Лев Успенский. Слово о словах --------------------------------------------------------------- Date: 15 Aug 2005 Изд: Лениздат, 1962г. Художник В. А. Вальцефер OCR: Парфенов Дмитрий Ex libris: Г.Л.Л. --------------------------------------------------------------------------- Светлой памяти сына Васи, Студента-филолога в 1948 году. Блаженство рода человеческого коль много от слов зависит, всяк довольно усмотреть может. Собираться рассеянным народам в общежития, созидать грады, строить храмы и корабли, ополчаться против неприятеля и другие нужные, союзных сил требующие, дела производить как бы возможно было, если бы они способу не имели сообщить свои мысли друг другу? М. В. Ломоносов. 1748 г. С самого раннего детства и до глубокой старости вся жизнь человека неразрывно связана с языком. Ребенок еще не научился как следует говорить, а его чистый слух уже ловит журчание бабушкиных сказок, материнской колыбельной песенки. Но ведь сказки и прибаутки -- это язык. Подросток идет в школу. Юноша шагает в институт или в университет. Целое море слов, шумный океан речи подхватывает его там, за широкими дверями. Сквозь живые беседы учителей, сквозь страницы сотен книг впервые видится ему отраженная в слове необъятно-сложная вселенная. Через слово он впервые узнает о том, чего еще не видели (а возможно, и никогда не увидят!) его глаза. В звучном слове развертываются перед ним льяносы Ориноко, сверкают айсберги Арктики, шумят водопады Африки и Америки. Раскрывается огромный мир звездных пространств; зримыми становятся микроскопические космосы молекул и атомов. Новый человек роднится с древними мыслями, с теми, что сложились в головах людей за тысячелетия до его рождения. Сам он обретает возможность обращаться к правнукам, которые будут жить спустя века после его кончины. И все это только благодаря языку. Радостная или горькая, гневная или нежная летит над просторами Родины крылатая песня. Песня -- это язык. На черной доске аудитории резко белеет строгая формула математики. Эта формула -- тоже язык! Я пишу книгу, которую вы, может быть, когда-нибудь прочтете. Надо ли говорить, что при этом я снова пользуюсь языком, словами? Но ведь прежде чем сесть за рабочий стол и вывести первую строчку первой страницы, каждый автор долго обдумывает ее содержание. Помните, как широко шагал по московским тротуарам громадный Маяковский, то вслух, то про себя бормоча слова еще не созданных будущих стихов? Видели, как исчирканы, как испещрены поправками в поисках самого верного слова бессмертные страницы черновиков Льва Толстого или Пушкина? А с другой стороны, и вы сами, прочтя взволновавшую вас новую книгу, закроете ее и откинетесь в задумчивости; вы начнете мысленно повторять поразившие вас рассуждения, размышлять над тем, что только что узнали. И вы, и я, и каждый из нас -- все мы постоянно думаем. А можно ли думать без слов? Все, что люди совершают в мире действительно человеческого, совершается при помощи языка. Нельзя без него работать согласованно, совместно с другими. Без его посредства немыслимо ни на шаг двинуть вперед науку, технику, ремесла, искусство -- жизнь. Пламенные призывы нашей великой партии запечатлены навеки в горячих и мудрых словах. Словами всех языков мира изложены светлые идеалы коммунизма. Строить грядущее счастье, оборонять будущее Родины и всего человечества от ненавистных врагов, сокрушать тяжкие заблуждения прошлого, радоваться и грустить, делиться с другими своей любовью и своим гневом мы способны только при помощи слов. А слова составляют язык. "Если бы каждый член человеческого рода не мог изъяснить своих понятий другому, -- говорил когда-то великий помор Ломоносов, -- то бы не токмо лишены мы были согласного общих дел течения, которое соединением разных мыслей управляется, но и едва бы не хуже ли были мы диких зверей, рассыпанных по лесам и по пустыням!" Каждое орудие приносит наивысшую пользу в руках того, кто его как можно глубже изучил, кто им владеет как мастер. А мастерски владеть любым из них -- стамеской или кистью художника, крошечным чертежным пером или гигантским блюмингом -- это значит до тонкостей узнать, как они устроены, из каких частей состоят, как работают и в чем изменяются во время работы, какого обращения с собой требуют. Из всех орудий язык -- самое удивительное и сложное. Так достаточно ли знаем мы его? Я поставлю перед вами несколько совсем простых языковедческих вопросов, а вы уж судите сами: легко ли вам ответить на них? СТОН И СОН Перед вами два односложных слова. Друг от друга они отличаются одним-единственным звуком "т". Оба -- имена существительные. Оба -- мужского рода. И "стон" и "сон" одинаково принадлежат к так называемому второму склонению. Очевидно, изменяться при склонении им полагается тоже одинаково. Но не тут-то было! Именительный стон сон Родительный стона сна Дательный стону сну Винительный стон сон Творительный стоном сном Предложный о стоне о сне Можете ли вы так, врасплох, без справок и советов, объяснить мне, почему слово "стон" меняет только свои окончания, а у "сна" подвергается изменению и его основа: с--о--н, сн--а, сн--ом? Куда делось "о"? Можно с уверенностью сказать: так поставленный вопрос вызовет иронические замечания. Автору книги о словах следовало бы помнить про "беглые гласные"... Автор помнит о них. Но он хотел бы, чтобы ему растолковали, отчего это в слове "стон" звук "о" отличается обыкновенным, так сказать, "оседлым" образом жизни, а в слове "сон" на его место явился какой-то странный "беглец"? В чем разница между этими двумя на слух совершенно неотличимыми друг от друга звуками? Что перед нами: необъяснимая причуда говорящих по-русски людей, случайный "каприз языка" или же тут скрываются какие-то глубокие внутренние основания? Я не уверен, что каждый читатель сможет быстро и правильно ответить на этот совсем уж простой вопрос. А если так -- очевидно, законы нашего родного языка не слишком-то хорошо нам известны. БИЛО И КРЫЛО Пойдем дальше. Я беру еще одну пару слов, тоже существительных и также одного рода, на этот раз среднего: "било" и "крыло". "Било" означает (точнее, означало некогда) нечто вроде примитивного колокола, металлическую доску для подачи сигналов. Что такое "крыло" -- известно каждому. Оба слова не слишком похожи друг на друга, однако у них есть нечто общее -- суффикс "-л-" и окончание "-о". Слов, обладающих этими признаками, у нас немало: покрыва-л-о, опаха-л-о, ши-л-о ры-л-о и т. п Заметьте: все это -- существительные, тесно связанные с глаголами. "Покрывало" и "покрывать", "рыло" и "рыть", "шило" и "шить". При этом каждый глагол означает то или иное действие, а произведенное от его основы существительное -- то, чем действуют, орудие или предмет... Не правда ли? покрыва-ть..покрыва-л-о ры-ть....... ры-л-о ши-ть....... ши-л-о опах-ива-ть..опаха-л-о Это все настолько обыкновенно, что нередко, когда нужно заново назвать незнакомое орудие, предназначенное для известного действия, возникает соблазн дать ему имя как раз по такому способу. Археологи, например, постоянно находят при раскопках стоянок каменного века маленькие костяные пластинки особой формы: ими наши далекие предки заглаживали, "лощили" швы на грубых одеждах из звериных шкур. Как они сами именовали свои несложные инструментики, нам, конечно, неизвестно. Но современные ученые без труда придумали им новое имя: "лощило". Что делать? Лощ-и-ть Чем делать? Лощ-и-л-ом Совершенно так же, столкнувшись с безыменными каменными тешущими орудиями без рукояток, они столь же удобно наименовали их по тому же принципу: Что делать? Руб-и-ть Чем делать? Руб-и-л-ом Оба слова так крепко привились в речи археологов, что от них уже произошли встречающиеся в книгах узаконенные уменьшительные: "рубильце", "лощильце"... По-видимому, совершенно ясно: суффикс "-л-" применяется нами там, где надо по какому-нибудь действию назвать орудие, которым оно выполняется. Так вот теперь я и приведу вам еще один недлинный списочек слов, также оканчивающихся на "-ло" и очень похожих на наши предыдущие: одеяло мыло грузило крыло точило зеркало Как по-вашему? Они тоже означают орудия действий и произведены от глаголов? Если да, то скажите скорее: каких же именно действий и от каких глаголов? Простой это вопрос или не очень? ЗА ЧТО БЬЮТ РЫНДУ? Приведу и такой пример. Тот, кто читал морские рассказы из времен парусного флота, помнит -- на кораблях постоянно делают два дела: "бьют склянки" и "бьют рынду". Для чего и за что? "Склянки били", чтобы обозначить время. Моряки-- странный народ: говорят по-русски, а вот слово "склянка", например, в их языке означает "полчаса". "Пробей четыре склянки" -- значит, четырьмя ударами в колокол обозначь, что с полдня прошло четыре получаса; теперь два часа пополудни. Историки флота объясняют нам, откуда взялся этот счет и связанное с ним выражение. "Склянкой" раньше именовали песочные часы с получасовым ходом. По ним на судах отсчитывали время. Видимо, в силу этого постепенно и получасовой промежуток получил имя "склянка": "прошло две склянки ночи". Так что большой премудрости тут нет. С "рындой" дело обстоит сложнее. Поищите по словарям, и вы узнаете: "рындами" в Москве до Петра I именовали царских телохранителей, молодых воинов, стоявших у трона с секирами или алебардами. Звание это упразднено с конца XVII века. Спрашивается: откуда же на нашем флоте еще во времена Станюковича добывали "рынд" и по каким причинам их то и дело "били"? Конечно, это напрасный вопрос. Морское выражение "рынду бей" не имеет ничего общего не только с царскими телохранителями, но и с глаголом "бить". Это переделанная на русский лад английская флотская команда: "ring the bell" (ринг зэ бэлл), означающая: "ударь в колокол". Чужестранная фраза не только была изменена нашими моряками по ее звучанию - составляющие ее слова поменялись своими значениями. В самом деле, по-английски "ринг" значит "бей", а у нас оно стало значить "рында", то есть "колокол на корабле". "Бэлл" по-английски означает "колокол", а на нашем флоте его начали понимать как приказание "бей!". Все перевернулось! Я мог бы и тут сказать вам: видите, как плохо вы знаете русский язык. Но я скажу другое: теперь вам понятно, какими разнообразными сведениями надо обладать, чтобы решать некоторые, даже несложные, языковедные задачи. Речь идет о языке и его словах, а знать надо, как и чем измерялось время на кораблях парусной эпохи, как звучали слова команд не в. русском, а в чужих языках, с представителями каких соседних флотов и когда именно общались наши русские "корабельщики". Надо черпать сведения, и в географии, и в мореходном .