имает чужие настроения, легко поддается им, и в спорах и раз говорах может становиться на любую из сторон. Где пе ревес - там и Михаил Кузьмич. Разгорячится Василий Прокопьевич - горячится и он и еще больше добавляет огня в костер самосожженца; развеселит всех Ленька - и он расскажет подходящий к случаю анекдот. Я узнал, что жена Михаила Кузьмича называет свое го благоверного бескостной миногой. Ей больше нравит ся шофер Василий Прокопьевич, Директор льнозавода сам подошел к братанам, сидя щим за столом. Они смеялись. - Ну что, воины, как живется? - Живем помаленьку! - ответил Михаил Кузьмич. - Помаленьку нельзя. Вы молодые, вам надо хорошо жить. Время у нас такое. А пьется как? - Пьем по маленькой,- отрапортовал Ленька. - Маленькую и я сейчас выпил - хорошо прошла. А смеетесь над чем? - Над директорами. - Что такое? - встревожился директор. - Да вот понимаете,- Михаил Кузьмич повторил анекдот, только что рассказанный Ленькой: -Угробил у нас один шофер новую машину и вместе с ней директора, стоит в затылке чешет: "Ладно, говорит, директора да дут нового, а вот где я теперь запчасти достану?" Рассказал и от удовольствия расхохотался снова. За смеялся и Василий Прокопьевич. А Ленька, моторист, смотрит в глаза директору и ждет, как тот примет шутку. Но директор только нахмурился и задумался. Тогда Ленька рассказал еще один анекдот: - Расхвастался иностранец своей чудо-техникой. "Смотрите, дескать, что у нас могут делать. Вот, скажем, курица.- Ленька развернул ладошку перед носом ди ректора льнозавода и дунул на нее.- Фу - и вместо ку рицы яйцо. Фу - опять курица". Тогда наш инженер обиделся и сказал: "Подумаешь, чудо! У нас и не такое могут делать. Вот, скажем,- Ленька опять развер нул ладошку,- директор!.. Фу - дерьмо. Фу - опять директор". Братаны все трое дружно расхохотались, а подвыпив ший директор льнозавода нахмурился и задумался еще больше и наконец сурово спросил: - Вы где работаете? Василий Прокопьевич сразу посерьезнел и пошел в атаку: - А вам, собственно, для чего нужны наши сведения? Анкетку хотите заполнить? По недоразумению или по злобе многие считают всех шоферов без исключения "леваками" и "калымщиками", бесстыже подрабатывающими на случайных пассажирах, и "малопьющими" в том смысле, что, сколько ни пьют, им все мало. Василия Прокопьевича ни в каком левачестве не заподозришь: не таков он человек, не тем живет, не о длинных рублях думает. К тому же и возит он не лю дей, а лес, ему не с кого собирать подорожные. - Мы работаем в лесу, у нас свои порядки, и мы про них знаем,- запальчиво продолжал он.- А вот вы - директор. Знаете ли вы, что у вас на льнозаводе делается? Знаете? Ваши приемщики колхозы грабят, номера трес ты занижают. Вы калымщик, вот вы кто! А ведь в пар тии, наверно, состоите? Директор поначалу опешил, но, услышав слова о пар тии, воспрянул духом: - Ты вот что, парень, меня критикуй, а партию не трожь! - Партию я не трожу! - сказал Василий Прокопьевич.- А вы зачем колхозы обсчитываете? Партия с вас все равно спросит. Не прикроетесь! Весельчак Ленька и Михаил Кузьмич дружно поддер жали своего братана. В разговор о льнотресте немедленно включились со седи по столу, и давний конфликт вышел наружу. Суть его в следующем. На заводе старое, почти допотопное оборудование, из-за чего при первичной обработке льна получается очень большой, недопустимый по нормам процент отходов. Что бы не прогореть даже при этом древнем оборудовании и выполнить и перевыполнить производственный план (обя зательно перевыполнить - для отчетности, для премиаль ных!), работники льнозавода приноровились умышлен но занижать сортность поступающей тресты. А лен - основной источник колхозных доходов. Треста оплачи вается государством щедро, и разница в цене за лучший номер, даже за половину номера очень вели ка. Райком партии установил свой контроль за прием кой льнотресты, первый секретарь сам досконально изучил правила определения сортности льна, но этого контроля оказалось недостаточно. Колхозы и кол хозники продолжают терпеть убытки и очень обижа ются. Пиво развязало языки, гости наговорили служащим льнозавода немало резкостей. - Критиканы вы все, вот что, очернители! - огрызал ся директор. А с кухни снова зазвенел высокий нестарушечий го лос Натальи Семеновны - и полилась песня про князьев да бояров. - Ладно, треста трестой, а вы скажите, долго ли у нас в лесу щепки будут лететь? - переключился на новые разоблачения Василий Прокопьевич. Он кричал, чтобы заглушить песню: - Почему везде человек человеку друг, а у нас в делянке один закон: совесть на совесть, кто ко го обставит да обсчитает? В наступление были пущены смазочные масла и горю чее, нормы выработки в кубометрах, и километраж, и зап части, запчасти для машин и трелевочных тракторов - главное, запчасти. - Почему для одних шоферов запчасти есть, а для других нет? И почему все надо доставать, а не получать, не покупать? Василию Прокопьевичу подают белушку пива, он при нимает ее, не глядя, обеими руками, выпивает всю, до дна, не заметив даже, что пьет и сколько пьет, и, вытирая губы рукавом, продолжает говорить, говорить и спраши вать. В душе его горит страстный огонь правдолюбца, он в запале и уже не видит и не воспринимает ничего, что не касается прямо и непосредственно его производствен ных бед и обид... Михаил Кузьмич, заведующий школьными мастерски ми, впадая в тот же тон, рассказывает, в свою очередь, что ребят приходится знакомить не с современной техни кой, не с трактором, не с бензопилой "дружба", пото му что их в школе нет, а с утилем, собранным на кладби щах машин, а то и просто использовать школьников как чернорабочих, только бы, заполнить часы, отве денные для производственного обучения; что зарпла та для учителей все еще не упорядочена и многие ухо дят на лесозаготовки, становятся механиками, шофе рами. Наступило время для Леньки. Чтобы разрядить ат мосферу, он вдруг начинает неистово кричать: - Горько! Горько! Его крик подхватывают гости из-за других столов: - Горько! Молодые послушно встают и чинно-благородно целу ются. - Ну как теперь? - спрашивает Петр Петрович. -- Горько,- не уступает Ленька. Молодые целуются снова и уже не садятся: - Теперь сладко? - спрашивает жених. - Теперь ничего, жить можно! Все пьют. Петр Петрович тоже поднимает стакан, но бдительная сваха останавливает его, и жених в который уже раз шутит: - Даже выпить не дают как следует. Если б знал, не женился бы. Гости с готовностью смеются. Смеется и счастливая невеста. Но разошедшийся Василий Прокопьевич все еще не смеется. Он услышал вдруг сладкоголосую Наталью Семеновну и обрушил на нее остатки своего гражданско го гнева: - Бояры-бояры, а сама тянет из колхоза все, что пло хо лежит - то лен, то сено охапками, то ржаные снопы. Прижмут ее - она в слезы: плакальщица ведь, артистка! А когда муж стоял в председателях, от нее никому житья не было. Однажды Ванька Вихтерков подкараулил ее в поле Да забрался под суслон, будто от дождя, ждет, что будет. Причитальница добралась и до этого суслона, сни мает хлобук, а он ей: "Хлобук-то оставь, Натаха, а то меня дождь смочит!" - Брось обижать старуху! - вступился за Ната лью Семеновну Ленька.- Наговоры одни, да еще заглазно. - Я и при ней скажу. - Чего скажешь, коли сам не видел. - Я не видел, другие видели. - Никто ничего не видал. - Конечно, одни наговоры,- поддержали Леньку сидевшие рядом женщины.- Худославие одно. Ее, На талью, тоже понять надо. - Ладно! - начал сдаваться Василий Прокопьевич.- Только ведь сожгла же она недавню соседский сто жок на лесной дербе. Все об этом знают... - Опять все! - А вы дайте ему договорить! - вмещался в спор Михаил Кузьмич. И Василий Прокопьевич договорил: - Деребку эту она скашивала сама не по один год, а тут приходит - сено сметано. Подумала, что это кол хоз выкосил и сгреб, ну и подожгла. Срамили ее!.. Вот тебе и бoяры и монастыри с монашками! Молчун Николай Иванович, главный подающий, слу шал, слушал эти слишком серьезные для него разговоры да как грохнет пустым стаканом об пол. Гости от неожи данности вздрогнули: что это с ним, с тихоней? А с ним ничего! Он просто хочет, чтобы молодые жили счастливо. Добиться же этого нетрудно, надо бить стеклянную по суду. И еще: Николаю Ивановичу тоже поговорить захоте лось. - Вон какую свадьбу отгрохали! - хвастливо пока зывает он на столы. А на столах полно сладких пирогов, которых никто не решается трогать, они лежат для украшения. Едят мясо, жареную треску, яичницу на широких сковородках, называемую селянкой, рассыпчатую кашу из овсяной кру пы - заспы, все соленое-пересоленое. - Пей горько да ешь солоно - никогда не закис нешь! - сказал дружка Григорий Кириллович. - Горько! - Сколько у вас присчиталось в этом году? - спра шивают Николая Ивановича. Вероятно, кто-то почувство вал его неутоленное желание вступить в общий разго вор. - На трудодень-то? - Да. - А ничего не присчиталось. Только добавочные пла тим. - Совсем на трудодни не выдавали? - Нет, выдавали, как же. - Сколько выдали? - Да ничего не выдали. - И ты ничего не получил? - Получил, как же. Не я один. - Сколько же ты получил? - Один раз пять рублей под расписку, а другой раз - так. - Атак - это сколько? - Да рублей двадцать, не больше. Все идет "как следно быть, все по-хорошему", как и хотелось Марии Герасимовне. Ей самой ни поесть, ни выпить некогда. Женщины усадили гармониста на высокую лежанку и плясали до упаду, то и дело обтирая потные лица плат ками и фартуками. Гармонисту обтирать свое лицо было некогда, и за него это делала какая-то услужливая моло дая девушка - дроля, наверно. Дробили с припевками, с выкриками. Особенно отли чался кокетливый, не по-деревенски смазливый паре нек - почтальон из сельсовета, до того смазливый, что казался подкрашенным, напомаженным. Он знал много современных частушек, которые называл частухами: Сидит милка на скамейке, Не достанет до земли. В кассу я отнес копейки, Через год возьму рубли. Наверно, он сам сочиняет эти частухи. Плясали, пока у гармониста