ришлось устроить этот "бал" просто на лугу, устланном соломой. Отсюда и название: "Солома-бал". Не говоря уже о том, что танцевать на соломе довольно неудобно, хорошо известно, что само слово "бал" было, редким во дни Петра; вместо него говорили "ассамблея", "куртаг" и пр. Название же "Соломбала", безусловно, финского происхождения и, пожалуй, связано с финскими словами "su" -- "болото" и "lembj" -- "черт" плюс характерный (Райвола, Муу-рила) финский суффикс названий местностей: "суолем-бо-ла" -- "черто-болот-ское". О возникновении имени города Калача Волгоградской области рассказывают, будто оно связано с никому не известной девушкой, якобы угощавшей некогда калачами своего изготовления проходивших мимо воинов. На деле же оно, всего верней, возникло из тюркского слова "кала", означавшего крепость, огражденное поселение. Географических имен, включающих в себя это слово, множество на нашем юго-востоке; да и в соседней Воронежской области имеется еще один населенный пункт "Калач". Неужто и там сердобольная девушка тоже занималась пекарным делом? Число таких примеров можно было бы легко удесятерить. Стремление языка искусственно придавать заимствованным словам звучание и значение по образу и подобию слов собственных, по-моему, в лучших доказательствах и не нуждается. Может быть, впрочем, вам показалось, что это любопытное явление не столь уж важно, что ряженые, замаскированные чужестранцы не играют в языке большой роли? Это не совсем верно. Во-первых, мы столкнулись и с примерами обратного положения вещей, когда говорили о словах с народной этимологией, получивших благодаря ей свою форму и вошедших даже в общерусский, даже в литературный язык ("рынду бей" и т. п.). Во-вторых, мы, вполне возможно, далеко не со всех переодетых снимаем маски. Спросите у десяти ваших друзей, от какого слова происходит название болезненного явления "колики". Девять из них ответят вам: от того же, что и "колотье", "колоть". Так называется "колющая" резкая боль в кишечнике и желудке. На деле же слово это французское, точнее -- греческое, пришедшее в наш язык через французский. "Колон" -- по-гречески "толстая кишка". Отсюда произошли и французское слово "clique" (колики) и медицинский современный термин "колит". А к русскому глаголу "колоть" наши "колики" не имеют никакого отношения. Таких неразоблаченных пришельцев в нашем языке, если поискать, найдется не так уж мало, да и в языках других народов тоже. Надо сказать, что порою далеко не столь уж просто заставить их скинуть с себя плотную маску утвердившейся народной этимологии. Возьмите для примера название древнего нашего города Холм, стоящего на реке Ловати, на старом водном пути "из варяг в греки", -- от чего оно происходит? От "русского слова "холм" -- пригорок, или же от скандинавского "хольм" -- остров. Ведь у шведов много названий, в состав которых этот "хольм" входит: "Кекс-хольм", "Борнхольм", "Стокхольм". "Стокхольм" по-шведски значит "Палочный остров", а иаши предки новгородцы в свое время тоже этимологизировали это слово по-своему: у них столица Швеции именовалась "Стекольна". Словом, ясно: вопрос о словах, созданных при помощи народной этимологии из ввозного чуждого словесного материала, а затем вошедших так или иначе в общенародный (а порой и в литературный) язык и упорно скрывающих до сих пор свое происхождение, и не так уж прост, как может показаться, и гораздо интересней, чем представляется с первого взгляда. Им занимались пока еще далеко не достаточно. БОЛЬШОЕ ГНЕЗДО Слова, имеющиеся в языке, составляют так называемый словарный состав языка. Главное в словарном составе языка -- основной словарный фонд. Ядро основного словарного фонда составляют корневые слова. Основной словарный фонд гораздо менее обширен, чем словарный состав языка. Зато живет он очень долга, в продолжение веков, и дает языку базу (материал) для образования новых слов. Получается любопытная картина. Все слова языка, какие мы знаем, оказывается, можно вообразить себе в виде трех кругов, вписанных один в другой. В самый большой круг, внешний, входят именно все слова, какие сегодня живут в языке; даже те, которые родились только вчера; даже те, что умрут завтра; даже те, что возникли лишь по случайным причинам, для какой-нибудь специальной надобности (вроде слова "лилипут" или слова "хлыщ"). Этот круг и есть словарный состав языка. Внутри этого круга существует другой, более узкий. Он содержит в себе уже не все слова, а лишь некоторую часть их. Какую? & image010.jpg portret Только те слова, которые язык отобрал и признал окончательно, которые существуют и развиваются в течение долгого, очень долгого времени, которые меняются, переосмысляются, дают начало и жизнь другим словам, -- только они входят в этот второй круг, в основной словарный фонд. Наконец внутри этого круга есть еще один, охватывающий самую отборную, исходную, основную часть слов. Здесь хранятся слова-корни, те самые, из которых -- при помощи которых! -- язык в течение долгих веков образует все нужные для его развития новые слова. Этот малый круг -- ядро словарного состава и основного фонда, это святая святых языка. Здесь нет ничего случайного, ничего временного. Здесь таятся основы, созданные народом много веков назад, бережно и осторожно пополняемые. Крайне редко, в виде особого исключения, проникают сюда пришельцы-гости -- слова, изобретенные заново. Но именно из этого ядра в основном течет в языке непрерывная струя обновления, освежения его запаса. Именно здесь находится главный, первый источник всего по-настоящему нового, огромного большинства всех образуемых заново слов. Это легко представить себе. Но попробуем наполнить нашу воображаемую картину живым содержанием. Попытаемся хотя бы на одном-двух примерах посмотреть, как же распределяются по этим кругам наши самые обычные, всем известные простые слова. С незапамятно-древних времен находится во внутреннем круге-- в ядре основных слов на самой глубине словарного состава -- широко распространенное и известное слово-корень "лов". Искони, насколько мы можем знать, оно было связано с одним значением: хватанье, поимка. В самых старых рукописях наших мы уже встречаемся со словами, в которые входит этот корень. В "Начальной летописи", под датой 21 мая 1071 года, сказано о том, как князь Всеволод за городом Вышгородом в лесах "деял звериные ловы, заметал тенета". "Лов" уже тогда означало: охота сетью, поимка зверя. В поучении Владимира Мономаха детям тоже говорится, что великий князь много трудился, всю жизнь "ловы дея": он связал своими руками 10 и 20 диких коней, охотился и на других зверей. Он же сообщает, что "сам держал ловчий наряд", то есть содержал в порядке охоту, конюшню, ястребов и соколов. Значит, уже в XI веке слова "лов", "ловчий", "ловитва" существовали и были известны русскому народу. Слово "лов" означало тогда охоту, "ловлю" сетями или силками. Позднее, несколько веков спустя, оно приобрело иное значение: в многочисленных грамотах Московской Руси упоминаются "бобровые ловы", "рыбные ловы", которые один собственник передает или завещает другому. Очевидно, теперь "лов" стало значить уже не только действие того, кто охотится, а и место, на котором можно промышлять зверя. Но в обоих этих значениях сохраняется одна сущность: "лов" -- это охота при помощи "поимки" добычи. Один и тот же корень живет и там и здесь. И сейчас в нашем языке имеется слово "лов". Мы тоже понимаем его не совсем так, как понимал Мономах или московские подьячие времен царя Ивана IV. Иногда мы можем встретить выражение "начался подледный лов сельди", "закончился осенний лов трески". Здесь слово "лов" означает то же, что "ловля рыбы"; начался "лов зайцев" мы не скажем никогда. Встречается и чуть-чуть отличное от данного употребление слова. "На этом омуте самый большой лов". Тут оно как бы обозначает "способность ловиться", близко к таким словам, как "клев". Но, как и восемь веков назад, для нас совершенно ясна живая связь между всеми этими словами. Во всех них живет и дает им жизнь все тот же древний корень "лов". Слова-родичи, потомки корня "лов-", к нашему времени образовали в русском языке обширную семью, большое гнездо. Я выписал их в виде схемы. Вглядитесь в многочисленное потомство старого "лова". "Деды" и "внуки" различаются по многим признакам. Во-первых, тут есть слова очень древние и совсем новые. * Слово "ловитва", например, в нашем современном языке совсем не употребляется; даже во времена Пушкина оно представлялось уже старинным, неживым словом. Им пользовались только в "высокой" речи, в стихах и других литературных произведениях. ** В "Словаре современного русского языка" вы его не найдете, хотя, встретив его в какой-нибудь старой книге, поймете без особого труда. Очевидно, оно находится у самого внешнего края большого круга нашей схемы; оно готово вот-вот выпасть из словарного состава языка. ----- * Читатели сообщают мне множество таких новых и новейших образований с корнем "лов": лов-итки (пятнашки), само-лов-ка (верша, рыболовная снасть), тигро-лов, крото-лов, ондатро-лов (все -- официальные названия профессий). ** Интересно, что А. Майков в стихотворении "Кто он?" употребляет это слово в значении "рыбная ловля". "Старый рыбарь" у него говорит Петру Великому: "Да теперь мне что в ловитве"? Вишь, какая здесь возня! Вы дрались, а бомбой в битва Челн прошибло у меня..." ----- Очень старым является такое слово, как "ловчий". Но все же оно кажется нам более живым. Помните, у Крылова в басне "Волк на псарне" еще действует ловчий, с которым беседует серый разбойник? Слово это употребляется нами сейчас очень редко; однако в языке людей, занимающихся охотой, вы, пожалуй, еще и теперь встретите его. Стоит охоте с гончими собаками занять у нас место массового спорта (а это вполне возможно), и слово "ловчий" может ожить, как ожило во дни боев Отечественной войны слово "надолба", как воскрес на футбольном поле старый монастырский вратарь. Да еще не только воскрес, а положил на обе лопатки иноплеменного "голкипера". Очевидно, слово "ловчий" все еще является законным обитателем "большого круга" -- словарного состава русской речи. Совершенной противоположностью этим словам являются такие, как "ловчить" или "ловчило". Они зарегистрированы в "Словаре современного языка". Но еще каких-нибудь сто лет назад их никто не знал и не слышал. Ученые проследили историю их появления. Пришли они в общий язык из военного жаргона, из тех слов, которые произвели для своих нужд офицеры и юнкера царской армии. "Ловчить" у них значило: умело и пронырливо пользоваться обстоятельствами; "ловчилой" назывался проныра, "ловкач". Можно думать, что этим случайно родившимся словечкам не суждена долгая и плодотворная жизнь. Пройдет немного лет, и они исчезнут. Только в письменных памятниках прошлого найдет их будущий ученый, как сейчас он находит в них старое слово "ловитва". Они -- временные гости нашего словарного запаса. Пусть живут в кем. Но им никогда не проникнуть даже за первую его перегородку, внутрь основного словарного фонда. В особенном положении находится слово "неловкость". Оно замечательно тем, что, происходя от того же старого корня "люв", имеет значение, очень далекое от понятий "поймать", "схватить", "сделать своей добычей". Что значит, когда я говорю: "Ах, вчера я случайно совершил такую неловкость!"