деле, и в истории, -- в истории того народа, которому принадлежит изучаемый язык, прежде всего. Это я советую вам запомнить, если вы хотите заниматься языкознанием. ЧТО ЭТО ТАКОЕ? Мне хочется в последний раз подвергнуть легкому испытанию вашу языковедческую сообразительность. Обращали ли вы когда-нибудь внимание на одно довольно странное обстоятельство? Спрягая какой-либо глагол, мы, собственно, не очень нуждаемся в присутствии личных местоимений. Говоря: "читаю", мы уже самой формой этого слова даем понять, что речь идет о первом лице, обо "мне". Слово "читаешь" ясно указывает на второе лицо, "читает" -- на третье. Местоимения "я", "ты", "он" тут вроде как излишни. В разговорной речи мы постоянно и обходимся без них: "Здорово живЕШЬ! Как себя чувствуЕШЬ?" "Да прыгаЮ помаленьку..." Все это справедливо, но только пока разговор ведется в настоящем времени. В прошедшем ничто подобное невозможно. Услыхав слова: "Вчера были в кино", вы никак не сможете установить, кто именно был в кино, пока в предложении не появится личное местоимение (или само существительное). В прошедшем времени местоимения становятся острой необходимостью... Заметить, что такая разница налицо, легко. Но вот растолковать, от чего она зависит, куда труднее. А разница-то далеко не пустячная, принципиальная: в двух соседних временах совершенно разными способами выражается понятие о том, кто действует, о "субъекте действия". Почему так получилось? Чтобы добраться до ответа, вглядитесь в два столбика примеров: Снег был Снег бел Лед стал Лед тал Рассказ пошел Рассказ пошл Ничто не поражает в них ваш глаз? А между тем тут есть особенность, на которую, правда, мало кто обращает внимание. Оставим в стороне существительные обоих столбцов, тем более, что они здесь попарно совпадают. Что представляют собою остальные члены этих неуклюжих предложеньиц? В левом столбце все они -- несомненные глаголы в прошедшем времени: был, стал, пошел. В правом -- столь же бесспорные прилагательные в их краткой форме: бел, тал (от "талый"), пошл (от "пошлый"). Глагол и прилагательное -- две совершенно самостоятельные, друг друга ничем не напоминающие части речи. Да, но почему же тогда они так похожи здесь и по своей роли в предложениях (все они являются сказуемыми) и даже по внешнему облику: быЛ и беЛ, стаЛ и таЛ, пошеЛ и пошЛ? Что перед нами: снова случайное совпадение или нечто большее? Сомневаюсь, чтобы среди моих читателей нашлось много грамотеев, способных разобраться в этом вопросе без посторонней помощи. Между тем он заслуживает точного ответа. В самом деле: предложение "Снег бел" равносильно другому: "Снег (есть) бел(ый)". "Рассказ пошл" можно заменить на "Рассказ (есть) пошл(ый)". Но, может быть, тогда и выражение "Снег был" тоже допустимо заменить выражением "Снег (есть) былый" (то есть "былой", "бывший"), а слова "Рассказ пошел" переделать на "Рассказ (есть) пошелый" (пошедший)? "Экая нелепость! -- скажете вы. -- Что же получается? Выходит, то, что мы всегда убежденно и по праву считали формами глаголов, оказывается на поверку формами прилагательных? Так тогда русский язык, чего доброго, вообще не имеет форм спряжения в прошедшем времени?! Уж не заменяет ли их он странными комбинациями из двух имен, которые ничего общего не имеют с глаголами? Что за дикая фантазия! Да и "прилагательные"-то какие-то ненормальные, искусственные: "былый", "пошелый"... Дичь!" Нет, друзья мои, не "дичь". Во всяком случае, не совсем дичь! Чтобы разобраться в неожиданной путанице, отвлечемся на миг от истории русского языка и обратимся к истории славянских языков вообще. Все они когда-то знали не одно прошедшее время, как мы сейчас, а целую систему таких времен: несовершенное простое, два совершенных (простое и сложное), давнопрошедшее. Тот, кто изучает английский, немецкий или французский язык, не удивится этому. Совершенное сложное, перфект, было ближе всего к нашему прошедшему по значению, но резко отличалось от него по форме: Аз есмь пел Мы есмы пели Ты еси пел Вы есте пели и т. д. Ну что же, понятно: оно образовалось при помощи глагола "быть", точь-в-точь как образуются сложные времена западных языков, К настоящему времени глагола "быть" присоединялись причастия спрягаемого глагола, то есть, иначе говоря, отглагольные прилагательные (прошедшего времени). Сочетание "я есмь пел" действительно значило: "я являюсь пелым", то есть "певшим". Значит, я пел раньше, в прошлом. Слова "пел", "ходил", "сидел" были краткими формами этих причастий. В дальнейшем в русском языке все изменилось: во-первых, исчез из употребления вспомогательный глагол; во-вторых, причастие, подобное "ел", "пел", "сел", утратило свое былое значение, стало пониматься уже не как причастие, а как простая и самостоятельная глагольная форма. Таким образом, сочетания слов "снег был" и "снег бел" и впрямь похожи одно на другое не случайно, не только по внешности. Между ними, пожалуй, больше сходства, нежели между "снег был" и "снег есть". Поэтому, встретив где-либо предложение вроде: "Рассерженная, она вышла из комнаты", вы вполне вправе расшифровать его так: "Рассерженная, она из комнаты вышла я есть". Не знаю только, принесет ли вам такая расшифровка практическую пользу. Занятно, кстати: в древнерусском языке можно порою заметить гораздо большее сходство между некоторыми из прилагательных и глагольных причастий, какие мы только что рассматривали, чем у нас сейчас. Наше слово "пошл" явно отличается от глагольной формы "пошел". А там когда-то оба они писались, да, вероятно, и произносились, одинаково: "пошьл". "Вот уж никогда этого не подозревал!" -- восклицаете вы. А ведь это -- лишнее доказательство некоторой недостаточности наших знаний о родном языке, о его больших и маленьких загадках. В ПРОСТРАНСТВЕ И ВО ВРЕМЕНИ До сих пор я приводил примеры, почерпнутые из русского языка. Вы знаете, что языков на свете много. Но сколько именно их на земном шаре? Сто, тысяча, десять тысяч? Почему их столько? Что они -- похожи один на другой или все совершенно разные? Откуда они взялись? Знаете ли вы, что существуют такие языки, в которых наряду с именами склоняются и глаголы? Известно ли вам, что в то время как в нашем языке имеются три "рода" имен: мужской, женский и средний, можно указать на языки, где их только два; на другие, где их, наоборот, четыре и даже несравненно больше, но они совершенно иные, чем у нас, и, наконец, на языки, где никаких "родов" вовсе нет? Слово "никакого рода"? Да как же это может быть? Поговорите с вашими товарищами, изучающими английский язык: многие из них даже не заметили, что пользуются в нем "безрОдовой"* грамматикой. Или при слушайтесь к нашему собственному языку: задумывались ли вы когда-нибудь над вопросом, какого рода существительное "ножницы" или "штаны"? Вероятно, нет. А между тем мне, учившемуся в школе полвека назад, приходилось ломать голову над этим вопросом. В те времена в зависимости от рода существительного менялось окончание согласующегося с ним прилагательного во множественном числе. Надо было писать: "красныЕ флаги", но "красныЯ девицы" или "красныЯ знамена"; ошибка считалась грубой. Значит, прежде чем написать "сени, новые, кленовые", нужно было установить, какого рода слово "сени"; А ну-ка, попробуйте установите! ----- *Английская грамматика, как вы увидите ниже, не совсем свободна от понятия "рода" имен. Она имеет местоимения всех трех родов. Но существительные английского языка, так же как и его прилагательные, не содержат в своей форме никаких признаков принадлежности к одному из этих родов. ----- Вы об этом не печалитесь, и хорошо. Но ведь это значит, что вы спокойно пользуетесь существительными "никакого рода". Так что же вас удивило, когда я сказал о существовании языков, где родов вовсе нет? Сейчас языков много. А раньше их было меньше или больше? Их число уменьшается или растет? И сами они остаются неизменными или как-нибудь меняются? Все это вопросы, на которые должно давать ответы языкознание. Вы читаете в книге: "Князь тихо на череп коня наступил И молвил: "Спи, друг одинокий!.. ... Так вот где таилась погибель моя! Мне смертию кость угрожала!" Из мертвой главы гробовая змея. Шипя между тем выползала; Как черная лента, вкруг ног обвилась, И вскрикнул внезапно ужаленный князь". Так А. С. Пушкин излагает нам легенду о смерти Олега киевского, излагает великолепным русским языком. А вот другой рассказ о том же легендарном происшествии: "И приеха Олег на место, идеже бяху лежаще кости его (коня. -- Л. У.) и лоб гол.., и воступи ногою на лоб; выникнучи змея и уклюну и в ногу и с того разболевся умьре". На каком языке это написано? По-польски, по-чешски? Нет! Перед нами тоже прекрасный и правильный русский язык, но такой, каким пользовались наши предки за семь-восемь веков до Пушкина. Сравните оба повествования, и вам станет ясно, какая изменчивая, непрерывно принимающая новые облики вещь -- язык. Язык как река. Волга в наши дни течет не так, как она текла во времена хозар и половцев. Тем не менее это та же Волга. Так и с языком. Этого мало. Вчитайтесь в два следующих отрывка: "Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек! Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек". И рядом; "Кривая в пространстве определяется заданием радиусов-векторов точек кривой в функции скалярного параметра... Хотя вектор в свою очередь определяется тремя числовыми (скалярными) заданиями, все же замена трех скалярных уравнений одним векторным обычно имеет значительное преимущество". Можете ли вы положительно утверждать, что оба отрывка написаны на одном и том же языке? И да и нет! И тут и там перед нами современный правильный русский язык, но в каких двух непохожих друг на друга видах! Можно справедливо усомниться, во всем ли поймут один другого два русских человека, говорящие на этих "разновидных" языках. И все же они-то в конце концов добьются взаимного понимания, тогда как ни француз, ни турок, ни англичанин не уразумеют ни там, ни здесь ни одной фразы. Язык как море. У одного берега воды моря прозрачны и солоны, у другого -- опреснены впадающей в него рекой и полны ее мути. И все это в одно и то же время, только в разных точках пространства. Одно и то же море и возле Одессы и под Батуми, только облик его там и здесь совсем разный. То же самое можно сказать и о языке. Языкознание изучает все виды, все изменения языка. Его интересует все, что связано с удивительной способностью говорить, при помощи звуков передавать другому свои мысли; эта способность во всем мире свойственна только человеку. Языковеды хотят дознаться, как люди овладели такой способностью, как создали они свои языки, как эти языки живут, изменяются, умирают, каким законам подчинена их жизнь. Наряду с живыми языками их занимают и языки "мертвые", те, на которых сегодня уже не говорит никто. Мы знаем немало таких. Одни исчезли на памяти людей; о них сохранилась богатая литература, до нас дошли их грамматики и словари, -- значит, не позабылся и смысл отдельных слов. Нет только никого, кто бы считал сейчас их своими родными языками. Такова "латынь", язык древнего Рима; таков древнегреческий язык, таков и древнеиндийский "санскрит". Таков среди близких к нам языков "церковнославянский", или древнеболгарский. Изучение их не так уж сложно. Но ведь есть и другие -- скажем, египетский времен фараонов, вавилонский или хеттский. Еще два века назад никто, ни единый человек в мире, не знал ни единого слова на этих языках. Люди с недоумением и чуть ли не с трепетом взирали на таинственные, никому не понятные надписи на скалах, на стенах древних развалин, на глиняных плитках и полуистлевших папирусах, сделанные тысячи лет назад неведомо кем и неизвестно по каким причинам. Никто не знал, что значат эти странные буквы, звуки какого языка они выражают. Но терпение и остроумие человека не имеют границ. Ученые-языковеды разгадали тайны многих письмен. В наши дни каждый, кто пожелает, может так же спокойно выучиться говорить по-древнеегипетски, по-шуммерски, по-ассирийски или по-хеттски, как и на одном из ныне звучащих "обыкновенных живых" языков. Благодаря трудам ученых мы знаем о древних Ассирии и Вавилоне, пожалуй, больше и подробнее, чем о многих ныне существующих государствах и народах. Мы можем по именам перечислить тысячи несчастных малолетних рабов, погибших в страшных каменоломнях царя Ашурбанипала. Мы можем повторить звук за звуком слова их песен, то жалобных, то полных гнева, а ведь они отзвучали в последний раз два или три тысячелетия назад! И все это дало нам языкознание. ВЕЛИКОЛЕПНАЯ НАУКА Я не знаю, в чьи руки попадет эта книга, чьи пытливые глаза побегут по ее строкам. Но кто бы ни был ты, мой читатель, я хочу, чтобы ты полюбил великолепную науку--языкознание. Когда юноши и девушки нашей страны кончают среднюю школу, они обыкновенно попадают в положение этаких "витязей на распутье". Стоит камень, а на камне надпись: "Кто пойдет налево, попадет в страну географов. Всю жизнь будет он прокладывать пути по неведомым землям. Будет изучать далекие народы. Будет испытывать дивные приключения. Будет с великим трудом пробиваться в местах, куда еще не ступала нога человеческая..." Дрожь охватывает, до чего это прекрасно! Не пойти ли налево? Но другая надпись сулит: "Пойдешь направо, станешь физиком. Ты проникнешь в тайны атомного ядра и в недра гигантских звезд. Ты будешь решать величайшие загадки вселенной, помогать и астрономам, и геофизикам, и строителям кораблей, и летчикам. Что может быть пленительнее такой жизни? Иди направо, юный друг!" А рядом еще приманки. Вот крутая тропа геологии с ее хребтами и скалами, ущельями