не вывалилась гармонь из рук. Седой бородатый мужик продолжал хвастать своей пластмассовой челюстью, вынимал ее, нечистую, розова тую, с белым рядом зубов, протягивал через стол, но чу жую челюсть никто в руки брать не хотел, и он, широко раскрыв рот, водворял ее на место. Нашлись хвастуны и похлеще. - В этом году наш колхозный план все-таки утвер дили. Пять раз пересматривали в райисполкоме, застав ляли переделывать, а на шестой раз утвердили. Правда, от наших первых наметок ничего не осталось. Так ведь что поделаешь: у нас свои расчеты, у них свои - им циф ры сверху спущены. - Мы тоже своего добились - закрыли птицеферму. По пятку яиц в год на несушку выходило. Золотые яички, одно разорение! Разрешили прикрыть. - Как же план по яйцу? - Выполним! Пашем на колхозных лошадях приу садебные участки: тридцать яиц с участка подай - и никаких хлопот! Не обошлось и без охотничьих бухтин. - Иду это я раз вдоль осеков, гляжу - что-то шевеличча. Вдруг, думаю, заяч? Дай, думаю, стрелю! Стрелил, прихожу - и, верно, заяч. Добычливого охотника тут же поднимают на смех: - Бежала овча мимо нашего крыльча да как стукнечча да перевернечча. "Овча, овча, возьми сенча!" А овча не шевеличча. С той поры овча и не ягнечча. - Самая доходная охота, ребята, все-таки на медве дей. Ежели год выпадет ягодной, то и в лесах на каждом горелом месте от малинников проходу нет. Кукуруза, и только! И набирается в эти малинники медведей види мо-невидимо: сладкое любят. Нажрутся они малины и дрыхнут вповалку. А спящих медведей, ребята, можно голыми руками брать. Иду это я раз по малиннику с топором: одному медведю напрочь голову отрубаю, дру гого глушу обухом по лбу. А ежели какой проснется, так все равно от медвежьей болезни сразу силы теряет, с таким тоже долго чикаться нечего. Прямо на тракторе вывози - столько их вокруг меня положено было. В минуту, когда разговор шел еще о птицеферме, дружка Григорий Кириллович, вдруг словно бы спохва тившись, вышел из избы. Сейчас он вернулся с жи вой курицей в руках. Соблюдая какой-то древний языческий обряд, он остановился посреди избы, взял кури цу за голову, с силой встряхнул ее - и обезглавлен ная тушка запрыгала по полу, брызгая кровью, теряя перья. Курицу зажарили и со свежей курятиной и пивом об ходили гостей. В деревне Сушинове этот обряд до сих пор никому не был известен, и в чем его смысл - никто растолковать не смог, но свежая курятинка всем понравилась. Вездесущий дружка балагурил и колобродил в тече ние всего вечера, и пил он не меньше других. Дружке все позволено, все прощается. Совершенно по-другому - строго, сдержанно, с достоинством - ведут себя сваха и тысяцкий. Особенно тысяцкий, дядя жениха - здоровен ный, высоченный, он словно бы стесняется своего роста и своей могутности. Но дело, оказывается, не в этом. Не сколько лет тому назад тысяцкий был в Сушинове пред седателем колхоза, а такое не забывается. Каждое его слово здесь и поныне должно быть, конечно, дороже зо лота. Но ни сваха, ни тысяцкий не уследили за своими по допечными. Под конец напился-таки Петр Петрович. Вероятнее всего, затащил его Николай Иванович по се крету в куть, к матери своей, и та не пожалела самодель ного зелья дорогому зятьку. Напился молодой князь и начал куражиться. Нашел где-то каракулевую шапку, нацепил ее на ухо и кричит: - Я Чапай! Кто на моем пути? Всем приказываю: долой! Испуганно заметались по избе женщины, будто овцы в хлеву, мужики смотрят на нового своего родственника с недоумением, думают: не связать ли и этого, а Мария Герасимовна так и стелется перед ним, заласкивает, уле щивает. - Петенька, Петенька, Петенька! Расстилает перед ним ковры и молодая княгиня Га ля, хватает его за длинные, непроизвольно болтающиеся руки, поддерживает его, чтобы ходули не подогнулись. А князь чванится, хорохорится, рубаху на себе рвет, ваньку валяет. - Ты кто? - спрашивает он Галю, подбираясь худо сочным кулачишком к ее заплаканному розовощекому лицу.- Жена ты мне или нет? Я Чапай! Понимаешь ты это: я - Чапай! - Ты, Галька, уйди с глаз, не мельтеши, не дразни его! - шепчет дочери Мария Герасимовна и вытирает Петру Петровичу рот. - Э, куда я теперь уйду? - вскидывает Галя голову и вдруг ожесточается. В первый раз.- Ну ладно, ты Чапай,- говорит она мужу.- А только я больше тебя зарабатываю. Понял? Чего ломаешься-то? - И, резко повернувшись, скрывается с глаз. "Что ж, для начала, пожалуй, неплохо!" - подумал я. Совет да любовь вам, дорогие мои земляки! Тысяцкий выкручивает руки молодому князю, своему племяннику, и уводит его куда-то спать. Под гармошку девушки прокричали несколько часту шек-коротышек, возвещающих о том, что время уже позднее: Пойдемте, девочки, домой, Будет, насиделися: Моего милого нет, На ваших нагляделися! И на этом первый день свадьбы закончился. Правда, по деревне под ясным звездным небом долго еще ходили молодые мужики и ребята, но мороз стоял градусов за тридцать, и гармонь, вынесенная из жаркой избы, не пела. Гармонист разводит ее "от плеча и до плеча", парни со страшной силой изрыгают частушки, а гармонь не издает ни звука, даже не хрипит. Вспомнилось: как-то в Москве, на перекрестке у Ленинской библиотеки, вот на таком же морозе мили ционер приложил свисток к губам, а он не засвистел - застыл, должно быть. Дует в него регулировщик и сам смеется. Тем дело и кончилось: повезло шоферу-наруши телю. * * * Ночевали гости в разных избах, в одной места для всех не хватило бы. Я провел ночь у соседки Дуни, вдо вы, два сына которой находились в армии. Одна в своей избе она никогда не ночует, боится нечистой силы, ей "блазнит". Не могу сказать наверное, чтобы я эту ночь спал спо койно, хотя с нечистой силой дела иметь не пришлось. Но с вечера в избе беспрерывно визжал месячный поро сенок - в хлеву Дуня его не держит, опасаясь, как бы не замерз. А в полночь неожиданно у самого изголовья дико заорал петух - оказалось, что в заднем углу избы под лавкой-скамейкой сосредоточилась вся личная пти цеферма Дуни, за всю ночь ни одна курица не подала го лоса, петух же принимался кричать неоднократно и с каждым разом, как мне казалось, пел все громче, все высокомерней. За один прием он кричал свое "ку-ку-ре-ку" раз пятнадцать, если не больше. Принято считать, что песня петуха музыкальна. Я то же так считал и даже стихи об этом сочинял не единож ды. Теперь же мне его песня музыкальной не показалась, да и песней я ее не назвал бы. Поневоле думалось толь ко о нечистой силе. Когда все пиво в доме невесты было выпито, шо фер при помощи паяльной лампы завел самосвал - и свадьба отправилась за сорок километров, на родину же ниха, в деревню Грибаево. Из невестиной родни в само свал уселся брат Николай Иванович я еще кто-то. Бра таны не поехали. Товарищи из райкома партии сделали мне одолжение, послали легковушку, и мы с Виктором Семеновичем Сладковым, водителем вездепроходящего "газика", ре шили посадить к себе молодых. Молодые сели в машину, а сваха с иконой в руках недоуменно топталась у двер цы: ей не положено оставлять жениха с невестой ни на минуту, пока не доставит их в дом к родителям. - Ну, садись, сваха, ничего не поделаешь! - с неко торой растерянностью согласился водитель.- Кого толь ко я ни возил на своем веку, чего только ни возил, но ико ну на райкомовской машине возить не приходилось. Получился настоящий свадебный поезд. Жалко только, снег не шел: когда свадьба выезжает в снег или в дождь - к счастью. И никаких черепков девушки вслед не бросали. А раньше полагалось. Перед выездом невеста умывалась, девушки разбивали глиняный рукомойник и этими череп ками забрасывали отъезжающих, чтобы невеста не верну лась домой, чтобы жилось ей счастливо и в новой семье. На улице на морозе долго фотографировались. Уви дев в моих руках фотоаппарат, женщины поснимали с себя полушубки и ватники, они хотели "сняться на кар точку" обязательно в праздничных сарафанах. В дерев нях очень любят фотографироваться. Но сделать живой снимок трудно: все лица перед объективом мгновенно напрягаются, деревенеют. Мария Герасимовна с нами не поехала. Со слезами на глазах она наказывала дочери: - Не забывай, бегай в гости почаще, ничего не да леко - ноги молодые. И не приходи без гостинца: без гостинца придешь - уревусь, подумаю, что от мужика сбежала. Самосвал облепили мальчишки, чтобы прокатиться до конца деревни. Все-таки раньше мальчишкам жилось, наверно, легче и, пожалуй, веселей, когда свадьбы справлялись не на грузовиках, а на тройках. В свое время я пронесся на задке свадебной кошевки целых двадцать километров - от районного городка, где учился в четвертом или в пя том классе, до своей деревни. Мой дядя, только что вер нувшийся из Красной Армии и еще не расставшийся со своей остроконечной буденовкой, вез невесту из далеко го Шалашнева мимо нашей школы. Мне с утра не сиде лось за партой, ждал свадьбу и, когда завидел ее, опро метью вырвался из класса, успел на ходу схватить полу шубок и вскочил на концы полозьев последней раскра шенной кошевки. Пели колокольцы, развевались цветные ленты, вплетенные в гривы и хвосты лошадей, сердце за мирало от восторга и страха. Из-за того, что у дяди на голове была прославленная буденовка, свадьба представлялась мне каким-то воен ным походом. Конечно, я обмерз, но вспоминаю об этом своем путешествии, как о самой лучшей из бабушкиных сказок. Дядя погиб в прошедшую войну. Анна Григорьевна, бывшая тогда невестой, живет теперь на Бобровской запани под Архангельском в окружении сыновей и вну ков. Недавно она сказала мне: - Верно, какой-то парнишка висел тогда на запят ках. Если бы знатье, я бы тебя с собой рядом в кошевку посадила. На машинах мы ехали ночью - полями, перелесками. Дорога оказалась расчищенной от снега, приглаженной: на днях из города в колхоз прошли шесть гусеничных тракторов с волокушами для вывозки торфа на поля. Волокушу - широченный громоздкий металлический лист - почему-то называют "пеной". Торф загружается на такую волокушу бульдозером, пехом, и сгружается так же. Не потому