? Это значит: "Я допустил неправильный поступок, вел себя как неумелый, неловкий человек". Слово "неловкость", хоть и несет в себе корень "лов", но здесь он употребляется нами в совершенно новом, очень удаленном от первоначального, смысле. Мы еще чувствуем связь слова "неловкость" со словом "ловкий" или "ловкач", а вот его связь со словами "ловля", "ловец" или "лов" совсем утратилась (если искать связи не только звуковой, но и по смыслу). Сказать: "Я сделал неловкость" можно; но попробуйте скажите: "он допустил" или "он сделал "ловкость""! Так выразиться нельзя. И получается, что теперь в языке образовалось уже нечто вроде нового корня "нелов", который почти совершенно отделился о г старого "лов". Слово "неловкость" принадлежит тоже к числу потомков "лова", родившихся почти на наших глазах в течение последнего столетия. Трудно сказать, какова будет его дальнейшая судьба и проникнет ли оно во внутренний круг, в основной словарный фонд нашего языка, породит ли оно там какое-нибудь свое потомство. Но в первом круге, в словарном составе, оно заняло свое прочное место. Многие, весьма многие из потомков "лова" имеют теперь уже свои обширные семьи. Слов непосредственно связан глагол "лов-ить". А от него пошло великое множество производных глаголов; они были бы немыслимы без него: "на-лов-ить", "вы-лов-ить", "об-лов-ить", "об-лав-ливать". Легко заметить, что в последнем глаголе (так же как и в слове "облава" *) старый корень "лов" является перед нами уже в виде "лав", так что не каждый и не сразу тут его узнает. ----- *По поводу слова "облава" в языкознании существует мнение, согласно которому тут мы имеем дело уже с другим корнем, не связанным непосредственно с "лов". ----- Однако нас сейчас среди этого хоровода слов интересует только одно прилагательное, также происходящее от того же корня. Это "лов-кий". Слово "ловкий" хорошо знакомо каждому; вряд ли кто-либо заподозрит в нем наличие какой-нибудь странности, неожиданности, загадочности. Тем не менее оно тоже ставит перед исследователем языка довольно любопытные задачи. Попросите нескольких ваших знакомых, чтобы они объяснили вам, что, по их мнению, значит слово "лов-кий". Несомненно, большинство из них, подумав, скажет примерно так: "Ловкий? Гм... ловкий... Ну, это значит: изящно, сноровисто двигающийся, хорошо развитой физически... Ловкий физкультурник. Ловкий акробат или наездник... Мало ли..." Справившись в современном словаре, вы увидите, что и он согласен с таким определением. В словаре Д. Н. Ушакова сказано: "ЛОВКИЙ, -ая, -се: 1. Искусный в движениях, обнаруживающий большую физическую сноровку, гибкость... 2. Изворотливый, умеющий найти выход из всякого положения. 3. Удобный". Действительно, рядом с "ловкий вратарь" мы чаете слышим и "ловкий жулик" или "какой-то мне неловкий стул попался". Но интересно вот что. Заглянув в словарь XVIII века, вы тоже найдете там слово "ловкий". Однако толкование этого слова удивит вас своей неожиданностью. Там совершенно не будет указано наше современное, основное, первое значение этого слова: "искусный в движениях", "гибкий телом". Очевидно, его тогда совсем не знал язык. Статья словаря тех времен о слове "ловкий" выглядит примерно так: "ЛОВКИЙ, -ая, -ое: 1. Сручной, удобный на обхват и держание: ловкий инструмент, ловкое топорище... 2. Двум господам слуга (то есть плут, двуличный человек)". Нетрудно разобрать, что тогдашнее первое, основное, значение слова сохранилось и до нашего времени, только теперь оно стало для нас второстепенным и стоит под No 3: "удобный". Старое второе значение осталось вторым и у нас. Но стоит обратить внимание вот на что: есть тонкая разница между выражениями "ловкое кресло" или "ловкое седло", с одной стороны, и "ловкое топорище", "ловкое косовье", "ловкая ручка, рукоять" -- с другой. В чем эта разница? Да в том, что и "косовье" и "рукоять" могут называться "ловкими" именно потому, что они хорошо ловятся охватывающей их рукой, подходят к этой руке. Здесь язык еще довольно ясно чувствует в слове, которое означает "удобный", самое исконное значение корня слов -- "брать руками", "ловить". Недаром языковеды XVIII века вместо "удобный" говорили "сручной". Когда же мы сейчас произносим: "по этой лестницг неловко подниматься", тут уже первоначальное значение почти исчезло; осталось и окрепло значение вторичное-- "удобно". И его уже не заменить словом "сручно". На таком примере очень ясно, как развивались эти значения. Раньше они были более картинными, как говорят, конкретными. "Ловкий" значило "удобно охватываемый рукой". Затем постепенно они стали более общими, расплывчатыми и, выражаясь ученым словом, абстрактными. Теперь "ловкий" означает "вообще удобный", удобный и для руки, и для головы, и для всего тела. Теперь говорят: "как ловко сидит на нем костюм"; мы даже не замечаем, что, по сути дела, это означает: его костюм сшит так, что он как бы ловит, обхватывает его фигуру. Мы понимаем это слово более абстрактно: "удобно сидит" -- и только.* ----- *В других, близких к русскому, языках могут встречаться и еще дальше отстоящие от первоначального значения слова, происходящие от слова "лов". Так, например, на Украине слово "ловкий" стало уже вообще синонимом слова "хороший"; вы можете услышать там выражения "ловкая дивчина" или "ловкий борщ", причем ни то, ни другое никак не будет правильно понято нами, если мы попробуем разбирать их по уже знакомым нам значениям этого корня. "Ловкая дивчина" -- может быть довольно неловкой в движениях, но просто красивой, хорошенькой девушкой. "Ловкий борщ" -- это "суп, ловко приготовленный", то есть попросту вкусный. ----- К великому сожалению языковедов, во времена еще более ранние, чем XVIII век, у нас не было хороших, полных словарей русского языка, составленных современниками. Есть только такие словари языка тех дней, которые ученые составляют в наши дни. Составить же их сейчас можно лишь на основании письменных свидетельств о языке далекого прошлого, выбирая из старых грамот, рукописей, записей одно за другим все находящиеся в них слова. Об устной речи XVI или XIV столетия мы можем теперь только догадываться по косвенным признакам. Тем не менее тот, кто займется разысканиями о слове "ловкий" по документам и по позднее составленным словарям старорусского языка, будет весьма удивлен: он этого слова там совершенно не встретит. Вот непонятное явление! В XVIII веке слово "ловкий" существовало и имело даже несколько значений, а в XVI веке его как будто не было вовсе. Правдоподобно ли это? Как же возникло оно потом и когда? Куда делось? Или, вернее, откуда взялось? Думается, что слово "ловкий" в разных значениях жило в нашем языке, входило в его словарный состав и задолго до XVIII века. А не можем мы его обнаружить там лишь потому, что в те времена оно как раз и было словом не письменной, а устной речи. Впрочем, и сейчас это так. Подумайте, много ли шансов, что в каком-нибудь служебном заявлении, в переписке между двумя важными учреждениями, в учебниках по различным наукам встретится вам слово "ловкий" или "ловко"? "Настоящим удостоверяется, что ученик Павлов ловко решает задачи". Шансов найти такую фразу не так уж много! А в устной речи мы его употребляем постоянно. Разница, значит, в том, что в наши нынешние словари мы все же включаем и слова, живущие в устном языке, а лет триста назад этого никто не делал. Заметьте и другое. В народном устном языке, в разных областных наречиях мы и сегодня можем найти такие значения слова "ловкий", которые не занесены ни в один большой словарь. Около Пскова* мне приходилось слышать выражения вроде: "У нас этот черный кот -- вот ловкий: мышей пять за ночь поймает!", или: "Рыбу ловить любишь? Ну ладно, сведу тебя на самое на ловкое место". Вдумайтесь в эти примеры. "Лов-кий кот" здесь значит: "искусно ловящий мышей". "Ловким" называется место, изобильное рыбой, где она хорошо ло-вится. Между тем в наших словарях таких значений, как "удачливый при ловле" или "искусный при ловле", для слова "ловкий" нет. Почему нет? Потому что живут эти значения не в общерусском языке, а только в отдельных народных говорах. Можно наверняка сказать, что и четыреста лет назад в живой устной речи народа существовали все эти значения слова "ловкий". Однако они не попадали в письменные документы. Поэтому мы теперь и не можем найти их там. И именно поэтому языковеды, когда им приходится восстанавливать словарный состав русского языка далеких прошлых дней, не могут ограничиваться только тем, что они находят в древних бумагах. Слова "ловкий" нет в старинных грамотах. Но в тех песнях, сказках, былинах, которые русский народ, передавая из уст в уста, хранит долгие века в своей памяти, почти не меняя в них ничего (ведь говорится: "Из песни слова не выкинешь!"), оно имеется. И языковед уверенно утверждает: значит, оно существовало в языке и тогда, когда эти старые песни и сказки слагались. Правда, оно не попало в письменные документы. Но это еще не доказательство его небытия. Можно было бы на этом закончить рассказ о корне "лов". Но стоит отметить коротко, что корень этот жив не только в одном нашем языке. Древность его такова, что мы находим его же в языках многих братских славянских народов. ** И в их словарном составе существует немало слов -- его потомков, производных от того же "лов". Повсюду каждое из ни* живет своей особой жизнью. Нет ничего любопытнее, чем сравнивать историю их в нашем языке и в родственных. ----- *Слово живет и далеко за пределами Псковщины. См., например, у В. Солоухина: "И мы... шли куда-нибудь в "ловкие" места. "А то еще под Курьяновской кручей очень ловко место", -говорил Петруха, а я запоминал". (Владимир Солоухин. Владимирские проселки. День шестнадцатый. "Московский рабочий", 1961.) ** Значит, он существовал еще до их разделения, i общеславянском языке-основе. А это было тысячелетия назад. ------ Вот взгляните, какие семьи имеет древний "лов" в языках болгар, поляков и чехов: В болгарском есть слова: ловица -- охота лов -- охота ловджия, ловецъ - охотник ловя -- ловить, хватать ловски -- охотничий ловджйлък -- занятие охотой* ловъкъ -- ловкий ловка -- капкан ловкост -- ловкость ловйтба, ловитво - ловля В польском есть слова: ловы, лов -- охота ловчи -- охотник ловиць -- удить ловецки - охотничий В чешском есть слова: лов -- охота, добыча, улов ловчи, ловец - охотник ловити -- охотиться, ловить рыбу, зверей ловецки -- охотничий ловиште -- место охоты, ловли ----- *Слова "ловджйлък" и "ловджия" представляют особый интерес: они образованы из славянского корня "лов" при помощи турецких суффиксов. По-турецки "охотник" -- "авджы", поскольку "охота" -- "ав", а суффикс "-джи"("джы") образует имена лиц Действующих: "каикджи" -- лодочник, "арабаджы"-- извозчик, и т. д. По этому образцу создано и болгарское "лов-джи-я". Занятие же чем-либо по-турецки именуется словами с суффиксом (послелогом) "-лук", "-лык". Поэтому "занятие охотой" у турок будет "авджылык", а у болгар соответственно -- "ловджйлък". Сказалось вековое влияние турецкого порабощения. ----- По этой табличке наглядно видно, до какой степени по-разному обращаются все эти языки с одним и тем же общим корнем, как из одного и того же корня родятся в них совсем разные, хотя и родственные слова, -- в каждом языке по его особым законам. И вот что, кстати, особенно интересно. У нас, в нашем русском языке, мы знаем слово "ловка" -- капкан, западня, но встречается оно только в составе сложных слов: "мышеловка", "мухоловка". Л в болгарском, как видите, слово это живет совершенно отдельно: "ловка". Можно, значит, думать, что некогда оно так же самостоятельно существовало и у нас. Любопытно и то, что слова, близкие к нашему "ловкий", имеются только у болгар: "ловок" там значит именно "ловкий". Рядом с ним живет и знакомое уже нам слово "сручен", то есть "сручной, удобный в руке". В чешском же и польском языках корень "лов" не образовал никаких слов, которые значили бы "удобный", "умелый", "гибко движущийся" или "изворотливый". Там эти понятия выражаются словами совсем других корней: по-чешски "ловкий" будет, как это нам ни удивительно, "обратны", по-польски -- "спрытны", "справны". Таково большое, расселившееся через границы между племенами и между языками гнездо корневого слова "лов" --древнего слова славянских народов-братьев. СЛОВО, КОТОРОМУ 2000 ЛЕТ Мы говорили до сих пор о словах, либо принадлежащих русскому языку и его областным говорам, либо (как слова, связанные с корнем "лов") составляющих богатство сравнительно небольшой семьи языков, в данном случае -- языков славянских. Но бывают слова, сумевшие, путем ли заимствования или как-либо иначе, проложить себе путь на гораздо более широкую сцену, постепенно завоевать весь мир, пересекая границы не только между языками, но и между языковыми семьями. Чаще всего так путешествуют не готовые "слова", уже обросшие суффиксами, окончаниями, приставками, а самые корни, или бывает так, что готовое, целое слово одного языка становится основой для языка