том смысле, что она замуж выходила не за подруг, а за меня, и должна выполнять связанные с этим фактом обязанности. После этого она надулась и молчала два дня, а на третий высказала мысль, что муж и жена должны время от времени разъезжаться в разные стороны, чтобы не надоесть друг другу. Из всего сказанного я заключил, и не без основания, что мне не грозит опасность надоесть ей, потому что я ей уже надоел. Вчера они действительно уехали, и я проводил ее на вокзал. При этом она меня сторонилась и поглядывала на своих спутниц виновато, как бы давая понять, что я сам навязался. Когда же наступил момент прощанья и я обнял ее, желая все же расстаться по-хорошему, она, явно стесняясь своих подруг, торопливо поцеловала меня в щеку и тут же высвободилась из объятий, которые были ей неприятны, и побежала в вагон, из которого даже не выглянула. Конечно, здравый рассудок подсказывает, что при таких обстоятельствах ничего не остается более делать, как разводиться, но я люблю ее, свою мисс Джек-Блек, и сердце мое разрывается от всего этого. Вот, мой друг, какую грустную историю я тебе поведал. А теперь расскажу о своей встрече с самым загадочным человеком нашего времени. Вчера я отправился в одно захудалое кафе, где мы договорились встретиться с моим здешним приятелем Владыкиным (о нем я тебе, кажется, писал прошлый раз). На одном перекрестке я вдруг заметил странное оживление. Здесь толпились какие-то люди, в основном студенты. Было ясно, что они чего-то ждут. Тут из-за угла быстро выехала полицейская карета. Какой-то взлохмаченный молодой человек, находившийся внутри ее, обеими руками вцепившись в прутья решетки, кричал на всю улицу. - Я революционер, а не уголовный преступник! Швейцарское правительство отдает меня в руки убийцам! Я требую свободы и гласного суда! В это время карета остановилась, потому что кто-то из студентов кинулся под ноги лошадям. Теперь лицо того, кто находился внутри, было мне хорошо видно. Длинные волосы, безумные темные злые глаза и тонкие губы. Сказать правду, лицо его показалось мне отталкивающим, - Кто вы? - спросил я, хотя сам уже догадывался. - Я Нечаев! - сказал он резко. Готовый услышать именно этот ответ, я все же вздрогнул. Он сразу уловил эту мою реакцию и заговорил быстро, страстно. - Ага, знаешь меня! Знаешь и стоишь! Равнодушно смотришь, как везут на убийство русского революционера! Дай закурить! - попросил он все в том же истерическом тоне. Я поспешно достал из кармана подаренный батюшкой серебряный портсигар, раскрыл, сунул ему в окошко, думая, что он возьмет одну или две папиросы. Но он жадно выхватил у меня весь портсигар и посмотрел на меня еще более злыми глазами. - Тьфу, сволочь! - плюнул он в меня, но я увернулся. - Папиросами хочешь отделаться! Драться надо с самодержавием! - Господин Нечаев, - попросил я его, - прежде чем драться с самодержавием, не вернете ли вы портсигар? Это фамильная драгоценность. - Пошел к черту! - завопил он. - Какой портсигар? Я у тебя ничего не брал! - И тут же, забыв про меня, стал снова выкрикивать: - Швейцарское правительство отдает меня... Тем временем препятствие устранили. Дюжий полицейский отшвырнул в сторону бунтующего студента, а сам вскочил на запятки быстро рванувшей с места кареты. Вот как революция отобрала у меня сперва жену, а потом еще и портсигар. Впрочем, портсигара не жалко. На потерю его я смотрю как на плату за эту удивительную встречу на перекрестке. Пиши мне пока по прежнему адресу, хотя, думаю, события моей жизни поворачиваются таким образом, что скоро мы увидимся лично. Слышал я, что в Казани должно освободиться место секретаря окружного суда, будь добр, разузнай, не могу ли я претендовать на это место. Князь Шаховский когда-то относился ко мне с симпатией, авось (ежели он, конечно, состоит в прежней должности) и сейчас сможет оказать содействие в возвращении моем на прежнее поприще. За сим позволь откланяться в вынужденной надежде на скорое свидание. Твой Алексей. Глава двадцатая С окончанием весенних каникул Вера вернулась в Цюрих. Отношения между нами были по-прежнему натянуты. Но я еще не знал, что в местечке Лютри Вера вступила в тайное общество и дала обещание своей сестре Лидии порвать отношения с мужем, чтобы иметь возможность целиком посвятить себя революции и борьбе за благоденствие грядущих поколений. Теперь ей нужен был только случай, чтобы выполнить свое обещание, и случай этот вскоре представился. Вернее, я сам его поторопил. Когда очередной раз Вера вернулась после ночи, проведенной среди "фричей", я решил объясниться с ней безотлагательно. Я прямо спросил ее, любит она меня или нет. Вера смутилась: - Видишь ли, Алеша, я тебя очень люблю, но... - Люблю, но не люблю, - прервал я. - Соломки мне подстилать не надо. Некоторое время назад я мог не вынести нашего разрыва, но теперь вынесу. Отвечай прямо, ты хочешь, чтобы мы разошлись? - Алеша, - сказала она волнуясь. - Ты ведь сам все видишь. Я очень благодарна судьбе за то, что встретила тебя. Но обстоятельства... - Вера, - снова прервал я. - Я все понимаю, мне не нужно никаких объяснений, мне нужен только твердый и определенный ответ: да или нет? Я посмотрел ей прямо в глаза. - Да, Алеша, - сказала она, - нам надо расстаться. У нас нет другого выхода. Секунду назад я был полон решимости, но тут вдруг почувствовал в себе желание ухватиться за соломинку. - Но для оформления нашего развода, - сказал я, - надо доказать, что один из супругов был уличен в прелюбодействе. Я на себя такую напраслину возводить не желаю. - Не беспокойся, - просто сказала она, - если будет нужно, я это возьму на себя. Почему-то именно эти ее слова меня потрясли. - И ты, - спросил я в некотором запале, - согласна ради вашего дела сказать, что ты изменила мужу? - Если будет нужно, скажу, - ответила она твердо. "Боже мой! Какой цинизм! - думал я, понимая, что наши отношения уже не наладятся. - Все разрушено, все кончено. Необходимо устраниться. Но как? Неужели это действительно конец?" Кажется, два дня спустя после нашего разговора дошел до Цюриха ставший впоследствии знаменитым номер "Правительственного вестника". В нем сообщалось: "В начале шестидесятых годов несколько русских девушек отправились за границу для слушания лекций в цюрихском университете. Первоначально число их оставалось крайне ограниченным, но в последние два года начало быстро возрастать, и в настоящее время в цюрихском университете и тамошней политехнической школе считается более ста русских женщин. Между тем до правительства начали доходить все более и более неблагоприятные о них сведения. Одновременно с возрастанием числа русских студентов коноводы русской эмиграции избрали этот город центром революционной пропаганды и обратили все усилия на привлечение в свои ряды учащейся молодежи. Под их влиянием научные занятия бросались для бесплодной политической агитации. В среде русской молодежи обоего пола образовались различные политические партии самых крайних оттенков. Славянское социал-демократическое общество, центральный революционный славянский комитет, славянская и русская секции интернационального общества открылись в Цюрихе и считают в числе своих членов немало русских молодых людей и женщин. В русской библиотеке, в которую некоторые наши издатели доставляют бесплатно свои журналы и газеты, читаются лекции, имеющие исключительно революционный характер. "Пугачевский бунт", "Французская революция", - вот обычные темы лекторов. Посещение сходок рабочих сделалось обычным занятием девушек, даже таких, которые не понимают по-немецки и довольствуются изустными переводами своих подруг, Политическая агитация увлекает молодые неопытные головы и дает им фальшивое направление. Сходки, борьба партий довершают дело и сбивают с толку девушек, которые искусственное, бесплодное волнение принимают за действительную жизнь. Вовлеченные в политику девушки попадают под влияние вожаков эмиграции и становятся в их руках послушными орудиями. Иные по два, по три раза в год ездят из Цюриха в Россию и обратно, перевозят письма, поручения, прокламации и принимают живое участие в преступной пропаганде. Другие увлекаются коммунистическими теориями свободной любви и, под покровом фиктивного брака, доводят забвения основных начал нравственности и женского целомудрия до крайних пределов... Правительство не может и не должно оставаться равнодушным зрителем нравственного растления, подтачивающего часть, хотя и незначительную, русской молодежи. Оно сознает свою непреложную обязанность бороться с возникающим злом и решилось употребить все зависящие от него меры, впрочем преимущественно предупредительные... Не одна жажда знания привлекает русских женщин в Цюрих. Если западноевропейские государства, значительно опередившие нас в образовании, между тем точно так же не допускающие женщин в высшие учебные заведения, доставляют цюрихскому университету самый ничтожный контингент слушательниц, составляющий в совокупности менее двадцати процентов числа одних русских студенток, то трудно не прийти к заключению, что большинство наших юных соотечественниц поступают в цюрихский университет под влияниями, не имеющими ничего общего с стремлением к образованию... Правительство не может допустить мысли, чтобы два-три докторских диплома могли искупить зло, происходящее от нравственного растления молодого поколения, и потому признает необходимым положить конец этому ненормальному движению. Вследствие сего, правительство заблаговременно предупреждает всех русских женщин, посещающих цюрихский университет и политехникум, что те из них, которые после 1 января будущего 1874 года будут продолжать слушание лекций в этих заведениях, по возвращении в Россию не будут допускаемы ни к каким занятиям, разрешение или дозволение которых зависит от правительства, а также к каким бы то ни было экзаменам или в какое-либо русское учебное заведение. Правительство надеется, что такое заблаговременное заявление избавит его от печальной необходимости подвергать кого-либо означенным ограничениям". В связи с этим сообщением среди нашей колонии поднялся переполох. Обсудить возникшее положение собрались в Русском доме. Мы, консерваторы, ретрограды, сидели отдельной маленькой группкой возле дверей. Большинство было не с нами. - Господа! - взывала с трибуны Варя Александрова. - Правительство нанесло нам жестокое оскорбление. Я считаю, что на это оскорбление мы должны ответить протестом через печать, и чем резче, тем лучше. - Правильно! - закричала Вера и захлопала в ладоши. Вслед за ней захлопали и другие. Я посмотрел на нее с осуждением, она перехватила мой взгляд и самолюбиво улыбнулась. - Правильно! - закричала она опять, на этот раз уже из упрямства. На трибуну выкатилась коротышка Щербачева. - Протест, - кричала она, стуча маленьким кулачком по трибуне, - вы писать не будете! Хватит, дописались! Докатились до того, что нас теперь всех из Цюриха гонят, как, извините, публичных женщин. Если приехали учиться, так учитесь, а если желаете делать революцию, так поезжайте и делайте, а нас в эти свои дела не втягивайте! Кто-то из нашей группы кричал: "Браво!" Кто-то из крайних кричал: "Долой!" Щербачеву на трибуне сменила Владыкина. Спокойным голосом она сказала: - Щербачева, может быть, погорячилась, но по существу дела она права. Писать какие-либо протесты бессмысленно, они не утихомирят правительство, а только разозлят, и будет еще хуже. - Если вы хотите, чтобы вам плевали в физиономию, - сказала Бардина, - можете позволять и утираться. А мы этого не позволим, во всяком случае по отношению к себе, и напишем протест. - Ну и пишите! - снова вскочила Щербачева. - А мы напишем протест против вашего протеста и напишем, что мы к вашему протесту никакого отношения не имеем. Обсуждение, если это можно было назвать обсуждением, затянулось. Когда вышли на улицу, было уже светло. Из-за гор уже тянулись первые лучи солнца, и туман клубился над озером. Расходились кучно и шумно. Вера отделилась от меня и шла со своими "фричами". Кто-то, кажется, Варя Александрова первая затянула: Вперед! без страха и сомненья На подвиг доблестный, друзья!.. Вера шла вместе с Лидинькой и сестрами Любатович и в такт песне размахивала кулаком. Не сотворим себе кумира Ни на земле, ни в небесах, За все дары и блага мира Мы не падем пред ним во прах! Сыпались по плечам льняные волосы Вари Александровой, ярче обычного пылал румянец на щеках Сони Бардиной, как всегда, печальны были глаза Бети Каминской. В памяти многое перепуталось, но иногда мне кажется, что в этот момент я со всей отчетливостью провидел их жестокий удел. Пройдут годы, и в состоянии душевного смятения отравится спичками Бетя Каминская, после побега из ссылки, сломленная общими и личными неудачами, застрелится в Женеве Соня Бардина, Тетка, добровольно уйдут из жизни Женя Завадская, Саша Хоржевская, Катя Гребницкая... Пройдут годы... А пока... Провозглашать любви ученье Мы будем нищим, богачам... Я стоял на тротуаре и смотрел вслед этой малюсенькой группке воздушных созданий, вообразивших, что они ухватились за тот самый рычаг, с помощью которого можно перевернуть всю землю. Они удалялись, уводя за собой Веру, мою Веру, мою мисс Джек-Блек, ступившую на путь, с которого нет возврата. Сердце мое рвалось на куски. Я готов был бежать за ней, упасть на колени, целовать ее ноги - только бы остановить. Но это было уже невозможно. Я стоял, прислонившись к столбу газового фонаря, и остывший за ночь металл холодил мой затылок.