ли "пена", что в поля на ней тянут больше снега, чем торфа? Виктор Сладков не просто вел машину, а, как экскур совод, показывал нам свои памятные места: здесь вот зайцы обычно дорогу перебегают; с тех высоких берез совсем недавно он снял из малокалиберки трех коса чей; а на этой вот пашенке еще сегодня видел, как лиси ца мышковала. Сладков - главный райкомовский водитель, и для всех шоферов района он царь и добрый бог. Это автори тет не только власти, но и опыта. Его машина больше, других носится по непроходимым районным дорогам. Многих своих коллег Сладков вытаскивал из канав, из грязи, многим молодым устранял в пути неполадки в мо торе, а главное - он всем помогает доставать запчасти. Хорошо знают райкомовского шофера и пешеходы: если свободен, остановится, посадит - и все за спасибо, не то что некоторые. Справедливый человек! Ехать ночью по зимней проселочной дороге то с дальним, то с ближним светом автомобильных прожекто ров сказочно хорошо. Дорога извивается, и никогда не знаешь, что откроется за следующим поворотом. Из тьмы вылетают навстречу какие-то призраки: причудливые пестрые кусты, кривые деревья, пни под снежными шап ками, будто отпрянувшие в сторону прохожие, огромные полузаметенные снегом выворотни с зияющими черными дырами, в каждой, из которых чудится медвежья берло га. Перелесок и поле, лес и опять поле. Снег то синий, то рыжий, а все время ждешь, что за оплошным зеленым ельником и поле будет зеленое. Сладков рассказывает о зайцах и лисицах, и я вижу их следы: в кустах они глубокие, четкие, резко оттенен ные светом фар, а на открытых местах выпуклые - ветер выдул сухой сыпучий снежок, уплотнения же остались и поднялись над белой равниной, как маленькие побелен ные столбики на обочинах шоссе. Через все поле прошла лисица, столбики ее следа протянулись цепочкой от леса до леса. Взбугрившаяся лыжня напоминает узкоколейку. В полях было по-ночному тихо, а когда наши машины врывались в лесную чащу, вся она начинала шуметь и гудеть, наполняясь свистом шин и завыванием моторов. Казалось, что звуки по стволам уходят в звездное небо. Я ехал и твердил про себя пушкинские строки: "Коло кольчик однозвучный утомительно гремит". До чего же все-таки не хватает колокольчиков! * * * В доме жениха сваха и тысяцкий остановили моло дых в темных сенях и ждали, пока вынесут лампу и вый дут навстречу им родители. Жениху и невесте положили на головы по караваю ржаного хлеба, отец и мать благословили их, поцело вали - опять в ход пошла икона, Петр Петрович очень стеснялся этого обряда, подшучивал, но обижать стари ков не хотел, все сносил. Отец ростом был еще выше сына и настолько здоро вей, становитей, что длинноногий сухопарый жених при нем выглядел совершенным мальчишкой. Отца хотелось называть торжественно: родитель. Он, так же как его брат, тысяцкий, был скуп на слова, держался с привыч ным достоинством. Может быть, и он в свое время слу жил где-нибудь председателем колхоза? А мать крутилась, вертелась, как юла, и звали ее Лия. Деревня Грибаево уже была радиофицирована, в из бе около божницы висела коробка громкоговорителя, и под потолком горело электричество. Во всем сказыва лась близость промышленного объекта. Правда, чтобы свет воссиял с достаточной силой, потребовалось ввер нуть лампочки в сто пятьдесят свечей и меньшего воль тажа. И красочных плакатов, и лозунгов в избе было боль ше, чем у Марии Герасимовны. В том простенке, где у Марии Герасимовны громоздилось чудотворное произве дение зоотехника "Иван-Царевич на сером волке", здесь висел плакат "Всегда с партией!". Рядом краснощекая колхозница среди корзин с фруктами и овощами держит в руках огромный, как джазовый барабан, капустный ко чан, и - надпись: За труд, мастера огородов, садов, Теперь за вами слово. Вдосталь дадим овощей и плодов Сочных, вкусных, дешевых! Неужели такое сочинают вологодские поэты, мои друзья? И еще плакаты: "Разводите водоплавающую птицу! Это большой резерв увеличения производства питатель ного дешевого мяса!" Язык-то какой! Мы за мир, чтоб на планете Были счастливы все дети! И еще и еще... В деревне находится восьмилетняя школа, и среди гостей на свадьбе много учителей. Еще больше служа щих и рабочих с льнозавода. Снова жениха и невесту посадили за стол и опять в верхней одежде; так они и сидели долго, пока от них пар не пошел. Опять было пиво, тосты в одно слово: "Горько!", "Горько!" - и пляска. Опять картинно целовались моло дые, но Петр Петрович пил уже из белушки - добился-таки своего! А невеста то и дело кланялась, как заведен ная,- таков был наказ матери. - Теперь сладко! Пейте! - шутил жених и опроки дывал очередную белушку. Каждого нового гостя и здесь встречали у порога стаканом пива. Хозяйка Лия раздевала гостей сама и с таким радушием, что пуговицы летели на пол. В этом, конечно, сказывался неукротимый ее темперамент, но главное - так было принято, и это считалось высшим шиком гостеприимства. Опять завязался спор и с еще большим ожесточением между работниками льнозавода и колхозниками относи тельно сортности сдаваемой льнотресты. Все было как в доме невесты, все повторялось. Толь ко Николай Иванович здесь никого не угощал, и ему совсем нечего было делать и не о чем говорить, он просто пил и молчал. Бросилось в глаза кое-что иное. Гостей поначалу угощали пивом - хлебным, густым, бархатистым, а как только они начинали веселеть, им в ту же посуду подливали жидкую мутную брагу. Брага тоже пьянит, но после неe дико болит голова, из-за чего и прозвали брагу "головоломкой". Зато обходится она гораздо дешевле пива. Пивом поят, брагой с ног сби вают. Кто-то из родственников невесты захотел повторить понравившийся обряд со свежей курятиной. Хозяйка Лия пришла в неистовство: - Совести у вас нет - живой курице голову отры вать! Табакуры попросили спичек. Лия подала коробку и предупредила: - Останется что - верните! Сначала подумали: примета на счастье. Вроде битья стеклянной посуды. Нет, оказывается, дело вовсе не в приметах. - Вы чего скупитесь, свадьба ведь! - сказали ей не без опасения обидеть.- Где пьют, там и льют, где едят, там и бьют. Лия не обиделась: - А вы сразу разорить нас хотите. И без того рас ходы велики. - Какая же свадьба без расходов? Этак ваш сынок захочет жениться по другому разу. Разорить надо, чтобы он о разводе не помышлял. - Ладно, пейте, коли подают! Утром невеста в присутствии гостей подметала пол в избе, а ей то и дело бросали под ноги разный мусор: про верялось, умеет ли она хозяйствовать. Обряд этот продол жался долго и был, пожалуй, самым развеселым. Родст венники и гости изощрялись, приносили в избу сенную труху, изношенные лапти-ошметки, с грохотом кидали в углы битые горшки, всевозможный хлам и лом. Один ра зыскал где-то остатки кавалерийcкого седла и бухнул их на середину пола. Невеста только радовалась: с мусором на пол кидали деньги, чаще медные монеты, иногда бу мажки. Правда, в старом седле она ничего не нашла, хотя содрала с него всю кожу и войлок. - Ищи, ищи! Плохо метешь, нечисто метешь! - кри чали ей. Галя старалась: у нее действительно все поглотила свадьба, все, что было ею заработано, скоплено за не сколько лет. Но стоило ей зазеваться, как озорники хва тали веник, и его приходилось выкупать. Затем невеста - ее уже стали называть молодицей - обходила всех присутствующих с блюдом свежих бли нов в масле. Гость выпивал почетный стакан, закусывал блином и выкладывал на блюдо свою мелочишку. Еще позднее молодица в присутствии гостей разда вала подарки новой родне: свекру - голубую штапель ную рубаху, свекрови - отрезы на сарафан и нижнее белье - подстав, свахе - ситец на кофту, золовке, сестре жениха, красивой статной девушке, недавно окончившей десятилетку и работающей в колхозе,- платье и алую ленту в косу, тысяцкому - отрез на рубаху, бабушке - головной платок, остальным - кому носовой платок, ко му кисет для махорки. Все, что шилось и вышивалось в течение многих недель самою невестой и ее матерью и подругами, было роздано за несколько минут. Кажется, никто не обижался. Я, приезжий человек, тоже не был обойден. В дни свадьбы наградили меня бесценными подарками дружка Григорий Кириллович и колхозный шофер Иван Ивано вич Поповский. Они облазили немало чердаков и пове тей и нашли для меня набор литых поддужных колоколь чиков да воркуны-бубенцы на кожаном конском ошей нике. Скоро таких не будет и на Севере: не на грузовики же, не на самосвалы же свадебные их навешивать! Подарили мне также резную раскрашенную прясницу столетней, по крайней мере, давности. Такие тоже, на верно, скоро исчезнут с лица земли. А к пряснице - плетеную веретенницу с веретенами. Еще молотило бе резовое - цеп, валявшийся без надобности почти с нача ла коллективизации. Удалось мне так же достать два заплечных пестеря из березового лыка. С этими свадебными подарками я и вернулся в Мос кву. Один пестерь подарил Константину Георгиевичу Паустовскому к его семидесятилетию, другой - знакомо му поэту в день его свадьбы и еще в придачу лапти соб ственного плетения. Все раздарил. Себе оставил только берестяную солоницу, колокольцы да воркуны на кожаном ошейнике. Сижу за столом, пишу да позваниваю иногда, слу шаю: хорошо поют! 1962 Александр Яшин. Маленькие рассказы Александр Яковлевич Яшин (Попов) (1913-1968) Источник: Александр Яшин, Избранные произведения в 2-х томах, том 2, Проза, Изд-во "Художественная литература", Москва, 1972, тираж 25000 экз., цена 72 коп. OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com) МАЛЕНЬКИЕ РАССКАЗЫ Проводы солдата Первый гонорар После боя Живодер Творчество Михал Михалыч Свобода Не собака и не корова Старый Валенок ПРОВОДЫ СОЛДАТА Я долго верил, что запомнил, как уходил мой отец на войну. Верил и сам удивлялся своей памяти: ведь мне было тогда не больше двух лет. Сердобольные деревенские старушки часто тешили меня рассказами о погибшем батьке. В этих старушечьих воспоминаниях отец мой выглядел всегда только хорошим и не просто хорошим, а необыкновенным. Он был силен и