другого. Познакомимся с одним или двумя примерами таких слов -- завоевателей пространства. По темной улице пробежал быстрый свет. "Что тaкое?" -- спрашиваете вы. "Ничего особенного!:-- равнодушно отвечают вам. -- Прошла машина с яркими фарами..." Лет сорок-сорок пять назад вы на свой вопрос получили бы, пожалуй, не совсем такой ответ: "Пролетает, брызнув в ночь огнями, Темный, тихий, как сова, мотор", -- ответил бы вам, например, около 1910 года поэт А. Блок. Вы, мой младший современник, несомненно, удивились бы: "То есть как это "мотор пролетает"? Один мотор, без самолета?" А на деле слово "мотор" в те дни значило "автомобиль", "машина". История соперничества между этими тремя словами очень поучительна: ведь она разыгралась на глазах у нас, старших. Автомобиль -- это настолько новое явление в жизни мира, что в русском языке само название его установилось совсем недавно и, я бы сказал, как-то еще неокончательно. В самом деле: вы теперь, так сказать, "пишете" чаще всего "автомобиль", а "выговариваете" "машина". Услыхав сообщение: "На улице сегодня сотни машин", вы никак не представите себе, что ваша улица сплошь заставлена молотилками или турбинами (хотя ведь это все тоже машины!); вы сразу поймете -- на ней много автомашин, автомобилей. И сами скажете: "Сергей Васильевич купил себе машину"; верно: как-то не принято в разговоре употреблять слово "автомобиль". В начале же века фраза: "Они уехали на машине", -- ни в коем случае не означала "на автомобиле". Под "машиной" в просторечье скорее подразумевали "поезд", "чугунку". Как же именовался тогда автомобиль? При своем первом вступлении в жизнь, в девятисотых годах, он официально получил именно это, созданное из древних основ, имя. Мы уже знаем: такие названия, как "аэроплан", "автомобиль", "мотоцикл", не существовали в древнем мире: ни грек, ни римлянин не признали бы их своими. Это искусственные слова-гибриды: они склеены в наше время из отдельных древнеримских и древнегреческих частей, сплошь и рядом не одно, а двуязычных. "Авто" значит "сам" по-гречески, "мобилис" -- это "подвижной" по - латыни; слово, как видите, "греко-римское": в природе таких почти не существует. Значит, "автомобиль" был окрещен сразу же "автомобилем". Но у нас в России столь хитроумному слову не повезло. Оно осталось жить почти исключительно в книжной, письменной речи: в любой энциклопедии вы, конечно, найдете статью "Автомобиль", посвященную этому средству транспорта. В живом же разговорном языке самодвижущаяся повозка вскоре стала получать другие наименования. Вероятно, потому, что наиболее поражавшей воображение ее частью был совершенно новый тип двигателя -- "бензиновый мотор", автомобиль вскоре стал "мотором". Удивляться нечему: никаких других "моторов" широкая публика в то время еще не знала; самое это слово, так сказать, приехало в мир "на автомобиле" (отчасти на трамвае; но его "электромотор" оказался для языка уже чем-то производным от простого мотора). Таким образом, около 1910 года слово "мотор" в смысле "автомобиль" стало общепринятым не только в чисто разговорном просторечье: оно употреблялось в газетах, в переписке, в ведомственных бумагах и даже в ходовых песенках. На Островах летит стрелою Мотор вечернею порой. Шофер, склонившись головою, Руль держит крепкою рукой. -- распевали мальчишки на улицах Питера в десятых годах нашего века, подражая тогдашним водителям "моторов". Если бы вам теперь сказали: "Наша улица полна моторов", -- вы бы, вероятно, очень удивились, вообразив густо стоящие на мостовой бензино- или электродвигатели. А я в мои десять лет, в 1910 году, понял бы все как должно: на улице много автомобилей. Ведь "мотор" это и значило "автомобиль". В те времена от слова "мотор" стали появляться и производные слова. То, что мы теперь именуем "такси" тогда называлось "таксомотор" (впрочем, с недавнего времени слово это снова воскресло у нас: сейчас в Ленинграде можно повсюду встретить объявления о работе "таксомоторных" парков, станций и т. п.). Таким образом казалось, что это наименование для автомобиля сможет удержаться навсегда, а самое слово "автомобиль" исчезнет вместе со своим братом "аэропланом". Но случилось иначе. В советские времена, когда впервые число автомобилей в нашей стране стало по-настоящему значительным, когда была основана отечественная автомобильная промышленность, язык резко переменил все. "Автомобиль" утратил имя "мотор": разных, хорошо знакомых "моторов" и аппаратов с "моторами" стало теперь слишком много везде, начиная с самолета. В письменном языке окончательно утвердилось название "автомобиль", а язык устный перешел на слово "машина". Это тоже случилось не без основания. Языковеды давно подметили, что из множества всевозможных механизмов люди всегда склонны называть просто "машиной" именно тот, который они встречают чаще других, который им ближе, важнее других, представляется им, так сказать, "машиной всех машин", "машиной" по преимуществу. Велосипедист говорит "машина" о велосипедах, тракторист -- о тракторах, а весь народ в целом называет теперь "машиной" именно автомобиль. Из всего этого вытекает одно: название автомобиля родилось совсем недавно. Оно еще не установилось окончательно: мы слышим то "автомобиль", то "машина", то "автомашина" и даже "таксомотор". Значит, слова эти совсем еще молоды. А вот слову, которое означает деталь автомашины, слову "фары", ему уже не сорок-пятьдесят, а все две тысячи лет, и оно живет и держится. Как получилась такая странность? В III веке до нашей эры царь Египта Птолемей Филадельф приказал соорудить маяк у входа в шумную гавань города Александрии. Местом для новой башни избрали маленький островок у входа в порт. Островок этот по-гречески назывался "Фарос",-- некоторые говорят, потому, что издали, с берега, он казался косым парусом идущей в море галеры. А слово "парус" по-гречески звучит именно так: "фарос". Впрочем, возможно, что имя это имело и другое происхождение. Маячная башня вознеслась на 300 локтей в вышину (около 180 метров). Подходившие к городу моряки издали видели языки огня; развеваемые ветром на ее вершине. Слава о Фаросском маяке разнеслась по всей земле. Его стали упоминать в ряду "семи великих чудес света", рядом с пирамидами нильской долины и колоссальной статуей на острове Родос. И так как это был самый замечательный из всех тогдашних маяков, самый знаменитый и самый яркий, то все чаще в наиболее далеких углах морского побережья в языках различных народов вместо слова "маяк" стало звучать слово "фарос".* ----- *Примерно так же у нас сейчас появилась склонность любой большой стадион называть "Лужники": "Воронежские Лужники", "Тбилисские Лужники"... ----- Сочетание звуков, у греков когда-то означавшее "ветрило", начало теперь на многих языках означать маячный огонь, световой сигнал. Из греческого слово стало международным. Конечно, переходя из языка в язык, оно несколько меняло свою форму; мы уже знаем, как это бывает. Но все же везде его можно было узнать. Можно узнать его и сейчас. Заглянем в иностранные словари. В португальском языке вы найдете слова "farl", "fars", "farus". Они значат именно "маяк" или "маячный огонь". Слово "far" (по-английски буква "а" выговаривается, как "эй") есть в Англии. Тут за ним тоже сохранилось его древнее значение -- "маяк". То же самое значило слово "far" сперва и у испанцев. Но затем, чуть изменив его, превратив в "farl", им стали называть всякий уличный фонарь. А затем и каждый фонарь вообще начал именоваться "farla". Позаимствовали от древних мореходов это слово и во Франции. Оно само в форме "fare" означало тут маяк; уменьшительное "farilln" значило рабочий фонарик, малый маячок-мигалка, бакен. Однако к нашим дням слово "фар" (phare, fare) осталось здесь только в одном значении: оно означает именно такого типа фонарь-прожектор, какие мы видим на наших машинах. Всякий другой фонарь именуется совсем не похожими словами, происшедшими от других корней: "лантэрн", "ревэрбэр" и т. п. Есть, как вы знаете, это слово, ставшее давно уже не греческим, не французским, не английским, а всеобщим, международным, ив нашем, русском языке. Тут оно тоже прежде всего означает: "яркий фонарь автомобиля". Но теперь, по сходству между самими предметами, оно применяется и к небольшим прожекторам, укрепляемым на велосипедах, самолетах и даже на паровозах. Оно стало значить: "всякий яркий электрический фонарь, снабженный отражающим свет зеркалом". Но пусть оно значит что угодно. Как только я слышу его, мне мерещится там, за туманом времени, за длинным рядом веков, над далеким старым морем дымный факел Фаросского маяка. Представьте себе ясно, как невообразимо давно это было! Пламя Фароса давным-давно погасло. Рухнула его гордая башня. Искрошились те камни, из которых она была сложена. А самая, казалось бы, хрупкая вещь -- человеческое слово, называвшее ее, -- живет. Таково могущество языка. РОДСТВЕННИКИ КАПИТАНА Из всего того, с чем мы уже познакомились, вы, вероятно, успели заметить, что язык обладает своими особыми вкусами, симпатиями, антипатиями, привычками и привязанностями, зачастую отличными от привычек и вкусов любого отдельного, говорящего на нем человека. Мы видели, как в различных языках появляются свои излюбленные и, наоборот, "презираемые" ими сочетания звуков. Но и к словам у языка, по-видимому, возникает также свое, не всегда вытекающее из личных вкусов людей, отношение. Весьма часто оно проявляется в трудно объяснимых различиях между судьбами различных заимствованных слов или, еще чаще, корней. Иной раз мы с полным недоумением видим, как какое-либо слово древнего или современного языка, какой-то его корень или основа внезапно и словно бы без особых причин начинает распространяться из языка в язык, все шире и шире, все дальше и дальше, тогда как другие, во всем ему подобные, никак не могут выйти за естественные пределы своей страны. Довольно широко, как вы только что убедились, расселилось по языкам земли бывшее древнегреческое слово "фарос" (точнее -- его корень, слог "фар") Притом во многие языки оно вошло, почти не меняя первоначального смысла. Случается и обратное: слово не только переходит от народа к народу, но везде на своем пути как бы обрастает новыми и новыми значениями. Один и тот же корень и в родном языке и в чужих дает неожиданно большое число производных слов. И часто даже трудно бывает узнать в далеко расселившихся потомках хоть одну черточку давно забытого предка. В древнем Риме в его латинском языке было большое гнездо слов, происходящих от корня "кап". Пожалуй, самым важным и основным из них оказалось на протяжении веков слово "капут" -- голова. Рядом с этим словом, однако, в древних латинских рукописях встречается немало его родственников, его прямых и косвенных потомков. Нам известны такие слова, как "капициум" (capicium)--головной убор известного покроя, "капиталь" (capital)--сначала тоже головной убор, а затем кошелек для денег, в который суеверные римляне "на счастье" вплетали "капилли" (capilli), то есть собственные волосы... Далее следуют "капитулум" (capitulum) -- книжная глава, "капитэл-лум" (capitellum)--верхушка столба или колонны, "капиталис" (capitalis)--прилагательное, означавшее "уголовный", то есть связанный с жизнью и смертью, когда дело идет о "голове" человека... Все это одна семья, веточки одного корня "кап". Не было бы ровно ничего удивительного, если бы некоторые из этих слов были просто унаследованы от римлян другими близкими или родственными им народами: такие вещи происходили со многими латинскими корнями. Но корню "кап" (cap) повезло особенно. Если я спрошу у вас, что общего между столь различными словами, как "капитан" (слово, живущее во многих языках), "шапка" (слово, казалось бы, чисто русское) и "Уайтчэпел" (название района английской столицы, заселенного беднотой), вы наверняка ответите, что ничего общего между ними не усматриваете ни по смыслу, ни по звукам. А на самом деле слова эти -- близкие родственники. Прежде всего зададим себе вопрос: что означает звание "капитан"? Капитан -- это тот, кому положено командовать в армии ротой, быть ее главой, как "полковник" является "главой полка". Слово "капитан"-- нерусского