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Глава первая В театре давали "Севильского цирюльника". Партию Фигаро исполнял новый баритон, о котором в последнее время говорили, как о восходящей звезде. Но Екатерина Христофоровна его совершенно не слышала, хотя и сидела в четвертом ряду со своими дочерьми Женей и Оленькой. Она любила эту оперу и давно хотела послушать модного певца, но мысли ее, тревожные и непослушные, все время уводили ее в сторону, и она никак не могла сосредоточиться. Ах господи, наверное, он пел хорошо! Может быть, он даже замечательно пел. Но в то время, как он с неиссякаемой энергией бегает по сцене, надрывая голосовые связки (Фигаро - здесь, Фигаро - там!), в то время, как толстая немолодая Розина не менее энергично уверяет публику: "...и непременно все будет так, как я хочу!", дочь Екатерины Христофоровны, ее девочка Лида, сидит в тюрьме. И если суд признает ее виновной, ей грозит каторга или по меньшей мере бессрочная ссылка. И главное, никакой надежды на снисхождение. Если ты кого-нибудь убил или ограбил, тут еще можно как-то защищаться, можно на что-то рассчитывать, можно кого-то взять слезами или взяткой, но когда речь идет о том, что один человек дал другому человеку почитать книжку запрещенного содержания, то тут уже не поможешь ничем, лица чиновников становятся неприступными, ибо чтение запрещенной книжонки расценивается как особо опасное государственное преступление. Товарищ обер-прокурора уголовного кассационного департамента Жуков сказал Екатерине Христофоровне: "Ваша дочь упорствует в своих заблуждениях, и дело для нее может кончиться очень плохо". Нет, Екатерина Христофоровна не разделяла убеждений своей дочери, считала, что они - плод незрелого пылкого ума, заблуждения возраста. Но, боже мой, почему же заблуждение считается преступлением? "Судьба вашей дочери в ее руках, - сказал тот же Жуков. - Употребите свое влияние, помогите ей осознать свои ошибки, пусть она будет искренней с нами, и тогда суд, я вам ручаюсь, отнесется к ней снисходительно". Быть искренней - значит выдать товарищей. Лида на это не пойдет, да и у нее, у матери, никогда не повернется язык просить об этом. "Фигаро - здесь, Фигаро - там", - метался по сцене актер. Счастливый человек. Любимое дело, успех и, должно быть, единственная забота - как бы не простудить горло. Лидинька здесь, Верочка там. Там, слава богу, еще не так все плохо, хотя и не скажешь, что хорошо. Правда, Вера пока учится, но развелась с мужем. Почему? Алексей Викторович, может быть, и мягковат характером, но в общем-то человек неплохой. Совсем неплохой. И состоятелен, и воспитан, и к Вере хорошо относился (так, во всяком случае, казалось со стороны). И вдруг разошлись. Что за напасть? В позапрошлом году Алексей Викторович останавливался в Петербурге, рассказывал, как все случилось. Взрослый мужчина, он чуть не плакал: "Поверьте, Екатерина Христофоровна, я очень любил Веру, да и сейчас, наверное, люблю, но я ничего не мог сделать". Может, и не все было так, как рассказывал Алексей Викторович, но многое в его словах походило на правду. Взять хоть Лиду, хоть Веру - у обеих характер жесткий, отцовский. Покойный Николай Александрович тоже, бывало, если уж решит что-нибудь, так хоть стреляй в него, ни за что не отступится. Крутого нрава был человек. Но во многом оказался прав. Прав был, когда противился желанию старших дочерей обучаться в заграничных университетах. На улице после спектакля казалось холодно. Ветер крутил под ногами поземку и швырял горсти снега в лицо. Она шла и думала о своих старших дочерях, в то время как две младшие обсуждали сегодняшний спектакль. Женя сказала, что модный баритон понравился ей не очень, то есть голос хороший, но при этом артистичности нет совсем, даже жесты иногда не соответствуют тому, что он поет. В подъезде было темно: дворник экономил керосин. Поднимались ощупью. Возле самых дверей в синем свете, сочившемся из маленького оконца, возникла тоненькая фигурка. - Кто это? - испуганно спросила Екатерина Христофоровна. - Это я, мамочка, - из темноты ответила Вера. У Екатерины Христофоровны подкосились ноги. Вот уж, что называется, не ожидала. Она с трудом нашла замочную скважину, отворила дверь. Потом долго не могла зажечь лампу. Вера совсем не изменилась. Она была такая же худенькая в этом легком заграничном пальтишке, которое годится, может быть, для климата Швейцарии, но не для нашей зимы. Она растерянно улыбалась. Сестры смотрели на нее с обожанием. - Верочка, ты ведь на вакаты приехала? - спросила мать и посмотрела на дочь с надеждой. - Нет, мамочка, - тихо сказала Вера, - я приехала насовсем. - Насовсем? - Собственно говоря, этого нужно было ожидать. Она думала, что этим может кончиться, но отгоняла тревожные мысли, уговаривала себя: нет, Вера старше и серьезнее Лидиньки, она так легкомысленно не поступит. - Ты, наверное, сдала экзамены раньше времени? Ведь там это, кажется, разрешают. - Нет, мамочка, я не сдала экзаменов. - Может быть, у тебя что-нибудь случилось? - Нет, у меня ничего не случилось. - Зачем же ты приехала? Она посмотрела матери в глаза: - Вы знаете, мамочка, зачем я приехала. Я приехала, потому что, так же как Лида, не могла больше быть в стороне, в то время как другие работают, отдают все силы народу. Кстати, как она себя чувствует? - Плохо, - сорвалась мать. - В тюрьме сидит, ты же знаешь. - Мамочка! - Вера обхватила руками голову матери. - Не упрекайте меня, ладно? Я все решила, я взрослая, и с этого пути не сверну. Мамочка, не сердитесь. Ну посмотрите мне в глаза, ну улыбнитесь, ну скажите же, что вы не сердитесь. Мать уложила Веру в свою постель, а сама села в ногах и слушала. Младшие дочери спали в соседней комнате, свет газового уличного фонаря сочился сквозь тонкие занавески и расплывался неясным узором по серому потолку. - Вы знаете, мамочка, если я ставлю перед собой какую-нибудь цель, то я ее добиваюсь. Во всяком случае, стараюсь добиться. И вот вышел этот правительственный указ. Мы тогда все думали: что делать? Оставаться в Цюрихе бессмысленно - потом наши дипломы все равно будут считаться в России недействительными. Но оставалась лазейка. В указе упоминался только Цюрих, поэтому мы решили разъехаться в другие города. И вот Лида, Соня Бардина, сестры Субботины, Варя Александрова отправились в Париж, а я с Бетей Каминской и обеими Любатович - в Берн. Я готова была отдать все силы служению народу, но менять свои планы в ближайшее время не собиралась. И я училась, мамочка, честно училась. Каждое утро лекции, потом надо идти в клинику, участвовать в обходах, присутствовать на операциях. У нас был такой замечательный хирург - профессор Кохер. Присутствовать на его операциях было наслаждением. Конечно, я уставала, и даже очень. Но находила время, чтобы заниматься и социальными науками. Но главная моя цель была окончить университет, защитить диссертацию и получить диплом врача. Когда подруги стали звать меня в Россию, я отказалась, понимаете, отказалась. Сестры Любатович и Бетя Каминская поехали, а я осталась. Вы не представляете, как трудно мне было отказаться. Ведь я клялась быть вместе с ними, а тут, когда пришлось отвечать за свои слова делом, и не пошла на это. Хотите знать почему? Я вам объясню. Во-первых, я очень хотела стать врачом. Во-вторых, я знала, что наше возвращение будет для вас большим ударом. В-третьих, я не могла не думать о противниках женского образования. Ведь наше возвращение для них такой козырь. Они скажут, что вот, дескать, позволили женщинам учиться, а что из этого вышло? Мне было стыдно перед Лидой и всеми остальными, и все-таки я осталась и продолжала учиться. Я жила в отеле и почти ни с кем не общалась, кроме Доротеи Аптекман, была у нас такая студентка. Но на вакаты я ездила в Женеву. И уж там каких только людей, мамочка, я не встречала! Иванчин-Писарев, доктор Веймар, Клеменц, Кравчинский, Саблин, Морозов. Какие это замечательные люди, мамочка! Умные, смелые, благородные. Почти за каждым аресты, ссылки, побеги. Мы встречались в кафе Грессо, Грессо - это такой толстый швейцарский дядя, русских обожает и дает в долг. Народу у него всегда битком, пьют вино, спорят, кричат. Там был один полковник Фалецкий. - Полковник и тоже нигилист? - спросила мать недоверчиво. - Ах, мамочка, сейчас все нигилисты. Дело не в этом. Вы только послушайте. Этот полковник приехал в Швейцарию, чтобы организовать кассу для помощи эмигрантам. Но был при этом ужасный трус. По улице идет, все оглядывается, всюду ему мерещатся шпионы. А когда пришел срок возвращаться ему в Россию, он и вовсе перепугался. Бывало, встретишь его в кафе, он пьяненький, глаза вытаращит: "Вы знаете, говорит, Верочка, до меня дошли слухи, что правительство пронюхало о моем предприятии. Если меня арестуют, это будет ужасно". Я ему говорю: "Здесь много людей, которые подвергаются не меньшей опасности, чем вы, почему же они так за себя не боятся?" "Ах, Верочка, - говорит, - вы все молодые, у вас все впереди, а у меня две взрослые дочери. Вы себе представляете, полковник, тридцать пять лет непорочной службы - и вдруг революционер. Вас по молодости лет могут простить. А меня сотрут в порошок. И ведь самое обидное, что до пенсии осталось всего лишь четыре месяца". И вот однажды я решила подшутить над полковником и написала ему записку. Точно не помню, но содержание примерно такое: "Милостивый государь! Я не знаю вас, а вы не знаете меня, но я должна предупредить вас: вам грозит опасность. На русской границе вы будете задержаны, обысканы и арестованы. Приходите сегодня в восемь часов вечера на остров Жан-Жак Руссо. На скамейке под деревом вы увидите даму под зеленой вуалью; от нее узнаете все подробности". И подпись: "Благожелательная незнакомка". И что вы думаете? Приходит этот полковник в назначенное место, там его ждет таинственная незнакомка. Она говорит, что один ее знакомый, который служит в здешней полиции, получил точные сведения о том, что полковником интересуется русская полиция. Представляете, что с ним было! Когда я его увидела, на нем лица не было. "Что мне, Верочка, делать? В Россию ехать нельзя - арестуют. Неужели остаться навсегда в чужой стране без куска хлеба, навсегда забыть о семье?" Вспомнив Фалецкого, Вера засмеялась и посмотрела на мать. Екатерина Христофоровна даже не улыбнулась. - Эта таинственная незнакомка, - спросила мать, - была ты? - Нет, это была Като, сестра литератора Николадзе. - И тебе эта