смел, весел и добр, справедлив и приветлив со всеми. Все односельчане очень любили его и жалели о нем. Кузнец и охотник, он никого не обижал в своей жизни, а когда уходил на войну, сказал соседям, что будет стоять за родную землю так: "Либо грудь в крестах, либо голова в кустах". Чем больше слушал я рассказов о своем отце, тем больше тосковал о нем, жалел себя, сироту, и завидовал всем ровесникам, у кого отцы были живы, хоть и без крестов. И все больше мои личные, правда, не очень ясные воспоминания совпадали с тем, что я слышал о нем. А припоминались мне главным образом проводы отца на войну. Это было в ту осеннюю пору, когда вся земля начинает светиться и шелестеть сухой желтой листвой, когда и восходы и закаты кажутся особенно золотыми. Около нашего дома с незапамятных времен стояли четыре могучие березы. Я отчетливо вспоминаю, что они были совершенно прозрачными, что синее небо было не над березами, не выше их, а в самих березах, в вершинах, в сучьях. Вся деревня собралась на проводы отца под березами. Народу было очень много, и людской говор и шум листвы сливались. Откуда он взялся в старой деревне - духовой оркестр, но он был, и медные трубы светились так же, как осенняя листва, как вся земля наша, и непрерывно тихо гудели. Отец мой, высокий, красивый, ходил в толпе и разговаривал с соседями, то с одним, то с другим; кому пожмет руку, кого по плечу потреплет. Он был здесь главный, его провожали на войну, его целовали женщины. Я помню цветистые домотканые сарафаны, яркие желтые платки и фартуки. Потом отец взял меня на руки, и я тоже стал главным в толпе. "Берегите сына!" - говорил он, и ему отвечали всем селом: "Воюй, не тревожься, вырастим!" Много мелочей об этих проводах вспоминал я отчетливо. Там было все - клятвы, объятия, советы на дорогу. Не запомнил я только слез. На праздниках не плачут, а для меня там все было праздничным. Самый же большой праздник начался, когда подали для отца тройку лошадей. Он сел в плетеную пролетку, которую у нас зовут тарантасом, крикнул: "Эгей, соколики!" - и кони понеслись. Уже вслед ему кто-то озабоченно успел спросить: "Табачок-то взял ли?" - затем все шумы покрылись громом медных ясных труб. Широкая улица от нашего дома, от четырех могучих берез шла к полю, забирая немного вверх, на подъем. Полевая изгородь и ворота были хорошо видны. С обеих сторон околицы золотились березки. И вот, когда тройка на полном скаку подлетела к воротам, березки вдруг вспыхнули. Может быть, их осветило в этот момент заходящее солнце, может быть, мне все это когда-нибудь приснилось, но березки вдруг вспыхнули самым настоящим огнем, а от них загорелись ворота. Пламя, очень яркое и совершенно бездымное, сразу охватило все сухие жердочки до единой. Разгоряченные кони не смогли остановиться перед горящими воротами, а открывать их было уже поздно и некому, отец мой вдобавок еще крикнул каким-то развеселым голосом, словно ударил молотом по звонкой наковальне, и кони вдруг взвились в воздух и перенеслись через огонь. Только колеса пролетки слегка задели ворота, из-за чего красные жерди рассыпались и ворох светящихся искр поднялся к небу. Я хорошо все это запомнил и долго верил, что все было именно так. Позднее сам уходил на войну, и ощущение великой торжественности момента опять совпало с тем, что я вспоминал о проводах отца. "Но, как это могло быть? - спрашивал я себя.- Ведь мне тогда года два исполнилось, не более". И вот что выяснилось со временем в связи с этими воспоминаниями. В детстве мне приходилось порой слушать граммофон в доме моего дедушки. Бывали случаи, когда дедушка доверял мне самому проиграть одну-две пластинки. Тогда я раскрывал все окна горницы, ставил удивительный ящик на подоконник, направлял орущую зеленую трубу вдоль деревни и священнодействовал. Конечно, отовсюду сбегались ребятишки и с раскрытыми ртами издалека смотрели в трубу. А мне казалось, что они смотрят на меня, что я становлюсь героем не только в своих глазах, но и в глазах моих сверстников, что все они завидуют мне. И я торжествовал. Не все же было мне, сироте, завидовать им. Вот я какой, вот я что могу - смотрите! А может быть, мой батько еще не убит, еще вернется он, тогда я вам покажу... Так я мстил за свои маленькие смешные обиды. Спустя много лет вернулся я в родную деревню, и в доме покойного дедушки довелось мне еще раз сесть за старый квадратный граммофон. В груде еле живых пластинок с наклейками, на которых были нарисованы то ангелочки, то собачка, сидящая у граммофонной трубы, нашел я одну незнакомую мне, уже с трещиной, пластинку - "Проводы на войну", или "Проводы солдата". Сердце ничего не подсказывало мне, когда я решил проиграть и ее. Среди ржавых иголок выбрал я одну поострее, снова с усилием несколько раз провернул ржавую ручку, отключил тормоз и, когда собачка и зеленая труба на этикетке пластинки слились в один кружок, опустил рычаг с мембраной. Сначала был только треск ржавой пружины и шум, словно иголку я опустил не на пластинку, а на точильный камень,- ничего нельзя было разобрать. Потом появились голоса, заиграл духовой оркестр, и я услышал первые слова: "Табачок-то не забыл ли?" И сразу я увидел широкую деревенскую улицу, золотой листопад осени, толпу односельчан и родного отца, уходящего на войну. "Берегите сына!" - говорил он соседям. А его целовали и клялись ему: "Воюй, не тревожься, убережем!" Дорогие мои, родные мои земляки! Что со мною было! Медные трубы оркестра звучали все яснее и взволнованней, их песня пробилась через все шумы времени, через все расстояния и наслоения моей памяти, очищая ее и воскрешая все самое святое в душе. Уже не одно село, а вся Россия провожала моего отца на войну, вся Россия клялась солдату сохранить и вырастить его сына. И опять не было слышно слез. Но, может быть, медные трубы заглушали их. Потом я услышал звон бубенчиков и последние напутствия на дорогу. Вот, значит, откуда шли мои слишком ранние воспоминания. Вот где их истоки. Но откуда же взялось золотое видение осени и горящие ворота сельской околицы? Это был, конечно, сон. Ведь приснилось же мне однажды, что гвозди достают из дерева-цветка, который называется гвоздикой, а разноцветные нитки бисера находят готовыми в стогах гнилого сена, и я тоже долго верил, что это именно так и бывает. Но нет, не только во сне привиделся мне бешеный скач тройки. Живет и поныне в нашем колхозе Петр Сергеевич, талантливый конюх и лихой наездник. Это он мог часами ехать, не торопясь, лесом, полями - через пень колоду. А перед деревней, перед людьми преображался он и преображались его лошади. "Эгей, соколики!" - вскрикивал Петр Сергеевич, широкая русская душа, и откуда бралась силушка в мохнатых ногах - со свистом, с вихорьком взлетал тарантас на горку мимо четырех моих берез. Бывало, самая незавидная лошаденка в руках Петра Сергеевича да на глазах у всей деревни или, как у нас говорят, на миру, превращалась вдруг в конька-горбунка. Услышал я недавно развеселый, из глубины души вырвавшийся крик моего земляка, как будто он бросался сломя голову вприсядку, и опять живой картиной встали в моей памяти проводы отца. И опять все показалось мне невыдуманным, неприснившимся, а подлинным - даже горящие ворота и сказочные кони, взвившиеся в воздух, все, как провожала на войну родимая сторона своего солдата. 2 февраля 1954 г. ПЕРВЫЙ ГОНОРАР Я перестал учиться, когда получил первый гонорар. До чего же все это было давно и до чего весело вспоминать обо всем этом! Гонорар пришел из Москвы, из "Пионерской правды". Там время от времени печатались мои заметки о школьной жизни, а однажды была помещена даже басня "Олашки" - о буржуе, который отказался есть оладьи, когда узнал, что они испечены из советской муки. Принципиальные были буржуи в то время! Денежный перевод, если не ошибаюсь, рублей на тридцать, застал меня врасплох. У меня больше двадцати - тридцати копеек в кармане еще никогда не бывало. Не без труда получив деньги на районной почте, я купил в магазине конфет, обливных пряников и папирос и ринулся пешком в родную деревню. Дело было зимой. Носил я тогда лапти, теплой одежонки, конечно, не было, и идти мне было легко. Но я не шел, а бежал. Бежал бегом все двадцать километров. Напевал ли при этом песни и приплясывал ли - не помню. Помню только, что за всю дорогу не съел ни одной конфетки, ни одного пряника, потому что хотел все целиком донести до деревни, для своей матери. Похвастать хотелось: вот, мол, я какой, на-ко выкуси! И, конечно, пачку папирос не распечатал,- я еще не курил тогда. Зимние дни коротки, и как ни легок я был на ногу, а все-таки до деревни добрался только к ночи. В темноте углы срубов потрескивали от мороза, а в избах горела лучина в светильниках. В одном только доме была керосиновая лампа, окна его светились ярче прочих. В этом доме собиралась молодежь на посиделки.. У нас такие посиделки зовут беседками. Девушки чинно сидят на лавках с прясницами, прядут лен или куделю, да поют песни под гармошку, да стараются понравиться парням, каждая своему, а некоторые всем сразу, а парни, пока не начинается кадриль, просто бездельничают, зубоскалят. Мне было тогда меньше пятнадцати лет, но не это важно, Важно то, что одна из деревенских девушек мне уже нравилась, я был уже влюблен - в нее, во взрослую, в невесту. О чем я тогда думал, чего хотел - один бог знает. Сам я, если и знал что, то теперь забыл. Не донеся до дому пряники и конфеты, я прежде всего решил появиться на беседках. Еще ни разу на беседках не принимали меня всерьез, ни в чьих глазах я еще не был взрослым. "Ну, что ж, что не принимали,- думал я.