происхождения; это -- слово, давно ставшее международным. По-французски соответствующее звание будет "капитэн" (пишется: capitaine), по-английски-- "кэптин" (captain). Итальянец именует командира роты "иль капитане" (il capitan), испанец-- "эль капитан" (el capitan). Попало это слово даже в турецкий язык: одно из высших морских званий там одно время было "капудан-паша", нечто вроде адмирала. Но ведь и у нас капитан -- глава не только роты, но и экипажа корабля. Ни в одном из этих языков, однако, слово "капитан", как бы оно ни произносилось, не связывается с другими их словами. Как и по-русски, оно в них стоит совершенно особняком; его нельзя объяснить при помощи других слов, как можно, например, слово "облако" объяснить при посредстве слова "обволакивать" или слово "ловкий" -- при помощи слова "ловить". А вот в древнем Риме такое объяснение могло быть дано очень легко и просто: "капитан", естественно, одного кормя с "капут" (caput)--"голова", потому что слова эти близки по смыслу. "Капитан" значит: "главный", то есть "головной". Это так же понятно, как понятно нам дореволюционное звание "градского головы", которым наделялся председатель Городской думы. В наши современные языки, в языки народов Европы, проникло огромное число слов, производных от древнелатинского корня "кап", слов, так или иначе связанных с понятием "головы". Во-первых, здесь большое количество различных названий головных уборов. И наша "шапка", как и французское "шапб" (пишется: chapeau), и слово "капор", и английское слово "кэп" (пишется: cap), и южнославянское "капйца", и ставшее чисто русским "кепка" -- все это, с точки зрения языковеда, различные "наголовники", головные уборы. Все они -- отдаленные потомки того же латинского "капут". Во-вторых, тут немало слов, означающих так или иначе "верхнюю часть" какого-либо предмета, его "голову", "главу". Многим из нас, несомненно, попадалось в различных русских описаниях архитектурных памятников слово "капитель". Так называют верхнюю часть, "голову" колонны. В нашем языке купол церкви много столетий именовался "главой". "Перед ними Уж белокаменной Москвы, Как жар, крестами золотыми Горят старинные главы (А. С. Пушкин) "Глава" и значит "голова". Это понятие могло легко перейти на купола церквей и в других языках. Так оно и было. Латинское слово "капелла", потом во французском языке зазвучавшее как "шапель" (cha pelle) надо полагать, также связано с понятием о "главе". А значило оно: часовня, церковка с одним алтарем. В славянских языках это слово превратилось в слово "каплица" (часовня). В английском оно же дало слово "чэпел" (пишется: chapel). Название, которое привлекло наше внимание, -- "Уаитчэпел" -- означает не более не менее, как "белая часовня". Можно полагать, что оно, в свою очередь, связано сложными и давними связями с тем же римским корнем. Но этого мало. К нему же "восходят" и бесчисленные другие наши слова и термины, часто вехьма важные, часто употребляющиеся, применяющиеся в самых различных языках. "Капитал", "капиталист", "капитализм", "капиталистический" -- все это потомство латинского "капиталь", означавшего "кошелек со вплетенными в него волосами хозяина", или "капиталис", значившего: "самое основное, главное, важнейшее". "Капитул" еще недавно в русском чиновничьем языке означало "место собрания", особое учреждение. В дореволюционной России "Капитул орденов" ведал всеми делами о награждениях и помещался в столице -- Петербурге. Русский язык для термина, являющегося названием раздела текста, взял славянского происхождения слово "глава". Но и тут значило-то оно: "голова", "caput". Во многих же западноевропейских языках для той же цели был использован не "отечественный", а латинский корень, означающий голову: у французов "глава" -- "шапйтр" (chapitre), у англичан -- "чептэ" (chapter), в Германии -- "капитель" (Kapitel). Все эти слова идут от латинского "капйтулум", которое среди других значений имело также: "книжная глава", "оглавление". От "капут" происходит и наименование католического монашеского ордена капуцинов: его головным убором были особые колпаки -- "капуццы". От "кйпут" родился и тот панический, на всех языках ставший понятным возглас: "Капут!", с которым сдавались в плен во время Великой Отечественной войны фашистские головорезы. Вот какой, действительно гигантский, круг потомков оставил по себе один из корней давно замолкшего языка -- латыни. Разумеется, не вполне случайно, что именно он и порожденные им слова приобрели такую удивительную популярность, такое широкое распространение: слишком уж важным, поистине одним из "главных", "капитальных", являлось и является понятие "голова" в жизни человека. Любопытно отметить, однако, что в самом латинском языке к концу его существования, -- вероятно, именно благодаря непомерно выросшему числу слов, родственных с "капут" (голова), -- возникла необходимость заменить его каким-либо другим, более "сильным", менее "стершимся" от постоянного употребления словом. Прежде всего необходимость эту почувствовало тогдашнее "просторечье", тот "вульгарный" язык, на котором говорили городские низы. В их речи слово "капут" постепенно перестало употребляться. Его заменило другое, более "грубое", но зато и более выразительное слово -- "тэста"; первоначально оно значило "глиняный горшок", затем "черепок", потом "череп" и наконец "голова". Произошло точь-в-точь то, что происходит у нас, когда мы говорим иронически про человека: "У него котелок не работает", или: "Да у него чердак совсем пустой". Но подобные словечки у нас остаются пока на задворках языка, а римскому "черепку" -- "тэсте" -- посчастливилось. Во многих современных нам романских языках слова, означающие голову, происходят именно от этой простонародной "тэсты", а не от аристократического "капут". По-каталонски "голова" -- "тэста", так же как в провансальском и итальянском языках. По-французски она -- "тэт". Очевидно, в формировании этих языков принимала участие не книжная, не литературная, а народная латынь. А вот в испанском языке "голова" означается словом "кабезса", да румыны именуют ее "кап". Чем это объяснить? Можно предполагать, что те римские воины и поселенцы, которые занесли латинский язык в древнюю Иберию и на берега Дуная, ушли из своего отечества до того, как слово "тэста" окончательно взяло верх над "капут". Рассматривая членов семьи этого "капут", его внуков и правнуков, удивляешься, до чего дошла разница между ними. Что общего между древним римским "капут" и современным английским "чептэ" или между важным, сановным словом "капитул" и нашим задорным "кепочка"? Но нас этим не поразишь: мы уже видели, как сильно меняются слова, как много они теряют и как много приобретают, переходя из одного языка в другой или даже просто существуя долгие века в устах одного народа. Да, внуки не похожи на дедов, и двоюродные братья друг на друга: нелегко установить родство между ними. Впрочем, так же нелегко разоблачить и иных "самозванцев". Латинское слово "капелла" (capella)--"козочка" -- очень напоминает "капйлла" (capilla)--"волос", а происходит от "капра" (сарга) -- "коза". Да и наши русские "капля" или "капель" тоже похожи и на "капелла" и на "капйлла", а общего между ними нет решительно ничего. ГЛОКАЯ КУЗДРА Мы теперь хорошо знаем, что такое слово, целое живое слово, -- слово, так сказать, "видимое снаружи". Мы рассматривали разные слова. Нам известно кое-что и об их жизни. Мы знаем: подобно.тому как машина бывает сделана из железа и меди, так и слово состоит из звуков. Но ведь машина ие просто "состоит" из железа. Железо--только материал, который образует ее части. Человеческое тело тоже не "состоит" просто из клеток: из них состоят его органы. Оно же само устроено уже из этих органов, и устроено очень сложно. Никто не мешает нам задать себе вопрос: а как же устроено слово нашей речи? Из каких частей состоит оно? Что у него внутри? Попробуем приглядеться к анатомии слова. Для этого придется вскрыть его, так сказать, развинтить, разъять на части. Начнем мы и тут издалека. "КАЛЕВАЛА" И "ГАЙАВАТА" Около полувека назад в нашей литературе одно за другим произошли два замечательных события. На русский язык были заново переведены интереснейшие произведения: "Гайавата"-- собрание преданий североамериканских индейцев-ирокезов, обработанное и изданное в свое время знаменитым поэтом Генри Лонгфелло, и прекрасный свод карело-финских народных легенд -- "Калевала". "Гайавата" была переведена с английского языка И. Буниным, "Калевала" -- прямо с финского Л. Бельским. Оба перевода имели одну интересную для нас особенность: и там и тут стихи были написаны совершенно одинаковым четырехстопным и восьмисложным размером. Сходство настолько велико, что какой-нибудь шутник-декламатор мог бы, начав читать "Калевалу", затем незаметно перейти к стихам из "Гайаваты", и люди неосведомленные не заметили бы этого перехода. Судите, сами: Это "Калевала". "Мне пришло одно желанье, Я одну задумал думу, -- Чтобы к пенью быть готовым, Чтоб начать скорее слово, Чтобы спеть мне предков песню, Рода нашего напевы..." А это "Гайавата". "Если спросите -- откуда Эти сказки и легенды, С их лесным благоуханьем, Влажной свежестью долины, Голубым дымком вигвамов, Шумом рек и водопадов, Шумом диким и стозвучным, Как в горах раскаты грома? -- Я скажу вам, я отвечу..." Такое удивительное сходство не было случайным. Обе поэмы передают сказания народов, родившиеся и созревшие в далекой глубине времен. Дух их во многом одинаков. Что же до стихотворной формы, то она оказалась одинаковой в обоих случаях по особой причине: Лонгфелло после долгих поисков принял для своей работы именно тот размер, который нашел в финских записях "Калевалы". Все это не более как курьезное совпадение, но для нас сейчас оно имеет особое значение. И Бунин и Бельский были хорошими мастерами стихотворного перевода; они справились со своими задачами отлично. Но любопытная вещь: в предисловиях к книгам оба обратили внимание на чрезвычайную трудность, с которой встретился каждый из них. В чем она заключалась? Вот тут-то и начинается самое занятное. Л. Бельский горько жаловался на чрезвычайную краткость русских слов. Финские слова, говорил он, отличаются удивительной сложностью состава и непомерной длиной. В восьмисложную строку финн умещает два, редко-редко три слова. Русских же слов, чтобы заполнить то же пространство, требуется три-четыре, порою пять, а в отдельных случаях и шесть. Вот сравните первые строки "Калевалы" в финском подлиннике и в переводе Бельского: "Mielleni minun tekevi, "Мне пришло одно желанье, Aivni ajatelevi, Я одну задумал думу,-- Lahteani laulamahan. Чтобы к пенью быть готовым, Sa'ani sanelemahan Чтоб начать скорее слово, Sukuvirtta sultamahan, Чтобы спеть мне предков песню, Lajivirtta laulamahan..." Рода нашего напевы..." При таком соотношении получается, конечно, очень неприятная вещь: русская речь все время как бы опережает финскую; финский стих непрерывно отстает. А все дело в том, что русские слова очень коротки. Все это звучит вполне естественно, тем более что Бельский приводил в виде примера такие действительно довольно длинные финские слова, как "Sananlen-natinvirkkamies", означающее "телеграфист": одного такого слова вполне хватит на целую строку "Калевалы", -- в нем как раз восемь слогов, если не все девять. Но беда-то вот в чем: Бунин сетовал на прямо противоположную трудность. Он указывал на непомерную длину русских слов, делающую особенно мучительным перевод с английского языка, слова которого весьма коротки. Восьмисложная строка лонгфелловской поэмы вмещает в себе пять, семь и даже восемь английских слов, а русских в нее еле-еле уложишь четыре, пять, да и то редко. Английский стих бежит вперед, как подстегнутый; русский безнадежно и медлительно отстает... А в чем дело? Дело в большой длине русских слов! И, подобно Бельскому, Бунин иллюстрировал свои жалобы подбором множества коротких слов -- английских. Они в подавляющем большинстве были односложными: "бук" (bооk) -- книга, "пэн" (реn) -- перо, "биг" (big) -- большой, "пиг" (pig) -- свинья, "ту рид" (read) -- читать, и т. д. Все это производит крайне странное впечатление. Каковы