа Обычай, заслышав некий шум за сценой, спрашивает у Сторожа: в чем там дело? Оказывается: "Пришла боярыня, которая завсегда в белом платье с черными полосами ходит и одно слово говорит десятью". По этому краткому, но выразительному описанию и Обычай и Разум -- оба судьи -- легко догадываются: "Никак госпожа Грамматика?" Уже самое начало показывает, что жанр, избранный Ломоносовым для своего сочинения, есть жанр отнюдь не академически строгий, а скорее развлекательный. Сразу же выясняется, что у обоих Судей нет особой "предилекции" к этой даме. "Куда какая досада! -- говорит Обычай. -- Она, право, весь день проговорит, да и того на одно правописание недостанет. Наверное, устами Обычая говорит тут сам Ломоносов. Не то чтобы он был противником науки Грамматики; ему надоели бесконечные споры по грамматическим пустякам с его оппонентами Тредиаковским и Сумароковым, да и с более мелкими чинами "де Сьянс Академии". 2137 "На одно правописание? -- подхватывает ироническое замечание Обычая Разум. -- Нет, сударь, она имеет такое особливое искусство, что об одной запятой может написать великую книгу..." Обычай горько жалуется, что. "непостоянная госпожа Мода" мешает ему "удержать и утвердить в прежнем своем добром состоянии, что от меня зависит", "стараясь все то развратить или и вовсе отменить, что я уже давно за благо принял"... ...Сторож меж тем у входа ведет борьбу, не пуская в "зал суда" просительницу. Грамматика рвется в суд, утверждая, что ее "дело есть нужное". "Пусти ее", -- приказывает Разум. Добившись своего, Грамматика требует вмешательства Суда в дела ее подчиненных и подданных -- "письмен". Положение тревожно: "Письмя письменем гнушается, письмени от письмене нет покою, письмена о письменах с письменами вражду имеют и спорят против письмен". "Мы, -- не без яда отвечает Разум,-- знаем, сударыня, давно твои спряжения и склонения". Обычай приказывает: "Пожалуй, говори как водится..." Выясняется грустная картина. "Российские письмена давно имеют между собою великие распри о получении разных важных мест и достоинств. Каждое представляет свое преимущество. Иные хвалятся своим пригожим видом, некоторые приятным голосом, иные своими патронами, и почти все старинною своею фамилиею. Сего... их несогласия... прекратить невозможно". Судьи, естественно, хотели бы увидеть тяжущихся, но со слов Грамматики выясняется, что это сложно. Буквы 2138 "существуют в разном образе". На улице можно видеть их "в широких шубах, какие они носят в церковных книгах", а в горнице "предстанут в летнем платье, какое надевают они в гражданской печати". Буквы, оказывается, могут ходить на ходулях, "как их в старинных книгах под заставками писали или как и ныне в Вязьме на пряниках печатают". Буквы... "наденут на себя ишпанские парики с узлами, как они стоят у псалмов в начале, а женский пол суриком нарумянится...". "Наконец, если видеть желаете, как они недавно между собою подрались, то вступят (они) к вам, сцепившись как судьи одним почерком (росчерком.-- Л. У.) крепят указы..." Эту цитату я привел, чтобы показать вам, что Ломоносов здесь имеет в виду именно буквы, а никоим образом не звуки русской речи. Его интересует именно графика, а не фонетика языка, и все споры, которые придется разбирать Разуму и Обычаю, суть споры графические, "азбучные", а не фонетические. Я уже говорил, что четкое различие букв и звуков дело сравнительно недавнего времени; в старину эти понятия смешивались, и сам Ломоносов был в этом смысле "не без греха". Но в данном случае никак нельзя заподозрить, чтобы, пишучи "буквы", или "письмена", ученый мог подразумевать звуки, с ними связанные. Он описывает разные стили и шрифты -- церковных книг, гражданской печати, даже вяземских пряников. Он говорит о "буквах на ходулях" и о "нарумяненных суриком"; а ведь самое слово "миниатюра" когда-то по-итальянски значило "заставочная, окрашенная суриком в красный цвет буква". В одном только случае он намекает, что "письмена" могут 2139 хвастаться "приятными голосами": вот тут речь зашла о звуках, но видно, что Ломоносов четко отличает их от самих "письмен", рассматривая звуки лишь как атрибут этих последних... Вот между письменными знаками и имел он в виду устроить "судебный процесс". Огорчительно лишь, что как раз с того места, где "Суд" предложил ввести в зал тяжущиеся стороны, задуманное Ломоносовым произведение и претерпело крушение.. От него остались лишь наброски сооружения, местами весьма любопытного и поучительного, местами -- смешного. Приведу сохранившиеся фрагменты текста. "Первый А хвалится первенством в алфавите: Аполлон -- покровитель наук, начинается с А; жалуется на О, что он был у евреев только точкою и ставился при других литерах внизу; когда же греки по рассуждению своих республик малых с великими сверстали, то и его с нами сравнили..." Понять эту претензию можно. Как мы уже, наверное, теперь хорошо помним, "алеф", предок греческой "альфы" и нашего А, был "правофланговой буквой" в азбучном строю. Другой вопрос, что в той древности он означал вовсе не "а", а совсем на "а" непохожий звук, притом не гласный. Этого ломоносовский Аз помнить не желает. Буквы же, соответствовавшей О, у древних финикийцев не было, да и быть не должно было. Ведь финикийская азбука не знала знаков, передававших на письме гласные звуки. Вначале даже никаких намеков на существование их между согласными не делалось; позднее их присутствие стало означаться диакритическими значками, точками под 2140 буквами... Видимо, на это обстоятельство и намекает заносчивый "потомок алефа". Любопытен проскользнувший здесь по буквенному поводу намек на достоинства разных политических устройств. Ломоносов по меньшей мере без осуждения говорит о временах, когда греки "великих с малыми сравняли". Можно уверенно сказать, что безнаказанным такой намек на демократизм республиканской Греции мог проскочить только в рассуждении о буквах. Впрочем, Он тоже чванлив и самонадеян. "Я значу вечность, -- это потому, что круг и яйцо считались в свое время символом вечности, -- солнцу подобен, меня пишут астрономы и химики, мною означают воскресные дни, мною великолепен язык славенский, и великая и малая Россия меня употребляет". Он говорит Азу: "Ты так презрен, что почти никаких российских слов не начинаешь". По-видимому, Он получил неплохое филологическое образование: мы уже говорили о нелюбви языка русского к "а" начальному в словах. Он помнит, что в старославянском языке не существовало аканья, и все О произносились именно как "о" (хотя оканья там тоже не было). Знает он и о том, что звук "о" в равной степени широко распространен и в крайне южных и в крайне северных говорах восточнославянских языков, в том числе в Малой Руси, то есть на Украине. Буква Буки гордо именует себя "второй персоной в стате" -- в ранге, за что получав незамедлительный нагоняй от Грамматики, которая согласным отводит второстепенное значение и грозит за неумеренные претензии "штрафом". Тут же звучит и тысячекратно повторенное в дальнейшей полемике по поводу "твердого знака", ставшее 2141 афористическим и преисполненное иронии ломоносовское выражение "Немой место занял, подобие как пятое колесо!". До упразднения "ера" из нашей азбуки оставалось еще около ста семидесяти лет. Еще десятки и сотни профессоров и академиков будут доказывать не просто его "необходимость", но примерно такую же государственную, политическую опасность его исчезновения, как и по отношению к "ятю". А Ломоносов уже ясно увидел полную ненужность этой буквы во всех тех случаях, где она фигурировала именно как "твердый знак". Вполне возможно, что он и для разделительной функции "ера" придумал бы какое-нибудь изящное замещение. Бурный спор происходит между Е и Ятем. Ять жалуется, что Е изгоняет его из "мѣста, владѣния и наслѣдия", которые писались именно через ѣ. "Однако я не уступлю! -- кричит Ять. -- Е недоволен своими селением и веселием (слова, писавшиеся через Е), гонит меня из утѣшения: Е пускай будет довольствоваться женою, а до дѣвиц ему дела нет!" Только в наше время, в 10-е годы XX века, возникло своеобразное явление -- "занимательно-научная книга". А ведь в этот "Суд российских письмен" строгий и суровый ученый, которого никак уж нельзя было обвинить в небрежности по отношению к одному из самых ему дорогих предметов изучения, вводит как раз начало такого "занимательного" характера. Он не возражает даже, если невзыскательный читатель гоготнет над незамысловатой остротой: "букве Е -- скучная жена, букве Ъ -- веселые и юные дѣвы". Пусть смеются; лишь бы запомнили, что существует спор между учеными (не между буквами!) о надобности или2142 ненужности двойного выражения звука "е". Ломоносов находил возражения не только против "ятя", для которого видел все же некоторые исторические оправдания его существованию, но и против Э, этой "вновь вымышленной буквы". Он считал, что, раз уж мы и произносим Е на несколько ладов, не будет беды, если она же будет служить и в местоимении "этот", и в междометии "эй". А для чужестранных выговоров вымышлять новые буквы -- весьма невыгодное дело! "Шум между литерами. Согласные не смеют говорить без позволения гласных..." Ремарка требует пояснения. Ломоносов, согласно пониманию того времени, не различает строго буквы и звуки. Именно рассуждая о буквах, считали тогда, что гласные мы можем называть сами по себе, а "со-гласные", как следует из их определения, только с помощью гласных: "бе", "ка"... На это и намекает автор. А переполох продолжается: Ферт жалуется, что Фита его "от философии и от филис (красоток) отлучает: пускай она остается со своими Ѳокой, Ѳадеем и Ѳирсом". Фита говорит: "Я имею первенство перед Ф у Ѳеофана и Ѳеофилакта, и для того в азбуке быть мне после него невместно...". Прозорлив был холмогорский крестьянин, родившийся "в уезде, где даже дворяне говорят неправильно", по свидетельству чванливого Сумарокова. В справочниках 1916 года пять Фадеевых и пятьдесят Федоровых -- петроградцев показаны пишущимися через "фиту", а Ломоносову нелепость этой двойственности была ясна уже в середине XVIII века. ...Но "Суд" продолжается. Глаголь 2143 кичится тем, что, стоя в начале Грамматики (то есть слова "грамматика"), он вообще служит вместо латинской Н. Это намек на те споры с Тредиаковским, которые завершились известным стихотворением "Бугристы берега". Како плачется на свое изгнание отовсюду, кроме греческих календ: "вместо меня уже прибавляется Г: гъ богу, гъ дому"... Ломоносов имеет в виду явление озвончения глухого согласного "к" перед звонкими согласными в русской речи. Но, судя по упоминанию "греческих календ", он думал также и о К латинского алфавита, которая уже очень давно уступила во множестве случаев свое место букве С. В латинских словарях моей юности под заголовком "К" можно было увидеть только два слова: эти самые "календэ" -- календы, да позаимствованное у карфагенян наименование их столицы Karthago -- Карфаген. Все прочее писалось с С. В главнейших европейских языках звук "к" в большинстве случаев выражается через С, а К тоже применяется только в словах чужеязычных, заимствованных. Это, вероятно, и понудило К заговорить о "греческих календах", тем более что выражение "отложить до греческих календ" по-латыни значило -- до "после дождичка в четверг" или "до второго пришествия". Наш жалуется на Иже, что оно часто наряжается в его платье. Этот "иск" юридически довольно сомнителен, а орфографически относится скорее к начертательной технике нашего письма, к делам типографским. В середине XIX века среди других типографских шрифтов появился и такой, в котором поперечная перекладина буквы И стала постепенно приближаться к горизонтальному положению, делая 2144 букву все более похожей на Н. И теперь, читая книги тех дней, так набранные, мы испытываем некоторое раздражение глаз -- Н и И путаются. Видимо, самому Ломоносову этот шрифт не слишком нравился. В Архиве АН СССР хранится рукописный титульный лист его работы "Краткое руководство к риторике". Слово "риторика" начерчено там так: Не исключено, что именно этот "проект титула" находился перед глазами у автора "Руководства" в тот миг, когда он, по-видимому сочувствуя букве Н, отзывался о новомодном переодевании платьев в "Суде письмен". "С и З спорят между собою в предлогах". Это понятно. В ряде случаев, когда превратившиеся в приставки предлоги "из", "низ", "воз", "раз" оказываются перед глухими согласными, "з" утрачивает звонкость своего произношения. Тут-то между З и С, по-видимому, и возникает спор. Этим и кончается дошедший до нас фрагмент "Суда российских письмен". Мне он представляется вдвойне поучительным. Во-первых, это удивительный, один из самых ранних образцов русской научно-популярной литературы, ведомой путем живого, художественного слова. Во-вторых, из него ясно, как непрестанно занимали Ломоносова проблемы грамматики, фонетики, графики родного языка, в какие глубокие и многозначительные частности этих разделов языкознания он готов был при первой же надобности внедриться. Это был и глубоко ученый и в то же время чрезвычайно, объективный 2145 исследователь. Родившись в "окающем уезде России", где даже дворяне "говорили худо", он не стал защищать интересы "родных осин", а стал великим хвалителем московского аканья. Но, столкнувшись с тем, что аканье имеет тенденцию усиленно расширять свои области, соблазняя "немного и невнимательно по церковным книгам учившихся" погрешать в писании, не выговаривая только, но и пишучи "хачу", "гавари", -- он справедливо ограничивает власть аканья в письменной речи: "Ежели положить, чтобы по сему выговору всем писать и печатать, то должно большую часть России говорить и читать снова переучивать насильно". Очень хотелось мне оставить для этой "буквенной" главки название "Икаэль" в честь той нежной французской алфавитной принцессы, с которой вы уже познакомились... Увы, нельзя! В латинской азбуке I непосредственно соседствует с К, а К с L. В нашей же между первыми вторглась буква Й (а в дореволюционной и I). В "Суде письмен" мы слышали жалобы К на то, что его права узурпирует Г. Мы и впрямь нередко 2146 произносим скорее "г дикарям" нежели "к дикарям"; "г завтрашнему дню", а не "к завтрашнему". Ломоносовское К чересчур обидчиво. Если в сочетании "к богу" "к" действительно превращается в "г", то стоит произнести без особой тщательности "друг ты мой любезный", тотчас же Г покорно принимает на себя звучание К перед глухим согласным. Так что они, в общем-то, квиты. Вот ежели говорит человек с юга России или украинец, то в его речи "друг" может легко превратиться в нечто вроде "друх". Буква К образовалась из славянского "како". Она -- потомок греческой "каппы", древняя форма которой близка к финикийскому знаку "каф". Звук "к" в большинстве европейских языков близко напоминает наш русский. Другое дело языки Востока, даже те, которые существуют в пределах СССР: во многих из них для разных модификаций звука "к" создано немало отдельных букв или пояснительных диакритических значков к буквам, принятым за основу. Но это уже область (весьма интересная) чистой фонетики; нам она неподведомственна. На примере буквы К и звука "к" удобно показать некую "несовместимость" иных звуко-буквосочетаний в нашем языке. Беру всем известный "Словарь русского языка" под редакцией Д. Ушакова, один из лучших наших словарей. Нахожу в нем слова, начинающиеся на буквосочетание КА. Ими занято 60 страниц -- около 1800 слов. Слов на КЯ нет ни единого. Слов на КО -- примерно 1500. И опять-таки вы не встретите ни одного слова