- Не принимали, а сейчас примут". Очень я нравился себе в тот день! Керосиновая лампа висела на крюку посреди избы и горела в полную силу: беседка еще только началась, и воздух еще не успел испортиться вовсе. Но клубы и кольца табачного дыма уже не рассеивались, не таяли, а передвигались под потолком, плотные и густые. Девушки в ярких домотканых, реже в ситцевых сарафанах, как обычно, сидели на прясничных копылях вдоль стен по окружности всей избы и крутили веретена и поплевывали на пальцы левой руки, вытягивавшие нитку из кудели. Парни толпились посреди избы, а кое-кто, посмелее, сидели на коленях у девушек либо рядом, занимая их разговорами и мешая прясть. Довольные девушки повизгивали, похохатывали. В темном углу за большой русской пекаркой, где всегда пахло пирогами и кислым капустным подпольем, какая-то парочка целовалась. Сладостное и таинственное для меня на этих посиделках только-только возникало. Моя любовь, Анна, сидела далеко не на самом почетном месте, а в углу справа, в полусумраке кухни, но была она самая красивая из всех. Красный пестрядинный сарафан с белыми нитяными квадратами, кофта синяя, яркая, тоже пестрядинная, и никакого платка на голове. А на лице улыбочка, не улыбка, а улыбочка - ласковая, хитренькая, при которой щеки чуть подтягиваются кверху и на одной из них образуется ямочка, а глаза прищуриваются. Да еще волосы, заплетенные в косу с очень яркой, но уже не красной и не синей, а, кажется, фиолетовой, ярко-фиолетовой лентой; да еще глаза, поблескивающие, все понимающие, чуть прищуренные и, кажется, серые; да еще руки, быстрые, работящие и, наверно, тоже ласковые. Эх, потрогать бы их когда-нибудь! Правой рукой Анна крутила веретено и так сильно, что оно даже жужжало от удовольствия, а пальцы левой руки двигались все время у кудельной бороды и были всегда мокрые от слюны. Анна была так красива, что, конечно, никто из парней не осмеливался сесть рядом с нею. Только я один осмелюсь сегодня! А что полусумрак на кухне - так это же хорошо: тут, в углу, по крайней мере, ничего не будет видно. Ничего! И еще хорошо, что близко отсюда запечье, тот таинственный уголок, куда время от времени уходят сговоренные пары целоваться. Неужели и это для меня сегодня возможно? Войдя в избу, я первым делом роздал ребятам папиросы. Кажется, ничего особенного при этом не произошло. Ребята просто расхватали всю пачку сразу и стали курить: папиросы все же, не махорка. Дыму в избе стало еще больше. Затем я подсел к моей девушке, к моей Анне. Подсел, как садятся взрослые парни к своим девушкам. Раньше я никогда не осмеливался сидеть рядом с Анной, а сейчас сел. Анна пряла лен. Она не удивилась, что я ткнулся на лавку рядом с ее прясницей, она просто пряла. Теперь надо было заговорить с ней. Я еще ни разу не расхрабрился до такой степени, чтобы заговорить с нею. Не смог я заговорить и на этот раз. Но на этот раз все было по-другому, на моей стороне теперь были всяческие преимущества, на моей стороне была сила - и конфеты, и пряники, и то, что я настоящий писатель, иначе разве посылали бы мне деньги из самой Москвы. Сегодня на беседках я был самый главный человек. Я достал из кармана конфету, развернул бумажку и сам, своей рукой положил конфету Анне в рот. И опять ничего особенного не произошло. Анна просто взглянула на меня, открыла рот, взяла конфету в рот и съела ее. Но все-таки она взглянула на меня. Все-таки она меня заметила. Я быстро развернул следующую конфету и снова положил ее в рот Анны. Она съела и эту конфету, но при этом засмеялась. Щеки ее приподнялись, округлились, красивые глаза сузились. Так и пошло: я ее кормил конфетами, а она смеялась. Над чем? Над кем? Надо мной, конечно! Но меня это нисколько не смущало. Все равно она была красивее всех, и я сегодня был всех лучше. Ах, если бы я смог с нею заговорить! Она бы спросила меня: -- Ты все еще учишься? А я бы ей ответил: - Учусь - что! Я - писатель! Понимаешь,- писатель, самый настоящий. Мне уже и деньги платят за то, что я писатель. А ты знаешь, что это такое? Вот, например, все эти конфеты, пряники, папиросы - это все откуда? Просто, понимаешь, пишу, и все. Так беззастенчиво хвастать в городе я, конечно, бы не смог, там сразу меня поймали бы. Но здесь можно было. К тому же и обстановка все-таки необычная, духоподъемная. Ведь парень перед девушкой всегда немножко рисуется, хвастается. А как же иначе? Иначе разве она его полюбит? Беда только, что я не смог и на этот раз заговорить со своей Анной. Но я был счастлив уже оттого, что она ела мои конфеты и смеялась надо мной. И когда она съела их все, я выложил ей в подол все обливные пряники. Она съела и пряники. Сам я так и не попробовал ни пряников, ни конфет. Отчего это - от большой любви или от расчета, от скупости или от сердечной доброты? Домой я пришел с беседок поздней ночью, когда все уже спали, и, голодный, заснул на случайной соломенной подстилке возле курятника. . Утром мать подошла к моей постели. Она не будила меня, а просто остановилась надо мной, заложив руки за спину, и я проснулся сам. Добрая, бедная мама! Она все уже знала. Она знала, что ее несмышленый, но опасно бойкий первенец, живущий в городе без родительского присмотра, где-то раздобыл деньги,- конечно же, не чистые это деньги, не трудовые! - покупает папиросы, курит сам и угощает других, а всякие сласти раздает девкам. Уж и до девок дело дошло! -- Здравствуй, мама! - говорю я ей. - Поесть бы чего-нибудь! А она мне: - Скажи, парень, где деньги взял? И от этих слов счастье всего вчерашнего дня снова запело в моей душе и, вероятно, засветилось в глазах. Я не удержался, и опять понесло меня на хвастовство. - Я, мама, писатель. Понимаешь, писатель! - говорю я ей, почти захлебываясь от восторга.- Мне заплатили гонорар. Из Москвы перевели. Я израсходовал мало, ты не бойся, я еще и тебе дам денег. А потом опять сочиню чего-нибудь. Гонорар, понимаешь? - Ты мне зубы не заговаривай,- начала сердиться мать,- правду скажешь, ничего тебе не сделаю. Где взял деньги? - Так я же правду говорю: я - писатель, поэт. Это гонорар. Творчество, понимаешь?.. Добрая моя мама! Вряд ли она и сейчас понимает, откуда у сына порой водятся деньги: на службу он не ходит, хозяйства не имеет, никаким промыслом не занимается. Сколько лет работали в стране ликбезы, а старая моя мама так и доживает свой век неграмотной и по-прежнему для нее что писатель, что писарь - одно и то же. - Ах, ты так, сквалыга окаянный! - вконец рассердилась она.- Признаться по чести не хочешь? Думаешь, всю жизнь правду скрывать будешь, не по совести жить? Вот я с тебя шкуру спущу, раз ты писатель... И в руках у матери за спиной оказалась свежая березовая вица - розга. Она стащила с меня замызганное одеяльце, и я, ненакормленный, неодетый, получил свой первый настоящий гонорар. Конечно, я ни в чем не был виноват, но ведь и она мне только добра хотела. Вот и суди после этого, кто прав, кто не прав. 1960 ПОСЛЕ БОЯ Когда в горах стреляют - то ли близко, то ли далеко - и глухое эхо грохочет и обступает тебя со всех сторон, высота и простор ощущаются особенно сильно. Кажется, что ты находишься не на земле - на небе, где-то среди громов. Винтовочный хлопок раздается как разрыв снаряда, выстрел из пушки подобен горному обвалу. И мелкое земное чувство страха покидает душу. Стоишь и удивляешься сам себе: либо ты очень мал среди этих каменных громад, и потому никакая пуля не может тебя задеть, либо очень велик, почти бесплотен, как эхо, и жизни твоей все равно никогда не будет конца. Утром замер бой в горах. Война словно заканчивалась. Когда совсем стихло, из ближнего аула донесся лай собак. Неожиданно очень громко запел петух. Пахнуло русской деревней. Собачий лай в селениях не умолкал ни при какой стрельбе, но в горячке боя его переставали слышать, как пение птиц, как шум ветра в деревьях. На небе появилось солнце. Может быть, и его мы с утра просто не замечали. Появился ветер. И орлы. Ветер можно было увидеть и в небе, если следить за орлами,- он их приподнимал, чуть подкидывал, иногда заставлял резко взмахивать крыльями. К концу боя я оказался на высокой седловине. Дальше идти было некуда и не нужно. Я оглядел вокруг небо и землю и лег в траву. Лег в траву, ощутил ее влажный свежий запах и услышал стрекотание кузнечиков. Я даже увидел кузнечиков - их было очень много. Первое время я, кажется, ни o чем не думал. Мне просто было хорошо. Я отдыхал. Полежать не двигаясь хоть полчаса - других желаний у меня не было. Потом я вдруг ясно понял, что война заканчивается и что я живой. Я повернулся на спину, словно, желая убедиться в том, что я жив, что земля тверда, а надо мною небо. Небо надо мною было очень высокое, а утреннее солнце не выше гор и освещало лишь отдаленные вершины их. Границы солнца отмечали высоту, шли поверх долин и ущелий от скалы к скале, от холма к холму. Чем выше поднималось солнце, тем шире расходился его свет по горам, и наконец озарилась самая глубокая долина, засиял весь мир. Я отбросил винтовку в сторону и раскинул руки. В душе все пело, а я молчал и только улыбался. "Родные мои, любимые! - думал я, вспоминая при при этом, и мать, и жену, и детей, и всех своих далеких друзей-товарищей.- Скоро мы опять будем вместе. И все пойдет хорошо: я - живой. Где вы сейчас, о многих я давно ничего не знаю..." Мне захотелось сейчас же писать всем письма, наводить справки. Солнце припекало все больше, травой пахло все сильнее, усталость в теле не проходила, и я лежал вверх лицом, чуть прикрыв глаза и не шевелясь. У самого виска возился кузнечик, я его не трогал. В ауле все так же лаяли собаки. Горели костры, где-то очень далеко погромыхивали пушки, но там была не наша часть, я мог никуда не спешить, у меня были в запасе часа два полной свободы. И в это время чья-то черная тень на мгновение закрыла солнце. Я не вздрогнул, не пошевелился, я только скосил глаза - и увидел большого горного орла. Из всех лежавших в разных местах людей он выбрал меня и начал кружить, спускаясь все ниже и ниже. Вероятно, он принял меня за мертвого. Но я был живой. И я перестал следить за ним, думая о своем. "Мама, родная моя! - думал я.