Так что же делать? Бежать, только бежать, куда глаза глядят... И гости бежали. Швейцары в те времена великолепно знали все торжественные дни стоящих жильцов, вели им учет и в нужные даты являлись с "проздравлениями". Швейцар Степан и тут с утра уже "повестил" находившихся в ленной зависимости от него извозцев о возможной поживе. К полуночи с десяток ванек дежурило у нашего подъезда". Ваньки, сидя на своих козлах, ожидали обычного -- появления людей навеселе, под мухой, заложивших за галстук, жизнерадостных, пошатывающихся, но обыкновенных! А из парадной на улицу выходили люди почти не хмельные, а в то же время явно не в своем уме. Они садились в пролетки и, еще не застегнув на коленях кожаных фартуков, начинали выкладывать ничего не соображающему вознице _правду_. Правду, подумайте над этим! Каждый свою, все -- разную, но зато уж -- всю правду, до конца... ...Сначала в недоумении, потом в панике питерские автомедоны (так про них писали тогда в газетах), то в ужасе оборачивались на седоков, то принимались отчаянно гнать своих кляч, а во влажном воздухе весны в их уши врывались такие признания, такие исповеди, каких петербургские улицы не слышали со времен восторженного романтизма... Генерал Тузов -- нет-с, он не рискнул довериться извозчику! -- пошел было к Техноложке пешком. Но на первом же углу он заметил городового и, среди пустых трамвайных рельсов взяв его за пуговицу шинели, понес в утреннем сереньком свете такое, что тот, выпучи в рачьи глаза, остановил первый, на великое счастье проехавший мимо таксомотор и приказал шоферу срочно отвезти их превосходительство в номера "Виктория", на Мал-Царскосельский... -- Домой -- ни-ни! -- зловещим шепотом, слышным от Забалканского до Владимирского, внушал он удивленному таксомоторщику. -- Вовсе из ума вышедши господин генерал-лейтенант... Дома ее превосходительству такое натарабарят -- до гроба потом не разберутся... Тетя Мери тихо плакала за кухней, на скудной Палашиной кровати. Около нее была мудрая Ольга Стаклэ. Латышка наотрез отказалась покинуть квартиру Свидерскпх, "пока из меня этот болтливий чертик не вискочит!" Она то обнимала бедную старую учительницу, как ребенка, повторяя ей утешительно: "Пустяки, крустматэ, мила! Бодро!", то вдруг, быстро отойдя в угол за плитой, начинала громко, страстно, точно споря с кем-то, говорить полатышски... Ох, умна была! Оба Коли исчезли, как воск от лица огня. Бесследно испарилась и черненькая, неистовая Раичка Бернштам вместе со своим рыцарем... Ну, она и без эн-два-о не держала свой язык за семью замками, -- так что ей никаких особых опасностей не грозило... А вообще-то несколько странно: каким образом роковая ночь эта не вызвала вс? же в городе и даже в кругу наших знакомых какихлибо существенных бед, драм, трагедий... Впрочем, что же тут странного? Люди тогда были _очень_хорошо_воспитаны_, воспитаны ничуть не хуже, чем черепахи в костяных панцирях. Испытав потрясение, они на следующий же день втянули под панцири лапы, хвосты, головы -- вс?, заперлись на все засовы спрятались как кроты в норах... Во всяком случае -- проштудируйте- тогдашние газеты, -- нигде ни слова о том, чему мы были свидетелями, о необыкновенном случае на Можайской. А ведь любой репортер "Петербургской газеты" или "Биржевки" жизнь бы отдал за такое сенсационное сообщение... Значит -- не знали! Вот так-то, друзья... Тысячи раз в дальнейшей своей жизни я -- он пусть сам за себя говорит! -- жалел я, что действие эн-два-о было таким кратким, что оно никогда больше не возобновлялось, что... Вс? бы, конечно, сложилось иначе в наших жизнях, если бы... Ну, да и за то, что он нам тогда дал, спасибо этому удивительному бородачу... Не так ли, Сладкопевцев? ВОЙНУ ОБЪЯВЛЯТЬ НЕТ НАДОБНОСТИ Я начинаю войну, а затем нахожу ученых- правоведов, которые доказывают, что я сделал это по праву. Фридрих II Ну что же, пора закругляться (странное какое выражение, -- вы не находите?..). Когда наутро я вошел в свою комнату, Шишкин преспокойно пил чай с земляничным пирогом от Иванова. На минуту мне захотелось вытянуться перед ним и попросить разрешения сесть, -- так мал и ничтожен показался я себе в сравнении с ним. Он не слишком усердствовал, чтобы восстановить меж нами равенство. -- Ну, видел? -- снисходительно поинтересовался он. -- Понимаешь, какая сила в моих руках? Бертольд Шварц или Альфред Нобель... да они щенки рядом со мной. Сообрази, голубчик, -- до этого он никогда не звал меня голубчиком, -- если некто, в секрете, наладит производство этой _субстанции_. Наладит в промышленных масштабах... Где тогда будут пределы _его_ власти над миром?.. Не веришь? Какое там -- не верить! _Теперь_ я верил каждому его слову: холод ходуном ходил у меня между лопаток. Ведь на самом деле -- в его маленькие индусские руки попала чудовищно большая потенциальная власть. А кто он такой, чтобы ею распорядиться? Что мы знаем о нем? Что, кроме исключительной одаренности ученого, таится за его невысоким смугловатым лбом? Какие нравственные законы значимы для него, и к каким из них он ра внодушен? Что же хочет он извлечь из своего открытия? Стать новым Прометеем? Одарить человечество великой силой, силой _правды_? Ничего подобного! Он, кривясь, мечтает о том, как бы унести свой клад в темное место, как собака тащит найденную кость в конуру. "Соблюдая тайну, наладить производство..." Тайна, патент, собственность, что в конце всего этого? Богатство! Великое богатство. Власть! Чья? Его! Говорю вам это и думаю: кто это говорит? Это -- членкор Коробов, убеленный сединами, не Павлик Коробов, не студенттехнолог одиннадцатого года... Членкор хорошо знает, что к чему: выучили за долгие годы. А Павлик?.. Да мне даже и не вообразить теперь, что он думал и чувствовал в то время... Меня охватило смятение, пожалуй даже и страх... неприязнь к нему... Мы вот с ним тогда Маркса-Энгельса не читали, что говорить... Не в пример другим своим коллегам -- не читали! Герберта Уэллса -- почитывали. "Человека-невидимку" я считал гениальным памфлетом, ясно видел по судьбе несчастного Гриффина, что "гений и злодейство суть вещи великолепно совместимые"... Ну, а коли так, -- чего это я из себя выхожу? Человек, добыв из собственного черепа самородок золота, хочет поступить с ним себе на утеху... Так в едь все кругом -- Цеппелины и Райты, Маркони и Эдисоны -- разве они иначе поступают? Может быть, Шишкин этот потом тоже какой-нибудь там Шишкинианский университет на свои деньги, как Карнеги, откроет... Не переоцениваю ли я благородство своих эмоций? Говоря начистоту, я не только и не столько в этаком "мировом плане" оробел. Я испугался проще, лично.., Вот он нас всех свел с ума, а сам? Ведь похоже, что он-то остался "трезвым". Значит, у него было противоядие? Но тогда он обманул меня... Зачем? Стоило ему теперь захотеть, насмотревшись и наслушавшись всякого за те четверть часа или полчаса, что мы не владели собою, он мог превратить наши существования