и безднами. Вот таинственная дорога археологов, извивающаяся в древнем тумане, среди руин и пещер, от стоянок каменного века до развалин южных акрополей. А там, дальше, сады и леса ботаники, заповедники зоологов, тихие лаборатории и грохочущие заводские цехи, колхозные поля. Все это живет, клокочет, кипит, движется. Все привлекает молодые сердца. И вдруг еще одна незаметная надпись: "По этому пути пойдешь, станешь языковедом..." "Языковедом? А что он делает? Запереться на всю жизнь в четырех стенах мрачного кабинета, обречь себя на копанье в пыльных хартиях, годами доискиваться, следует ли писать мягкий знак на конце слова "мяч"? Кому это нужно? Нет уж, знаете, спасибо!" Так думают многие. Думают потому, что не представляют себе, какова работа языковеда, чем, как и для чего занят он В накаленной Туркмении, роясь в земле древних парфянских городищ, советские археологи извлекли из праха множество глиняных черепков. На их поверхности были обнаружены намазанные краской черты таинственных знаков. О чем говорят эти письмена? Кто их нанес на глину, когда и зачем? Черепки -- остраконы* -- были бы обречены на вечное молчание, если бы у нас не было языковедов, занятых изучением восточных древних языков. Они прочитали таинственные надписи. Битые сосуды седой старины заговорили. Они рассказали о многом: о сложном хозяйстве царей Востока, о тучных виноградниках "парфян кичливых", которых Пушкин советовал узнавать "по высоким клобукам", о царских приказчиках, о трудолюбивых земледельцах и о тех отношениях, которые были между ними. Черепки говорили по-арамейски: они оказались бухгалтерскими квитанциями, деловыми расписками; их когда-то выдавали чернобородые важные "марубары", счетоводы царских винниц, в обмен на сданную подать: "По расписке этой, из виноградника податного, который КШШИ называется, сосудов 6, да из местности ХПТК сосуд вина молодого 1 взнос на 140-й год доставлены". И подпись: "Вахуман--марубар". Имя Вахуман означало "благо-мысленный".... ----- *От греческого слова "остракон" -- черепица, черепок. ----- Две тысячи лет назад "кичливый парфянин" написал свою глиняную квитанцию... Сияло солнце, кричал осел, пряно пахло новоизготовленным вином из "местности ХПТК", прочесть имя которой мы не можем потому, что в арамейской письменности не обозначались гласные звуки... А читаем мы с вами эти слова сегодня! Эти и множество других; их сумели разобрать и перевести на русский язык советские ученые-языковеды. Они прорубили еще одно окошечко в древний мир, который некогда шумел и пестрел всеми красками жизни тут же у нас, на нынешней территории Советского Союза. Парфяне жили, так сказать, "рядом с нами". Но вот за тысячи миль от границ СССР, среди буйных волн самого бурного из океанов, точно в насмешку названного Тихим, выдается из воды небольшая скала, таинственный остров Пасхи. Остров этот загадочен от начала до конца. Кто жил на нем и когда? Кем на голом каменном утесе, заброшенном в безлюдные хляби моря, вырублены во множестве из каменной породы, воздвигнуты по побережью и высоко в горах гигантские статуи неведомых великанов? Кто разбросал по острову дощечки из мягкого дерева, на которых начертаны ряды непонятных значков неведомой письменности? Откуда пришли сюда эти безвестные скульпторы и писцы, какая катастрофа их уничтожила, куда они исчезли? Может быть, мы узнали бы хоть что-нибудь об этом, если бы сумели разгадать тайну деревянных табличек, бережно хранимых теперь во многих музеях мира. Но доныне они настолько не поддавались усилиям ученых, что нельзя было даже начать их расшифровку. Казалось бы, дело безнадежно. Но вот перед самой Великой Отечественной войной за него смело взялся совсем юный исследователь, почти мальчик, Борис Кудрявцев, только что окончивший среднюю школу. Он недолго занимался знаменитыми таблицами, но успел сделать ряд важных открытий, несколько существенных шагов по дебрям, до него казавшимся непроходимыми. Мы точно знаем теперь, что система письма с острова Пасхи близка к той, которой пользовались египтяне на заре своей культуры. Мы знаем, что перед нами примитивные иероглифы. Это немного, но все же неизмеримо больше того, что было известно еще недавно. Война прервала жизненный путь Бориса Кудрявцева, однако его дело будет продолжено другими молодыми языковедами. Вы не хотите оказаться в их числе? Разве не прекрасны эти задачи? Разве не увлекательное дело -- висеть на шаткой площадке-люльке над пропастью, копируя персидскую клинопись, высеченную на отвесной скале дикого хребта, как это сделал англичанин Раулинсон в XIX веке? Разве не волнующее занятие -- подобно нашим советским ученым, миллиметр за миллиметром размачивать и разлеплять склеенные веками свитки, написанные на тохарском языке? Путешествовать сквозь тигриные джунгли, чтобы найти там письмена неведомо когда погибших городов Индии; врубаться с археологами в вечную мерзлоту Алтая, разыскивая древности Скифии; собирать, как знаменитый чешский лингвист Беджих Грозный, письмена хеттов Малой Азии, минойцев Крита, протоиндийцев Мохен-джо-Даро и потом иметь право сказать: "Да, я открыл людям три... нет, пять неведомых древних миров!"? Вот оно, дело языковеда, дело лингвиста! Но ведь оно не только в работе над оживлением прошлого. А сегодня? Сегодня в нашей стране десятки народов впервые овладевают письменностью. В этих случаях дело языковеда не расшифровывать забытые письмена, а помочь составлению новых, совершенных алфавитов. Во множестве мест земного шара поработители, наоборот, отняли у порабощенных народов все, что те имели, вплоть до их языка. Дело лингвистов помочь народам в их освободительной борьбе,. восстановить и очистить их поруганную родную речь; так поступали столетие назад великие языковеды славянского мира, борясь за чешский, за сербский, за болгарский языки, очищая их от немецкой, турецкой, чуждой, навязанной силой накипи. А неоценимая помощь историкам, которую оказывает языковед? А решение многочисленных, и притом самых важных и самых сложных, вопросов науки о литературе? А изучение устного художественного творчества любого народа земли? А самое главное, самое важное -- изучение истории своего родного языка, великого языка великого русского народа, и преподавание его в школах миллионам русских и нерусских по национальности людей? Нет, поистине языкознание -- великолепная наука. ЭТА КНИГА Книга, которую вы раскрыли, написана не для того, чтобы стать учебником языкознания. Пусть эту задачу с честью и успехом выполняют толстые томы ученых исследований, университетские курсы лекций, глубокие и серьезные научные статьи. Назначение этой книги иное. Я хотел бы, чтобы ей удалось слегка приподнять ту завесу, которая скрывает от посторонних глаз накопленные веками сокровища языковедческих наук; хорошо, если хоть на миг они засверкают перед нами. Я не пытался в "Слове о словах" последовательно, один за другим, излагать важнейшие вопросы филологии. Не рассчитывал и полностью осветить ни один из ее разделов. Передо мной стояла иная цель: рассказать не все, а кое-что из того, что люди знают о языке, может быть, даже не самое существенное, не самое важное, но зато наиболее доступное пониманию и вместе с тем способное возбудить интерес. Мне хотелось не научить языкознанию, а лишь покрепче заинтересовать им тех, кто знает о нем совсем мало. Если из десяти читателей, думал я, только один, закрыв эту книжку, потянется за другой, более основательной и глубокой, моя цель будет достигнута. Она будет достигнута и тогда, когда, закончив чтение, человек задумается и попробует по-новому отнестись и к языку; на котором он сам говорит, и к тому, что он когда-то прочел об этом языке в своих школьных учебниках. Наконец, если прочитавшие эту книгу начнут прислушиваться к речи окружающих, внимательнее вглядываться в строки книг и газет, наблюдая за их языком, если они начнут не только "думать словами", но и "думать о словах", -- значит, мне удалось открыть им еще одну совершенно новую сторону мира и жизни. А радостнее этого для автора нет ничего. "Введение" мое закончено. Пусть теперь книга говорит о себе сама. Несколько лет назад я писал ее для школьников. Ее прочитали тысячи взрослых людей, молодых и пожилых, в городе и в деревне. К своему большому удивлению, я получил от них сотни писем. Они показали мне, что интерес к тайнам и чудесам языка необыкновенно велик. Пришлось подумать о том, чтобы выпустить "Слово" не только для школьников: нужно оно и тому, кто уже поднялся со школьной скамьи. С тех пор уже несколько раз выходили новые издания этой книги. Я старался расширять и пополнять каждое из них. Если это в какой-то мере удалось, то только благодаря вниманию и помощи тех моих друзей-языковедов, имена которых я всякий раз называю с большой благодарностью: С. Г. Бархударова, Р. А. Будагова, Б. А. Ларина, А. А. Реформатского и многих других. Вслед за ними мне следовало бы упомянуть десятки и десятки других фамилий: множество читателей, одни письменно, другие устно, делились со мной своими впечатлениями от моего "Слова", замечаниями и советами на будущее. Но именно потому, что таких доброжелателей у моей книги слишком много, я прошу их всех принять самую искреннюю мою признательность: где только можно, я старался исполнить их пожелания и последовать советам; всегда это было на пользу книге. ВЕЧЕРНИЙ ГОСТЬ Это было лет пятьдесят назад. В номере какого-то журнала мне попался рассказ Куприна. Назывался он "Вечерний гость". Насколько я помню, рассказ не произвел на меня большого впечатления; теперь я. даже не скажу вам точно, о чем в нем говорилось. Но одна маленькая сценка из него навсегда врезалась мне в память, хотя в те дни мне было еще очень немного лет -- десять или двенадцать, не более. Что меня в ней поразило? В комнате сидит человек, а со двора к нему кто-то идет, какой-то "вечерний гость". "...Вот скрипнула калитка... Вот прозвучали шаги под окнами... Я слышу, как он открывает дверь, -- пишет Куприн. -- Сейчас он войдет, и между нами произойдет самая обыкновенная и самая непонятная вещь в мире: мы начнем разговаривать. Гость, издавая звуки разной высоты и силы, будет выражать свои мысли, а я буду слушать эти звуковые колебания воздуха и разгадывать, что они значат... и его мысли станут моими мыслями... О, как таинственны, как. странны, как - непонятны для нас самые простые жизненные явления!" Прочитав тогда эти строки, я остановился в смущении. Сначала мне показалось, что автор смеется надо мной: что же нашел он удивительного в таком действительно обыкновенном явлении -- в разговоре двух людей? Разговаривают все. Я сам, как и окружающие, каждый день разговаривал с другими людьми и дома, и в школе, и на улице, и в вагонах трамвая -- везде. Разговаривали -- по-русски, по-немецки, по-французски, по-фински или по-татарски -- тысячи людей вокруг меня. И ни разу это не показалось мне ни странным, ни удивительным. А теперь? А теперь я глубоко задумался. Действительно: как же это так? Вот я сижу и думаю. Сколько бы я ни думал, никто, ни один человек на свете, не может узнать моих мыслей: они мои! Но я открыл рот. Я начал "издавать", как написано в рассказе, "звуки разной высоты и силы". И вдруг все, кто меня окружает, как бы получили возможность проникнуть "внутрь меня". Теперь они уже знают мои мысли: ясно, они узнали их при помощи слов, через посредство языка. Да, но как это случилось? Поразмыслите немного над этим вопросом, и вы убедитесь, что ответить на него совсем не легко. Каждое слово состоит из звуков. В отдельности ни один из них ровно ничего не значит: "ы" -- это "ы", звук -- и ничего более; "р" обозначает "р"; "м"-- звук "м". Но почему же тогда, если два из этих звуков я произнесу подряд, вот так: "мы", -- вы поймете, что я говорю "про нас"? А вздумай я произнести их наоборот: "ым", или поставить рядом другие звуки "ры", "ыр" -- вы ничего бы не поняли. Вспомните детскую игру -- кубики. Пока кубики разрознены, на них видны лишь какие-то пятна. Но стоит их приложить друг к другу в определенном порядке, и перед вами выступит целая картина: красивый пейзаж, зверек, букет