проделка кажется очень смешной? - Мамочка, - смутилась Вера. - Но ведь это же была только шутка. - Это была злая и нехорошая шутка, - упрямо повторила Екатерина Христофоровна. - Я знаю, мамочка. Я ему во всем призналась и извинилась, но он такой смешной... - Допустим. Остальные твои друзья были не такие смешные? - Ну, там были всякие. Например, Коля Саблин. Он поэт. Он написал поэму "Малюта Скуратов". Поэма замечательная, такой хороший слог. Но лучше всего он пишет эпиграммы и в них всегда высмеивает Колю Морозова. - А этот Коля Морозов тоже поэт? - Он и поэт, и герой. Он хочет бороться за счастье народа по способу Вильгельма Телля. Если вы хотите спросить меня, кто такой Вильгельм Телль... - Я знаю, кто такой Вильгельм Телль. Я тоже читала Шиллера, и, насколько мне помнится, способ Вильгельма Телля заключался в убийствах. Ах, как сверкнули глаза у дочери! Как яростно и как непримиримо! - Мамочка, - сказала она, и в этом "мамочка" появилось железо, - слово "убийство" само по себе ничего не значит. Убийство кого и за что - вот что важно. Вильгельм Телль боролся против несправедливости. Он мстил угнетателям за угнетенных. - Но доченька, - стушевалась Екатерина Христофоровна, - ведь эти, как ты их называешь, угнетатели, они тоже люди, пусть плохие, но люди, люди! Вера потемнела лицом, но спорить не стала: - Ладно, мамочка, не будем об этом. Тем более что я собираюсь заниматься совсем другим делом. Я хочу говорить с простыми людьми, открывать им глаза на несправедливость устройства нашей жизни и объяснять, как нужно переделать мир по закону справедливости. И пожалуйста, не спорьте со мной, это все равно ни к чему не приведет. Я взрослый человек, выбрала этот путь сознательно и никогда с него не сверну. Вы слышите: никогда. Екатерина Христофоровна пожала плечами: - Дело, конечно, твое. Я не вмешиваюсь. Но все же мне кажется, что тебе надо было закончить начатое, а потом уже решать, как быть дальше. - Ах, мамочка, я и сама хотела доучиться. Да так получилось. Давайте спать. Вы устали и я тоже. - Да, конечно. Екатерина Христофоровна ушла и постелила себе на узком диванчике в прихожей. "Так получилось", - сказала Вера. Разумеется, она не могла посвящать мать в подробности того, что именно получилось, А получилось то, что, вернувшись из-за границы, "фричи" слились с другими кружками и образовали всероссийскую социально-революционную организацию, которая действовала в Москве, Туле, Иваново-Вознесенске и других городах среди фабричных рабочих, в большинстве своем бывших крестьян. Вести о деятельности организации доходили до Веры. С каждым днем ей все труднее было оставаться в Швейцарии, но она твердо решила, что вернется в Россию не иначе как с дипломом врача. И весной, провожая в Россию Саблина и Морозова, который был в нее, кажется, немножко влюблен, она им сказала: - Встретимся через год! Откуда ж ей было знать, что все сложится совсем не так, как она предполагала? Морозов и Саблин арестованы при переходе границы, а она... Осенним дождливым вечером в ее маленький номер в отеле "Zum Baren" явился респектабельный господин с окладистой бородой, в золотых очках, в калошах и с зонтиком. - Я Натансон, - сказал он просто. Если бы он сказал, что он архангел Гавриил, Вера вряд ли была бы потрясена больше. Марк Андреевич Натансон, известнейший революционер, собственной персоной стоял перед ней, улыбаясь одними глазами. Потом они сидели за самоваром, и Натансон, расспросив Веру о ее планах на будущее, сказал, что ей необходимо немедленно вернуться в Россию. - Мы задыхаемся, - объяснил он категоричность своей просьбы. - По существу, вся наша организация разгромлена. Ваша сестра, Бардина, Каминская, Александрова, все три сестры Субботины, обе Любатович арестованы. Мы собираем сейчас всех наших людей в России и за границей. Необходимо собрать все силы, иначе дело может заглохнуть. Как ей не хотелось ехать! Она просила отсрочки. Она приводила все доводы в пользу того, что ей нельзя раньше, чем хотя бы через полгода, покинуть Швейцарию. Но Натансон был непреклонен, и, обещая ему подумать, Вера знала, что она уже сдалась. И теперь, лежа в материнской постели, она думала, что, наверное, все-таки зря согласилась вернуться прежде времени. Что может произойти за эти полгода? Ничего абсолютно. "Разве что меня, как Лиду, посадят в тюрьму, - подумала она, засыпая. - Впрочем, для того чтоб сидеть в тюрьме, иметь диплом врача, пожалуй, не обязательно. Примут и без диплома", - улыбнулась она сама себе. Глава вторая В конце концов, сколько можно? "Пусть нам носят цпжп ццмифысшуунщвлныачнхесйр, а наши ыунчьз будут получать щбьфтсдяпивкташйдщеуфбгчпм..." В московской квартире на Сивцевом Вражке привычная картина. Вера сидит за расшифровкой записок из тюрем, Василий Грязнов лежит на диване, Антон Таксис расхаживает по комнате, заложив руки за спину. В соседней комнате, как обычно, галдеж, который не прекращается ни на минуту. Кого здесь только не бывает! Николай Саблин, недавно выпущенный на поруки, длинный человек по фамилии Армфельд, некий молчаливый чудак без имени и фамилии, по прозвищу Борода, рабочие, студенты, бездельники. Спорят, дымят табаком, одни уходят, другие приходят - двери настежь для всех. И это называется революционеры, подпольщики. Не зря квартиру называют Толкучкой. Толкучка самая настоящая. Да стоит полиции только на секунду проявить любопытство, и тут же все будут накрыты. К счастью, в России и полиция так же нерасторопна, как все прочие учреждения. Таксис бросает на Веру несколько нетерпеливых взглядов, потом все-таки не выдерживает: - Ну, что пишут? - Что пишут? А то и пишут: цепежепецецем эифзы... - Верочка, - морщится Таксис, - перестаньте валять дурака. Неужели вам не надоело? - Надоело, и даже очень. Сидишь целыми днями над всеми этими бырмыртырпыр. Для чего? Мы платим очень много денег всяким проходимцам за то, что они доставляют нам эти послания. Что мы из посланий узнаем? Вот я расшифровала эту записку: "Пусть нам носят конфекты в коробках с двойным дном, а наши ответы будут получать изо рта или за шеей..." Объясните мне, Антоша, для чего нам нужны эти ответы, за которые мы платим по рублю, а содержания получаем на ломаный' грош? Я понимаю, что это нужно для поддержания товарищей, но неужели этого не мог бы сделать кто-нибудь другой? Для чего я бросила университет и приехала из-за границы? Я хотела работать в народе. А пока я никакого народа вокруг себя не вижу. Если не считать, конечно, Василия, который весь день лежит на диване. Василий лежит на животе, задрав кверху ноги в стоптанных грязных ботинках и уткнув глаза в книгу, Он делает вид, будто не слышит, что о нем говорят. - Василий! - обращается Вера прямо к нему. - Вы ведь, кажется, сегодня собирались искать работу. - Так ведь никуда не берут, - Василий неохотно отрывается от книги и смотрит на Веру выжидающе. - Если будете лежать на диване, так вас никуда и не возьмут. Идите, идите, поищите что-нибудь. - Книга больно интересная, - вздыхает Грязнов. Он загибает страницу, с сожалением кладет книгу на диван, идет к вешалке, снимает драный армяк, напяливает на голову какой-то невероятный малахай и с надеждой смотрит на Веру - не остановит ли? - Подите, подите, - безжалостно поощряет Вера. - Авось что-нибудь и подыщете. А если нет, так хоть подышите свежим воздухом. Тоже иногда полезно. Помявшись у порога, Василий выходит. - Вот, видали! - вслед ему кивает Вера. - "Нигде ничего нет, никуда не принимают". Ему поручено заводить связи на заводах и фабриках. Видите, как он их заводит. Сейчас дойдет до угла, померзнет и вернется обратно. "Нигде ничего нет, никуда не берут". Антоша, найдите мне замену, а я пойду в деревню. - И что вы там будете делать? - Фельдшером устроюсь и буду вести пропаганду, - Легко сказать, - скептически качает головой Таксис. - Во-первых, никаким фельдшером со своими швейцарскими документами не устроитесь, об этом нечего даже и говорить. Во-вторых, что касается хождения в народ, то вам к этому надо серьезно подготовиться. Многие люди ходили - и я в том числе - и были разочарованы. Вы там, в Швейцарии, вообразили себе, что русский народ сам по себе уже социалист, и, как только вы придете к нему, он тут же развесит уши и пойдет за вами. А это, Верочка, далеко не так. Русский народ хочет только, чтоб не было хуже и чтоб его оставили в покое. А что до революции, то он даже не знает, что это такое и с чем ее едят. Пойдете в народ, будете служить фельдшерицей, будете пичкать крестьян своими мазями и порошками, кому-то от ваших мазей и порошков, может, и полегчает. И это все, что вы сможете сделать для народа. Впрочем, я не против того, чтобы вы это испытали на себе, хотя бы для того, чтоб убедиться, что это пустое. Но потерпите еще немного. Найдем вам замену, и отправляйтесь с богом. Вот уже не первый раз слышит Вера такие разговоры от тех, кто ходил в народ. Отчего же такое разочарование? Не оттого ли, что некоторые народники внушают крестьянину непонятные ему идеи, вместо того чтобы исходить в своей деятельности из его нужд, требований и стремлений в том виде, в каком они выработаны им в ходе истории? Нет, надо испытать это самой, самой попытаться найти ключ к темной крестьянской душе. После ухода Таксиса она снова склоняется над столом и пишет ответы в тюрьмы. Вечером приходит Вера Шатилова. Она некрасива, но есть в ней что-то притягивающее. Всегда в движении, деятельная, она берется за любую работу, никогда не хнычет, всегда всем довольна, общение с ней всегда успокаивает. Сняв пальто, она сразу же усаживается за работу. - Верочка, ты меня сменишь? - спрашивает Фигнер. - Конечно, Верочка. - А я пойду к своему телеграфисту. - Бог в помощь, Верочка. Цркмно... Пропади он пропадом, этот телеграфист. Вечереет. Она стоит на углу Арбата и Староконюшенного переулка. Стелется по булыжнику поземка, ветер пробирается сквозь легкое пальтишко. В сумочке несколько клочков бумаги - шифрованные записки для передачи арестованным. По тротуару прямо к ней идет городовой. Может быть, он идет, чтобы арестовать ее. Но не бежать же! Она стоит. Холодно. Городовой медленно приближается. Осталось пять шагов, три. Скользнув по ней равнодушным взглядом, городовой проходит мимо. Начинают мерзнуть ноги. Она растирает колени руками. Но вот из-за угла выныривает долговязая фигура. Шинель с поднятым воротником, на голове лохматая шапка. Это телеграфист. У него связи с жандармами, через него можно передать записки. Телеграфист оглядывается по сторонам, так что сразу можно догадаться, что замыслил он что-то нехорошее. - Зайдемте в трактир, - бросает он на ходу, проходя мимо Веры. В трактире грязно, накурено, но хоть можно погреться. - Пару чая, - небрежно бросает телеграфист половому и устремляет на Веру печальные свои глаза. - Трудно, барышня, жить, очень трудно. Все больно опасаются, а платите вы мало. Музыкант у меня есть знакомый, связан с жандармами, так он меньше трех рублев не берет. И то, говорит, я за вечер, говорит, три рубли смычком заработаю. А ему ведь из этих трех рупь надо жандарму отдать. Да и мне надо хотя б рупь заработать, семья все ж таки, двое детишек малых, леденцов хочут и риск большой. - Ну вот вам за все, за музыканта, за детишек и за риск, пять рублей хватит. - Пять рублей - это еще по-божески, - бормочет телеграфист. - За пять рублей, может, и удастся чего сделать. Вера возвращается к себе на Толкучку. Все эти телеграфисты, жандармы, тюремные надзиратели и музыканты обдирают ее как липку. Василий Грязнов лежит по-прежнему на диване, читает "Хитрую механику" и хохочет до слез, как маленький. Смешно. Ткача Якова нашла Вера Шатилова. Яков, хотя и неграмотный, хотя только что из деревни, оказался мужичком сообразительным. Он сразу все понял: и насчет тяжелых условий труда, и насчет равенства и неравенства. Слушал, головой кивал, соглашался. И согласился даже помочь организовать кружок среди знакомых рабочих. - Только где собираться-то будем? Нешто