в совершенный кошмар. Да... Я не хотел попасть в лапы преуспевающего Гриффина, но мне -- да и всем нам -- претила бы и роль Уэллсова доктора Кемпа, мещанина, во имя своего мещанского покоя осудившего голого и беззащитного гения на смерть. Да, Гриффины были _угрозой_, но Кемпы были вечными _филистерами_. А из этих двух репутаций для каждого из нас наиболее отвратительной была вторая... Доводись, случись чтолибо страшное, никто из нас не сможет встать, пойти куда-то, забить тревогу и в каком-то смысле _выдать_ своего товарища. И проклятый Венцеслао отлично учитывал это. Он возлежал на моем диванчике, курил черт его знает какие папиросы, укрепленные вместо мундштуков на соломинках, и говорил со мной топом доверительно-откровенным. Но что он говорил?! -- Я вот думаю (мне пришлось о многом подумать в последние дни) -- мне, собственно, сам бог велел теперь стать этаким Мориарти... Королем преступников, страшным и неуловимым... Но -- не стоит, верно? Лучше -- вс? по честности, ха-ха... Сам подумай: вот мы с т обой могли бы... Ты вообрази: маленький аптекарский магазинчик, тихая лавчонка, торгующая -- так, всякой дрянью... Реактивами, химической посудой... Стеклянными трубками (он вдруг ни с того, ни с сего рассмеялся, и я со страхом посмотрел на его папиросу).. . На Шестой линии, представляешь себе? Под сенью бульварчика, а? "Коробов и Шишкин"... Так, для начала... Теперь прикинь: двести кубометров эн-два-о -- это семь гривен затрат да сутки сидения над перегонным кубом... И -- "пожалуйста, заходите! Вам сколько угодно? Двести кубометров? Ради бога, двести по рубль двадцать три -- это..." Морщишься? Кустарщина? Ну давай искать финансиста... С ушами и с головой, но -- без языка! Ваши деньги, наша идея, начала паритетные... Завод -- где-нибудь у черта на куличках, подальше от всяких глаз... И через три года. -- его глаза вспыхнули, он вскочил на ноги, -- к чертям собачьим всю эту говорильню, все эти сантименты, дурацкие споры!.. Шовинизм, пацифизм, идиотство: Вячеслав Шишкин не желает, чтобы в мире были войны! И -- баста ! И -- точка! Вс?! И -- не будет! Лицо мое выразило: "Ну, это уж ты, друг мой..." -- Ах, ты вс? еще не веришь? Хочешь -- картинку? Две армии -- на позициях. На стороне одной -- я, Шишкин... Мой газ. Противники готовы ринуться вперед... Вдруг -- дальний гул... Странные снаряды. Взрыва почти нет, осколков нет, только клуб темнозеленого дыма... Солдат окутывает изумрудный туман... А дальше... дальше тебе вс? известно. Прошло, скажем, четверть часа.. "Ваше благородие, дозвольте спросить... Чего это ради нам помирать надо? Не пойду я, господин ротный, в атаку, ну его!.. До поры в яму лезть никому не охота!" -- "А что, Петров (или там Сидорчук), ты ведь прав!.. Идем на смерть ни за хвост собачий. Царь у нас юродивый, министры -- ракалии, всех пора долой, слово офицера!" Повоюй в этих условиях! А ведь я, -- он в одних носках забегал по комнате, -- я пока создал только икс дважды! А кто тебе сказал, что через год не найдется игрека трижды, зета, кси или пси? Кто сказал, что, если вместо закиси азота я возьму какоенибудь йодистое, бромистое, натриевое соединение, я не получу вещества с совершенно иными свойствами? Таблетка, а в ней -- все инстинкты Джека-Потрошителя?.. Флакончик -- а там одаренность Скрябина или Бетховена? Порошок, и за ним -- фанатическая одержимость всех Магометов, всех Савонарол... Ты уверен, что такие "снадобья" не были уже -- кустарно, конечно, вслепую! -- открыты и изготовлены? А средневековые мании? А дикий фанатизм Торквемады? А семейка Борджиа?.. Гении рождались всегда: эти Борджиа мне весьма подозрительны. А коли так... "Сам ты маньяк!" -- промелькнуло у меня в голове. -- Слушай, баккалауро, ты же теряешь меру! Ну тебе повезло: ты наткнулся... Но теория вероятностей говорит... Он остановился, точно уперся в песок, и уставился на меня острым, колючим взглядом. Потом не спеша вытащил из жилетного кармана что-то, напоминающее маленькую плиточку шоколада, тщательно завернутую в свинцовую бумажку. -- Вспомни историю химии, милый... Восемьдесят лет назад В?леру _повезло_: он _наткнулся_ на синтез мочевины... А спустя два-три десятилетия -- и понесло, и замелькали... Зинин и Натансон, Перкин и Грисс, Гребе и Либерман... Теория вероятностей? Нет, фуксин, ализарин, индапрены... Видимо, тебя не было припугнуть их этой самой вероятностью! Хочешь? -- он протянул мне свою плитку. -- Попробуй, не бойся, не помрешь... На вкус -- терпимо, а результаты... Ага, побаиваешься вс?-таки? И правильно делаешь: после Вячесла ва Шишкина народ начнет остерегаться химии. Еще как! Ну а я? Что я мог сказать ему теперь путного, после того, что произошло накануне? -- Сергей Игнатьевич, помнишь, что было потом? Мы-то с тобой помним, а вот коллегам... Трудно им вс? сие даже вообразить... А каково же нам было _решать_? Ты пришел ко мне назавтра, весьма смущенный. Баккалауро не терял времени: он побывал у тебя и, несколько высокомерно информировал тебя о сути дела, предложив тебе переговорить на эту тему с твоим батюшкой, может быть, твой родитель пленится идеей и выложит деньги... Ты пришел посоветоваться со мной. Так ведь? Мы весь вечер просидели в моей комнате: ты, Лизаветочка и я. Мы говорили почти что шепотом: мы хотели, чтобы Шишкин ничего не узнал о наших сомнениях, а в то же время нам начало казаться -- не слишком ли сильное влияние с его стороны испытывает Анна Георгиевна? Да, всем было понятно: судьба поставила нас, как говорится, у колыбели очень важного открытия... Неужто в этом положении брать на себя роль обскурантов, маловеров? Это нам никак не подходило. Мы помнили десятки примеров: французские академики за год до Монгольфье объявили полет немыслимым делом. Английские ученые ратовали за запрещение железных дорог: коровы от грохота потеряют молоко! Уподобляться этим мракобесам? Конечно, нет! Но в то же время... Имели ли мы право _запретить_ человеку реализовать его удивительное изобретение? Не имели. Но было ли у нас и право _позволить_ ему в тайне и секрете реализовать открытие _для_ _себя_? Помешать этому? _Выдать_товарища_? Но ведь это -- предательство самой чистой воды... _Не_выдавать_его_? Но не окажется ли это чем-то куда более худшим, предательством человечества?", И у меня, и у него, Сергея, за то время, что баккалауро убеждал нас, _открылись_на_него_глаза_: человеком-то он, по-видимому, был далеко не на уровне своих ученых достоинств... Как же нам поступить? Ах, какими маниловыми мы все тогда были, такие интеллигентики! Мы решили _подождать_, а что могло быть хуже?! Мы сделали великую ошибку: "Попробуем затянуть, отсрочить решение дела... Поговорим со Сладкопевцевым-отцом. То да се.., Авось..." И баккалауро в свою очередь допустил не меньший промах, _видимо_, допустил! В самонадеянном нетерпении своем он не нашел в себе силы ждать. Кому-то (были смутные основания думать, чго тем самым Клугенау, о которых уже