служу. - И где же? - В Третьем отделении, - неожиданно для самого себя выпалил Клеточников. Дама подавилась дымом и уставилась на него с ужасом. Но потом, осмыслив сказанное, улыбнулась и кивнула головой: - А вы остроумный человек. Хотя я таких шуток не понимаю. Дама продолжала благожелательно разглядывать своего визави. Клеточников смущенно молчал и отводил глаза. Молчала и дама. Наконец подошел Петр Иванович, и Клеточников облегченно вздохнул. Петр Иванович поклонился даме и предложил Николаю Васильевичу сыграть в шашки. - С удовольствием, - сказал Клеточников. - Петр Иванович, - сказала дама. - Ваш знакомый говорит, что служит в Третьем отделении. Правда, остроумно? Ха-ха, - как-то ненатурально засмеялась она. - Очень остроумно, - сказал Петр Иванович, двигая вперед угловую шашку. - Николай Васильевич вообще очень остроумный человек. Вам бить, Николай Васильевич, а то, пожалуй, возьму "за фук". Первую партию Клеточников проиграл. Стали играть вторую. - Я вам не мешаю? - спросила дама, наблюдая за игрой без всякого интереса. - Мешаете, - сказал Петр Иванович. - Извините. - Обиженно передернув плечами, дама отошла. Выждав, пока она удалится на достаточное расстояние, Петр Иванович сердито глянул на Клеточникова: - Кто вам разрешил сюда приходить? Клеточников сделал очередной ход и сказал вполголоса: - Гольденберг дает показания. Рука Петра Ивановича с поднятой шашкой вздрогнула. - В-вы не ошибаетесь? - спросил Петр Иванович, он же Александр Дмитриевич Михайлов. - Показывает все, что ему известно, - сказал Клеточников. Глава четырнадцатая В то время как Судейкин прослеживал путь подозреваемой в государственных преступлениях Филипповой-Фигнер, она продолжала жить в Одессе. Но уже не на Екатерининской, а на Ямской, и была она уже не Иваницкая, а Головлева Антонина Александровна. Антонина Александровна вела пропаганду среди молодежи. Через здешнего писателя Ивана Ивановича Сведенцева она познакомилась с подполковником Пражского полка Михаилом Юльевичем Ашенбреннером. Очень скоро подполковник проявился вполне своим человеком. Впоследствии он станет одним из руководителей военной организации "Народной воли". С рабочим Василием Меркуловым Вера познакомилась по рекомендации Николая Колодкевича. Меркулов часто приходил на Ямскую давать Вере уроки резьбы по камню. - Не знаю, Вера Николаевна, зачем вы влезли в эту революцию, - говорил он, размеренно взмахивая молотком. - Работа эта трудная, даже потруднее, чем резать камень, а вы к черному труду не привыкли, потому что вы - интеллигенция. Вам нужны удобства, если вас лишить всяких удобств, то вы тут же и забудете всю вашу революцию. - Да почему же я забуду? - А потому, что вам всякие лишения кажутся красивыми только издалека, а к настоящим трудностям вы не приспособлены. Вот сравните ваши руки и мои. Вы не успели взять резец, у вас уже водянка на ладонях. А у меня мозоли вековые, и у отца моего были, и у деда. Нет, Вера Николаевна, если б от меня зависело, я бы интеллигенции запретил заниматься революцией. Потому что вы стоите за равенство, пока вас в это равенство не поставили, а как дойдет до дела, сразу от нас откажетесь. Революция нужна рабочим. Если бы это говорил кто-нибудь другой, Вера наверняка бы обиделась. На Меркулова она не обижалась. "Он настоящий пролетарий, - думала она. - Всю жизнь прожил в нужде, всю жизнь его угнетали, и естественно, что он относится к таким, как я, с недоверием". Она считала его честным и преданным делу человеком и поэтому однажды поручила ему поселиться на Софийской улице, напротив канцелярии статс-секретаря Панютина, бывшего правой рукой генерал-губернатора графа Тотлебена. - Вам поручается, - сказала она, - узнать, как выглядит Панютин, выяснить, в какое время он приходит в канцелярию и в какое время уходит. Делает ли прогулку среди дня, и кто его охраняет. Меркулов загорелся: - Панютина надо убить? - Там видно будет, - уклончиво сказала Вера. Догадаться, зачем нужно следить за Панютиным, Меркулову было нетрудно. Вся Одесса говорила об этом человеке, достойном выученике Муравьева-вешателя. Это он возглавил в Одессе облаву на всех, кто хоть сколько-нибудь подозревался в антиправительственных настроениях. Пошли повальные аресты среди учителей, литераторов и студентов. Он устроил грандиозный "процесс 28-ми" и отправил на виселицу пять человек. Он отличался грубым отношением к арестованным и их родственникам. Это он закричал беременной жене одного арестанта: "Убирайтесь! Вы, пожалуй, вздумаете родить здесь!" В одном из номеров "Народной воли" были подробно описаны дела этого страшного человека. Вот почему было решено с ним покончить. Николай Саблин появился в Одессе в конце марта или в начале апреля 1880 года. Следом за ним приехала Перовская. - Панютина отставить! - передал он решение Исполнительного комитета, принятое после отъезда Фигнер. - Есть птица поважнее: двуглавый орел собирается спуститься на эту землю. - Александр едет в Одессу? - спросила Вера. - Да. Во всяком случае, есть такой слух, и, кажется, вполне достоверный. Вера заволновалась. Какое радостное известие! Какая неожиданная удача! Наконец-то настоящее дело, главное дело! Конечно, жалко отступаться от Панютина. Уже все подготовлено. Но в конце концов черт с ним, с Панютиным! Не до него. Кто он такой по сравнению с Александром? Мелкая сошка. Саблин был, как всегда, весел, беспечен, сыпал остротами и анекдотами, читал в большом количестве свои стихи, правда почти все незаконченные. Стихи, конечно, были хорошие, Вера всегда восхищалась талантом Саблина, но теперь хотелось слушать не стихи, а новости. Там, в Петербурге, происходит так много событий, о которых она знает только из газет и по слухам. Арест Квятковского, взрыв в Зимнем дворце, разгром типографии... С жадностью набросившись на Николая с расспросами, она чувствовала уже знакомое прежде волнение: только вот после таких неожиданных встреч с друзьями понимаешь, как стосковалась здесь, вдалеке от своих, как трудно быть одной, оторванной от них и от главного дела, когда все помыслы связаны только с ним. И, охваченная этим волнением, боясь пропустить слово, Вера слушала своего петербургского гостя... Вслед за Саблиным и Перовской прибыли в Одессу Якимова и Григорий Исаев. Пригласили участвовать в деле и Меркулова. Два года спустя Меркулов станет предателем и даст подробные показания, которые будут изложены в обвинительном акте: "...В начале 1880 года в гор. Одессе Меркулов при посредстве неразысканной до настоящего времени Веры Филипповой, урожденной Фигнер, сошелся с ...Софьей Перовской и с обвиняемым по настоящему делу Львом Златопольским, а затем познакомился с Григорием Исаевым, известным ему в то время под именем "Григория", с проживавшей с ним под видом жены Анной Якимовой и с... Николаем Саблиным. Весною того же года Перовская и Саблин под именем уманских мещан Петра и Марии Прохоровских наняли в доме Э 47 по Итальянской улице лавку, в которой открыли торговлю бакалейным товаром. Из этой лавки при участии посещавших Саблина и Перовскую Меркулова, Исаева, Златопольского, Якимовой и Филипповой предположено было провести подкоп под полотно Итальянской улицы, с каковою целью в своем помещении, где производилась торговля, в левом углу за прилавком, в том месте, где ветхие половицы, зачиненные новыми досками, могли быть подняты без повреждения пола, была выкопана яма, из которой участники преступления намеревались с помощью бурава просверлить самый канал для мины. На этом, однако, и остановилось осуществление злодейского умысла, так как полученное известие о прибытии государя императора в Одессу через три дня заставило злоумышленников прекратить работы, которые не могли быть доведены до конца в столь короткое время. Вследствие этого вырытый уже вертикальный колодезь был засыпан, и затем, 24 мая, Прозоровские оставили нанятое ими помещение, отметившись выбывшими в гор. Полтаву..." Итак, преждевременный приезд царя, новая неудача. 24 мая 1880 года Перовская и Саблин, закрыв свою лавочку, выбыли из Одессы. Следом за ними и в том же направлении отбыли Якимова и Исаев. В июле в Петербург отправилась и Вера. Отправилась, не дождавшись назначенного ей на смену Тригони. Михайлов, к которому Вера явилась, встретил ее весьма сдержанно. - Стало быть, приехали? - сказал он язвительно. - Очень хорошо, поздравляю от всей души. И что же вы здесь собираетесь делать? - Что прикажет комитет, - скромно сказала Вера. - А что вам комитет? - пожал плечами Дворник. - Когда вы уезжали из Одессы, вы не спрашивали мнение комитета и не стали дожидаться Тригони. - Дворник, милый, - Вера приложила руку к груди, - поймите, я там не могла больше оставаться ни секунды. Почти целый год я была оторвана от всех вас, совсем одна, не знала, что происходит. Это трудно. - Ах, в-вам трудно! - возмутился Михайлов. - Тогда извините. У нас институт б-благородных девиц временно з-закрыт. На ремонт. - Дворник! - Она нетерпеливо топнула ногой. - Как вам не стыдно? Михайлов посмотрел на нее с любопытством. - Значит, не зря вас зовут Топни-Ножка, - улыбнулся он. - Эх, Верочка, милая, ч-черт знает что происходит, ни с кем нет никакого с-сладу. Один не хочет п-печати вырезывать, потому что считает себя для этого слишком значительной фигурой, другая не хочет сидеть в Одессе, потому что ей трудно. Я на эти вещи смотрю иначе. П-поручит мне организация ч-чашки мыть - буду мыть чашки. И с таким удовольствием, как будто это самый интересный, т-творческий труд. Глава пятнадцатая Теплый осенний вечер. По узким кронштадским улочкам идут Фигнер и Желябов. Андрей идет уверенно, видно, что не первый раз здесь. - Сейчас ты его увидишь, - говорит Андрей. - Держи себя в руках, чтобы не влюбиться с первого раза. Соня моя влюбилась. Я, конечно, ревную, но понимаю. Я и сам влюбился. Прекрасной души человек. - Андрей, - улыбается Вера, - ты не замечаешь, что у тебя все люди прекрасные, замечательные и удивительные? - Они такие и есть, - уверенно говорит Андрей. - Во всяком случае, те, кто с нами, все замечательные. Сама увидишь. Взять хотя бы того же Штромберга. Из ваших, из дворян. Барон. А уже сейчас готов на все. С Сухановым как раз труднее. Жизнь свою положить согласен, а вот террором заниматься не хочет. Хотя и колеблется. Употреби все свои женские чары. Он стоит того. - Желябов помолчал, улыбнулся. - Помню первую сходку. Заранее договорились, что в воскресенье Суханов соберет у себя несколько офицеров. Приходим с Колодкевичем. В гостиной десятка два морских офицеров. Я отзываю Суханова, спрашиваю: "По какому принципу вы собрали гостей?" - "По принципу порядочности. Не знаю, получатся ли из них революционеры, но, что не донесут, ручаюсь". - "И за это спасибо. Посторонних ушей не будет?" - "Нет. В этой комнате две капитальные стены, две другие выходят в комнату вестового. Он татарин, по-русски не понимает". Хорошо. Офицеры посматривают на нас настороженно, но с любопытством. Отрывочные разговорчики, остроты, смешки, общая неловкость. Видно, думают, что сейчас мы вроде чернопередельцев начнем с ними что-то туманное о пользе народной. Ну, ладно, думаю, сейчас я вам покажу, кто мы такие. Подмигиваю Колодкевичу, киваю Суханову, тот встает: "Вот, господа, позвольте вам представить моих товарищей Бориса и Глеба. Они хотят с вами поговорить. Я думаю, что, если даже разговор наш ни к чему не приведет, он будет полезным. Борис, начинай". Встаю я и сразу беру быка за рога: "Так как Николай Евгеньевич передал мне, что вы интересуетесь программой и деятельностью нашей партии, борющейся с правительством, то я постараюсь вас познакомить и с тою и с другой, Мы, террористы-революционеры, ставим своей целью..." Смотрю, мои слушатели сразу оторопели. Некоторые уже поглядывают на дверь, как бы поскорее смыться. А я жму дальше: "Мы боремся с существующим строем, мы верим в неизбежность революции. Если вы, отбросив