на КЁ. Слов, начинающихся на КУ, -- около 400. На КЮ всего пять (даже, собственно, четыре: "кювет" и "кюветка", "кюрасо" (название ликера и острова в Атлантике), "кюре" (французский священник), "кюринцы" (кавказское племя). Русских среди них нет ни одного. Интересно проверить наличие таких же буквосочетаний в конце слов. Для этого есть "Зеркальный словарь русского языка" Г. Бильфельдта. Выясняется, что оканчиваются на КА -- 4888 слов, на КЯ -- ни одного. На КО -- 194 слова, на КЁ -- ни одного. На КУ -- 194 слова, на КЮ -- одно слово "экю". К сожалению, не существует словарей, в которых 2147 слова давались бы в порядке алфавита "середин слов". Но, думаю, и там результаты были бы теми же. Значит, можно считать, в русском языке буквосочетания КЮ и КЯ отсутствуют? Не совсем. В литературном русском они встречаются в немалом числе заимствованных слов и особенно географических названий ("Кюсю", "Кяхта" и т. п.). В самом русском языке их знают диалектологи. В ряде народных говоров у нас существуют винительные и родительные падежи на "-кю" ("Ванькю, что ли, позвать?", "Чайкю попить?") и именные окончания на "-кя" на месте литературного "-ка" ("Дунькя", "Сенькя"). Так что правило это знает свои исключения. Как это ни странно, единственное "исключение", когда сочетаются К и Ё, существует и в литературном языке: мы говорим и пишем "пеку -- печет", но "тку -- ткет"... Как когда-то выражались испытанные остряки: "Неправдоподобно, но -- факт!" Перед "и", "е" мягкое "к" -- вещь совершенно обычная. Значит, буква К у нас идет в качестве знака и для твердого, и для мягкого "к". Довольно емкая по своей выразительной потенции буква! Для всех этих различнейших звучаний наша гражданская азбука обходится одной формой буквенного знака: К. Не то на Западе. Французы знают три знака для "к". Буква С (она произносится как "к" перед гласными "а", "о", "и"). Во французских словарях вы встретите слова, начинающиеся и с K: kilogramme -- килограмм, kakatoe -- какаду, но все это не французские, заимствованные слова. Ряд французских слов требует для своего написания буквы "кю" -- Q. Чтобы понять, откуда такие сложности, придется вернуться к латинскому языку, от которого французский унаследовал очень многое, в том числе и азбуку. Римскую букву С, когда я был гимназистом, нас учили читать как "ц". Доныне это отражается на нашем произношении латинизмов: мы говорим, "Цезарь", а не "Кесарь", говорим "цензура", "цензор", а не "кензура", "кенсор". Теперь выяснено: в Древнем Риме почти на протяжении всей его истории С обозначало "к". Греки, передавая такие римские имена, как Cato или Cicero, писали их со своей "каппой" -- К. Ученые в наше время 2148 пользуются доказательствами самого неожиданного свойства: богослов Лактанций, замечают они, некогда рассердился на невежду, который, "изменив в имени только одну букву", написал имя святого Киприана как Ко-приана (то есть превратил его из "жителя Кипра" в "вывалянного в навозе"). Так как из "КИприана" сделать "КОприана" невозможно, не заменив греческий "ипсилон" на О, то очевидно, что первую букву в имени невежда не менял. Иначе богослову пришлось бы сказать: "изменив в имени две буквы". А раз так, торжествуют латинисты, следовательно, в те времена и там и тут можно было обходиться буквой С. Cyprus -- Кипр никогда через К не писался... При этом вот что еще надо знать. Римляне взяли свой алфавит у греков. В греческом языке звуки "к" и "г" различались не так резко, как у римлян. Надо было измыслить какое-либо небольшое отличие для знака, изображающего "г", от знака, передававшего "к", то есть от С. Первоначально в Риме стали С писать двумя манерами: С следовало читать как "г", а -- как "к". Однако в те же времена переписчики начали букву К вырисовывать, как бы разбивая ее на два элемента: . Многим стало казаться, что, значит, буква К так и состоит из двух знаков. И постепенно ее, настоящую букву К, имевшую именно эту привычную нам форму, эти многие стали заменять "для простоты" сначала "угло-образным", а затем и округлым С. Для того же, чтобы различить все-таки звуки "к" и "г", придумали как бы "украшение" на С -- G. Наконец, буква Q у римлян служила только в одной, совершенно определенной ситуации -- исключительно в сочетании с U. Это QU произносилось примерно как наше "кв"; чадо только принять в расчет, что их звук "в" звучал примерно так же, как жители южнорусских областей и Украины произносят его в окончаниях наших фамилий: Михалкоу, Бобрикоу... Впрочем, бывали случаи, когда сочетание это могло 2149 прозвучать у римлян и как "к" плюс "у", если за первым U следовало еще и второе. Так порой случалось. Глагольная форма sequuntur от глагола sequor -- следовать -- могла произноситься и даже писаться как secuntur -- "секунтур". Французский язык усвоил, слегка изменив, употребление всех этих букв. Теперь во Франции С уже определенно произносится двояко, в зависимости от следующей за ним буквы (и, значит, звука). В пушкинской "алфавитной трагедии" вы можете найти тому иллюстрации. В слове prince С произносится как "с", а в фамилии Pecu -- как "к"; иначе бы с этой фамилией не получилось бы "игры букв" -- Пе-кю. Где французы употребляют букву К, я уже сказал; но ведь и в латинском языке у буквы этой были ограниченные полномочия -- два-три грецизма, и все тут... Наконец, "ку", которая во Франции зовется несколько более мягко -- "кю", и здесь тоже всегда предшествует U. "В отрыве" от этой своей напарницы она во французских словах не употребляется. При этом, если буква С лишь как бы в некоторых случаях "просит" U о помощи, чтобы получить возможность зазвучать как полновесное "к" (вот, скажем, cuisse -- бедро -- пишется так, потому что без U оно зазвучало бы не как "кисc", а как "сисc"), то "кю" сама, без вспомогательного U нигде и никогда не появляется. Я бы затруднился даже сказать, что буква "кю" во французском языке означает то-то и то-то, такой-то звук. В отдельности она там просто как бы и не существует. Однако случается, что она, со своим поводырем, да еще взяв на подмогу апостроф, образует "отдельное слово". Оно выражается тремя знаками, но произносится как один звук: "qu'". Этим словом-звуком перед словами, начинающимися с гласного, обозначается сокращенное que -- что, чтобы... В английском, итальянском, польском, венгерском и ряде других европейских языков, пользующихся латинским алфавитом, звук "к" обычно выражается теми же тремя знаками -- К, С и Q, но правила, по которым они выполняют свою работу, от языка к языку меняются. 2150 Л Наше "эль", "люди" кириллицы, греческая "лямбда", финикийский "ламед" вышли из иероглифа, изображавшего, по-видимому, малоупотребительный в наши дни предмет -- "стрекало", заостренную погонялку для волов. В кириллице оно значило -- 30, в глаголице -- 50 и по очертанию напоминало в ней очки или, скорее, пенсне с высокой дужкой -- . Звук, передаваемый Л, относится к разряду плавных. Буква Л обозначает твердый звук перед буквами Ы, Э, О, А, У и мягкий звук перед И, Е, Ё, Я, Ю. То же самое происходит всюду, где Л сопровождает "мягкий знак"; в ряде случаев, перед гласными, он показывает также, что следующий звук "йотирован": "белей", но "белье" -- "бель-йо". В других языках, где. существуют и твердый и мягкий звук "л", применяются разные способы и правила, по которым читающий может узнать, как буква, означающая его, должна произноситься. У поляков, например, есть два знака: "льок" "локоць" локон локоть Надо заметить, что польские орфографы остроумно применили этот принцип указания на твердость-мягкость именно к "эль", к высокой и длинной букве. Его не удалось бы приспособить ни к t (уже есть поперечная черточка), ни к п -- что тут будешь перечеркивать? Там они пошли другими путями. 