шла речь) он открыл свою тайну. Возможно, над ними он проделал такой же опыт, как у нас на Можайской. У нас все "обошлось", если не считать, что дядя Костя Тузов внезапно разошелся с женой и уехал за границу с тетей Мери Бодибеловой. А вот у Клугенау разыгралась настоящая трагедия: в июне месяце восемнадцатилетняя Матильда отравилась, ее едва спасли... А вскоре события понеслись таким галопом, что наша тактика кунктаторов оказалась вовсе не применимой, и вс? пришло к печальному концу раньше, чем мы успели ее проверить. После Лизаветочкиных именин Венцеслао сразу же исчез с наших глаз. Когда это случалось раньше, мы не тревожились: явится! Теперь начались волнения: где он, что делает, какие новые сюрпризы готовит там у себя, не то на Охте, не то за Невской заставой? Что ожидает ничего не подозревающий мир? Больше других тревожился вот он, Сладкопевцев. -- Так еще бы! -- неожиданно проявил сильное чувство до сего времени помалкивавший сопроматчик. -- Если только икс дважды -- шут с ним! А если он и впрямь нащупал общий путь воздействия на человеческую психику (об условных рефлексах кто тогда знал?)? Изобрете т какой-нибудь там "антиволюнтарин" или "деморалин" и не то что сам его применять будет, а продаст на толчке любому сукину сыну с тугой мошной... Нет ничего на свете опасней сорвавшейся с цепи науки, если ею не управляет добрая воля!.. Я не прятал голову под крыло, как вы... Я. предлагал сразу же начать действовать... -- Верно, Сереженька, верно, -- подмигнув Игорьку, благодушно согласился Коробов. -- Мы были Рудины, а ты ориентировался более на Угрюм-Бурчеева... Положи мой ножик на стол: нет поблизости Шишкина!.. Он его тогда буквально возненавидел! Да, по правде сказать, и все мы... помешались на Шишкине, бредить им стали. Сидим с Лизаветочкой в Павловске, в весенней благости, на скамейке у Солнечных часов, и -- "Шишкин! Шишкин, Шишкин... Баккалауро! Венцеслао!" Тошно, ей-богу! Но и понятно. Вообразите: пришел к вам приятель и на ухо шепчет, что вчера случайно заразился чумой... Как быть? Как уберечь от заразы людей, не повредив себе самому?.. Премучительное наступило для нас время.. Жизнь, однако, шла своим руслом... Венцеслао обретался в нетях, приближались весенние экзамены. И вот, мая пятого числа, в девять часов пополуночи, направились мы с тобой, Сереженька, можно сказать -- тут же через улицу, в альма-матер. В Техноложку... Шли спокойно, но... АЛЬМА-МАТЕР ВСКИПЕЛА! Гаудеамус игитур, Ювенес дум сумус... Студенческая песня Странный гул и возбуждение встретили нас уже в вестибюле. Не слышно было обычного шарканья профессорских калош, швейцар, прославленный Демьяныч, не возглашал, как заведено было: "Здравия желаю вашество", студенчество не мчалось опрометью по лестницам в аудитории... Подобно киплинговскому "Злому племени", потревоженному Маугли, оно по-пчелиному гудело и жужжало у всех летков. Скинув шинели, мы ахнули. У гардероба на деревянном диванчике лежал студент-второкурсник, прикрытый каким-то пальтецом, с головой, забинтованной белым. Кто-то щупал ему пульс, кто-то требовал воды, кто-то уже ораторствовал: "Мы не можем пройти мимо случая возмутительного произвола..." Что случилось, коллеги? Случилось нечто из ряда вон выходящее. В тогдашней восемнадцатой аудитории (помнишь, Сережа, в конце коридора, за кабинетом химической технологии?) должна была состояться очередная лекция адъюнкт-профессора Кулябки-Борецкого по этому самому предмету. Кто ходил на Кулябку? Никто. Его терпеть не могли: талдычит от и до по собственному же учебнику. И личность сомнительная!.. Но где-то рядом сорвалась лекция Гезехуса. Образовалось окно, без дела скучно. Аудитория Кулябки заполнилась случайной публикой. Кулябко, как всегда, гнусил что-то себе под нос, скорее недовольный, нежели обрадованный неожиданным многолюдием. Студенты -- кто да что: читали романы, дремали, собеседовали. Вс? было тихо и мирно. Внезапно c вспоминали очевидцы -- где-то под потолком небольшого амфитеатра раздался негромкий звук, хлопок, точно бы пробка вылетела из бутылки зельтерской... Почти тотчас же через небольшой душничок -- вентилятор, подававший воздух откуда-то с чердака, поме щение начало заполняться каким-то дымом или паром своеобразного, зеленоватого, похожего на флуоресцин, оттенка. Окажись этот туман остропахучим, зловонным -- началась бы паника. Но в воздухе вдруг запахло какими-то цветами, заблагоухало, так сказать... Ни у кого ни удушья, ни раздражения в горле... Профессор, принюхавшись, приказал служителю подняться на чердак, узнать, что это еще за шалопайство? Кулябке было не впервой сталкиваться с тем, что тогда именовалось "устроить химическую обструкцию", странно только, что запах-то -- приятный... Впредь до в ыяснения он прервал свою лекцию (и напрасно!). Студенты, пользуясь тишиной, стали вс? громче и громче обсуждать случившееся. Шепот возрос, перешел в довольно громкий шум. И вдруг кто-то из второкурсников, сидевший почти против кафедры, подняв руку, пожелал обратиться с вопросом к самому Кулябке. Без особой радости Кулябко процедил что-то вроде: "Чем могу служить?" Студент встал и с какой-то странной ухмылкой оглянулся... Похоже, он сам не понимал, с чего это его дернуло заводить такой разговор. Потом, помявшись: -- Господин профессор... Вы меня уж извините, но я... Вам, верно, приятно, что собралось так много народа? А? Так вот -- я хочу предупредить: не обольщайтесь, господин Кулябко! Ваша популярность не возросла... Я давно уже собираюсь вам вс? сказать... Как на духу! Мы ведь вас терпеть не можем, а? Да вот, все мы... Химик вы... ну, средней руки, что ли... Сами знаете! А то, что вы покровительствуете этим франтикам в кургузых тужурочках (он досадливо махнул туда, где кучкой сидело несколько "белоподкладочников", черносотенцев), так это вызывает и окончательное пренебрежение к вам... А потом... Ведь про вас нехорошие слухи ходят, господин член "Союза русского народа"! Говорят, на Высших женских вы руководствуетесь при оценке успеваемости отнюдь не способностями к наукам... Это как же так господин истинно русский? Аудитория остолбенела. Да, так все думали, но никто никогда ничего такого не говорил. Тем более этак... экс катэдра. /Буквально: с кафедры, во всеуслышание (лат.)/ Скандал, коллеги! Вот как он рявкнет... Кулябко не рявкнул. Он было открыл рот, соображая, -- не может быть! Ослышался? Но внезапно выражение его лица изменилось. Он вдруг сел, поставил локти на кафедру, подпер щеки кулаками и желчным, острым, ненавидящим взглядом прошелся по рядам студентов. -- Выражаю вам глубокую признательность, молодой наглец! -- произнес он затем, осклабясь в ухмылке старого сатира. -- Ценю вашу редкую откровенность. Позвольте ответить тем же... Тоже -- не первый год питаю такое желание... Меня -- если вам угодно знать-с -- отношение к моей особе со стороны быдла, именуемого российским студенчеством, не заботит ни в малой мере-с... И никогда не заботило-с! Выражаясь словами господ либеральных писателей, я -- чинодрал, господин этюдьян! /Студент, студиоз (франц.)