предубеждения, посмотрите правде в глаза, вы увидите, что наши требования честны и справедливы. Вы увидите, что средства, которые мы употребляем в нашей борьбе, единственно возможные". Вижу, мои слушатели загораются. И вот уже дошли до такого состояния, что, позови их, немедленно с оружием в руках выйдут на улицу. На другой день некоторые поостыли. Суханов мне говорил, один к нему прибежал, трясется от страха: "Я у тебя не был, ничего не видел, ничего не слышал, и больше меня на такие встречи не зови". Но другие, Верочка, уже почти все наши. Вот только террором не хотят заниматься. Призвать матросов к восстанию - пожалуйста. Встать на баррикады - с удовольствием. Но террор - фи, какая бяка! Так вот, Верочка, тебе надо закончить начатое. Мне от этого дела придется пока устраниться. Подойдя к одному из подъездов, Желябов оглянулся, нет ли "хвоста", и пропустил Веру вперед: - Проходи. В неуютной передней маленький, с воспаленными красными глазами матросик чистил пуговицы на офицерской шинели. - Здравствуй, брат, - сказал Желябов. - Барин дома? Матросик поднял голову, без удивления посмотрел на гостей и молча кивнул головой. Вера прошла вслед за Андреем во вторую комнату, где жил сам хозяин. За столом пыхтел самовар. Хозяин дома, высокий моряк с усиками, с большими, несколько навыкате глазами, поднялся навстречу гостям. - Все свои? - поздоровавшись, огляделся Желябов. - Все свои, - подтвердил хозяин квартиры. - В таком случае, позвольте представить. Елена Ивановна. Поскольку я вынужден заняться другими делами, связь между вами и Исполнительным комитетом будет осуществлять она. - Ну, если Исполнительный комитет располагает и такими силами, - улыбнулся хозяин квартиры, - то тогда... - Вот, собственно говоря, наш кружок. Эспер Александрович Серебряков, Александр Павлович Штромберг... Беседа поначалу не клеилась. Но потом разговорились. - Скажите, - волнуясь, спросил Веру розовощекий молодой офицер. - А вы сами участвуете в террористических актах? Вера растерялась, посмотрела на Желябова. Тот улыбнулся и незаметно подмигнул ей. Этим он давал понять, что его дело сторона, выкручивайся, мол, как знаешь. - Может быть, я не должна вам этого говорить, - начала она, - но оставить ваш вопрос без ответа тоже не могу. Отвечу вам так: я никогда не стала бы призывать других к тому, в чем не участвовала бы сама. Желябов засмеялся. - Видали, какие у нас женщины? - весело спросил он сидевших в комнате. - То-то же. Ну, - он поднялся, - я вижу, почва для разговора найдена, мне здесь больше делать нечего. Желябов ушел. Вера осталась. С тех пор встречи с офицерами происходили регулярно. Здесь, в Кронштадте, а потом в петербургской квартире Суханова, на Николаевской улице. Офицеры стали ее любимыми товарищами. Энергичный и стремительный Суханов, немногословный, хрупкий телом, но твердый характером барон Штромберг, силач и красавец Рогачев, умный Буцевич, рассудительный и мягкий Похитонов, деятельный и настойчивый в достижении целей Дегаев. За чашкой чая, за бутылкой вина изо дня в день велись разговоры о том о сем, но все били в одну точку. Ах, господа, вы не хотите заниматься террором, вы хотите честной открытой борьбы? Но вы хорошо знаете, что честная открытая борьба с правительством, у которого армия и полиция, невозможна. Так не являются ли ваши слова просто красивыми фразами? Не желаете ли вы просто уклониться и говорите о пути, который заранее невозможен? И это в то время, когда наши товарищи гибнут на виселицах и в тюрьмах. Кстати, сейчас - вам, полагаю, известно - Петербургский военно-окружной суд рассматривает "дело 16-ти", и некоторым из них грозит виселица. Капля камень точит. И вот из кронштадских моряков и петербургских артиллеристов создана военная организация, поставившая себя в подчинение Исполнительному комитету. Николай Евгеньевич Суханов из противника террора становится его страстным защитником. И когда при обсуждении устава военного кружка кто-то из офицеров поинтересовался, каковы будут их права и обязанности, Суханов ответил: - Бомба - вот ваше право! Бомба - вот ваша обязанность! "Дело 16-ти" слушалось в Петербургском военно-окружном суде с 25 по 30 октября 1880 года. Как Вера и предполагала, нескольким подсудимым был вынесен смертный приговор. Впрочем, некоторым из них была оказана монаршья милость: смертную казнь заменили каторгой без срока. Но по отношению к двоим - Александру Квятковскому и Андрею Преснякову - приговор был оставлен без изменения. Проходившая по этому процессу Евгения Фигнер отделалась сравнительно легкой карой - ссылкой на поселение. "Я смеюсь, - писала она Вере после приговора, - что мы идем крещендо: Лида - на житье, я - на поселение, а мисс Джек-Блек угодит на каторгу, но да сохранит ее бог подольше от такой напасти - слишком тяжело расставаться с волей..." Тяжело расставаться с волей. Но расставаться с жизнью еще тяжелее. 4 ноября были повешены Александр Квятковский и Андрей Пресняков. Их казнь повлекла за собой гибель Александра Михайлова. Михайлов, желая сохранить для потомков образы погибших товарищей, отнес в фотографию на Невском их карточки для переснятия. Придя в следующий раз за готовыми снимками, Михайлов попал в засаду и был арестован. Это случилось 28 ноября 1880 года. Глава шестнадцатая 8 февраля 1881 года Вера Фигнер, а по паспорту Кохановская, быстрым шагом шла к себе на квартиру у Вознесенского моста, где жила теперь вместе с Григорием Исаевым. Холодно. Ветер швыряет в лицо охапки колючего снега. Веру пробирает насквозь, она бежит, воротником заслоняя лицо. А настроение хорошее. Ничего не скажешь, славно позабавились! Может, это и легкомысленно. Дворник наверняка был бы против. Но Дворника нет, а Андрей - человек горячий, не может терпеть, когда вокруг ничего не происходит. "Студенты слишком пассивны, надо их как-то расшевелить". И расшевелили. Собрались в актовом зале университета четыре тысячи человек и - пошло-поехало. Профессор Александр Дмитриевич Градовский зачитал отчет университетского начальства, составленный из сплошных обещаний: студенты правы, им нужно дать больше свободы; система обучения нуждается в серьезном пересмотре; все это будет, но надо выждать, надо проявить благоразумие. И тогда-то появился этот студент на хорах: - Господа! Из отчета ясно: единодушные требования всех университетов оставлены без внимания. Нас выслушали для того, чтобы посмеяться над нами! Шум, гам, крики: - Долой! - Тише! - Дайте послушать! - Нечего слушать! Заткните ему глотку! - визжал рядом с Верой какой-то благонамеренный студент. - Что он кричит? - Вера повернулась к стоявшему тут же Суханову. - Бог его знает. - Суханов протиснулся к студенту. - Послушайте, господин хороший, вы что, служите в Третьем отделении? Тот, увидев перед собой импозантного офицера, растерялся: - Нет. А с чего вы это взяли? - По манерам видно, - отрезал Суханов. - И вы лжете, что вы там не служите. Благонамеренный попятился и скрылся в толпе. А с хоров неслось: - ...Вместе с насилием нас хотят подавить хитростью. Но мы понимаем лживую политику правительства, ему не удастся остановить движение русской мысли обманом!.. Дальше пошла полная неразбериха. На сцене появляется сам Сабуров - министр просвещения. - Господа, зачем же так волноваться? - Долой! - Вы же воспитанные люди! - К черту! Какой-то студент, подбегает к министру и дает ему такую оплеуху, что ее слышно, несмотря на шум, всему залу. Щека министра багровеет. На мгновение зал стихает. Из толпы возникает лицо Желябова: - Быстро расходимся по одному, - кидает он, проталкиваясь к выходу. Вера спешит. До дома уже недалеко. А там жаркий камин (уж Исаев наверняка позаботился). Хорошо сесть к огню, вытянуть ноги... Навстречу идет господин. Дорогая енотовая шуба, трость... Какая знакомая походка. Боже мой, неужели? - Вера! - господин кидается к ней. Нет, нет, они незнакомы. Вера спешит дальше. Господин - за ней. Вера ускоряет шаг, он тоже. Тяжело ему небось в енотовой шубе. - Вера, ну остановись, ну я тебя прошу. Хоть на минутку. Ведь это же ты. Вся нелепость положения в том, что признаваться вроде бы нельзя, а не признаться глупо. Она замедляет шаг. - Допустим, я. Ну и что? - Ничего. - Господин в шубе торопится все высказать. - Я просто очень рад. Я был уверен, что обязательно тебя где-нибудь встречу. И вот... Ты очень спешишь? - Очень. - Но в голосе ее уже сквозит неуверенность. Все-таки господин в енотовой шубе ей не совсем чужой, в некотором роде родственник, хоть и бывший. А он уже уловил ее неуверенность. - Да зайдем хоть на минутку в какой-нибудь трактирчик, чайку попьем, согреемся... - Ну что ж, - решается она. - Зайдем. В трактире Алексей Викторович спросил отдельную комнату, велел подать чаю, вина, конфет и китайских орешков. - Ты их когда-то любила, - улыбнулся он Вере. - Разве? - Она такого не помнила. Сидели не раздеваясь. Алексей Викторович предложил ей снять пальто, она отказалась. Надо согреться. - Здесь жарко, - сказал он. - Ничего. Пар костей не ломит. - Пальтишко на ней неважное, под ним платье из сатина - уж лучше не раздеваться. - Как угодно, - согласился Алексей Викторович. Он шубу тоже снимать не стал, только расстегнул верхние пуговицы, а шапку положил на свободный стул. - О чем же мы говорили? Да. Так вот. Думаю перебраться в Петербург. Казань, конечно, город большой, но все же провинция. А тут мне обещали место в министерстве юстиции. Кроме того, девочек пора учить. Да, я тебе не сказал, что женился. Со своей женой я еще до тебя был знаком. Впрочем, ты ее, может быть, помнишь, Лиза, дочка Ивана Пантелеевича. - Как же, - усмехнулась Вера. - Лиза - верная жена и преданный друг. - Алексей Викторович сделал вид, что не заметил иронической усмешки. - У нее жизнь тоже... - Он поморщился, подумав, что, наверное, зря сказал слово "тоже"... - сложилась не совсем удачно. Вышла замуж за офицера, он; погиб во время турецкой кампании, осталась с дочкой... Мы снова встретились. Теперь у нас есть общая дочка. Вот... - Он вынул из бумажника фотографию и протянул Вере. На карточке были изображены Алексей Викторович,.' две девочки и полная дама в мехах. Эта расплывшаяся i дама мало напоминала ту затянутую девицу, которую Вера видела на балу в Казани. - Между прочим, дочку я назвал Верой, - сказал Алексей Викторович, пряча карточку. - И Лизи, - Вера нарочно произнесла это имя на английский манер, - не была против? - Нет, - сказал Алексей Викторович. - Она все понимает. В комнате было жарко натоплено, и клонило в сон. Алексей Викторович говорил тихим печальным голосом. Маленькой Верочке нет еще четырех годиков, но она очень способная, уже сейчас довольно бойко говорит по-английски и играет на фортепьяно. Да, в казанском высшем свете теперь его зовут англоманом, забавно, но он не против. Живет он неплохо. И жалованье, и доход с двух имений (кстати, Иван Пантелеевич умер в прошлом году), но начальство затирает. До сих пор не могут забыть дела Анощенко. В провинции такие вещи долго не забывают. Вот и еще одна причина, по которой ему хочется перебраться в Петербург. Вера смотрела на него и думала: "Неужели этот маленький робкий чиновник был когда-то моим мужем, с которым мы говорили о Писареве и Чернышевском, с которым мечтали поселиться в деревне и устроить бесплатную больницу для бедных? Дорогая шуба, перстень с изумрудом, лицо сытое, но до чего же он при всем этом жалок! Куда делись все те возвышенные представления о жизни и благородные намерения, которые были - ведь были! - в молодом человеке". И ей было жалко до слез, что этот человек сам, своими руками погубил все лучшее, что в нем когда-то было. Алексей Викторович рассказывал, а сам все поглядывал на Веру. Боже мой, как она плохо одета! Ботики худые (должно быть, промокают), пальтишко потертое, холодное. И все это ради каких-то несбыточных фантазий. А ведь могла бы жить в полном достатке, иметь свою семью, детей, бывать