ам, цельность духовную разменивают на мелкую монету житейской суеты? Почему такие горькие плоды приносит иногда любовь - это самое прекрасное чувство человеческое?! Подобным патетическим восклицанием мы готовы были заключить настоящую главу, но в последний момент внимание наше было привлечено несколькими, на первый взгляд пустяковыми, несообразностями в "Дневнике Шута". Ну, скажем, такая деталь: в "Дневнике" мы читаем, что, посетив Шута у него на квартире и прослушав его песни, Ира направилась к своей подружке и там, развалясь в кресле, с улыбочкой на губах рассказывала: "Он ненормальный какой-то. Целых три часа просидела с ним в пустой квартире, а он даже за руку меня ни разу не взял. Пел мне какие-то песенки, по-моему, собственного сочинения. Тоска смертная, чуть не заснула" (т. 18, с. 410). Во-первых, откуда Шуту в таких подробностях известно, что Ира рассказывала своей подружке? Если со слов этой самой подружки, то где у Шута гарантия, что его не обманули, намеренно выставив Иру в дурном свете и приписав ей то, чего она никогда не говорила? Неожидан и пренебрежительный отзыв Иры о песнях Шута, поскольку многими страницами ранее Шут пишет: "Шут играл ей, а она слушала как завороженная. Они были под стать друг другу своим умением: Шут умением играть, а она умением слушать" (т. 16, с. 380). Заинтересовавшись, мы подвергли "Дневник Шута" более пристальному анализу и обнаружили накладки посерьезнее. Так, автор "Дневника" утверждает, что, влюбившись в Иру Богданову, Шут, дескать, стал настолько беззащитным, что даже Барахолкин осмелился подтрунивать над ним. В это, честно говоря, трудно поверить, хотя бы потому, что в той же самой части "Дневника", в которой описывается "лисье наваждение", Шут сообщает о довольно-таки агрессивном "шутэне", примененном им к одному из своих одноклассников. За что? А за то, что, случайно встретив на улице Шута вместе с Ирой, он, видите ли, придал своему лицу "непочтительное выражение"! Сообщение это, впрочем, было зачеркнуто Шутом; незачеркнутыми остались лишь некоторые элементы "шутэна", вероятно особо дорогие сердцу автора "Дневника". А вот еще одна запись, впоследствии также зачеркнутая: "Она требовала от Шута невозможного. Она говорила: "Вот звезды, смотри на них, они теплые". Шут смотрел на них и ежился от холода - ведь истинный свет всегда холоден... Она говорила: "Вот цветы, понюхай, они чудесно пахнут". Шут нюхал цветы и морщился - ведь по-настоящему прекрасные цветы вырастают лишь у того садовника, который не жалеет на них удобрений... Она говорила: "Вот люди, люби их, они добрые". Шут любил их и страдал от их жестокости... Шут улыбался ее неопытности *, а она грустила. Она была подобна человеку, стоящему у входа в город, но не замечающему ни городских ворот, ни самого города" (т. 17, с. 391). Можно лишь догадываться, о чем шла речь на самом деле. Ира, вероятно, стремилась смягчить характер Шута, сделать его более уживчивым и открытым. Именно "опытность" Л1ута, которой он так гордился, пугала Иру. Странным, должно быть, ей казался этот опыт - слышать в аромате цветов запах гнили... Но повторяем - это пока лишь наши собственные домыслы. Как бы то ни было, запись оказалась зачеркнутой, а вместо нее в следующей тетради "Дневника" Шут написал: "Коварная лисица, обернувшись любящей девушкой, попыталась отнять у Шута самое сокровенное. Мало ей было тела Шута, скорбной тенью скользившего за ней, куда бы она ни шла. Она еще хотела завладеть его душой и употребила на это все свое колдовство" (т. 18, с. 411). А как соотнести с картиной, нарисованной автором "Дневника", такой эпизод (Шут о нем не упоминает, но мы, наведя кое-какие дополнительные справки, выявили его, так сказать, во всей достоверности) ? Однажды - и именно в период "лисьего наваждения" - в школе был организован вечер художественной самодеятельности. Шут выступал на нем со стихами. Он прочел несколько стихотворений, и все они были довольно тоскливыми и пессимистичными по содержанию. Вот посудите: В мире много тоски, Но ничто не сравнится, поверьте, С тяжкой болью разлук, С неизбежностью горя и смерти. Небеса и земля Необъятны, но тоже не вечны; Только скорбь и печаль, Только скорбь и печаль бесконечны. Сами по себе стихи, возможно, были недурны, но на вечере, посвященном, кстати сказать, какому-то торжественному событию, они прозвучали явно не к месту и весьма озадачили зрителей, настроенных на приподнятый лад и мажорные тональности. Присутствовавшая на концерте преподаватель истории и обществоведения сочла уместным подать реплику из зала. - Что это ты, Валя, тоску на нас нагоняешь? Неужели у тебя нет ничего повеселее! - заметила она. - Пожалуйста, есть у меня и веселое, - пожал плечами Шут и продекламировал: Напудренное белое лицо, Румяна на морщинистых щеках, Уродлив тощий пук ее волос, А в нем торчат засохшие цветы. Короткие у кофты рукава, А туфли широки - не по ноге. Найти такое чудо мудрено, В подземном царстве встретится оно. Зрители засмеялись. Историчка и бровью не повела, когда Шут прочел эпиграмму. Она никакого намека на себя в стихах не обнаружила и лишь недоумевала по поводу всеобщего оживления; лично ей стишки показались глупыми и бездарными. - Нехорошо, Валя, - укоризненно покачала головой директриса, впрочем, едва сдерживая улыбку, - она недолюбливала историчку, и Шуту это было известно. - Но меня же просили повеселее, - обиженно произнес Шут. - Я и прочел из древнемонгольского эпоса. Зал опять оживился: историчка была раскоса и широкоскула, а учителям имела привычку намекать, что не только она сама, но в некотором роде и древнерусское централизованное государство обязано, дескать, своим появлением на свет монголо-татарскому завоеванию, в результате чего получила прозвище Потомок Чингис-хана. И вдруг на сцену из-за кулисы вышла Ира Богданова. - Раз тут стали читать из древнемонгольского эпоса, то позвольте и мне прочесть одно стихотворение! Оттуда же! - решительно заявила она и, не дожидаясь разрешения, прочла, с вызовом глядя на Шута, не успевшего уйти со сцены: Осмеяла лягушку Черепаха морская. Над морской черепахой Вправе гриф посмеяться, - Ибо мир облетел он От края до края. Ты силен - есть сильнее, Ни к чему зазнаваться. И снова в зале засмеялись. А Шут вдруг весь просиял и с таким восхищением посмотрел на Иру, что та растерялась. - Что ты так на меня смотришь? Неужели тебе не стыдно?