/ Да-с! Вам до химической технологии -- никакого дела, и очень прелестно! Мне до вас, господа в пурпуровых дессу, /Кулябко обвиняет студентов в том, что они скрытые красные -- носят под формой красное исподнее белье./ -- как до прошлогоднего снега. Как свинье до апельсинов, если вас это более устраивает, юные померанцы! Я так: отбарабанил, что в программе записано, и -- на травку! Однако на ближайших же испытаниях с превеликим удовольствием буду вам парочки водружать... С наслаждением-с! Садист Кулябко? А мне наплеватьс! Что же до тужурочек, как вы изволили изящно выразиться, то кому, знаете, поп-с до сердцу, а кому -- попадья. Вам, к примеру, Сашки Жигулевы импонируют, а я -- было б вам известно-с -- в девятьсот шестом приснопамятном в своем дворянском гнездышке мужичков-погромщиков -- порол-с! А очень просто как: через господина станового пристава: "чуки-чук, чуки-чук!". Оно, после вольностей предшествовавших лет, весьма сильное впечатление на оперируемых производило... Так что -- де густибус /О вкусах (не спорят) (лат.)/ знаете... Свирепое мычание прокатилось по рядам. "Долой! Позор!" -- послышалось сверху. -- Эй, полупрофессор! -- раздался вдруг злой, совсем мальчишеский голос. -- А что ты скажешь про дело Веры Травиной, старый циник! Ну-ка вспомни! И тут Кулябко совсем лег грудью на пюпитр. Мясистая нижняя губа его бесстыдно отвисла, серые глазки прищурились, как у борова, хрюкающего в луже. -- А я и без тебя ее вспоминаю, дурачок! И не без приятности!.. Хомо сум... /Человек есьмь! (лат.)/ Очень ничего была девица, а что глупа, то глупа-с! В петлю ее никто не гнал, предлагать же то, что ей было мною или там другим кем-то предложено, сводом действующих законов не возбраняется... А что до вашего мнения, так я на него с высоты Исаакиевского кафедрального плевать хотел, господа гаудеамус игитур... -- Подлец! -- взревела теперь уже почти вся аудитория. -- Гоните с кафедры негодяя... Так, значит, ты ей _предлагал_ что-то, старый павиан? А что же ты суду чести плел? Одни вскочили на скамьи во весь рост, другие кинулись по проходам к кафедре... Неизвестно, что случилось бы в следующий миг, если бы точно в это мгновение у ступенек, ведущих на кафедру не появился седенький и благообразный старичок Алексеич, добродушный приятель студентов, тот самый служитель, которого Кулябко отправил в разведку на чердак. Несколько секунд Алексеич сердито расталкивал студентов: "Айай-ай, непорядок какой!", но потом остановился и как-то странно шатнулся на ходу. Потом он провел рукой по розовому личику своему и с изумлением выпучил глаза. Взгляд его уперся в белокурого юношу, уже поднявшегося на нижнюю ступеньку кафедры. Лицо этого юноши пылало, это он первый завел перепалку с Кулябкой и теперь клокотал негодованием. Его видели, за ним следили все: общий любимец и приятель, вечный зачинщик всех споров на сходках, заводила смут -- Виктор Гривцов. Алексеич уставился в него, точно приколдованный. И Гривцов, сердито сведя брови, наклонился к нему: "Ну, что тебе?" Вот тут-то и грянул гром. -- Га-спа-дин Грив-цов! -- неожиданно для всех то- ненько протянул, как-то просияв личиком, Алексеич, -- ай-ай-ай! Нехорошо, господин Гривцов! Что же это вы господину профессору лишей других "позор" кричать изволите? Дак какой же это, извиняюсь, позор? Тут -- "позор", а как в охранном отделении по разным случаям наградные получать, так там первее вас никого и на свете нет? Уж кому-кому очки втирайте, не мне: вместе каждый месяц за получкой-то ходим... Немыслимо описать страшную, смертную тишину, которая воцарилась за этими словами в той восемнадцатой аудитории. Можно было в те годы бросить человеку в лицо какое угодно обвинение, можно было назвать его обольстителем малолетних, шулером, взяточником, взл омщиком, иностранным шпионом, насильником -- вс? это было терпимо, от всех таких обвинений люди, каждый по умению своему, обелялись и оправдывались. Но тот, кого в лицо -- да вот еще так, на людях, в студенческой среде, -- назвали провокатором, агентом охран ки... Нет, в самом страшном сне не хотел бы я, чтобы мне приснилось такое... Все глаза -- добрая сотня пар молодых беспощадных глаз (даже глаза тех, белоподкладочников!), как сто пар копий, вонзились в обвиненного. Побледнев, как алебастровый, Виктор Гривцов, вс? еще подавшись вперед, схватившись рукой за воротник форменной тужурки, широко открытыми глазами смотрел на старика, точно на вставший над разверстой могилой призрак... Даже на мухортом личике адъюнкт-профессора Кулябки рядом с сожалением выразилось что-то вроде легкой брезгливости. А Алексеич внезапно размашисто перекрестился. Святоотческая плешь его побагровела. -- Осьмой год, -- кланяясь миру на все четыре стороны в пояс, заговорил он громко, истово, словно на общей исповеди, -- семь лет, как один год, прослужено у меня в полиции, господа студенты! Но я-то что ж? Верой служу, правдой, как полагается... Истинный крест! Осьмой год куска недоедаю, ночей недосыпаю -- боюсь! Узнаете, думаю, убьете, как муху, господа студенты... Ну -- мое дело, как говорится, такое: оно до вас вроде как и совсем постороннее, вы -- ясны соколы, а я кустовой лунь! Мне сам бог велел: кто такой есть Коршунов, Егор Алексеев? Новгородской губернии Валдайского уезда деревни Рыжоха самый закорявый мужичонка... А вот как я господина Гривцова теперь понимать должон? Он-то кто же? Богу свечка или -- не хочу черным словом рот поганить -- другому хозяину кочерга? Ну что, ваше благородие, скажи -- нет?! Не на одной ли скамеечке с тобой у Коростелева, у Гаврилы Миныча, в приемный день сидим? Тольки что вы так меня, старого лешого, не признаете, а я-то вас -- очень хорошо приметил... По полету признал, и в очках в черных... Он замолчал, уставив в Гривцова палец, как Вий: "Вот он!" И тогда, к ужасу, гневу, омерзению и торжеству присутствовавших, Виктор Гривцов, блестящий студент, сын довольно крупного инженера, тоном не то медиума, не то лунатика, высоко подняв белокурую голову, заговорил, как по-затверженному: -- Ну что ж? Да. Я -- охранник. Я выдал Горева и его группу. А удалось бы, выдал бы и других. Жаль, что срывается. Ненавижу вас всех. Делайте что хотите: я ни в чем не раскаиваюсь!.. Я... Как-то вдруг взвизгнув, он бросился к двери. Его схватили. Началась свалка. И вот -- теперь... ...