в свете. - Кстати, я не спрашиваю, чем ты занимаешься, это дело твое. Но меня вызывали в жандармское управление, приезжал из Петербурга некий господин Судейкин, интересовался, не знаю ли я чего-нибудь о твоем местопребывании. - И что же ты ему ответил? - спросила Вера. - Я ответил, не знаю, что и соответствовало действительности. Впрочем, если б и знал... - Не донес бы, - сказала Вера. Алексей Викторович побагровел. - Вера, - упрекнул он, - как тебе не стыдно? Теперь покраснела Вера: - Извини. Я неудачно пошутила. Однако мне пора. - Вера, - сказал Алексей Викторович волнуясь. - Я понимаю, что я для тебя чужой человек, но все же... то, что между нами было, обязывает меня... короче говоря, если ты в чем-нибудь нуждаешься... в жизни все может быть... я, будучи обеспечен... - Ты хочешь предложить мне денег? - улыбнулась она. - Спасибо, Алеша, я ни в чем не нуждаюсь. Спустились вниз. Алексей Викторович расплатился. - Ну вот и повидались, - сказала Вера на улице. - Неужели мы больше никогда не увидимся? - спросил он. - Вряд ли, - сказала она. - Впрочем, ты где остановился? - На Малой Садовой, дом Менгдена. Она вздрогнула и переспросила: - Где? - В доме Менгдена, - повторил он. - А что? Ты знаешь этот дом? В доме Менгдена, в доме Менгдена... Если произойдет то, что задумано... Сказать ему, чтобы он оттуда съехал? Но это наведет его на разные ненужные размышления... Но если с ним что-то случится, сможет ли она себе простить?.. И все же нет, она не может рисковать делом. Она не щадит ради этого дела себя, не имеет права щадить и других. - Нет, не знаю, - сказала она. - Прощай, Алеша. И без лишних церемоний повернулась, пошла не оглядываясь своей торопливой походкой. А господин в енотовой шубе стоял, глядя ей вслед, и вспоминался ему чужой город, маленькая группка воздушных созданий, которые шли, распевая тонкими голосами: "Вперед без страха и сомненья..." Глава семнадцатая 7 января 1881 года на Малой Садовой улице в подвальном помещении дома графа Менгдена крестьянин Евдоким Кобозев вместе со своей женой открыл магазин по продаже сыров. Евдоким Кобозев оформил аренду помещения по всем правилам и выложил управляющему домом тысячу двести рублей наличными - плату за год вперед. И никто не замечал, что не все покупатели, входящие; в лавку, выходят обратно. Некоторые оставались здесь на ночь. Их проводили в комнаты, где жили торговец сырами и его жена. В одной из этих комнат стена, выходящая на улицу, была заделана от пола до окна досками и оклеена обоями, как будто от сырости. Но эта обшивка легко сдвигалась: она скрывала широкое отверстие в цементированной стене. Этим отверстием начинался подкоп под Малую Садовую улицу. Впоследствии выяснилось, что под фамилией Кобозевых торговлей сырами занимались активнейшие члены Исполнительного комитета Юрий Николаевич Богданоич и Анна Васильевна Якимова. Работали в подкопе Желябов, Суханов, Исаев, Саблин, Ланганс, Фроленко, Дегаев, Тригони, Меркулов, Баранников и Колодкевич. Много труда пришлось затратить на то, чтобы без особого шума пробить стену. Потом дело пошло быстрее, пока не наткнулись на водопроводную трубу. Обойдя ее, наткнулись на другую трубу, водосточную. Эта труба была деревянная, сечением аршин на аршин. Возникла серьезная проблема. Обойти трубу сверху - может провалиться мостовая, а вместе с ней и все предприятие. Обходить снизу тоже опасно, можно докопаться до подпочвенных вод, которые все затопят. В конце концов выяснили, что труба заполнена наполовину, в верхней части сделали вырез и двинулись дальше. После этого в подкопе распространилось такое благоухание, что даже в респираторах из ваты, пропитанной марганцем, можно было работать только в течение очень короткого времени без риска потерять сознание. Одновременно в подкопе работали по два человека. Вынутую землю в одной комнате сыпали на пол, закрывая соломой, рогожей и коксом для топки печей, в другой комнате складывали в пустые бочки из-под сыра. Работа велась каждую ночь и была закончена в двадцатых числах февраля. План был такой: во время одного из воскресных проездов царя в Михайловский манеж взорвать под его каретой мину сильного действия. Если взрыв не даст желаемых результатов, в дело вступают Николай Рысаков, Тимофей Михайлов, Игнатий Гриневицкий и Иван Емельянов с метательными снарядами. На случай и этой неудачи оставался Желябов с кинжалом. Первоначально террористы планировали осуществить покушение в воскресенье 15 февраля. 15 февраля карета императора, окруженная шестью конными жандармами, благополучно проехала по Малой Садовой - подкоп был готов, но мину заложить не успели. И тогда Исполнительный комитет назначил новую дату - первое марта. Вера и Григорий Исаев под именем супругов Кохановских держали квартиру у Вознесенского моста. Она состояла из трех холодных и неуютных комнат, но имела два выхода и еще была удобна тем, что во дворе была баня, ввиду чего частое появление во дворе незнакомых людей не вызывало у дворника подозрений. Квартира была снята для нужд Исполнительного комитета и была известна только его членам. 28 февраля, когда кроме хозяев в квартире были еще несколько членов комитета, явилась Перовская и сказала, что вчера Желябов ушел к Тригони, снимавшему комнату на Невском у госпожи Миссюра, и ночевать не вернулся. В тот же день Суханов принес известие, что Желябов и Тригони арестованы. Не успели опомниться от этой новости, пришел Богданович и сказал, что только что у него в магазине сыров был произведен "технический осмотр" помещения. Осмотр производили техник, участковый пристав, околоточный надзиратель и дворник. Видимо, у полиции не было оснований для серьезных подозрений, и поэтому осмотр был поверхностным. Однако техник попался дотошный и, осмотрев магазин, попросил показать ему и жилые комнаты. Подойдя к одному из окон, он облокотился на деревянную обшивку, а потом сильно дернул ее рукой. Обшивка не сдвинулась с места, а сердце хозяина магазина сжалось и провалилось куда-то вниз. - Зачем эта обшивка? - поинтересовался техник. - От сырости, - равнодушно ответил Богданович. Ответ удовлетворил техника, но он все еще сомневался, крутил головой, потом обратил внимание на мокрое пятно под одной из стоящих у входа бочек. В этих бочках хранилась земля из подкопа. - И здесь тоже сырость? - спросил он, подойдя к бочке. - Сметану на масленой пролили, - не моргнув глазом, ответил хозяин. Прошли в другую комнату. Там тоже была земля, вынутая из подкопа, но не в бочках. Здесь она была просто свалена в углу и кое-как прикрыта. И все-таки обошлось. Теперь Богданович был даже доволен: - Они убедились, что в лавке ничего нет, и в ближайшее время нас трогать не будут. Остальные не разделяли его оптимизма. Обыски и аресты показывали, что полиция идет почти по пятам. Перовская сказала: - Наше дело висит на волоске. Если мы протянем еще неделю, все может сорваться. Надо торопиться. Завтра воскресенье, и царь может проехать по Малой Садовой. Завтра все должно быть исполнено. Гриша, - она повернулась к Исаеву, - можешь ты заложить мину до завтрашнего утра? - Я постараюсь, - спокойно сказал Исаев. - Постарайся. А что делать с бомбами? Они ведь тоже не готовы. - Заниматься и минами и бомбами я не смогу, - сказал Исаев. - Пусть это делают Грач и Кибальчич. - Я тоже могу помочь, - сказал Суханов, - хотя не знаю, стоит ли этим заниматься в такой спешке. Мы даже не сможем эти бомбы проверить. - У нас нет другого выхода, - сказала Перовская. - Обязательно завтра. Мины, бомбы или только одни бомбы, но завтра все должно быть кончено. Кроме того, мне нужна чья-нибудь помощь, чтобы очистить нашу с Андреем квартиру. - Я помогу, - снова вызвался Суханов. - Вы идите к себе, а я возьму кого-нибудь из наших офицеров, и мы все сделаем. После этого стали расходиться. Исаев ушел закладывать мину, Перовская пошла к себе, Суханов - за помощниками. Было 28 февраля, суббота, около трех часов дня. Через два часа в квартиру у Вознесенского моста вернулись Суханов и Грачевский, а с ними Кибальчич. Потом пришла Перовская. Она была такая усталая, что едва держалась на ногах. - Сонечка, - сказала Вера, с жалостью глядя на нее, - ты совершенно измучена. Ляг поспи. - Нет, - сказала Перовская, - я буду помогать. - Справимся и без вас, - сказал всегда невозмутимый Кибальчич. Она все же рвалась помогать, но ее кое-как уговорили, она ушла в соседнюю комнату, прилегла на кушетку. Остались вчетвером. Вера то помогала Кибальчичу отливать грузы, то вместе с Сухановым обрезала жестяные банки из-под керосина, которые должны были служить оболочкой для бомб. Работа продолжалась всю ночь. Горели лампы и жарко пылал камин. К двум часам ночи Вера тоже пошла отдыхать, так как ее помощь была уже не нужна. Женщин разбудили в восемь утра. Два снаряда были готовы, Перовская сложила их в сумку и пошла к Саблину и Гесе Гельфман на Тележную улицу. Следом за ней ушел Суханов. Через час были наполнены динамитом и две остальные жестянки. Их вынес Кибальчич. В квартире был полный разгром. На полу валялись обрывки бумаги, жестяные обрезки и много прочего хлама. Все это следовало убрать до прихода прислуги или дворника с дровами, но сил не было. Вера погасила свет, подошла к окну и раздвинула шторы. О чем думала она сейчас, на заре нового дня? Надеялась ли на успех? Собирала ли в себе силы накануне решительного дня? Подводила ли итоги? За окном было уже светло - наступило утро первого марта. Глава восемнадцатая За окнами Зимнего густо шел сырой снег, и невзрачные сумерки тянулись до бесконечности, словно день не мог оторваться от ночи. От такой погоды клонило ко сну. В кабинете императора было светло. Хозяин кабинета сидел у камина в кожаном кресле и думал о том, что он уже стар, что ему хочется отдохнуть, но он вынужден изо дня в день, без праздников и выходных, принимать бесчисленное множество лиц, присутствовать на приемах, выслушивать доклады министров и пропускать через свои руки нескончаемый поток бумаг, прикладывая к ним высочайшее: "Так!", "Согласен", "И я". Все это мог бы проделывать чиновник средней руки или даже какая-нибудь механическая кукла, однако сложившийся порядок был таков, что на всякую малость нужна была резолюция верховного управителя. В камине весело трещали березовые чурки, было приятно сидеть, ощущая жар на щеках и на полуприкрытых набрякших веках. Камердинер просунул голову в дверь сообщить, что явился с докладом министр внутренних дел граф Лорис-Меликов. Государь выслушал сообщение, приоткрыв один глаз, и едва заметно наклонил голову: - Зови! ; Вошел Лорис-Меликов в эполетах и аксельбантах. - Возьми, граф, кресло, сядь погрейся. На улице холодно? - Не холодно, противно, - живо отозвался граф, с грохотом двигая по паркету тяжелое кресло. - Дрянная погода, ваше величество. Он поставил кресало сначала далеко от государя, потом, подумав, придвинул ближе. Расстояние должно было быть достаточно почтительным, но не настолько, чтобы государю в разговоре приходилось напрягать голос. - Есть новости? - спросил Александр, выдержав паузу. - Есть, государь, и хорошие. - Ну? - Арестован Желябов. Пытаясь вызвать в памяти названную фамилию, император покосился на собеседника: - Из нигилистов? - Называет себя агентом Исполнительного комитета, на самом же деле, по имеющимся данным, один из главнейших заправил, если вообще не главнейший. Арестован под фамилией Слатвинского, опознан прокурором Добржинским, знавшим его еще по "процессу 193-х". Сообщники, из тех, кто давал показания, отзываются о нем высоко. В частности, Гольденберг в свое время характеризовал его как личность чуть ли не гениальную. - Пушкина не читал, - буркнул Александр. - Не понял, ваше величество, - поднял брови Михаил Тариелович. - Я говорю, что кабы твой Гольденберг читал Пушкина, то знал бы, что гений и злодейство несовместны. - Ах, в этом смысле, - Лорис засмеялся. - Это верно. Между прочим, вместе