2151 Сербы поступили в аналогичном случае со своим, тоже славянским "эль", на наш русский взгляд, более обыкновенно. Знаком смягчения для Л они выбрали "ерик", но слили его с Л в один сложный знак -- лигатуру ?. Так сербы везде и произносят: "земльом". "Произноси "земль-ом", -- рекомендовал сам создатель современной сербской азбуки Вук Стефанович Караджич в своем знаменитом "Речнике". В сербском же языке есть одна особенность в его обращении со звуком "л", для нас неожиданная и странная. Язычный (не небный, не палатализованный, не мягкий) согласный "л", стоящий в конце слога, изменяется в "о". В сербском языке есть уйма слов, в которых такое превращение происходит, но я укажу, пожалуй, только на один, зато всем знакомый, пример. На югославских картах вы увидите, что рядом со столицей страны напечатано ее имя "Београд". "Бео"? Да, ведь тут "л" (потому что название это означает все же "белый город") стоит в конце слога... Странно, неожиданно?.. А как много среди нас, русских, произносящих Л как краткое "у": "уошадь", "гуупый". Англичане отрицают существование у них двух "l" -- твердого и мягкого. "Эл" у них всегда одно, но... Они соглашаются: "Перед "узкими гласными звуками" оно все же приобретает несколько более "светлый", а перед "широкими" -- более "темный" оттенок". Предостерегу вас от одной оплошности: встречая в английском языке двойное L, не думайте, что тут-то вы наконец, наткнулись на тщательно спрятанное "эл твердое". Ничуть: это L ставится в различных английских словах не по фонетическим, а по сложным, так сказать, "историко-орфографическим" основаниям. Для нас неожиданно, что в Англии не в диковинку слова, в которых L стоит не только на концах или в серединах, но и в начале слов, обычно имен: Lloyd's Register; Lloyd George... Это удвоение чисто графическое: английский язык не знает удваиваемых согласных звуков. Появление таких 2152 LL чаще всего объясняется "валлийским" происхождением имен, фамилий и слов, в которых они встречаются. Государственного деятеля времен первой мировой войны Ллойд Джорджа так и именовали "маленьким валлийцем"; основатель всемирно известной страховой и регистрационной фирмы Э. Ллойд был, судя по всему, также выходцем из Уэллса... Испанцы знают букву L -- "эле" и буквосочетание LL -- "элье", которое произносится как наше "ль": "Севилья" (Sevilla), "баталья" (batalla). Из испанского языка перешли во многие европейские и некоторые экзотические южноамериканские слова типа "льяно" (у нас чаще во множественном числе -- "льяносы" -- степные равнины в Южной Америке). В английский язык слово это перешло с двумя начальными LL -- llano. ...Раз уж тут дело зашло об Испании, то стоит упомянуть и еще одно "происшествие" с испанской двойной "элье". До сих пор я говорил о том, как ее произносят сами испанцы. А вот за океаном, в Южной Америке, слово caballo -- лошадь -- произносят не как "кавальо", а как "каважо". Намного севернее -- на Кубе, в Центральной Америке оно же может прозвучать уже и как "кавайо"... Неисповедимы пути языков... Есть и другие способы отличить мягкое и твердое ("светлое" и "темное") "эль". У венгров, как и у поляков, предназначены для этого два обозначения: L -- для твердого и LY -- для мягкого "л". Правда, у венгров эта добавочная буква Y, заменяющая наш Ь, употребляется для смягчения не только "л", но и других согласных. При этом следует иметь в виду, что полного тождества между нашими мягкими согласными и венгерскими все-таки нет; те и другие произносятся сходно, но неодинаково. Легко заметить, что, собственно, каждая буква дает темы для неограниченно долгого разговора. Но места у нас немного: надо по мере сил сокращаться. Скажу в связи с L вот еще что. Не составит труда заметить, что очертания прописного латинского L и русского тоже прописного Г являются по отношению друг к другу "полными перевертышами". Вот почему в английском техническом языке вы встретите такие выражения, как L-bar -- "угловое железо" или L-square -- "чертежный наугольник". Мы в 2153 аналогичных случаях предпочитаем говорить о "Г-образном профиле железа", об "угольнике в виде буквы Г". На этом можно кончить все про Л. Но я воспользуюсь случаем и, может быть, в каком-то смысле "за волосы" притяну сюда одно давнее собственное воспоминание. Оно зацепит и букву Л, но коснется, вероятно и более широкой темы. В 1916 году я, шестнадцатилетний гимназист, вместе с двумя своими одноклассниками взял билеты на лекцию знаменитого по тем временам поэта Константина Дмитриевича Бальмонта. Лекция -- афиши о ней были расклеены по всему городу -- была озаглавлена "Поэзия как волшебство". Все мы не в первый раз слышали Бальмонта с эстрады, и потому многие особенности и даже странности его внешности, так же как и манера, в которой он читал свои стихи, да и само поведение публики, пересыпанной неистовыми "бальмонтистками", все это было нам не впервой. А вот содержание лекции нас заранее очень интересовало. Хотя, конечно, каждый из троих и ожидал от нее "своего" 2154, и запомнил наверняка в первую очередь то, что как раз ему оказалось ближе и понятнее. Бальмонт умел в своих стихах играть звуковой стороной слов, как мало кто до него и в его время. Про него, пожалуй, можно было бы даже сказать, что он был мастером и художником не "слова" в его целокупности, а именно звуков, на которые распадаются или из которых строятся слова. Я жаждал услышать, что он нам по поводу своего немалого искусства скажет. И вот на которой-то минуте его пышно построенной, темпераментно преподносимой лекции я насторожился и навострил уши еще пристальней. "Я беру, -- говорил Бальмонт (не удивляйтесь, если я буду точно передавать его слова: в том же 1916 году поэт выпустил стенографическую запись того, что говорил, отдельной книжечкой "Поэзия как волшебство"), -- я беру свою детскую азбуку, малый букварь, что был первым вожатым, который ввел меня в бесконечные лабиринты человеческой мысли. Я со смиренной любовью смотрю на все буквы, и каждая смотрит на меня приветливо, обещаясь говорить со мной отдельно...". Дальше Бальмонт доказывал, что он -- именно поэт, а ни в какой мере не лингвист, не специалист по языку. Он делал страшную, с точки зрения языковедов, вещь: называл буквы (не звуки, а буквы!) гласными и согласными. А ведь даже гимназистам строго возбранялось путать два эти предмета исследования. Поэт проявлял свои "поэтические вольности" и во многих других отношениях. "Гласные -- женщины, согласные -- мужчины!" -- с совершенной безапелляционностью утверждал он, хотя не так-то 2155 легко понять, чем звуки "о", "у" пли даже "е" женственнее, нежели "ль", "ть" или "мь". Уж не наоборот ли? Поэт уподоблял гласные матерям, сестрам; сравнивал согласные с плотинами и руслами в течении рек... Но кто может помешать Гафизу сравнить даже навозного жука с падишахом?! Бальмонт говорил долго, много, пламенно и пышно. Вот крошечный фрагмент из его лекции-книжки: "Все огромное определяется через О, хотя бы и темное: стон, горе, гроб, похороны, сон, полночь... Большое, как долы и горы, остров, озеро, облако. Огромное, как солнце, как море. Грозное, как осень, оползень, гроза..." Да, может быть... Но почему не "ласковое, как солнышко, скворушка, лобик"? Не слишком убедительны такие перечни, если анализировать их спокойно, оторвавшись от ораторского пафоса поэта... Многое из сказанного им тут же терялось в фанфарах слов и образов. Но вот, наконец, перейдя от "гласных" к "согласным", он дошел до Л. "Лепет волны слышен в Л, что-то влажное, влюбленное -- Лютик, Лиана, Лилея. Переливное слово Люблю. Отделившийся от волны волос своевольный Локон. Благовольный Лик в Лучах Лампады... Прослушайте внимательно, как говорит с нами Влага. С лодки скользнуло весло. Ласково млеет прохлада. "Милый! Мой милый!" Светло. Сладко от беглого взгляда. Лебедь уплыл в полумглу, Вдаль, под луною белея, Ластятся волны к веслу. Ластится к влаге лилея. Слухом невольно ловлю Лепет зеркального лона. "Милый! Мой милый! Люблю!" Полночь глядит с небосклона. 