Все наши попытки добиться толку относительно чердака, отверстия в стене или потолке, то есть, по сути вещей, относительно Венцеслао, не привели ровно ни к чему. О зеленом тумане уже никто не думал. Вс? бурлило вокруг, люди кричали, тащили друг друга куда-то в дальние коридоры, в чем-то исповедовались друг другу, чем-то возмущались, чему-то радовались... Мы одни понимали, в чем тут дело: картина-то была знакомой! Делать, однако, было нечего, и мы оба сбежали, нечестно бросив щиты. -- Весь этот кавардак, если верить составленному час спустя полицейскому протоколу, "перешел в побоище". Гривцова еле удалось вырвать из рук разъяренных коллег, и то потому, что появился еще один студент, который, рыдая, обещал сейчас же, немедленно, открыть всем про себя чудовищную, непредставимую тайну... За ним побежали, а аудиторией овладел специально вызванный наряд городовых. Впрочем, мы скоро перестали допытываться подробностей. Мы-то точно знали: солгать нам не мог никто, замолчать случившееся -- тоже. Если все эти юнцы ничего больше не сообщали, значит -- они и не знали ничего. Мы же не сомневались в главном: Венцеслао начал необъявленную войну с миром, ни словом не предупредив нас. Были, правда, странности: в институте никто не видел его в тот день. Это означало, что трагикомедия могла разыграться и в его отсутствие. А если так, то он выпустил эн-два-о из рук, выдал кому-то свой секрет... Или его у него похитили? Какой ужас!.. Опять мы трое -- Лизаветочка, вот он и я -- сидели вечером в моей комнате. Мы были буквально убиты, да и было чем... Вы живете в совершенно другом мире, молодые друзья, и вс? же подумайте... Что сказали бы вы, если бы я, мило улыбнувшись, сообщил вам, к примеру, что в тот кофе, которого вы, правда, почти что и не попробовали, что в эти рюмочки коньяка подмешано плюс икс дважды? Что через десять минут вы уже никому и ничего не сможете солгать? Даже скрыть что-либо от собеседника? Как бы вы почувствовали себя... Люда Берг вдруг вся залилась краской. Она быстро взглянула на Игоря. Игорь выпрямился и кашлянул. -- Нет, как же тогда? -- ахнула Люда. -- У нас, например, вчера... как-то трюфельный торт... случайно съелся... Нет, я не хочу, чтоб так... Как же так -- сразу? -- Ага? Ну вот то-то и есть! -- вздохнув, поглядел на нее Коробов. -- Да нет, не бойтесь, нет в природе такого газа... Был, а -- нет. Но подумайте сами: какое он мог иметь действие _тогда_? Мог, да -- не имел? А не _имел_ли_? Несколько месяцев спустя мы с Сергеем Игнатьевичем попытались кое-что в этой связи порасследевать... И, знаете, остановились. Смелости не хватило: страшно ведь заходить слишком далеко... В ТАВРИЧЕСКОМ ДВОРЦЕ В истории немало стертых строк, которые никогда уже не будут восстановлены... Альфонс Олар Если у вас есть время, подите в Публичку, спросите комплект газет за май одиннадцатого года и внимательно, с бумажкой, проштудируйте их. Во всех крупнейших газетах вы найдете подробные отчеты о заседаниях Государственной думы -- думы третьего созыва, столыпинской. Весной в одиннадцатом году потихоху-помал?ху плелась четвертая ее сессия. Почему я помню это так подробно? Других сессий не помню, эту -- забыть не смогу никогда. Так вот, тянулась эта сессия, с паяцем Пуришкевичем, с розовым ликом и седым бобриком Павла Милюкова, с кадетским трибуном Родичевым и октябристским Гучковым на рострах... Шли скучные прения по вопросу о земстве на Волыни. Как тогда стали выражаться: "думская вермишель"... Переберите майские номера какой-нибудь "Речи" в том году. Вы без труда установите: заседания думы происходили последовательно и мирно в понедельник второго мая (под председательством его сиятельства князя Владимира Михайловича Волконского-второго), в четверг, пятого (закрытое заседание утром), в субботу седьмого числа (в прениях остро выступал Н. Н. Кутлер) и в понедельник, девятого. Запомнили? В понедельник этот состоялось даже два заседания -- утреннее и вечернее; на вечернем председательствовал сам Родзянко. Оно и понятно: выносили резолюцию соболезнования французской республике; в Ле-Бурже под Парижем произошла катастрофа на аэродроме: на группу членов правительства обрушился самолет, погиб цвет кабинета министров. Франция -- союзник, а вс? же -- республика! Могла быть демонстрация. Могли "Марсельезу" запеть! Понадобился Родзянко. В мирной скуке протекало заседание одиннадцатого числа. На двенадцатое были снова назначены два заседания, на тринадцатое -- одно. Ничто не предвещало конца сессии; ни в одной газете не появилось ни единой, обычной в таких случаях, итоговой статьи. А тринадцатого мая, в пятницу, без всяких предупреждений господам депутатам думы был зачитан высочайший указ: "На основании статьи 99-й Основных законов ПОВЕЛЕВАЕМ: Заседания Государственной думы прервать с 14 сего мая, назначив сроком их возобновления 15 октября сего же 1911 года... Правительствующий Сенат не оставит учинить к сему соответствующего распоряжения. НИКОЛАЙ 12 мая 1911 года в Царском Селе Подлинное скрепил Председатель совета министров Петр Столыпин". Изумленные газеты не нашли даже слов, чтобы хоть как-нибудь прокомментировать этот указ. Всегда в таких случаях они поднимали шум; на сей раз последовало недоуменное молчание. Сдержанное брюзжание послышалось лишь несколько дней спустя. "В Государственном совете, -- писала кадетская "Речь", -- недоумевают по поводу внезапного роспуска думы на каникулы. Странным кажется и то, что последнее заседание сессии но затянулось, как то обычно бывало, допоздна, но даже закончилось несколько раньше срока, законных шести часов вечера..." В других газетах -- я говорю, конечно, о газетах оппозиционных -- завершение работ Думы именовалось где "нежданным", где "преждевременным или даже "вызывающим всеобщее недоумение". Но любопытно, что дальше этого ни одна из них -- ни "Речь", ни "Русское слово ", ни "Биржевые ведомости" -- не пошла. Примечательно, юные наши друзья, и вот еще что. Никто нигде никогда не задал вопроса по поводу одного весьма странного обстоятельства: почему не был опубликован отчет о заблаговременно назначенном и никем не отмененном дневном заседании думы в четверг 12 мая? Оно не состоялось? Но ведь о его отмене никто не был извещен. Оно произошло? Но тогда что же на нем могло случиться такого, что никаких не то что стенограмм, даже самых сжатых репортерских заметок о нем вы нигде по найдете?! Может быть, оно было предуказано заранее по ошибке? Да полно: о такой ошибке вся печать трубила бы полгода! Были бы опубликованы сотни карикатур на забывчивого Родзянку, на депутатов, ожидающих у закрытых дверей Таврического, на стенографисток, на кого угодно... Ничего этого вы нигде не обнаружите. Этого и не было. Не было потому, что то заседание вс?