с Желябовым арестован еще некий Тригони, судя по всему, тоже из главарей. Таким образом, если прибавить их к ранее арестованным Михайлову и Баранникову, смело можно сказать, что так называемый Исполнительный комитет, по существу, обезглавлен и в настоящее время прежней опасности не представляет. Государь посмотрел на него недоверчиво: - Твоими бы устами, Михаил Тариелович... А что с этим... как его... который проник в Третье отделение? - Клеточников? Дает показания. Говорит, что... - Михаил Тариелович запнулся и посмотрел на государя, как бы колеблясь, продолжать дальше или не продолжать. - Ну! - требовательно сказал Александр. - Говорит, ваше величество, что таких прохвостов, как в Третьем отделении, никогда не встречал. Они, мол, готовы за деньги продать родного отца и на кого угодно могут наплести любые небылицы, лишь бы получить награду. Александр поморщился. - Самое ужасное, - сказал он, помолчав, - что так оно и есть. - Но вы, ваше величество, упразднили Третье отделение, - напомнил Лорис. - Не упразднил, а сменил вывеску. По твоей подсказке. Но от этого суть не меняется. Тайная полиция всегда была, есть и будет учреждением безнравственным. К сожалению, одними нравственными мерами государство держаться не может. И с этим ничего не поделаешь, Но меня сейчас интересует вот что. Из всего, тобою сказанного, следует ли, что теперь я могу чувствовать себя в безопасности? - Он внимательно посмотрел на собеседника. Лорис-Меликов взгляда не отвел. - Государь, - сказал он твердо. - Для вашей безопасности сделано все, что в человеческих силах. - Ну-ну. - Александр недоверчиво усмехнулся. - Для моей безопасности всегда делалось все, однако трижды в меня стреляли из револьвера и дважды пытались подорвать динамитом... Нынче в Михайловском манеже развод, так княгиня Юрьевская {Морганатическая жена императора.} заклинает не ехать, поостеречься. Вот до чего дошло! Император в своей столице не может чувствовать себя в безопасности. Этот Клеточников прав. Третье отделение, пожалуй, и меня за деньги продаст террористам. Ну да хватит об этом. Там, - он кивнул в сторону стола, - твой проект Общей комиссии. Я его подписал. Насчет выборных от губерний много непонятного, но надеюсь, что это не будет Etats generaux {Генеральные штаты (франц.)}. - Ваше величество, - поднялся Лорис, - мне известно, что некоторые мои недоброжелатели внушали вам мысль, будто я, пользуясь вашим всемилостивейшим ко мне расположением, пытаюсь протащить конституцию... - Среди некоторых, - с улыбкой перебил Александр, - и мой дядюшка германский император Вильгельм. В последнем письме он умоляет меня не давать России конституции, а если я в своих реформах зашел слишком далеко, то, по крайности, не разрешать будущим палатам обсуждать бюджет, международные вопросы и участвовать в личном выборе министров. Я ответил ему: De mon vivant ca n'aura jamais lieu! {При моей жизни этого никогда не будет! (франц.)} Ты согласен со мной? - Ваше величество, - сказал Лорис, стоя в почтительной позе. - Предлагаемые меры к тому и направлены, чтобы парализовать стремление известной, хотя и незначительной, части общества к конституционному правлению. - Это я уже слышал, - наклонил голову государь. - Возьми на столе свой проект, четвертого числа обсудим на Государственном совете, а там и в печать. Ступай. Михаил Тариелович взял со стола тонкую пачку исписанной бумаги, несколько листков, заключавших в себе то, к чему "диктатор сердца" стремился последнее время. К дверям он шел сперва прямо, потом боком, потом спиной, так что лицо его было все время обращено к императору. Не глядя на него, возможно, даже забыв про него, государь стал подбрасывать в камин мелкие чурки березовых дров, чтобы поддержать затихавший огонь. "Господи! - горячо подумал Михаил Тариелович. - Сохрани его для России!" Около десяти утра у Веры в квартире у Вознесенского моста, как было условлено, появился Фроленко, запорошенный снегом. В руках он держал что-то завернутое в газету. Перехватив Верин вопросительный взгляд, он сказал: - Это не бомба. Положил сверток на старый скрипучий стул, снял шапку и стал бить ее об колено, стряхивая снег. Затем шапкой обмахнул пальто, повесил то и другое на вешалку и только после этого спросил: - Все в порядке? - Да. - Сколько? - Четыре. Четыре бомбы было сделано сегодня за ночь. Два часа назад последние две были унесены на Тележную улицу. - Не густо. - Фроленко взял сверток, прошел с ним в гостиную. Вера проверила задвижку и постояла, приложившись ухом к двери. На лестнице было тихо. Войдя в гостиную, она увидела Фроленко за столом. Перед ним была бутылка вина, французская булка и колбаса, которую он резал ножом. - Что вы собираетесь делать? - спросила Вера почти с ужасом. - Я еще не завтракал, - спокойно ответил он. - У вас найдется какая-нибудь посуда для вина? Она ушла на кухню, достала тонкий стакан. Сегодня, если все пройдет, как намечено, через два часа Фроленко замкнет провода, соединяющие гальванические батареи с динамитом, заложенным под Малой Садовой. При этом сам Фроленко, вероятнее всего, погибнет под обломками магазина сыров. Она вернулась в комнату и поставила стакан перед гостем. - А себе? - спросил он. Она покачала головой и спросила, не выдержав: - Неужели вы сейчас можете есть? - Пока жив, могу. - Он наполнил стакан вином. Оно было темно-красного цвета. Фроленко посмотрел на Веру и сказал, как бы оправдываясь: - Сегодня трудный день, и я должен быть в полном обладании сил. Вера смотрела на него, и глаза ее наполнились слезами. "Какое мужество! Какое самообладание! Даже в такую минуту он думает только о деле". Отхлебнув вина, Фроленко отложил кусок булки, положил на нее колбасу и стал медленно жевать. Снова посмотрел на Веру и усмехнулся: - Сейчас шел к вам, возле Аничкова моста привязалась цыганка: "Золотой, дай погадаю". Смеха ради протянул ей руку. Дальняя дорога, казенный дом, насчет Малой Садовой ни слова. "Ну ладно, - говорю, - а вот скажи-ка мне, долго ли проживу?" Посмотрела на ладонь внимательно. "Точно, - говорит, - не скажу, золотой, но доживешь до глубокой старости". - Фроленко улыбнулся. - Добрая душа. За пятиалтынный обещает долгую жизнь. А осталось из того, что она обещала... - он достал из кармана часы, откинул крышку. - Часа два, а может, и того меньше. - Вы в этом уверены? - Во всяком случае, я надеюсь на это. - Отодвинув край занавески, он посмотрел за окно. - Народ в баню валит. Завидно. Я бы сейчас тоже попарился. Задвинув штору, он доел колбасу, смахнул в ладонь крошки, посмотрел, куда высыпать. Вера все смотрела на него, и сердце ее сжималось от боли. - Бросьте на пол, - сказала Вера, - я уберу. - Зачем же оставлять после себя мусор? - Он пошел на кухню, потом в прихожую, надел пальто с вытертым бобровым воротником и, остановившись перед дверью, мял в руках рыжую шапку. И вдруг широко шагнул к ней: - Ну, Верочка, не поминайте лихом. Уткнувшись носом в его широкую грудь, она не выдержала и разрыдалась. Вот уходит еще один. Она провожала многих на опасные дела, но провожать прямо на смерть не приходилось еще никого. - Ну-ну, - гладил Фроленко ее вздрагивающие плечи, - это уж совсем, Верочка, лишнее. А впрочем, почему бы вам и не поплакать. Ведь вы все же женщина. Вы очень красивая женщина. Вам бы быть хозяйкой дома, рожать детей... А, ладно! - Он резко притянул ее голову к себе и поцеловал в губы. - Будьте, Верочка, здоровы. На том свете свидимся, если он есть. Так же резко он оторвал ее от себя и вышел за дверь. Она вернулась в гостиную, но делать ничего не могла, опустилась в старое деревянное кресло и плакала до изнеможения. В это же время на квартире Саблина и Геси Гельфман за круглым обеденным столом сидели кроме хозяев Перовская, Кибальчич и четыре метальщика: Рысаков (кличка - Николай), Гриневицкий (Котик), Тимофей Михайлов (Михаил Иванович) и Емельянов (Сугубый). Софье Львовне, судя по ее виду, нездоровилось. Арест Желябова, напряжение и переживания последних дней отразились на ее лице: оно было бледное, утомленное, под глазами круги. Но говорила она ровным спокойным голосом. - Обычно он едет в Михайловский манеж к двенадцати, без четверти двенадцать все должны быть на месте, но при этом стараться не мозолить глаза шпикам и жандармам. Она взяла лежавший на столе конверт и начертила план Малой Садовой. Рука, державшая карандаш, едва заметно дрожала. - Котик и Михаил Иванович станут здесь, на углу Малой Садовой и Большой Итальянской. Котик на четной, Михаил Иванович на нечетной стороне улицы. Сугубый - на углу Малой Садовой и Невского, а Николай у памятника Екатерины. Он едет по Невскому, поворачивает на Малую Садовую. Первым в дело вступает Михаил Иванович, затем Котик. Если этого почему-то не происходит или взрыв оказывается неудачным, то Сугубый и Николай, каждый со своей стороны, бросают бомбы. В остальном действуйте по обстоятельствам, но помните: сегодня все должно случиться во что бы то ни стало. Может быть, больше никогда такой возможности не представится. Все слушали серьезно. Кибальчич был, как всегда, невозмутим. Тимофей Михайлович морщил лоб. Только Рысаков сказал: - Не беспокойтесь, Софья Львовна, сделаем такую, отбивную, что любо-дорого. Перовская поморщилась и посмотрела на Рысакова. - Не надо так говорить, - тихо сказала она. - И, вообще, Николай, я вас очень прошу, особенно сегодня, когда вы выйдете на улицу, не ходите с видом "что-то знаю, но не скажу". - Помолчав, снова перешла к делу: - Последний раз я хочу уточнить. Прошу на меня не обижаться, но каждый из вас должен помнить, что сегодняшний день для каждого может оказаться последним. Поэтому, кто не чувствует себя в силах... Потом позавтракали, выпили чаю, и Перовская велела всем выходить по одному и собраться на тех местах, которые были указаны. - Там ждут, - сказала она. Но кто ждет и кого, не сказала. По-прежнему валил сырой снег, но тут же раскисал и таял под ногами прохожих. В магазине Кобозева на Малой Садовой Фроленко появился около двенадцати часов дня. Он должен был сменить Богдановича, соединить провода с гальванической батареей и, если останется жив, уйти, воспользовавшись суматохой. На это, правда, надежда была небольшая. Без десяти двенадцать Якимова заняла место у окна чтобы наблюдать за улицей. Вскоре на улице появились конные жандармы и перекрыли движение. Малая Садовая опустела. С минуту на минуту появится царская карета в окружении конвоя. Якимова волновалась и курила папиросу за папиросой. Фроленко сидел в углу и, ожидая сигнала, держал в каждой руке по проводу с оголенными концами. - Ну, что там? - не выдержал он наконец. Голос его был хриплым. К залепленному снегом жандарму, который неподвижно застыл на той стороне улицы, подъехал офицер в белом башлыке и что-то сказал. Жандарм кивнул головой и махнул пикой, давая какой-то знак остальным. Те почувствовали себя свободнее и стали подъезжать друг к другу, закуривать, переговариваться. - Кажется, он не поедет, - сказала Якимова не оборачиваясь. - Почему вы так думаете? - Потому что жандармы стали вести себя слишком раскованно. - Вот что, - помолчав, сказал Фроленко. - Вы пойдете на улицу и посмотрите, в чем дело, а я пока посижу здесь один. Заприте меня снаружи. - Снаружи? - переспросила Якимова. - А если... - она не договорила. - Если будет "если", тогда будет все равно. Якимова загасила папиросу и вышла. Три конных жандарма собрались возле магазина, курили и разговаривали. Не глядя на них, Якимова прошла в сторону манежа, надеясь встретить Перовскую или кого-нибудь из метальщиков, но никого из них не увидела. Однако подъезды к манежу усиленно охранялись, и на всех углах площади торчали конные жандармы. По тротуарам сновали люди, которые слишком старались походить на обыкновенных прохожих. Значит, царь был уже в манеже, но проехал другой дорогой. Обратно он никогда не ездил по Малой Садовой, но на всякий