- с досадой воскликнула она. - Я гляжу на тебя, милая, как глядят на красный пион или на лазурный персик. Хоть всю жизнь смотри - не насытишься, - смеясь, ответил ей Шут. В зале зааплодировали. Большинство зрителей решили, что Шут с Ирой заранее отрепетировали мизансцену. Увернулся, разумеется, "уколол" слегка и "блокировался". Но в "Дневнике" - ни единой строчки об этом эпизоде. А ведь наверняка вызов, брошенный Ирой со сцены перед переполненным залом, не остался не замеченным для Шута, для "морской черепахи"-то! Через несколько дней класс отправился в двухдневный турпоход. Шут в нем не участвовал - не явился на вокзал, хотя собирался пойти, а Ира выглядела необычно грустной и озабоченной. Ну так вот, во время похода Разумовский ни на шаг не отставал от Богдановой, всячески старался развеять ее грусть и заодно обратить на себя внимание. Заметив, однако, всю бесплодность своих усилий, высокомерно надулся и заявил с присущей ему бесцеремонностью: - Да что вы в нем нашли такого, в этом Тряпишникове? Заурядный невежа! - Это он-то заурядный невежа?! - набросилась на него Ира неожиданно и озлобленно. - Да вы все ему в подметки не годитесь!.. Сам ты невежа, понял?! И дурак! Случившиеся поблизости одноклассники и одноклассницы были крайне удивлены этой сцене: никогда Ира Богданова не позволяла себе таких резких выражений, такой несдержанности чувств. А коли мало тебе, читатель, вот еще одно свидетельство тому, что в действительности произошло "на краю пропасти" между "слепым монахом" и "лисицей-оборотнем". Не Ира "заманила к себе" Шута, а он сам пришел к ней и, едва переступив порог, презрительно сощурившись, начал: - Ну что, поиграла со мной, а теперь, что называется, наступает срок "разрыва струн лютни"? - Нет, Валя. Ничего ты не понял... Это ты все время играешь. А я, не могу больше. - Один чудак не мог ни есть, ни спать: опасался, что небо обрушится, земля развалится и ему негде будет жить... - Хватит, Валя! Я же не шучу!.. Пойми, нельзя защищать свое "я", унижая других людей! Они ни в чем перед тобой не виноваты... И я перед тобой не виновата... - Ах вот, значит, как, добренькая моя! Людей пожалела!.. А меня тебе не жалко? А вдруг, кроме тебя, у меня никого нет на белом свете! Представь себе! Ведь всякое случается в жизни! - ...Да я же... Мне тоже без тебя... Валь! Но если ты и дальше будешь... - Обрадовалась пташка и затрепетала крылышками!.. Поздно, сладкая! Проглоти-ла червячка, но вдруг пожалела его и захотела выплюнуть обратно?.. Он сам пришел к Ире и сам ушел, злой и гордый. Но Ира догнала его на улице, схватила за рукав и повернула к себе. Губы у нее дрожали, а в глазах были слезы. Шут глянул на нее с такой досадой, что она отскочила в сторону и вдруг рассмеялась. - Да ты что, Тряпишников! - смеясь, объявила она Шуту. - Неужели ты вправду решил, что у нас с тобой серьезно? С ума сошел! Пошутила я над тобой, глупенький! Поспорила с девчонками, что захочу, и прилипнешь ко мне, как банный лист... А теперь все! И катись ты от меня куда подальше! Понял?!. Вот, дорогой читатель, как было на самом-то деле! Нас же, однако, сейчас интересует не столько фигура Иры Богдановой и ее чувства к Шуту, сколько тот вывод, тот урок, который извлек наш герой из рассказанной нами истории. В результате "лисьего наваждения", пишет Шут (т. 18, с. 415), он, дескать, лишний раз имел возможность убедиться в справедливости своей Системы и познал меру опасности, подстерегающей тех, кто преступает ее заповеди "в угоду мелким соблазнам и призрачным удовольствиям". А вот и стихи, которыми автор "Дневника" иллюстрирует свою мысль: "Советуем людям: Страшитесь погибельной страсти. Попался к ней в сети - Сумеешь ли их разорвать. Лишь твердые духом Осилят любые напасти, Лишь чистые духом Себя не дадут унижать. Тот жалок, кого Безумная страсть ослепила. Безвольный слепец, Им командует женщины власть. Когда бы не Шут, Не его чудотворная сила - Попал бы несчастный В змеиную жадную пасть". (Из "Дневника Шута", там же) Глава X. БОЛЕЗНЬ ШУТА Милостивая спросила Шута: "Что с тобой. Валя? Уж не болен ли?" Шут поклонился ей и ответил: "Ветер может задуть пламя свечи, но, когда возникнут благоприятные условия, она снова запылает, давая такой же свет, как и прежде. Разве после этого она не будет тем же самым непрерывным пламенем?" (т. 17, с. 408). Увы, читатель, Шут был болен, причем болезнь его была из тех коварных и длительных недугов, которые незаметно возникают, незаметно развиваются, а когда человек наконец почувствует, что болен, то уже поздно бывает - ничем не поможешь. Не замечал и Шут, а если и замечал, то, наверное, не желал признаться в том, что болен, и ни строчки о своей болезни не оставил в "Дневнике". Напротив, от последней части "Дневника Шута", последних трех его тетрадей, веет таким оптимизмом, такой уверенностью, так много в них смелых суждений, поучительных легенд и поэтических сравнений!.. Но нас не проведешь! Болезнь Шута, давно пустившая свои смертоносные 'струйки, заметно обострилась в результате неудачной любви Шута к Ире Богдановой. Не помог ему и "лекарственный подбор" - напряженнейшее, надо думать, укрощение своих чувств; исцелившись от любви, от болезни своей Шут не избавился, а, напротив, стал еще более мрачным и замкнутым, еще более ожесточился против людей, так что даже мать - Милостивая - заметила произошедшую в нем перемену. Еще суровее стало сердце Шута, еще тверже рука, и еще ярче запылала свеча его гордыни, но в отблесках ее "непрерывного пламени" вдруг появилось что-то новое, жестокое и болезненное. Возьмем хотя бы ту поистине варфоломеевскую ночку - "карательный поход", по определению автора "Дневника", - предпринятый им против тех своих одноклассников, которые в период "лисьего наваждения" якобы допускали замечания в адрес Шута. Действительно ли были они перед ним виноваты, или Шут взвалил на них вину за собственные неудачи - не беремся судить, но расправился он с ними с быстротой и беспощадностью свергнутого, но вернувшего себе власть самодержца. "Карательным" этим походом дело не ограничилось. Проведя его, Шут ничуть не умиротворился, не успокоился, а принялся разить направо и налево, огнем и мечом утверждая себя и свою Систему, при этом не отличая правого от виноватого, сильного от слабого и чужого от близкого. И это уже была самая настоящая болезнь, злокачественная и смертельная. Вот, читатель, краткая, но красноречивая история, История Болезни Шута: Приступ первый - Шут обижает Котьку Малышева. В "Дневнике" Шут пишет: "Знающий Муравьев оправдывал данное ему имя: кроме своих муравьев, он ничего не знал и не понимал. Такого человека называют "трехдюймовым школьником". Он читает или слушает, затем говорит, а расстояние от глаз до рта или от ушей до рта равно приблизительно трем дюймам. Видит, например, верблюда и думает, что это у лошади вспухла спина. Разве может такой человек устоять перед оборотнем или лисой*? Шут сжалился над ним и попытался предостеречь от опасности мудрым изречением. Но Знающий Муравьев ничего не понял. Шуту пришлось ударить его посохом**, чтобы жизнь не ударила больнее" (т. 18, с. 421). В действительности же было так. С некоторых пор Котька Малышев стал досаждать Шуту. Он все больше к Шуту привязывался, все чаще с ним заговаривал и норовил по поводу и без повода вставить эдакое про муравьев. Однажды, во время очередной "муравьиной проповеди", в которой Малышев доказывал, что муравьи самые умные, самые добрые и бескорыстные из насекомых, что они делятся пищей с голодающими своими собратьями, всегда приходят друг другу на помощь и оказывают неоценимую услугу лесу, а значит, и человеку, и так далее, Шут не выдержал, прервал Котьку и сказал ему: - Один человек холил лошадей, выносил навоз в корзинах, чистил конюшню. Но налетели комары и оводы, человек хлопнул коня, а конь, порвав удила, проломил человеку голову и разбил грудь. Разве не нужна осторожность?.. Берегись муравьев! Естественно, Котька ничего не понял. При чем тут лошади? Да и с какой стати он, Малышев, должен беречься муравьев, когда они, можно сказать, самое ценное в его жизни. К тому же в это время