у вас? - Да нет, у нас не очень удобно. - А у нас и подавно. В рабочих казармах нельзя, там у хозяина глаза и уши всегда найдутся. А вот думка у меня одна есть, да сумлеваюсь больно. - А вы не сомневайтесь, вы говорите. - Да вот домик я тут один присмотрел. Домик, хотя и захудалый, но все ж, если б его заиметь, ну, допустим, на мое имя, так можно было б там сходки эти собирать, книжки читать всякие. Вера видела, что хитрит этот Яков. Да и как было не видеть, когда на лице у того написано, что плут. И все же заглушила в себе эти сомнения. Вместе с Шатиловой обсудили предложение, собрали у разных людей немалую сумму и сунули Якову. Яков поселился в новом доме, семью из деревни вывез. Когда обе Веры явились к нему, он сидел на завалинке, "козью ножку" крутил. Гостьи с ним поздоровались, он посмотрел на них, как будто первый раз видел. Не встал даже. Но ответил приветливо: - Здравствуйте, барышни. Веры переглянулись, но хамства еще не отметили. Что ж с того, что он не встает перед ними? Светским манерам не обучен. Да и устал на работе, намаялся, не то что они, физическим трудом себя не обременяющие. - Ну, как вам в новом доме? - спросила Вера Фигнер. - А чего? Дом как дом. С клопами. - Он раскурил наконец свою "козью ножку" и выплюнул перед собой клуб сизого дыма. - Ну что ж, - сказала Вера. - В воскресенье приводите ваших товарищей, поговорим. - Книжки почитаем, - добавила Шатилова. - Каки таки книжки? - Яков смотрел на них с любопытством. - Интересные, - почувствовав подвох, смешалась Шатилова. Во двор вышла жена Якова, толстая баба с ребенком. - Чего сидишь-то! - закричала она визгливым голосом. - Дрова-то не колоты. Что ж я, цельные бревна в печку пихать буду? - Погоди ты со своими дровами, - отмахнулся Яков. - Тут вот барышни пришли, говорить хочут. Книжки хочут читать. - Каки ишо книжки? - опять прокричала баба. - Вот я и пытаю каки. А они говорят интересные, А что ж в их может быть интересного? Ну что? - он поднялся на ноги, бросил недокуренную самокрутку, раздавил сапогом с остервенением, как клопа. - Вот так-то, барышни. Мы ваших книжек отродясь не читали и, слава тебе господи, - перекрестился, - до сей поры живы. Авось и ишо проживем немножко. - Яков, - сказала Вера Шатилова, - как вам не стыдно? Ведь у вас должна быть рабочая совесть. - Ну и что? - спросил Яков. - Да как же "что"? - волновалась Шатилова. - Ведь этот дом куплен на наши деньги. - Вот что, барышни, - с угрозой сказал Яков. - Ступайте-ка вы отсюдова, покуда я околоточного не позвал. - Подлец! - с ненавистью бросила Фигнер. - Эх, барышня, - необидчиво усмехнулся Яков. - Грамотная, ученые слова говорите, а жить не умеете. Баба с ребенком, слушавшая весь разговор, вдруг выбежала за калитку и завизжала: - Ну, чего пристали! Сказано вам: ступайте. Женатый он, с ребенком! У-у, шалавы! - завизжала она на всю улицу. Из соседних дворов высунулись любопытные. Вдалеке показалась величественная фигура околоточного. - Идем, идем, - Шатилова схватила Фигнер за рукав. - Ну их к черту. Они свернули в ближайший проулок и там уже кинулись бежать со всех ног. Не от околоточного. От стыда друг перед другом. Глава третья Лето 1876 года. Ярославль. Серый каменный дом, дверь с медной табличкой: "Доктор медицины Никита Саввич Пирожков". Доктор Пирожков встретил Веру на пороге своей квартиры. Доктор был маленького роста, широкоплечий и бритоголовый. - Стало быть, вас рекомендовала Ширмер? - сказал он, разглядывая Верины бумаги. - Это почти хорошо, даже почти прекрасно. А вы эту Ширмер откуда знаете? - Я училась вместе с ней в Цюрихе. - Вера была несколько озадачена таким приемом. - Вы учились вместе с ней в Цюрихе? Это почти меняет дело. Это почти замечательно! Это было бы замечательно без "почти", если бы я имел хоть малейшее представление о том, кто такая эта самая Ширмер. - Как же так? - совсем растерялась Вера. - Она говорила... - Она могла говорить что угодно. Варвара! - рявкнул он вдруг командирским голосом. В прихожей появилась молодая женщина, по-видимому, жена Пирожкова. - Варвара, - грозно сказал Пирожков, - напрягись и подумай, известна ли тебе фамилия Ширмер? - Известна, - сказала Варвара. - Ширмер - это моя девичья фамилия. - Это почти превосходно! - радостно воскликнул доктор. - Теперь многое становится почти ясным. Неясно только одно: как ты сумела, будучи моей женой и живя почти безвыездно в этом почти медвежьем углу, одновременно учиться в Цюрихе? - Никита, - снисходительно сказала госпожа Пирожкова, - не надо дурить. Ты хорошо знаешь, что в Цюрихе училась моя племянница Настя, дочь моего брата Петра. - Твоя племянница - почти моя племянница, - пробормотал Пирожков, разглядывая другие Верины документы. - Значит, вы учились в Цюрихе, а затем в Берне и закончили почти четырехгодичный курс? - Да. - В Москве вы кому-нибудь показывали эти документы? - Не только в Москве, но и в Петербурге. - И какова была реакция? - хитро сощурился Пирожков. - Мне везде отказывали. - Вот! - обрадовался доктор. - В Москве и Петербурге вы получили отказ и поэтому поехали в Ярославль. Но я вам должен сказать почти по секрету, что Ярославль находится в том же самом государстве и порядки у нас почти такие же. Может, немножко хуже. Поэтому эти ваши бумаги я вам советую вставить в рамку и повесить у себя дома, только так, чтоб никто не видел. - Доктор, - вспыхнула Вера. - Я приехала к вам за триста верст... - Почти за триста, - поправил доктор. - ...вовсе не для того, чтобы вы надо мной издевались. Если вы не хотите мне помочь... Доктор посмотрел на Веру грустными глазами. - Да, да, я понимаю, - забормотал он. - Я произвожу впечатление почти жестокого человека, который никому не хочет помочь. И это почти так и есть, но вам, пожалуй, все-таки помогу. Вот этот ваш документ выглядит почти как настоящий. Доктор Глаголев свидетельствует, что вы под его руководством два года проходили в частном порядке фельдшерский курс. Теперь вам надо пройти практику, для чего вы ко мне и явились. Прекрасно! Правда, из Берна вы вернулись только в декабре прошлого года, и это почти несовпадение. Но если мы никому не будем показывать бумаги, то таким образом почти ни у кого не возникнет сомнения, что вы могли два года учиться у доктора Глаголева. Варвара, как ты считаешь? - покосился он на жену. - Никита, - строго сказала жена, - Перестань морочить барышне голову. Вы, - повернулась она к Вере, - на его выходки не обращайте внимания. Он всегда строит из себя идиота. - Почти всегда, почти идиота, - поправил доктор. - Всегда облюбует какое-то слово и начинает его вставлять к месту и не к месту. Еще неделю назад он измучил всех словом "якобы". - Ну что ж, - кончив тем временем разглядывать бумаги, сказал доктор как бы самому себе. - Мне почти все понятно. Пойдемте в гостиную, поговорим, подумаем, примем окончательное решение. Или, - он первый раз улыбнулся, - почти окончательное. На другой день Вера получила разрешение проходить фельдшерскую практику при губернской земской больнице. Кроме того, доктор Пирожков устроил ее на квартиру с пансионом и нашел гимназиста, который стал заниматься с ней порядком подзабытой латынью. И опять началась жизнь, похожая на жизнь в Цюрихе или в Берне. Днем практика в больнице, вечером зубрежка медицинских премудростей по учебникам. Земская больница была плохо оборудована. Не хватало помещений, лекарств и бинтов. Но особенные страдания доставлял практикантке главный врач, самолично делавший операции. Во время операций он суетился, нервничал и заставлял нервничать своих ассистентов. Каждый раз под рукой не оказывалось того или иного инструмента. Врач кипятился, кричал на своих помощников, те в страхе разбегались в разные стороны, производя еще большую суматоху. Сколько раз вспоминала здесь Вера бернского профессора Кокера. Сколько раз ей хотелось вмешаться и показать хирургу, как надо делать ту или иную операцию. Да разве можно? Разве можно показать, что ты знаешь больше, чем положено знать будущей фельдшерице? - А у вас гостья, - сказала однажды хозяйка, когда Вера вечером вернулась от Пирожковых. - Говорит, что она ваша сестра, и я пустила ее к вам в комнату. - Сестра? - Вера удивилась, но виду не подала. Какая может быть сестра? Лида в тюрьме, Женя и Оля вместе с матерью за границей. Вера толкнула дверь и увидела маленькую худенькую девушку, которая стремительно поднялась ей навстречу. - Бетя? - Вера зажмурилась и снова открыла глаза. - Этого не может быть, это не ты. - Это я, - сказала Бетя Каминская и обняла ее. - Да откуда ты взялась? Какими судьбами? Ведь ты... - Да, я шла по одному делу с Лидией, Соней Бардиной и прочими. - Ты бежала? - Да, но не сразу. - Бетя нахмурилась. - Меня признали психически ненормальной, и, кроме того, отец дал жандармам пять тысяч рублей. Меня отправили домой, под надзор родителей, от них я убежала. В Москве мне дали твой адрес, и вот я здесь. - Бетя, милая, - ласково сказала Вера. - Очень хорошо, что ты приехала. Комната у меня большая, хозяйка, я думаю, возьмет нас обеих на пансион. - Спасибо, Верочка, но ничего этого не нужно, - сказала Бетя. - Я приехала к тебе, чтоб отсюда отправиться в народ. За прошедшие после Берна два года Бетя нисколько не изменилась. Все тот же нежный румянец на щеках, та же затаенная грусть в больших серых глазах. - И с кем ты собираешься идти? - осторожно спросила Вера. - Одна. - Но это невозможно! Одной тебе это будет не под силу. Спустя полчаса они сидели за столом, покрытым вышитой скатертью, перед уютно посапывающим самоваром. - Ты говоришь, что одной идти в народ невозможно. Я с тобой совершенно согласна. Но я... - Бетя окунула кусок сахару в чай и откусила немного, - я решилась на все. - Что значит - на все? - Видишь ли, со мной многие не соглашаются, считают, что я безумная, может быть, это так и есть, я и в самом деле больна и знаю это. Но я знаю и то, что настоящий революционер должен жертвовать собой. Он должен стремиться к гибели. Помнишь, в Цюрихе на женском ферейне мы спорили, нормальный или ненормальный человек самоубийца. Так вот, я считаю, что просто самоубийство - вещь глупая, но самоубийство для дела... - Бетенька, милая! Какое может быть самоубийство для дела? Бог с тобой. Надо жить для того, чтобы бороться, и бороться для того, чтобы жить. - Нет, - непреклонно сказала Бетя. - Революционер должен стремиться к гибели для того, чтобы открыть глаза другим. Ты пойми, сейчас любая революционная деятельность обречена на провал. Мы боремся за счастье народа, но народ нашей борьбы не понимает. Ему кажется, что если он и живет недостаточно хорошо, то мы не улучшаем его жизнь, а еще более ухудшаем. Только гибель, только самопожертвование революционера подают всем нравственный пример, показывают великомученика, который идет умирать за народ. Поэтому каждый провал есть замечательный пропагандистский ход. Стоит арестовать на заводе или на фабрике одного человека, как тысячи людей начнут интересоваться тем, за что, почему его арестовали. Вместе с интересом в них пробудится и мысль о том, что общество устроено несправедливо, если таких людей арестовывают и сажают в тюрьму, а капиталист и чиновник, обдирающие народ, процветают. Поэтому если это и будет самоубийством, то самоубийством, полезным народу. "Что с ней?" - с тревогой подумала Вера. И тут ей вспомнилась психиатрическая клиника в Берне, печальные глаза больных и уверенный голос профессора, называвший характерные признаки меланхолии: мрачное восприятие жизни, бредовые идеи самообвинения, мысли о самоубийстве. - Выкинь это все из головы! - сказала Вера. - Ты забываешь о том, что революционеру и так ежечасно грозит опасность провала. Так зачем же к нему стремиться? Его надо оттягивать как можно дольше, чтобы как можно больше успеть. - Один провал является гораздо большей пропагандой, чем вся деятельность революционера до провала. Я давно так решила, и не надо со мной спорить, Верочка. Помоги мне завтра же купить крестьянскую одежду и