а пусть она у них все кишки пообжигает! А я со своей земли никуда не уйду! Посмотрим: кто кого! Вика, все еще в душе протестуя против вероломства чужих незнакомых мужчин, захвативших не только ее страну, но и ее дом, ее комнату, ее кровать и кровать ее брата, ее стол на котором она делала уроки, читала "Тамань" и "Я помню чудное мгновенье", писала сочинение на тему: "Советский народ - строитель коммунизма", рисовала отца, Ваню, маму, праздновала первомай и октярьскую революцию, долго не могла уснуть, то и дело начинала рыдать беззвучно, но останавливалась, затихала, боясь разбудить Матрену, растянулась для сна только под утро со слипающимися глазами, придвинулась к Матрене Захаровне и уткнулась носом ей в спину. Матрена Захаровна спала, не слышно было даже ее дыхания, уставшее от жизни тело, как каменное лежало у окна. Через несколько минут, почувствовав морозное дыхание смерти, идущее от спины бабушки, Вика открыла глаза, отодвинулась, скатилась на пол, отползла по половице к лавке матери и стала трясти ее, ударяясь затылком в ее бедро. - Мама, мама! Она умерла! Она выскользнула незаметно в окно, для этого ей пришлось перебираться через тело бабушки. Елизавета Степановна, оглаживала лицо матери ладонями и качалась над ним в забытьи. Вика побежала вверх по саду, перелезла через ограждение, пошла, осматриваясь вправо, под гору, вышла к заднему входу в магазин. Улицы были пусты, кругом, как серая мука, лежала ласковая холодная пыль, дорога была взрыхлена гусеницами танка. Она долго не могла решиться перебежать площадь. Наконец, изучив все окрестные кусты и углы, окна дома, что стоял в глубине, на той стороне площади, она вышла из-за магазина и, обогнув площадь по окружности, под старыми потрескавшимися тополями пробралась на ту сторону, откуда спускалась лестница вниз, на другой ярус, там, на улице Радио жил большой добрый человек Павел Павлович. Он облегчит похороны, он придумает что-нибудь, да и Марк Семенович поможет проводить Матрену достойно. Она спустилась на живописную, похожую на своды храма, природную площадку, высокие деревья шумно раскачивали кронами на головокружительной высоте. Вика запрокинула голову и вдруг подумала, что Матрена уже никогда не увидит этой красоты, никогда не услышит этой золотой листвы, никогда уже не обретет счастья присутствия на этой земле. Это и есть горе - когда всем своим существом ощущаешь невозможность счастья для себя или для другого человека. Она решила не рисковать и зайти к дому Каменских с огорода. Как такового огорода Софья Евгеньевна не держала, но сейчас весь участочек ее бал заполнен астрами и хризантемами. Она подобрала ветку и постучала в окно Аси. Через некоторое время в окне показался Павел Павлович, и это удивило Вику. Она подсунула руки подмышки, только теперь ощутив утреннюю пробирающую свежесть, пошла к веранде, но услышала, как открывается то самое окно. Павел Павлович подал ей руки и поднял вверх, как пылинку. - Что стряслось, девочка моя? - Баба Мотя умерла, я... - она хотела рассказать, как спала в одной постели с мертвой бабушкой, что мама видела, как немцы издевались над ней, что немцы! немцы теперь живут у них, но вдруг увидела неразобранную постель Аси, - Павел Павлович, а где Ася, а где все?.. Он попытался удержать ее, но она - крепкая, пятнадцатилетняя барышня в белых носочках, уперлась в пол и поборола его, ворвалась в гостиную. Там сидела дочь Павла Павловича, держа на руках спящего ребенка. - Нету никого, - рассеяно объяснила Лариса, обводя взглядом комнату, - никого нету, всех увели. Фашисты пришли к Каменским вчера в обед, хотели разместить в доме какого-то офицера, большую шишку. Да стукач-подлец опростоволосился. Вика не понимала. В чем опростоволосился какой-то стукач и где, собственно, ее Ася? - Увели их, дитя мое, - пробасил хирург, - Ты же знаешь, они еврейской национальности. - Не понимаю, - замотала головой Вика, - Бабушка умерла. Она лежит там, - Вика махнула рукой и вдруг закричала, - Ну, и что же что они евреи?! И что?! Она, действительно, не понимала, в чем конкретно состояла причина исчезновения Каменских, она не могла поверить, что ее слабенькой, грациозной, любимой Аси нет, и ее кто-то насильно увел отсюда! - Лариса не договорила, - помявшись, продолжил обескураженный несчастьем девочки Павел Павлович, - Немцы обходили дома с целью, знаете ли, найти жилище, а всех евреев они уводили. Он махнул рукой в направлении веранды, но тут же добавил: - Впрочем никто не знает, куда их увели и зачем. Это последнее "зачем" вызвало такие подозрения у Вики, он так понятно произнес это "зачем", что Вика не смогла больше стоять на ногах. - Зачем? Что зачем? - повторила она с напором, - Их убьют? - Я не думаю, - Павел Павлович стал совсем жалким, совсем робким, он словно бы боялся этой девочки, так требовательно смотрящей на него, - Нет, я не думаю, - произнес он, потом потупившись проговорил, - не уверен. Вика вдруг именно сейчас вспомнила, что как-то в станице Темиргоевской, ее учитель Плахов сказал о ней при всех: - Вот Виктория никогда не теряется: она в любых сложных ситуациях сразу действовать будет, сразу пробиваться к победе. Что-то в этом роде сказал тогда Иван Петрович. Она вспомнила о маме, о том, что та ждет их, что теперь на одного Никодимова надежда. - Нужно узнать, где их держат, куда увезли, - строго сказала она. - Вы можете помочь нам с похоронами? Отмучилась моя бабушка. Она по-бабьи, по-взрослому вздохнула, посмотрела на Ларису Павловну. Та потупилась, сказала, что, если бы ее спросили, она бы отца не пустила, опасно сейчас. Мало ли кто прийдет, Каменские вернутся или фашисты, а она одна в чужом доме с ребенком. Павел Павлович суетливо собирал в это время свой медицинский чемоданчик. - Ларочка, стыдно. У людей горе. Ты вспомни маму. Пожалуйста, вспомни хоть раз! Он вывел девочку на улицу, и они пошли к Сориным. Рано утром, пока немцы спали - было слышно их мерное сопение - Матрену Захаровну вынесли в сад. Елизавета Степановна ходила на разведку, им не хотелось, чтобы кто-нибудь помешал их горю. Тело завернули в две простыни и настенный коврик, обвязали лентами. Втроем - Елизавета Степановна, Вика, Павел Павлович - тихо проносили этот длинный торжественно-пестрый свиток мимо дверей, вынесли Матрену Захаровну на белый свет и пошли по выпуклому, вздыбившемуся огороду, принесли в сад, к самому раскидистому, самому любимому Викой дереву. Его ветки были устроены так, что на них можно было сидеть, как в кресле. - Вот там, мама, - попросила Вика, - Чтобы сидеть здесь у нее и думать. - О чем же станешь думать? - спросил Павел Павлович. И Вика ответила, не глядя ни на кого и не слыша никого: - Как отомстить. Елизавета Степановна, наконец, шепнула что-то на ухо Павлу Павловичу, и тот дернулся, затрясся и глаза его накалились. Он скинул пиджак, схватил лопату и принялся копать яму, и если бы Елизавета Степановна не окликнула его, так и копал бы до изнеможения, до исчезновения того жгучего желания калечить и убивать, которое впервые бушевало в нем, хирурге, спасшем сотни человеческих жизней. Когда могила была вырыта, он, потный, в песке и листве, выбрался наружу и бережно положил тело на краю ямы. Он поднял голову, и лицо его исказилось. Вика не успела сообразить, что произошло, как он рванулся вперед, словно, споткнулся, они с матерью оглянулись, но было поздно. Павел Павлович наскочил всем своим корпусом на немчика, бегущего к ним по саду, залепил ему в ухо, тот упал навзничь. Павел Павлович сплюнул на него, вернулся, но немчика уже поднял начальник, они вместе прыжками подлетели к телу и замерли. Вика ожидала, что сейчас они скрутят всех, Павла Павловича, ее, что достанут пистолеты и будут стрелять, но они застыли над телом. Павел Павлович, который разве что не кричал от горя, развернулся и еще раз замахнулся, и скосил бы обоих, если бы не Елизавета Степановна, повисшая на нем: - Не надо, Павел Павлович! Застрелють! И