случай следовало подождать. Когда она вернулась, Фроленко все так же сидел, держа в руках провода с оголенными концами, и даже не обернулся. - Ну, что? - спросил он. - Можете опустить свои провода, он поехал другой дорогой, - сказала Якимова, швыряя шляпку на табурет возле дверей. - Черт бы его подрал, - сказал Фроленко, обматывая концы проводов тряпкой, чтобы они не замкнулись случайно. Потом подошел к Якимовой: - Дайте закурить. Когда зажигал спичку, руки его дрожали. Даже его железные нервы не выдержали. Якимова сидела на лавке, обхватив голову руками. - Скажите честно, Михаил, - неожиданно спросила она, - вы рады? - Чему? - удивился Фроленко. - Тому, что это не произошло. Потому что, если б это случилось, вас сейчас не было бы в живых. - И вас, вероятно, тоже, - заметил Фроленко. - И меня тоже, - согласилась Якимова. - Скажу вам совершенно честно: я не рад, я огорчен. К этому дню я готовился долго и хотел, чтобы это сегодня произошло наверняка. Боюсь, что другой случай представится нескоро. Всех нас могут сцапать каждую минуту. Я желал бы лучше погибнуть вместе с ним, чем отдельно. Николай Рысаков с газетным свертком под мышкой стоял на улице и пытался вникнуть в смысл объявления, наклеенного на столбе. Но буквы, частично расплывшиеся от мокрого снега, прыгали перед глазами, не желая соединиться в слова. "Что это со мной происходит? - вслушался в себя Рысаков. - Может быть, я боюсь?" И всем своим существом почувствовал, что действительно боится, что во рту пересохло, а в коленях появилась противная слабость, о которой он раньше слышал, но самому испытывать не приходилось. Не далее как на позапрошлой неделе бестужевка Надя сказала ему, что не может вступить с ним ни в какие отношения, выставив основной причиной то, что он слишком беден и плохо одет. - Когда мы идем рядом по улице, все смеются, - сказала она. - Ну, ладно, - сказал он ей. - Ты об этом еще пожалеешь. - Мне уже три человека говорили, что я пожалею, ты четвертый, - сказала Надя. - Хоть я и четвертый, - хмуро настаивал он на своем, - но ты все равно пожалеешь. - Что ж, интересно, такое случится, что я пожалею? - любопытствовала Надя. - А случится то, что меня узнает вся Россия! - неожиданно для самого себя выпалил он и, подумав, добавил: - А может быть, и не только Россия. Эти его слова Надю порядком развеселили, и она долго и жестоко смеялась, не заботясь о том, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить причиняемую ему боль. Потом поинтересовалась, на каком конкретно поприще собирается он прославить в веках свое пока неприметное имя. Если он думает написать гениальную поэму, то Надя просит не забывать о ее скромном вкладе, ибо неразделенная любовь способствует поэтическому творчеству. - Поэму! - вскричал он, закипая от ярости. - Да я такую поэму напишу, что кровь в жилах заледенеет у тех, кто будет ее читать! С этими словами он хлопнул дверью, фигурально хлопнул, потому что объяснение происходило в Летнем саду. И вот сегодня его поэма должна прозвучать в полную силу. Завтра во всех газетах и у всех на устах будет его фамилия. Рысаков! Рысаков! Рысаков!.. Да, он умрет, умрет во цвете лет. Но он умрет за Народ, за Отечество, за Свободу. Нет, умрет не он, умрет его тело, а он, Рысаков Николай Иванович, девятнадцати лет от роду, станет бессмертен. Самообладание вернулось к нему, и теперь, несмотря на размытые буквы, он прочитал объявление: "По случаю отъезда недорого продается ученый попугай Ганнибал. Говорит слово "дурак" и по-французски просит пардону". Он стал думать, что попугаи обычно легко произносят слово с буквой "р". Если б ему досталась эта заморская птица, он непременно научил бы ее говорить "Рррысаков!" Проходившая мимо женщина кинула на ходу: - Кондитерская Андреева! Он не сразу понял, что это относится к нему и спохватился, увидев удаляющуюся по Невскому фигурку Перовской. И тогда он осознал, что сегодняшнее дело почему-то не вышло, и, к удивлению своему, почувствовал в душе признаки радости. Бессмертие - вещь, может быть, неплохая, но и реальная жизнь тоже чего-то стоит. Даже если не все в ней идет как надо. Рысаков посмотрел на другую сторону Невского. Емельянов, изображавший терпеливого влюбленного, пропал, стало быть, и ему надобно торопиться, И он пошел по проспекту вслед за Перовской, прижимая под мышкой сверток и внимательно глядя под ноги, как бы не поскользнуться. В кондитерской Андреева народу набилось порядочно, и в ожидании свободного столика пришлось постоять, - Где Михаил Иванович? - спросила Перовская, когда наконец все устроились в углу. Рысаков только сейчас увидел, что нет Тимофея Михайлова, удивился, но ничего не сказал. Промолчали и остальные. - Подождем, - сказала Софья Львовна и повернулась к Емельянову. - Закажите пока что-нибудь. - Человек! - крикнул Емельянов. Подбежал половой с полотенцем через плечо. - Четыре пары чая, ватрушки и пироги с орехами. - Слушаюсь. Половой убежал. Перовская молча смотрела прямо перед собой и комкала в руке белый платочек. За окном нескончаемой вереницей торопились по своим воскресным делам прохожие, месили ногами сырой грязный снег, похожий на серые опилки, которыми был усыпан пол кондитерской. Половой принес на деревянном подносе восемь стаканов чая, горку ватрушек и пирогов. Рысаков, обжигаясь, пил жадными глотками. Он был еще возбужден. Ему хотелось сделать что-нибудь из ряда вон выходящее. Например, дать половому свою жестяную банку и попросить разогреть на плите содержимое. Перовская и Емельянов к чаю не притронулись. Гриневицкий с видимым удовольствием кусал ватрушки и пил, наливая чай в глубокое блюдце. Перовская сказала шепотом: - Если Михаил Иванович не придет, первым будет Николай. Рысаков поперхнулся и посмотрел на Перовскую; - Разве сегодня еще что-то будет? - А ты как думал? - Гриневицкий, допив свой чай, придвинул к себе стакан Емельянова. - Опять на Малой Садовой? - спросил Рысаков. - Нет, - сказала она. - Без четверти два всем собраться на Екатерининском канале возле поворота на Инженерную. Я буду стоять на другой стороне у Казанского моста. Как только он появится на Инженерной, махну вот этим платком. После развода его величество Александр Николаевич заехал в Михайловский дворец навестить великую княгиню Екатерину Михайловну. - До меня дошло, что вы подписали проект Общей комиссии, - сказала Екатерина Михайловна. - К чему бы это ни привело, я вас поздравляю. - Поздравьте меня вдвойне, - сказал он. - Лорис известил меня, что последний заговорщик схвачен и что травить меня больше не будут. Он стоял уже в передней, и лакей держал на растопыренных руках его шинель. Он покидал Михайловский дворец в самом веселом расположении духа. Во всяком случае, причин для этого было достаточно. Террористы разгромлены, развод в Михайловском манеже прошел, как всегда, торжественно и красиво, дело с Общей комиссией решено. Корабль, который называется Россия, идет точно намеченным курсом, капитан его в добром здравии и крепко держит руки на штурвале. Ворота Михайловского дворца распахнулись, карета повернула, и лучшие в России лошади сразу перешли на хорошую рысь. Рядом с каретой, сверкая пиками, весело скакали всадники конвоя его величества, и их башлыки развевались при быстром аллюре. В этот веселый момент никому не было никакого дела до скромно одетой молодой женщины, которая, стоя на той стороне Казанского моста, достала из потертой муфты платочек и махнула кому-то. ...На углу Инженерной улицы и Екатерининского канала сани слегка занесло, и сопровождавший государя полицмейстер Дворжицкий предупредительно подставил плечо, помогая царю преодолеть центробежную силу. - Сколько вам лет, полковник? - спросил Александр. - Тридцать восемь, ваше величество, - живо отозвался полковник. - Ну, что ж, к сорока станете... "Генералом" - мыслью опередил полицмейстер ответ государя. И в самый этот момент под санями раздался оглушительный треск... Дьявольская сила сорвала полковника с места, поволокла вперед и ударила головой о стенку кареты... Очнувшись, он обнаружил, что лежит на неловко выбирающемся из-под него государе. Крыши над ними нет, и в карету сыплет густой мартовский снег... Все вдребезги! Рысакова сзади держали за руки, били кулаками по голове, лезли в карманы, вытаскивая из одного револьвер, из другого кинжал. Несмотря на все это, он был счастлив. Счастлив, что пересилил свой страх, что бросил, что попал. И так удачно, что даже остался жив. (В горячке он не понимал, что в его положении остаться живым - не самая большая удача.) Теперь внимание всех окружающих обращено на него. Кто таков? Что за отчаянный безумец? Что за богатырь, вступивший в единоборство с вышними силами? Царская карета была разбита. Казак, секунду назад сидевший на козлах, теперь лежал на снегу и, поджав под себя колени, казалось, корчился от разбиравшего его смеха. На боку лежала и крайняя лошадь. Из срезанной чуть выше бабки задней ноги била вверх красная тугая струя. Возле лошади лежала лакированная дверца. Другая дверца, перекосившись, болталась на одной петле. Из глубины кареты, неправдоподобно медленно, опираясь на руки, вылезал на мостовую человек, не очень похожий на свои портреты. Император и самодержец всея Руси и на этот раз был невредим. Следом за ним выскочил на мостовую жандармский полковник и стал хватать императора за руки. - Ваше величество, надо немедленно дальше. - Оставьте меня, - сказал царь, вырывая руки. - Где преступник? - Я преступник! - дерзко сказал Рысаков. (Посмотрела бы сейчас Надя, как он лично и на равных говорит с императором!) Александр подошел вплотную к Рысакову и стал смотреть на него с каким-то странным любопытством. Появился все тот же жандармский полковник: - Ваше величество, вы не ранены? - Я? - Император стал оглядывать себя и сказал неуверенно: - Я, слава богу, пока цел, но вот... - Он показал рукой на казака, который все еще корчился на снегу. - Посмотрим еще, слава ли богу, ваше величество! - вырвалось у Рысакова. Он видел, как, отделившись от решетки канала, медленно приближается к месту происшествия Гриневицкий, а за ним, чуть приотстав, Емельянов. - Дурак! - сказал царь и, резко повернувшись, пошел один наискосок через набережную. "говорит слово "дурак" и просит по-французски пардону", - мелькнуло во взбудораженной памяти Рысакова. Царь шел, а навстречу ему с блуждающей улыбкой и руками, заложенными за спину, двигался Гриневицкий. Расстояние между ними сокращалось. Это видел Рысаков, это видел полковник Дворжицкий, это видели жандармы, прохожие и, зеваки. Но все стояли, оцепенев, никто не сдвинулся с места, не нашлось второго Комиссарова, который когда-то отвел в сторону револьвер Каракозова. Царь заметил Гриневицкого, когда между ними осталось не больше шести шагов. Александр остановился, посмотрел на своего визави недоуменно, словно пытаясь понять, чего хочет от него этот человек, и вдруг все понял и закричал. Гриневицкий поднял руки над головой, и в них мелькнул такой же газетный сверток, какой был до этого в руках Рысакова. Сверкнуло пламя, и затрещали перепонки в ушах. Когда дым рассеялся, на снегу повсюду лежали раненые, слышались стоны и крики о помощи. Какой-то человек, держась за щеку, волчком крутился на месте. Неизвестно как очутившийся на льду канала кривоногий казак, подхватив руками полы шинели, с криком "война!" бежал к противоположному берегу. Гриневицкий лежал на тротуаре. Рядом с ним, прислонившись к решетке канала, в нелепой позе сидел император. Шапка слетела, шинель разорвана в клочья, ноги раздроблены. Одной рукой он опирался о снег, другой размазывал по лицу красную жижу. Вокруг дымились разбросанные лохмотья. На набережной стоял крик, шум, галдеж, кто-то кинулся к императору, кто-то кричал: - Сани, скорее! Придя в себя, Емельянов понял: этой суматохой можно воспользоваться и увести Гриневицкого. Сверток, в котором лежала его бомба, Емельянов положил на тротуар и кинулся к товарищу. Гриневицкий тяжело дышал и широко раскрытыми глазами смотрел в серое небо. - Котик, - быстро зашептал Емельянов, - вставай! Еще можно скрыться. Кто-то больно сжал Емельянову руку выше локтя и резко поднял его с земли. "Схватили", - равнодушно подумал Иван. Перед ним стоял офицер. - Что вы здесь возитесь? - закричал он в оглохшее ухо Ивана. - Этого потом. В первую очередь государя! Смысл сказанного не сразу дошел до Емельянова. - Да, да, сейчас, - пробормотал он и кинулся к саням, на которые укладывали Александра. Когда стало ясно, что искусство лейб-медика Сергея Петровича Боткина уже бессильно, к умирающему императору был допущен протоиерей придворного собора Рождественский с запасными дарами. В три часа тридцать пять минут пополудни, не приходя в сознание, император скончался в своем кабинете. Его убийца Игнатий Иоакимович Гриневицкий вместе с другими ранеными был доставлен в ближайший придворный госпиталь. Он долго находился в бессознательном состоянии и только ночью пришел в себя. - Как ваше имя? - спросил дежурный у его постели следователь. - Не знаю, - ответил Гриневицкий и умер. Глава девятнадцатая Хотя полиция и подозревала, какую роль играл Желябов в партии "Народная воля", у нее не было никаких доказательств его непосредственного участия в происшедшем. Но 2 марта, узнав о цареубийстве, Желябов попросил в камеру чернила, перо, бумагу и написал заявление. "Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы; если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранять жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшего физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения. Прошу дать ход моему заявлению. Андрей Желябов. 