- С тобой сейчас никого нет, ни одного сына. Михайло погиб под Сталинградом. Но я - живой и вернусь к тебе, приеду, все сделаю, чтобы тебе было хорошо. Дети мои любимые! Здоровы ли вы? Сейчас у вас будет все - школа, дом, счастье, все будет: я живой. Больше никто не посмеет разлучить нас..." Орел все кружил и кружил надо мной и опустился уже настолько низко, что я услышал шум его крыльев. Хищник был очень осторожен, осмотрителен. На ясном фоне неба он казался совершенно черным, зловеще черным. И я замер. Не испугался, но замер и приготовился к борьбе. Нет, силы мои не были истощены, никакие когти не страшили меня, война меня не ослабила. "Друг мой милый, верный! Будь спокойна, я - живой, и тебе не придется выносить меня с поля боя,- обращался я к своей любимой.- Сохрани только наших детей до моего возвращения..." Сквозь ресницы я разглядел раздвинутые, как бы ощеренные тупые концы крыльев - каждое перо отдельно, кривой хищный клюв и мощные стальные когти. Мягкий тугой шум становился все слышнее. Сейчас орел должен спикировать, и тогда он узнает, что я живой. Я схвачу его, сомну, разбойник поплатится головой за свою самонадеянность. Ой, не трогай, улетай, пока не поздно, подобру-поздорову! От сердца пошел огонь по всему телу - к мускулам рук, ног, я напрягся и, видимо, шевельнулся. В тот же миг орел круто взмыл вверх и с недоуменным клекотом полетел в сторону синих скал. -- Так-то лучше! - сказал я вслух и еще долго-долго лежал не двигаясь под ясным высоким небом. 1956 ЖИВОДЕР Мы нередко говорим: играет, как кошка с мышью. Сегодня ночью я видел, что это такое. Я живу в деревне у одинокой женщины, моей родственницы, в большой чистой избе, устланной домоткаными половиками, увешанной рукотерниками и плакатами. Воздух в избе чистый, клопов сравнительно немного, питание здоровое: ягоды, грибы, капуста... Но больше всего меня устраивает, что старушка моя рано ложится спать и, перед тем как лечь, наливает для меня полную лампу керосину и старательно чистит стекло скомканной газетой. Ночью я люблю сидеть один - читать, думать, писать - в совершеннейшей тишине. Гудит в трубе тепло, суматошится метель под окном, и серая молодая кошка мурлычет рядом. Я не терплю кошек за их высокомерие и эгоизм. Говорят, собака привыкает к хозяину, а кошка к дому. По-моему, ни к чему она по-настоящему не привыкает и ни на одну кошку никогда нельзя положиться. Но эту, молодую, серую, я почему-то полюбил. Сегодня в полночь кошка неожиданно подняла возню, начала мяукать, и я увидел, что она вынесла иа середину избы живую мышь. Мышка была еще не измятая, совсем свеженькая, пушистая и маленькая, тоньше кошкиной лапы. Поначалу я не почувствовал к ней никакой жалости, а кошку, наоборот, похвалил про себя: дескать, не дармоедка, знает свое дело! Кошка положила мышь на половик, посреди избы и легла рядом с ней. Мышка припала к полу, вытянув хвостик, и удивленно замерла: ей, наверно, показалось, что она свободна и может убежать, куда хочет. Так и есть: мгновение - и ее не стало. - Ах, черт! - воскликнул я от огорчения.- Ушла! Но кошка спружинила, метнулась в задний угол избы, в темноту, успела за мгновение обшарить там своими толстыми лапами весь пол, нашла мышь,- как мне представилось, ощупью,- и уже спокойно, держа ее в зубах, вернулась на середину избы. - Упустишь, дура! - сказал я. Кошка положила мышь на прежнее место и снова легла рядом с нею, щурясь и беспрестанно мурлыча. И мышке опять поверилось, что она вольная птица. На этот раз кошка поймала ее у меня в ногах, под столом. В следующий раз - под печкой-лежанкой, затем на кухне. И все это в полумраке, потому что моя керосиновая лампа не освещала всей избы. Половики на полу были смяты, жесткий кошачий хвост, как лисья труба, мелькал то в одном месте, то в другом. Сколько раз я считал, что все кончено, мышь сбежала! "Прозевала-таки, полоротая!" - ворчал я. Но кошка не зевала. И я убедился, что этот зверь знает свое дело. - Что вы там возитесь? - спросонья спросила хозяйка с печи и, не дождавшись ответа, снова захрапела. Мышь устала, начала хитрить. Она подолгу не двигалась, вероятно, прикидываясь мертвой. Кошка ложилась на бок, кувыркалась, поднималась на ноги, дугой изгибала спину и легонько, издалека трогала мышь своей страшной лапой, и мурлыкала, и мяукала. Ей хотелось играть. Она требовала, чтобы и мышь играла с нею, не умирала бы раньше времени. Я осветил их лучиком китайского фонарика и увидел: мышка еще жива, черные глазки ее поблескивают, только она выжидает, ей хочется перехитрить свою смерть. Но, господи, до чего же она была мала рядом с этим страшилищем! И я вдруг, впервые в своей жизни, пожалел мышь, мне даже захотелось, чтобы она сбежала. И, словно почувствовав, что я на ее стороне, мышка кинулась под печку, но кошка, даже не вскочив, накрыла ее своей лапой и вместе с ней игриво перевернулась через спину. Это продолжалось долго. Долго мышку не оставляла призрачная надежда на свободу. Только покажется ей, что наконец-то она перехитрила своего врага, может вздохнуть, скрыться и располагать собою по своему усмотрению, а кошка опять прижмет ее к полу, к земле. Прижмет и отпустит. Отпустит и отвернется, делая вид, что ей все безразлично. И мяучит требовательно, недовольно: "Да беги же снова, играй со мной!" Не мурлычет, а мяучит. Хозяйка с печи опять подала голос: - Кошка-то, видно, на улицу просится, выпусти! - Нет, она мышь поймала, играет! - ответил я. - У, тигра окаянная! Живодер! - с ненавистью сказала хозяйка. Наконец и я ощутил ненависть к кошке. Я направил узкий электрический луч прямо в ее бледно-зеленые с серым дымком глаза, когда она, валяясь на спине, жонглировала мышью, как фокусник мячиком, и ослепил ее. Воспользовавшись этим, мышь сделала последнюю попытку уйти в свое подполье. Но у "тигры" кроме зрения был еще звериный слух. - У, подлая! - с откровенной ненавистью зашипел я.- Поймала-таки опять! Кровопийца! - И я готов был пнуть ее, потому что вся моя застарелая неприязнь к кошачьей породе поднялась во мне. Мышь больше не подавала признаков жизни. Кошка мяукала с недоумением, обиженно и гневно толкала ее то левой, то правой лапой, словно бы отступалась от нее, отходила в сторону - мышь не двигалась и лежала либо на боку, либо на спине, задрав кверху голенькие, тонкие, как спички, ножки. Тогда кошка съела ее. Ела она неторопливо, лениво, щуря глаза и чавкая. Похоже было, что ест без удовольствия, ест и брезгует. Мышиный хвостик долго торчал из ее рта, словно кошка раздумывала: глотать ей эту бечевку или выплюнуть ее. Под конец она проглотила и хвостик. Хозяйка моя свесила ноги с печи. - Ты что, полуношник, сегодня долго не спишь? - Смотрел, как кошка с мышью играла,- ответил я. - Ой, паре! - охает хозяйка, должно быть, удивляясь моей несерьезности. - Что - "ой, паре"? - Ну-ко, надо! - Что - "ну-ко, надо"? Хозяйка задумывается и наконец, что-то обмозговав, произносит: - Тигра - она тигра и есть! У нее свое дело, а у тебя свое. Спи давай! - Ладно! Давай буду спать. Я ложусь и засыпаю тревожным тоскливым сном. 1962 ТВОРЧЕСТВО - Опять каша! Борька сидел с полным ртом, сопел, дулся и смотрел на всех сердитыми глазами. Его уговаривали, ругали, пытались задобрить. Но ничего не помогло. Обеденных часов в семье стали бояться, как наказания. Мать нервничала, отец рывком вставал и уходил из-за стола. Горю помог соседский мальчик Ваня. Как-то во время еды, когда за столом не усидела даже многотерпеливая мать, Ваня сказал Борьке: - Я тоже не люблю кашу, но это ничего. Я тебя научу, будет интересно... Давай делать дорогу! Борька посмотрел на товарища сквозь слезы, подумал и кивнул головой. Тогда Ваня устроился с ним рядом, пододвинул к себе тарелку, взял ложку из его рук. - Сначала сделаем тропинку для велосипеда, вот так! - сказал он, провел узкую бороздку через всю тарелку и ложку, полную каши, передал Борьке.- Пройдет велосипед? Борька хмыкнул, но спорить не стал. -- Пройдет. А кашу куда? Ваня пожал плечами. Тогда Борька съел кашу и облизал ложку. А Ваня сказал: - Сейчас сделаем дорогу такую, чтобы по ней можно было проехать на машине. Делай сам! Борька взял ложку в обе руки и со скрежетом заскреб дно тарелки. Дорога получилась широкая, но неровная. -- Подчисти! - посоветовал Ваня. Борька подчистил, склоняя голову набок. - Сейчас и "москвич" пройдет, - убежденно сказал он. - "Москвич", пожалуй, пройдет, а "Волга"?.. Давай для "Волги"! Игра Борьке понравилась. Он ел кашу старательно, с удовольствием. - Это уже большак,- сказал Ваня, когда посреди тарелки, на проезжей ее части, показался зеленый цветок.- Теперь даже грузовики с зубром и медведем могут разойтись. Борька подровнял ложкой края большака справа и слева, набрал еще ложку каши и, прожевывая, подтвердил: -- Разойдутся и медведь с зубром. Наконец каши осталось совсем мало. Ваня нерешительно посмотрел на Борьку. - Что будем делать с обочинами? - спросил он. А Борька уже улыбался весело и хитро. Теперь-то он знал, что надо делать с обочинами. Каша перестала казаться скучной. - Съем и обочины! - сияя от радости, заявил он.