правда, у старшего офицера чернел в ладони пистолет, он, раздувая ноздри и фыркая, наклонился и выпотрошил простынь в изголовье Матрены Захаровны. Вика смотрела на мать из-за низких ветвей яблони, боясь, что она не выдержит. Потому она боялась, что мать больше не плакала ни разу с самого того момента, она словно зажалась в себе, словно помутнение какое на нее нашло, и вот теперь каждую минуту мог случиться срыв. Немец поднялся и, как показалось Вике, был обескуражен. Он пожал плечами, оглядываясь на всех. Елизавета Степановна, видя, как на лице офицера заиграла суетливая улыбка вины, подняла брови и расставила руки. - А ты, собака, что думал: золото прячем? Али оружие? - пошла на него Елизавета Степановна, вдруг став страшной, лютой, какой никогда еще Вика не видела ее, мать стала подносить маленькие свои кулачки к носу немца, - Вот тебе золото. А то - оно и есть золото, то и есть мое оружие - то моя мать, которую вы изнасилили вчера, нехристи! Она и есть самое золото, родная моя мать. И через нее я теперь буду убивать вас, гадюки вы ползучие. Она сникла, зарыдала, но и у непонявшего ее слов немца на лице появилась маска сочувствия, пока другой сидел в сторонке, опустив голову и потирая кулак. - Гут, гут, фрау, - проскрипел старший, - Найн вайнен! Эншулдигунг! Ес тут мир лейд! ( Не плачьте, извините, мне жаль) - Мне твоего мира не надо, - всхлипывая сказала женщина, - Чтоб тебя собаки разорвали. Чего тебе в моем доме понадобилось, чего вам нехватает, нехристи здурманенные? Услышав слова матери о том, что над старухой ночью надругались, Вика сползла на землю и сидела теперь так же, как молодой немецкий солдат, в траве. С неба тягуче падали занесенные ветром ветхие серые листья, все кружилось: яблони, люди, могила, желтое лицо Матрены в прорези, сделанной немцем, облака... Очнулась она в комнате, рядом была только мама, в глазах Вики застыли колкие большие кристаллики слез. - Мама, а Ваня где? - спросила она, но мать почему-то испугалась, бросилась к ней с криком: - Доча, что ты?! Обыкновенный героизм Их звали Вильгельм и Вернер. Вика умела понимать их немецкую речь: в школе у нее была пятерка по-немецкому. Вернером звали молодого, зубастого парня, оказавшегося адьютантом второго. Представляясь Елизавете Степановне и Вике, Вернер усмехнулся и виновато сказал по-немецки: - Когда я родился, Гете еще считали дозволенным поэтом. - Тогда его еще считали гордостью немецкой нации, - более резко высказался капитан Клоссер, Вильгельм Клоссер. Елизавета Степановна исподлобья смотрела на них, не понимая ни слова, кроме имен. Вика понимать не старалась, но насчет Гете и гения немецкой нации она поняла. Она помнила кадры киножурнала о том, как фашисты жгли книги. Она только не поняла, хвалят ли эти своего поэта или хулят. - Пошли мы, что ли, - попросилась Елизавета Степановна, - готовить надо. После смерти Матрены Захаровны прошло три дня. Павел Павлович больше не заходил, но Вика знала, что немцы ничего не сделают ему: не такие уж они сильные, эти фашисты. Отбери пистолет и можно косить косой. - А здорово вы их, - говорила она Павлу Павловичу, забежав на следующий день, узнать про Каменских, - левой, правой. - Бесстыдство, а не здорово! - проворчала обиженно Лариса, - Чужого отца не жалко, а если бы его убили? - Не убили бы, Ляля, - самоуверенно отвечал Павел Павлович, хорохорясь перед Викой, - кишка, так сказать, тонка. Правильно я говорю? - Правильно, Павел Павлович, - кивала Вика, - А про Асю ничего не известно? Павел Павлович тряс подбородком, опускал взгляд. Прийдя к ним еще через день, Вика наткнулась на немцев. Она, как обычно, по осторожности зашла с огорода, выюркнула из-за угла, хотела было вбежать на веранду, но перед ней на верхней ступени возник зевающий толстяк в форме эсесовца. Он что-то вязкое крякнул ей, пошло улыбнулся, и Вика опрометью побежала домой. Они с матерью остались вдвоем. Соседи редко общались друг с другом, у всех на поселении были офицеры комендатуры, расположившейся как раз в тех двух каменных домах, что стояли на спуске от развилки к улице Радио. Началась бабья осень. Вика сидела в саду на толстой гладкой ветке яблони, с закаменевшей яблочной тянучкой, вспоминала бабу Мотю, станицу Темиргоевскую, еще ту, в раннем детстве, когда она гостила у бабушки и дедушки в большом срубе, где все пахло древесными запахами, баней, липовым чаем и пряниками одновременно. Она запомнила этот дом необитым доской, золотисто-рыжим внутри, с высокими потолками, такими высокими, что казалось, сам богатырь Илья Муромец уместился бы в том доме. Кругом еще лежали стружки да опилки, это дедушка Степан наносил на подошвах валенок из сарая, где он мастерил конька. Воспоминания сами перетекали в ее голову из воздуха, пахнущего дымому Матрениной могилы с яблочным крестом. Где-то на соседних огородах жгли листву. Она вспоминала, как ее крестили. Она теперь и не знала, где ту церковь нашли в округе, только ввели ее бабушка с дедушкой в темную маленькую залу. Огонь поблескивал из-за большой иконы, отгораживающей одну часть церкви от другой. Пламя отражалось на деревянном, крытом золотом алтаре, тоже маленьком, хоть и в три ряда. Церковь была низенькая, маловместительная. Помнит она себя словно со стороны, вот она совершенно голенькая, пузо от голода торчком торчит, аж пупок выпирает, а потом в рубашке по колено, в тазу большом стоит. Сверху льется холодная вода и воду ту хочется выпить, а в рот она не попадает, отклоняется от чуба и льется на батюшку. Сбоку Матрена стоит и умиляется. Только это совсем другая Матрена, не эта. Баба Мотя тогда была, как теперь мама, молодая, полная жизни, статная и загорелая, как налитое яблочко. Деда помнила плохо: у него была пушистая бородка, совсем седая, очень мягкая, она занавешивала все его лицо, Вика не могла вспомнить ни его облика, ни выражения лица, ни глаз, но помнила голос. Голос у деда был ласковый, такой же мягкий как борода и усы, говорил он очень медленно, всегда улыбался и рассказывал им с Ваней сказки про Словья-разбойника и еще про Руслана и Людмилу. К ней подходил немец, тот, что постарше, элегантно вытягивая носок чищенного ботинка и выковыривая одним ногтем грязь из-под другого. Наверное, он гулял по саду и увидел Вику. Она насторожилась. - Загораете? - спросил он по-немецки, не требуя ответа. - Не работаете? - спросила Вика тоже по-немецки, стараясь подбирать слова попроще. - О, девочка знает по-немецки! Нам нужны такие люди, - обрадовался он сдержанно, - Вы не хотите работать в канцелярии жандармерии? Это ваш шанс, подумайте. - Вы очень быстро говорите, - спокойно ответила Вика, оскорбленная предложением работать на окупантов, - Если бы я вашу мать или бабушку ... - она не могла подобрать слова, - ...