он особенно усердно экспериментировал над ними, переметил чуть ли не все муравейники в лесопарке, их обитателей беспрестанно отлавливал, переселял и пересаживал, а однажды притащил в школу три банки с мечеными муравьями - видимо, намеревался сразу же после уроков продолжить прерванный эксперимент. Такой оказии Шут уже не мог пропустить. В разгар урока с парты, за которой сидел Малышев, вдруг раздался глухой стон. Все, кто был в классе, разом на него обернулись. Котька сидел красный от напряжения, выпучив глаза и беззвучно шевеля губами. Потом вдруг вскочил, схватил портфель, поставил на парту и, не обращая ни на кого внимания, принялся шарить в нем руками. Почти тут же пронзительно закричала Котькина соседка. Вслед за Малышевым она выскочила из-за парты и принялась колотить себя по коленкам, хлопать по груди и по спине. - Ой! Меня кусают! - вопила она. - Он! Муравьи! Нина Ивановна, здесь муравьи! Помогите! Что тут началось! Дружно и радостно ребята кинулись спасать одноклассницу и, убедившись, что парта, за которой она сидела, равно как и сама девочка, и впрямь была усеяна крупными рыжими муравьями, с воодушевлением принялись истреблять ядовитых насекомых, давили их ногами, били учебниками и тетрадями, гикая, улюлюкая и гогоча от восторга, точно первоклассники. Увидев это, Котька толкнул парту так, что она отъехала к стене, и, простершись над ней, захрипел в ужасе и отчаянии: - Прочь, гады! Что вы делаете?! Не дам! Они же меченые! Я же две недели!.. Прочь! Вопли его на некоторое время остановили ребят, но лишь на столько, сколько им потребовалось, чтобы прийти в себя от хохота, после чего они с утроенным азартом возобновили прерванное занятие, не обращая внимания ни на Котьку, ни на тщетно призывавшую к порядку Нину Ивановну. Не помня себя от ярости, Малышев выхватил из портфеля пустую банку и замахнулся ею над головой ближайшего из обидчиков. Дело наверняка приняло бы трагический оборот, но тут вмешался Шут. До этого мрачно наблюдавший за сценой из своего угла, он одним гигантским прыжком вдруг оказался возле Котькиной парты, врезался с разгону в толпу, расчленив ее надвое, и закричал так громко и яростно, что все шарахнулись в сторону, а Котька выронил банку: - Что вы делаете?! Вы же не муравьев давите, а лучших друзей Малышева! Ведь, кроме них, у него никого больше нет на белом свете! Они самые умные, самые бескорыстные, самые добрые! Они в тысячу раз лучше вас! Все растерялись, и больше всех Малышев. Мгновение он в ужасе смотрел на Шута, точно не веря ни глазам, ни ушам своим, потом по лицу его пробежала судорога, и, обхватив голову руками, Котька выбежал из класса. Вдогонку ему раздались дружный хохот и гневные окрики Нины Ивановны, призывавшей класс к порядку. Никто из ребят ничего не понял в произошедшем. Шут же спокойно вернулся на свое место, хмурый и насупленный, точно обиженный на весь мир. Попытаемся теперь сделать "медицинское заключение" (раз уж мы взялись писать "историю болезни" Шута): Приступ был неожиданным и жестоким. Особенно настораживает тот факт, что ни в момент, ни после приступа Шут никакой боли не испытывал. Приступ второй - Шут ранит Сергея Жуковина. Та же картина. В "Дневнике Шута" читаем лишь нечто бесчувственно-поучительное и не отражающее реальной действительности: "Сосед с Запада жил в мире иллюзий", как мелкий слуга, который суетится в душе и напрасно утруждает тело. На прощание Шут попытался открыть эту истину Соседу с Запада" (т. 19, с. 433). На самом же деле произошло следующее: Осенью Сергея Жуковина призвали в армию. Вечером накануне явки в военкомат, когда Жуковин поднимался к себе домой, на одном из лестничных пролетов внимание его привлекла долговязая фигура, застывшая у окна. Сергей остановился, всмотрелся в стоявшего и узяал в нем одного из своих соседей, диковатого и странноватого паренька, который Жуковину всегда был любопытен и к которому, сам не зная почему, он испытывал симпатию. Паренек - а это, как вы догадались, был Шут - вдруг повернулся от окна, подошел к Сергею и, не поздоровавшись с ним, заговорил с какой-то странной смесью торжественности и искренней грусти в голосе: - Они же не понимают и никогда тебя не поймут. Ты полгода строил для них сказку, ты хотел, чтобы они и их дети были счастливы, А они все выходные резались в "козла", с ухмылкой косились в твою сторону и даже крутили пальцем у виска. Я видел. Ты построил им лестницу, - продолжал Шут, - чтобы они не падали и не ломали себе ноги. Но однажды, ты знаешь, пришла компания молодых бездельников и потехи чистой ради сломала на ней перила. Они бы и всю лестницу сломали, да лень было. А когда какая-то старушка вступилась за твой труд, один из них, который живет в нашем доме и знает тебя, рассмеялся: "Да не боись, бабка! Этот твой мастер починит тебе лестницу. Все равно ему делать не фига!" Он еще грубее сказал. Я слышал. Ты "починил женщине перегоревший утюг, - говорил Шут, сострадающе заглядывая в глаза Жуковину. - А ее муж - дебошир и пьяница, - случайно узнав от соседки про какого-то молодого парня, который целый час провел у его жены, напившись, побил бедную женщину. Я знаю... Нет, они не понимают тебя. Ты им не нужен. Ты вредишь им, развращаешь их, озлобляешь своей добротой и бескорыстием. Сергей молча выслушал Шута. Хотел было возразить, но вдруг махнул рукой и ушел вверх по лестнице. Что же до "медицинского заключения", то на этот раз предоставим самому читателю сделать его. От себя добавим лишь, что когда на следующее утро чуть ли не весь дом с цветами и двумя аккордеонами вышел проводить Жуковина до военкомата, заранее сговорившись и выведав у Сережиной матери время ухода ее сына, но Сергея они не дождались. - Он уже давно ушел, - оправдывалась мать, когда провожавшие, потеряв терпение, выслали наверх депутацию. - Никак не могла его задержать. Даже открылась ему: погоди, говорю, немного, люди с тобой попрощаться хотят. А он еще больше заторопился, вздохнул, поцеловал меня и говорит: "Да ладно, мамусь, я уже со всеми попрощался..." Вы уж простите меня, что не задержала. Добавим также, что, узнав про несостоявшиеся проводы Жуковина, Шут записал в своем "Дневнике": "Сосед с Запада понял Шута. Да поможет ему Истина!" (т. 19, с. 433). Приступ третий - Шут издевается над Учителем. "Мудрый человек* рассказывает: Учитель был замечательным стрелком из лука. Пять лет Ученик обучался у него искусству и так им овладел, что во всем мире не осталось у него противника, кроме самого Учителя. И тогда он задумал убить Учителя. Встретились на пустыре и стали стрелять друг в друга. Стрелы их на полдороге сталкивались наконечниками и падали на землю, не поднимая пыли. Но вот у Учителя иссякли стрелы, а у Ученика осталась еще одна. Он пустил ее, но Учитель точно отразил стрелу колючкой кустарника. И тут оба мастера заплакали, отбросили луки, поклонились друг другу до земли и просили друг друга считаться отцом и сыном. Каждый поклялся никому более не передавать своего мастерства. Шут последовал совету, взял лук, положил на него стрелу и отправился на пустырь навстречу Правящему Колесницей" (Из "Дневника Шута", т. 19, с. 451). Насколько поучительна эта история, настолько же далека она от того, что произошло на самом деле. Действительно, однажды Шут