-таки состоялось. Точнее: оно началось в обычное время; оно продолжалось примерно до половины пятого дня и закончилось совершенно внезапно. Спустя какой-нибудь час по его окончании Петр Аркадьевич Столыпин (он не присутствовал в тот день во дворце) в неистовой ярости и полном смущении экстренным поездом выехал в Царское Село на всеподданнейший доклад. К ночи редакторам всех газет, независимо от их направления, было внушено изустно и поодиночке специально направленными к ним чинами, что не только ни единого намека на случившееся не должно просочиться в повременную печать, но полиции отдано распоряжение наистрожайшими мерами пресекать любые слухи и устные сплетни, восходя даже до заключения виновных под стражу. Возник единственный в истории случай: состоявшееся заседание русского парламента было, по-видимому, "высочайше повелено" _полагать_небывшим_. Стенограммы его -- об этом тоже, очевидно, запрещено было упоминать -- подверглись уничтожению в присутствии особо -- уполномоченных чинов министерства внутренних дел. Вс? было затерто как гуммиластиком. В думе 12-го, совершенно случайно, только лишь в качестве кавалеров при знакомых дамах, присутствовали два представителя аккредитованного при Санкт-Петербургском дворе дипломатического корпуса -- фигуры далеко не первого ранга -- военный атташе Аргентины го сподин Энрико Флисс и морской атташе Великобритании Гарольд Гренфельд. На следующее утро обоих навестил -- вот уж сейчас не упомню, кто тогда был мининделом -- уже Сазонов иди еще Извольский? -- кто-то из самых высших лиц. Побеседовав с обоими, сановник и сам убедился, и их убедил без труда, что при создавшемся положении единственная возможная политика для всех -- хранить гробовое молчание обо всем, что они видели, слышали, и -- главное! -- что сами говорили и делали вчера. Это было строго выполнено всеми участниками. После этого фантастическое -- состоявшееся, но никогда не бывшее -- заседание Государственной думы от 12 мая одиннадцатого года навеки ушло в небытие. Сами сообразите: какие можно сделать заключения по этому поводу? Что могло произойти в думе? В повестке не значилось пунктов, требовавших "закрытых дверей", речи не шло ни о "государственных тайнах", ни о морских программах, ни о реорганизации армии. А те м не менее стряслось что-то такое, что лишило языка всех_решительно_депутатов_всех_до_единой_ партий и фракций думы. Значит, произошло нечто, в чем каждый ощущал себя если не виновником, то соучастником, и причин чего он никак не мог даже самому себе объяснить. Во всех других случаях, разумеется, Марков или Пуришкевич никак не упустили бы сообщить о том, что стряслось с Гегечкори или Чхеидзе; точно так же -- любой кадет не утаил бы ничего скандального, если бы оно было сотворено "крайним правым". Но, видимо, в _этом_ случае даже самые длинные языки укоротились... Это могло означать одно: сами участники заседания не в состоянии были найти причину случившемуся с ними со всеми. Оно и естественно: причину эту знали только мы. Имя ей было ВЕНЦЕСЛАО ШИШКИН, БАККАЛАУРО! Вот как это вс? у него получилось. Восьмого или девятого мая по какому-то поводу у нас в квартире не осталось никого, кроме Палаши. Она-то вечером и передала мне записку от Шишкина: он приходил, никого не застал и ушел недовольный. На сей раз Шишкин писал на какой-то дамской раздушенной бумаге с игривыми рисуночками вверху; писал он огрызком химического карандаша и, как всегда, по-русски, но латинскими литерами и с собственной орфографией: "Дорогой Павлик, -- писал он, -- nastupajut rechitelnye dni! Ja bezumno zaniat, vibratca k vam nie smogu. V to ge vremia vy mnie neobhodimy. В четверг двенадцатого состоится очередное заседание думы. Предполагается резкое выступление Шингарева -- неважно о ч ем. Отвечать должен, кажется, Марков-Валяй, опять-таки -- наплевать. Важно, что там буду Я. Ты понимаешь, что это значит?! Мне надоело ждать: покажу когти, и они станут поворотливее. К черту положение просителя; у меня есть все основания диктовать свою волю. Дураки сорвали мне умно задуманный опыт в Техноложке; вс? было должно идти не так; век живи, век учись, -- сам виноват. Неважно: дума исправит дело. Кстати, я создал бесцветный и лишенный запаха вариант. Не сомневаюсь в успехе. Тем не менее: ты наймешь на часы таксомотор и будешь держать его с часа до четырех у подъезда дома 37 по Таврической. Это -- угловой дом, по Тверской он -- 2. Мотор должен быть наготове. Сергеев мотор не пригоден: слишком заметен. Ты -- рядом с шофером. Я прибегну к твоей помощи лишь в крайнем случае. Если вс? кончится по плану, как только разъезд из дворца придет к концу, -- поезжай домой не ожидая меня. Ja zajavlius priamo na Mogajskuju i my potorgestvujem cort voz'mi!" Privet vsem! Tvoj Venceslao Был там и постскриптум, тоже латиницей: "Не пытайтесь мешать мне, хорошего ничего не получится". Вот видите как? Он ни о чем не просил -- он приказывал. Он не сомневался в нашем повиновении и был прав. Мы долго спорили, шумели, возмущались, а ведь сделали, как он велел: мы были в безвыходном положении. Ну как же? Пойти, сообщить властям предержащим? Мы же как-никак русские студенты... Четверг тот выдался тихим, теплым, безветренным и влажноватым. Бывают в Питере такие дни: весна идет-идет, да вдруг задумается: "А что же это, мол, я делаю? Не рано ли?" От мостовых и стен веяло душной сыростью, пахло "топью блат". На западе, над заливом, как будто собиралась гроза... Точно в час дня я на таксомоторе занял предписанную позицию. Место оказалось приметное: в этом самом доме на верхнем этаже помещалась квартира поэта Вячеслава Иванова, знаменитая "Башня"; баккалауро все продумал: машина у такого подъезда не должна была привлечь внимания. Шофера же подобрал я сам -- мрачного, ко всему, кроме чаевых, равнодушного субъекта. Уткнув нос в кашне, он немедленно заснул, я же занялся какой-то книгой, вс? время поглядывая на часы. Я не знал, когда начинаются, когда кончаются думские бдения, -- кого из нас это интересовало? Время тянулось еле-еле... Наконец впереди на Шпалерной замелькали взад-вперед автомобили: дело идет к концу? Никогда не случалось мне выполнять подобные задания, я насторожился. Но... четверть часа, сорок минут, час... Движение стихло. Венцеслао не появился. А в то же время мне стало казаться, что там, внутри дворца, произошло что-то чрезвычайное... С Тверской пришел на рысях полуэскадрон конных городовых. Они проскакали мимо меня и вдруг быстро окружили дворец: два всадника, спустя минуты, оказались даже в саду, за его решеткой... Один остановился саженях в двадцати впереди меня; буланая сытая кобыл ка его приплясывала, переступая красивыми ногами; седок хмуро поглядывал туда-сюда... Венцеслао не было. Потом туда же, к дворцу, торопливо прокатилось несколько карет скорой помощи, -- убогие, с красными крестами... Что такое?... Прошло еще некоторое время, и вот ручеек людей в штатском -- пешком, извозчиков туда, что ли, не пропустили? -- двинулся и по Шпалер ной и по Таврической... Да, это были, безусловно, депутаты думы -- "чистая публика", в котелках, в мягких фетровых шляпах. Могли среди них быть и посетители "гостевых лож", и журналисты... Странно: никто из них не ехал ни на чем: все они торопливо шли -- те порознь, эти -- маленькими группками, в какомто странном возбуждении, то непривычно громко разговаривая, то хватая друг друга за пуговицы, то как бы со страхом шарахаясь друг от друга... Нет, это ничуть не было похоже ни на какой обычный думский политический скандал; это _очень_походило_на_... Но его-то, Венцеслао-то, не было! Выйти из автомобиля, остановить