цветов или еще что-либо. Может быть, в отдельных звуках тоже скрыты какие-то частицы, обрывки значения, которые просто незаметны, пока они разрознены? Если так, то необходимо эти таинственные частицы найти, и загадка наша решится очень просто. Будь такое предположение правильным, достаточно было бы известным звукам придать определенный порядок, и получилось бы слово, понятное всем людям без исключения. Ведь кто бы ни смотрел на картину, сложенную из кубиков, он увидит на ней то же, что и любой из его соседей. Не менее и не более. Применимо ли это к звукам? Однажды Тиль Уленшпигель, герой фламандского народа, -- рассказывает в своей знаменитой книге бельгийский писатель де Костер, -- "пришел в ярость и бросился бежать, точно олень, по переулку с криком: "Тбраадт! Т'брандт!" Сбежалась толпа и... тоже закричала: "Т'брандт! Т'брандт!" Сторож на соборной колокольне затрубил в рог, а звонарь изо всех сил бил в набат. Вся детвора, мальчишки и девочки, сбегалась толпами со свистом и криком. Гудели колокола, гудела труба..." По-видимому, для Костера несомненно: возглас "Т'брандт!" обязательно должен вызвать у людей самые бурные чувства. Но представьте себе, что случилось бы, если бы по улицам того города или деревни, где живете вы, побежал человек крича: "Т'брандт! Т'брандт!" Пожалуй, ничего особенного! Конечно, за чудаком пустилось бы несколько любопытных мальчишек. Может быть, милиционер поинтересовался бы: не сошел ли гражданин с ума? Но, ясно, никого не охватил бы ужас, никому не пришло бы в голову бить в набат, трубить в рог и поднимать тревогу. В чем же тут дело? Почему те звуки, которые довели сограждан Уленшпигеля до паники, ваших соседей оставляют совершенно равнодушными?. Дело просто. Подумайте, что произошло бы, если бы бегущий по вашей улице человек вдруг закричал не "т'брандт!, т'брандт!", а "пожар"? Тогда уж в вашем городе возникло бы волнение. А вздумай веселый Тиль закричать "пожар!" у себя на родине, никакого переполоха ему устроить не удалось бы. Слово "т'брандт" означает "пожар" по-фламандски; русское слово "пожар" равно фламандскому "т'брандт". Только и всего! Я сказал: "только и всего". Но, по правде говоря, здесь как раз и начинается великая странность. Пять звуков: "б", "р", "а", "н", "дт", если они поставлены в определенном порядке, заставляют спокойного фламандца побледнеть от испуга. Они кажутся ему зловещими, тревожными. Состоящее из них слово вызывает в нем стремление спешить на помощь, тушить пламя, спасать погибающих. Может быть, действительно что-то есть в них связанное с бушующим огнем? Но почему же тогда для нас они остаются простым сочетанием из пяти ничем не примечательных звуков, которое не означает ровно ничего? Почему пять других обыкновеннейших звуков -- "п", "о", "ж", "а", "р" -- способны вызвать волнение в каждом русском человеке? Это крайне странно, если вдуматься. От звуков, входящих в слово "пожар", не веет гарью, не пахнем дымом... Стоит чуть-чуть изменить их порядок, сказать: "жорап" или "парож", и их замечательное свойство что-то "говорить" исчезнет без следа. Это во-первых. С другой стороны, если в слове "пожар" все-таки есть что-то, что может напомнить человеку о пламени, огне, страхе, несчастье, то почему это доступно только русскому слуху? Почему остаются совершенно равнодушными к нему люди других наций? Почему фламандец видит то же самое в своем отнюдь не похожем на "пожар" слове "брандт"? Да дело не только в этом "брандт". Ведь, увидев горящий дом, турок скажет "янгйн", англичанин -- "файэ", француз -- "энсандй", финн -- "тулипале", японец -- "кадзи", китаец -- "шихо", а кореец-- "хваде". Между этими звукосочетаниями нет ровно ничего общего. Совершенно непонятно, как пять или десять ничуть друг на друга не похожих вещей могут все напомнить собою одиннадцатую вещь, да притом не похожую ни на которую из них порознь. Ведь это столь же невероятно, как если бы три человека, увидев, скажем, паука и желая передать свое впечатление от него, нарисовали бы на бумаге: один -- корову, второй-- паровоз, а третий -- дерево... Я протягиваю вам без единого слова бутылку. Видите, на ее этикетке нарисован такой страшный знак (череп и скрещенные кости): Вы без слов поймете, что не следует пить жидкость, находящуюся в этом сосуде. Это и неудивительно: череп и кости любому человеку напомнят об опасности и смерти. Если вы идете по улице городка где-нибудь в чужой стране и видите магазин, над непонятной вывеской которого красуется огромная перчатка, а рядом -- другой, перед которым укреплен золоченый крендель, вы легко разберетесь, где здесь булочная и где галантерейная лавка. Нет надобности разъяснять, как именно вы дойдете до верного решения: между "кренделем" и "булочной", между "перчаткой" и "галантереей" есть прямая, существенная связь. Но почему звуки, из которых состоит слово "яд", могут также напомнить вам о смертельной опасности, остается, если вдуматься, совершенно непонятным. Между ними и смертельной силой, скрытой в ядовитом веществе, ровно ничего общего нет. Видимо, эта самая странность и поразила того, кто написал "Вечернего гостя", потому что все сказанное выше действительно представляется довольно загадочным. Таинственным, если хотите. Но ведь ученые умеют раскрывать самые сложные тайны и загадки окружающего нас мира. Наука о человеческом языке, о том, как люди говорят между собою, называется языковедением. Одной из задач языковедения и является: узнать, когда и как человек научился говорить. Как овладел он искусством называть вещи именами, которые на самые вещи ничем не похожи? Как привык по этим именам судить о самих вещах? Как удается ему выражать свои мысли при помощи звуков, ничем, по-видимому, с этими мыслями не связанных? Правда, если поставить себе прямой вопрос: почему люди, каждый на своем языке, называли дом "домом", а дым -- "дымом" или почему никто не назовет дом "тифуфу" или "будугу", хотя в то же время одни именуют его "еу" ("эв", турки), другие "тазоп" ("мэзон", французы), третьи "па" - ("хаз", венгры), -- если спросить именно об этом, вряд ли удастся получить короткий, ясный ответ. В разное время ученые, однако, старались как можно ближе подойти к решению этого вопроса. И по дороге к этой величайшей из тайн языка, может быть до конца необъяснимой,им удалось сделать немало очень крупных открытий. Поговорим же о некоторых из них. ЧЕМУ ДИВИЛСЯ РАБОЧИЙ ИЗОТ? Что мы подразумеваем под словом "язык"? Один говорит, то есть, двигая губами и языком, "издает звуки разной высоты и силы". Другой слушает и понимает его, то есть при помощи этих звуков узнает мысли своего собеседника. Вот это явление мы и называем "языком". Язык -- удивительное орудие, посредством которого люди, общаясь между собой, передают друг другу свои мысли, любые мысли. Именно в языке они закрепляются: и каждая в отдельности и все мысли человечества в их величавой совокупности. Именно язык хранит и бережет все людское познание с древнейших времен до наших дней, делает возможным само существование и развитие человеческой культуры. Не случайно у многих народов два предмета, ничем не похожих один на другой, -- мясистый, подвижной орган вкуса, помещающийся во рту, и человеческая способность говорить и понимать собеседника -- издавна именуются одним и тем же словом. По-русски и то и другое называется "язык". У французов и язык коровы, который ничего сказать не может, и французская речь одинаково будут "ланг" ("langue"). По-латыни слово "лингва" ("Lingua") также означает одновременно и способность речи и ее главный орган. Это давно уже обращало на себя внимание людей: "Язык мой -- враг мой: все ему доступно, Он обо всем болтать себе привык... Фригийский раб, на рынке взяв язык, Сварил его..." * ----- * А. С. Пушкин. Домик в Коломне. (Из вариантов, не вошедших в окончательный текст поэмы.) "Фригийский раб" в данном случае Эзоп, знаменитый баснописец Греции, мастер двусмысленного, "эзоповского" языка. ----- Так, пользуясь двойным значением этого слова, играет им великий Пушкин; играет потому, что язык для нас прежде всего звуки нашей речи. Это бесспорно. Но, тем не менее, разве не приходилось вам когда-либо встречаться с беззвучным, непроизносимым и неслышимым языком? Бывает так: никто ничего не говорит. Никто ни единого звука не слышит и даже не слушает. И все же люди оживленно беседуют. Они великолепно понимают друг друга: отвечают, возражают, спорят... "Похоже на сказку", -- подумаете вы. Между тем это странное явление и в этот миг перед вами. Вы читаете то, что я написал. Выражая мои мысли, я изобразил эти слова на бумаге много времени назад и за много километров от того места, где вы живете. Вы не знаете меня; я никогда в жизни не видал вас. Вы ни разу не слыхали моего голоса. Тем не менее, мы вступили в беседу. Я рассказываю вам то, что думаю, и вы узнаете мои мысли по поводу различных вещей. Видимо, письмо -- тот же язык. А разве это, в свою очередь, не поразительнее всех так называемых "чудес" мира? Когда великий мастер слова и тончайший знаток русского языка Алексей Максимович Пешков, Максим Горький, был еще подростком, он взялся обучить грамоте одного своего старшего приятеля, умного и пытливого, но совершенно необразованного рабочего, волгаря Изота. Великовозрастный ученик взялся за дело усердно, и оно пошло успешно. Но, учась, Изот не переставал простодушно дивиться поразительному "чуду грамоты", чуду письменного языка, и жадно допытывался у своего учителя: "Объясни ты мне, брат, как же это выходит все-таки? Глядит человек на эти черточки, а они складываются в слова, и я знаю их -- слова живые, наши! Как я это знаю? Никто мне их не шепчет. Ежели бы это картинки были, ну, тогда понятно. А здесь как будто самые мысли напечатаны, -- как это? "Что я мог ответить ему?" -- с виноватым огорчением пишет Горький. И если бы вы сами попробовали поразмыслить над недоуменным (а ведь таким с виду простым!) Изотовым вопросом, вы убедились бы, что ответ на него дать вовсе не легко. Попробуем рассуждать логически. Вот сидит передо мною и умывается лапкой небольшое домашнее животное всем хорошо известного вида (кот). Если вы даже не очень талантливо нарисуете мне такого зверька я, естественно, пойму, про кого вы думали рисуя: про кота. Пойму я и другое: как и почему я это понял; картинка ведь похожа на самое животное. "Ежели бы это картинки были, ну, тогда понятно", -- справедливо заметил Изот. Но если вы начертите передо мною на бумаге три странные закорючки -- букву "к", напоминающую какую-то подставку, букву "о", похожую на кружок, и букву "т", имеющую сходство с тремя столбиками, накрытыми крышкой, с гвоздем или с молоточком, -- тут уж очень нелегко сообразить, как и почему этот причудливый рисунок заставил меня сразу вспомнить о двух друг друга ничем не напоминающих вещах: во-первых, о пушистом маленьком домашнем зверьке и, во-вторых, о трех произнесенных в определенном порядке звуках человеческого голоса. Ведь звуки-то эти -- вы, я надеюсь, согласитесь со мною -- решительно ничем не похожи ни на кошачье мяуканье, ни на мурлыканье, ни на ворчанье кошки. Вид поставленных рядом на бумаге трех букв -- "к", "о", "т" -- тоже ни с какой стороны не похож на подвижного, веселого зверька. Так что же связывает между собою три эти совершенно разнородные вещи? Почему стоит мне увидеть живого котенка, как мгновенно, точно по мановению волшебного жезла, и надпись "кот" и слово "кот" возникнут передо мною? Почему, едва я услышу громкий крик: "Кот, кот!" -- или даже самый тихий шепот: "Кот!", я сейчас же пойму, что где-то около находится не заяц, не еж, а именно вот такое животное? Человек ограниченный и равнодушный пожмет плечами: "Есть над чем голову ломать! Так уж повелось, и все тут..." Но пытливый ум не пройдет спокойно мимо этого загадочного явления. Неудивительно, если оно поразило озадаченного Изота; ведь и сам юноша Горький задумчиво морщил лоб, не находя должного объяснения непонятному "чуду". Много веков человечество видело именно "чудо" во всех явлениях языка: нашей звуковой, устной, речи и нашего письма. И только теперь, в самые последние десятилетия, люди