выступил против Учителя. Зачем он это сделал? Может быть, и впрямь решил, что во всем мире не осталось ему более равных - ведь к этому моменту он уже оскорбил и ранил двух близких себе людей, Малышева и Жуковина (простите - "ударил посохом" и "открыл истину"), а посему вознамерился, так сказать, в увенчание своего триумфа помериться силами и с Учителем. Может быть, и в нем, Учителе, обнаружил изъян (виноваты - "иллюзию") и счел своим долгом публично указать на него. А может быть, к этому времени так овладел "стрельбой" и так к ней пристрастился, что не мог уже не стрелять и не ранить. Как бы то ни было, "стрелял" он в Учителя совсем не так, как в притче. Во-первых, "стрелял" не в открытую, а исподтишка и чужими руками, ибо в травлю Учителя умудрился вовлечь чуть ли не половину класса. Впервые Шут не только разрешил в своем присутствии дешевое паясничество - раньше всегда с ним боролся, - но даже поощрял ребят к этому. В результате некоторые одноклассники Шута, хлебнув непривычного для них шутовского зелья и разом опьянев, почувствовали себя бесшабашными скоморохами, в скоморошестве своем безнаказанными и свободными, и так вошли во вкус, что стоило Учителю переступить порог класса, как они сразу же начинали придумывать очередную выходку. Полного разброда и необузданной анархии Шут, впрочем, не допускал, а постоянно направлял самодеятельное творчество в нужное ему "профессиональное русло". Во-вторых, стрелял в безоружного. Спроси кто-нибудь из учеников Учителя о том, что такое истина, или любовь, или вдохновение, или добро и зло, правда и ложь, и, мы уверены, он мастерски ответил бы на эти труднейшие вопросы. Но когда вдруг оказывалось, что половина класса дружно забыла дома авторучки и поэтому не могла выполнить на уроке письменное задание, Учитель терялся совершенно и смотрел на учеников так, словно столкнулся с явлением, выходящим за пределы человеческого понимания. Ему и в голову не приходило, наверное, уличить ребят в очевидной лжи или отправить домой за авторучками с соответствующими записями в дневниках, как почти автоматически поступил бы на его месте любой другой школьный учитель. В этом и заключался тактический замысел Шута: противопоставить уму вульгарнейшую глупость или, выражаясь языком Системы, "колоть Правящего Колесницей простейшими шутэнами по принципу мыши, пожирающей слона", а также "изнурять однообразием и неотвратимостью повторения". В "сценарии" Шута была, например, такая деталь: на каждом уроке что-то обязательно должно было упасть - портрет со стены, цветочный горшок с подоконника, стул с учеником - все равно что, но упасть непременно и приблизительно в одно и то же время, так, чтобы в конце концов Учитель ожидал это падение. Все рассчитал и заранее предусмотрел Шут. И что рано или поздно не выдержит Учитель и взорвется негодованием, и что смешон и жалок будет в этом непривычном для себя состоянии, и что мучиться будет потом и стыдиться своей несдержанности. Одного лишь Шут не предусмотрел: что взрывом этим и его, Шута, заденет, вопьется в него осколок, и чем старательнее будет Шут его выковыривать, тем глубже будет он уходить под кожу, врезаясь в мышцы, парализуя нервы и разрывая кровеносные сосуды, пока не дойдет до сердца и не проткнет его насквозь... Впрочем, и без осколка этого Шут, как мы знаем, был уже обречен своей неизлечимой болезнью... Вот как было дело. Учитель, объясняя урок, задумался, замолчал, и в этот момент в наступившей тишине под кем-то из учеников вдруг скрипнул стул. Учитель вздрогнул и затравленно огляделся. Он уже настолько привык вздрагивать и оглядываться в этом классе, что и на скрипы теперь обращал внимание. И видимо, потому, что Учитель обратил на него внимание, скрип повторился, протяжный и тонкий, словно писк сдавленной мыши: "Пи-и-и-и". Учитель отошел от доски и сел за стол, втянув голову в плечи и пристально разглядывая ребят, точно по их лицам пытаясь определить, под кем скрипнул стул. Об уроке он уже не думал. Он ждал скрипа. И стул снова скрипнул. Вдруг став самым одушевленным и самым важным в окружающем мире, он, как говорится, просто не мог не скрипнуть. И это уже был не просто скрип, а стон, противный скрипучий стон старого стула. Учитель резко обернулся в сторону скрипа, и первым, что он увидел, было глупое, ухмыляющее лицо Тольки Барахолкина. Не выдержав, Учитель вскочил из-за стола и закричал: - Ну-ка встань сейчас же, дрянь несчастная! - Это не я, - пролепетал Барахолкин. То была святая правда, читатель. Так уж получилось, что все три скрипа раздались как бы сами собой и в "сценарии" Шута не были запланированы. Но Учитель уже не мог остановиться. Смешной и нелепый в свирепости и грубости своей, так как меньше всего в жизни умел свирепствовать и грубить людям, он рванулся к двери, зачем-то выбежал из класса, но тут же снова появился на пороге, и, картинно отбросив в сторону руку с перстом указующим, крикнул Барахолкину: - Вон из класса! Сейчас же убирайся вон! Толька Щипанов встал со своего места и покорно поплелся к выходу. Но не успел он дойти до двери, как поднялась Лена Семенихина, отличница, активистка и во всех смыслах образцово-показательная девушка, и тихим, но уверенным голосом заявила: - Щипанов не виноват. Это действительно не он скрипел. - Ах ты ему сочувствуешь?! Тогда убирайся вместе с ним! - от полного уже отчаяния и полной безвыходности своего положения закричал Учитель. Когда дверь за изгнанными закрылась, в классе наступила напряженная тишина. Боялись пошевелиться; естественно, не удаления из класса страшились - что значит оно для девятиклассника, тем более уверенного в своей правоте? - а чудовищного и мгновенного перевоплощения любимого Учителя. Сами же довели и сами испугались. И тут Шут встал со своего места и молча направился к выходу. - Валя! Немедленно вернись на место! - крикнул ему Учитель, но уже без прежнего ожесточения. Шут остановился, смерил Учителя насмешливым взглядом и заявил: - А я, знаете ли, тоже сочувствую Щипанову и поэтому не могу здесь оставаться. Сказал и вышел. А следом за ним вышло еще человек десять. Учитель их не останавливал... Ребята еще не успели осознать свою вину, не успели разбрестись по школе, дабы своим скоплением в неурочное время не привлекать внимания школьных властей, когда дверь из класса открылась и в коридор вышел Учитель, прежний, "неперевоплощенный", маленький и незаметный, каким его знали в школе. Он подошел к Шуту и сказал тихо и грустно, к одному Шуту обращаясь и задумчиво глядя ему в глаза: - А ведь я все понял, Валя. Ты шут. Самовлюбленный и жестокий. К сожалению, ты из тех подленьких шутов, которые обижают слабых и беззащитных и при этом получают удовольствие. А я-то думал... И, не докончив, вернулся в класс. Впился осколочек и застрял зазубринами! В тот же день в "Дневнике" была сделана следующая запись: "Учитель оказался мудрее и искуснее в стрельбе, чем полагал Шут. Он нащупал у Шута самую болезненную точку и поразил его... Бедный Шут! Прежде, когда он приходил в харчевню, его приветствовали жильцы, хозяин приносил ему циновку, хозяйка подавала полотенце и гребень, сидевшие уступали место у очага. Теперь же постояльцы стали спорить с ним за место на циновке, показывали на него пальцем и называли шутом... "Если столкнешься с Учителем..."