убила, вы бы стали на меня работать? Немец впился в нее глазами, соображал, старался осознать, правильно ли он понял. И вдруг он нагнулся к ней, схватил ее двумя руками за плечи, стал трясти: - Твое дело помалкивать, девушка. Твое дело - любить своих новых хозяев, ублажать. И ни о чем не спрашивать. Тебе не полагается. И не пытайся открывать рот, тебе ясно? И вообще, твоя сестра все придумала, - добавил он. Мать долго не могла переменить в своей душе то, что уже затвердело в ней, не верила, отнекивалась, отбивалась. - Но, мама, неужели ты не понимаешь, что ты зазря себя коришь, зазря терзаешься! Мать отворачивалась, искоса глядя на дочь: - А ты почем знаешь, что я себя корю? - Ну, что же я слепая? Третьего дня ты им в суп плюнула, давеча, топор под кровать сунула, что дальше-то? - Дальше веревку найду и ... беги в горы, от меня проку нету, одни убытки. Мать извергам на растерзание бросила, это ведь я ее убила, я... Вика уговаривала Елизавету Степановну, говоря ей, что не могли они, что показалось... - Между прочим, они нас с тобою за сестер приняли, - пыталась она расшевелить мать, - или ты очень молодая у меня, или я состарилась. - А може и взаправду, - медленно сказала Елизавета Степановна, - може, вся эта жизнь ее в могилу свела, не дала старость посмотреть. Вика не пошла работать в жандармерию, запасов еды в подполе еще хватало, мать обшивала соседскую немчуру, брала с них деньги. Вика поняла, что и при немцах можно было выходить днем на улицу, ходить в здание школы, где иногда собирались ее одноклассники, человек пять, не больше. - Петька Романов, Рафиз Сейфулин, Аза Кириченко, Вовчик, Ленка Гагарина уехали с родителями в Ташкент, за Урал, на север, - поведали ей наперебой мальчишки, - другие, Федя, твоя Маруся, Ленька - говорят в горах, у партизан. Вика ругала себя за то, что не додумалась она про партизан, не подсказала матери, Каменским. Конечно, не дали бы им пропасть, если бы они ушли вовремя в горы. Никто из ребят не знал, куда увели еврейские семьи, где их содержат. Одно успокаивало, массовых расстрелов еще не было, ребята бегали смотреть, как вешают второго секретаря райкома, пару раз фашисты устраивали погромы в домах коммунистов, жену начальника порта увели в верхний поселок, в жандармерию. - Всех вместе их куда-то отвели, - размышлял командир их класса смуглявый, рассудительный Ренат Лавочкин, - всех лиц еврейской национальности провели по Подолу туда куда-то, к вам, - он кивнул на Вику, - на улицу Радио. Они сидели за школьным амбаром, на площадке, усыпанной соломой. Площадку эту обрамляли со всех сторон кусты, ребят не было видно ни с футбольного поля, ни из школьных окон, ни с дороги, проходившей совсем рядом. - Ренатик, но ведь у всех у нас в домах живут немцы, - предожила Вика, - Неужели никак нельзя через них узнать. Вот у тебя, как с ними? - У меня с ними не может быть никак, - отрезал Ренат, - Они меня уже два раза избили, когда я за мамку вступился. И сожрали все за пять дней. - Да мы и немецкого не понимаем, - покачала головой Леточка Нивинская, - мне Виолетта тройку по немецкому еле вывела. - Эх ты! - пристыдил Ренат, - Вот теперь кудахтай! Как же людям-то помочь? Вика уже обдумывала это давно. Она мягко подбиралась к капитану Клоссеру, пару раз проследила за ним, когда он утром шел на службу. Работал он в жандармерии, в правом крыле: Вика видела его в окне. - Вот что, - задумчиво проговорила она, - а если напрямую разговор завести. Так, мол, и так, подружка... Может, знаете... Ну, подкупить там чем-нибудь... Ренат и Саша Оношенко внимательно посмотрели на нее. - Чем? - Да, подкупать нечем. И опасно. Но я попробую поговорить. - Скажи, что она тебе должна кольцо вернуть, тогда они быстрей согласятся, корыстные уж больно, сволочи. Ренат не смотрел на нее, водил раскосыми глазами по другим ребятам. Его резкие восточные черты лица нравились Вике. - Попробуй прикинуться этой... кочергой, - посоветовал Оношенко. Капитан Клоссер пришел вечером позже своего подчиненного. Тот уже поужинал, мать бегала в их комнату с чугунками, немцам полюбилось ее жаркое. В доме вкусно пахло жаренным луком и салом, тушенным мясом. Вика грызла яблоко, притаившись за маленьким облезлым сараем. Никаких синих коров уже не было на его стене, только размывы от облаков и синие подтеки, пеекрасившие даже траву под досками. Когда Клоссер показался над калиткой совсем стемнело. Пищали последние осенние цикады в ночных кронах. Белый воротничок немца фосфорицировал над дорожкой. - Дядечку начальник, дядечку начальник, - шопотом позвала Вика и перестроилась на немецкий, - Помогите мне, пожалуйста. Она была довольна своим немецким, волшебной возможностью говорить на чужом языке так, чтобы было понятно. Но она ненавидела сам этот язык. Он казался ей источником жестокости и вероломства. Когда Клоссер осторожно приблизился к сараю, она поняла, что влипла. Клоссер был пьян. Он шатаясь наклонился к ней и проговорил: - А это ты, маленькая чертовка. Что тебе нужно? Он потянулся к ней обеими руками, ухватил за плечи и стал притягивать к себе. Отступать было некуда. Она увернулась и отскочила на безопасное расстояние. - Ах, ты хочешь играть? - Дядечко Клоссер, - пропела Вика заунывно, - У меня в школе одна девочка отобрала книгу, не отдала. А девочку ту куда-то забрали. Вы забрали. Неужели ничего нельзя сделать? - Какую книгу? - насупил брови капитан, и повернулся, желая немедленно найти и наказать провинившуюся. Вика судорожно подбирала названия, но все было не то. И вдруг она вспомнила о Вернере. - "Фауст"! "Фауст" Гете, - почти прокричала она. Пьяный капитан поднял перед ней указательный палец. - Это нельзя! Гете запрещен. "Фауста " надо найти и уничтожить. - Вот, вот,- подхватила Вика, - Найти. Надо найти прежде всего мою школьную подругу, господин капитан. - Она сбежала? Она комсомолка? - взрычал Клоссер. - Нет, она еврейка, и вы ее куда-то арестовали, - проговорила Вика спешно и добавила по-русски, - Баран неотесанный! - А! Ист йорген! Пиф-паф! Вика почувствовала, что еще одно мгновение - и она разможжит Клоссеру голову вот этой вот палкой от лопаты. - Ком цу мир! Пойдем!- Клоссер сделал выпад в ее сторону, схватил ее за руку и потащил к калитке! Будем вместе искать твоя подруга и убивайт ее. - Быстро же вы по-русски нахватались, - Вика попыталась высвободить руку, но Клоссер цепко впился, да еще за талию придерживал. Они выкатились на дорогу, и Клоссер, который пьянел на глазах все больше и больше, потрусил вниз к жандармерии, не выпуская Викино запястье. Вика бежала за ним, и иногда ей приходилось подталкивать капитана, чтобы тот не завалился на нее. - Какой хороший девочка! - кричал он, - Ты будешь умница! Пойдем со мной! Ком! Ком! Ей на мгновение расхотелось искат Асю, вдруг почудилось, что никакой Аси Клоссер не покажет, а только поиздевается. Они съехали со склона, рядом с деревянной лестницей. Клоссер еле удерживался за перила со стороны земляного спуска. Вика решила, что он ведет ее в комендатуру, попрощалась с жизнью, приготовилась к пыткам и избиениям. Да она спросила себя, готова ли она к боли, и прислушалась к себе. Не было в ней испуга. Свет в здании не горел. Только над входом мутно желтели лампочки и в кабинете дежурного светился ночник. Пока она прощалась с жизнью, Клоссер дернул ее в другом направлении, в сторону дома Каменских. Вика, как воздушный шарик полетела за ним вниз. Они просеменили мимо Асиного дома и неожиданно Вика поняла, куда Клоссер ведет ее. Там, над ходжокским котлованом светилось небо. Поселок не спал, слышались звуки поезда, звякания в порту, там горели прожекторы. Из центра поселка выходил жесткий широкий столп света, он двигался по небу, и Вике показалось, что столп этот упирается в невидимый потолок, нависший над котлованом. Вскоре показался мрачный призрак Успенской церкви. Перед ней горел огонь костра, тени прыгали по стенам, свет огня то расползался по всему облупленному боку церкви, то слизывал сам себя и сворачивался. Вокруг церкви расположились фашисты. Двое сидели прямо на ступеньках крыльца, кто-то играл на губной гармошке. - Стой здесь, - приказал Клоссер. Он пошел покачиваясь к наряду, Вика смотрела, как пережимаются его женские ягодицы, открытые задравшимся мятым форменным пиджаком. - У, стрельнуть бы по твоему толстому фашисткому заду! Он открыл перед ней двери собора, просунул внутрь факел. Вика зашла в темноту, огненные блики пробегали по лицам спящих вповалку людей. Первой она узнала пожилую соседку, которая спасла ей жизнь неделей раньше. Кто-то приподнял голову: папин завхоз, Вика узнала и его яйцеобразную голову с завитками по краям. Ася спала в обнимку с матерью, обе они лежали возле амбразуры - на краю пропасти. Немцы, очевидно, понимали, что никто не побежит через этот лаз - слишком отвесный, почти вертикальный склон вел в долину. - Ну, нашла, - спросил Клоссер по-немецки? Вика отрицательно покачала головой. - Они все будут пиф-паф! Немец прицелился пальцем и, происнося "паф, паф", стрелял в людей. - За что? Что они сделали? - Они предали Христа! - был ответ, - их всех расстреляют. Стены