2156 Точности и курьеза ради укажу, что, читая это стихотворение, автор не произнес ни одного твердого "эл". Он выговаривал вместо "л" -- краткий "у": "С уодки скользнууо весуо..." Как бы ни называл Бальмонт предмет, о котором он ведет речь, мы с вами ясно видим: он имеет в виду не "буквы", а "звуки" и только по нечеткости тогдашней терминологии заменяет один термин другим. Будь "Поэзия как волшебство" издана в наши дни, не так-то было бы легко доказать, что он допускает тут путаницу. Но в правописании 1916 года было правило, разоблачавшее его. "Я, Ю, Ё, И, -- писал Бальмонт, -- суть заостренныя, истонченныя А, У, О, Ы". Видите: "-ныя"! Прилагательные поставлены в женском роде. Значит, он говорит о буквах. Иди речь о звуках, на концах поэт поставил бы "-ные"... Но не это существенно. Что Бальмонт не различал буквы и звуки -- ясно: "Вот, едва я начал говорить о буквах -- с чисто женской вкрадчивостью мною овладели гласныя!" -- восхищался он. Но как бы ни думал он о буквах или звуках, как только стихотворный текст попадал на книжную страницу, на место звуков мгновенно вставали буквы, образуя видимый неожиданный графический узор напечатанного стихотворения. Для вас версификационные фокусы подобного рода не новинка. Вы помните ломоносовские "Бугристы берега", написанные с не меньшей, чем у Бальмонта, изобретательностью, хотя с другими намерениями и целями. Ломоносова там в равной мере интересовали обе "ипостаси" единства "звуко-буква". Он мобилизовал слова с неодинаковыми, по мнению его противника, звуками "г", чтобы, изобразив все их при 2157 посредстве единственной буквы, доказать свою правоту в споре не фонетическом, а орфографическом: для двух разных звуков по многим причинам в данном случае достаточно одной, общей для обоих, буквы. У Бальмонта, как это ясно, задача была иной: пользуясь одной буквой, он имел в виду поэтически утвердить равное смысловое значение обоих ее вариантов, свойственных русской речи. Заметьте: стихотворение искусно построено так, что в него входят только слова, в которых при чтении глазами обязательно есть буква Л, а при произнесении вслух -- и звук "ль". Вот как можно схематически передать их чередование: Л ЛЬ Л Л Л ЛЬ Л Л Л Л Л Л ЛЬ ЛЬ Л Л Л Л ЛЬ Л ЛЬ Л Л Л Л Л ЛЬ ЛЬ Л ЛЬ Л ЛЬ ЛЬ ЛЬ Л Л Л ЛЬ ЛЬ Л ЛЬ Л "С лодки скользнуло весло" я вспомнил потому, что мы говорили о буквах, предназначенных передавать непалатализованное и палатализованное "л" в русском, славянских и латинском алфавитах. Но воспоминания о таком стихотворении, построенном на "чистой аллитерации" (термин, к слову говоря, из времен неразличения буквы и звука: думают всегда о звучании составляющих стих звуковых единиц, а называют явление их повторения "ал-литера-цией", то есть "собуквием", а не "созвучием". Правильнее был бы какой-нибудь другой, столь2158 же затейливый термин: "аллофония" какая-нибудь... Но это в сторону), воспоминания эти навели меня на мысли и о некоторых других, примерно этого же рода стихотворческих трюках и фокусах. Начну со стихотворного отрывка в 14 строк (14 строк, как известно, содержит в себе "онегинская" строфа Пушкина). В этом отрывке 54 слова, 298 букв, но среди этих почти 300 различных букв -- одна-единственная буква М. Я говорю о XXXVIII строфе 4-й песни "Онегина". Прогулки, чтенье, сон глубокий. Лесная тень, журчанье струй, Порой белянки черноокой Младой и свежий поцелуй, Узде послушный конь ретивый, Обед довольно прихотливый, Бутылка светлого вина, Уединенье, тишина -- Вот жизнь Онегина святая; И нечувствительно он ей Предался, красных летних дней В беспечной неге не считая, Забыв и город и друзей И скуку праздничных затей... Возьмите карандаш и исследуйте этот четырнадцатистрочный пушкинский шедевр со странной точки зрения: в каком числе содержатся в нем буквы нашей азбуки -- каждая по отдельности. Впрочем, этот подсчет уже проделан. А -- 14 Л -- 14 Ц -- 1 Б -- 6 М -- 1 Ч -- 7 В -- 10 Н -- 28 Ш -- 2 Г -- 6 О -- 26 Щ -- 0 Д -- 10 П -- 8 Ы -- 7 Е -- 18 Р -- 12 Ъ -- 10 Ж -- 3 С -- 13 Ь -- 8 З -- 6 Т -- 15 Ѣ -- 13 И -- 21 У -- 13 Э -- 0 Й -- 14 Ф -- 0 Ю -- 0 К -- 9 X -- 4 Я -- 6 Я разделил на две партии те слова, которые при Пушкине писались через Е 2159 и через "ять". Учел я и слова, имевшие тогда на окончаниях "ер", "твердый знак". Вот уж делить слова на те, что с И, и те, которые с I, я и не захотел, да и не стоило; во всем отрывке одно лишь слово "глубокий" оказалось написанным через "и с точкой", да и то, имея в виду, что рифмует-то оно с "черноокой". Возникает подозрение, не стоит ли у Пушкина тут "глубокой"? Проверить это по рукописи или очень точным изданиям я предоставляю желающим. Строфа, приведенная мною, известна в литературе как некий курьез, как "Строфа с единственной буквой М". Но возникает вопрос: что это? По сознательной ли воле поэта М исчезло из всех, кроме одной, строк этого отрывка или тут сыграл роль случай? Можно ли дать на такой вопрос ответ? Проведя анализ буквенного состава строфы, какой я не поленился выполнить, а вы, полагаю, проверить, я думаю, некоторое предположение сделать можно. Не будь в этой строфе только "ни одного М", это скорее всего явилось бы результатом либо случайности, либо какого-нибудь глубокого закона русской фонетики, который еще предстояло бы установить. Однако в той же строфе отсутствуют Ф и Щ. Нет в ней и буквы Э. Почему вполне закономерно отсутствие Ф, вы узнаете детально, когда доберетесь до разговора о нем самом. Щ, несомненно, находится в нетях более или менее случайно. В началах и в корнях слов буква эта встречается не слишком часто, но изобилует в различных суффиксах, в частности в суффиксах причастий. Стоило бы поэту ввести в данную строфу хотя бы одно причастие на "-щий", и буква Щ появилась бы в ней совершенно спокойно. Другое дело -- почему 2160 Пушкин не ввел сюда ни одного такого причастия; пусть пушкинисты ответят, дело тут опять-таки в случайности или во внутренних необходимостях поэтики этой строфы? Но я думаю, что, скажем, вместо словосочетания "красных летних дней" с гениального пера Пушкина могло бы все же сорваться и "красных этих дней", и вот вам "э оборотное". Однако речь ведь не о том, что М -- редкая буква и ее просто нет в строфе по этой причине. М -- буква довольно распространенная. В ХХХХ строфе "Евгения Онегина" она встречается преспокойно семь раз подряд. И если бы из всех строф романа только в этой она оказалась такой анахореткой или если бы я не мог вам указать в этой же цепочке строчек другой ей подобной отшельницы, я, разведя руками, сказал бы: "Не знаю, для чего это ему понадобилось, но как будешь судить гения? Наверное, ему захотелось, чтобы тут оказались все буквы в разных количествах, а одна только буква М -- в одиночку..." Ну так вот: этого я сказать не могу. Вы, вероятно, уже обратили внимание: "Строфу с одной буквой М" можно с таким же успехом назвать и "строфой с одним Ц". А допустить, что Пушкину по каким-то высоким соображениям эвфонии понадобилось, чтобы в этих именно 14 строчках встретились "единственное М" с "единственным Ц", я никак не рискую. Кто хочет, рекомендую проверить, нет ли в "Онегине" другой строфы с одним М, или, может быть, с другой какой-либо "одной буквой". Чем черт не шутит: вот ведь обратил же кто-то внимание на это единственное М, а такого же единственного Ц и не заметил. Вас могут ждать разные открытия... 