!" (т. 20, с. 464). Глава XI. "ЕСЛИ СТОЛКНЕШЬСЯ С УЧИТЕЛЕМ..." Будем же до конца объективны, читатель, и дадим Шуту высказаться напоследок. Ведь даже на суде, прежде чем вынести приговор, всегда дают слово обвиняемому. К тому же, поступив подобным образом, мы получим возможность ознакомиться с "Дневником", так сказать, в его чистом виде, равно как с оригинальной манерой Шута делать свои записи. Итак, если никто не возражает: "3.IX.7 с Р. Ш.* Рассказывают, что молодого воина спросили на поле битвы, как он будет сражаться своим коротким мечом. "Я буду наступать на шаг быстрее, чем другие, - последовал ответ. - У меня же нет другого меча". Шут был подобен молодому воину. Меч его был слишком коротким, а смертельно оскорбивший его противник - в тысячу раз сильнее. Чтобы наступать на шаг быстрее, Шут сел лицом к каменной стене и провел перед ней весь день. Он готовил себя к Великому Исследованию, как бойцового петуха для царя. И вот как: "Тренировали петуха для царя. Через десять дней царь спросил: "Готов ли петух?" - "Еще нет. Пока самонадеян, попусту кичится". Через десять дней царь повторил вопрос. "Пока нет. Бросается на каждую тень. Взгляд еще полон ненависти". Через десять дней царь снова задал тот же вопрос. "Теперь готов. Не встревожится, пусть даже услышит другого петуха. Взгляни на него - будто вырезан из дерева. На его вызов не посмеет откликнуться ни один петух - повернется и побежит". К концу дня Шут уже был готов к Исследованию, ибо понял: человек сворачивает свое Прошлое и несет его с собой повсюду, куда бы ни шел. Иди за ним, исследуй и узнаешь. Чем добрее и прекраснее человек, тем меньше и сокровеннее его Прошлое. Но оно же и больнее. Нащупай, отними, и твоя сила станет неизмеримой" (т. 20, с. 465-6). Примечание: Шут задумал отомстить Учителю и тут же приступил к "исследованию противника". Ни у какой каменной стены он, разумеется, не сидел, а "бойцового петуха" готовил из себя следующим образом: до вечера бродил по улицам и пытался путем логического анализа отыскать у Учителя "болевую точку". "Точку" эту, надо полагать, он так и не обнаружил и поэтому решил устроить за Учителем слежку в надежде разузнать о нем нечто компрометирующее. "4.IX.7 . Рассказывают, что у одного человека пропал топор. Подумал он на сына своего соседа и стал к нему приглядываться: ходит как укравший топор, глядит как укравший топор. Но вскоре тот человек стал вскапывать землю в долине и нашел свой топор. На другой день снова посмотрел на сына своего соседа; ни жестом, ни движением не походил он теперь на вора... Весь день, оставаясь незамеченным. Шут неотступно следовал за Учителем. Несколько раз Шуту казалось, что он уже нащупал его Прошлое, но каждый раз выходило, что топор лежит зарытым в долине. К примеру, встретился Учитель с каким-то странно выступавшим кавалером и повел его проходными дворами. Тьма догадок родилась в голове Шута, но оказалось - со-вершенно напрасно: Учитель и кавалер разошлись в разные стороны, даже не попрощавшись. Вечером Учитель отправился на концерт. Перед входом в концертный зал к нему подошла молодая дама, и они вместе вошли внутрь. Шут не сомневался в том, что наконец напал на след. Но Учитель, вместо того чтобы в общении с дамой открыть Шуту свое Прошлое, вдруг уступил место в партере рядом с незнакомкой другой госпоже, а сам отправился на балкон, где просидел до конца концерта, после чего в одиночестве вернулся домой. Шут пытался взобраться на гору, чтобы увидеть своего Учителя, но упал и повредил ногу" (т. 20, с. 467). Примечание: Не волнуйся, читатель, нога у Шута в порядке. Это лишь образ. А вот первый день слежки за Учителем, как видно из "Дневника", не принес Шуту удачи. Шут не только не обнаружил у Учителя "болевой точки", но даже в поступках его был не в силах разобраться. А ведь они столь естественны. "Кавалер", которого Учитель повел проходными дворами, был простым встречным; он спросил у Учителя дорогу, а тот, боясь, как бы незнакомец не заплутал, решил проводить его до цели. А молодой женщине - "даме" - перед концертным залом отдал лишний билет. Кстати, на интересные концерты Учитель всегда старался покупать несколько билетов в надежде принести счастье страждущим. Узнав же о том, что женщина не одна, а с подругой, Учитель обменялся с ней местами. Все предельно понятно, но, увы, не Шуту, который в "Дневнике", советует не помогать людям, ибо это, дескать, "мешает их внутреннему росту"... Вот только как удалось Шуту попасть на концерт, когда билетов в кассе не было? Впрочем, это-то он умел. "5.IX.7 В давние времена царь спросил Радующегося Мастерству: "Нет ли в твоем роду кого-нибудь другого, чтобы послать на поиски коня? Ведь твои годы уже немалые". -"Есть у меня такой человек", - ответил Радующийся Мастерству и отправил на поиски коня Высящегося во Вселенной. Через три месяца тот вернулся и доложил: "Отыскал. В Песчаных Холмах". - "Какой конь?" - "Кобыла каурая". Послали за кобылой, а это оказался вороной жеребец. "Вот неудача! - воскликнул царь. - Такой человек не способен разобраться даже в масти, не отличает кобылы от жеребца. Какой же это знаток коней!" "Вот чего он достиг! Вот почему он в тысячу раз превзошел и меня и других, - вздохнул Радующийся Мастерству. - Ведь хорошего коня узнают по его стати, по костяку и мускулам. У чудесного же коня все это скрыто. Такой мчится, не поднимая пыли, не оставляя следов". И действительно, жеребец поскакал, не поднимая пыли... Сегодня Шут уподобился Высящемуся во Вселенной. Весь день он следил за Учителем, но не видел в нем ничего лишнего и постороннего. Он не искал Хорошего Учителя и поэтому в конце концов увидел Чудесного Учителя. А ведь какое-то мгновение! Едва заметное вы-ражение сущности: испуганный, вороватый взгляд, ко-гда входил в телефонную будку, и палец, слегка подрагивавший, когда набирал номер. Шут обрел лишь волосок осенней паутины, но этот волосок тянется к Прошлому Учителя! Дома слуги должны были приготовить голубой таз, белоснежные одежды и ледяную воду, чтобы умыть лицо Шута. Но Шут наблюдал за падающим листом и чувствовал приближение осени" (т. 20, с. 468-9). Примечание: Падающий лист лишь метафора настроения. Запись датирована 5.IX, следовательно, по нашему календарю 8 апреля. То же в отношении слуг с голубым тазом. Сами посудите: какие такие слуги могли быть у Вали Тряпишникова? А остальное, полагаем, должно быть ясно. Шут на этот раз следил не столько за поступками Учителя, сколько за его душевным состоянием. Ну и нащупал под конец! Но нелегко дался ему этот "волосок осенней паутины": три часа после окончания уроков поджидал Учителя возле школы, около трех часов просидел за его спиной в библиотеке. И не расслабился, не утратил наблюдательности. Более того, Шуту удалось, подкравшись к телефонной будке, подслушать обрывки разговора Учителя с какой-то женщиной, которой тот назначил свидание на утро следующего дня. "б.IX.7 Сегодня Шут настиг Учителя. Не потяни он вчера за волосок осенней паутинки, и Шут бы не пришел к дому Учителя до конца шестой стражи*. И именно в этот момент Учитель вышел из дому и пошел на вокзал. Он шел так, словно не видел людей, и Шуту даже удалось заглянуть ему в лицо. Что оно выражало? Оно выражало счастье и муку, блаженство и страдание, гордость и стыд. Оно ничего не выражало и выражало все десять чувств. Прекрасное лицо прекрасного человека. Никогда еще у Шута не было такого великолепного противника! На вокзале Учителя ждала госпожа с девочкой лет шести. Вместе сели в электричку. Всю дорогу ехали молча. Учитель пугливо озирался, а когда смотрел на госпожу с девочкой, лицо его пылало счастьем и струило нежность. Удивительное превращение чувств! И лишь когда вышли из электрички и удалились в гущу леса, Учитель обнял госпожу, а потом подхватил на руки ребенка и воскликнул: "Доченька моя! Как же я вас с мамой люблю!" Учитель с Любимой, и Маленькой следовали радости, чувствуя себя в безопасности, а Шут скользил за ними, бесшумный и незримый, и думал: "Вот оно, коленце на ноге аиста! Поэтому он не живет с Любимой! Поэтому прячет их от всех десяти сторон!"