- И будет у меня теперь не дорога, а аэродром. Реактивный, верно? Нет, ракетный! -- Вот так! - засмеялся довольный собою Ваня. И было им хорошо друг с другом. [1959] МИХАЛ МИХАЛЫЧ Все дети были как дети, один Михал Михалыч никому покоя не давал. С утра до вечера в квартире слышался только его голос, его крики, его песни. Начиналось с завтрака на кухне, куда Михал Михалыч обычно шел неохотно, ссылаясь на то, что у него еще зубы заспанные, но когда садился за стол, то требовал все сразу - и молоко, и рыбий жир, и огурцы, и кашу. Потом он бросался к сестрам, помогал им собраться в школу, из-за чего те плакали и нередко опаздывали на первый урок. Далее Михал Михалыч делал зарядку, "как в цирке", карабкался до потолка по книжным полкам, пересматривал все подряд, вплоть до энциклопедии, гонялся за кошкой, кричал ей "кыкысь, берегись!", наконец, давал матери советы, как варить кашу, и обязательно что-нибудь присаливал сам, да еще прибавлял газу. Все это он успевал делать одновременно, уследить за ним не было никакой возможности. Если мать начинала нервничать, он ее успокаивал: - Мамочка, я же тебе помогаю! - и целовал ее в платье, в руку, во что придется. И мать успокаивалась и вытирала слезы на глазах. Кроме того, Михал Михалыч очень любил ездить к бабушке в гости либо на машине, либо на поезде, либо на самолете. Без папы такие поездки не удавались, поэтому он каждый день с нетерпением ждал возвращения папы с работы. Вернувшись с работы, папа странно медленно раздевался, но это еще куда ни шло. Но если папа сразу садился обедать, Михал Михалыч совершенно терял терпение и не хотел принимать никаких объяснений. - Ну, поехали же! - требовал он. - Подзаправиться надо, сынок, а то бензину не хватит,- отвечал отец. - Да хватит, хватит... поехали! После обеда папа ложился на ковер посреди комнаты и поднимал ноги. - Ну давай сразу на самолете, скорей доберемся. Вечером в квартире иногда появлялись папины товарищи или мамины подруги, и Михаил Михалыч на несколько минут затихал, присматривался к ним. Забавные люди,- они всегда спрашивали его об одном и том же. - Миша, кого ты больше любишь, маму или папу? - Папу и телевизор,- отвечал Михал Михалыч, и гости весело смеялись. - А бабу-ягу ты боишься? - Я ее не видал. - Неужели и во сне никогда не видал? - Не видал. Я лицом к стенке сплю, ничего не вижу. Гости скоро надоедали Михал Михалычу, он покидал их и снова занимался своими делами - гонял "кыкысь", проверял настройку пианино, выметал пыль из-под столов. Он поспевал всюду, он был везде сразу, заполнял собою всю квартиру, все углы, был велик, вездесущ и необъятен, как сама жизнь. Поздно вечером, замотав всех до смерти и утомившись сам, он просил: "Мама, раздень меня!" - ложился в постель лицом к стене, свертывался клубочком и засыпал. Мать, склонившись над кроваткой, прикрывала его сереньким байковым одеяльцем и удивленно ахала, словно впервые видела своего сына. - Господи, ведь совсем кроха, комочек! Подходил отец, подходили старшие девочки и тоже разглядывали Михал Михалыча с удивлением. "Он еще совсем маленький!" - шептали они. - Он же совсем кроха! Совсем, совсем кроха! - говорила сестра.- Поразительно! -- А что вы хотите?! - говорил отец.- Ему еще только три года. Дайте срок... 1956 СВОБОДА Миша очень скоро понял, что означает: "Свобода - есть осознанная необходимость". - Значит, понял? - переспрашивает его мать. - Понял. - Делать зарядку по утрам для тебя так же необходимо, как посещать школу, учить уроки. Понимаешь? - Конечно, понимаю! - соглашается Миша. И упрямо твердит свое: - А если неинтересно? - Родной мой! - теряет терпение мать.- Но это же необходимость. И ты ее осознал. Ну, давай начнем! -- Необходимость есть, а свободы нет,- отвечает Миша.- Свобода - это когда интересно. Мать чуть не плачет от досады: - Голуб-чик мой!.. Но Миша не собирается уступать. Он повторяет: -- Свобода - это когда интересно! Мать задумывается и с любопытством смотрит на сына, словно впервые видит в нем живого человека. - Если так, давай придумаем что-нибудь, чтобы тебе интересно было,- предлагает она. - Давай! - Дома будем делать зарядку или пойдем в сад? - В сад, в сад. Маме лет сорок, она стройна, крепка, в сад вышла в легком пижамном костюме и в тапочках. Миша - в трусиках, без майки, босиком. В саду прохладно от росы. Птицы в кустах и на деревьях поют усердно, будто делают зарядку. Солнце едва-едва отделилось от горизонта и продирается сквозь лес - в небо, к простору. - Становись! - командует мать, утверждаясь ногами на песчаной тропинке. Миша становится рядом с нею. - Будем делать то же, что мы делали раньше,- говорит она.- Руки вверх! - Ну, вверх,- вяло поднимает руки Миша. - Говори: "Небо!" - Небо! - с удивлением повторяет Миша.- Вижу небо! - Руки вниз. Говори: "Земля!" - Земля! Земля! Земля! - Руки в стороны. Говори: "Море"! - Море! - не возражает Миша. - Поворот вправо - горы! - Горы! - уже кричит Миша и добавляет: - Ого! А что влево? - Поворот влево! - командует мать.- Поля! - Поля! - восхищается Миша.- Вот здорово! - А теперь давай снова. Все упражнения проделали во второй и в третий раз. На четвертый раз Миша разочарованно: -- Опять тоже? Мать растерялась: - Тогда придумывай сам. И Миша стал придумывать сам: - Птицы в небе! Самолеты! Опять птицы! - Трава зеленая! Цветы! - Лес вокруг! - кричал он. - Олени в горах! - Хлеб растет!.. На следующее утро Миша сам потянул маму в сад на зарядку. Он приволок с собой прыгалки, мяч и разные палки. - Хочешь,- предложил он,- мы сегодня поиграем в чехарду? Должно быть, Миша не ожидал, что мама согласится. А мама согласилась: -- Чехарда так чехарда. Та же зарядка! Миша искренне удивился и обрадовался этому. -- Ну вот видишь,- сказал он маме,- теперь и ты понимаешь, как хорошо, когда свобода. Теперь и тебе интересно. 16 февраля 1963 г. НЕ СОБАКА И НЕ КОРОВА Моя сестра, возвращаясь однажды поздней зимней ночью с посиделок с прясницей и с горящим пучком лучины в руках, встретилась посреди деревни с волком. Должно быть, очень голодный, он сидел, скалил зубы и не хотел уступать ей дорогу. - Ты что, Шарик, с ума сошел? - прикрикнула на него девушка.- Пошел вон! "Шарик" оскалил зубы еще больше и зарычал, глаза его нехорошо сверкнули. Сестра ткнула ему в морду горящей лучиной. - Ошалел, что ли? Нет у меня ничего для тебя. Волк отступил, прыгнул в сторону, в снег. Когда всполошенные родители сказали моей сестре, что это был волк, а не Шарик, она удивилась и не поверила: - Какой же это волк, когда он на собаку похож. Собака она собака и есть! Недавно в Подмосковье к нашей даче подошел лось. Он был так невозмутимо спокоен, с таким хладнокровием, даже равнодушием смотрел на меня, что подумалось: не ранен ли? не болен ли? Самая настоящая корова, домашнее животное! Я быстро собрал своих ребятишек, крикнул жене, и мы толпой, всей оравой двинулись к лосю, за забор, в мелкий осинничек. Дети радовались: наконец-то они налюбуются диким зверем. - Какой же он дикий? Какой зверь? - возмутился я.- Захватите с собой хлеба побольше да соли, сейчас мы его будем кормить. - Что ты, папочка? - А вот увидите! Мы осторожно, чтобы не испугать, подходили к лосю все ближе и ближе, а он повернул голову и смотрел на нас совершенно спокойно, без всякого интереса, даже как-то устало. Возможно, он думал, этот неприкосновенный владыка подмосковных рощ, стоит ли, дескать, связываться с этой назойливой мелкотой. Возможно, думал что-то другое. Только вид у него был до того домашний, коровий, до того ручной, что я совершенно осмелел, а вернее сказать, обнаглел,- особенно с точки зрения лося. - Тпруконь, тпруконь, тпруконь! - стал звать я его, как зовут в деревнях корову, и, протягивая вперед руку с густо посоленным хлебом, пошел к его влажной, к его мокрогубой коровьей морде. Иллюзия была слишком заманчивой. Hо когда я подошел к нему совсем близко, когда до него оставалось не больше десяти шагов и лось вдруг нервно переступил, я, должно быть, все-таки испугался его величественных размеров и особенно его огромной горбоносой чушки. А может быть, я побоялся, что лось, вдруг переступивший с ноги на ногу и на мгновение обернувшийся назад, убежит от меня? Во всяком случае, я остановился, замер. Затем решился и кинул хлеб ему под ноги. Этого не надо было делать. Я забылся. Передо мной, конечно, был зверь, а не корова. Зверь, не уступающий в силе медведю. Лось не побежал от меня, а бросился на меня. Он решил, что я на него нападаю, и сам пошел в атаку. Но бросился на меня он не быстро, без ярости, без воодушевления, лениво, только затем, должно быть, чтобы образумить наглеца и отвязаться от него. Я закричал. Еще сильнее и, вероятно, еще менее красиво закричали мои дети, моя жена, моя семья. И лось не тронул нас. Он повернулся и, широко раскидывая в сторону огромные голенастые задние ноги, не спеша, скрылся в осиннике. "Ну вас к богу, лучше не связываться!" - казалось, сказал его белый короткохвостый зад. - Какая же это корова, папочка! - испуганно упрекали меня дети. -- Да ведь очень уж похож на корову, совсем ручной! 30 января 1962 г. СТАРЫЙ ВАЛЕНОК - Ну как жизнь, старина? - ежевечерне спрашивал у своего приятеля седобородый нечесаный Лупп Егорович. Толстый ленивый кот, давно прозванный Старым Валенком, спросонья поворачивал голову, чуть приоткрывал глаза и нехотя мурлыкал что-то невнятное. Можно было подумать, что он говорил: "И как тебе не надоест из года в год спрашивать об одном и том же? Ну, живу по-прежнему! Вверх головой! Чего тебе еще? Человек!" Лупп Егорович и Старый Валенок много лет жили вместе, и каждый думал, что он старше другого. По этой простой причине, по старости, они были одиноки, и обоим казалось, будто и дружат они лишь потому, что больше дружить не с кем и остается одно - терпеть друг друга. Но в их отношениях, кроме семейной привязанности, было взаимное уважение, а временами даже любовь. Когда кот был молод и прост, он повсюду следовал за своим хозяином. Приохотился Лупп Егорович ходить перед праздником на рыбалку - и кот за ним. Поймает старик мелкую рыбешку: уклейку, пескарика или ершика,- выбросит на берег, а кот ее съест. - Хоть бы посолил! - потешался над Старым Валенком Лупп Егорович. Но коту нравилась рыба и несоленая, была бы она живая. Сидит старик с удочкой, не шевелится, а рядом у края воды рыбачит кот, сторожит всякую мелочь, проплывающую возле бережка. Подплывает рыбка совсем рядышком,- в прозрачной воде она кажется крупной,- цапнет ее кот лапой и удивляется, что в лапе ничего нет. А Лупп Егорович хохочет: - Это тебе не мыши! Приохотился хозяин в силки рябчиков ловить - и кот начал промышлять птичек в лесу и на огороде. Со временем приятели даже внешне стали походить друг на друга: Лупп Егорович, обзаведясь большой бородой и пышными бровями вроде двух кошачьих хвостов, все больше смахивал на лохматого кота, а пушистый Старый Валенок - на Луппа Егоровича. Но сами они не замечали этого и любезничали друг с другом редко. Старый Валенок с годами становился высокомерен, заносчив. Он презрительно смотрел со своей лежанки на возвращающегося поздней ночью волосатого Луппа и не трогался с места, даже когда тот начинал его гладить вдоль спины, только вытягивал хвост, чтобы рука старика прошлась и по хвосту. Мурлыкать от удовольствия, урчать, как положено всякому зверю кошачьей породы, Старый Валенок тоже не всегда находил нужным. А о том, чтобы сойти с лежанки, встретить приятеля у порога с задранным хвостом и потереться о его подшитые и заштопанные во многих местах катанки, они думать не хотел. Такого случая ни он сам, ни Лупп Егорович уже не помнили. И если кот все-таки мурлыкал, то Лупп Егорович говорил: - Мурлычешь, сукин кот, значит, жрать хочешь. Так просто, по доброте душевной, ты не замурлычешь. Если бы не Лупп Егорович, Старого Валенка вообще не было бы на свете. Но разве он это понимает? Покойная жена Луппа Егоровича, Настя, держала в доме кошку, не запрещала ей даже котиться, но всякий раз уничтожала весь приплод. Положила однажды она слепых котят в ямку, прикрыла их камнем, а камень лег неплотно, и котята начали пищать, кошка услышала, заметалась, сама подрыла землю под камнем и вытащила одного котенка живым. Старуха хотела его сразу утопить, но Лупп Егорович воспротивился. "Судьба! - сказал он.