же, спрашивается, на самом деле русские слова-- длинны они или коротки? Кому верить? Но, с другой стороны, как можно говорить так о словах какого бы то ни было языка? Ведь, наверное, в каждом встречаются среди них и более длинные и более короткие... Разве у слов, как у призываемых на военную службу новобранцев, можно установить какую-то среднюю норму "роста"? А в то же время, если на деле английские слова почему-то всегда оказываются короче русских, а русские короче финских, то отчего это зависит? Пожалуй, тогда любопытно поставить такой оригинальный вопрос: какое из человеческих слов является самым длинным во всем мире и, наоборот, которое из них может получить звание чемпиона краткости? Такой вопрос поставить можно. Правда, ученый-языковед вряд ли отнесется к нему благожелательно. Вероятнее всего, он назовет его "не имеющим никакого интереса", может быть даже "пустым". Но ведь мы пока еще не ученые-языковеды; нас и это может заинтересовать. А разбирая даже столь несерьезную проблему, мы можем попутно столкнуться с такими явлениями внутри слова, с такими его особенностями, с такими закономерностями, свойственными различным человеческим языкам, которые никак уж не назовешь ни малозначительными, ни несерьезными. Так не будем стесняться поднимать и так называемые "пустые вопросы". Как сказал когда-то Д. И. Менделеев, "истина часто добывается изучением предметов на взгляд малозначащих". УДИВИТЕЛЬНЫЙ РОБИНЗОН КРУЗО Вот вам задача: садитесь и напишите на русском языке самый маленький рассказик, строк в пять или десять, но так, чтобы в нем не было ни единого слова больше чем в один слог "длиной". Сделать такую вещь всерьез почти немыслимо. Шутки ради попытаться можно: "Я в тот миг шел с гор в лес. Шел вниз, там, где ключ. Влез в лог. Глядь -- кто там? Пень или зверь? Ой нет, то --барс! Я так, сяк... Мой ствол пуст, пуль нет... Как быть? Вот я стал бел, как мел... Раз -- ив тень! Цап за нож, а нож -- бряк у ног вниз, в мох... Ни сядь, ни встань! Бьет дрожь... Во лбу гром, звон, хоть плачь! И что за страх? Стыд и срам... Вдруг из-под трав -- шасть еж! Хвать мышь за хвост-и в куст: чтоб мышь ням-ням. Чтоб съесть! Я в сей бок, барс в тот! Скок, прыг... Шаг, два, три, пять, сто... Все вдаль, все вдаль!.. Где зверь? Вдруг -- мрак, глушь, тишь... Я сел на пень. Зуб о зуб так: щелк, щелк! А мне в мозг мысль: ведь я трус! Да! да! Трус!" Как видите, я довольно долго боролся с тем твердым законом русского языка, который не позволяет нам обходиться только односложными словами. Нельзя сказать, чтобы я одержал полную победу: рассказик получился неважнецкий: читать его так же трудно, как идти по железнодорожным шпалам.* ----- *В давно забытой книжке "Занимательное стихосложение" Шулыовского приводился такой стихотворный пример на "кратко-сложные слова": "Гол бес шел в лес. Вдруг -- стоп: жук в лоб! Бес рад: влез в ад". Ей-ей, стихи ничуть; не лучше нашего рассказика ----- А ведь надо заметить, что я составлял его очень простым способом, подбирая, так сказать, не слова по мысли, а подходящие мысли по заранее намеченным словам. Куда труднее было бы рассказать или пересказать таким образом даже самую простую, но уже готовую историю. Но вот однажды мне попала в руки довольно толстая английская книжка: "Робинзон Крузо", для самых младших школьников, едва начинающих читать. Поверьте, если можете: заботливые британские педагоги переписали весь роман так, что в нем, кроме имен собственных, не осталось ни единого слова длиннее, чем в один слог! И, надо сказать, на первый, по крайней мере, взгляд и слух, эта искусственность не бросалась в глаза, не была очень заметной. Почему? Чтобы понять это, достаточно прочитать (даже не понимая их смысла) любые несколько строк из какого угодно английского стихотворения. Возьмем для примера хотя бы начало серьезной, отнюдь (не шуточной, поэмы Дж. Байрона: "Шильонский узник". "My hair is grey, but nоt with years, Nr grew it white in a single night, As men's have grwn frm sudden fears..." Наверное, вы помните, как звучит это начало в превосходном русском переводе его, сделанном В. А. Жуковским: "Взгляните на меня: я сед, Но не от хилости и лет; Не страх внезапный в ночь одну До срока дал мне седину..." В подлинном тексте -- 23 слова, в русском -- 22. Но Байрону понадобились три восьмисложные строки там, где Жуковский едва уложился в четыре. Откуда взялась лишняя строка? Подсчитайте: из английских слов односложны, строго говоря, 21, потому что такие слова, как "have" (произносится: "хэв") и "white" (звучит как "уайт"), для англичанина имеют явно по одному слогу и только "single" и "sudden" являются двусложными. А в русском переводе? У Жуковского односложных слов только 15, двусложных -- 3. Остальные четыре ("внезапный", "хилости", "взгляните" и "седину") содержат по три слога каждое. Нельзя при этом забывать, что В. А. Жуковский, безусловно, очень старательно подыскивал для перевода самые короткие русские слова; не мог же он допустить, чтобы строка Байрона по-русски стала в полтора или два раза длиннее! Теперь ясно: английскому языку "краткословие" действительно очень свойственно. Более того, англичанина затрудняет произнесение слов больше чем в два- три слога длиной: таких в его словарном запасе крайне мало. По этому поводу можно даже вспомнить забавный рассказ. Один человек, русский, поспорил будто бы с некиим заносчивым англичанином, чей язык труднее изучить. Чванливый британец полагал, что трудность языка -- лучшее доказательство его совершенства, и страшно кичился своим знаменитым по сложности произношением. "Попробуйте, научитесь выговаривать эти звуки правильно! -- хвастался он. -- А у вас? Ну какие там у вас затруднения? Да я выучусь по-русски в несколько дней!" Пока дело шло о произношении звуков и о их изображении на письме, русскому и впрямь пришлось туговато: он чуть было не сдался. Самонадеянный соперник торжествовал уже. Но вот началось чтение текста. "И тут, -- говориг автор, -- я задал ему прочитать одну фразу. Самую безобидную фразу: "Берег был покрыт выкарабкивающимися из воды лягушками". "А, голубчик,-- сказал я ему. -- Что? Не выходит? Пустяки! Заучите это наизусть! Ничего, ничего, не пугайтесь: я не спешу..." Затем я рассмеялся сатанинским смехом и ушел. А он остался выкарабкиваться из этой фразы. Выкарабкивается он из нее и до сих пор". Как говорит итальянская поговорка: "Если это и не правда, то это хорошая выдумка". Так обстоит дело с английским языком. А с финским-- наоборот. Слова финской речи, конечно, бывают самого различного "размера", порой даже короче соответствующих русских: работа -- "тюо"; девушка -- "нэйто"; пуговица -- "наппи". Но для финского языка характерны не короткие, а, наоборот, очень длинные, многосложные слова: босой -- пальясьялькайнен, диспансер -- тервеюдентаркастуслаитос, десант -- маихинноусуйоукко, доставка -- периллетоимиттаминен, отчет -- тоиминтакертомус. Именно они приводили в отчаяние Бельского, переводчика "Калевалы". Именно по сравнению с ними каши русские слова по своей "длине", по числу звукоь и слогов, на которые их можно разделить, кажутся такими "коротенькими". Именно их мы и будем иметь в виду, разрешая вопрос о причинах "длиннословия" и "краткословия" различных языков. Так что же? Финский язык как раз и является все мирным чемпионом такого "длиннословия"? Отнюдь нет! И Бельского и Бунина, который с таким трудом переводил "Гайавату" с английского, "короткословного" языка, могло бы утешить одно соображение: их труд был "детской игрой" по сравнению с работой американских фольклористов, собиравших и перелагавших индейские легенды в английские стихи. Почему? Да потому, что им-то ведь приходилось иметь дело с индеиским языком. А вот полюбуйтесь на индейское (племени пают) слово, которое сами языковеды называют "немножко длинноватым даже и для этого языка, но все же отнюдь для него не чудовищным": "Виитокучумпункурюганиюгвивантумю". Ничего себе словечко, а? Очевидно, способность к производству либо очень коротких (то есть малосложных), либо же очень длинных (многосложных) слов бывает действительно не в одинаковой мере свойственна всем языкам. Но тогда ответ на вопрос "От чего зависит и чем регулируется, управляется эта способность?" -- является уже отнюдь не пустым вопросом. АНАТОМИЯ СЛОВА Когда мы рассматривали гнездо корня "лов", нам встречались слова разного "состава" и разного "размера". Мы видели и русское и болгарское "лов", равнозначные слову "охота". Они были замечательны тем, что состояли как будто "из одного только корня". Слово: Корень: лов -лов- дом -дом- еж -еж- Однако рядом с этими словами мы встречали и совершенно иначе устроенные: Слово: Префикс: Корень: Другае части:, ловить -лов- + ить ловля -лов- + ля наловить на+ -лов- + ить наловленный на+ -лов- + л + енн + ый В этом как будто нет ничего удивительного. Любой школьник отлично знает, что это за части. Это так называемые аффиксы. Они разделяются на приставки, стоящие перед корнем, суффиксы -- следующие за ним, и окончания, место которых на конце слова. Каждому известно: мало слов, которые состояли бы из одного лишь корня. Большинство устроено гораздо сложнее. Но что же тут интересного? А вот, например, что. Совершенно ясно: "краткость" и "длина" русских слов прямо пропорциональны сложности их устройства. Слова, состоящие из одного только корня, волей-неволей короче, чем те, которые построены из корня и других частей. Но тогда приходится, по-видимому, сказать, что в нашем основном вопросе -- какое слово самое длинное? -- все дело в аффиксах слов. Видимо, те языки, которые богаче и щедрее в употреблении аффиксов, имеют более длинные слова там же, где их роль, меньше, где их не так много, там и слова короче. Это бесспорно, если только все языки строят свои слова по тому же способу, что и русский язык, то есть присоединяя к короткому корню множество дополнительных частей и перед ним и после него. Но верно ли такое предположение? Нет, не верно. ЯЗЫКИ "НА ШИПАХ", ЯЗЫКИ "РОССЫПЬЮ" И ЯЗЫКИ "НА КЛЕЮ"... Посмотрим, как склоняется слово "рука" в русском и в болгарском языках. По-русски: По-болгарски: Именительный рук-а ръка Родительный рук-и на ръка Дательный рук-е на ръка Винительный рук-у ръка Творительный рук-ой сръка Очень легко заметит разницу. В русском языке "склонять" -- это значит изменять само слово, присоединяя к одному и тому же корню все новые и новые окончания. А в языке болгарском "склонять" -- значит, ничего не меняя в самом слове, сочетать его то с тем, то с другим предлогом. Та работа, которую у нас выполняют при этом окончания, то есть части самого слова, там выполняется совсем другими словами -- предлогами. Значит, бывают языки, где аффиксы играют меньшую роль, чем у нас. (Правда, стоит в болгарском языке перейти от единственного числа к множественному, как положение изменится: окончание появится и тут: "руки" по-болгарски будет "руце". Но все падежи множественного числа опять-таки ничем не изменят этой единой формы слова.) Возьмем теперь другой пример и из другого языка. Вот русское слово "мочь". Вот английский глагол "кэн" (мочь). Оба глагола можно спрягать: я мог-у i can ты мож-ешь yоu can * он мож-ете can вы мож-ете we can мы мож-ем yоu can они мог-ут they can ----- *Буквально это значит: "вы можете", - форма второго лица единственного числа в английском языке неупотребительна. ----- Как видите, многочисленным и разнообразным суффиксам и окончаниям русского языка внутри английского слова ничего не соответствует. А вне его их работу исполняют местоимения "ай", "хи" "уи", то есть "я", "он", "мы" и т. д. Точно так же мы, чтобы от одного слова произвести другое, применяем "аши суффиксы (смех -- сме +ять+ся; дом -- дом+ик), приставки (за+сме+ять+ся) и окончания. А англичане для той же надобности очень часто ничего не меняют в самом слове. Но перед ним, для производства, скажем, глагола от существительного, они ставят словечко "ту". Это "ту" как бы говорит: "Внимание! Здесь данное слово, то же слово, надо понимать уже не как существительное, а как неопределенную форму глагола!" Так, по-английски: трэйд (trade) -- работа ту трэйд (t trade) -- работать бридж (bridge) -- мост ту бридж (t brige) -- строить мосты нок (knck) -- стук ту нок (t knck) -- стучать Мы, спрягая глагол, меняем суффиксы и окончания. А они, как вы видите, довольствуются тем, что, ничего в нем не трогая, ставят перед ним различные местоимения: я мог... ты мог... он мог... она мог... мы мог... вы мог... они мог... По-русски нельзя осмысленно сказать "я сме..." или "он работ...", а по-английски -- пожалуйста. Зато мы спокойно говорим просто "смеюсь", и все понимают, что речь идет обо мне, а не о нем и не о тебе. По-английски же это немыслимо: никто не разберет, про какое лицо идет речь, если я просто скажу "кэн". Правда, и здесь, как в болгарском языке, нельзя обойтись без оговорок. Глагол "кэн" в этом смысле редкость: все остальные глаголы в третьем лице единственного числа получают все же окончание "-s": ай рид (I read), но: хи ридс (he reads) ай смоук (I smke), но: хи смоукс (he smkes) Причастия тоже образуются при помощи особого суффикса "-инг": "рид-инг" (read-ing)--"читающий"; "смоук-инг" (smk-ing) -- "курящий". Однако, так или иначе, суффиксы, окончания -- все это играет в английском языке несравненно меньшую роль, чем у нас; меньшую даже, нежели в болгарском. Возьмем для примера то же слово "смоук". По-английски: э смоук -- дым, курение, папироса ту смоук -- курить ту смоук аут -- выкуривать ай смоук -- я курю ю смоук -- вы курите Не следует только думать, что английский язык является, так сказать, образцовым среди языков с неизменяемыми словами. Совсем нет. Подобно болгарскому, он еще сравнительно недавно (не забудьте только, что для языковеда слово "недавно" может означать и пять и десять столетий назад!) был, употребляя научный термин, языком "аффигирующим". Он тогда походил на наш русский язык или на латынь древности. Как и они, он широко и свободно прибегал к суффиксам, префиксам, окончаниям для изменения и производства слов. Все эти "аффиксы" сливались с корнями и друг с другом очень плотно, как сливаются части деревянных предметов, изготовленных столяром "на шипах". Прирастая к корням, они усложняли состав слова, придавали им, естественно, и все большую длину. Затем мало-помалу английский язык потерял эту свою способность. Суффиксы и флексии были уволены, так сказать, в отставку. На их место встали совершенно другие способы и приемы обращения со словами. Дело зашло столь далеко, что, если оно будет и дальше развиваться в этом направлении, английский язык превратится когда-нибудь в язык совершенно иного типа, не "аффигирующий", не "на шипах". Он может уподобиться тогда тем языкам, которые названы наукой "корневыми", или "изолирующими", и которые несколько десятилетий назад носили еще всем известное, хотя по разным причинам и неправильное, название языков "бесформенных", "аморфных". Если постараться распространить и на них наше несколько легковесное сравнение, их пришлось бы назвать не "клееными" и не "свинченными" языками "на шипах", а "языками россыпью". Сейчас я попытаюсь показать вам, почему такое название к ним подходит. Пример стопроцентно-корневого, изолирующего языка в его чистом виде подыскать не так-то просто: чаще всего такие языки относятся к малоизвестным языковым семьям и не слишком хорошо изучены. Но кое-какие важные свойства и особенности этого типа можно наблюсти, рассматривая могучий и древний язык, проживший долгую историческую жизнь и испытавший ряд глубоких изменений. Я говорю о китайском языке. Китайцы -- необыкновенный народ. Пять и шесть тысячелетий назад в мире существовало не одно государство, но только Китай дожил как целое с тех пор до наших дней. Были на свете языки шуммерский, ассирийский, хеттский, египетский; от них остались только молчаливые надписи, которые мы расшифровываем с таким трудом. А китайский язык, как и сам народ Китая, живет и сейчас, храня вечную юность, и развивается дальше, подобно самым молодым языкам мира. Понятно, что на протяжении такого грандиозного периода он не мог остаться неизменным. Когда-то, предполагают специалисты, он был языком полностью "корневым". Сегодня он все сильнее приобретает черты, свойственные языкам "аффигирующим". Но от прошлого он сохранил достаточно пережитков, чтобы мы могли на его примере уяснить себе лицо "языков россыпью". Загляните в китайскую грамматику для иностранцев (учебники для самих китайцев написаны иероглифами: в них вам не разобраться). Сразу же вам бросится в глаза одно: небольшая длина, немногосложность слов. Предложения-примеры почти всегда состоят из слов односложного, двусложного, куда реже -- трехсложного состава: "Та бу шо "шы", е мэй шо "бу шы"". Это значит: "Он не хотел говорить "да", однако не произнес и "нет"". Возьмите другую фразу: "Во вэньго сюйдо жэнь ла; тамынь ду шы чжэян шо". В переводе она значит: "Я расспрашивал уже многих; все говорят одно и то же". Как видите, слова недлинны, хотя и не все односложны. Китаисты объяснят вам: это естественно. Хотя теперь китайский язык все дальше отходит от первоначального "корневого" типа, все же по происхождению он остается языком корневым и даже более того -- моиосиллабическим, однослоговым. Именно по этой причине мы можем, изучая его, натолкнуться на чрезвычайно любопытные, даже странные для европейца явления и особенности, совершенно несвойственные нашим языкам. Понятно, что в чисто корневом языке не может быть решительно никаких аффиксов, никакого изменения формы слов: недаром в свое время подобные языки называли, как я уже сказал, "бесформенными". Простые односложные слова таких языков трудно сравнивать даже и с нашими "корнями": непонятно, что можно считать "корнем" растения, у которого вы не видите ни стебля, ни листьев, ни ветвей! Если уж нужно сравнение, слова такого языка можно уподобить "марсианам" Герберта Уэллса: у этих существ все тело представляло собой голову; не было ни туловища, ни конечностей, ничего. Голова, и только! Чтобы дать некоторое, очень отдаленное представление о таких словах, указывают обычно на те из наших слов, которые по своему составу не отличаются от корней, вроде: "дуб", "кот", "я", "бык", "он". или на немецкие и английские: "тиш" (стол), "криг" (война), "думм" (глупый), "биг" (большой). В этих двух языках такие слова-корни обладают даже способностью сливаться друг с другом без всяких видимых изменений в слова-двояшки, точно их магнитом притягивает одно к другому: "бан" (по-немецки -- путь) + "хоф" (двор) = = "банхоф" (вокзал). Однако между ними и словами "моносиллабических" корневых языков огромная и существенная разница. Мы, люди аффигирующие, всегда чувствуем, /что к каждому нашему корню в любой миг можно присоединить и приставку, и суффикс, и окончание. Мы не можем даже мысленно отнять от них способности к изменению: только ею слова и живут в предложении. ДУБ, но рядом ДУБ + а, ДУБ + у, ДУБ + ами, или: ДУБ + ок, под + ДУБ + ный, ДУБ + ОВ + ат +ы+й Именно благодаря этим "формам" слова мы можем склонять имена, спрягать глаголы, производить от одного слова другое, связанное с ним по смыслу, превращать существительные в глаголы или глаголы в прилагательные. Благодаря им -- только благодаря им -- мы получаем возможность легко и свободно построить из отдельных кирпичиков-слов целое живое предложение, выразить любую мысль. Что бы вы стали делать, если бы вам вместо наших обычных слов дали несколько не поддающихся никаким изменениям слов-корней, вроде: "гриб", "жук", "бор", "полз", "кус", "зуб", "бег", "лет", и попросили бы, ничего не меняя в них, рассказать при их посредстве какую-нибудь историю?* ----- *Это не в пример труднее, чем составить рассказик вроде приведенного ранее. ----- Сомневаюсь, чтобы у вас что-либо получилось. А ведь корневые языки потому-то раньше и называли "аморфными", что они обходятся без всякого изменения корней. Как же это возможно? Существенную роль играет в них при построении предложений сам строго узаконенный порядок слов, точно выверенное сочетание данного слова с соседними. В связи с этим одно и то же слово может принимать на себя весьма различные роли в предложении. Вот, например, сочетание слов "хао жень" переводится на русский язык, как "хороший человек". Каждый из нас сделает из этого вывод, что если "жень" -- существительное "человек", то "хао", очевидно, прилагательное в единственном числе и именительном падеже мужского рода. Но не так просто это. Вот вам другое китайское предложение: "Та шо чжунго-хуа, шоды хэнь хао". Означает оно в целом: "Он хорошо говорит по-китайски". Но если попытаться перевести его дословно, буквально, то у нас получится что-то вроде: "Он говор китай-слово, говор очень хорош". Легко заметить, что тут слово "хао" выполняет уж никак не задание быть прилагательным, определением при имени: у него скорее роль сказуемого. А ведь оно осталось неизменным. Фраза "на хэнь хаоканьды" ("это очень красиво") построена примерно вот как: "Это очень хорош смотрит". Слово "кань" имеет значение "глядеть", "смотреть", а "хаокань" -- нечто вроде нашего "миловидно". Даже в одном предложении не редкость встретить одно слово в двух различных ролях и значениях. Так, фраза: "Кань шы хаокань, хао чы бу хао чы ни" составлена приблизительно таким образом: "Смотр есть хорош-смотр, хорош вкус не хорош ли?" Конечно, это не перевод; это только неуклюжая попытка как можно точнее передать, как строится речь из неизменных корней. Перевели бы мы тут совершенно иначе: "На вид-то оно хорошо, но вопрос: вкусно или не вкусно?" Хитрое дело! Но так или иначе, поразмыслив, вы согласитесь, что особой премудрости здесь нет: каждый может навостриться выражать свои мысли на такой манер. Конечно, для нас на первых порах это нелегко. Представление о "чистом корне" плохо укладывается в голове "аффигирующего" человека. Нам не только корень всегда представляется в сцеплении с разными аффиксами -- смотр-еть, над-смотр-щик, смотр-о-в-ы-и, -- но, даже взяв слово "смотр", мы склонны относиться к нему так, как если бы за его конечным "р" чувствовался призрак еще какого-то звука. Ведь недаром языковеды так и говорят, что в именительном падеже существительные мужского рода на твердый согласный обладают "нулевым окончанием". Не просто "не обладают никаким", а "обладают нулевым". Огромная разница! А китайцу все это совершенно не нужно. Его части речи отличаются друг от друга не звуковой формой, не ее особенностями, а другим свойством: разными способностями вступать в связь со словами-соседями. Этому содействуют многие важные свойства китайской грамматики. Прежде всего -- порядок слов в предложении. В китайском языке он установлен твердо и раз навсегда. Подлежащее обязательно идет перед сказуемым, сказуемое перед прямым дополнением. Свои точные места соблюдают и обстоятельства. Хорошо, скажете вы, но чему это помогает? Возьмем и сравним равнозначные предложения в русском (аффигирующем) и английском (приближающемся к корневым) языках. В русском языке: Сын любит отца -- отца любит сын. (Если тут и ощущается какая-то разница, то она в оттенках мысли, а не в самой мысли. Мы можем сказать и "сын отца любит" и "любит сын отца" -- все равно будет ясно, что действующим лицом является "сын", а не "отец".) В английском языке: The sоn lоves the father -- the father lоves the sоn.