** Поистине верно говорили в старину: чтобы уберечься от воров, которые взламывают сундуки, шарят по мешкам и вскрывают шкафы, нужно обвязывать все веревками, запирать на засовы и замки. Но вот приходит Большой Вор, хватает весь сундук подмышку, взваливает на спину шкаф, цепляет на коромысло мешки и убегает, боясь лишь одного - чтобы веревки и запоры не оказались слабыми... Бедный Учитель! Теперь уже не избежать ему ответного удара посохом!" (т. 20, с. 470-1). Примечание: Что имел в виду Шут, воскликнув: "Вот оно, коленце на ноге аиста!" - можно лишь догадываться. Вероятно, "болевую точку", которую он обнаружил в жизни Учителя. Но вывод, сделанный Шутом, очевиден: у Учителя есть любимая женщина и дочь, но он с ними не живет, так как женщина эта замужем и по какой-то причине не желает или не может развестись со своим мужем и выйти замуж за Учителя. Представляем себе, как обрадовался "открытию" Шут и с каким нетерпеливым предвкушением нацелился на эту "болевую точку"! "7.IX.7 Есть предание, будто царь однажды послал полководца в поход против восточного племени. Тот за один день взял два города и отправил с докладом скорохода. Услышав весть, царь опечалился. "В моем роду до сих пор еще не бывало столь доблестных деяний. За одно утро взять два города! Уж не погибель ли нам грозит?" - воскликнул царь и велел полководцу повернуть назад. Едва войско успело возвратиться, как на царство неожиданно напало западное племя... Вчера Шуту все было ясно, и он счел свое Исследование законченным. Встал утром горделивый и готовый смертельно разить, но вдруг подумал: за один день - два города? Не слишком ли просто? У Настоящего Исследователя всегда так. Если что-то в нем говорит - белое, другое скажет - черное. Это не противоречие самому себе, а стремление увидеть бесцветность цвета, усомниться в ложности лжи и в правдивости правды. Усомнившись, Шут продолжил Исследование и нашел ошибку. Вот какая: кроме Учителя, у его Любимой нет Повелителя!.. Хорош был бы Шут, ткнув посохом в пустоту! Течет, течет вода и уходит в неизвестные реки" (т. 20,с.472). Примечание: Накануне вечером Шут на всякий случай выследил, где жили женщина с ребенком, а утром, усомнившись в правильности сделанного вывода и решив продолжать слежку, отправился к возлюбленной Учителя и под видом сборщика макулатуры проник в квартиру. Зашел как к себе домой и занялся осмотром. На письменном столе он обнаружил фотографию Учителя. - Кто это? - с присущей ему бесцеремонностью спросил Шут. Женщина смутилась, но ответила с гордостью: - Это мой муж. "8.IX.7- Сегодня, уподобившись Исчезающему в Камне, Шут проник в квартиру Учителя и тут сделал еще одно открытие. В комнате, в которой живет Учитель, есть еще одна дверь, занавешенная циновкой. Нет, каков умелец! Держит свою горную колючку взаперти, а сам припадает к зе-леному нефриту и золотой шпильке. Этот скакун, как гласит пословица, покрыт не одним седлом! Однако ж разве не бывает на одном стебельке несколько листьев! И не стоило, поди, Шуту знать все это... Но, замахнувшись посохом, нельзя ударить небо! Не удержать камень, сорвавшийся с горы! Разве остановится теперь униженный Шут, открывший Разящую Истину?!" (т. 20, с. 473). Примечание: Погоди, читатель, выражать свое недоумение. Запись эта действительно весьма сложна, почти целиком иносказательна, но мы сейчас все постараемся разъяснить. Сначала о том, как Шут сделал свое новое "открытие". Исчезающему в Камне - легендарному персонажу, который спасся от пожара в скале, - Шут, естественно, не уподоблялся и сквозь стены не проникал, а весь вечер провел возле дома, в котором жил Учитель: следил за окнами Учителя, несколько раз поднимался на третий этаж к дверям его квартиры. И вдруг Шут вспомнил, что Учитель в тот единственный раз, когда Шут был у него в гостях, принимал его в большой комнате, а дверь в маленькую комнату все время оставалась запертой. И тут же восстановил в памяти другую деталь: однажды, когда Шут после уроков провожал Учителя до дому, тот вдруг остановился и произнес виновато и как-то испуганно: "Прости, Валя, но сегодня я не могу пригласить тебя к себе". А вот вывод, к которому пришел Шут: Учитель живет не один, а с женой (Горной Колючкой), женщиной наверняка сварливой и несимпатичной, раз он боялся представить ей своего ученика. Но это не мешает Учителю встречаться с другой женщиной ("припадать к зеленому нефриту и золотой шпильке", как в древние времена говорили на Востоке), любить ее и иметь от нее ребенка. Заметьте, что Шут вовсе не осуждает Учителя. Но ведь "болевая точка"! "9.IX.7 Какой ужас! Черт меня дернул сегодня утром прийти к нему домой! Я трижды нажимал на звонок, но никто не открывал. Я уже собрался уходить, когда за дверью послышались сначала шаркающие шаги, потом кто-то долго возился с замком. Потом дверь медленно открылась. Передо мной стояла старая женщина с растрепанными седыми волосами и безумным взглядом. "Нет, - прошептала она. - Зачем вы опять пришли?.. Я не хочу в больницу... Я уже здорова... Я не могу оставить своего мальчика... У меня его тут же отнимут!.. Поймите, он - все, что у меня осталось!.." До сих пор у меня мурашки по телу от ее страдающего шепота. И эти глаза! Безумные, умоляющие глаза! Черт меня дернул с моим Исследованием! Она - его мать! Ну конечно же! Поэтому он и не живет с любимой женщиной. Поэтому и прячет свою любовь. Трудно сказать, чего он больше боится: рассказать матери о том, что у него есть семья, или заставить жену и дочь жить вместе с ненормальной. А ведь другой на его месте даже не задумался бы... Какой благородный, какой несчастный человек! Торжествуй, Учитель! Ты раздавил Шута его же собственным Исследованием!" (т. 20, с. 474). Примечание: На этой записи, столь непохожей на остальные, "Дневник Шута" обрывается. Глава XII. "ЕСЛИ СТОЛКНЕШЬСЯ С ШУТОМ..." (Смерть Шута) Хороши мы были бы, если бы в соответствии с нашим первоначальным намерением опубликовали "Дневник Шута", так сказать, в чистом его виде. Тем самым - помимо всего прочего - мы бы заставили читателя поверить в то, что Шут убил себя своим же собственным открытием. Да, с одной стороны, так оно и было, но с другой - ничего подобного, читатель! Лишний раз убеждаешься в том, что порой половинчатая правда страшнее полной лжи! Действительно, сделанное им "открытие" потрясло Шута. Он восхитился доброте и чуткости Учителя и тут же поклялся себе, что не только не станет мстить Учителю за обиду, а сам перед ним извинится за подлое к нему отношение. Но... Помните - болезнь Шута? Нет, как бы искренни и благородны ни были .