начали одну за другой разгадывать его увлекательные тайны. Окончательно же раскрыть их, несомненно, еще предстоит языкознанию. И кто знает -- может быть, это сделает кто-либо из вас, моих сегодняшних читателей. Быть ученым и разгадывать тайны языка -- увлекательное занятие. Но даже в самой обыкновенной нашей жизни, в повседневной работе бывает очень полезно ясно представить себе, как же именно эти два языка -речь устная, звуковая, и письменная речь, -- как они связаны друг с другом. Эта связь не так уж проста и пряма, как это может показаться с первого взгляда. Когда вы пишете письмо вашему преподавателю русского языка, вы обращаетесь к нему так: "Здравствуйте, Павел Павлович!" А встретив его на лестнице вуза, на бегу, второпях, вы радостно вскрикнете: "Здрассь, Палпалч!" -- и он не очень удивится этому. Вы говорите: "Сонца взашло", а пишете: "Солнце взошло". Слово, которое на письме выглядит, как "полотенце", вы произносите довольно неясно, вроде "п'латенц". Более того, попробуйте выговаривать его в точности так, как оно изображается буквами на бумаге-- "полотенце" -- вам сделают замечание: так произносить это слово "не принято"! "ПОлОтенцО" звучит в речи только некоторых граждан нашей страны, живущих в определенных местностях, -- например, у горьковчан, во-логодцев, архангелогородцев. Но если вы попытаетесь, наоборот, написать "пы-латенца", так, как вам позволяют его выговаривать,-- красный карандаш преподавателя отметит сейчас же на полях вашей тетрадки ошибку, да еще не одну, а две или три. Почему это так? Почему слово "ночь" надо писать с мягким знаком на конце, а слово "мяч" -- без него? Вслушайтесь повнимательней в эти слова; можно поручиться, что звук "ч" произносится совершенно одинаково в обоих этих случаях. Точно так же почти одинаково произносятся окончания слов "спится" (в выражении "мне что-то плохо спится") и "спица". Еще больше сходства между двумя разными формами одного и того же глагола: "спится" и "спаться", а ведь пишем мы их по-разному. Было бы гораздо легче не делать ошибок в правописании, если бы можно было понять, от чего тут зависит разница, в чем ее причина: всегда проще запомнить правило, основания которого ясны, чем правило непонятное. Вот видите, начали мы с глубокого теоретического вопроса о великом "чуде" письменного языка, который наряду с языком устным находится в распоряжении человечества. А дошли до вопросов, может быть, и не таких "глубоких", но зато очень существенных для каждого человека, -- до ошибок правописания и не всегда понятных орфографических правил. Повторю еще раз: чтобы хорошо знать правила и без труда подчиняться им, нужно понимать, на чем они основаны. А понять основания, на которых зиждутся правила нашего правописания, может лишь тот, кто досконально разберется в вопросе более широком -- о связи между обоими видами нашего языка -- устным и письменным. Сделать это можно. Но предварительно нельзя не обратить внимания на очень важное обстоятельство: рядом с уже упомянутыми двумя языками, устным и письменным, человек владеет еще третьим видом, третьей формой речи, может быть самой удивительной из всех. Вряд ли вы сами догадаетесь, о чем я говорю. Придется ввести вас в совершенно незнакомую для вас доныне область языковедения. "О, ЕСЛИ Б БЕЗ СЛОВА СКАЗАТЬСЯ ДУШОЙ ВЫЛО МОЖНО!" Странные слова, которые я только что написал, не выдуманы мною. Я нашел их в одном из стихотворений известного русского поэта Фета, жившего в прошлом столетии. Афанасий Фет был крупным художником слова. Но в то же время много раз в различных своих произведениях он жаловался на несовершенство человеческого языка. Фет думал сам и уверял других, будто мысли человека, так же как и его чувства, гораздо богаче, ярче, точнее и полнее тех грубых слов, в которых Они выражаются: "Как беден наш язык: хочу и -- не могу! Не передать того ни другу, ни врагу, Что буйствует в груди прозрачною волною!" Фет мечтал научиться передавать другим людям свои мысли без посредства слов, как-нибудь помимо языка: "О, если б без. слова сказаться душой было можно!" -- восклицал он. Но он, по крайней мере, считал, что если не каждый человек, то хоть поэт, художник слова, имея "божественный дар", может выражать с совершенной полнотой в словах все, что ему вздумается: "Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук Хватает на лету и закрепляет вдруг И темный бред души и трав неясный запах..." Были скептики, которые и в это не верили. Поэт Федор Тютчев, например, прямо говорил: "Мысль изреченная (то есть высказанная) есть ложь"! В мрачном стихотворении, которое так и названо -- "Молчание", он каждое четверостишие заканчивал зловещим советом: "молчи!" "Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь; Взрывая, возмутишь ключи: Питайся ими -- и молчи!" Если поверить этим стихам, получается так: где-то, в голове у человека живут его мысли. Пока он думает, никакие слова, никакой язык ему не нужен: думать-то можно и без слов, не говоря ничего! Беда только в том, что люди не способны без помощи слов обмениваться этими мыслями, делиться ими друг с другом. Чтобы передать их другому, приходится мысли как бы "упаковывать" в слова. Это трудно: хрупкие, нежные мысли портятся, искажаются; пропадают их яркие краски, ломаются нежные крылышки, как у редких бабочек, которых вы вздумали бы пересылать знакомым по почте в бумажных конвертах... "О, если б можно было пересылать друг другу мысли без грубых конвертов-слов!" Людям в прошлом часто приходили в голову подобные желания. Но спрашивается: не ошибались ли те, кто рассуждал так? У английского романиста Уэллса есть фантастическое произведение: "Люди как боги". Несколько рядовых англичан -- все люди из среднего зажиточного класса -- удивительным образом попадают в фантастический мир будущего; там живут могущественные и мудрые "люди как боги". Они на много тысячелетий опередили Англию и всю Землю по развитию своей культуры. Радушно встречают люди-боги полудиких, по их мнению, "землян" с их нелепыми зловонными автомобилями, некрасивой одеждой и отсталым умом. Ученые людей-богов красноречиво объясняют пришельцам устройство и жизнь прекрасного, но чуждого "землянам" мира. Объясняют?! Позвольте, но как? Откуда же "люди-боги" могут знать язык англичан, которых они никогда не видели, или тем более откуда английские буржуа могли узнать их неведомый доселе язык? Одного из англичан, редактора журнала мистера Барнстэппла эта неожиданность поражает больше, чем все чудеса нового мира. Он задает недоуменный вопрос тамошнему ученому и получает от него еще более неожиданный ответ. Ученый говорит примерно так: "Напрасно вы думаете, что мы беседуем с вами на вашем языке. Мы и друг с другом давно уже перестали разговаривать, пользоваться для общения языком. Мы не употребляем слов, когда обмениваемся мыслями. Мы научились думать вслух. Я думаю, а мой собеседник читает мои мысли и понимает меня без слов; зачем же нам язык? А ведь мысли-то у всех народов мира одинаковы, различны только слова. Вот почему и вы понимаете нас, а мы вас: различие языков не может помешать этому..." Тютчев, Фет и их сторонники возрадовались бы, услыхав о такой возможности: в вымышленном Уэллсовом мире можно, оказывается, "сказываться душой, без слов". Все дело, значит, в развитии культуры: может быть, когда-нибудь и мы, люди, на самом деле дойдем до этого! Стоит заметить, что не одни только поэты позволяли убедить себя в осуществимости таких фантазий. Некоторые ученые-языковеды, рассуждая о будущем человеческой речи, приходили порой примерно к таким же выводам. Так заблуждался, например, советский ученый Марр. Марр считал, что общение людей можно осуществлять и без языка, при помощи самого мышления. Это совершенно невозможная вещь, полагает современное языкознание. Никакая мысль не может родиться в голове человека "в голом виде", вне словесной оболочки. Чтобы подумать: "Вчера был вторник", надо знать слова "вчера", "вторник", "быть"; надо суметь связать их в одно целое. Мыслей, свободных от "природной материи языка", нет и быть не может, так же как не может быть человеческой "души" без человеческого тела. Чтобы понять, почему же нельзя обмениваться мыслями "без слов", надо предварительно установить: а что же представляют собою они, "мысли"? Говорим мы "словами"; спрашивается: "чем же" мы думаем? Что такое человеческая мысль? Возьмем один из простых математических законов: "Сумма не изменяется от перестановки слагаемых". Это мысль? Конечно! Но ведь "состоит-то" она из слов? Она воплощена, выражена в словах, и трудно представить себе, как могла бы выглядеть она, если бы мы попытались освободить ее от этой "словесной оболочки". Может быть, это потому, что я вознамерился передать эту мысль вам? Пока она жила в моей голове, она, может статься, выглядела иначе? Может быть, думал я без всяких слов и только потом уложил готовую мысль в "словесные конверты"? Попробуйте сами разобраться в этом; вы почувствуете, до чего сложен на первый взгляд такой простой вопрос. Чтобы по-настоящему ответить на него, нужно начать рассуждение издалека. Итак, следите за этим моим рассуждением. Несколько веков назад существовал в мире страшный обычай: за некоторые преступления человеку отрезали язык. Разумеется, после этого он терял способность говорить. Его начинали называть "немым", "безъязычным". Но можно ли сказать, что, теряя способность произносить слова, такой несчастный калека действительно лишался полностью и той способности, которую мы называем человеческим языком? Нет! Ведь изувеченный человек этот мог свободно слышать все, что вокруг него говорили другие; мог понимать их речь, узнавать через их слова их мысли. Значит, половина возможности пользоваться звуковым языком у него сохранялась. Более того: если он был грамотным, он мог и теперь читать и писать; писать слова и понимать их. Следовательно, он все еще владел и письменной речью. Видимо, потеря органа речи, языка, вовсе еще не делает человека полностью "безъязычным". Вообразите себе более тяжелый случай. После какой-нибудь болезни, после ранения во время войны человек может не только онеметь, но сразу и оглохнуть и даже потерять зрение. Ни слышать речь других людей, ни читать, ни писать он теперь уже не способен. Значит ли это, что на сей раз способность пользоваться языком окончательно оставила его? Как вы думаете: если такой несчастный является человеком мужественным и твердым, разве не может он подумать, мысленно сказать самому себе: "Нет! Я не сдамся! Я буду бороться!" Разумеется, настоящий человек, достойный этого звания, так и подумает, А если человек может сказать самому себе такие мужественные слова, то не очевидно ли, что в его распоряжении остался, может быть, самый удивительный из всех человеческих языков, не звуковой -- устный, не рисованный -- письменный, а третий, безмолвный, внутренний язык, внутренняя речь? Внутренняя речь? А что это такое? Закройте глаза. Сосредоточьте внимание. Как вам кажется: можете ли вы подумать что-нибудь самое обыкновенное, ну хотя бы: "На улице стоит дом"? Отчего же нет? Разве это так трудно? Это нетрудно; но вот отдать себе отчет, как именно вы это делаете, много труднее. Попробуем, однако же, разобраться в нашем собственном "думанье". Прежде всего вы, очевидно, можете представить себе какой-нибудь дом, возвышающийся над тротуаром, вообразить нечто вроде картинки: "Дом на улице". Это, безусловно, возможно: иначе никто и никогда не был бы в состоянии описать дом и тем более нарисовать его "наизусть", не видя. А ведь художники постоянно рисуют, не глядя на натуру, и улицы, и дома, и людей... Но обратите внимание вот на что. Если направиться по этому пути, перед глазами неизбежно явится не "просто дом", "не дом вообще", а "дом определенный", "такой-то дом", с длинным рядом ему одному присущих признаков. Допустим, вам привидится теплый низенький деревенский дом, плотно укутанный в снежное одеяло, темнеющий на углу сельских улиц. Помните: "Вот моя деревня, Вот мой дом родной..." Крестьянин по происхождению, Суриков, когда писал эти строки, представлял себе, конечно, именно такой