сапоги, и я пойду по деревням. - Ты никуда не пойдешь, - возразила Вера. - Пойду, - упрямо сказала Бетя. - Ведь это безумие! - всплеснула руками Вера. - Ты такая слабенькая, одинокая, куда ты пойдешь? Ведь ты не знаешь ни местности, ни расстояний между селами. Ты можешь заблудиться, попасть в какой-нибудь лес или запоздаешь в пути и останешься ночью одна, вдали от всякого жилья. Что тогда будет с тобой? Ведь ты - женщина. Какой-нибудь негодяй пристанет к тебе по дороге, ты не сможешь себя отстоять. Я ни за что не пущу тебя. Выбери что-нибудь более подходящее. Или подожди, я сдам экзамен, и тогда пойдем вместе. - Когда экзамен? - Через месяц. Бетя покачала головой: - Нет. Я столько не выдержу. Мне надо немедленно чем-то заняться. Вера посмотрела на нее и поняла, что спорить бесполезно. На другой день отправились на рынок. Юбку и блузку нашли без труда. Нашли пестрый деревенский платок. Достать сапоги оказалось труднее. Для Бетиной маленькой ножки трудно было подобрать что-нибудь подходящее. Наконец догадались примерять сапожки детские. Нашлись как раз впору. Теперь все было в порядке. Можно было трогаться в путь. Последний день вдвоем с Бетей был для Веры пыткой. Бетя слонялась из угла в угол, подолгу смотрела в окно или ложилась на кушетку вверх лицом и, подложив руки под голову, безотрывно смотрела в потолок остановившимся взглядом. "Господи! - думала Вера. - Хоть бы скорее наступил завтрашний день". Было стыдно собственных мыслей, но думать иначе она не могла. Бетя нагнетала тоску. Проснувшись, Вера увидела ее сидящей перед зеркалом в своем крестьянском наряде, который сидел на ней так нелепо, что, глядя на нее, хотелось плакать. Бетя перехватила Верин взгляд и все поняла. - Ты знаешь, я, пожалуй, выйду от тебя в своем платье, чтобы не обращать на себя внимание любопытных. А потом где-нибудь в лесу переоденусь. Вера проводила подругу до окраины города и долго смотрела ей вслед. Бетя уходила, перекинув через плечо котомку, в которой, кроме крестьянской одежды, были кусок хлеба, кусок колбасы и несколько экземпляров прокламации "Чтой-то, братцы..." "Чтой-то, братцы, как тяжко живется нашему брату на Русской земле!.." Это была прокламация, которую распространяли "фричи" по приезде в Россию. В ней описывалось тяжелое положение народа и предлагалась программа действий: "Пока нами управлять будут цари, бояре да чиновники, не будет у нас ни земли, ни воли, ни хлебушка... Мы потребуем, чтобы у всех у них, что теперь над нами распоряжаются, была отнята власть всякая. Мы из себя самих людей умных и честных повыберем и от кажинной волости пошлем на великий сход своего выборного, и пускай управляют они на том сходе крестьянском и выборном, нашими делами распоряжаются, и будет тогда у нас воля, земля да хлебушко. Свой-то брат, мужик, не станет разорять крестьянина, не будет давать потачки помещикам. А кто пойдет против нас, того мы посменим сейчас и пошлем нового. И поделят те мужики выборные всю землю-матушку так, чтобы каждому досталося поровну, а не так, как теперь: помещику - тысячу, а крестьянину - четыре десятины на душу. И сравняют они всех нас дочиста, так, чтоб не было ни крестьян, ни помещиков, а все будут тогда люди русские - люди свободные, и у всех нас будут одни права, одни обязанности... Вот тогда-то, други родимые, заживем мы дружно, мирно и весело и не будет у нас ни воров, ни убийц, ни грабителей; у всех будет свое - воровать, убивать не для чего! Скоро, братцы, придет это времечко. Со всех сторон поднимается сила крестьянская, взволновалась Русь-матушка, зашумела, как море великое. А поднимется да расправится, так не будет с ней тогда ни сладу, ни удержу. Только будемте дружно, как братья родные, стоять за наше дело великое. Вместе-то мы сила могучая, а порознь нас задавят враги наши лютые!" После ухода Бети настроение совершенно испортилось. Вечером Вера пошла к Пирожковым. - Очень хорошо, что вы пришли, - шумно приветствовал ее Пирожков. - Это в некотором роде превосходно. Имею в некотором роде ценные сведения. Моя агентура доносит, что дело вашей сестры с товарищами будет слушаться в Особом присутствии правительствующего Сената. Председателем будет сенатор Петерс. Вам это интересно? - Доктор, - сказала Вера, - вы об этом говорите, как будто сообщаете приятную новость. - В некотором роде приятную, - согласился доктор. - По моим сведениям, процесс будет открытым. Правительство желает показать публике истинное лицо революционеров и то, какую опасность они собой представляют. Но в открытом процессе доказать недоказуемое почти невозможно, и я, в некотором роде считая себя пророком, предрекаю: ваша сестра будет оправдана. Сделав это заявление, доктор сел к роялю и громко сыграл "Марсельезу". Несмотря на оптимистические прогнозы Пирожкова, тревожное настроение, вызванное прощанием с Бетей, не уходило. К нему присоединилось уже хорошо знакомое в последнее время неприятное чувство оторванности от самого главного. Там, в Москве и Петербурге, происходят важные события, а она в ожидании диплома сидит здесь, в стороне от них. От Пирожковых она пошла на вокзал и в этот же вечер уехала в Москву. Через два дня, вернувшись из Москвы, Вера перед больницей зашла к себе и не поверила своим глазам. На подоконнике сидела Бетя и уныло смотрела во двор. - Бетя, неужели ты? - Я, - меланхолично ответила Бетя. - Господи, я-то переживала, места себе не могла найти. Что случилось? - Понимаешь, - сказала Бетя. - Я в первый же день сбилась с дороги и заблудилась. Ночь провела в поле, намерзлась, утром вышла к какой-то речке и пошла вдоль берега. Я не знала куда иду - вверх или вниз по течению. А в самом деле, Верочка, как узнать, куда течет река? Вера не удержалась и принялась хохотать. - Да что ты смеешься? - обиделась Бетя. - Ну как же мне не смеяться, если смешно. Неужели ты сама не могла догадаться? Надо взять щепку и бросить в воду, куда щепка поплывет, в ту сторону и река течет. - А где бы я взяла щепку? - спросила Бетя. - Не обязательно щепку. Возьми какую-нибудь палку, соломинку... - Так просто? - удивилась Бетя. - А я не сообразила. Еще пару дней она прожила в Ярославле. О том, что надо идти в народ, больше не говорила. Видимо, ночь, проведенная в поле, убедила ее, что такая работа ей не под силу. После отъезда Бети Вера долго о ней ничего не слыхала. Примерно через год после суда над ее подругами ("процесс 50-ти") Бетя Каминская, желая разделить участь товарищей, отравилась спичками. Летом 1876 года в Ярославской врачебной управе Вера сдала экзамен на звание фельдшера. Экзаменаторы были удивлены обстоятельностью ее знаний и в один голос заявили, что она отвечала, "как студент". Получив нужные свидетельства, она поехала в Казань, чтобы оформить развод. Осенью после долгих хлопот развод состоялся: Вера Николаевна Филиппова стала снова Верой Николаевной Фигнер. Той же осенью в Петербурге она сдала еще один экзамен на звание акушерки. "К ноябрю 1876 года, - напишет она потом, - все мои житейские расчеты были кончены. Над прошлым был бесповоротно поставлен крест. И с 24 лет моя жизнь связана исключительно с судьбами русской революционной партии". Глава четвертая В понедельник 6 декабря 1876 года благонамеренный господин Абрамов, в длиннополом пальто и мерлушковой шапке, подходя к Казанскому собору, заметил на паперти толпу молодежи, по виду студентов, которые стояли там и сям отдельными группами и тихо переговаривались между собой, как бы ожидая чего-то. Обратившись к городовому Есипенко, господин Абрамов почтительно осведомился, по какому случаю такая толпа, уж не ожидается ли прибытие на молебен царской фамилии. - Дура! - отозвался на это городовой Есипенко и, не поленившись поднять руку, покрутил у виска пальцем. - Да кабы ты соображал своей мозгой хотя немного, ты б должон понимать, что к прибытию царской фамилии ступени красным ковром устилают. Смущенный словами городового (ведь действительно мог сам сообразить), господин Абрамов снял шапку, поднялся по ступеням, отряхнул рукавицей с валенок снег и, осеня себя крестным знамением, двинулся в раскрытые двери собора. А в храме бог знает что творится. Народу скопилось, словно на пасху, но народ не обычный, а те же студенты. И видно, что не богу молиться пришли, а с каким-то другим неведомым побуждением. Вроде молебен как молебен, но все что-то не так. Служба к концу подходила, когда блондин, замеченный господином Абрамовым с самого начала, сказал какому-то мальчонке в нагольном тулупчике: "Пора!" И тут же среди студентов зашелестело: "Пора! Пора!" - и все толпой кинулись к выходу. А господина Абрамова в проходе так к стенке прижали, что он не сразу сумел выбраться. А когда вышел на улицу, тут уж безобразие по всей форме происходило. Блондин посреди толпы размахивал шапкой и дерзостные слова произносил: "Наше знамя - их знамя! На нем написано: "Земля и воля крестьянину и работнику!"". А две девицы в серых шапочках рядом стояли, в ладошки шлепали и кричали "браво!". "Господи боже мой! - мысленно ахнул Абрамов. - Да что же это такое творится? Да их всех тут же хватать надо и в кутузку". Так нет. Городовой, заместо того чтобы меры срочные принимать, стоит в сторонке и хоть бы что, только цигарку свою вонючую тянет. "Да что ж ты не свистишь в свой свисток, который на цепке висит? На кой же он тебе даден?" А тут прямо как молния полыхнула - кто-то из толпы тряпку красную кверху подкинул, а на тряпке слова написаны, из которых Абрамов разобрал слово "земля", а потом, когда другой раз вверх тряпка взлетела, и второе слово разобрал - "воля". "Земля и воля", стало быть, вот чего. Затем, когда тряпку мальчонка в нагольном тулупчике подхватил, стали и его вместе с тряпкой подкидывать, а он ее на лету разворачивал и всему народу показывал. И неизвестно чем бы дело кончилось, когда б проходящий мимо чин полиции (не чета Есипенке) сразу в толпу не врезался, тряпку чтобы отобрать. Тут уж и господин Абрамов не выдержал, закричал: - Хватай перво-наперво белобрысого! Но тут и вовсе не поймешь чего приключилось. Чина свалили с ног. Городовой бросил свою цигарку, кинулся чина выручать, сам на земле очутился. Тут господин Абрамов задумался, как быть дальше. Кричать "караул" - так, глядишь, самого пришибут (господин Абрамов был не прочь пострадать за отечество, но не сильно). Но, слава богу, без него обошлось. Набежали городовые, свистят, бегут купцы, шорники, извозчики, на ходу рукава засучивают, а студенты, двигаясь со своей стороны к памятнику Кутузову, кричат: "Братцы, идите плотнее! Кто подойдет, тот уйдет без головы!" Тут-то вся катавасия и началась. Как сбились все в кучу, так началось такое побоище, что любо-дорого посмотреть. Кому голову пробили, кому в ребро двинули, а уж что касается оторванных Воротников или пуговиц, то об этом и говорить нечего. В самый разгар схватки с полицией парнишка в нагольном полушубке, сунув в штаны оставшийся при нем красный флаг, стал выбираться наружу. Тут столкнулся он с двумя барышнями в серых шапочках, которые смотрели на него улыбаясь. Парнишка остановился и посмотрел на барышень подозрительно. - Ты чей? - вдруг спросила одна из них, вроде бы младшая. - Я-то? - Ты-то, - кивнула головой младшая. Что-то в барышнях привлекало парнишку, но что-то и настораживало. - А вы откудова такие? - спросил он, подумав. - А мы свои, - сказала старшая. - Меня Верой зовут, а ее Женей. - Сестры? - спросил парнишка. - Сестры, - охотно кивнула младшая. - Ишь ты! Похожи! Сделанное открытие почему-то убедило парнишку, что барышням можно довериться. - Потапов Яков, - представился он солидно и сунул руку сперва одной барышне, а потом другой, по старшинству. - К нам обедать пойдешь? - А далеко? - Да нет, тут рядом. - А, пошли, - тряхнул головой парнишка. Вышли на Невский. По дороге Вера расспрашивала: - Ты сам-то откуда будешь? - Тверской губернии Старицкого уезда деревня Казнаково, - охотно отвечал Яков. - Не слыхали? - Нет, не слыхала. Большая деревня? - У-у! - прогудел