теперь намерения Шута, все же одной этой инъекции искренности и благородства было явно недостаточно, чтобы остановить многолетний смертоносный процесс, неумолимо движущийся к своему трагическому завершению... А вот так все произошло на самом деле: На следующий день, едва Учитель вошел, Шут поднялся из-за парты и двинулся к нему навстречу по замершему в напряженном ожидании классу. - Я хочу перед вами извиниться, - трагическим голосом и с трагическим выражением лица начал Шут, подойдя к Учителю. - Я действительно... - Не надо, Валя, - прервал его Учитель, вдруг обняв Шута за плечо и приветливо ему улыбнувшись. - Это я виноват. ...И вы все, ребята, простите меня, пожалуйста. Я был не прав и несправедливо груб с вами. Произнеся это спокойным тоном, точно не в педагогической ошибке своей признавался, а объяснял новую учебную тему, Учитель сел за стол и открыл журнал. Толька Барахолкин, перед которым, поди, впервые в жизни его извинялись, горделиво оглянулся на одноклассников и хихикнул от радости. Тут-то все и началось. Что произошло в этот момент с Шутом - не ведаем. То ли неожиданное самоуничижение Учителя разом расстроило все благородные планы Шута, поломало ему "мизансцену" (рассчитывал наверняка на громоподобие и сенсационность своего шутовского покаяния, а вместо громоподобия - неуклюжее тыкание в плечо двух виноватых друг перед другом людей); то ли Толькин смешок принял на свой счет и разъярился; то ли звенящая тишина затаившегося класса отозвалась в воспаленном болезнью сердце Шута тем же, что звук охотничьего рожка для гончей собаки, но только глаза у Шута вдруг хищно блеснули, в душе шевельнулось что-то злобное и упоительное, которое не сдержать уже никакими силами. В ту же секунду Шут упал на колени перед учительским столом. И то, что Учитель не обратил на это патетическое коленопреклонение ни малейшего внимания, а в классе вопреки расчетам Шута не только взрыва хохота, но даже жиденького смешка не раздалось, окончательно вывело Шута из себя. - Как вам не стыдно унижаться перед нами?! - воскликнул коленопреклоненный Шут, пожирая Учителя влюбленными глазами. - Вы же удивительный, прекрасный человек! А мы, подлые, ничтожные пакостники, еще смели подшучивать над вами! Да за одно ваше; прекрасное страдание, вашу удивительную любовь и вашу благороднейшую жалость к беззащитным и изуродованным судьбой, за одно это мы все на колени должны вставать, когда вы входите в класс. Барахолкин снова обрадованно захихикал, а Учитель вдруг оторвался от журнала и внимательно посмотрел на Шута. Едва заметная улыбка тронула его губы, улыбка человека, который уже давно все понял и ко всему приготовился и теперь с грустью улыбался тому, что так точно и заранее мог все предугадать. Как ни силился Шут, ни страха, ни смятения не увидел он, в глазах Учителя, а лишь одну эту тихую догадку. - Ну зачем, Валя? Не надо, - мягко и без тени укора произнес Учитель, опустив глаза. По классу пробежал смешок, а Барахолкин, дождавшись наконец поддержки, захохотал уже во все горло и в восторге уткнулся физиономией в плечо соседа. И тут Шут, что называется, сорвался с цепи. Затравленно оглянувшись на ребят, он вскочил с коленей, скривился и сморщился весь, точно от резкой боли, и, неестественно взмахнув рукой, будто занося над головой невидимый свой посох, принялся хлестать Учителя гневно и страстно: - Да, я смешон! Я шут! Но я никогда не заставлял страдать ни в чем не повинных людей! Я не бросал любимую женщину и моего ребенка на произвол судьбы только потому, что... Разве не стоит счастье трех здоровых, людей короткого страдания уже обреченной калеки!.. А ребенок? Он-то за что страдает? По какому праву его детство приносят в жертву выжившей из ума старухе?! Это же не доброта, как вы не понимаете... - Замолчи! Ты! Мерзавец! - вдруг с ненавистью выкрикнула какая-то девочка, первой догадавшись о смысле происходящего, и Шут осекся. Впрочем, выкрик этот для Шута был кстати; казалось, он специально его добивался, так как тут же замолчал и, покорно уронив голову на грудь, страдальчески прошептал: - И я же еще мерзавец! Толька Барахолкин весь покраснел от восхищения, а Учитель, до этого молча наблюдавший за Шутом, все с той же улыбкой заведомо обреченного встал из-за стола и, как бы к себе самому обращаясь, пробормотал: - Да нет, он правду сказал. Он прав в общем-то. Только... Учитель не докончил, лишь пожал плечами и, нерешительной рукой взяв со стола журнал, так же нерешительно направился к двери. Никто из ребят не осмелился побежать за ним вдогонку. Сидели не дыша и стараясь не встречаться взглядами. Шут вдруг почувствовал себя усталым и опустошенным. Сгорбленный и хмурый, он подошел к окну и уставился в одну точку, одного теперь лишь ожидая - темной фигурки Учителя на школьном дворе, маленькой и сплющенной высотой в четыре этажа, разделявших победителя и побежденного. Он был так поглощен своим ожиданием, что не слышал и не замечал того, что творилось в классе. Он не слышал, как заплакала девушка, прервавшая его монолог, как снова захихикал Барахолкин. Не видел, как чья-то рука с размаху врезала Барахолкину по затылку так неожиданно и резко, что Толька тут же заткнулся и даже ойкнуть не посмел. Не заметил, как один за другим с мест стали подниматься одноклассники, преимущественно парни, и медленно и молча направились в его сторону. Как один из них по дороге взял со стола какой-то массивный предмет и спрятал его за спину, а другой подошел к стенному шкафу и достал оттуда длинную указку. Ничего этого Шут не заметил, а когда услышал у себя за спиной возбужденный Толькин шепоток: "Ребят! Дайте я ему первый врежу!" - и обернулся, то со всех сторон был окружен толпой. От неожиданности он дернулся назад и больно ударился затылком о выступ стены и от этого самому себе нанесенного удара еще больше сгорбился и растерялся. - Да вы что, ребята? Вы что - рехнулись? - прошептал Шут. - Я не понимаю... Он и не думал сопротивляться. Да и что толку в сопротивлении, когда на одного - всем классом, неожиданно, молча, словно по команде, будто бы единым желанием движимые... Жалкое это было зрелище, читатель! Растерянный, беспомощный Шут. Шут Разящий Правдой?! Шут Сокрушающий Исследованием? Великий Шут, который позволил бы ударить себя Тольке Барахолкину?! И самое жалкое, что Шута никто и пальцем не тронул. В самый критический момент, когда достаточно было хлопнуть в ладоши или просто шмыгнуть носом, чтобы все разом накинулись и стали разрывать на части, Шута вдруг загородил своей тушей Котька Малышев и с несвойственной для него решительностью скомандовал: - Не надо! Не дам трогать! Самим же потом... противно будет! Молодец Котька! Защитил товарища от расправы, заслонил, что называется, грудью, а когда ребята нехотя стали расходиться, повернулся к Шуту и плюнул ему под ноги, неумело, не по-мальчишески, точно прыснул из пульверизатора... Изумление и ощущение нереальности происходящего действовали как анестезия. Поэтому, когда Шут выходил из класса, когда спускался по лестнице и надевал в гардеробе куртку, он