первого встречного, спросить, что произошло? Не знаю, что бы мне ответили, и ответили ли бы, -- почем я знал, какое действие оказывает новая фракция шишкинского газа? Но не в этом дело, -- я не рисковал ни на миг оставить сво е место: а что, если именно в это мгновение?.. Терзаясь и мучаясь, я сидел в "лимузине". Шофер проснулся, поглядел на часы, уперся глазами в газету "Копейка"... Стало смеркаться. Наконец вс? вокруг успокоилось. Скорая помощь уехала. Снялись со своих постов конные городовые, безмолвные, мрачные, в круглых меховых шапках с черными султанчиками. Улицы опустели... Где Венцеслао? Дольше ждать не было смысла. Я приказал везти меня к Царскосельскому вокзалу, к поезду. Так -- мне показалось -- осторожнее. На Можайской меня ждали: вот он и Лизаветочка. О Венцеслао и тут никаких сведений. Вс? сильнее тревожась, мы перебирали тысячи возможностей. Но прежде всего следовало узнать, что же было сегодня действительно в Таврическом дворце... Как это сделать? Решили начать с самого простого: почему бы не позвонить прямо в канцелярию -- закончилось ли уже заседание думы? Сердитый баритон крайне резко ответил нам, что сегодня никакого -- ни-ка-ко-го! -- заседания не было... "Да, не было! А вот очень просто как -- не было! Оно... Оно отложено до понедельника... А? Чем еще могу служить?" Мы переглянулись. Как же не было? Я-то знал, что оно было! В шесть часов Анна Георгиевна покормила нас... Ведь как запоминаются в большие дни всякие малые мелочи, ерунда... Вот сказал -- "покормила", и точно: запахло вокруг рассольником с почками... В девять вечера мы пили чай, тоже вчетвером. Венцеслао не являлся, не звонил... В полночь Сергей вызвал из дома свой мотор и уехал. Мы легли спать в самом смутном состоянии духа; Анне Георгиевне так ничего и не сказали... Утром тринадцатого Сладкопевцев примчался ни свет ни заря, и на нас обрушились новые непонятности. Его отец, по его просьбе, позвонил своему доброму другу Александру Ивановичу Гучкову -- так просто: спросить, что вчера любопытного было в думе? "Александр Иванович изволили отбыть на неопределенный срок в Москву-с!" Отбыл? Так-с... А если -- к Капнистам? " Их превосходительство не вполне здоровы... А ее превосходительство поехали на дачу... Не откажите позвонить на той неделе..." Между тем по городу, несмотря ни на что, побежали всякие смутные шепотки. Шушукались, будто вчера в думе разыгралось чтото вовсе неслыханное и несообразное... Депутату Аджемову как будто бы сломали ребро.... Которого-то из двух Крупенских отвезли в Евгеньевскую общину... Наталья Александровна Усова хотела узнать подробности по телефону у Анны Сергеевны Милюковой, но та вдруг ужасным голосом прошептала: "Душечка, ничего не могу вам сказать: свист и кнут! Правда, затем выяснилось: Анна Сергеевна сказал а не "свист и кнут", а "л? сюис экут" -- "швейцар подслушивает", но это же еще ужаснее!.. Пронесся слух: кто-то из дипломатов, бывших в зале, внезапно сошел с ума, начал всех разоблачать, кричать с места такие ужасы, что об этом даже намекать запрещено. Болтали -- правда, в редакции "Земщины", -- что на заседание пробрался гипнотизеродессит Шиллер-Школьник, тот, который печатает объявления во всех газетах, кроме "Земщины" и "Русского знамени". Устремив еврейский взгляд на Маркова-второго, он принудил его признаться в двоеженстве... Да нет, при чем тут двоеженство: в том, что он -- выкрест! Марков-второй?.. Какая подлость! Вс? это -- кругами, кругами -- сходилось для нас к одной точке: _к_нему_!.. Но _его-то_ и не было... И то, что донесли до нас эти смутные сплетни, эти бабьи разговоры, -- единственно и осталось как известное о нем, с того временили до нынешнего дня... Ну что? Ожидали другого конца, милые друзья? Рад бы закончись по-иному, но ведь я рассказал вам не сказку -- правду. А правда наша кончилась именно так. Вячеслав Шишкин, баккалауро, один из замечательнейших экспериментаторов века, так и не пришел ни к нам на Можайскую, ни в Технологический, ни куда-либо в том мире, из которого мы как-либо могли бы получить сведения о нем. Он исчез, растаял бесследно. Растаял так, как таял под действием света и в присутствии аш-два-о его удивительный зеленый газ. Так бесследно, что доказать даже самим себе, что он вс?-таки _был_ когда-то, что он _существовал_, приходил к нам, спорил с нами, пил, ел, изобретал, мы можем только при помощи своих воспоминаний. Только! Ну нет, что вы! Как же не пытались? За кого вы нас принимаете?! Было сделано вс?, что в наших силах; хотелось найти хоть какиелибо его следы. Недели через три, сочтя, что теперь-то уж можно, мы и в полицию обращались, и на более серьезные кнопки нажимали... Как раз у батюшки Сергея Игнатьевича возможности в этом смысле были... Но... Шишкин? Шишкиных в Петербурге обнаружилось много: сорок два человека пола мужеска, сорок дам, среди оных четыре ШишкиныхЯвейн... Нашелся даже Вячеслав Шишкин, только, увы, Степанович... А вот нашего Венцеслао не оказалось в том числе... Да, вот такая странность: не проходил по полиции таковой, с таким паспортом. Зато в делах Технологического института он значился с отметкой: "По копии метрического свидетельства"... Почему, как, каким образом? Ничего не могу вам больше сказать... Ничего! И вижу -- не нравится вам эта история... УВЫ! Кто в огонь положенный, Им сожжен не будет? Как же житель Павии В чистоте пребудет?.. Средневековая школярская песенка -- Конечно, не нравится! -- тотчас же взвилась Люда Берг. -- А кому же такие вещи могут нравиться?! Ну, Игорь, ну ты скажи... Точно отряхивая с себя наваждение, Игорь резко мотнул головой. -- Как мне это может _нравиться_ или _не_нравиться_? -- сердито пробурчал он для начала. -- Ты так спрашиваешь, точно прочитала повесть, выдумку... А если это -- правда?.. -- Несомненная, молодой человек. Так сказать -- шишкинскичистая! Как если бы мы перед вашим прибытием нюхнули эн-два-о плюс... Только так о ней и есть смысл судить... -- А тогда я не понимаю... Как же тогда вы?.. Ну хорошо; ну пусть он был неправ; пусть он был -- неполноценный, что ли... "Моральный урод", что ли. -- Игорь вдруг сильно, не хуже Людочки покраснел. -- Но изобретение-то было отличное!.. Мало ли, что мы теперь далеко ушли? Теперь -- другое дело... Это вс? равно как если бы прочесть мемуары екатерининских времен и узнать, что у кого-то в имении в те дни одна электрическая лампочка горела... На конюшне! Так ведь это же был бы -- гений! Так почему же вы... вы-то был и хорошие?! Почему же вы не помогли ему? Не защитили его... от него же от самого?.. Я что-то путаю, но... Надо было -- к правительству, к министрам, к царю... К президенту Академии! Кто-то должен же был выслушать!.. Почем я знаю, к кому тогда обращались? Надо было!.. Нет, это у меня не укладывается, это прямо в мозгу не помещается... Такая мысль -- _тогда_! -- погибает, а вы -- целый же институт кругом! -- а вы вс? видите... Как паралитики