2161 Самое, по-моему, удивительное в европейской букве М -- это то, что родоначальником семьи всевозможных "эм" был, вероятно, предшествовавший даже финикийскому "мему" древнеегипетский иероглиф , означавший, по мнению одних ученых, понятие "вода", а в понимании других -- "волна". От него-то и пошли поколения потомков, конечным результатом которых оказалась хорошо нам известная буква М. Ведь в этой современной нам прапраправнучке, вглядевшись, можно различить черты того древнейшего знака... Но это все дела давным-давно прошедшие. Наша русская буква М происходит от кириллического "мыслете", оно же -- потомок каллиграфического М греко-византийских рукописей. Сравните "мыслете" и нынешнюю М: они недалеко отстоят друг от друга. Вообще, если оставить в стороне скандинавские руны, одна только глаголица отошла от традиционного очертания буквы М. Глаголическая буква скорее напоминает по внешнему виду одного из "пляшущих человечков", своим появлением на воротах старого сарая принесших известие о близкой гибели кому-то из конан-дойлевских героев. 2162 Прямая обязанность нашего М -- означать твердый губной носовой согласный. Но рядом с твердым у нас, конечно, живет и мягкий согласный звук. Читающий отличает М, требующее мягкого произношения, по тому, что оно сопровождается либо буквами Е, И, Ё, Ю, Я, либо "мягким знаком". Звук "м" может быть и твердым и мягким не только в русском языке. Болгарский язык знает и те и другие согласные, но, обучаясь ему, вы получаете предупреждение: болгарские мягкие звуки на самом деле "полумягки", стоят где-то между нашими твердыми и мягкими согласными, особенно приходясь перед Е и И. "М" звучит там тверже, чем у нас, в таких словах, как "мед" -- мед, "межда" -- межа. Любопытно: на концах слов в болгарском языке мягкость согласных нацело утрачена -- "сол", а не "соль", "ден", а не "день", "кон", а не "конь"... Прислушайтесь к выговору русских актеров, играющих Инсарова в инсценировке тургеневского "Накануне". Нередко именно эта твердость конечных согласных позволяет им придать речи персонажа характерный болгарский акцент. У поляков те М, которые стоят перед А, О, У, но должны все же прозвучать не как "м", а как "мь", -- мягко звучат лишь тогда, когда между ними и следующими гласными вставлена дополнительная буква I. Mara читается "мара" и означает "сновидение". А вот Miara вовсе не следует выговаривать "миара". Произносите его "мяра"; оно означает "мера", или, по-старинному, "мѣра". "М" французского языка похоже, в общем, на наше твердое "м", особенно перед гласными "а", "о"; mаman -- мама, morose -- угрюмый, mouche -- муха. Перед "е", "и", "ю" и другими звучание "л" у нас и во французском языке расходится. Нельзя французское menace произносить с таким же "м", как в нашем "менять" или "мельница". Они звучат неодинаково. Во французском языке нет мягких палатализованных согласных, которыми так богат русский язык: Произнести по-французски "менас" на русский лад так же смешно, как по-русски сказать: "Мэли Йэмэля!" Пожалуй, "странче" всего, как говорила Алиса из сказки Льюиса Кэррола, во французском "м" его способность "назализоваться", приобретать звучание, подобное2163 носовому "н". Точнее -- придавать предшествующему гласному ясно слышимый носовой оттенок. Слово septembre -- "сентябрь" звучит по-французски так, как если бы его "em" превратилось в носовое "а". И если вам понадобится передать это французское слово русскими буквами, вы наверняка напишете "сэптаНбр", так же как название газеты "Temps" -- "Время" по-русски всегда изображали как "Тан" и никогда "Там". Н Что можно сказать о букве Н, кроме того, что это 14-я буква русской гражданской азбуки, выражающая звонкий носовой звук и передне-, и средне-, и заднеязычного образования? Этот звук бывает у нас и твердым и мягким, как почти все русские согласные. Сравните: "нос" -- "нес", "набат" -- "няня", "нуль" -- "ню". Не так легко подобрать такую же пару -- пример с "нэ-не". В моем детстве произношение такого "нэ" было как бы условным значком, обнаруживавшим интеллигента. Меня учили говорить "капитан Нэмо", а некоторые мальчики читали это имя как "капитан Немо", точно он был "немым". Помните чеховское "tuus fratѣrъ"? С тем же успехом можно написать тут "капитан Нѣмо"... В русском языке надо отличить не только "н" от "нь", но еще показать, следует ли за этим мягким "н" обычный или йотированный гласный. Именно поэтому мы пишем имя немецкого города -- НЮрнберг, а английского порта -- НЬюкасл. В других языках мягкость "н" выражается по-разному: и всякими условными значками, и сопровождением других букв. У венгров роль нашего мягкого знака играет буква Y; мягкое "н" пишется как NY. Слово nyafka, например, значит "плаксивый", а произносится не "ниафка", а "няфка". Таким образом, в венгерском 2164 варианте латиницы буквы Y вообще нет: она рассматривается только как знак мягкости при согласных. Испанское правописание пошло по другому пути. У них есть две буквы -- "эне", означающая твердый "н", и "энье" для смягченного "н". Поляки действуют подобно испанцам: обычная N у них означает твердый звук "н", а с диакритическим клинышком над ним -- ń, как бы "польское энье" -- произносится как "нь". Наше Н, оказываясь перед Е, И, Ё, Ю, Я, приобретает значение мягкого звука; перед ними ему Ь не нужен. Появляясь же, он указывает не на мягкость, а на йотацию: "семя" -- "семья". Польский язык не знает таких пар букв, как наши А -- Я, О -- Ё. Казалось бы, тут и пустить в ход ń. Но польское правописание идет по другому пути: помещает между N и следующей буквой букву I. А для чего же тогда буква ń? Она бывает нужна либо в середине слов, перед согласными -- bańka -- банька, либо же на концах слов -- koń -- конь. Вот целая цепочка: konik -- koń -- koniarz (конек, конь, конюх) -- всюду мягкость "н" показана по-своему. Который же из перечисленных способов выражать мягкость и твердость "н" наиболее удачен? Вероятно, никакой. Все по-своему хороши, и у каждого есть свои недостатки. Читатель может спросить: а почему создалось такое странное соотношение формы между латинской пук-вой N и русской H? Кое-что я уже говорил об этом, рассматривая букву И, напоминающую зеркальное отражение N. Многое из того, что определило выбор начертаний для отдельных букв и западных и нашей азбуки, уже немыслимо сейчас восстановить. Не всегда можно разгадать древних алфавитистов: ведь они руководствовались не принципами нашей современной науки. И тем не менее... До начала книгопечатания форма каждого письменного знака зависела от личных вкусов и способностей переписчика. Соблюдая моду, все они придавали буквам все новые и новые начертания. Палеографы поставили себе на службу эту изменчивость почерков и довольно точно приурочивают тексты по начертаниям букв к тому или другому веку, а то и меньшему периоду. 