Потапов. - Большая. Ну, правда, с Питером не сравнить. - А тебе сколь годов-то будет? - пыталась Евгения подделаться под народный язык. - Семнадцать. - А ты смелый, - одобрительно сказала Вера. - Знамя не побоялся поднять? - А чего мне бояться? Меня в Киеве рестовали - убег. - В деревню отправили - убег и оттеда. Еще рестуют, еще убегу. Благонамеренный господин Абрамов, в длиннополом пальто и мерлушковой шапке, шел за ними, несколько приотстав. Честолюбивая мечта принести посильную пользу отечеству и заслужить похвальное слово участкового пристава еще на Казанской площади подсказала ему, что надо делать. Однако, опасаясь получить по уху, он сдерживал до поры свой гражданский порыв и в драку не влез. Теперь было дело иное. Ежели сзади налететь и скрутить руки за спину, рассуждал он сам с собою, то, может, и ничего страшного. Эти две девицы вполне субтильны, но, с другой стороны, как бы не стали царапаться. А что как в сумочках у них револьверы? В буйном воображении господина Абрамова картина триумфа (господин пристав путем личного рукопожатия приносит ему благодарность за усердие) сменилась картиной печального поражения (молодой труп, остывающий на размякшем снегу). К счастью господина Абрамова, на углу Невского и Михайловской попался ему городовой, который сразу понял все с полуслова и согласился разделить лавры. Они налетели сзади и сразу повалили Якова на тротуар. Покудова городовой держал его за руки, тот сапогом ухитрился все же попасть в подбородок господина Абрамова. Едва оправившись от боли, господин Абрамов набросился на свою жертву. Городовой, уступив Потапова Абрамову, кинулся задерживать барышень, но те уже садились на лихача. Городовой поднес к губам свисток, но шарик, создающий полицейскую трель, от сильного мороза примерз там внутри, и заместо трели получилось пустое движение воздуха. А лихач заворачивал уже преспокойно на Большую Садовую. Вера и Евгения оставили извозчика на Бассейной, прошли еще два квартала пешком и юркнули в подъезд серого дома. На третьем этаже Вера постучала условным образом. Дверь открыл Марк Андреевич Натансон. - А, сестрички - серые шапочки! Слава богу, целы. А я уж, грешным делом, забеспокоился, что вас схватили. В большой гостиной сидели люди, большинство из которых были Вере уже знакомы. Киевский бунтарь Валериан Осинский, деятельный, но малоразговорчивый Александр Баранников, предприимчивый Аарон Зунделевич, Александр Иванович Иванчин-Писарев, Иосиф Иванович Каблиц. Ольга, жена Натансона, разносила чай. Пили, держа в руках чашки с блюдцами. Жорж Плеханов, герой дня, произнесший сегодня речь там, у Казанского собора, сейчас тихий и неприметный сидел в красном углу под иконами. Все были радостно возбуждены. Все, кроме Иванчина-Писарева, который брюзжал: - Как хотите, господа, а на мой взгляд, это не демонстрация, а просто глупость. Глупость, с одной стороны, и провокация - с другой. Нет, вы сами подумайте, - обращался он преимущественно к Жоржу, - что произошло? - Первое массовое выступление передовых рабочих и землевольцев, - сказал Плеханов. - Массовое выступление? - язвительно переспросил Писарев. - А я вам повторяю: глупость, а не массовое выступление. Пришли студенты, сами не зная зачем, устроили свалку, сбежались дворники и мясники, побили студентов и многих утащили в полицию. Твоя речь, Жорж, не спорю, была смелая и благородная, но сидеть в каталажке за это будешь не ты. - Я рисковал не меньше других, - вспыхнул Плеханов. - А что касается значения демонстрации, то уверяю вас, мы его недооцениваем. Вот ты говоришь, пришли студенты, устроили свалку. Теперь попробуй взглянуть другими глазами: первый раз после декабристов в столице России вышли люди, которые открыто провозгласили свои идеалы и цели. Свалка? Ничего себе "свалка"! А отчего же так перепугалась полиция? Нет, брат, в истории России эта самая, как ты говоришь, "свалка" станет очень заметным событием. Новая организация "Земля и воля" начала действовать! Незнакомый молодой человек с рыжеватой бородкой сидел на диванчике рядом с Верой и переводил с одного спорщика на другого глаза, в которых светилось любопытство. - Вы т-тоже т-там были, на п-площади? - слегка заикаясь, наклонился он к Вере. - Была, - гордо сказала Вера. - И не побоялись? - Я вообще никогда ничего не боюсь! - вспыхнула Вера. - Да? - удивился молодой человек. - А я иногда к-кой-чего п-побаиваюсь. Вечером, когда все стали расходиться, молодой человек вышел на улицу вместе с Верой и Евгенией. Пушил над городом легкий снежок, шла по тротуарам праздная публика, по проезжей части, шурша полозьями, катили роскошные экипажи, и Вера, подумав, что могла бы уже сегодня сидеть где-нибудь в полицейском участке, невольно поежилась. - Вы д-давно в Петербурге? - спросил молодой человек. - Я второй месяц, а она, - Вера кивнула на Евгению, - только что из Швейцарии. А вы? - Я здесь учился, правда недолго. В прошлом году был выслан за беспорядки на родину. - А где ваша родина? - Там, где плакала Ярославна. Помните? - В Путивле? - Да. - А Ярославна там действительно плакала? - Возможно. Я этим, знаете ли, как-то мало инт-тересовался. Вы, вероятно, хорошо учились? - Неплохо. - А я с-средне. Я больше не науками, а всякой н-нелегальшиной ув-влекался. - А теперь чем занимаетесь? - П-присматриваюсь. - К чему? - К ж-жизни. - Ну и как? - Мы ведем с-слишком много пустых разговоров. Одни говорят, надо учить народ, другие говорят, надо учиться у народа, третьи выдумывают что-то насчет мешков с динамитом, а все это ч-чистая маниловщина. Надо собраться всем вместе, решить твердо, что надо делать, и действовать всем заодно. Тогда, может, что-нибудь и п-получится. - В первую очередь, - вмешалась Евгения, - для революции нужно много смелых, отважных людей. Тогда все получится. - С-смелых людей, - сказал молодой человек, - в России хватает. Ум-мных мало. - Странный вы какой-то, - сказала Вера. - Как вас зовут? - Друзья н-называют меня Д-дворником, - усмехнулся он. Вера переглянулась с сестрой, а когда захотела; опять сказать что-то спутнику, вдруг обнаружила, что его нет. - Куда же он делся? - удивилась Вера. - Не знаю, - в испуге прошептала Евгения. - Только что был. - Какой-то странный тип. - Черт, наверно, - почти убежденно сказала Евгения. Глава пятая Год 1877-й. Волна политических процессов. "Дело о преступной демонстрации, бывшей на Казанской площади...". "Дело о разных лицах, обвиняемых в государственном преступлении по составлению противозаконного сообщества и распространению преступных сочинений" или "процесс 50-ти", "процесс 193-х". За мирную пропаганду идей, за чтение запрещенных книг, за присутствие во время демонстрации на Казанской площади, за недонесение молодые, только что вступающие в жизнь люди отправляются на каторгу (откуда многие уже никогда не вернутся), в ссылку, заточаются в монастыри. К следствию привлекаются тысячи людей всех сословий и возрастов. От двенадцатилетнего мальчика до восьмидесятичетырехлетней неграмотной крестьянки. Многие годами ожидают суда в невыносимых тюремных условиях. Многие не выдерживают, сходят с ума, кончают жизнь самоубийством. Восемнадцатилетний юноша после двух лет одиночного заключения вскрывает себе вены осколком разбитой кружки. У него находят письмо отцу: "Добрый папа! Прости навеки! Я верил в Святое Евангелие, благодарю за это бога и тех, кто наставил меня. Здоровье очень плохо. Водянка и цинга. Я страдаю и многим в тягость - теперь и в будущем. Спешу избавить от лишнего бремени других, спешу покончить с жизнью. Бог да простит мне не по делам моим, а по милосердию своему. Прости и ты, папа, за то неповиновение, которое я иногда оказывал тебе. Целую крепко тебя, братьев... Простите все. Нет в мире виновного, но много несчастных. Со святыми меня упокой, господи..." Известный юрист Кони пишет в письме наследнику престола, будущему Александру III: "Будущий историк в грустном раздумьи остановится перед этими данными. Он увидит в них, быть может, одну из причин незаметного по внешности, но почти ежедневно чувствуемого внутреннего разлада между правительством и обществом. Беспристрастно глядя в даль прошедшего, он пожалеет, быть может, о том, что существовало время, когда недальновидные и нерадивые, а подчас и нечестные рабочие грубыми руками обламывали целые цветущие ветви родного, дорогого всем дерева..." Для Веры Фигнер год 1877-й не история, а суровая действительность. На "процессе 50-ти" судят ее сестру Лидию, судят ее подруг по Цюриху - Софью Бардину, Варвару Александрову, Александру Хоржевскую, Ольгу и Веру Любатович, Евгению, Надежду и Марию Субботиных. А вместе с ними на скамье подсудимых - рабочий Петр Алексеев. 14 марта 1877 года. Закончено трехнедельное разбирательство на "процессе 50-ти". Обвиняемым вынесен приговор. Бардина и Ольга Любатович получили по девять лет каторги, Вера Любатович - шесть, Лидия Фигнер, Варвара Александрова и Александра Хоржевская - по пять (впоследствии приговор будет смягчен и каторгу для женщин заменят ссылкой). Сенаторы покинули свои места за судейскими креслами. Конвой увел осужденных. Публика хлынула в открытые двери. Последними выходят родственники осужденных. Среди них Екатерина Христофоровна, Вера и Евгения Фигнер. Екатерина Христофоровна прикладывает к глазам батистовый платочек. - Мамочка, вы не должны плакать, - говорит Вера. - Лидинька вела себя как герой. - Да, я все понимаю, - кивает Екатерина Христофоровна. Она все понимает. Но и ее можно понять. Одна дочь уходит на каторгу, а две другие готовятся пойти по ее стопам. "Откровенно говоря, на скамье подсудимых должна была бы сидеть ваша дочь Вера, а не Лидия", - доверительно сказал ей на днях прокурор Жуков. Они выходят на улицу. Их встречает небольшая группка посиневших от холода молодых людей. Подносят цветы, ведут к извозчику. Какие юные, какие благородные лица! - Мамочка, вы, езжайте, - Вера торопливо целует мать, - а я приду вечером. - Ты разве сейчас не едешь с нами? - Нет, мамочка, мне еще надо забежать в один дом по делу, - Вера прячет глаза. В какой дом, по какому делу? Слова прокурора Жукова - не пустые слова. Конечно, у полиции нет никаких улик против Веры. Но стоит проследить за тем, куда она ходит... Среди публики распространяются отпечатанные в тайной типографии листки с подробным описанием судебных заседаний, речи Бардиной и Алексеева. Екатерина Христофоровна не задает старшей дочери лишних вопросов, но она знает точно: это и ее рук дело. Не зря, сидя на суде, Вера подробно записывает все, что там происходит. - Поберегись! - кричит извозчик. Сани круто разворачиваются и скрываются за углом. Вера идет в обратную сторону. Сейчас ей надо в подпольную типографию Аверкиева. Там ее ждут с известиями о приговоре. Но прежде чем попасть в типографию, необходимо оторваться от "хвоста". "Хвост" этот, плохо одетый замерзший детина с сизым носом на постном лице, уныло плетется за своим "объектом", даже не пытаясь особенно скрыть факт своего присутствия. Да и то сказать, дело трудное. Отстанешь - потеряешь из виду. И тогда получишь нагоняй в Третьем отделении от господина Кириллова. И несчастный тащится за Верой шагах в шести-семи. Вера переходит на другую сторону улицы - филер за ней, Вера снова пересекает улицу - пересекает улицу и он. Зашла в булочную, он остановился возле театральной афиши. Милый ты мой, зачем же тебе эта афиша, ты небось и в театре-то отродясь не бывал. Вера выходит из булочной, идет дальше - филер за ней. Она останавливается, смотрит в маленькое зеркальце: стоит филер, стоит, делает вид, что закуривает, ломает спички. Вера неожиданно срывается с места и идет быстро, почти бежит. Филер, уже совсем не таясь, тоже торопливо перебирает ногами... - Зд-дравствуйте! Вера вздрагивает. Рядом с ней идет молодой человек с рыжеватой бородкой. Тот самый, который провожал ее и Евгению от Натансона. - В-вы меня узнаете? - Господи, откуда вы свалились? - А я видел вас на суде, а потом смотрю, за