надвигались на Вику, она четко различила фрагменты фресок, прикрытые грязной штукатуркой, раньше она не видела эти изображения над окнами, она еще раз взглянула на Каменских. Марк Семенович бережно укрыл головы своих женщин рукой, другой накрыл их, словно боялся проснуться уже без них. Клоссер вынес из помещения факел и позвал Вику. Она побежала домой, как только церковь скрылась за поворотом дороги. Клоссер не погнался за нею. Павла Павловича Вика подстерегла в огороде, у туалета. Окликнув его, она рассказала о вчерашнем, о Каменских, о полусотне людей, томящихся в церкви неподалеку. Павел Павлович заметно похудел за последнее время, кожа на нем висела, он был бледен и рассеян. - Деточка, таких вещей больше не предпринимай, это ты не можешь, это ты не в силах. - Павел Павлович, я в силах, в силах. Павел Павлович, здесь где-то должна быть библиотека, то есть церковные документы, монастырские... - В поселке может и не быть, это же дела такие... А зачем? - Ходы, понимаете. Ася рассказывала, что церковь эта была главной храмовой церковью монастыря, вы не видели, там на подъеме даже корни монастырской стены сохранились. Там лазы должны быть, дорогой, замечательный Павел Павлович! Хирург закусил губу, закивал сам себе. - Как же их искать? Викин мозг работал виртуозно. - Может, спросить у стареньких, кто здесь давно живет, кто до революции здесь жил? - Ай, умница. Стали искать старожилов Ходжока. Помог Саша Оношенко. Его семья жила в Ходжоке испокон веков, когда еще речка подходила к самому верхнему поселку, так говорила ему прабабка. Он привел Вику к себе, в низкую покосившуюся хибарку, пол которой под ногами не только проминался, но и буквально шатался, как качели. - Стой, а фрицы? - шепнула Вика, переступив было порог. - Нет сейчас никого, все на выезде. Они что-то строят за садами, в той стороне, где старые шахты. Саша Оношенко, за ним Ренат вошли в темный коридорчик, прошли вперед Вики в угол, где оказалась дверь. - Они в том доме живут, - добавил Ренат, - Иди не бойся. Прабабка Оношенко была действительно древняя, то, что надо. Саша приступил к ней от порога, не дав старухе разглядеть вошедших. - Бабуля, вот монастырь был в верхнем поселке... Старуха, тощая, чернолицая от старости, как стены дома, с гармошкой морщин и заметным пушком над верхней губой, пахнущая ветхим трухлявым деревом, посмотрела на Вику и вдруг быстро скороговоркой стала объяснять. - На утесе, вона там, а как же, знаменитый Успенский монастырь, туда до революции со всего Кавказа и аж с Дона православные сходилися. Помню, был там настоятелем святой Филарет, лечил людей, люди к нему месяцами ждали черед. А он, батюшка, ласково посмотрит, с добрым сердцем выслушает, говорит, иди, матушка, домой, молись, все тебе воздастся. Сам Господь Бог через него чудеса творил, Филаретом его звали. Он и схоронен там, в пещерах. Вика напрягла слух до боли в скулах, впилась в бабушку Оношенко глазами. - А где же это? - Не время сейчас к чудотворцу ходить, хотя оно то и надо ба. Вика присела на корточки возле старушки, положила ей ладони на колени. - Ишь черноглазая, твоя что ля, Санек? Саша Оношенко смутился, сказал, что Вика его одноклассница, а Ренат Лавочкин ревниво следил за тем, как двигаются его влажные яркие губы. - Бабушка, а ходы те можно найти? Вы сами там были? - Ходили. Я-то перед революцией, в ампиралистическую, замуж вышла. Так ходила просить, чтобы мужа маво не убило на фронте. Тяжелая я была. Бабушка Оношенко гладила руки Вики, похлопывала по ним. - Помогла могилка старца Филарета. Заходили мы, помнится, через лаз, что на верхнем тракте. - Это какой же такой верхний тракт? - Что на село Верховье ведет. Там нонча лекарня. Тут Вика уж и сама вспомнила, что видела - видела! она этот вход в пещеры. - Знаю, знаю, где это! - уверенно сказала она, - Так что же, бабушка, от того хода можно и в сам монастырь пробиться? - Не знаю, милок, не знаю. Мы-то пробивалися. Павел Павлович лежал в овраге лицом к дороге, смешно высовывая голову. Вика ползала по поляне, ухабами сходившей вниз, стараясь найти ту яму, в которую попала, убегая от фашистов. Парни искали в другой стороне. Вот он, лаз: черный пахнущий черноземом вход, словно львиной гривой обрамленный сухой травой и корневищами. Не дожидаясь Павла Павловича и ребят, Вика нацепила платок, нагнулась и палкой нащупала: ступени. Она присела и спустила ногу. Оказавшись внутри, она зажгла спичку. К ее удивлению, стены здесь были не земляные, а серые, похожие на цемент. То ли это побеленный песок, то ли белая глина. Сверху, с потолка свисали тонюсенькие корни трав. Мороз по коже пробегал от одиночества, вот она смогла встать в полный рост, зажгла свечу, предусмотрительно взятую из дома Оношенко, пошла вперед. Впереди и позади стояла непроглядная мгла. Наверху все притихли: по дороге проезжали мотоциклисты. Павел Павлович понял, что те сбоку могли его заметить, овраг выходил прямо на боковой вид. Но немцы проехали, не обратив внимания на рыжий холм и прячущихся в его листве людей. - Вичка! - позвал Ренат, - Вичка, ты где? Но Вика не слышала, она была в этот миг как раз под ним, на глубине метров двадцати. Она шла по жесткому сухому полу, ледяной воздух обдавал ее дыханием потустороннего мира. Пока ход был прямой, однолинейный, Вика представляла куда он ведет ее, что сейчас там над ней, и убеждалась в том, что ход соединяет эту часть холма с монастырем. Ей пришлось несколько раз спуститься по земляным ступеням, она оказывалась на просторных площадках и спускалась дальше, попадая снова в коридор. Вскоре пошли ответвления, кельи - она просовывала в темные проемы свечу, в шарообразных маленьких помещениях виднелись земляные нары. Пахло влажным гипсом, все кругом было пусто и жутко. Страшнее было в узких простенках, чем нежели в больших сводах подземных ходов. Спустя длительный промежуток времени, сколько его прошло, она не понимала, ход неожиданно повел ее наверх. Она уже окоченела, голени ее и лодыжки в беленьких носках покрылись мурашками и не чувствовали прикосновения. Вика по ступеням поднялась вверх и обнаружила перед собой стену и дверь в ней. Дверь была деревянная, сквозь щели пробивался белый яркий свет и теплые струйки воздуха. Она попыталась открыть ее, но дверь от легкого прикосновения подалась и стала падать на Вику. Оступившись, она сначала упала навзничь и покатилась по ступеням в темноту, дверь, догоняя ее, больно билась о ее бока. Все кругом осветилось. Когда она подняла окровавленную голову, она увидела только небо. Ей показалось, что она на вершине самой невероятной по высоте горы, и обратного пути нет. Разодраны были не только туфли, платье и косынка, но и ее коленки, из губы хлестала кровь. Она вспомнила, что не встретила по дороге могилы чудотворца Филарета, иначе бы он помог ей найти подход к собору. Тихо ступая, она поднялась к отверстию, легла, высунула свои косички, подстегнутые ленточками к своему основанию, наружу и застыла от восторга и жути. Это была ходжокская котловина. Туман простирался над рекой, значит, было еще утро. Вике казалось, что прошло много лет с тех пор, как она спустилась в пещеру, и вот он, результат. Под ней шла вниз совершенно прямая стена, вверху - она попыталась задрать голову - вверху гора заканчивалась метрах в двух от нее, но дотянуться до этого верха было невозможно. Вика ударила кулаком по земле и беспомощно заревела, растянув запекшуюся губу, губа треснула и она почувствовала солоноватый привкус крови во рту. Ей показалось, что она услышала голоса. Она перестала шевелиться, да, это были звуки человеческого голоса. Вика еще прислушалась: нет, говорили по-русски. Голоса, казалось, шли с неба, прямо над нею ворковали люди, голуби, духи... Она присмотрелась к потолку, к своду пещеры. По периметру помещения виднелись кирпичные основания какого-то строения. Какая-то белая полоска виднелась прямо над головой Вики. Она поднялась и увидела, что