ничего не чувствовал, ни о чем не думал, а двигался словно в забытьи, словно повинуясь инстинкту. Даже когда вышел на школьный двор и со двора на улицу - ничего еще не почувствовал, а лишь удивлялся: что же это такое? Рехнулись, что ли, все? Против меня, Шута?! Не может быть! Ведь всегда смеялись, сами ведь травили и унижали! Чушь какая-то! Да как они смели?! Я же ведь был самым интересным для них человеком! Их кумиром! Повелителем!.. Что же это такое?! Боль пришла позже. Неожиданная и страшная, она стиснула Шута, заставила его остановиться и схватиться руками за голову. Не в силах совладать с болью, Шут застонал, кое-как доковылял до ближайшей скамейки и упал на нее, стискивая себе виски и хватая ртом воздух. Он и представить себе не мог, что может существовать такая боль. Точно весь мир стал болью, пучком оголенных нервов, которые со всех сторон протянулись к Шуту, жгли и резали, при этом оставляя чистым сознание, не заволакивая его, как обычно при сильной боли, спасительной пеленой безразличия, а как бы нарочно обостряя ощущения, выворачивая душу Шута кровоточащей изнанкой навстречу удивительной ясности, убийственному прозрению, от которых не увернуться. Словно, воспользовавшись сковавшей его болью, все прошлое Шута вдруг наступило на него в мельчайших своих подробностях, жестоких, непоправимых; Шут не думал, что их может быть такое множество, что именно так они выглядят на самом деле и что сам он их когда-то создал, поначалу маленькие и незаметные, пока не накопились, не собрались воедино и не хлынули, кипящие и клейкие, не поползли в горло, не залепили ноздри и глаза. И от этого впихиваемого в него предсмертного понимания боль с каждой секундой становилась все неистовее и нестерпимее. Ужас обуял Шута. Он помог превозмочь боль, вернул Шуту силы, поднял рывком со скамейки и заставил бежать. Но как бы быстро ни бежал Шут, его все равно настигали и творили над ним тысячи шутовских превращений. То Шут вдруг превращался в Котьку Малышева и, мыча от боли и обиды, ползал на четвереньках под столом среди раздавленных муравьев. То вдруг становился Сергеем Жуковиным и ранним утром, пока еще все спали, точно воришка, уходил из родного дома, избегая встречаться с людьми, стыдясь их и презирая самого себя. То вдруг обращался Учителем и уж тут испытывал такую боль и такой ужас, что даже останавливался, сжимал голову руками, а потом снова в страхе пускался бежать без оглядки, хотя уже и ног под собой не чувствовал, и дыхания уже давно не хватало. Но все равно бежал, пока не упал на землю... Шут уже считал себя умершим, когда вдруг услышал плач. Собрав остаток сил, он встал на ноги и вышел из кустов, в которые упал и в которых лежал до этого. Перед ним была река. Вдоль нее, плача и всхлипывая, бегал мальчуган лет шести, а чуть поодаль от него пятеро верзил отталкивали от берега игрушечный кораблик, аккуратненький, с тремя мачтами под парусами, как настоящий. Не обращая внимания на плачущего мальчишку, парни, усмехаясь и переругиваясь, орудовали палками до тех пор, пока кораблик, подхваченный ветром и течением, не отнесло в сторону от берега, так что и палкой до него теперь было не дотянуться. Кораблик медленно устремился на середину реки, а парни, побросав палки, принялись наблюдать за малышом, смакуя его отчаяние, и, дабы извлечь из ситуации максимум приятности, еще и глумились над ним обещая тотчас же достать кораблик, но не трогались с места, восторгаясь достоинствами уплывающего ребячьего сокровища и соболезнуя рыдающему его владельцу. Увы, читатель! Не тот уже был Шут, чтобы вмешаться в это издевательство сильных над слабым и примерно наказать обидчиков. В былое время он бы конечно же, встре-пенулся в справедливом гневе и либо тут же вцепился в глотку одному из хулиганов, либо выследил их всех поодиночке и обрушил им на головы разящий свой посох. Но изнурительная болезнь и парализующее дыхание смерти настолько сломили Шута, истощили его силы и притупили ощущения, что он даже гнева не испытал и поступил так, как никогда и ни за что не поступил бы в прежней своей жизни: подошел к берегу, шагнул в воду, и, не замечая ее обжигающей холода, побрел вслед за уплывавшим корабликом. Река в этом месте была глубокой, а дно крутым, и скоро вода доставала Шуту уже до подбородка, а плыть он не собирался, а, набрав напоследок полные легкие воздуха, подпрыгнул зачем-то, потряс над головой двумя сжатыми кулаками и с обезображенным гримасой лицом, с хриплым полузвериным стоном-хохотом исчез под водой ..... Так умер Шут ПОСЛЕСЛОВИЕ Липкий от пыли, между целлофановым пакетом со сломанными игрушками и стопкой пожелтевших газет на антресолях... Когда, получив от машинистки перепечатанную набело рукопись моего "исследования", я перечел ее, исправляя опечатки, то вдруг подумал: "А ведь я все помню. До сих пор". Помню, как, почти на самой середине реки догнав кораблик, долговязый подросток выбрался из воды, протянул игрушку малышу и радостно ему улыбнулся... смешной, в меховой куртке, с которой ручьями лилась вода, в зимних сапогах, в которых от каждого его движения хлюпало и чавкало... мокрый и счастливый, похожий на огородное пугало... Помню удивленные лица хулиганов... да какие они были хулиганы! Так - мелкие шкодники лет по десяти, и лишь один из них выглядел чуть старше... миловидный такой паренек с поразительно синими глазами... Помню, как придя в себя от изумления, мальчишки принялись дразнить долговязого, называли его чокнутым, психом, шутом гороховым, на почтительном, правда, расстоянии... как он, смешной и мокрый, не обращал на них внимания, не слышал оскорблений, а вдруг подумал с удивлением: "А ведь мне и в голову тогда не пришло угостить Сережку пирожным. Другим. Без червей и головастиков..." Помню, как он обнял все еще всхлипывавшего пацаненка за плечи и повел его вдоль берега... Как осознал вдруг всю ничтожность своего поступка, несопоставимость его с теми обидами и с той болью, которые он когда-то причинял в таком количестве... Но не расстроился, ибо знал, что это лишь начало, только первый шаг родившегося на свет, что впереди еще, слава богу, целая жизнь и что он еще наверняка сумеет совершить что-нибудь позначительнее. Он не знал, ни как он будет это совершать, ни что ждет его впереди. Сердце его уже щемило от любви и желания помочь людям, а тело наполнилось какой-то новой, незнакомой ему радостной силой, но он не умел пока ею пользоваться... А потому решил для начала утешить плачущего рядом с ним малыша, проводить его до дому, постараться, чтобы он улыбнулся... Помню, что, придя к себе домой и переодевшись во все сухое, он сел за стол и принялся сочинять стихи. Сочинив же столбец белых стихов, достал из тайника дневник, расстегнул застежки и собирался было за писать сочиненное набело, но передумал, отправился в коридор, раскрыл дверцы антресолей и зашвырнул туда дневник, а черновик стихов порвал и выбросил в мусорное ведро... Я даже стихи эти помню. Вот они: Он шел по лезвию меча, Он ступал на лед замерзшей реки, Он входил в пустой дом, - Его желание быть Шутом исчезло навсегда. Он с легким сердцем бродил по улицам, Наслаждаясь теплым бризом и улыбаясь прохожим. До этого он и не подозревал, Что на свете есть такие сокровища И что он может ими владеть.