вами филер увязался, д-думаю, надо спасать. Я п-по этому делу специалист. Давайте пока свернем в переулок. Мы идем рядом и непринужденно беседуем. Теперь входим в этот подъезд... - Зачем? - Потом объясню. Как только вошли в подъезд, молодой человек сразу преобразился. - Теперь быстро за мной! - скомандовал он. Он быстро пошел вперед. Вера за ним. Вышли в какой-то двор с развешанным между деревьями бельем, с этого двора попали в другой, прошли мимо мусорного ящика и очутились в безлюдном переулке. - Н-ну вот и все, - удовлетворенно сказал молодой человек. - Мне ужасно хотелось помочь вам отделаться от этого типа. - Вы знаете все проходные дворы? - с любопытством спросила Вера. - В центре все, а на окраинах многих пока не знаю. П-проходные дворы - это мой конек. Я с-считаю, что революционер обязан их знать, чтобы уметь вовремя скрыться. Поэтому, между прочим, меня и зовут Дворником. - А моя сестра назвала вас чертом, - сказала Вера. - Помните, когда вы от нас так ловко скрылись. - К сожалению, ваша сестра ошиблась, - улыбнулся Дворник. - Мне до черта пока еще далеко. Помолчали. "Какой странный и симпатичный человек этот Дворник", - думала Вера, поглядывая на своего спутника. - Значит, вы были на суде? - спросила она. - Как вам удалось туда попасть? У вас был билет? - Б-был, конечно, - улыбнулся Дворник. - Правда, ф-фальшивый. - И какое у вас впечатление? - Огромное. Все подсудимые мне ужасно понравились, а в вашу сестру я п-просто, извините, влюбился. Но все-таки так нельзя. - Как? - Видите ли, главный недостаток в работе вашей сестры и других сост-тоит в т-том, что они слишком быстро п-попались. Мы действуем слишком открыто, пренебрегая требованиями к-конспирации. По принципу "бог не выдаст, свинья не съест". Среди наших товарищей надо вести самую упорную борьбу против широкой русской натуры. Т-только тогда мы с-сможем создать настоящую сплоченную и дисциплинированную организацию. Н-нет, вы не сп-порьте, - сказал он, зажигаясь, хотя Вера и не спорила. - П-перед нами очень грозный и организованный противник, у которого армия, полиция и тысячи шпионов. Мы этого противника должны превзойти если не количеством, так качеством. Каждый революционер должен быть не только смелым, но осторожным и расчетливым. Все должны действовать по общему плану. Кстати, вы чем собираетесь заняться в ближайшее время? - спросил он без всякого перехода. - Думаю вести пропаганду в народе, - просто сказала Вера. - Но очень трудно устроиться. Пока рассылаю в разные губернии письма с предложением услуг. Я ведь фельдшерица. - Александра Первого знаете? - спросил Дворник. - Царя? - удивилась Вера. - Нет, - улыбнулся Дворник. - Наш один. Саша Квятковский. Найдите его через Натансона, и он вам поможет устроиться. - А через вас я его найти не могу? - К с-сожалению, нет. Я уезжаю из Петербурга. - Далеко? - Б-богу молиться. - Вы всегда говорите загадками, - сказала Вера. - Чтобы не об-бременять чужую память лишними сведениями, - опять необидно улыбнулся Дворник. - Ну, мне сюда. - Он остановился перед каким-то парадным. - П-прощайте. - Прощайте, - сказала Вера. Но Дворник не уходил. Он стоял и смотрел на Веру своими серыми смущающими глазами. - Вы знаете, - сказал он вдруг волнуясь. - Мне к-кажется, что мы с в-вами еще ч-часто будем встречаться и п-подружимся. К своему удивлению, Вера заметила, что Дворник вдруг густо покраснел. - Прощайте, - сказал он еще раз, видимо пытаясь скрыть смущение. И тут же исчез за облупленной дверью. Глава шестая В апреле началась война с Турцией. Вера переменила решение: не в деревню она поедет, а на фронт. Фельдшером или сестрой милосердия. Солдаты тоже народ, а фронт не худшее место для пропаганды. Поехала в Москву. Остановилась у Юрия Николаевича Богдановича, который вместе с Иванчиным-Писаревым снимал нелегальную квартиру, где вынашивались планы освобождения Бардиной и Ольги Любатович, содержавшихся перед отправкой на этап в разных полицейских частях Москвы. Генерал, ведавший отправкой на фронт врачей и сестер милосердия, принял Веру не очень приветливо, Мельком взглянул на ее документы и подвинул их к краю стола: - Нет, не нужно. Мы завалены предложениями. Пришлось возвращаться ни с чем. У Богдановича встретила Прасковью Георгиевскую, брат и сестра которой проходили по процессу "пятидесяти" и теперь тоже сидели в полицейской части. Георгиевская собиралась их навестить. - Между прочим, - сказала она, - там же находится и один ваш знакомый, поэт Саблин. - Николай? - удивилась Вера. - Что за невезучий человек! Опять попался. Вы сейчас же туда идете? - Да, сейчас же туда иду, - улыбнулась Георгиевская. - Я с вами. Если вы, конечно, не против. - Что вы! Буду только рада. По дороге купили фрукты. Пришли. Полуграмотный сторож долго водил по списку корявым пальцем. Несколько раз переспросил фамилию. Бормотал: "Саблин, Саблин... Что-то такого не помню". Наконец нашел. - Хорошо, передам. Оставьте свой пакет. - А вы не перепутаете? - Отродясь еще не путал, - обиделся сторож. Оставили фрукты, записку. Но вместо того, чтоб сразу отправляться домой, остановились посреди двора, стали перекрикиваться с заключенными. Вышедший на шум жандарм арестовал обеих. В жандармском управлении допрашивал прокурор с постным лицом и с рыбьим бесцветным взглядом. - Ваше имя и местожительство? - Не скажу. - Почему? - Не скажу, и все. - Дело ваше. Запишем бродягой, не помнящим родства. - Прокурор вызвал дежурного. - Отправить барышню в тюремный замок и держать, покуда не вспомнит, кто она и откуда. И вот Вера в Пугачевской башне Бутырской тюрьмы. Тесная камера с железной койкой, маленьким столиком и расшатанным стулом. В углу параша. В камере сыро, холодно, а на Вере ничего, кроме черного платья и шляпки с розами. Ни пальто, ни накидки, ни смены белья. А что происходит вокруг? В дверях камеры незапертая форточка. Вера откидывает ее, в форточке противоположной камеры видит знакомое лицо. Телеграфист. Тот самый, с которым она встречалась в трактире, через которого передавала записки товарищам. "Ну все, - мелькнула ясная мысль. - Теперь этот тип меня тут же выдаст жандармам. Правда, имени он не знает, но того, что он знает о передававшихся ежедневно записках, достаточно". - Здравствуйте, - говорит телеграфист, и его плоское испитое лицо расплывается в улыбке. - Здравствуйте, - говорит Вера. - Как вы сюда попали. - Музыкант продал, - грустно сообщает телеграфист. - Теперь вот не знаю, как быть: то ли от всего отказываться, то ли, наоборот, признаться. Прокурор говорит: если не признаешься, загоним туда, куда Макар телят не гонял, признаешься во всем - выпустим. - Прокурору не верьте, обманет. Молчите, как рыба. Если признаетесь, вас припутают к политическому делу, и тогда Сибири не миновать. Сидите смирно. Знать ничего не знаю, ведать не ведаю. В крайнем случае сошлют в Архангельскую губернию, а телеграфистом можно работать и там. - Оно-то, конечно, так, - колеблется телеграфист, - но с другой стороны, если сразу все рассказать... - Смотрите, - говорит Вера. - Дело ваше. Но если попадете в Сибирь, пеняйте на себя. - Ладно, буду молчать. Только мне хотелось бы для своей специальности подучить французский язык. Тогда нам жалованье платят больше. Вы не поможете? - Охотно. Если хотите, давайте прямо сейчас и приступим. Спустя несколько дней ее вызвали в жандармское управление. За столом - знакомый прокурор. - Вы по-прежнему отказываетесь назвать свое имя. - Отказываюсь. - И совершенно напрасно. Нам все известно. - Неужели? - Сейчас вы в этом убедитесь. Ваша мать приехала из Петербурга и теперь сидит в соседней комнате. Так как ваше имя? Вера лихорадочно думает, оценивая обстановку. Может быть, прокурор расставляет ловушку. Но мать, Петербург... - Пишите: Филиппова. - Кто ваш муж? - Секретарь Казанского окружного суда. Прокурор заглянул в какую-то книжечку, сопоставил Верин ответ со своими сведениями. - Где вы оставили свои вещи? - Я приехала без вещей. - Ну, барышня, такие сказки только в приготовительном классе проходят. Никто не ездит из Петербурга в Москву без чемодана или на худой конец саквояжа. - Я ехала курьерским поездом и думала им же вернуться обратно. Прокурор смотрит на нее недоверчиво: - В таком наряде наносят визит или выходят пройтись по Невскому, но никак не садятся в поезд. Пока вы не скажете, где оставили вещи, мы вас не выпустим. Новая задача. Вещи у Богдановича на конспиративной квартире. Но у Георгиевской обыск, конечно, уже сделан, едва ли жандармы захотят повторять его. - Ну хорошо, вещи я оставила у Георгиевской. - Почему же вы сразу этого не сказали? - Я боялась себя скомпрометировать, - сказала Вера первое, что пришло в голову. - Ну ладно, - устало согласился прокурор. - Предположим, что я вам поверил. Извольте дать подписку о невыезде из Петербурга. - Он придвинул к ней лист бумаги. - А теперь идите. Там вас ждет ваша матушка. Советую, если вам своей жизни не жалко, поберегите хотя бы ее. Весь остаток дня до самого отъезда Екатерина Христофоровна провела в волнении. Слава богу, на этот раз обошлось. Удалось ей уговорить прокурора. "Господин прокурор, Христом-богом молю. Ведь у вас тоже есть мать". - "Да, у меня есть мать. Но она меня воспитывала в духе уважения к закону и любви к отечеству". И только когда стала перед ним на колени, он испугался. - "Что вы, что вы, не нужно-с". Все же и у прокурора есть сердце. Потом Екатерина Христофоровна хотела сразу ехать на вокзал, но Вера сказала, что ей надо забрать вещи, которые она оставила у друзей. - Хорошо, - сказала Екатерина Христофоровна, - я еду с тобой. Она видела, что дочери ее предложение не по душе, и все же поехала. До Разгуляя доехали на извозчике, потом петляли какими-то переулками, наконец, остановились у подворотни трехэтажного дома. - Мамочка, дальше вам нельзя, - сказала Вера решительно. - Почему же мне нельзя? Ведь я твоя мать. - И матери нельзя, - сказала она довольно резко. - Доченька, - сказала Екатерина Христофоровна со слезами на глазах. - Даже прокурор со мной разговаривал мягче. - Мамочка, если б можно было. Но ведь правда нельзя. Эта квартира такая, куда я не имею права вас приглашать. - Да что ж это за такая квартира? - Нелегальная квартира! - вспылила дочь. При слове "нелегальная" мать вдруг присмирела и сдалась. - Ладно, иди, я подожду. - И посмотрите, чтоб за мной "хвост" не увязался. - Хвост? - удивилась Екатерина Христофоровна. - Ах, да, это, кажется, на вашем языке шпионов так называют. Ладно. - И вдруг испугалась. - Вера! - Что? - Ты ведь от меня не сбежишь, а, доченька? - Нет, мамочка, - улыбнулась Вера, - не сбегу. - Ты мне правду говоришь, ты меня не обманываешь? - Мамочка! - снова повысила голос Вера. - Вы же меня хорошо знаете. Если я сказала "нет", значит, нет. Это была правда. Она всегда делала так, как говорила. И Екатерина Христофоровна отпустила ее. А сама стояла в подворотне и в каждого прохожего внимательно вглядывалась: не шпион ли? А потом, когда Вера вышла с саквояжем, Екатерина Христофоровна сказала ей с упреком и облегчением: - Вот ты уже и из меня нигилистку сделала. До самого отправления поезда она сидела как на иголках. А вдруг Веру выпустили только, чтоб проследить, куда пойдет и поедет? Вдруг арестуют на вокзале? Но вот, слава богу, поезд тронулся. Екатерина Христофоровна облегченно вздохнула. Глава седьмая - Верочка, скажу вам начистоту, я положительно не знаю, что делать с нашим Морозиком. - Иванчин-Писарев крупными шагами расхаживал по комнате. - Вы имеете на него влияние, и вы должны с ним поговорить. - О чем? - спросила Вера. - Как будто вы не знаете о чем. В последнее время он совершенно отбился от рук и вытворяет бог знает что. Я понимаю: надоело. Болтались в Тамбове, не устроились, приехали сюда, в Саратов, то же самое. Мест нет. Сидим, бьем баклуши, я изображаю из себя капитана какого-то мифического парохода "Надежда", вы моя жена, а остальные и вовсе непонятно кто - то ли матросы, то ли бедные