наверху, над ней, не земля, а доски. Поискав подставку, она нашла ящик, встала на него, просунула свой взгляд в щелку. Это была церковь. Она побежала к опасной голубой амбразуре. - Эй, - шепотом прокричала она, снова высунувшись из проема, - Эй, слышите! Голоса замолкли, что-то шмякнулось на траву. Она увидела лицо Софьи Евгеньевны. - Вика! Что ты делаешь, как ты забралась? Ася! Ася! Она увидела над собой бледное личико, неузнаваемое, обреченное. - Тише! Ася! Вам надо спасаться. Всем. Здесь пещеры, ходы, помнишь? - Марк, иди сюда, - зашептала Софья Евгеньевна, - нет, лучше иди сторожи, сторожи нас. - А у нас тут утренний моцион, - грустно пошутила Ася, - Привет, подружка. - Значит, так. Хватит болтать. Идите ищите вход в подпол. В крайнем случае разбирайте доски. Не сегодня - завтра вас поведут на расстрел! - О-о, - зарычала Софья Евгеньевна, - Нет! Они сказали, что перевезут нас в другое место, типа общины, поселения... - Я вам говорю. Вы Христа продали. Это я для ясности. Софья Евгеньевна пожала плечами: - Если бы мы продали Христа, мы бы были очень богатыми. Почему же мы живем в неволе? Марк, ты слышишь, что она говорит, надо разбирать пол. Головы исчезли, слышно было, как Софья Евгеньевна пробирается через лаз обратно в церковь, ходит над головой Вики. На ее пробор полетел песок. Внезапно кто-то навалился на нее сзади и сердце ее ухнуло в пятки. В глазах стало темно и она потеряла сознание. Прошло минут десять, пока Павел Павлович приводил ее в чувства. - Как же ты так неосторожно, - укорял он Сашу, - Она столько натерпелась! А ты! Я, взрослый мужик, один бы побоялся, а она ... как будто чувство опасности отсутствует! - А так бывает? Вот здорово! - ахнул Ренат. - А чего же она Саню испугалась? - Ну, во-первых, нервное перенапряжение, во-вторых, дело может быть и в Сашином облике, а потом, в усыпальнице настоящего святого, рядом с мощами, все чувства просыпаются! На этих словах Вика стала приоткрывать глаза, и первое, что она увидела, был скелет, слегка прикрытый истлевшей парчой, на приступке за спиной Павла Павловича. Она теперь уже и не могла точно сказать, Саша ее напугал, или это был кто-то другой, кто-то еще... С треском отломилась доска над головой Павла Павловича. Она присел на корточки, прикрыл голову ладонью. Над ними стояли люди. - А где остальные, - вдруг спросила Вика, - Вас здесь ночью больше было. Все молчали. - А где тетя Тося? А где Лев Борисович? Никто не ответил ей. Быстро, по-одному спрыгивая в подпол, на мягкую мучную землю пещеры, люди проходили мимо них, мимо мощей святого чудотворца Филарета и исчезали в черном узком коридоре. - Ася, где моя Ася, - настораживаясь все больше и больше, спрашивала Вика, все еще лежавшая на ступеньках, ведущих в небо. Последним спрыгнул мальчик лет пятнадцати, которого Вика никогда раньше не видела. Он сказал: - Бегите, ребята. Скоро нас хватятся. Ноги надо делать. А ту семью, которая утром по краю обрыва гуляла, сразу, как они про вас рассказали, забрали фрицы, вывели из церкви. Еще с ними несколько человек. Ну, не стойте, уведите же ее. Вика еще долго боролась, пытаясь обратно поднять и отодвинуть доску, бросаясь в лаз, стараясь вылезти наружу через проем в стене. Выстрелы наверху прозвучали, когда она смирилась и дала себя увести. Павел Павлович привел ее домой. Они шли открыто, по дороге, навстречу беспокойно проносившимся мимо грузовикам. Где-то со стороны Кубани, со стороны Краснодара ухали раскаты громовых орудий, Вике даже казалось, что ветер доносит многотысячное "Ура!", протяжное, остервенелое! Она прошла мимо своего дома и направилась дальше, Павел Павлович решил, что она хочет к нему, посидеть в их доме, пока не отойдет от произошедших событий. - Не боишься? Там большие чины, полковник ЭСЭС, адъютанты его. - Мы незаметно. - Ну, пойдем, моя хорошая, Лариса с малышкой нам чайку нальют, гренки испечем. - Почему вы не уехали, может быть, Каменские бы с вами увязались бы. Теперь их нет. Софья Евгеньевна была хорошей учительницей, доброй. А Марк Семенович, он был хорошим врачом? Павел Павлович кивнул и пошел во двор, оставив открытой калитку. Вика машинально прошла мимо, остановилась только у последнего участка. Она надумала пойти вперед, к церкви, посмотреть, что там происходит. Поскольку со времени побега заключенных прошло уже часа два, их, конечно, давно хватились, оцепили должно быть местечко. Она выглянула из-за боковых, самых дальних стволов, открывающих поляну, увидала, что поляна пуста. Значит, фашисты уехали отсюда. Нечего им больше здесь делать. Она подошла к церкви. Костер еще теплился, от него шел ванючий резиновый запах. Она стала обходить собор по краю холма, с трудом находя место, где можно бы поставить ступню, дошла до могильных крестов, легла на землю. Открытого отверстия на склоне видно не было. Она прочитала надпись на старом широком кресте. Поняла только имя и дату смерти: чдтв. Филарет, 1834. Перепутала что-то бабушка. Не может же быть ей сто пятьдесят лет. Она стала возвращаться, так же осторожно ступая на кочки, но тут взгляд ее упал вниз, и она закричала. Внизу, на одном из уступов крутого отвесного склона лежало тело Аси. Тоненькое, легкое, оно как-то удерживалось на маленькой площадке, в то время как другие тела - тети Тоси, Льва Борисовича и Асиных родителей лежали у основания горы, далеко, так далеко, как будто они были уже не на земле, а где-то за пределами. Вика закрыла рот ладонями, выдыхая, в них свои рыдания, не помня себя шагнула вперед. Мощная рука Павла Павловича подцепила ее предплечье, уволокла в безопасность. - Уйдите! Мне больно! - кричала Вика. - Мне больно! Вот кровь на стенах. Кровь. Здесь в них стреляли, пускали пули. Здесь тащили. А ваш Бог на все это смотрел и радовался. Он любит мучеников. Он их не спасает. Он за людей решает, что тот свет прекраснее, чем этот. А он-то сам кто?! Изверг!!! Вика орала, билась в истерике и пыталась стукнуть своим маленьким кулачком по красной кирпичной стене. - Молчи, молчи, дочка, - сипел Павел Павлович, - Родная, сколько людей спасла. Молчи. До свидания, девочки Накануне вечером в поселок нагрянул отряд эйнзацкоманды, командиру подразделения доложили о неприятном инциденте с побегом арестованных местных евреев. Вермахтом еще перед вторжением в Польшу был разработан план по освобождению восточных земель от коренного населения. Важная роль при этом отводилась карательным органам, в первую очередь СС. Руководство СС активно участвовало при разработке и внедрении планов экспансии, при захвате восточных территорий гитлеровцы ставили цель - обезлюдить пространства, освободить их от коренного населения для немецкой колонизации. Основным документом планирования захвата чужих земель и порабощения местного населения был генеральный план "Ост" - "Восток": архивный номер 484\173 - "Прововые, экономические и территориальные основы развития Востока". Разработан и утвержден этот план был в июне сорок второго. План содержал обзор предполагаемого экономического развития восточных территорий, отграничение колонизированных районов от остальных оккупированных земель, основные принципы их использования вплоть до создания коллонизационных марок. В марте 1942 года рейскомиссар оккупированных восточных областей, генеральный уполномоченный по использованию рабочей силы в телеграмме комиссарам областей настаивал на увеличении объема отсылки в Германию рабочей силы и форсировании этих задач любыми мерами, включая самые суровые принципы принудительности труда, с тем, чтобы в кратчайший срок утроить количество завербованных. Вечером, капитан Клоссер снес калитку, распахнул дверь в дом, ворвался в комнату Вики и Елизаветы Степановны и стянул Вику с постели. Он с разлету влепил сонной девочке пощечину и еще, и еще - пока Елизавета Степановна, у которой не получалось оттащить его, не впилась зубами в его плечо. Клоссер зажмурился, схватился за плечо, ударил Елизавету Степановну