какие-нибудь. Да как же это так? Он остановился и насупился, медленно отходя от краски: сначала лоб, потом уши... Подбородок никак не хотел бледнеть, вс? еще сердился... Членкор Коробов так и впился в него. -- Посмотри-ка, посмотри-ка, Сереженька! -- проговорил он наконец с каким-то двойным значением, подмигивая Сладкопевцеву. -- Вот тебе и ответ на ту дилемму! Видишь, как сегодня-то завтрато нынешнее, как оно осуждает нас, тогдашних... И ведь как ни крути -- с праведливо! Беда одна: не представляют они себе, даже после таких моих стараний, этого самого нашего "тогда". _Тогдашнего_нашего_сегодня_... Ох, современный юноша, современный юноша! Вы бы, может быть, посоветовали бы нам в профком институтский обратиться з а поддержкой... К парторганизации воззвать, к комячейке... Да ведь не было профкома, и парторганизации не было. Куда нам было идти? В тогдашние землячества? На студенческую сходку? А кто бы прислушался к нашим голосам? Кто этого требует? Студенты? О ком они ходатайствуют? Ну, значит, человек подозрительный... Одно это уже обрекло бы баккалауро на всякие неприятности. Он же -- оказалось -- жил в столице без паспорта, без прописки... Вероятно, не без причин. И мы бы при этом в него пальцем ткнули: обратите, дескать, внимание: се муж!.. Да и было бы вс? это без прока, без результата... Вячеслав Шишкин, -- подумаешь! Дмитрий Менделеев за всю свою жизнь не добился начала опытов по подземной газификации. Попов не мог пробить дороги своему открытию -- наши воротилы его же волны втридорога от Гульельмо Маркони выписывать предпочитали. Из-за границы! Охраны труда не было... Советов изобретателей не было... Что было-то, Сергей Игнатьевич, друг милый, скажи? К чему люди стремились? К чистогану, к барышу вот к этому, близкому, видному, который -- синица в руках... Это теперь во всем мире наука хрустальный башмачок нашла, в принцессы вышла. А тогда... Попробовали бы вы хоть вон его батюшку, коммерции советника Сладкопевцева, убедить, что Венцеслао и на самом деле что-то путное открыл что изобретение его и впрямь существует... -- Ну а действительно, оно существовало, Павел Николаевич? -- сорвалась Люда. -- Я теперь уж совсем запуталась: был ли мальчикто? Брошюра та -- была? Вы ее видели, или и это только сказка? Павел Коробов еще раз подмигнул Сергею Сладкопевцеву, теперь уже с другим значением, новым: умел подмигивать членкор! -- Оцени детектива, Сережа. Шерлок Холмс в девическом естестве! Хорошо, скажу... -- Мы сразу же ринулись тогда в Публичку. Нет! Не нашлось там такой брошюры. Кто-то из старожилов -- чуть ли не сам знаменитый Иван Афанасьевич Бычков -- припоминал, что как будт о видел ее когда-то среди еще не разобранных поступлений. Но найти ее -- нет, не удалось... Очень выразительное лицо у этой Людочки Берг: можно было подумать, что она вот-вот разревется. -- Ну, так тогда, значит, и не было никакой брошюры. И -- ничего не было тогда... И -- лучше молчите... Член-корреспондент АН СССР Коробов и впрямь некоторое время хранил молчание. Потом, как-то странно привздохнув -- мол, что уж с вами поделаешь? -- он повернулся на своем вращающемся креслице вправо. Там, около стола, стояла, совсем у него под рукой, -- тоже вращающаяся, -- этажерочка с книгами. Привычным движением руки профессор крутанул ее, и, не глядя, почти за спиной, без промаха извлек с полочки тоненькое серенькое изданьице. -- Нате, -- протянул он ее Людмиле Берг. -- _Была_ она, ваша брошюра ненаглядная, была, как видите! Это в двадцать восьмом году один мой хороший друг, математик, ездил на съезд в Болонью... В кулуарах съезда его поймал за фалду маленький, дергающийся человечек , бывший наш однокурсник С?лик Проектор. Поймал и попросил передать мне вот эту самую прелесть... Для него это был прямо "вопрос чести": мы же его задразнили в одиннадцатом "духовидцем"; он ведь один держал брошюру в руках... Игорь Строгов без церемоний отобрал тетрадочку у Люды. Венцеслао Шишкин Кимика дэльи тэмпи футури МАНТУА 1908 значилось на ее порыжелой, замазанной какими-то странными потеками обложке. Несколько минут прошло в полном молчании: удар был нанесен мастерски, ничего не скажешь. Потом Коробов, насладившись, медленно надел очки. -- Так вот, так-то! -- неопределенно проговорил он. -- Трудно рассказывать о том, что ты пережил полвека назад; оказывается -- очень это трудно. Как-то искажаешь невольно картину: перспектива какая-то не та получается... Вот у вас теперь, видимо, какое впечатление: бедняги, да как же они жили там? Как в Собачьей пещере, без глотка кислорода?! Да, верно, время было тяжковатое; барометр падал, как перед бурей, дышалось -- кто постарше -- трудно... Но мы-то ведь -- молоды были, ах, как молоды! А молодость -- она как порох: она не нуждается в кислороде для горения; она содержит свой кислород в себе и несет его с собой везде и всюду. Мне кажется, в пещерах палеолита, и там, наверное, росли юнцы, которым их закопченные жиром своды казались миром радости, счастья, надежд... Хотя от этого они чище и выше не становились, своды... Ну, что ж? Вернемся к нашим барашкам, как говорится... Где же ваша зачетка, милая барышня? Вот теперь я ее вам с удовольствием подпишу... Видите: даже "отлично"! О чем о чем, но уж о закиси азота вы теперь знаете больше любого химика мира. И думаю, не ста нете спорить: есть-таки в ней кое-какой интерес! Людмила Берг до зачета и после зачета -- это две разные девицы. Агнец и козлище! -- Ах, так ведь это когда к ней еще икс-два присоединены! -- осмелев, тявкнула она. --Оптиме!.. /Отлично (лат.)/ Но вот что заметьте: в каждой частице мира, в каждом его явлении обязательно свой икс сидит. Нужно только суметь его обнаружить... Что ж, Сергей Игнатьевич, ничего не поделаешь, -- пора отпустить наших гостей. Думаю, тебе это, как сопроматчику, ясно: как бы предел прочности не превзойти! Все встали, мило попрощались. Двое стариков любезно вышли с молодыми в прихожую. И вот тут, уже у двери на лестницу, Людочка не выдержала вторично: -- А я... Нет, вы как хотите, Павел Николаевич, а я -- спрошу!.. Потому что я не могу так... Лизаветочка-то как же? С Лизаветочкой-то что же теперь? И тут член-корреспондент Коробов, автор множества замечательных трудов, лауреат нескольких Государственных премий, покорно склонил свою седую, очень академическую, очень благообразную, но повинную голову... Он стаял как раз в проеме двери, открытой во вторую, соседнюю комнату. Там был виден большой черный рояль, накрытая аккуратным и красивым чехлом арфа за ним, и за арфой -- второй большой портрет той же красивой женщины, что и там, в кабинете. Стоял, смотрел мимо всего этого и молчал. -- Ах, милая барышня, милая барышня! -- проговорил он наконец как бы с усилием. -- Понимаю вас. И стыжусь. Как человек стыжусь, как сын своего времени... В самом деле: где она, Лизаветочка? Что с ней теперь? Не знаю. Ничего не знаю. Не могу вам сдать этого зачета... Увы! 1947-1967 Ленингра