родственники. Да, скучно. Сидеть в этой дыре, в то время как в Петербурге происходят важные события - оправдание Веры Засулич и прочее. Но ведь никто никого насильно сюда не тянул. Я понимаю, что он поехал сюда вовсе не потому, что ему улыбалась работа в народе, а совсем по другой причине. Не краснейте, пожалуйста, Верочка, в том, что он в вас влюблен, нет ничего зазорного. Во всяком случае вы в этом совершенно не виноваты. Богданович и Coловьев тоже в вас влюблены, хотя и умеют скрывать свои чувства. Николай горяч, экспансивен, но всему ведь есть предел. Мы же договорились! Нас в городе нет, никто не должен нас видеть, а потому без особой нужды на людях не появляться. А что делает наш дорогой Морозик? Целыми днями торчит в библиотеке, якшается со здешними начинающими поэтами, слушает их стихи, читает свои, которые напечатал в сборнике "Из-за решетки". А вчера таскался с какими-то гимназистами за Волгу и там палил из какого-то дурацкого револьвера, который стреляет одновременно всеми шестью зарядами. Да это гусар, честное слово, а не революционер-подпольщик! Верочка, вы одна можете укротить этого зверя. Я вас очень прошу, повлияйте на него как-нибудь мягко, по-женски, как вы умеете. Она не стала ему возражать. Она понимала, что в какой-то степени ответственность за поведение Морозова лежит и на ней. Она сама звала его сюда, сама рисовала идиллические картины. Писарев, Богданович и Соловьев будут работать волостными писарями, она фельдшерицей, а он народным учителем. Однако время идет, а они до сих пор не могут устроиться. Что касается "идиллических картинок", то она, правду сказать, на них насмотрелась. Досыта. Как-никак три месяца пробыла в селе Студенцы Самарской губернии. И насмотрелась и наплакалась. По тридцать - сорок человек в день принимала. И каких только больных там не было! Калеки и убогие, старые и молодые, женщины и дети. Вокруг грязь, нищета, голод. Боже мой, да она для пропаганды и рта не раскрывала. Какая тут пропаганда! А пока была там, узнала из газет: в Петербурге Вера Засулич стреляла в градоначальника Трепова. В того самого, который велел высечь в Доме предварительного заключения Боголюбова, осужденного за участие в казанской демонстрации. Боголюбов, видите ли, не снял перед градоначальником шапку. Тогда в Петербурге много говорили о том, что Трепову надо отомстить. Говорили, говорили и забыли. А Засулич не забыла. И вот теперь, пока они здесь, в Саратове, ожидают работы, присяжные в столице оправдывают Засулич. На улицах Петербурга происходят демонстрации студентов. А они сидят здесь и ждут у моря погоды. Она сказала Писареву "хорошо" и вернулась в соседнюю комнату, где Богданович с Соловьевым готовили ужин. Соловьев щипал лучину для самовара, Богданович чистил картошку над закопченным чугуном. - Не бросай очистки на пол, - сказала она и, взяв нож, села рядом. - Ну что? - спросил Богданович. - Предводитель (так называли они между собой Иванчина-Писарева) опять сетовал на нашего вольного стрелка? - Да. Помолчали. Соловьев загнал в ладонь занозу и теперь пытался вытащить ее зубами. - А может быть, он и прав, - задумчиво сказал Богданович. - Кто? - спросил Соловьев. - Воробей, конечно - (Воробей была кличка Морозова). - Торчим здесь столько времени и делаем вид, что нас нет, хотя весь город, кроме, пожалуй, полиции, знает, что мы здесь. Сбесишься со скуки. Как считаешь, Саша? - Может быть, - флегматично пожал плечами Соловьев. - Может быть, может быть, - передразнил Богданович. - У тебя когда-нибудь бывает свое мнение? - Иногда бывает. - Разговорился, - усмехнулся Богданович. - Целых два слова подряд. Ты бы рассказал Вере, за что тебя в последний раз в кутузку тащили. - Да ну! - смутился Соловьев. - Нет, право, расскажи, это очень смешно, - просил Богданович. - И ничего смешного, - сказал Соловьев. - Очень даже смешно. Понимаешь, Верочка, возвращается однажды наш Саша с какой-то сходки к себе на нелегальную квартиру. И, как это бывает только с ним, забыл собственный адрес. Помнит только, что где-то на Васильевском острове. А уже ночь, деваться некуда, блукает от одного дома к другому, вдруг навстречу городовой. "Кто идет?". "Черт!" - отвечает Саша... Хлопнула входная дверь. Богданович смолк, не договорив. Пришел Морозов, и все стали вслушиваться, что будет в соседней комнате. Соловьев все еще пытался ухватить зубами занозу. - Дай-ка руку. - Вера отколола от воротничка булавку и начала ковырять ладонь Соловьева. В соседней комнате слышались голоса - спокойный Морозова и возбужденный Иванчина-Писарева, но разобрать слова за дверью было невозможно. - Вот и все. - Вера вытащила занозу и повернулась к Богдановичу. - Ну, и что дальше? - Что дальше? - Богданович вслушивался в то, что происходит за дверью, и не понял вопроса. - Городовой спрашивает: "Кто идет?", а Шура отвечает: "Черт", - напомнила Вера. - Да бог с ним, с чертом, это пусть он тебе сам расскажет. Тут есть кое-что поинтереснее. Пошел я сегодня в лавку за колбасой, смотрю, навстречу двое запряженных парами саней. Два мужика с вожжами в руках идут сбоку. Смазные сапоги, тулупы нараспашку, под тулупами длинные пиджаки, часы с цепочками, красные рубахи без галстуков. Смотрю - знакомые лица. "Здравствуйте, говорю, господа купцы! Откуда и куда путь держите?" - Торгуем, барин, помаленьку, скупаем яйца и крупы, продаем всякий деревенский товар: сапоги, полушалки, деготь, свечи, подковные гвозди". Шапки сняли, кланяются, стрижены в скобку, волосы постным маслом помазаны. "Ах вы, - говорю, - чертовы сыны, а есть ли у вас свидетельство на право торговли?". - "Есть, ваше благородие, аж целых два". - "А уж не липовые ли у вас эти свидетельства?". - "Так точно-с, ваше благородие, липовыя, и даже очень-с". - "А не занимаетесь ли вы кроме торговли чем-нибудь незаконным?". - "Занимаемся, господин хороший, еще как занимаемся. Пропаганду ведем середь мужичков-с, начальство местное обличаем-с, выискиваем всяких недовольных". - Да кто ж это такие были? - не выдержала Вера. - Небось кто-нибудь из наших, - сказал Соловьев. - Точно, угадал, Попов и Харизоменов. Оказывается, тут ими кишмя кишит вся губерния. Александр Первый ходит коробейником по деревням, Саша Михайлов живет у раскольников, вместе с ними расшибает лоб, хочет повернуть раскол лицом к революции. - Кто этот Саша Михайлов? - спросила Вера. - Ты разве с ним не знакома? - удивился Богданович. - Дворник говорил, что знает тебя. - Так он и есть Дворник? - почему-то обрадовалась Вера. - Тот, который заикается немного? Отворилась дверь в соседнюю комнату, и влетел красный как рак Морозов. Следом за ним вошел Иванчин-Писарев. - Слыхали, что этот деятель придумал? - спросил он, кивая на Морозова. - Расскажи, услышим, - сказал Богданович. - Авантюрист, - кипятился Писарев. - Решил вместе со здешними гимназистами ухлопать какого-то пристава. - Не решил, а советуюсь, - поправил Морозов. - И советоваться нечего. Своя голова есть. Ну ладно эти гимназисты, они еще желторотые. Но ты... Ты что забыл, для чего ты здесь? Забыл о главной нашей задаче? Считаешь себя революционером, и опытным, в тюрьме сидел! Зачем тебе этот пристав понадобился? - Этот пристав, между прочим, уже упек несколько человек ни за что ни про что в Сибирь и на этом останавливаться не желает. - Все равно его трогать нельзя. Да стоит сделать даже пустую попытку, как немедленно сюда слетится Третье отделение в полном составе, перевернут вверх дном всю губернию, арестуют каждого мало-мальски подозрительного человека. Морозов насупился: - Когда Засулич стреляла в Трепова, мы приветствовали ее. Почему же мы должны помешать местной молодежи совершить то же самое? - Потому, что мы предпринимаем дело более прочное и серьезное, - строго сказал Писарев. - И чтобы не провалить это дело, нужно быть очень осторожными. Завтра же скажи своим друзьям, пусть не вздумают ничего такого предпринимать. - Ладно, - примирительно буркнул Морозов, - скажу. Помолчали. Соловьев, не принимавший участия в разговоре и даже, казалось, не проявлявший к нему никакого интереса, поджег в самоваре щепки и стал раздувать огонь при помощи старого сапога. Богданович собрал очистки и высыпал в ведро, стоявшее в углу комнаты. - Пойду пройдусь, - сказал Морозов и пошел к дверям. - Возьмешь меня с собой? - спросила Вера. - Пойдем. - Он сказал вроде бы равнодушно, но она видела, как радостно блеснули за стеклами очков его глаза. На дворе было звездно, морозно, и снег, подтаявший за день, покрылся хрустящей коркой. Откуда-то, кажется из-за Волги, доносился печальный звук гармоники. Николай посмотрел на Веру: - Хорошо? - Хорошо, - сказала она и взяла его под руку. - Куда пойдем? - спросил он. - Туда или сюда? - Туда, - махнула она свободной рукой в сторону города. Тропинка, по которой они шли, была узкая, и Николай, уступая ее Вере, то и дело проваливался правой ногой в снег. - Ты зря споришь с Предводителем, - сказала она мягко. - Он, наверное, прав. - Прав, прав, - проворчал Николай. - Конечно, прав. Если считать, что затея его правильная. Но ты же знаешь, я вообще не верю во всю эту пропаганду. Ждать чего-то от темных мужиков просто глупо. Мой идеал - борьба по способу Вильгельма Телля. Если бы можно было организовать боевую дружину мстителей, нападать на жандармов, на всех угнетателей и самодуров! Я считаю, что это единственный и самый верный путь к победе. Но что можно сделать одному? Пропагандистов много, а действовать решительно не хочет никто. - Если ты считаешь пропаганду пустым делом, зачем же ты сюда приехал? - Зачем? - Он вдруг заволновался. - А ты разве не знаешь зачем? Сказать? Заволновалась и Вера. Сейчас он скажет, что приехал сюда ради нее. Но тогда она вынуждена будет ответить. Ей было приятно сознавать, что она ему нравится. Но ведь она решила, она твердо решила избегать всего, что может ее связывать. Слава богу, теперь она свободна и ценит это больше всего. - Ты очень увлекающийся человек, - сказала она, предостерегающе сжимая его локоть. - Я? - Он хотел возмутиться, но тут же понял, что она права. - Да, я иногда увлекаюсь хорошенькими женщинами. Но бывает, что это быстро проходит, а бывает... - Морозик, - быстро перебила она его. - А каким ты представляешь себе будущее? - В каком смысле? - Ну вот, допустим, произойдет революция. И к власти придет народ. И будет полная свобода для всех. А потом что? - Потом? Потом будет все иначе. Через пятьдесят лет или, может, через сто жизнь будет совершенно другая. Допустим, приедешь ты через сто лет в Саратов и ничего не узнаешь. - Почему? - Потому, что жизнь будет совсем не похожа на теперешнюю. Все люди будут здоровые, красивые и стройные. Все будут заниматься физическим трудом поровну и понемногу. Свободное время они будут отдавать наукам и искусству. Тогда даже сам город преобразится совершенно. Все крыши домов будут в один уровень, и все они будут плоские, как палубы пароходов. В каждый дом будет вход с середины крыши, как, знаешь, в каюты пароходов. И кроме того, будут из каждого дома выходы снизу на улицы, как теперь. По нижним улицам будут ездить, а на верхних исключительно ходить. Через перекрестки улиц будут переброшены легкие мостики, чтобы по крышам можно было не сходя вниз, обойти весь город. Посредине крыши - клумбы с цветами и низкими кустарниками, а по краям - легкие красивые перила, как у балконов. И тут же среди цветов и кустарников расставлены везде скамейки. А внизу, на земле, посредине каждого квартала цветут сады. Для разнообразия можно будет располагать дома в некоторых городах не четырехугольниками, а шестиугольниками, как пчелиные соты. Посредине каждого шестиугольника будет сквер с арками на все шесть сторон. Надо будет и сами дома делать огромные, чтоб каждый дом занимал всю сторону квартала или шестиугольника, и тогда выходные лестницы сверху и снизу для всех этажей можно делать только по углам. Но тебе, наверное, это слушать совсем неинтересно. - Очень интересно, - сказала она искренне. - Ты