* (Тут уже дело не в "разнице", а в прямой противоположности по смыслу между этими двумя совершенно различными предложениями. Их члены поменялись местами: тотчас подлежащее стало дополнением, дополнение -- подлежащим. Невозможно по произволу менять места слов в английской речи: это изменение резко меняет и смысл.) ----- *То есть "сын любит отец" -- "отец любит сын". ----- Этот пример достаточно ясен. Он показывает, что мы, русские, чтобы изменить значение слов в предложении, меняем их формы; англичанин формы оставляет неизменными, а переставляет слова. Там, где существительное предшествует глаголу, оно является подлежащим; если оно следует за глаголом, оно становится уже дополнением. Примерно, так же (но значительно более широко и сложно) использует порядок слов в предложении и китайский язык. Между ним и английским языком есть и еще одно сходство. Отказавшись от изменения формы своих слов, англичане поставили на его место игру всевозможными служебными частицами -- предлогами и т. п. Китайские грамматики различают среди слов своего языка два больших разряда: "ши-цзы" -- "значимые слова" и "сюй-цзы" -- "пустые слова". Эти последние не могут употребляться сами по себе; их значение, в том, что они, сочетаясь с "ши-цзы", придают им то или другое значение. Теперь наблюдается все большее сращение "сюй-цзы" со "значимыми словами": они как бы стремятся стать чем-то вроде наших суффиксов. В былые времена они действовали не сливаясь с ними, а только располагаясь рядом. Но ведь я уже сказал: развитие китайского языка идет по пути от корневых языков к языкам аффигирующим. Изменение слова у нас служит также для произвол ства новых слов. Китайский язык и тут заменяет его другим приемом: новые слова он легко получает путем "словосложения": два слова как бы слипаются, и получается третье, новое: "гао" -- высокий, "лян" -- хлеб, "гаолян" -- вид проса, хлебный злак; "дунъу" -- животное, "юань" -- парк, "дунъуюань" -- зоопарк. Впрочем, примерно то же мы уже видели в немецком языке. Все эти способы и приемы очень важны и характерны для китайского языка. Но все же одним из самых основных и самых удивительных для нашего ума приемов является то, что называется тонами. Мы, русские, превосходно понимаем, как велико в нашей речи значение "интонации", того "тона", которым мы произносим наши слова и предложения. Я думаю, каждый вспомнит в своей жизни случай, когда на его утверждение, что он сказал в общем вполне вежливую фразу, ему отвечали: "Да, но в каком тоне ты это сказал!" Вот это и была "интонация". Попробуйте в трамвае, троллейбусе или автобусе задать впереди стоящему обычный вопрос: "Вы сейчас сходите?" Вероятно, вы получите в ответ одно-единственное слово: "Да", но произнесено оно может быть на несколько совершенно различных ладов. На письме такие вещи передаются плохо,* но все же вам могут ответить: или: "Да",-- просто, вежливо и равнодушно, или: "Да!" -- с некоторым нетерпением, или: "Да-а-а..." -- рассеянно и задумчиво, или, наконец: "Да, да, да!" -- так, что это прозвучит, как: "Ах, отстаньте, вы уже сто раз спрашивали!" ----- *"Есть 50 способов сказать "да" и 500 способов сказать "нет", и только один способ написать это". (Б. Шоу). ----- Как видите, "тон", "интонация" может существенно изменить значение слова. Но, во-первых, у нас этот "тон" будет чем-то совершенно случайным: каждый, в каждом данном случае, выговорит свое "да" так, как ему на этот раз вздумается: никаких общих правил на этот счет не существует. А во-вторых, если бы вместо ответа ваш трамвайный собеседник просто показал вам бумажку с написанными на ней двумя буквами "д + а" или произнес свой ответ звук за звуком, "без всякого особого тона", вы бы тоже поняли, что он отвечает вам утвердительно. Слово осталось бы самим собою: вместе с "интонацией" исчезли бы только какие-то тонкости его выражения, но не самый смысл. Не то в китайском языке. Прежде всего само сочетание звуков "x+a+о" там ровно ничего не значит, пока оно не произнесено особым образом, с той или другой, но всегда совершенно определенной "интонацией", в каком-либо "тоне". Пока этого нет, оно остается просто "однослогом без значения", как наш слог "да", если его извлечь из слова "вода" или из глагола "под-да-вать". Да, впрочем, китаец и не может изобразить свое слово в виде ряда букв: слова в Китае изображаются иероглифами, а каждый из них передает не только звуки, но и "тон" слова. Произносить каждое из слов китайского языка надо не как вам придет в голову, а обязательно в одном из четырех (в областных диалектах даже в одном из девяти) различных, но строго и точно установленных "тонов". Только произнесенный в определенном тоне слог становится значащим словом и может войти в состав фразы. Вот существует, например, в китайском языке слог "ма". Что он может значить? Ничего сам по себе, и множество различных вещей, смотря по "тону", в котором вы его произнесете, когда он станет словом. ма 1 -- произнесенное в первом тоне значит мать ма 2 -- во втором - конопля ма3 -- в-третьем - либо агат, либо муравей ма 4 -- переводится как глагол "браниться". К этому можно добавить, что даже "ма", отмеченное одним определенным номером, может иметь несколько значений: "ма3", например, означает еще и "гири" и "лошадь". Но это-то нам не так уж удивительно: у нас самих слово "ключ" имеет пять различных смыслов. А вот к иероглифам, изображающим эти разные "ма", я советовал бы вам приглядеться внимательно. Они либо неодинаковы вообще, либо один основной значок сопровождается в них другим, добавочным, указывающим, в каком смысле надо понимать (а значит, и как произносить) этот слог в данном случае: "ма"-муравей отмечен иероглифом"насекомое"; "ма"-агат -- значком "камень", и т. д. Я уверен, вас поразила эта удивительная сложность: как же запомнить для каждого слова его разнообразные "тоны"? Но каждый "чжунго-жень", каждый китаец, с полным правом не согласится с вами. "Позвольте, -- скажет он. -- Тонов, всего четыре, если говорить о нашем литературном языке. Разобраться в них совсем просто. А вот как вы обходитесь вовсе без них, да притом не путаетсь в ваших бесчисленных, совершенно различных аффиксах, которые однрму корню могут у вас придавать не, четыре, а головоломное множество саых различных значений, -- вот это уж прямо уму непостижимо!" И по-своему он будет, конечно, прав! Нет, правду говоря, языков "вообще трудных" и "вообще легких", как нет языков "вообще красивых" и "вообще некрасивых". Каждый язык и легок и прекрасен Для того, кто говорит на нем с детства. А чужестранцу он обязательно дается с трудом, большим или меньшим,-- это зависит уже от того, каковы языковые навыки этого самого чужестранца. Теперь все понятно. Китайскому языку нет никакой надобности в наших, аффиксах: он выработал другие способы и производства слов и их изменения. У нас и в Китае слова как бы живут разной жизнью в живой речи. Наши слова точно должны все время надеяться на собственные Силы, расти, наращивать, как мускулы, суффиксы, префиксы, окончания. Слова же китайского языка действуют больше "в порядке взаимопомощи", поминутно тесно примыкая друг к другу, определяя даже самих себя через общение с другими. Естественно, что они могут оставаться более простыми по внутреннему составу своему. Поэтому в смысле краткости слов состязаться с корневыми языками другим языкам нелегко. И создается впечатление, что мы уже решили нашу небольшую задачу: самые короткие слова должны как будто найтись в языках, близких к китайскому, самые длинные -- в языках, пользующихся всевозможными аффиксами. К последним принадлежит и русский язык. В самом деле: в нашем языке, как и в его ближайших родичах, части слов срастаются друг с другом очень тесно и прочно. Они как будто врезаются, ввинчиваются одна в другую до того, что порою крайне трудно различить, где кончается одна и начинается другая. Попробуйте определить, что является корнем в таких словах, как "обувной" или "одежда", и вы сами скажете, что это так. Поэтому я и назвал эти языки "языками на шипах", а корневые -- "языками россыпью". Но, во-первых, кроме них, существуют в мире языки третьего типа, "языки на клею", которых мы еще не коснулись. А во-вторых, далеко не все причины разрастания слов исчерпаны нами. Поговорим об этом еще немного. О ФЛЕКСИИ И О ПРОЧЕМ Что такое суффиксы и окончания, мы знаем хорошо. Но в наших европейских языках наряду с ними большую роль играет при образовании и изменении слов флексия. Из-за нее такие языки носят даже название "флективные". Вот до какой степени флексия важна и характерна для них! Что же она собой представляет? В старых школьных грамматиках флексиями называли иной раз самые обычные окончания слов. Теперь от этого давно отказались. Имя это придано совершенно другому явлению. Среди большой группы языков "аффинирующих" (мы уже говорили об этом названии) ученые видят два различных типа. Вот, например, немецкий язык. Есть в нем корень "финд", означающий "находка". От этого корня произведено немало слов, и у каждого слова есть разные формы. Но, поставив их в ряд, не всегда непосвященный легко определит, что они относятся именно к одному корню: находить -- финден. я нашел -- их фанд. я был найден -- их вар гефунден. Как видите, при изменении слова перемены коснулись не только суффиксов (-ен) и префиксов (ге-), но и самого корня: "финд" превратилось в "фанд", потом в "фунд". И изменение гласного звука внутри корня привело к изменению смысла слова. В немецком языке это явление постоянное. Вот несколько примеров: манн -- человек меннер -- люди зинген -- петь занг - пел, гезунген -- спетый баум -- дерево боймэ -- деревья кнабе -- мальчик кнэблайн -- мальчишка Еще более удивительное положение можно ветретить в арабском языке. Там корень слова вообще всегда состоит только из одних согласных звуков; обыкновенно из трех, редко из четырех. Гласные же могут быть любыми, но каждое чередование их придает корню один, строго определенный смысл. Вот, например, корень "ктб". Он означает "письмо". Когда араб вводит в него два гласных "а", возникает глагол действительного типа, и притом прошедшего времени: КаТаБа -- написал. Если на те же места попадут гласные "у" и "и", глагол в том же прошедшем времени приобретает страдательное значение: КуТиБа -- был написан Совершенно так же: КаТаЛа -- убил (корень "ктл") КуТиЛа -- был убит ДаРаБа -- побил (корень "дрб") ДуРиБа -- был побит И тут, как в немецком языке, только гораздо чаще и правильнее, изменение смысла слова выражается при помощи изменения гласных звуков корня. Корень как бы "ломается", "изгибается" при этом, становится не самим собою. Именно потому такое явление, характерное для части "аффигирующих" языков, и называется "флексией": слово это по-латыни означает "изгиб". Наличие "флексии" резко отличает такие языки (и русский в их числе) от многих других. Поэтому они называются "флектирующими". Надо заметить, что между "флектирующими" языками и "корневыми" (вроде китайского) нет непроходимой бездны. Мы знаем, что английский язык относится к "флектирующим". Но ведь в нем же мы встречали корни слов, которые ведут себя почти как китайские слова-слоги. Таких корней в английском языке становится все больше и больше; значение суффиксов и приставок в нем снижается. Видимо, язык этот был таким же, как немецкий или русский, а станет, может быть, похожим на китайский. С другой стороны, ученые выяснили, что многие "флектирующие" языки прежде были "корневыми"; только постепенно они сделались тем, чем являются сейчас. В то же время рядом с этим типом языков есть в обширной группе "аффигирующих" языков еще другие, резко отличные от всего, что мы видели, языки. Эти так называемые "агглютинирующие" языки стоят как бы посередине между теми разрядами, которые мы уже разобрали. Слово "агглютинирующий" значит "склеивающий". Почему так назвали эту группу языков? В языках вроде китайского их "сюй-цзы" -- вспомогательные словечки, (наподобие английского "t" меняющие значение слов, -- вовсе не связываются с самими "ши-цзы", настоящими, значимыми словами. Они живут там особой, самостоятельной жизнью. Напротив, в языках, похожих на русский, наши суффиксы так тесно срастаются и с корнями и друг с другом, что иной раз трудно даже разобрать, где кончается один и начинается другой. * Сами по себе, в отдельности от корня, они существовать никак не могут. См. об этом ниже, в главке "Два слова о суффиксах". А в некоторых языках сочетания звуков, подобные китайским "сюй-цзы" или нашим суффиксам, можно сказать, "от одних отстали и к другим не пристали". Они, правда, потеряли всякую самостоятельность, перестали быть отдельными словами, но не стали, как у нас, в полном смысле "частями слова". К таким языкам относятся многие языки Советского Союза, родственные татарскому, азербайджанскому, узбекскому, казахскому. Это так называемые "тюркские языки". В ту же группу входят и языки, вовсе не родственные тюркским: грузинский, финский, эстонский и пр. Вот сравните для примера, как образуются множественные числа в русском и турецком языках: Русский язык: Турецкий язык: Ед. число: Множ. число: Ед. число: Множ. число: девушкА девушкИ кыз кызЛЕР ребенОК ребяТА чолджук чолджукЛАР доМ домА эв эвЛЕР отеЦ отцЫ ата атаЛАР Очень ясно, что если у нас слова изменяются довольно различными способами (сравните: "реб +енок" -- "реб+ята" и "девушк+a" -- "девушк+и"), то тут к слову прибавляется одно и то же постоянное сочетание звуков, один аффикс -- "лар" ("лер"); он имеет лишь эти две разновидности, в зависимости от гласных самого слова. Но разница не только в этом. В языке "на шипах" один и тот же суффикс способен выражать не одно, а сразу два и больше грамматических значений. В языках "на клею" это немыслимо: там каждому такому новому оттенку служит особый аффикс. Русский язык: Турецкий язык: Именит., ед. ч. дом Неопред., ед. ч. эв (ev) Дательн., ед. ч. дом+У Дательн., ед. ч. эв-Э (ev-e) Именит., мн. ч. дом+А Неопред., мн. ч. эв-ЛЕР (ev-ler) Дательн., мн. ч. дом+AM Дательн., мн. ч. эв-ЛЕР-Э (ev-ler-e) Сразу видно: наш суффикс "-ам-" в дательном множественного числа указывает сразу и на число и на падеж. Турецкому же языку для этого потребовались два отдельных аффикса: один -- для всех дательных падежей, другой -- для всех форм множественного числа. То же самое происходит и при образовании производных слов. От существительного "баш" (голова) можно образовать прилагательное "баш+лы" (головастый). Аффикс "лы" годится всюду, где надо произвести такую же работу. От слова "карын" (живот) при его помощи можно получить прилагательное "карын+лы" (пузатый), от "кулак" (ухо) --"кулак+лы" (ушастый), и т. д. Если же вам понадобится множественное число от этих прилагательных, вы снова можете нарастить на них "аффикс множественности", уже известный нам "лер, лар": голова -- баш, головы -- башЛАР, головастый - башЛЫ, головастые - башлыЛАР При помощи различных других аффиксов от того же "баш" можно образовывать различные слова. Аффикс предметов, имеющих определенное назначение, звучит "-лык"; прибавив его к слову "баш", вы получите слово "баш-лык", название головного убора. А множественное число от "башлык" снова будет "баш+лык+лар". Вы видите: в языках "на клею" корень нигде и никак не изменяется. Аффикс всегда "приклеивается" к концу слова. Вслед за одним аффиксом можно при надобности "приклеить" другой, третий и т. д. Ни один из них никогда не может очутиться перед корнем в качестве "приставки". Ни один никогда не может слиться с корнем так, чтобы их было затруднительно разделить глазом или слухом. Вот это-то все и называется в языкознании "агглютинацией"--"склеиванием". Татарский, турецкий и многие другие агглютинативные языки способны, как и языки флектирующие, образовывать довольно длинные слова. Но, вообще говоря, слова этих языков скорее можно определить как средние по длине. Полную противоположность всем тем группам языков, которые мы до сих пор видели, представляют особые языки -- "инкорпорирующие". Трудно представить себе что-нибудь более странное с нашей точки зрения, чем словообразование и грамматика этих удивительных языков. В них -- например в некоторых индейских языках Америки или в языках наших народов крайнего северо-востока (чукчей и близких к ним племен)--отдельные слова, образуя предложения, не располагаются рядом друг с другом, не скрепляются между собою при помощи аффиксов или вспомогательных слов, как у нас. Нет, здесь слова как бы набрасываются друг на друга и заглатывают одно другое, так что части первого оказываются где-то глубоко внутри второго, и наоборот. Пять, шесть, десять слов бурно переплетаются между собой, входя даже внутрь корней своих соседей. Вместо предложения получается одно огромное, запутанное, странное, на наш непривычный взгляд, слово, которое и выражает весь смысл целой фразы. Вот, например, на языке мексиканских индейцев наше предложение "я ем мясо" выразится как бы "одним словом": "нинакагуа" -- "ямясъем". Слово это, на наш взгляд, состоит из глагола и двух имен. Однако глагол в этом языке вообще нельзя употреблять сам по себе, отдельно от других слов. Нельзя отдельно сказать ни "есть", ни "я ем", ни "дать", ни "я дам". Словами можно выражать только целые мысли: "Я ем его мясо" -- нигкуаиннакатль. "Я что-то такое ем" -- нитлакуа. "Я кое-кому что-то такое даю" -- нитетламака. Как видите, эти языки не желают говорить о "предметах вообще" или о "живых существах вообще". Не умеют они и действия выражать как "действия вообще". Они не знают, что значит "есть вообще"; им понятно только, как можно "есть то-то и то-то", или, и крайнем случае, "есть что-нибудь".* ----- *В связи с этим полезно вспомнить рассказ писателя Г. Гора о слове "снег" в языке эскимосов, который я уже приводил ----- Языков такого строения очень много. Одни из них "инкорпорируют" (это слово по-латыни буквально означает "внедряют в тело") в одно и то же слово-предложение больше, другие меньше слов-частей. В некоторых из них благодаря этому и возникают слова-гиганты, вроде того "виитокучумпункурюганиюгвн-вантумю", с которым мы столкнулись ранее. Раскроем секрет: это слово означает определенный род занятий людей племени, обитающего в штате Юта, на юго-западе США, "тех, которые сидя разрезают ножами черных ручных бизонов" (то есть коров; по-видимому, такое "разрезание" входило в расписание каких-то церемоний или обрядов). Не думайте, что этот пример -- уродливое исключение. Один автор сообщает, что сочетание слов "наши искуснейшие зеркальщики", когда кому-то вздумалось перевести его на язык юкатанских майя, пришлось выразить таким поистине примечательным словом: "руппакхнухтокепенаувутчутчухквоканехчаениннумуннонок". Лингвисты постарались выяснить самую механику образования подобных слов. Знаток индейских языков, американский ученый Сэпир, приводит слово языка индейцев чинук, звучащее как "и-н-и-а-л-ю-д-а-м". Оно состоит из корня "д", означающего "давать", шести префиксов и одного суффикса. Из префиксов каждый имеет свое значение: "и" -- указывает на недавно прошедшее время, "н" -- выражает понятие "я", "и" -- другой "местоименный объект" -- "это", "а" -- третий такой же "объект" -- "ей", и т.д. Все вместе равносильно нашему предложению: "Я прибыл, чтобы отдать ей это", но, по свидетельству Сэпира, представляет собою действительно вполне единое слово с ясно слышимым ударением на первом "а". Разбирает Сэпир и еще один пример, взятый уже из языка племени фоке давних обитателей долины Миссисипи (может быть, тех самых, которые усыновили пушкинского Джона Теннера!). У них слово "экивинамотативачи" значит: "тогда они (одушевленные) заставили некое существо (тоже одушевленное) скитаться, убегая то от одного, то от другого из них". Все это выражено через корень "киви" (он значит "мотаться туда-сюда"), вторую основу "-а-" (означающую "бегать"), один префикс, который проще всего передать нашим словом "тогда", и семь суффиксов, из коих у каждого свое собственное значение. Я думаю, вы не будете возражать, если я скажу, что наши выражения "вызвать на два слова" или "объяснить в двух словах" должны звучать далеко не одинаково в устах китайца или сиамца, с одной стороны, и индейца племени фоке или пайют -- с другой. Очевидно также, что если самые короткие слова свойственны "корневым" языкам, то .наиболее длинные слова-удавы мы имеем основание искать в языках "инкорпорирующих". Наши же флективные и агглютинирующие языки, наиболее нам знакомые и близкие, занимают в этом строю, бесспорно, среднее место. Так, что ли? Все это звучит весьма убедительно. Да так оно и было бы, если бы "длина слов" зависела только от их внутреннего строения, если бы длинные слова всегда слагались только из одного корня и нескольких "служебных частей". Но, к вашему утешению (если вашим , родным языком является один из языков флектирующих и если вам очень хочется, чтобы у него были шансы стать чемпионом "длиннословия"), есть и другие способы получать из односложных слов многосложные, да еще какие многосложные! САМОЕ ДЛИННОЕ СЛОВО МАРКА ТВЕНА Знаменитый юморист почему-то очень охотно касался в своих произведениях различных особенностей именно немецкого языка. Он возвращался к нему неоднократно. Как известно, язык этот обладает способностью образовывать сложные слова, подобные нашим "Фарфортрест" или "Ленинградуголь". В немецких военных книгах, например, то и дело натыкаешься на такие термины, как "вер-махт" (оружие+сила = армия), "панцер-шиф" (броня+ корабль = броненосец), "флуг-цойг" (полет + снаряд = самолет) и т. п. Между этими терминами и нашими обычными сложными словами есть разница: те мы образовываем обязательно при помощи соединительной гласной "о" или "е" (сам-о-лет, земл-е-роб) и, надо сказать, прибегаем к ним без особой охоты. Немцы же (как и англичане), хотя и могут применять в таких случаях вместо соединительного согласного суффикс родительного падежа "с-" (рейх-с-вер, криг-с-гефангенэ), нередко обходятся без него, а используют они такой способ словопроизводства буквально иа каждом шагу. Правда, это свойственно, как мы видели, и китайскому языку. Но если в Китае или в Англии допускается образование по этому способу слов из двух, много из трех корней, то немецкому языку никаких границ в этом смысле не положено. Сравнительно недлинные, односложные и двусложные слова, как намагниченные, притягиваются друг к другу и соединяются в единое целое без каких-либо "заклепок" -- изменений. В русском языке: сам+ходить = самоход В немецком языке: земля+ трясение = землетрясение нэбель + верфер = нэбельверфер (Nebel + Werfer = Nebelwerfer) (туман + метатель = дымовой завесчик) вооль + бефинден = воольбефинден (Whl + befinden = Whlbefinden) (хорошо + пребывать = здоровье) язык + знание = фогель + фенгер = фогельфенгер знание (Vgel + Fanger = Vgelfanger) (птица + ловец = птицелов) И если у нас каждое такое многосложное слово выглядит как сравнительно редкое отклонение от нормы (лишь в переводах с древних языков то и дело попадаются "розоперстые" и "пестросандальные" богини), то в Германии они не смущают никого. Вот почему в "Войне и мире" Л. Толстого старый князь Болконский, посмеиваясь над бездарным австрийским военным советом (по-немецки: "Гофкригсрат"; от слов "гоф" = "двор", "криг" = "война" и "рат" -- "совет"), по праву называет его "гофкригсвурстшнапсратом". Такого слова никогда не было в немецких словарях. Но любой немец, услышав его, прекрасно бы понял, что оно означает: "Гофф+кригс+вурст+шнапс+рат" -- "придворный военно-колбасно-водочный совет". В длиннейшем слове этом нет ровно ничего непозволительного с точки зрения правил немецкой грамматики. Она знает слова еще и того длиннее. Филателисты могут найти в старых каталогах немецкую марку, выпущенную когда-то в память путешествия последнего кайзера Вильгельма II в Иерусалим. Она называлась так: "КайзерВильгельмИерузалзмсрайзе-гедэхтяисбрифкартенпостмаркэ". А один советский языковед в своей книжке о языке упоминает о немецкой надписи, которую он читал на дверях одной из комнат какого-то ученого клуба: "Центральвиссеншафтлихгелээртермэншэнлебэнсбе- дингунгенфербессэрунгсауссшусстрэффпунктклассэ".* Это слово, вероятно, было придумано в шутку, но построено-то оно было по всем правилам немецкого "словосложения"; означало оно примерно что-то вроде: "комната комиссии по улучшению жизни ученых". Вот этой примечательной способности немецкого языка и дивится в своем рассказе американский юморист Марк Твен. "В одной немецкой газете, -- уверяет он, -- я сам читал такую весьма занятную историю: Готтентоты (по-немецки: "хоттентотэн"), как известно, ловят в пустынях кенгуру (по-немецки "бойтельратте" -- сумчатая крыса). Они обычно сажают их в клетки ("кбттэр"), снабженные решетчатыми крышками("латтенгйттер") для защиты от непогоды ("веттэр"). Благодаря замечательным правилам немецкой грамматики все это вместе -- кенгуру и клетки -- получает довольно удобное название: - "Латтенгиттерветтэркоттэрбейтельраттэ". Однажды в тех местах, в городе Шраттертроттэле,** был схвачен негодяй, убивший готтентотку, мать двоих детей. ----- *Г. Винокур. Культура языка, М., 1930, стр. 136. **Слово "коттэр", по-видимому, изобретено самим Твеном: в словарях его нет. "Шраттертроттэль" в немецких сказках и поговорках-- легендарный город простаков, вроде нашего ск