маленький, рубленный из бревен дом-избу, в каком протекло его деревенское детство. Совсем иное дело дома, изображенные Пушкиным в знаменитых картинах "неугомонного" веселящегося дворянского Петербурга: "Перед померкшими домами Вдоль сонной улицы, рядами Двойные фонари карет Веселый изливают свет И радуги на снег наводят; Усеян плошками кругом, Блестит великолепный дом; По цельным окнам тени ходят, Мелькают профили голов И дам и модных чудаков". Общего между пушкинским и суриковским домами, как видите, очень немного, и вряд ли можно вообразить такой "дом", который совмещал бы в себе признаки того и другого. Каждый из нас может без труда вызвать в уме образ деревянного одноэтажного дома с десятью окнами, крыльцом и двумя печными трубами на крыше или высотного колосса в двадцать мраморных и бетонных этажей. Можно мысленно воссоздать портреты разных домов -- красивого или жалкого, современного или старинного, только что построенного или же превращенного временем в ветхую руину. Но какими бы мы их себе ни представляли, всегда это будет "вот такой-то", "данный", "единственный в своем роде", определенный дом. Иной раз нам ничего большего и не нужно, вот как в данном случае: я ведь просто просил вас подумать: "дом". Все равно какой! Выходит, что думать образами, "картинами" вещей, умственными представлениями о них можно, хотя эти "образы" и бывают только частными, необобщенными... * Должно быть, из них все же и слагаются наши мысли... Но так ли это? ----- * Но радоваться этому еще рано. Я ведь просил вас не просто подумать: "дом", но подумать: "на улице стоит дом". А "вообразить себе", что "дом стоит", так, чтобы можно было сразу понять, что он именно "стоит", а не "стоял", не "встанет", не "будет стоять", -- разумеется, вам не удастся. Попробуйте, и вы легко убедитесь в этом. ----- Попытаемся "подумать" что-либо более сложное; не просто подумать: "дом", а, так сказать, подумать "что-нибудь про дом". Мне опять вспоминаются бессмертные стихи Пушкина: Татьяна "шла, шла... И вдруг перед собою С холма господский видит дом..." Способны ли вы и эти строки представить себе в виде картины или хотя бы в виде ряда связанных одна с другой, сменяющих друг друга картин? Что ж? Пожалуй, можно довольно ясно увидеть в воображении старинный дом -- богатый, с колоннами, сад вокруг него и юную девушку в платьице прошлого века, смотрящую на него с вершины холма... Все это, если вы художник, легко набросать на холсте или листе бумаги. Но попытайтесь вашим наброском, как бы тщательно и подробно вы его ни исполнили, передать, что этот дом не просто "стоит" перед замершей на пригорке девушкой, а что она его "вдруг увидела", да еще не сразу, а после того, как она "шла, шла"... Как бы вы ни трудились, ничего этого вашим рисунком или даже целой серией рисунков вы никогда не расскажете: ведь в кинофильмах часто приходится прибегать либо к звучащей речи героев, либо к объяснениям диктора и подписям внизу экрана. А в то же время просто и без затей подумать: "Татьяна внезапно увидела с вершины холма, на который поднялась, барский дом Онегина", -- легче легкого; это ничуть не труднее, чем вообразить этот дом двухэтажным, с мезонином, а девушку -- худенькой и в белом платье. Почему же одно невозможно, а другое легко? В чем тут дело? Чтобы подойти к ответу на этот вопрос, возьмем еще один стихотворный отрывок, в котором также упоминается слово "дом". Я пробую восстановить в памяти "Вечерний звон" слепого поэта И. Козлова. Я дошел до строк: "Вечерний звон в (?) родном, Где я... (?), где отчий дом..." И тут у меня вдруг "заколодило". В течении моей мысли получились какие-то пропуски. Я не помню, в чем "родном" звучал вечерний звон. Я забыл, что именно делал автор в тех местах, где был расположен его отчий дом... Я мучительно стараюсь вспомнить это. Я подыскиваю заполнение для пропусков: "в селе родном"? Нет, не так! Может быть, "в лесу родном"? Опять не то... И, наконец, вспоминаю: "в краю родном, где я любил", а не "где я дышал", не "где я возрос"... Вот теперь все ясно. Скажите, когда с вами происходят такие заминки мысли, вы ищете чего? Образов, картинок "леса", "села", "края"? Да конечно, нет! Вы ищете слов, и это особенно ясно при вспоминании стихов, потому что тут вам приходится перебирать только такие слова, которые могут уложиться в размер и рифму. Именно поэтому вы можете колебаться между словами "край", "лес", "село". Но вам никогда не представится образ "деревни". Почему? Очень просто: слово "деревня" не умещается в козловской строке. Разве это не показывает вам, что вы мыслите не образами, а словами? Да иначе невозможно мыслить еще и по другой важнейшей причине. Вдумайтесь в слово "дом", в то, как оно звучит и что значит в этих меланхолических строчках. Какой именно образ нарисовали бы вы, чтобы передать представление о "доме", упоминаемом Козловым? Тут и речи быть не может ни о "маленьком", ни о "каменном", ни о "двухэтажном", ни вообще о каком-либо вещественном, "материальном" доме. Здесь слово "дом" означает вовсе не "здание", не "постройку". Оно значит тут "родина", "родное место". Сочетание "отчий дом" можно, не меняя общего смысла, заменить на "отеческие кущи", "родимый край" или даже "семейный очаг". Попробуйте же вообразить себе "в виде картинки" этакий "никакой", отвлеченный дом. Это решительно невозможно. А в то же время подумать "отчий дом" или "где под каждым ей листком был готов и стол и дом" -- проще простого, и мы делаем это поминутно. Как? Разумеется, при помощи слов, а не образов, при помощи "понятий", а не "представлений". Ну что ж! Теперь все ясно: думаем мы не образами, а словами. Мысль, даже еще не высказанная вслух, уже воплощается в слова в мозгу человека. Наверное, вы замечали у многих людей привычку, размышляя, шевелить губами. Это не зря: это в голове думающего шевелятся непроизносимые им, но уже рождающиеся мысли-слова, рвущиеся во внешний мир. Человек "про себя" произносит свои мысли, как предложения. Иногда, впрочем, в мозгу возникают не звуковые, а молчаливые, "письменные" обличья слов. Из тех и других и складываются наши мысли. Вот что такое внутренняя речь. Однако если это так, то отсюда следует любопытный вывод: русский человек неизбежно должен думать русскими словами, грузин -- грузинскими, француз -- словами своего языка: ведь других они и не знают. Иное, конечно, дело люди "двуязычные": в совершенстве владея вторым языком, они, вероятно, могут "думать" и на каждом из двух, по желанию. Было бы очень интересно убедиться в этом: если человек может думать то на одном языке, то на другом, так ведь это же и явится лучшим доказательством того, что думает он словами. Иначе какая разница была бымежду немецким и финским, русским и узбекским "думаньем"? Сто или полтораста лет назад русские дворяне воспитывались на французский лад бесчисленными "эмигрантками Фальбала" или "месье Трике". Подобно Евгению Онегину, они потом получали возможность "по-французски совершенно" изъясняться и писать. Иначе говоря, многие из них настолько овладевали французской речью, что без малейшего труда то и дело переходили при разговоре с одного языка на другой. А в мыслях? В повести И. С. Тургенева "Первая любовь" молодой барич пламенно влюбился в девушку-соседку. Он видит ее на прогулке в саду; однако она смотрит на юношу с пренебрежением и даже не отвечает на его поклон. "Я снял фуражку, -- вспоминает молодой человек, -- и, помявшись немного на месте, пошел прочь с тяжелым сердцем. Que suis-je pour elle? * -- подумал я (бог знает почему) по-французски..." Вот действительно очень интересное сообщение. По этой короткой фразе можно прежде всего ясно понять, что юный русский дворянин мог не только говорить, но и думать по-французски, то есть французскими словами. Этого мало, он умел думать и по-русски тоже; более того, обычно он думал на русском языке, иначе он не сказал бы "бог знает почему". Очевидно, человек действительно может думать на разных языках. ** Но ведь это же непреложно свидетельствует о том, что он думает словами, а не "образами-картинками". Зрительные образы примерно одинаковы у людей всех наций. "Человечка" и русский, и негр, и вьетнамец, и гольд нарисуют вам почти так, как это сделаете вы сами. А вот спросите иноязычных людей, что изображено на таком рисунке, и каждый из них ответит вам по-своему. ----- * Что такое я для нее? (франц.) ** Когда эти строки были уже написаны, я получил от одного из вдумчивых читателей "Слова о словах" интересное письмо. Товарищ Хосе Фернандес, испанец, с двенадцати лет живущий у нас в СССР, сообщил мне, что обо всем, чему он научился в школе в Испании, то есть до пятого класса, он до сих пор думает по-испански. На этом языке он ведет устный счет в уме: делает сложение, вычитание, умножение и деление. Когда ему приходится считать среди русских по-русски, он неизбежно сбивается. Воспринимая русские фразы по-русски, он встречающиеся в них цифры мысленно переводит на испанский язык, Ему часто случается, говоря с испанцами по-испански, внезапно "по ошибке" переходить на русскую речь. Наоборот, говоря по-русски с близкими людьми (но только с близкими), он порой незаметно "сбивается" на испанскую речь. Это крайне любопытно. То же самое рассказывала мне одна знакомая армянка, с детства владеющая и родным и русским языком. О своей юности, об Армении, о родных и семье она всегда думает по-армянски. Все же, что касается ее жизни в Ленинграде, учебы в вузе, работы--все эти мысли приходят ей уже на русском языке. Лучших доказательств справедливости изложенного выше нельзя и требовать. ----- француз скажет: омм немец менш турок адам итальянец омо испанец jмбрэ поляк члjвек болгарин човек финн йхминнэн японец хйто китаец жень кореец сарам и т. д Значит, думая на разных языках, люди, еще ничего не говоря друг другу, еще в мозгу, в сознании своем, прибегают уже к беззвучным, непроизнесенным словам. Из них они и формируют свои мысли. Из слов прежде всего; из слов по преимуществу. Всякие другие образы -- вещей, предметов, лиц, всевозможные ощущения -- тепло, холод, жажда, -- если и принимают участие в образовании этих мыслей, то лишь второстепенное, дополнительное. Они, вероятно, придают окраску им, делают их более живыми и яркими. И только. Изложенные положения правильны, но не всегда легко укладываются в сознании. Особенно смущают они математиков и техников. Первым кажется, что, кроме слов, можно думать и формулами. Вторые уверены, будто конструкторы мыслят не словами, а образами деталей будущих механизмов, образами чертежей и планов. Они пишут мне об этом. Разумеется, это неверно. Любая формула имеет словесное значение. Сказать (а + в)2 = а2 + 2ав + в2 -- это все равно что выразиться иначе: "квадрат суммы двух количеств равен квадрату первого из них плюс..." и т. д. Формула короче, удобнее; поэтому математик предпочитает ее. Но формула -- тот же язык: как в письме мы прибегаем к стенография, так математик, ведя свои рассуждения, пользуется своеобразной "стенологией", искусством сверхсжатой, аккумулированной речи. Однако считать, что ему при этом удается обойтись "без языка", столь же наивно и неправильно, как, питаясь гречневым концентратом, хвастаться, что научился не нуждаться в крупе. То же и с чертежами всякого рода. Даже Эвклид не воплотил своих рассуждений в чертежах, а создал их как цепь словесных положений: постулатов, аксиом, теорем, доказательств, при которых чертежи являются лишь подспорным пояснением. Любой технический чертеж (скажем, карта мира) есть лишь иное выражение словесного описания предметов. Каждый чертеж необходимо "прочесть", то есть перевести его в слова; "думать одними чертежами" решительно нельзя; "думать одними словами" вполне возможно. Приведу два очень ясных примера. Водитель машины видит у дороги "чертеж" -- дорожный знак поворота. Он тормозит свою "Победу", но лишь потому, что чертеж этот имеет для него словесное выражение: "Через 100 метров -- поворот!" Турист, страдая от жажды, ищет на топографической карте соответствующий значок. Но, увидев наконец источник, он не подумает об этом значке. Он мысленно воскликнет: "Вот радость: вода, ключ, родник!" То же мы имеем и в других, более сложных случаях. Только наши слова, только язык, позволяют нам думать так свободно и отвлеченно. И, не существу говоря, именно с тех пор, как человечество научилось думать словами, оно и начало "мыслить" по-настоящему. А это могло случиться лишь потому, что в то время человек овладел языком: звуковым языком вначале, а затем и письменной речью. Все это очень важно. Прежде всего, это решает наши недоумения, связанные со стремлением некоторых людей "говорить душой, без слов". Теперь мы убедились, что так, без слов, многого друг другу не скажешь. Уэллсовы "земляне" также никак не могли бы понять, вслушиваясь или всматриваясь в мысли людей-богов, что они думают: "земляне" и люди-боги не только говорили на разных языках, но на разных языках и думали. Представьте себе, что, проникнув в голову какого-то человека, вы обнаружили бы, что думает он так: "Во фоди бу-сы вурус-хуа, во фоди чжунгай-хуа!" Обрадовало ли бы вас это? Поняли бы вы эту мысль? Нет, не поняли бы, потому что человек этот думает по-китайски, а вы -- не китаист, и его мысль нуждается для вас в переводе на русский язык. "Я говорю не по-русски, я говорю по-китайски", -- думает он. Но думает, как и говорит, своими, китайскими, словами. Мыслей, свободных от языкового материала, свободных от языковой "природной материи", не существует. Поэтому, если мы захотим узнать, как именно думает, как мыслит человек, по каким законам работает его мышление (а что может быть важнее такой задачи?), нам надо начать с изучения законов языка. Я полагаю, теперь вам понятно, почему наука о языке является одной из самых серьезных, глубоких и увлекательных наук мира. СКАЗКИ И БЫЛЬ ДРЕВНИЕ ЯЗЫКОВЕДЫ Каждый, кто бы ни задумался над человеческой способностью говорить, немедленно задает себе вопрос: "Откуда и как получили люди эту удивительную способность? Как они научились языку?" Вопрос этот только внешне выглядит простым и безобидным. Не преувеличивая, можно сказать: три четверти толстых томов, написанных в течение сотен лет по языкознанию, посвящены решению этой труднейшей загадки. Правда, простодушные люди никогда не были склонны долго ломать над нею головы. Почему именно человеку на долю выпало такое счастье? Почему ни коровы, ни кошки, ни орлы, ни львы, ни муравьи, ни лягушки не говорят нигде, кроме как в сказках? "Да очень понятно,-- пожимали плечами эти люди: -- человек -- существо разумное; вот он и придумал язык для своего удобства... Худо же без языка!" Но мы-то с вами теперь знаем: скорее, наоборот! Не потому человек придумал себе язык, что он обладал разумом. Потому он и смог стать по-настоящему разумным, мыслящим существом, что овладел способностью речи! Без языка у него не могло быть подлинного., человеческого разума. Задача оказывается далеко не простой. И много тысячелетий люди тщетно ломали головы, стараясь ее разрешить. В глубокой древности все, что человек не мог в мире объяснить простыми причинами, он относил за счет таинственных и могущественных сил -- богов. Спрашивается: почему гремит гром и бьет из тучи в тучу молния? Очень просто: это боги воюют между собою там, за облаками. Неведомо, почему море половину суток приливает к. земле, а половину уходит от нее вдаль? Должно быть, воду гоняет морское божество. Никто не знает, откуда взялся мир со всем, что его наполняет. Очевидно, его сотворили всемогущие боги. А если могущество ботов столь велико, что они могли создать самого человека, так уж, конечно, им было легко снабдить его и языком. Либо они так уж и породили его говорящим, либо же потом, по своей божеской воле, подарили ему язык, научили говорить... Как же именно зто случилось? У разных народов существовали различные мифы по этому поводу. В Евангелии говорится примерно вот что: "В начале всего было слово.* Это слово было обращено к богу. Оно само и было богом. Все было заключено в этом слове, и помимо него ничто в мире не могло появиться..." ----- * Философы и религиозные люди по-разному толковали значение греческого термина "логос" (слово), употребленного автором Евангелия. Они придавали ему много различных туманных значений -- "откровения", "основной сущности всего мира", "образа божьего" и т. п. Но надо полагать, что сам евангелист писал и думал именно о "слове"; потому-то он и изобразил его и исходящим от бога и обращенным к богу. Несомненно, так же, попросту понимали затем это место Евангелия бесчисленные его читатели. ------ Трудно как следует уразуметь, что имел в виду составитель этого красивого, но туманного рассказа. Получается, что "слово" (а значит, и язык!) существовало на свете раньше, чем появился тот, кто может говорить,-- человек. Не он, следовательно, создавал разные слова, а напротив того, его самого создало таинственное божественное "слово": оно породило и человека и весь мир. Слово, которое никем не сказано и тем не менее существует! Слово, которое звучит в совершенно пустом пространстве и из которого возникает мир! Надо признать, что от такого "объяснения" ум заходит за разум. Совершенно иначе говорили об этом библейские древнееврейские мифы. Бог, можно прочитать в Библии, сотворил весь мир из ничего ровно в шесть дней. Но сделал он это не сразу. Он начал с того, что сказал: "Да будет свет!" И стало светло. По этому рассказу можно понять, что бог произносил еврейские слова в то время, когда еще не было не только еврейского народа, но и человека вообще, и даже самой земли. Волшебным образом он умел уже, так сказать, "заранее" говорить по-древнееврейски, знал еще не существующий язык. Затем, устраивая отдельные части мира, бог придумывал им разные подходящие названия, по-видимому, тоже все на древнееврейском языке. "И назвал бог свет "днем", а темноту -- "ночью"". Получается, что первый человеческий язык был непосредственно создан божественной силой. Но на следующих страницах все представлено противоположным образом: "Бог вылепил еще из земли разных зверей и птиц и привел их напоказ к первому человеку, чтобы тот придумал, как их надо называть. И первый человек сейчас же дал имена диким животным, и домашним, и даже птицам, летающим по небу..." По этому мифу, наоборот, бог не владел человеческим языком и поручил дело изобретения различных слов самому человеку. Конечно, даже древние люди не могли долго удовлетворяться столь путаными и противоречивыми сказками. Над человеческой способностью говорить они начали размышлять уже по-иному. И многим стало приходить в голову, что эта способность является одним из естественных, природных свойств человека. В самом деле: мы видим, как каждый из нас без всякого особого обучения, родившись на свет сам начинает плакать, смеяться, есть, двигаться, ползать, ходить, хватать руками различные предметы. Это не удивляет нас, кажется естественным. Так почему же не допустить, что в определенном возрасте каждый человек так же неминуемо должен и заговорить, как собака-- залаять, а жаворонок -- запеть? Вся беда в том, думали древние, что это трудно проверить. С раннего детства нас окружают люди, которые уже умеют говорить, взрослые. Никак не поймешь: почему начинают пользоваться языком малыши -- потому ли, что в них самих созрела природная способность к речи, или потому, что их искусственно обучают говорить взрослые? Было бы очень интересно, если бы хоть одно дитя выросло в полном одиночестве, не слыша человеческого голоса. Начало бы оно говорить без учителя или же так и осталось бы навеки немым? А если этот ребенок заговорил бы, то на каком языке? На языке своих родителей, на другом, из числа существующих, или же он придумал бы свой, совсем новый язык? Предположим, что маленький человек начал бы самопроизвольно болтать на одном из наличных в мире языков. Разве из этого не следовало бы заключить, что именно данный язык является тем, на котором некогда впервые заговорили и все люди? Пожалуй, это было бы всего правдоподобней. Не поставить ли такой интересный опыт? БЕКОС, БЕКОС! Вот что рассказывает нам по этому поводу древний историк Геродот, живший за две с половиной тысячи лет до нас: "Перед тем как воцарился в Египте фараон Псам-метих, родом эфиоплянин, египтяне чванливо считали себя самым древним народом мира. Царь Псамметих, однако, пожелал удостовериться-- так это или не так? После его расследования египтянам пришлось признать, что фригийцы * появились на земле раньше всех, а себя считать вторым по древности, народом. ----- * Фригийцы, или фригияне, -- один из народов древности, живший в Малой Азии и говоривший на языке, который и доныне остается малопонятным. До наших дней от фригийцев дошло лишь несколько отрывочных надписей; трудно даже установить, с какими языками сходно их наречие, ----- Псамметиху долго не удавалось добиться решения вопроса, и он, наконец, придумал поступить вот как. Он повелел отобрать у родителей -- египтян самого простого звания -- двух младенцев и воспитать их вдали от людей, в уединенном месте, под наблюдением старого пастуха царских стад. Было строго приказано, чтобы детишки росли сами по себе, никого не видя, а пастух ухаживал бы за ними сам, кормил бы их козьим молоком, не допускал к ним никого и не произносил в их присутствии ни единого слова ни по-египетски, ни на других языках. Все эти строгости любознательный фараон измыслил ради того, чтобы узнать, какое же первое слово сорвется с детских уст, когда малюткам придет пора заговорить. Все было сделано по царскому желанию. Два года спустя пастух, войдя однажды с молоком и хлебом в хижину, услышал, как оба ребенка, прильнув к нему и обнимая его ручонками, стали повторять непонятное слово: "Бекос, бекос!" Сначала старец не придал этому значения. Однако, поскольку всякий раз, как дети видели его, он слышал от них то же самое слово, ему пришло на мысль сообщить об этом своему повелителю. Фараон тотчас же созвал ученых мужей и стал допытываться, какому народу известно слово "бекос" и что оно на его языке означает. Наконец удалось узнать, что так фригияне именуют хлеб. С той поры на основании столь неопровержимого свидетельства египтянам и пришлось признать, что их соседи фригийцы -- более древнее племя, чем сами они, и что фригийский язык имеет за собой все права первородства..." Старик Геродот простодушно записывал все, что ему рассказывали разные бывалые люди. Записал он и эту явную выдумку. По его словам, приходится думать, будто Псамметиха волновал только вопрос о том, какой народ древнее. Но очень возможно, что любознательный фараон хотел узнать не это, а совсем другое. Может быть, он пытался проверить россказни жрецов, утверждавших, что египетский язык -- не только первый, но и божественный, что его дали египтянам сами их суровые боги. Приступить к такой проверке в открытую было небезопасно даже и для фараона; ради "страховки" он и придумал для нее замысловатый предлог. Правда, рассудив здраво, Псамметих должен был бы счесть свой жестокий опыт излишним. Задолго до него природа тысячи раз проделывала точно такие же опыты -- и всегда с одинаковым результатом. В Египте, как и повсюду, нередко рождались на свет глухие дети или от различных заболеваний теряли слух грудные младенцы. Не надо было запирать их в уединенные хижины, чтобы слова человеческой речи не доходили до них; даже живя среди людей, они не слыхали ничего и уж никак не могли научиться человеческому языку. И всегда, от начала дней, такие глухие малыши неизменно становились немыми. Ни один из них ни разу не заговорил сам -- ни по-фригийски, ни по-египетски, ни на каком-либо другом языке. Наблюдая за ними, можно было твердо сказать: нет, сам по себе, без помощи других людей, без обучения ни один человек не способен начать говорить. Язык не дается человеку "по природе", хотя именно так возникает у него умение дышать, улыбаться от радости, плакать от боли, сосать материнское молоко или морщиться от кислого вкуса во рту. Языку человек может научиться только у другого человека, у других людей. Язык родится и живет только там, где люди общаются друг с другом. Геродотов Псамметих не мог, конечно, рассудить так. Он свято поверил своему опыту