2 марта 1881 г. Д. пр. Закл. P. S. Меня беспокоит опасение, что правительство поставит внешнюю законность выше внутренней справедливости, украся корону нового монарха трупом юного героя лишь по недостатку формальных улик против меня, ветерана революции. Я протестую против такого исхода всеми силами души моей и требую для себя справедливости. Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две. Андрей Желябов". Желябов не знал, что Рысаков, потрясенный всем, что произошло, запуганный жандармами, начал уже давать показания. Вооруженные этими показаниями, полицейские рыскали по Петербургу, охотясь на народовольцев. 2 марта вечером в 1-й участок Александро-Невской части явились два чиновника в вицмундирах судебного ведомства и с ними жандармский майор. Старший чиновник, пожилой, сухопарый, с седыми подстриженными усиками, оказавшийся товарищем прокурора судебной палаты, предъявив дежурившему в тот вечер старшему помощнику пристава Рейнгольду свои полномочия, приказал немедля собрать все наличные силы и следовать на Тележную улицу в дом номер 5 для обыска в квартире номер 7 и арестования всех, кто будет в ней находиться. В ночь на 3 марта три полицейские кареты остановились напротив указанного дома. Двое городовых были поставлены у входа в дом, двое - во дворе, один был послан за дворником. Остальные поднялись на второй этаж. На лестнице было темно. Рейнгольд поднял над головой "летучую мышь", и латунная табличка с номером 7 тускло сверкнула над дверью, обитой рваным войлоком. - Эта? - Рейнгольд покосился на товарища прокурора. Тот кивнул головой, и Рейнгольд резко крутнул ржавый барашек звонка с надписью: "Прошу повернуть". За дверью послышались легкая суматоха, потом чьи-то осторожные шаги, и мужской голос спросил: - Кто тут? - Пристав и прокурор! - громко ответил Рейнгольд. После короткой паузы защелкали за дверью задвижки и заскрежетал ключ, запирая замок на второй оборот. - Господин пристав, они, кажись, запираются! - прошептали сзади. - Открывайте! - крикнул Рейнгольд и грохнул в дверь кулаком. За дверью снова послышались шаги, на этот раз они удалялись. - Позвольте, господин пристав. Околоточный надзиратель Зезюкин взялся за ручку двери, уперся ногой и - отлетел вместе с ручкой. - Сила есть, ума не надо, - насмешливо сказал жандармский майор. Привели заспанного мужичонку с всклокоченной бородой. Мужичонка таращил глаза и трясся от страху. - Кто такой? - спросил Рейнгольд. - Дворник, господин пристав, - ответил приведший мужичонку городовой. - Дворник? - Рейнгольд переглянулся с товарищем прокурора. - Пьяный? - Никак нет, - оправился дворник от немоты, - не пьяный я, ваше благородие. Окромя чаю, ничего не пил. - А отчего ж ноги дрожат? - От страху, ваше высокоблагородие. - Топор есть? - Как же, ваше превосходительство! - приходя в себя, дворник повышал пристава в чинах. - В нашем деле без топора что без рук. - Тащи сюда, да поживее! Вслед за первым же ударом топора в квартире номер 7 послышались выстрелы. Один, другой... Товарищ прокурора отшатнулся от двери, жандармский майор попятился и стал за спиной Рейнгольда. Рейнгольд считал вслух: - Три, четыре... Пятым выстрелом пробило дверь, после шестого все стихло. Выждав паузу, Рейнгольд приложился ухом к двери. - Рубить дальше? - услужливо спросил дворник. - Погоди, - отмахнулся Рейнгольд. - Кажется, кто-то идет. Снова защелкали задвижки, дверь растворилась, и женщина, оказавшаяся на пороге, слабым голосом попросила: - Доктора! Очень нужно! - Задержать ее! - крикнул Рейнгольд кому-то наступавшему сзади и первым ворвался в квартиру. Во второй комнате, направо от входа, в расползающейся на полу луже крови лежал мужчина среднего роста, на вид лет тридцати двух, с темно-русой окладистой бородой, в кумачовой рубахе и серых триковых брюках немецкого покроя. Левый глаз выбит, руки раскинуты в стороны, возле правой лежал револьвер. Обойдя растекшуюся лужу, Рейнгольд взял руку лежащего у запястья и подержал. - Убит? Рейнгольд поднял голову и увидел стоявшего над ним сухопарого товарища прокурора. - Наповал, - сказал Рейнгольд, разгибая колени. Покуда один из околоточных рылся в книгах, другой, Зезюкин, снимал с подоконника цветы. Взял с подоконника большой фикус и грохнул об пол. Та же участь постигла горшок с настурцией. - Зачем это? - спросил Рейнгольд. - Смотрю, нет ли чего в горшках, - ответил околоточный, носком сапога разгребая рассыпавшуюся землю и черепки. На окне стояли еще две банки, завернутые в газету и перевязанные цветными бумажными платками. Зезюкин взял одну из них и высоко поднял, чтоб грохнуть об пол. - Погоди, Зезюкин, - подошел Рейнгольд. - Дай-ка сюда. Сорвав газетную обертку, он заглянул в банку. Она была наполнена какой-то массой, в которой торчал кусок свернутого сукна, пропитанный жидкостью. Рейнгольд осторожно принюхался. В нос ударило резким неприятным запахом. Пристав поморщился и посмотрел на Зезюкина. - Чего там? - спросил с любопытством Зезюкин. - Ничего, кроме динамита и пироксилина, - усмехнулся Рейнгольд. - Из тебя, Зезюкин, мог бы неплохой бомбист получиться. Он осторожно поставил банку на прежнее место и, бросив брезгливый взгляд на тело, распростертое на полу, вышел в переднюю. Судебный следователь сидел на крытой зеленым вытертым бархатом кушетке рядом с хозяйкой квартиры и, держа в руках раскрытый блокнот и карандаш, задавал вопросы тихим бесстрастным голосом. Товарищ прокурора стоял чуть поодаль, перебирая пачку прокламаций за подписью "Исполнительный комитет". Остальные прокламации были сожжены. Груда бумажного пепла лежала на табуретке перед круглой зеленой печью. - Стало быть, вы не желаете назвать ваше имя, фамилию, звание и род занятий? - Следователь занес над блокнотом остро отточенный карандаш. - Не желаю. - Так, хорошо. - И карандаш повторил в блокноте этот ответ: "Не желаю". - Что вы можете сказать о личности убитого? - Оставьте меня в покое. - Вы напрасно отказываетесь давать показания, - проскрипел сухопарый. - Приговор суда, который вам предстоит, будет во многом зависеть от вашего теперешнего поведения. Она подняла на товарища прокурора темные глаза и усмехнулась. "Где-то раньше я видел эту еврейку, - подумал Рейнгольд. - Где-то я ее видел". Из второй комнаты вышел Зезюкин, держа в руках черный бумажник. - Что нашел? - спросил Рейнгольд. - Документы, ваше благородие. - Дайте сюда! - быстро сказал сухопарый. Он вытащил из бумажника паспорт и стал рассматривать. Рейнгольд заглянул в паспорт через плечо сухопарого. С другой руки подошел следователь. - Навроцкий... Коллежский асессор, - прочел вслух товарищ прокурора. И повернулся к хозяйке квартиры: - Вот видите. А вы запирались. - Дозвольте поглядеть, господин прокурор. - Рейнгольд взял паспорт и поднес ближе к свету. - Фальшивый документ. Хотя работа неплохая. И тут же вспомнил. Четыре года назад, состоя в конвое при подсудимых на "процессе 50-ти", он видел эту женщину на скамье подсудимых. "Постарела", - подумал он, разглядывая хозяйку. Но фамилию ее он так и не вспомнил, узнал потом из печати: Геся Мироновна Гельфман. Застрелившимся, как выяснилось впоследствии, оказался скрывавшийся под фамилией Навроцкого агент Исполнительного комитета второй степени доверия Николай Алексеевич Саблин. 3 марта около двух часов дня на квартире у Вознесенского моста кроме ее хозяев Веры и Исаева собрались Тихомиров, Ланганс, Перовская, Якимова, Суханов и Грачевский. Обсуждали, стоит ли обращаться к новому императору. Пришел Кибальчич. Не будучи членом Исполнительного комитета, он не имел права сюда приходить, но никто его в этом не упрекнул. - Только что я был на Тележной и чуть не попался, - сказал Кибальчич с порога. - Квартира взята полицией. Геся арестована, Саблин застрелился. Тимофей Михайлов пришел и попал в засаду, тоже арестован. - Господи! - вырвалось у Перовской. Она обхватила руками голову. - Кроме того, - продолжал Кибальчич, - есть сведения, что Андрей потребовал приобщения его к делу Рысакова. Все молчали, думая об одном и том же. - Зачем он это сделал? - нарушила молчание Вера. - Это было необходимо, - с трудом сказала Перовская. - Процесс против одного Рысакова вышел бы слишком бледным. Ее измученное лицо было белым как мел. Желябов для всех значил много, но для нее больше, чем для всех. - Да, - она с трудом вышла из оцепенения. - Но как открыли квартиру на Тележной? - Кто-то выдает, - сказала Якимова. Закуривая папироску, она нервно ломала спички. - Дворник всегда был против того, чтобы привлекать к делу слишком юных и неокрепших духом, - сказал Тихомиров с намеком. Все посмотрели на Тихомирова, на его рукав, перехваченный траурной лентой. - Я думаю, ты ошибаешься, если имеешь в виду Рысакова, - сказала Перовская. - То, что он сделал позавчера, отводит от него подозрения. - Скоро все узнаем, - уклончиво сказал Тихомиров. - Но некоторые квартиры надо бы очистить, и как можно скорее. И в первую очередь это касается магазина сыров. - Рысаков в магазине никогда не был, - сказала Якимова. - Не был, но это еще не значит, что он о нем не слыхал, - неожиданно поддержал Тихомирова Грачевский. - Магазин ликвидировать нельзя, - сказала молчавшая до сих пор Вера. - Мы ничего не знаем о наследнике. А вдруг он тоже любит разводы? - Вдруг, вдруг! - разозлился Тихомиров. - Мы свое сделали. Хватит бессмысленных жертв. - Это трусость! - вспылила Вера. Сказанное слово прозвучало как пощечина. Тихомиров побледнел. - Ты не смеешь так говорить, - сказал он с трудом. Вера смутилась. Тихомиров был старый товарищ. За ним было десять лет революционного стажа, из них четыре года тюрьмы. - Ладно, - сказала она отворачиваясь. - Беру свои слова обратно. Но магазин бросать нельзя. - Нет, Верочка, - мягко возразила Перовская. - Шансы на удачу ничтожны, а риск слишком велик. Баска, - повернулась она к Якимовой, - немедленно смени в магазине Богдановича, пусть уезжает с первым же поездом. Ты уйдешь после закрытия магазина. Оставишь полиции записку, чтобы во избежание ненужных жертв не взорвали ненароком мину. По-моему, так будет правильно? Роль, которую Перовская исполнила 1 марта, сделала ее авторитет непререкаемым. Большинство согласились