ослабевшей рукой и ушел. Утром их разбудило тарахтенье мотора. - Матка, вставай. В каморку втиснулись Клоссер, его адъютант, и какой-то переводчик. - Собирайтесь, дочь едет на земляные работы. Елизавета Семеновна, которая так и не допыталась ночью, за что ее бил Клоссер, поднялась, как призрак из-под земли, загородила дочь. Переводчик устало и презрительно попытался объснить еще раз: - Она у тебя крепкая девица. Надо погнать поработать на благо вашей новой страны Германии. Переводчик был из тех, кто и в возрасте сорока, сорока пяти казался вьюношей-очкариком. Он безаппеляционно, но в то же время беспристрастно выговаривал слова. - Там ждейт машин. Все молодые люди едут на десять дней - на пятнадцать дней на земляные работы. Елизавета Степановна и Вика теперь стояли перед ними, забыв про свои ночнушки... Вика никак не могла проснуться, все кружилось в голове: Ася, Филарет, Павел Павлович. И вдруг ее ударило молнией: увозят! - Мамка, вещи зобирайт, два кофта, два белья, еда немного, - он хохотнул и хлопнул себя по животу, - остальное нам. Вика перелезла через причитающую что-то невнятно мать и сволокла с комода чулочки, майку и халат. Сначала она надела на себя халат, потом посмотрела на Клоссера: - Может, выйдете? - Одевайся, одевайся, - пригрозил переводчик, перехватив слащавый взгляд Клоссера. Мать встала и стянула с кровати простынь. Надменно глядя на офицеров, она загородила дочь. - Зачем ты одеваешься. Они не могут тебя заставить. У Елизаветы Степановны блуждали глаза по крепкому, холеному телу дочери, прыгающей на одной ноге и поочередно подвязывающей чулки. Она не понимала значения произносимых слов. - Мама, у них оружие и они здесь. Они Каменских убили, мама, - проговорила Вика. - Ой, деточка моя! - Елизавета Степановна положила свою красивую тяжелую ладонь на грудь, - Как же это, а? - Матка, тебе сказано: на два неделя. Ростов, Краснодар, может и ближе. Надо трудиться, пока молодой. Бистро, шнель. - Клади, мама, нитки с иголкой, бумагу с карандашом, хлеб с салом, платье вот это, платье то - матросское. Пальто достань, я одену. Сапоги. На зиму пуховой платок и варежки. Штаны. Завяжи в большой платок, им прикрываться хорошо... - То есть как, на зиму? - спросила Елизавета Степановна, повернувшись к Клоссеру. Переводчик поднял на нее автомат, перекинув его вперед. Клоссер показал ему рукой притормозить. - Она моя работница, - сказал по-немецки, - Я тут решаю. Мать непонимающе посмотрела на дочь. - Я, мама, это так... на всякий случай. Ну, вот и все. Прощай, единственная моя, любимая моя, добрая моя, мама. Если что, не поминай лихом. Ваня и батя отомстят. Елизавета Степановна дрожащими руками обхватила голову дочери, сжав ее лицо, скомкав непереплетенные косички, больно сдавила ей виски, офицеры и солдат стали отдирать девушку от матери, но не в силах были победить материнскую силу, материнское горе. Адъютант еще раз дернул за плечи Елизавету Степановну, потом отошел, сколько мог, и с разбегу ударил ее ребром ладони по шее. Елизавета Степановна обмякла и осела возле кровати. Из носа ее полилась кровь. Вику не пустили к матери, выгибающуюся вынесли из дома, как выносили недавно из этого дома мертвую Матрену Захаровну. Закрытый грузовик, в который бросили Вику, покатился вниз, к вокзалу, по пути собирая юных, полных жизни, юношей и девушек поселка-порта Ходжок. Они ехали в холодном, отсыревшем, темном вагоне. Кто-то в темноте предлагал разворотить пол и сбежать. Ехали сутки. Состав шел медленно, иногда притормаживал, несколько раз, в основном ночью, останавливался на полустанках Днем под крышей кто-то проделал большую ращелину, света немного прибавилось. Стали осматривать друг друга. Вика сидела в середине, прислонясь спиной к стене. Рядом с ней оказались незнакомые девушки. На платформе Ходжок большую толпу собранной молодежи рассортировали - парней отдельно, девочек отдельно. Потребовалось по два вагона на тех и на других. Вика не могла себе представить, что в поселке столько молодых людей ее возраста или чуть помладше. Те, кто постарше, да и многие ее ровесники успели уйти на фронт. Лица у многих девчонок были заплаканы. Но были и такие, которые держались мужественно, не рыдали, не причитали. - Это же сколько народу повывезут теперь отовсюду? - шептали одни. - Не знаете, куда нас? - спрашивали другие. - На десять дней. - И вам сказали, что на десять дней? - Да, видать, правда. - Да окопы рыть везут. Окопы. - Окопы? Против кого ж те окопы? - Да против наших же. - Выроем мы им окопы. Могилами станут те окопы. Не трусь, ребята... - Выходит, уж теснят их наши-то, раз окопы... Вика слушала те разговоры с жадностью, машинально высматривала знакомых. Но не она первая, а Саня Оношенко и Ренат Лавочкин первые увидели ее. К тому времени их уже развели и расставили в шеренгу, Вика метнулась, но это все, что она могла - метнуться к своим дорогим мальчишкам, горько пожимавшим веками, пытаясь поддержать ее, утешить. Вика еще какое-то время смотрела из соломенной темноты на станцию и высившуюся за нею гору, на которой в рыжей хвое утопала ее родная хата. Так и не разглядев, не отыскав ее, Вика увидела, что в вагон запустили последнюю девушку, полненькую, с трудом закинувшую себя в эту ловушку - и дверь вагона, скрипуче проехав по рельсине, с грохотом закрылась за ней. Когда глаза привыкли к темноте, девочки, молчавшие уже два часа, потихоньку разговорились. - А я тебя знаю, - сказала та полненькая, что не могла вскарабкаться в вагон, - ты на районном конкурсе рисунка первое место заняла. Точно? - Было дело, - кивнула Вика, - А ты откуда? - Я с верхнего поселка, с улицы Радио. У нас в школе таких талантов нету. Меня соседка брала на конкурс посмотреть. И тут Вика вспомнила, где она видела ее. - Ася? Девочка отшатнулась от стенки, посмотрела на Вику. - А ты откуда знаешь? - Это моя подруга. Я тоже с верхнего. Я тебя в огороде видела, и в магазине. - А где же подруга твоя, увиливает от работы? - пошутила девочка, - Они хитрые, эти евреи. Вику обожгло, злость физически ощутимо пробежала по ее жилам. - Они, может, быть и хитрые, да вот только мы с тобой на немцев пахать едем, а она на дне котлована лежит, с пулей в сердце. Вика замолчала, стараясь не дать волю слезам. - Ты не сердись. Насчет евреев - это я за матерью повторяю. Мне Ася очень даже нравилась, - процедила девочка и вдруг стукнула кулаком по доскам пола, - Ненавижу! Этих гадов! Как бы их истребить всех, как их земля носит! Фашистов этих! Она достала из мешка картошку, колбасу и огурцы. Расстелила перед Викой. - Я когда нервничаю, должна поесть! Видишь, какая толстая, все поэтому. И засыпаю моментально. Мамаша меня доводит. А сама изводится, говорит, что мне все скандалы, как об стенку горох, мол, лягу и усну, а она всю ночь блох считает. А у меня реакция такая. Кушай, небось не успели картохи наварить. Вика увидела, что место у белого глазка в досках освободилось и пошла, расставив руки, к противоположной стене. Они проезжали красивый ровный пейзаж. Еще когда поезд тронулся, Вика поняла, что везут их в сторону Краснодара, Ростова, но никак не на юг. Она с тех пор, как привез их батя в Ходжок, помнила, с какой стороны пришел поезд, в какой стороне осталась Кубань, Темиргоевская, Плахов и Юрка Толстой. Конечно, никто не мог знать, что там задумали немцы, что запланировали в своих железных фашистских мозгах, но приближение к замечательному городу Ростову радовало ее. Крепкий немецкий состав бежал по краснодарской земле, огибая пушистые круглые деревья на коротких стволах, туманные луга, быстро перестукивал по мосточкам, по высоким насыпям над болотными топями, быстро просвистывал по широким лесным просекам и снова вырывался на равнину, где в утренней тяжелой дымке проступали сырые стога. - Хоть бы нас разбомбило что ли по дороге, - вздохнул кто-то за спиной. Другой голос отозвался: - Чтобы не достались фашистам на растерзание. Я согласилась