2165 Так вот, по их разысканиям примерно с XIV века косая соединительная черта буквы N начинает все явственней приближаться к горизонтали. В результате Я, раньше походившее на "и оборотное", стало все ближе напоминать заглавный вариант греческой "эты" (она же "ита"), имевшей в классическом письме начертание Н. В Древней Греции знак "эта" выражал не только "э" или "и", но также и эти звуки со своеобразным "придыханием": "хэ", "хи". Мы, составляя славянскую азбуку, превратили греческое Н в свое "эн". Западные же народы, отправляясь от таких начертаний, как Hλios -- "гелиос" -- солнце, сохранили за латинским Н значение "ха", "аш", "эч", часто выступающих как придыхание. Вот так в результате действий отнюдь не единовременных и не единоличных возник парадокс: русская буква Н по форме совпала с Н латиницы, выражающей совсем иной звук. А русская буква И стала как вывернутое наизнанку N. В том, что я сейчас расскажу, никакого "научного значения" нет. И по многим причинам. Первое: я буду излагать нечто почерпнутое из "сказки", да еще не народной, а "авторской", современной. Второе. Мало того, сказку эту я буду2166 рассматривать не в подлиннике, на ее родном английском языке, а в переводе. Могу оправдаться: переводчик -- сам крупный и талантливый литератор, большой мастер языка и стиля. Очевидно, такой перевод даже в отрыве от подлинника может стать предметом языкового анализа. Я намерен рассмотреть один чисто фонетический (и графический) трюк, примененный в этом произведении переводчиком. Но ведь можно заглянуть и в подлинник и полюбопытствовать, насколько переводчик проявил "самовластие" или, наоборот, в какой степени он пошел по предуказанному автором стилистическому пути. Впрочем, все эти строгие замечания и защита от них были бы уместны, если бы моя книга была учебником, монографией по русской азбуке, исследованием. А ведь она -- только собрание многолетних наблюдений, скорее лирических, нежели академических, над русским "звуком речи" и русской буквой, "знаком этого звука". Это размышления не ученого-языковеда, а "болельщика" языка. Как болельщик, я вправе поделиться с читателем и этой любопытной историей, тем более что она как-то примыкает к нашим наблюдениям над буквой Н и звуком "н". Помните сказку Р. Киплинга о Слоненке? Помните; и я не буду пересказывать вам, какие экстраординарные беды претерпел этот "несносно любопытный Слоненок" за свое досадительное любопытство. В конечном счете Крокодил чуть было не съел Слоненка. Он ужасно, нестерпимо растянул его маленький и аккуратный нос, похожий на башмак. Но, так его изуродовав, Крокодил придал 2167 слону-крошке необходимейшую вещь -- хобот. Но и это в сторону. В отличном переводе сказки, выполненном Корнеем Ивановичем Чуковским, есть место, по поводу которого Слон-дитя обязательно задал бы автору один из своих раздражающих вопросов: "А почему?.." Слоненок уже спросил у Крокодила, кейфовавшего в сонной, зловонной, мутно-зеленой реке Лимпопо, что тот имеет привычку кушать на обед. И Крокодил пообещал дать ответ любознательному на ушко. А когда тот пригнулся, Крокодил мерзко схватил Слоненка за нос и, сжав нос изо всех сил челюстями, стал тянуть его в реку. И вот тут-то Слоненок -- в переводе Чуковского -- закричал и захныкал. И кричал он не то, что можно было бы ожидать: "Пустите меня, мне очень больно!" -- а кое-что другое: "Пусдиде бедя! Бде очедь больдо!" Крокодилу не хотелось отпускать простодушного, борьба длилась, и, наконец, Слоненок возопил в последнем отчаянии: "Довольдо! ОсдавьдеЯ больше де богу!" Конечно, в его печальном положении Слоненок при всем своем любопытстве не мог бы заниматься самонаблюдениями, а потому и не спросил, отчего переводчик, описывая эту душераздирающую сцену, так странно ошибся и написал совсем не те буквы, которым следовало бы стоять в Слоненковых горестных жалобах? Зачем он на месте обычных Н везде поставил не что-нибудь другое, а Д, а М повсюду заменил на Б? Если он хотел так выразить растерянность и испуг попавшего в беду Слоненка, он бы мог взять какие угодно буквы. Почему же он выбрал именно эти? 2168 Конечно, вопрос, который мы сейчас рассматриваем, -- вопрос скорее фонетический, нежели графический. Но мы уже знаем: "где звук, там и буква", и тут большой беды нет. Слоненок говорил так не потому, что испугался или пришел в отчаяние, а потому, что был вынужден говорить в нос. Уловите одну тонкость. Когда у живого существа плотно зажат или заткнут нос, в органах речи создается "носовой резонанс", и произносимые этим живым существом любые неносовые согласные приобретут "носовой оттенок". А в то же время "носовые согласные" не могут быть произнесены как должно именно потому, что выговорить их можно лишь тогда, когда носовой проход свободен. В русском (и многих других языках) существуют такие любопытные закономерно связанные пары звонких смычных согласных, носовых и неносовых согласных "н -- д", "м -- б". Если крокодил еще не схватил вас за нос, вы можете спокойно и с удобством произносить носовые согласные "м" и "н". Произнесите "н" и заметьте: чтобы сделать это, вы слегка опускаете мягкое небо, воздушная струя отчасти проходит в носовую полость, и... произносится звук "н" (или, при несколько другом расположении остальных органов речи, -- "м"). Но если не крокодил, а хотя бы просто сильный насморк заложил вам нос -- носовых согласных уже не получается, а неносовые приобретают носовой характер. Почему? Да потому, что благодаря закрытию свободного пути через нос носовой резонанс возникает теперь в ротовой полости. Хотите произнести "ж", а получается назализованный звук "б". Пытаетесь выговорить "н", выходит странный, с 2169 носовым оттенком звук "д". Попробуйте выговорить "Оставьте, довольно", и получится... Я вспомнил об этой переводчицкой и литераторской тонкости потому, что вообще "очедь люблю даблюдать" за хорошей, грамотной работой мастера. Языково-фонетическая чистота работы Чуковского и пленила меня. Казалось бы, ну зачем сохранять в переводе все эти фонетические соотношения? Ведь все равно большинство читателей никогда не узнает, как те же фразы звучат по-английски у Киплинга и наблюдал ли тот по отношению к ним такую же фонетическую точность на своем английском языке? Так стоило ли стараться? А ведь стоило! Перевод переводом, но перевод -- это же художественный текст. Попробуйте подставить на место измененных Чуковским букв какие-либо другие: "Добользо"... "Гзе очеп больпо"... Ведь не получится впечатления, что перед вами Слоненок с наглухо зажатым носом. Нацело пропадает радующий читателей (и не только ребят) "эффект присутствия": точно вы сами не только видите всю сцену, но и слышите, что говорят ее "актеры". И это естественно: есть отличный способ проверки. Читатель подносит руку к носу, зажимает нос рукой, говорит то, что хотел сказать милый Слоненок, а получается точно то, что написано у Чуковского: "Довольдо, осдавьде! Я больше де богу!" И мне захотелось посмотреть, какие же слова поставил в этих местах сам автор сказки, Киплинг. Вот что говорил подлинный киплинговский Слон-беби: -- Led (вместо "let") go! 2170 You are hurtig (вместо "hurting") be (вместо "me"). Эти слова, если их перевести буквально, означали бы: "Отпустите! Вы делаете мне больно!" Киплинг прекрасно учел, что с зажатым носом трудно произнести глухое "т" в глаголе "let", и на этом месте у него появилось звонкое "д". Он принял также во внимание, что носовое "н" формы "hurting" не прозвучит, раз нужный для него нос-резонатор зажат Крокодилом. И наконец, местоимение "me" у него превратилось в "be": вы уже знаете, что парным неносовым согласным к "м" будет именно "б"... В английском тексте сказки мы находим почти в точности то же, что есть и в переводе: У Киплинга Т превращается в D -- "led". У Чуковского Т превращается в Д -- "пусдиде". Киплинг делает В из М, превращая местоимение "те" в "be". Чуковский превращает М в Б и в местоимении "мне", звучащем у него как "бде", и в глаголе -- "де богу"... Все это, на мой взгляд, убеждает, что, помимо личного словесного, языкового чутья, подсказавшего переводчику, что в соответствующих местах литературных произведений становится приятной некоторая фонетическая игра, он имел в виду также и как можно точнее передать самый фонетический смысл именно той языковой шутки, на которой построил свою сцену Киплинг. Мы видим, что это ему отлично удалось. Педант скажет: "Это про звуки, не про буквы". Но мы помним, что единственный смысл существования букв -- в выражении звуков. 