- Пущай живет!" И кот выжил. И стал Старым Валенком. Лупп Егорович не работал в колхозе, года вышли, но характер по-прежнему имел беспокойный, во все вмешивался, все и всех судил. В поведении Старого Валенка больше всего старика возмущала его молчаливая сонливость. "Как же ты можешь на все закрывать глаза, если ты живое существо?" - часто с удивлением и гневом допрашивал он кота. Сегодня Лупп Егорович пришел домой подвыпивший и был особенно словоохотлив. Он повесил на крюк рядом с рожковым умывальником полушубок, смахнул кое-какую мокреть с усов, затем пошел на кухню, повозился ухватом в пекарке, вытянул горшок с остатком щей, принес их на стол и крикнул: - Иди, старина, покормлю! Кот издал в ответ какие-то влажные булькающие звуки, посмотрел, что ему предлагают и стоит ли из-за этого покидать теплое место, и, осторожно приподнявшись и потянувшись, начал неторопливо спускаться с лежанки, с приступка на приступок. Движения его были замедленны, как и у Луппа Егоровича, должно быть, они все-таки подражали друг другу даже в этом. - Не голоден, значит? - с обидой сказал Лупп Егорович, выжидая, когда Старый Валенок спустится с печурки и подплывет к столу.- Не голоден, старый черт, или пенсию уже успел получить? Лежебок несчастный! Ох и ленив же ты, братец, за что только хлебом тебя кормят! Имечко тоже тебе подходящее дадено, заслуженное имечко: Валенок ты - Валенок и есть! Кот степенно подошел к столу, понюхал протянутую руку с куском хлеба, смоченным в жидких нежирных щах,- от руки пахнуло не щами, а табачищем,- и отказался есть. Он недовольно мяукнул. "Твое имя лучше, что ли?" - казалось, выговорил он. - Мое имя, братец, тоже не ахти какое, так в этом не я виноват. Поп на моего отца сердит был за вольномыслие и досаждал ему, чем мог. Народился сын, он и сыну - мне, стало быть,- еще в купели жизнь испортил на веки вечные. В школе и в деревне раньше мне проходу не давали, каждый перекрещивал, как хотел: "Лупа да Лупа..." А разве я это заслужил? Ты вот заслужил. Твое имя к тебе пристало. Мурлычешь, гад? - ласково заключил свои высказывания Лупп Егорович. "Мурлычу! - ответил Старый Валенок.- Чего тебе надо?.. А Луппу Егоровичу ничего не надо было, ему просто, хотелось поговорить, ему было хорошо. "Неужто и с котом своим по душам поговорить нельзя?" Уже лет пять, как Настя, старуха, умерла. Дочь вышла замуж, работает вместе с мужем на маслозаводе. "Вот бы тебе, Старому Валенку, где пристроиться надо!" Два сына поучились и уехали из деревни, в начальники ладят выбиться. "Все нынче в начальники лезут!" Об этом бы и хотелось поговорить Луппу Егоровичу, но - кот, что он знает?.. - Есть ли у тебя душа? - спрашивает кота Лупп Егорович.- Думаешь ли ты о жизни и как ее, нынешнюю, понимаешь? Старый Валенок молчит и, недовольный, возвращается на теплую лежанку, на свое обычное место. Там он поджимает мягкие лапы, укладывает вокруг себя пушистый хвост, словно обертывается широким шерстяным шарфом и, безучастный ко всему, закрывает зеленые усталые глаза. - Вот твой главный недостаток: равнодушный ты! Жизнь идет, а ты спишь да спишь,- продолжает выговаривать ему Лупп Егорович.- Нет у тебя души, только шерсть одна. И мышей ты лопаешь с шерстью. Чего глаза закрываешь? Если бы у тебя была душа, ты глаза не закрывал бы, когда с тобой о деле говорят. Ну выпил я, ну и что? Дочка без внимания не оставляет, ей спасибо: в люди выбилась, не зря учил, человеком стала. От нее всегда поддержка - и маслом и деньгами... Дела, понимаешь, в общем-то, идут, и народ живет, приспособился, а все-таки не надо закрывать глаза, а то движения не будет. Вот говорю я председателю: поставь меня на пасеку, не губи ее, самое это стариковское дело - пасека, выгодно будет. А он что? Не лезь, говорит, не в свое дело, тебе скоро пенсию дадим. Он, стало быть, проявляет инициативу, а мою, эту самую инициативу, куда? Опять же о дочке. Была бы жива старуха, легче было бы, а то мест в яслях не хватает, в детский сад очереди. Вот говорим девкам: учитесь, раскрепощайтесь! А детей кто нянчить будет? Понимаешь, о чем я говорю, или тебе, лежебоку, ни до чего дела нет? Кот лежал спокойно, ничего не требовал, ни о чем не спрашивал. В избе наступали сумерки, очертания Старого Валенка начали расплываться. Безразличие кота раздражало Луппа Егоровича, но он понимал, что обижаться на животину бесполезно. Опершись руками о лавку, он тяжело поднялся, прошел к суденке возле печи, ощупью отыскал ложку, кусок хлеба и, вернувшись к столу, похлебал щей. Свет бы зажечь, но к чему? Скоро спать, а пока даже не дремалось. Ночи теперь долгие, спать приходится много, зачем спешить? Охота разговаривать еще не оставила Луппа Егоровича. Он снова повернулся к коту и неожиданно рыкнул: - Дай закурить! Старый Валенок промолчал. - Вот видишь, какой ты: с тобой как с человеком, а ты что? Ну выпили мы с Прокопом маленько, посидели, посовещались, души свои разбередили. Поди, и поворчать старикам нельзя? Сколько уже раз колхоз наш то укрупняли, то разукрупняли - как душе не болеть? Пасеку похерили - пчелы, видишь ли, невыгодны, кур похерили - куры невыгодны, лошадей на колбасу - лошади невыгодны. Земля стала невыгодной, лес наступает на сенокосы, на пашни. Того гляди, и старики станут невыгодны. Что же это такое происходит? Опять же говорю председателю: все берега по реке ивняком затянуло, отдай их мужикам исполу, расчистят, пущай два года косят для своих коров, потом колхозу перейдет, выгодно. А он что? На мелкобуржуазию, говорит, воду льешь... Чего молчишь? - кричит на кота Лупп Егорович.- Ну я выпил маленько, так я дело свое знаю, у меня душа болит. А ты ради чего живешь на земле, за что ты отвечаешь? Где твоя норма? Выполняешь ты свою норму или нет? Лупп Егорович, у которого язык начинал все больше заплетаться, пришел вдруг в такое возбуждение, что сорвал катанок с ноги и бросил им в кота. Кот встрепенулся, но с лежанки не соскочил, только перешел на другое место. Он, должно быть, привык к подобным выходкам старика, спокойствие не изменило ему. Чуть приоткрылись круглые глаза, блеснул в сумерках зеленый огонек - и мирное течение жизни в доме восстановилось. - Ну что, братец, поразговаривали мы с тобой? - стал успокаиваться и старик.- Это хорошо, что ты молчать умеешь, а то нарубили бы мы дров сообща. Пожалуй, этак и пенсию не получим. Не могу проходить мимо, братец ты мой, совесть моя не позволяет. Иные под старость либо косеют, либо слепнут, а я под старость только больше видеть стал. Вот, скажем, обратно плата за труд. Добавочная оплата есть - по животноводству, по льну, по сену,- это все соблюдается. А сам трудодень опять ничего не стоит. Выгодно это людям или невыгодно? А деньги какие хитрые стали!.. Лупп Егорович зевнул. Бесполезность разговора с котом стала для него вдруг настолько очевидной, что он сразу устал и захотел спать. Но заключить разговор надо было так, чтобы на его стороне осталась победа. Он так и сделал: - Я же не о себе пекусь, понял? Вот сидишь и носом не ведешь. Старый ты Валенок! Брюхач! Спал Лупп Егорович нераздетым, только катанки снимал и ставил на печку. Один катанок он поставил рядом с котом, другого искать не стал: показалось, кот приоткрыл мудрые глаза и поглядел на него насмешливо,- дескать, сам разбрасываешь, сам и собирай. - Ну, ладно уж, ладно, поговорили! - сказал Лупп Егорович и погладил кота по голове. Тот не пошевелился. Обычно Лупп Егорович спал на печи, подостлав под бока ватник. Но на печь лезть трудно, сейчас для этого не было ни сил, ни охоты. Поэтому он взял от стола скамью, придвинул ее к другой скамье у стены, положил в изголовье тот же ватник с печки и лег на спину, закинув руки назад, кулаки под голову. Лохматые брови его сомкнулись у переносья, широкая борода закрыла всю грудь, вытянулась до кушака. Засыпая, Лупп Егорович бормотал про себя: - Как в людях ни хорошо, а дома лучше. Сколь подушка ни мягка, а свой кулак мягче... Старый Валенок беззлобно, даже доброжелательно поглядывал сверху, как укладывался его хозяин, а когда в избе раздался первый легкий храп, он словно преобразился: выгнул спину, легко и мягко соскочил с лежанки и юркнул в подполье на очередную охоту за мышами. Равнодушия его как не бывало: он пошел выполнять свою жизненную норму... Ночью луна осветила бревенчатые стены избы, разверстую русскую печь, пустую лежанку-подтопок, темный давно не скобленный стол, на нем горшок с остатком щей, скамьи, сдвинутые вместе, и спящего старика с широкой бородой на груди. При свете луны из подполья, как привидение, вышел пушистый сибирский кот, крадучись, приблизился к своему старому ворчливому другу, положил ему под бок драгоценный дар - полузадушенную мышь, самую крупную, самую жирную из всех, какие удалось ему промыслить за эту ночь. Затем легко и осторожно, чтобы не разбудить старика, поднялся ему на грудь и, уткнувшись в широкую нечесаную бороду, удовлетворенно замурлыкал. 1962