бы. Пусть бы наши налетели. - Или партизаны бы поезд под откос пустили, - добавил третий голос, - Глядишь бы и остались бы живы. - Девчонки, а какой у нас по счету вагон? - Шестой, чи седьмой. - Уцелеем. - А парни? Все замолкли на минуту. Парни ехали в третьем и четвертом. В промежутке шли платформы с артилерией. - Не, тогда не надо, - протянул первый голос. - Ну, хватит, - раздалось над ухом Вики, - Дай другим посмотреть, подышать. В вагоне, и правда, стоял затхлый воздух старой избы, который по мере потепления за пределами вагона, становился сухим и едким. Девчонки просились в туалет, дубасили на полустанках в дверь, но никто не отвечал им. К вечеру многим пришлось делиться питьем и едой с соседками, которые не расчитали провизии. Все они уже рассказали друг другу по кругу, как их забирали, какие слезы лили матери, и Викечудился за поездом звук материнских рыданий. Спать не хотелось. Вика полулежа сидела на прежнем месте, а Шура, Асина соседка, беспокойно посапывала, прислонясь головой к ее боку, подложив под ухо локоть. Стало холодно, Вика давно уже надела свое старенькое фассоное пальто, накинула на себя поверх пальто шаль, укрыла ноги. На голову повязала другой платок, нащупав его в узле, тот стал маленьким: немного еды и валенки. Она знала, чувствовала настолько, что чувство это можно было принять за достоверное знание, что зимовать в Ходжоке ей не придется. Спустя два месяца она снова ехала в товарняке, набитом девичьими телами. Поезд шел на Запад. Она стояла на ящике у маленького незастекленого окошка, что сиял белым светом неба, которое не подавало признаков жизни, как лицо умершего. Обтрепавшаяся одежда ее была аккуратно заштопана: она одна из немногих догадалась взять с собой иголку и нитки. Варежки она отдала Шуре еще в самом начале, когда их привезли в на окраину Ростова и выдали кирки и лопаты. Сколько тут было народу! Цепочки людей, молодых, угнетенных надзирающими стволами автоматов, долбили мерзлую землю. До самого горизонта уходили те цепочки. Кожа пристывала к стальным ломам, раздиралась неотесанными коренками лопат. Вика давно осознала, что она обречена опекать неповортливую, неловкую, неприспособленную Шуру. Всякий раз, когда она внутренне возмущалась этой обузе, она вспоминала Асю. Она говорила себе, что это Ася послала к ней Шуру, и теперь она, Вика, обязана уберечь эту девочку от смертельных опасностей и тягот. Их водили на окопы через весь город и однажды провели по улице, где они останавливались у отцовского брата. Улицы не было. От дома остался лишь первый этаж, точнее стена первого этажа с вывеской "Парикмахерская". Вике показалось, что она уловила тонкий запах одеколона, шедший из выбитых дверей и зияющих рам, но внутри дома не осталось ни намека на пакимакерский салон, там лежала груда обломков и щебня, отчего дом казался еще огромнее, еще мощнее, чем цельный. Город стоял в руинах. Особенно заметно это было отсюда с окраины. Вика давно научилась смотреть на войну, как на данность, давно не переживала из-за собственной боли и постоянной близости человеческой трагедии. Они с Шурой дружили молча, почти не разговаривали: обо всем уже было переговорено. Вчера вечером им было велено быть наутро готовыми к отправке домой. - Ну наконец-то. Ликования их не было предела. Все они, человек пятьдесят, что уместились в этом помещении, в том числе и ростовчанки, так расшумелись, что в класс ворвалась надзирательница и гаркнула что-то по-немецки. Шура в пылу восторга пошла на ту, уткнув кулаки в бока. - Ты ж наша, ты ж русская, шо ж ты по-немецки гамкаешь? Надзирательница, которая велела называть себя Эмма, беловолосая, короткостриженая, с ярко красными губами, сначала оторопела. - Ты ж лучше смотри обратно учись по-русски, - продоложала Шура, которую уже одергивали сзади за платье, - А не то придут наши братья и батьки, незнамо шо с тобой сделають, так шоб ты хоть каялась по-русски. Эмма ударила Шуру наотмашь, та откинулась назад, удержалась за парту. - Сволочь продажная. - Не трожьте ее, - попросили из передних рядов. Вика не верила своим глазам, и что это нашло на ее тихую неуклюжую Шуру, что это нашло на нее? Она попыталась протиснуться к ней, обхватила за плечи, хотела увести подальше, к окну, но Эмма снова гаркнула: - Ком цу мир! Одна! Цурюк! Она отобрала девочку у подруги и вытолкала из класса. Все оторопело смотрели на закрывавшуюся дверь, пока кто-то не выдохнул: - Что это с ней? Не выдержала... Заговорили о том, кто где живет, выяснилось, что половина девочек - ростовчанки. - Чтобы уж сегодня вас не отпустить... - задумчиво произнесла Вика, присевшим рядом на пол Лене и Вале. Они давно сбились в кружок, с самого приезда в эту школу. Ростовчанки уже жили в классе, иногда у школы, за оградой их поджидали родные: Валю Каталенко старшая сестра, Лену Красавину тетя. У Вали никого не было на этом свете, кроме сестры, а у Лены все, кроме тети, имевшей еще двоих своих малышей, ушли на фронт. Валя была чем-то похожа на Шуру, тоже крупная, но ее крепкое тело не казалось таким рыхлым, наоборот, чувствовалась в нем физическая сила и энергия. Она и двигалась так живо, словно у нее в крови жил степной ветер. Лена была девочкой нежной, с длинными русыми косами, выгоревшими за лето, она была олицетворением женственности и наивности, однако в житейских вопросах оказывалась мудрее всех их вместе взятых. На окопах их разбрасывало на сотни метров друг от друга, но после работы собирали их всегда в один и тот же отряд. Девочки осунулись быстро, кормили их одной картошкой и капустой. Иногда родные ростовчанок успевали сунуть им кой какую провизию, но это с разрешения Эммы. Той приходилось приносить курево и самогонки. Эмма была главной в красном кирпичном доме, стоявшем в тени серой тополиной листвы, цепко держащейся на декабрьских ветрах. В этом доме еще сохранились парты и карты полушарий на стенах, на доске Вика поначалу рисовала своих новых подруг, пока не закончился мел, который они отыскали в столе учителя. Необычно было приспосабливать под жилье класс, в котором кто-то писал контрольные, трясся из-за невыученного урока истории, метал самолетики и получал за это от географа. Когда увели Шуру, Викторию охватило беспокойство. Для начала она собрала Шурины вещи, разложенные в их "квартире" - отгороженном партой углу класса, возле батареи и окна. Она сложила все в ее походную сумку, похожую скорее на конверт для картин и мольберта. Скатала она Шурину телогрейку, на которой та спала, собрала ее бельишко, сушившееся на батарее, из-под батареи она достала корку хлеба, тоже сунула в сумку. Над головой возникло круглое личико Вали, а за ней с парты свесилась Лена. - Ты знаешь, Вик, - проговорила Валя, - послушай, что Ленка говорит. Она думает, Шурку больше не вернут. Вика встала на колени, посмотрела сначала на одну, потом на другую. Она вдруг разозлилась на них, ей показалось, что они лезут не в свое дело, что мелят языком пустое, что не надо им каркать и ввергать в тоску, она, Вика, и без них знает, вернут или не вернут Шуру. - Я вот что вам скажу, - неудержимо сухо сказала она, - вы-то сами... О себе позаботьтесь. Она встала на ноги и громко произнесла: - Ну, подумайте, с какой радости нас по домам распустят. Где вы видели честных фашистов, все ждете, чтобы они слово свое исполнили? - Правда, девки, - вдруг обернулась Валя, - мы же здесь живем, куда это они нас "по домам" везти собираются? Они бросились к двери и стали дубасить в нее. Но запоры в этой школе были крепкими. И главным была Эмма, представшая перед ними через пять минут. Она держала в руке пистолет, за спиной у нее стояли пятеро полицаев, сверкая сальными глазами. - Ну!! - вскрикнула она, распахнув дверь, - Кто следующий? Вика что-то недоброе почуяла, тихо напряженно спросила: - Где Шура? - Так ее Шурочкой кличут, - улыбнулся молодой распотрошенный мужик, подняв бровь на Вику, - А все признаваться мне не хотела. Вика краем