с Перовской. Вера подчинилась. Стали по одному расходиться. Перовская, уходя, задержалась в коридоре. - Верочка, если ты не возражаешь, я приду к тебе сегодня ночевать. - Соня! - обиженно вскинулась Вера. - Как ты можешь об этом спрашивать? - Я спрашиваю потому, - она вымученно улыбнулась, - что, если меня найдут здесь, тебя повесят. - Сонечка, милая, - обняла ее Вера. - У меня под подушкой всегда лежит револьвер. Если придет полиция, с тобой или без тебя я буду стрелять. Глава двадцатая Литератор Скурлатский сидел в своем кабинете за просторным столом в просторном темном халате, окантованном шелковым шнуром. В этом халате он выглядел как настоящий крупный писатель, выглядел даже более настоящим, чем самые настоящие писатели. Сегодня он наконец-то дорвался до стола и мог приняться за грандиозный, давно задуманный им роман. До этого всегда что-нибудь мешало. Утренние два часа уходили на чтение петербургских и московских газет. Затем надо было посетить знакомых, с тем чтобы узнать, что происходит в мире (потому что газетам верить нельзя). Потом повидать других знакомых и пересказать им то, что слышал от первых знакомых. Побывать во всех редакциях, набрать заказов и, наконец, провести вечер в каком-нибудь модном салоне. Без такого общения жизнь писателя немыслима. И так проходил день за днем в суете, в беготне. Скурлатский возвращался домой усталый и огорченный, недовольный собой. Опять прошел день, и опять не нашлось времени взяться за свое главное сочинение. Он пододвинул к себе стопку чистой бумаги, очинил перо, обмакнул его в чернила и задумался. Черт подери, отчего же так происходит? - думал он. - Отчего так получается, что самые разнообразные (иногда просто гениальные) мысли приходят ему где угодно: во время прогулки по Невскому, в гостях, в кабинете знакомого редактора, но только не за столом. - Скажите, не страшно ли вам наедине с листом чистой бумаги? - когда-то спросила его одна поклонница. Страшно, да еще как, очень страшно. Та поклонница, Евдокия, давно стала его женой. Но ему по-прежнему было страшно перед листом чистой бумаги. Пока он обо всем этом думал, чернила на пере высохли, пришлось его снова обмакивать. Он знал, что настоящий роман начинается с первой фразы. Стоит написать удачную первую фразу, и мысли польются одна за другой, а уж остальное будет делом времени. Но как раз именно первая фраза ему и не удавалась. Она бы, может быть, ему и удалась, но в то время, когда эта фраза забрезжила в его сознании, на кухне что-то грохнуло. "Никогда не дают работать!" - раздраженно подумал Скурлатский и вышел на кухню. Там он застал кухарку Пашу, крепкую деревенскую девушку. Она мыла посуду. - Пелагея, - сказал строго Скурлатский, - сейчас же прекрати греметь посудой, ты мне мешаешь. - Барин, мне немного осталось домыть, - виновато сказала Пелагея. - Завтра домоешь. А пока подай мне в кабинет чаю и покрепче. Чай, как известно, бодрит и освежает. Но на этот раз его действие не ощущалось. После чая Скурлатский просидел еще некоторое время над листом, и как раз в это время в дверь позвонили. Он посмотрел на часы, было довольно поздно. "Опять кого-то несет на ночь глядя", - подумал он недовольно, но с облегчением. Запахнув халат, он вышел, но за дверью никого не оказалось. И тут только обнаружил он конверт, видимо, подсунутый кем-то под дверь. Вернувшись в свой кабинет, Скурлатский поднес конверт к свету и вздрогнул от неожиданности. На конверте неровным почерком (вероятно, левой рукой) было выведено: "От Исполнительного комитета "Народной воли"". "Что за чертовщина?" - подумал Скурлатский. Минуту спустя он с лампой вошел в спальню жены. Евдокия спала, разметав по подушке свои золотые кудри, в которых седина была почти незаметна. "Кажется, спит", - подумал Скурлатский. Осторожно прикрыв дверь, он на цыпочках прошел через спальню и поставил лампу на туалетный столик - не в темноте же ему раздеваться. Но лампу он поставил так, что свет ее бил прямо в левый глаз Евдокии. Евдокия застонала, бормотнула что-то и повернулась к стене. "Может быть, она все же не спит", - подумал Скурлатский и легко покашлял, как будто у него чуть-чуть запершило в горле. Евдокия не просыпалась, и Скурлатский снова закашлялся, на этот раз так, как будто у него была чахотка в последней стадии, но и это не подействовало на спящую. "Спит, - уже с некоторым раздражением подумал Скурлатский. - Так, пожалуй, помрешь от кашля, а она не проснется". Справившись с кашлем, он стал ходить по комнате, шаркая по-стариковски ногами и задевая за все углы. Дело кончилось тем, что он свалил стул, который упал с таким грохотом, что на этот раз Евдокия проснулась и села в постели. - Что такое? Что случилось? - испуганно спрашивала она, пытаясь разомкнуть веки. - Ты не спишь, Дусенька? - ласково сказал Скурлатский. - А я как раз хотел тебе кое-что почитать, - добавил он, не давая жене опомниться. - Может быть, завтра? - протирая глаза, робко попросила она. - Конечно, можно и завтра, - согласился он. - Но ведь ты же все равно не спишь. Тут самая ерунда, всего две странички. - Ну ладно, читай. - Евдокия снова легла и добросовестно пялила глаза на супруга. Скурлатский сел рядом с ней на постель, придвинул к себе лампу и с пафосом произнес: - Ваше величество! - Что? - вздрогнула Евдокия. - Это я читаю, - успокоил Скурлатский. "Ваше величество! Вполне понимая то тягостное настроение, которое вы испытываете в настоящие минуты, Исполнительный комитет не считает, однако, себя в праве поддаваться чувству естественной деликатности, требующей, может быть, для нижеследующего объяснения выждать некоторое время. Есть нечто высшее, чем самые законные чувства человека: это долг перед родной страной, долг, которому гражданин принужден жертвовать и собой, и своими чувствами, и даже чувствами других людей. Повинуясь этой всесильной обязанности, мы решаемся обратиться к вам немедленно... Кровавая трагедия, разыгравшаяся на Екатерининском канале, не была случайностью и ни для кого не была неожиданной. После всего происшедшего в течение последнего десятилетия она являлась совершенно неизбежной, и в этом ее глубокий смысл, который обязан понять человек, поставленный судьбою во главе правительственной власти..." Евдокия добросовестно таращила глаза, но, ничего не понимая, впадала в забытье и тогда до нее доходили только обрывки фраз. "...подобные факты... собственным достоинством... покойного императора... вешали правого и виноватого... процесс народного организма... крестная смерть Спасителя..." Не в силах бороться со сном, Евдокия приподнялась на локте и попыталась сосредоточиться. - "Правительство, - декламировал Скурлатский, - конечно, может еще переловить и перевешать многое множество отдельных личностей. Оно может разрушить множество отдельных революционных групп. Допустим, что оно разрушит даже самые серьезные из существующих революционных организаций. Но ведь все это нисколько не изменит положения вещей. Революционеров создают обстоятельства, всеобщее неудовольствие народа, стремление России к новым общественным формам. Весь народ истребить нельзя, нельзя и уничтожить его недовольство посредством репрессалий; неудовольствие, напротив, растет от этого..." "Что это он читает? - никак не могла понять Евдокия. - Кажется, он собирался писать роман. Но для романа это начало довольно странное". - "Страшный взрыв, - продолжал Скурлатский, - кровавая перетасовка, судорожное революционное потрясение всей России завершат этот процесс разрушения старого порядка..." Сон прошел окончательно. Евдокия встряхнула головой и стала слушать внимательно. - "...Мы обращаемся к вам, отбросивши всякие предубеждения, подавивши то недоверие, которое создала вековая деятельность правительства. Мы забываем, что вы представитель той власти, которая столько обманывала народ, сделала ему столько зла. Обращаемся к вам как гражданину и честному человеку. Надеемся, что чувство личного озлобления не заглушит в вас сознания своих обязанностей и желания знать истину. Озлобление может быть и у нас. Вы потеряли отца. Мы потеряли не только отцов, но еще братьев, жен, детей, лучших друзей. Но мы готовы заглушить личное чувство, если того требует благо России. Ждем того же и от вас. Мы не ставим вам условий. Пусть не шокирует вас наше предложение? Условия, которые необходимы для того, чтобы революционное движение заменилось мирной работой, созданы не нами, а историей. Мы не ставим, а только напоминаем их. Этих условий, по нашему мнению, два: 1) Общая амнистия по всем политическим преступлениям прошлого времени, так как это были не преступления, но исполнение гражданского долга. 2) Созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями... Итак, ваше величество, решайте. Перед вами два пути. От вас зависит выбор, мы же затем можем только просить судьбу, чтобы ваш разум и совесть подсказали вам решение, единственно сообразное с благом России, с вашим собственным достоинством и обязанностями перед родной страной. Исполнительный комитет 10 марта 1881 г." - Ну, Евдокия, каково? А? - Скурлатский приложил руку к груди, выпучил глаза и захохотал. - Не здорово ли написано? Каков стиль! Какая твердость и в то же время как мудро и сдержанно. Нет, это писал не какой-то бомбист, это писал человек, хорошо владеющий пером! - Да, написано неплохо! - согласилась жена. - Кто же это мог быть? - Разумеется, я! - неожиданно для самого себя выпалил Скурлатский. Евдокия опустила глаза. Она знала все слабости мужа, но привыкла относиться к ним снисходительно. - Ложись спать, Сергей. Уже поздно, - сказала она. Между тем разгром партии "Народная воля" продолжался. В руки полиции попадали все новые и новые люди. 10 марта на Невском проспекте околоточным надзирателем Широковым была задержана Перовская. 17 марта на своей квартире был арестован Кибальчич. В тот же день на той же квартире попал в засаду Фроленко. Особое присутствие правительствующего Сената приняло к рассмотрению дело шести народовольцев, признанных главными участниками в цареубийстве. Суду предавались Желябов, Перовская, Гельфман, Кибальчич, Михайлов и Рысаков. Председателем был назначен сенатор Эдуард Яковлевич Фукс. Обвинение поддерживал товарищ прокурора Петербургской судебной палаты Николай Валерианович Муравьев. Итак, жена Скурлатского знала слабость мужа к фантазированию. Однако она полагала, что к утру он выкинет эту выдумку из головы, как это уже с ним неоднократно бывало. Но она ошиблась. Утром, не позавтракав и не просмотрев газет, Скурлатский быстро оделся и поехал к своему другу литератору Козодоеву, которому зачитал письмо Исполнительного комитета и хотя прямо не заявил, что именно он является автором этого письма, но намекнул, что это вполне допустимо. Точно так же он вел себя в редакциях "Голоса" и "Санкт-Петербургских ведомостей", у писателя Глеба Успенского и у доктора Легсгафта. Вскоре по Петербургу пошла молва, что письмо Исполнительного комитета Александру III, большим тиражом отпечатанное в тайной типографии и ходившее по рукам, написал литератор Скурлатский. Об этом говорили шепотом и по секрету, беря клятву, что никому-никому, а от этого новость распространялась еще быстрее. Престиж Скурлатского в либеральных кругах резко возрос. Он был нарасхват в самых разных домах, где с большим удовольствием рассуждал на общие темы. Говорили, что даже некий тайный советник тайно принял Скурлатского, а также изъявил желание быть ему представленным некий жандармский генерал в отставке (известно, что некоторые жандармские генералы, удаляясь от дел, проявляют большую склонность к либерализму). Слухи о Скурлатском ходили довольно широко и довольно долго, пока не дошли до полиции, узнававшей все в последнюю очередь. Однажды поздно ночью, проснувшись от непонятного грохота, Евдокия Скурлатская, полуодетая, выскочила в прихожую и увидела, что квартира битком набита полицейскими. - Что