2171 Буква О уже защищала перед нами свои законные и незаконные права, выступая в ломоносовском "Суде российских письмен". Поэтому мы уделим ей, может быть, несколько менее внимания. Кириллица знала два "о" -- "он", из которого затем и была выработана для нужд гражданской азбуки буква О, по очертанию своему вполне совпадающая с такой же буквой латиницы, и "он великой", или "омега". Обе они фигурировали в греческом алфавите и были, можно сказать, механически перенесены в славянскую письменность -- не столько для ее собственной потребы, сколь для елико возможно точной передачи слов и имен, заимствованных из греческого языка. Греки различали первые звуки в словах ο̈γμος -- равный, и ώγμος -- стон. Славяне такого различения этих звуков не знали, но тем не менее по традиции, преимущественно церковной, их в своей азбуке сберегли. Понять, где в древнейших рукописях переписчики ставили "он", а где "омегу", трудно; для каждого почти слова с "омегой" можно подыскать разночтения и с обычным "оном". И все же упразднила этот совершенно никчемный знак только петровская реформа. Наша нынешняя буква О примечательна тем, что ей сравнительно редко приходится выражать "свой" звук "о". Происходит это с ней лишь под ударением. В первом предударном и в открытых послеударных 2172 слогах она звучит как "неясный гласный", обозначаемый знаком "ао", когда дело заходит о научном анализе текста. Там же, где буква О стоит во втором предударном и закрытых послеударных слогах, она приобретает характер еще более неясного и краткого звука. Изображают его знаком "ъ" -- "шопът". Как "о" в безударных слогах, буква О звучит лишь там, где русский человек окает, где можно услышать слова "корова" или "поросенок", произнесенные так, как если бы говорящий, подобно кибернетическому устройству, каждое начертанное О считал обязательным произносить именно как "о" и никак иначе. Диалектные навыки, впитанные в детстве, остаются у людей, даже переселившихся в акающую среду, даже у получивших отличное образование, даже у ставших мастерами русского слова. Горький заметно "окал" всю жизнь, и, надо сказать, это его добродушное или строгое оканье, своеобразно окрашивая его речь, производило очень приятное впечатление. Может быть, надо ему в этом плане подражать? Думается, нет, особенно если ты не великий человек; но и посмеиваться над "окальщиками" неумно. Вероятно, Ломоносов, всю жизнь защищавший "нежность" московской акающей речи, гневаясь или радуясь, тоже начинал окать. Утверждать не могу, но как литератор думаю, что так оно и было. Буква О не везде читается как "о". Но и наоборот: звук "о", бывает, выражается иногда не буквой О. Это происходит всюду, где мы видим букву Ё. Ее прямая задача -- передать на письме йотированный "о" или же "о" после мягкого согласного. То есть "елкой" -- "йолкой", или "мед" -- "мьод". Одна орфографически-орфоэпическая тонкость. Вот мы можем сказать, к примеру, "в течение времени" или "в воду". Прислушайтесь внимательно: не кажется ли вам, что здесь между двумя "в" слышится что-то подобное тому звуку, который несколькими абзацами выше я в слове "шепот" изображал через "ъ"? Помимо наших обычных двух форм сочетания слов, начинающихся на В с предлогом "в", -- "в воду" и "во весь голос", -- в дореволюционные времена существовало еще одно: "въ воду". Не кажется ли вам, что в этом никому не нужном "твердом знаке" могла еще сохраняться какая-то память о древнейших временах, когда он и звучал тут 2173 так, "средне" -- и не как "во", и не как "в", а именно как "въ". Русская буква О и О других языков далеко не всегда оказываются тождественными друг другу. Естественно, что другие письменности, в частности, построенные на базе латиницы, не так означают и близкий к нашему звук "о" и "о" иных оттенков, как это делаем мы. В английском языке, с его долгими и краткими гласными, все буквы О на письме выглядят одинаково, а произносятся в словах (hope -- "хоуп" -- помощь, hot -- "хот" -- горячий) различно, по особым орфоэпическим правилам. Бывает и так, что буква О употребляется для обозначения совсем на "о" непохожих звуков. Так, слово pool читается вовсе не "поол", а просто "пул". Зато, например, слово all -- весь, все произносится "олл": тут звук "о" передан буквой Л, а в слове money -- деньги, наоборот, звук, напоминающий наш "а", выражен буквой О. Орфографии почти всех языков мира (кроме эсперанто, но о нем нельзя говорить в одном ряду с природными языками) представляют собою нагромождение, нередко пребеспорядочное, всевозможных правил и обыкновений, из которых едва ли половина может быть хотя бы приблизительно объяснена. Своеобразна система знаков для выражения оттенков звука "о" и во французском языке. Там есть буква О, которая пишется и читается как наш звук "о", ну хотя бы в слове ottomane -- оттоманка. Но рядом с этим имеются и совершенно другие "о", допустим, в слове automate -- "отомат" -- автомат. Уже из его сравнения и с русским "автомат" и с греческим avrofiarog видно, что там и тут звуки "о" вовсе не одинаковы. Этот "о" изображается буквосочетанием AU -- "о долгое". Долгое "о" в других случаях может быть передано на письме через ô -- "о с гнутым ударением". Встречаются долгие "о", изображаемые как EAU. Так пишется слово "вода" (оно входит в наши слова "О-де-колон" -- кельнская вода, "О-форт" -- крепкая водка). Добавлю, что французский звук "о" может быть и открытым и закрытым, но это различие буквой не выражается. Рассказать про все разновидности знаков, 2174 обозначающих все "о" мира, мне, конечно, нельзя. Немецкая буква Ö ("о-умлаут") звучит, к примеру, несколько похоже на нашу Ё в словах "мед", "лед". Но, может быть, вам захочется посмотреть на О с еще более причудливым оформлением? Тогда адресуйтесь к любому шведско-русскому словарю. Там слов с такими О сколько угодно. П Наша буква П -- дочь кириллического "покоя". В старославянской письменности ему было присвоено численное значение 80. Звук, выражаемый буквой П, наука определяет как "губно-губной глухой взрывной". Задумавшись над этим определением, невольно отдаешь должное его точности и продуманности. Увидев в азбуках большинства народов знак О, кружок, мы почти уверенно читаем его как "о". А с П не так. Мы, русские, привыкли: П -- это "пэ", Р -- это "эр". Но вот я издали увидел на улице вывеску: "PHOTО". Не странно ли, что я, человек, знающий иностранные языки и латинский шрифт, не читаю этой вывески по-русски "рното", а сразу же произношу ее правильно: "ФОТО"? О том, как и почему получилось так, что очертания русской буквы Н и латинской Н, изображающих совсем разные звуки, совпали, я уже говорил. Как же получилось, что один и тот же знак стал на востоке Европы означать звук "р", а на западе звук "п"? И почему нашей русской букве П на Западе вроде как ничего и не соответствует? В различных западных азбуках пожалуй что и да, не соответствует. Но любой западноевропейский математик знает, применяет и произносит название числа 3,14159... именно как "пи". И пишет это название π, а ведь не Р и PI. Почему? 2175 Потому что именно так обозначался звук "п" в греческой азбуке. Оттуда его позаимствовали и мы. Мы -- позаимствовали. А народы Запада? Звук "п" в разные времена выражался в греческом алфавите то полным знаком П, а то как бы его упрощенной, вроде бы "ампутированной", одноногой формой. Она отчасти напоминала наш "глаголь" и, в свою очередь, возможно, происходила от финикийского "пе", тоже похожего на Г, но смотрящее влево. Римляне, взяв у греков их письмо, некоторое время спустя постепенно округлили, загнули и превратили в "животик" горизонтальную черту этой вариации греческой "пи", а сами греки много раньше добавили к финикийскому одноногому вторую ногу, превратив его в свое "пи". Теперь понятно, как из одного зерна развились в двух системах письменности два совершенно различных растения, обладающих, однако, одним и тем же если не "запахом", то "звуком". Тут таинственного мало. По-моему, куда сложней проанализировать, что происходит в мозгу человека, когда он, увидев на какой-то коробке кондитерского типа надпись "PAT", почти мгновенно понимает, что прочесть ее нуж