и убедился, что людям свойствениа естественная, врожденная, способность речи. Он остался в уверенности, будто каждый человек рано или поздно, если его не "сбивать с толку", заговорит по-фригийски. Так для него разрешилась загадка человеческого языка. Само собой, подобное мнение не могло продержаться долго: слишком уж явно оно противоречило многочисленным фактам. В разных странах разные люди думали над тайнами языка. За долгие века они измыслили и распространили немало других догадок по тому же поводу. Я не могу рассказать вам последовательно обо всех таких "теориях", и мы ознакомимся только с двумя или тремя из них, которые пользовались когда-то наибольшей верой и самым широким распространением. ТЕОРИЯ "ВАУ-ВАУ" Спросите кого угодно: "Почему одна из наших лесных птиц называется кукушкой?" Вы наверняка получите твердый ответ: "Потому, что она кричит: "ку-ку!"". Я думаю, вы и сами считаете это несомненным. Говоря так, однако, вы, сами того не подозревая, примыкаете к сторонникам одной из языковедческих теорий о происхождении языка, так называемой "теории звукоподражания". Создана она была некоторыми учеными прошлого, а от своих противников получила насмешливое имя "вау-вау" теории. В чем она заключается? На первый взгляд "вау-вау" теория очень проста и убедительна. Вспомним, как маленькие дети, учась говорить, называют впервые встреченных ими животных. Увидев, скажем, собачонку и услышав ее лай, удивленный маленький человек начинает передразнивать животное: "ав-ав", или "тяф-тяф", или "вау-вау". Потом, немного спустя, он уже так и называет: собаку -- "ав-ав", кошку -- "мяу-мяу", свинью -- "хрю-хрю". Еще позднее собака становится у него "авкой", поросенок -- "хрюшкой". Смотрите-ка, из простых звукоподражаний родились уже имена существительные, слова! Что, если когда-то, очень давно, на заре истории, только начиная создавать язык, так же действовали и наши предки, первобытные люди? Вот в весеннем лесу какая-то птица из года в год выкликала над их головами свое "ку-ку". Может быть, ее первоначально так и называли: "куку"? А потом понемногу из этого имени-передразнивалки образовались уже настоящие, связанные с ним слова: "кукушка", "кукушонок", "куковать"... Если это верно в отношении кукушки, то, очевидно, то же бывало и в других сходных случаях. И, вполне возможно, многие из наших первых слов также родились из подражания голосам птиц, зверей, раскатам грома, свисту ветра, шуршанию камыша, шелесту листьев, рокоту бурных вод, грохоту обвалов. Они-то и явились самыми ранними словами: стихии и звери научили человека говорить. А когда он привык к ним, так сказать, "вошел во вкус", приучился пользоваться этими словами-звукоподражаниями, тогда, возможно, он стал искать и нашел и другие источники для пополнения своего "словаря". Теперь -- так говорили изобретатели этой теории--нам не всегда легко угадать старое первобытное слово-передразнивалку в наших словах: за десятки тысяч лет с ними могли произойти большие1 перемены. В словах "авка" или "хрюшка" и то не каждый и не сразу заподозрит собачий лай или свиное хрюканье. И все же язык, по-видимому, родился именно из подражания простым звукам природы, которое сделало человека говорящим. Все это звучит очень правдоподобно. В самом деле, возьмите название хотя бы той же кукушки. Как называют эту птицу разные народы Европы? У русских она -- кукушка В Чехии -- кукачка У болгар -- кукувйца У немцев -- к у кук У французов -- куку У румын -- кук По-испански -- куко В Италии -- кукуло В Турции -- гугук * ----- * Не следует думать, однако, что это правило не знает исключений. По-японски кукушка именуется "хототогису", по-китайски -- "дуцзюань". В корейском слове "ппоккуксэ", означающем эту же птицу, можно расслышать слог "кук", столь необходимый у нас. Но зато у наших братьев по языку -- украинцев, да и у русских на юге, вместо слова "кукушка" живет совсем на него не похожее слово "зозуля". В древнерусском языке кукушка именовалась "зегзицей". Фамилия писателя Загоскина происходит от одного из областных наименований этой птицы: "зогза". ----- Объяснить такое поразительное совпадение имен в разных языках можно только тем, что разные племена подражали одному и тому же птичьему крику. Многие на этом и остановились. Однако, если рассудить хорошенько, приходится признать, что переносить наблюдение, может быть и справедливое в отношении кукушки и ее имени, на другие слова было бы неосторожно. Кажущаяся бесспорность такой догадки рассыпается довольно быстро. Чтобы разобраться в этом хитром вопросе, нам придется начать опять-таки очень издалека. ЛЕСНЫЕ ЗВУКИ Слово "кукушка" все производят от ее крика. Но вот уж слово "синица" как будто с писком этой птички не связано. Многим представляется, что оно, скорее, придано ей по цвету ее оперения. Может быть, "синица" значит "синяя птичка"? А вы видали когда-нибудь живую синицу? "Большая синица ростом с домашнего воробья, -- написано в энциклопедическом словаре. -- Верхняя сторона ее тела желтовато-зеленого цвета, переходящего местами в серый. Нижняя сторона -- желтая. Шапочка на голове, бока шеи, горло и продольная широкая полоса, идущая по нижней стороне тела, -- черные. Щеки -- белые. Клюв -- черный". Спрашивается: где же здесь синий цвет? "Вот-вот, так оно и есть, -- скажут вам тотчас сторонники "вау-вау" теории. -- Название синицы, конечно, не имеет никакого отношения к ее окраске. Это тоже звукоподражание. Слыхали вы, как эту птичку еще зовут в народе? Она носит несколько имен: "зенька, зинька, зинзивер..." Это верно. Знаменитый русский "птицевед" А. Богданов так прямо и писал когда-то: "Зинькой и зинзи-вером синицу прозвали по ее крику..." Если так, тогда можно допустить, что "зинька" -- настоящее имя синицы, а "синица" -- его искажение. "Зинька, зиница, синица..." Пожалуй, "вау-вау" теория права: ведь мы опять договорились до звукоподражания. Ну, а на самом деле на чьей же стороне правда? Многие птицеловы, охотники, зоологи свидетельствуют: "большая синица (это одна из синичьих пород) весной действительно испускает звонкий крик: "зинь-зинь-тарррарах!" Казалось бы, это все решает. Но беда в том, что другие столь же осведомленные знатоки слышат в щебете синицы несколько иные звуки: "Пинь-пинь-таррарах!" Украинские любители птиц все, как один, от профессора до пионера-птицелюба, согласно утверждают, что писк синицы надо передавать так: "Цень-цень-та-рарах!" И, наконец, совершенно случайно, в стихотворении американского поэта прошлого столетия Эмерсона я наткнулся на чувствительные строчки, посвященные той же лесной певунье: "Как вешний привет раздается повсюду: "Чик-чик-э-ди-ди!" * ----- * Эта же запись напева синиц встречается в романе Д. Ол-дриджа "Охотник". ----- Вот теперь и судите сами, каким же из этих мало схожих звуков люди должны были подражать? Как было бы правильнее окрестить веселую обитательницу северного леса: "зинька", "пинька", "цеиька" или "чик-чинька"? Чтобы решить этот сложный вопрос, пойдите в марте в лес или, еще лучше, приманите синиц к своему окну, вывесив кусочек сала на веревочке. Гости сейчас же явятся. Прислушайтесь к их голосам -- и вы немедленно убедитесь, что ничего похожего ни на "зинь-зинь", ни на "чик-чик" они не "произносят". Просто птички издают три каких-то очень неясных музыкальных тона: два -- покороче и позвонче, третий -- раскатистый и трескучий. Изобразить, передать их звуками нашей человеческой речи просто немыслимо. В этом нет ровно ничего удивительного. Голосам животных нелегко подражать; чтобы их "записывать", ученые-орнитологи (птицеведы) предложили множество сложных систем, но среди них ни одной удовлетворительной. Поэтому каждый человек, и тем более каждый народ, передает эти крики на свой особенный лад. Возьмите для примера обыкновенную утку. Думается, мы, русские, правильно считаем, что эта полезная птица крякает, произнося совершенно ясно: "кря-кря". Но, по мнению французов, утиное кряканье надо передавать иначе: "куэн-куэн". Румыны изображают крик утки опять-таки по-своему: "мак-мак-мак". А датчане полагают, что их утки ясно выговаривают: "раб-раб-раб". К сожалению, я еще не успел узнать, как крякают утки других народов; вероятно, пришлось бы столкнуться со множеством самых разнообразных мнений. Еще любопытнее получается с петухом. Уж это ли не знаменитый солист среди птиц? Кажется, кто может не понять, что он ясно и громко возглашает свое несомненное, членораздельное "ку-ка-ре-ку"? А вот подите же! Французам в его крике слышится несколько иное сочетание звуков: "кокорико"; а петухи британских островов, по уверениям их хозяев-англичан, распевают нечто на наш слух совсем уж неправдоподобное: "кок-э-дудль-ду". * ----- * По-английски это звучит как "петька глуп!", нечто вроде вашего "попка-дурак!". ----- Откуда же такое странное несогласие? Очень понятно откуда: послушайте несколько часов подряд петушиное пение, и вы, точно так же как и с синицами, убедитесь, что птица эта просто не подчиняется ни русским, ни французским, ни каким-либо другим человеческим словарям. Она ровно ничего не "выговаривает". Она тянет что-то чисто петушиное, совершенно свое, нечто вроде "а-а-а-а-а", "о-о-о-о-о" или "э-э-э-э-э", в зависимости от возраста, сил и породы. А нам, людям, вольно вкладывать в этот простой, нечленораздельный крик свои, чисто человеческие звуки, которых там и в помине нет... Это неудивительно. Точно так же, желая изобразить голосом звуки музыкальной пьески, вы ведь тоже начинаете напевать какое-нибудь "тру-ля-ля, тру-ля-ля" или "тим-пам-пам", хотя, конечно, ни рояль, ни скрипка, ни труба ничего похожего "произносить" не способны. ОТ ЗИНЗИВЕРА ДО СНЕГИРЯ Выводы, к которым я вас привел, настолько неожиданны, так противоречат обычным нашим представлениям о названиях животных и птиц, что стоит, пожалуй, проверить их еще на одном любопытном примере. Впрочем, речь и тут пойдет о той же самой синице. В "Лесной газете" -- книге известного писателя Виталия Бианки -- есть рассказ, озаглавленный: "Зинзивер в избе". "В лесную избушку... через открытую дверь смело влетел зинзивер--синица; желтый, с белыми щеками и черной полосой на груди..." Несколько ниже талантливый писатель-натуралист объясняет и происхождение этою странного птичьего имени: "Пел зинзивер, синица... Песня нехитрая: "Зин-зи-вер! Зин-зи-вер!" Ну вот: птица кричит "зинзивер" и называется тоже "зинзивер". Казалось бы, лучшего доказательства того, что люди, изобретая новые слова, прибегают к звукоподражанию, и не требуется. Но это именно "казалось бы". Да, слово "зинзивер" действительно несколько похоже на те звуки, которые синица издает. "Пинь-пинь-тарррарах" или "зинь-зи-веррр!" -- разница небольшая. И то и другое "слово" распадается на три части: два звонких звука и что-то вроде раскатистой трели. Но вот в чем заключается немалая странность: в словаре болгарского языка, родственного русскому, приведено несколько болгарских названий синицы: "цен-цигер", "синигер", "синигир". Удивительно! С одной стороны, "ценцигер" звучит почти так же, как "зинзивер"; похоже, болгары тоже подражали голосу лесной певицы. С другой стороны, близкое к "ценцигеру" имя "синигер" отчасти напоминает и слово "синица" -- "сшш-гер". Можно подумать, что и там, за Балканами, по какой-то странной ошибке желто-черно-белая птица тоже получила название, связаннее с "синим" цветом. С третьей же стороны... Вот с третьей стороны и подстерегает нас самая главная неожиданность. Разве третье название синицы -- "синигир" -- не напоминает вам русское имя другой, совершенно на синицу непохожей, ярко-красной и пепельно-серой северной лесной птички -- снегирь? Напоминает, и даже очень. "Синего" в снегире нет уже ровно ничего. Многие думают, что его название связано с тем, что он -- птица зимняя, появляющаяся в наших местах вместе со снегом: "снег-ирь" -- "снежная птица". И вдруг -- никакого снега: синигир! Возникает вопрос: откуда могло получиться такое своеобразное сходство в названиях двух совершенно друг на друга не похожих птиц? Не будем сейчас искать ответа на эту довольно сложную задачу. Скажем только, что наблюдени