здесь происходит? - спросила Скурлатская. - Что вам угодно? - обратилась она к руководившему операцией молодому жандармскому офицеру. - Извините, мадам, - офицер щелкнул каблуками, - но у нас есть ордер на обыск в вашей квартире и на арест вашего мужа. Литератор Скурлатский, слегка побледневший, заложив руки за спину, стоял у стены. - Евдокия! - выпятив грудь, рявкнул он неожиданно. - Когда приходят жандармы, жена Скурлатского должна быть одета. - Господин офицер, - взмолилась Евдокия. - Здесь какое-то недоразумение. Мой муж любит пофантазировать, эту его слабость все знают. Если речь идет об этом проклятом письме Исполнительного комитета, то я вас уверяю, господин офицер, я клянусь вам, мой муж не имеет к нему никакого отношения. - Евдокия! - повысил голос Скурлатский. - Сейчас же оденься! - И когда Евдокия ушла к себе, сказал тоном усталого полководца: - Выполняйте свой долг, господа! Господа перерыли всю довольно обширную библиотеку Скурлатского и перевернули вверх дном весь дом. В результате обыска было найдено несколько разрозненных номеров "Народной воли", растрепанный, десятилетней давности экземпляр "Колокола", несколько случайных прокламаций. То же самое можно было найти в любом интеллигентном доме. Затем арестованному было предложено следовать в полицейский участок. Он надел пальто, шапку, перчатки, пошел к выходу, но в дверях обернулся к рыдающей жене. - Евдокия, - сказал он сурово, но нежно, - береги детей. Передай им, что их отец погиб за свободу. - Господин офицер! - заливалась Евдокия слезами. - Он все врет, все врет! У него и детей-то никогда не было! В ту же ночь подозреваемый в особо опасных государственных преступлениях был переведен из полицейского участка в Дом предварительного заключения и помещен в одиночную камеру для особо опасных преступников. Утром его вызвали на допрос. В просторном кабинете с портретом государя императора Александра III Скурлатского встретил подвижной жандармский офицер в новом с иголочки мундире, в новых погонах. - Подполковник Судейкин Георгий Порфирьевич, - представился он. - Имею честь заведовать отделением охраны и спокойствия при Петербургском градоначальстве. Задав затем несколько незначительных вопросов, подполковник Судейкин предъявил Скурлатскому письмо Исполнительного комитета. - Вам знаком этот документ? - Еще бы! - значительно усмехнулся Скурлатский. - Вы подтверждаете, что являетесь автором этого сочинения? - Да, подтверждаю. - М-да... - Георгий Порфирьевич пробарабанил пальцами по столу что-то победное. Встал. Заложив руки за спину, прошелся по кабинету. - Уважаемый Сергей Станиславович, - сказал он задумчиво. - Видите ли, в чем дело. Признавая свое авторство, вы ставите себя в очень тяжелое положение. Ведь это не просто письмо, а как бы программный документ партии, прославившейся неслыханными злодеяниями. Естественно, что при составлении этого документа такая серьезная организация, как Исполнительный комитет партии "Народная воля", не могла обращаться к посторонним лицам. Письмо составлял кто-то из членов комитета, причем из самых активных. Таким образом, настаивая на своем авторстве, вы признаете, что являетесь членом Исполнительного комитета. - Разумеется, - с достоинством сказал Скурлатский. Даже видавший виды Судейкин заволновался. Теперь он уже не ходил, а бегал по кабинету. - Но это же невозможно! - вскричал он. - Я не встречал еще ни одного человека, который признал бы себя членом Исполнительного комитета. Даже Желябов и Перовская признают себя только агентами Исполнительного комитета. Желябов и Перовская! Вам знакомы эти фамилии? - Мои люди, - спокойно сказал Скурлатский. Судейкин вернулся на свое место и долго, с любопытством разглядывал допрашиваемого. - Послушайте, Сергей Станиславович, - сказал он проникновенно и даже заискивая. - Ваша супруга и ваши друзья говорят, что вы имеете склонность к каким-то таким... как бы это сказать... фантазиям, что ли. - Вы хотите сказать, что я лгу? - побледнел Скурлатский. - Нет, нет, ни в коем случае. Но посудите сами, ни в каких следственных материалах о деятельности партии "Народная воля", я подчеркиваю, ни в каких материалах нет вашей фамилии. Согласитесь, что это довольно странно. Нам известны все главнейшие деятели этой партии. И те, которые арестованы, и те, которые еще на свободе. И вдруг оказывается, что один из главных членов Исполнительного комитета нам совершенно неизвестен. Как прикажете понимать такое... гм... противоречие? Скурлатский побагровел. - Господин подполковник, - грозно сказал он, отшвыривая от себя стул, - ваши намеки кажутся мне оскорбительными. Я прошу немедленно отвести меня в мою камеру. Судейкин вздохнул и с сочувствием посмотрел на Скурлатского. - Сядьте, прошу вас. В камеру вы еще успеете. Я вас умоляю, Сергей Станиславович, скажите, что это не вы, что вы просто пошутили, и я прикажу вас тотчас же освободить. - А я прошу вас отвести меня в камеру, - сказал упрямо Скурлатский. - Ах, Сергей Станиславович, Сергей Станиславович, - покачал головой подполковник. - Напрасно вы все это затеяли. Очень даже напрасно. Вы знаете, полиция, органы правосудия получили указание о полном искоренении крамолы. Государь лично интересуется каждым, кто имеет хоть какое-нибудь отношение к "Народной воле" и Исполнительному комитету. Все главные деятели комитета будут наказаны самым строжайшим образом, вплоть до смертной казни. И в это время вы настаиваете на своей, извините, не очень умной выдумке. - Господин подполковник, - устало сказал Скурлатский, - я еще раз прошу вас: прикажите отвести меня в камеру. - Ну хорошо, - махнул рукой Георгий Порфирьевич. - Я вам верю. Вы - член Исполнительного комитета. Назовите ваших сообщников, имена, адреса. Что вы можете сказать о деятельности партии и ее задачах? - Ха-ха-ха, - приложив руку к груди, саркастически расхохотался Скурлатский. - Вы, подполковник, слишком наивны для вашей должности. От меня вы не услышите, - он поднял вверх тонкий указательный палец, - ни слова. Засим, милостивый государь, я еще раз настаиваю, чтобы меня немедленно отвели в камеру. А если вы не можете этого приказать, то я иду туда сам. Честь имею, господин подполковник. С этими словами литератор Скурлатский вытянул руки по швам, щелкнул каблуками, резко кивнул головой, круто по-военному повернулся и, выпятив грудь, твердым шагом направился к выходу. - На место! - вдруг сорвался Судейкин. - Что-с? - повернулся Скурлатский. - На место, я вам говорю! Сядьте! - Ну что ж... - Скурлатский пожал плечами. - Я подчиняюсь насилию. Он сел. - Вот так-то, - сказал Судейкин, все еще негодуя и раскаляясь все больше. - Послушайте, вы! - Он встал. - Вы все лжете! Вы лжете как сивый мерин! Но если вы будете упорствовать, это дорого вам обойдется. Вас повесят! Вы представляете, что это значит? Вас приведут на эшафот, сколоченный из неструганных досок. Тут же перед вами поставят черный гроб. Криволапый палач накинет на вашу тонкую шею петлю из толстой веревки. Вы будете дрыгать ногами, ваш болтливый язык вылезет из вашей глотки... - Ах, подполковник, - поморщился Скурлатский и покрутил головой. - Перестаньте рассказывать эти ужасы, мне это неприятно. - Ага, испугались! - оживился подполковник. - Ну, так все в ваших руках! Скажите, что вы пошутили, и я вас сразу же отпущу. - Нет, - твердо сказал Скурлатский. - Мой долг повелевает мне идти своим путем до конца. - Вы дурак! Вы осел! - снова взорвался Судейкин. - Черт с вами. - Он грохнул кулаком по столу. - Я вас отпускаю. Идите! - Куда? - Ко всем чертям! Куда хотите! Скурлатский развалился на стуле, положил ногу на ногу и обхватил руками колено. - Полицейская уловка, - усмехнулся он понимающе. - Шито белыми нитками, господин подполковник. Я отсюда пойду, вы пошлете своих шпионов, чтобы выявить, с кем я встречаюсь. Прикажите отвести меня в камеру и пускай меня повесят. Я не боюсь! Я плюю на вас! Скурлатский встал и действительно плюнул в лицо Судейкину. Как ни странно, тот воспринял плевок совершенно спокойно. - Дурак, - сказал он, утираясь белоснежным платком. - Сам дурак! - выпучив глаза, закричал Скурлатский. - Сумасшедший! - Сам сумасшедший! - все больше накалялся Скурлатский. - Скотина в полицейском мундире! Я бросаю тебе перчатку и, если ты дворянин, завтра же будем стреляться! Судейкин взял со стола медный колокольчик и позвонил. В дверях возникли два рослых жандарма. - В камеру его! - утомленно сказал Судейкин. - И заковать в кандалы! Дальнейшая судьба Скурлатского скрывается совершенно во мраке. Однако если собрать все ходившие о нем слухи и отделить правдоподобное от невероятного, то картина будет выглядеть примерно таким образом. Показания, данные Скурлатским подполковнику Судейкину, вызвали полный переполох в компетентных сферах. Его допрашивали директор департамента полиции, прокурор судебной палаты и министр внутренних дел. Скурлатского приводили на допросы измученного, но непреклонного. Его настойчивые показания, что именно он был составителем письма к Александру III, не подтверждались смежными расследованиями. Не было подтверждено также и его членство в Исполнительном комитете. Арестованные к тому времени члены террористической партии при предъявлении им на очных ставках Скурлатского уверяли, что видят его первый раз в жизни. Когда допрашивающие требовали у Скурлатского объяснения такого казуса, он с неизменной усмешкой объяснял, что правила, существующие между революционерами, не позволяют им выдавать друг друга на очных ставках. Было примерно против него и еще одно сильное средство. Жена, которую, как говорили, он сильно любил, была допущена к нему в камеру. Всю ночь со слезами на глазах она умоляла его отказаться от возведенной на самого себя напраслины. Скурлатский был с ней мягок, нежен, но после ее ухода проявлял прежнюю твердость. Дело литератора Скурлатского, как из ряда вон выходящее, попало в конце концов к обер-прокурору Синода Константину Петровичу Победоносцеву, а через него и к Александру III. В сопроводительном письме Победоносцев писал, что хотя показания Скурлатского и являются несомненно плодом его слишком богатого воображения, однако само направление его фантазии свидетельствует о зловредном образе мыслей, почему бывший литератор и должен быть наказан наравне с истинными особо опасными преступниками. Говорили также, что на полях дела Скурлатского собственною его величества рукой было высочайше начертано: "Мерзавца судить и повесить. А." После этого на высочайшее имя поступило несколько обращений от представителей литературы и медицины, которые, признавая зловредное направление мыслей Скурлатского, указывали, однако, что его показания нельзя объяснить ничем иным, как тяжелым психическим расстройством, признаки которого наблюдались и ранее. В результате этих обращений государь всемилостивейше зачеркнул прежнюю резолюцию и начертил новую: "Поскольку законы империи не позволяют выпороть лгуна розгами, следует отправить его в дом умалишенных впредь до окончательного выздоровления, которое, надеюсь, наступит нескоро. А." После этого Скурлатский, действительно, был отправлен в психолечебницу, на обитателей которой произвел сильное впечатление, что двое из шести проживавших там Наполеонов стали называть себя Скурлатскими, а один принял двойную фамилию - Желябов-Перовская. Говорят, впоследствии в этой лечебнице психиатрии был открыт новый вид душевного заболевания - коллективная мания величия, когда группа пациентов объявила себя Исполнительным комитетом. Всякий раз с приближением весны члены этой группы начинали испытывать странное беспокойство, собирали пустые консервные банки и рыли землю в самых неподходящих местах. Дошло до того, что однажды 1 марта в столе заведующего лечебницей были обнаружены связанные между собой консервные банки, от которых тянулись и уходили в, стену зловещие провода. Больные были немедленно эвакуированы, а лече