глаза увидела, как Лена зажала себе рот двумя ладонями и согнулась, точно ее тошнило. - Так то, - крякнула Эмма, - И чтобы, суки, до завтрева молчком сидели! Отправят по этапу, хоть отдохну от вас, тварей. С этими словами она захлопнула дверь. Вагон покачивался на рельсах мирно, словно чокался со стыками рельс, словно не торопился никуда, а совершал прогулку. - Скоро станция, - заметила Вика, - останавливаемся. И правда, поезд вскоре остановился и через минуту дверь широко распахнулась. Вика все еще стояла у окошка, выходишего на рельсы, за которыми виднелся лес, заснеженные насыпи и домик стрелочника. Она спрыгнула с ящика и выглянула в проем. Как раз в это время с другой стороны на платформу вагона впихнули нескольких девушек. Их на каждой остановке добавляли и добавляли, девчонки ворчали, но Вика повторяла, что так теплее. Она поглядела вниз под ноги, девушки ползком пробирались в середину. - Нюра! Да это была Нюра, Нюра из Темиргоевской, соседка, подруженька, как же она сразу не узнала! Нюра повзрослела, глядела так, словно комплиментов ожидала, видимо, знала о своей привлекательности. Вика была очарована ее крупными карими глазами, большим ртом, черными послушными волнами волос. - Нюрочка! Этого же быть не может! - Вика, подружка! - Нюра поднялась и обняла Вику, - Как же это? Поезд тронулся, и девушки протиснулись к окошку, чтобы лучше разглядеть друг друга, за ними пробрались Лена и Валя. - Откуда ты? Какая гарная стала! Нюра не ответила встречными похвалами, перекинула косу на грудь. - А у нас состав повредился в двух местах. Подорвался на минах. Да жаль, партизанам не удалось отбить. Всех нас измучили пока до этого переезда довели, тут сутки вас дожидались! - Давно ты из станицы? Как там наши, как вы живете, как Иван Петрович, как ребята, ну ты рассказывай, рассказывай все по порядку. Нюра жеманно поджала губы, завела глаза. - Ну, во-первых, того...Фашисты у кажной хате понатыкались. Пришли, собрали всех, вот значит, пособирали всех, согнали, того, в правление. Мамка моя ходила. Мужиков, того, маловато осталось, все подчепылись и на фронт въихалы. Немцы, раз, и говорят, мол, колхоз распускаемо на вси четыре стороны, но далеко не вбегаты. Вот вам, так сказаты, норма, по скольку яиц, по скольку молоку сдаваты в комендатуру. Половину скота колхозного угнали в неизвестном направении - в райцентр. Говорят, чи увезли в Германию, чи съилы. Теперь так: остатнэ скотину раздали по дворам. На всех не хватило, так тем кур отдали, того самого, телеги там всякие... А шо? Кой-кому и понравилось. Твоя бабка была б, ей бы понравилось! - Ни тебе об этом рассуждать, - отрезала Вика и увидела, как Нюра испугалась, - Ладно, не будем об этом. Вика слушала и огорчалась, ей очень хотелось спросить Нюру, когда она последний раз читала хоть какую книгу, но не стала обижать дорогую подружку детства. - А наши? Кто остался? Тимоша, Жихарев, Плахов... - Наши осталися. Ага. Жихарев возглавляет партизанский отряд. Я его один раз на огородах у Тимофея Толстого видела. Тимофей и есть теперча главный - старостой назначили его, вот. А я так думаю, что нехай будет свой. Он, правда, стал злыдней, с кнутом ходит. Свора из десяти собак за ним тыркается по дворам. - Откуда у него столько собак? - удивилась Вика. - Та не, це я так. Прихлебатели, разумиишь? Так, про кого йще. Плахов? Ой, - вскрикнула Нюра, - так ты же ж ничего не знаешь! Он жеж як вы въихалы, он жеж обженился с горю. На физкультурше, помнишь? Дите уже спрацали, на фронт ушел. Они перед войной с Жихаревым друзьями закадычными стали. Вике стало грустно, но не оттого, что ее Иван Петрович женился на той рыжей учительнице, а оттого, что из Нюриного рассказа выходило, что и правда, лишние были Сорины в станице. Мешались там. А вот уехали и даже Плахов помирился с Жихаревым, который выжил Сориных из Темиргоевской. А чувствовать себя и свою семью изгоями, ненавистым камнем преткновения: это вновь всплыло в ней и показалось невыносимым. - Ну, а Юрка? Другие ребята? - осторожно спросила она, - Все целы? - Не все, - ответила Нюра и опустила длинные ресницы. - Мы ж, того, пожениться решили. Лена и Валя восхищенно вобрали в себя воздух: - Ты - жениться? - У нас многие рано выходят, мамка моя в четырнадцать замуж вышла. - На ком, - не понимала Вика, - За кого ты замуж-то собралась? - Да уже, видать, не выйду. Нюра стала шлепать губами, сильно задрожала и заплакала: - Сначала они Юру пытали. В райцентр увезли и пытали. Они хотели партизан найти и знали, что Юра знал... А Юра правда знал. Он случайно в станице задержался. Из-за меня. А они его и захватили. - Родной отец? - вдруг спросила Вика, - Тимофей-то? - Что ты? Что ты? Сказылась! Тимофей тут ни при чем. Война. Она обмякла, зарделась, стала утираться. Потом оглядываться стала, ища своих землячек, но те были в дальнем углу вагона. Вагон качнуло, и Нюра упала на грудь Вики. - Ну, хватит, хватит. - Теперь продадут в рабство... - всхлипнула Нюра. В вагоне стало тихо. Все прислушивались, это была первая информация. Все, как одна, почувствовали, что Нюра что-то знает. - В какое рабство? - спросила Лена, - Говори, что слышала? Нюра обернулась и заговорчески стала рассказывать. - Когда нас везли в райцентр, полицаи все шутковали: продатут в рабство, продатут в рабство. Мамка моя пол дороги бегла за телегами. Нас ведь много забрали, да в разные составы запихнули. - Ну! Они что же всю страну вывезти решили? - Страсть сколько поездов идет, - подтвердила Нюра, - Везде люди, оборванные, больные. Ну, так вот, бачте, мы полицая пытаем, кажи, куда нас. Он каже, что в Берлин. Каже, что вже там есть немец како-то богатый, который наших девок скупает, так, девки? С другого конца вагона подтвердили, все повернули головы к Нюриным землячкам. - По пятнадцать фенигов, - добавила одна из них. - Слухайте дальше. Вот тот немец, бюргер по-ихему, буде нас смотреть и распродавать. - Как Чичиков - мертвые души, - ахнула Лена Красавина. - Не, как на восточном базаре наложниц, - грубо пошутила Валя. - Не, как обыкновенных рабов, - уточнила Нюра, - то есть рабынь. Ще те полицаи сказывали, что отправляют нас навсегда, чтобы породу их тамошних рабов улучшить, мы ж все рукатые, работящи, а ихние хлипкие - ну, разом, немци! Не было им смешно. Они уселись на пол, как по команде, произнося только два слова: "Берлин" и "навсегда". ЮНОСТЬ ЯКОБА Вопли Хайль учиняют расправу над достоинством нашим Сапоги учиняют расправу над улицей наших прогулок Дураки учиняют расправу над нашей мечтою Подлецы учиняют расправу над нашей свободой... Поль Элюар Нападение на Бельгию Весной сорокового года основные силы армий Европы были приведены в полную боевую готовность и только ждали приказа своего командования. Армии были сосредоточены на франко-германской границе, вдоль которой с обеих сторон тянулись мощные укрепительные линии. Со стороны французов это была линия Можено, с немецкой - линия Зигфрида. Линия Можено была возведена на стыке Франции, Германии, маленького гористого Люксембурга и отрезка границы Бельгии. Хотя Бельгия причисляла себя к государствам, объявившем о своем нейтралитете, и всячески желала этот нейтралитет сохранить, Франция была уверена в том, что при развертывании наступления со стороны нацистской Германии, Бельгия выступит на стороне Франции, предоставив последней и свои немалые ресурсы вооружения, и себя самою в качестве плацдарма боевых действий. Поэтому в северной части границы Бельгии оборонительных сооружений, именно в силу того, что Франция считала Бельгию своим союзником, а ее собственные укрепления на границе с Германией - продолжением линии Можено. Линия Зигфрида, состоявшая из долговременных оборонительных фортификационных сооружений, противотанковых и противопехотных заграждений, пролегала от Ахена до Багеля. Надо сказать, по техническому оснащению и колличественному составу и техники и войск противостоящие стороны были равны. Но Германские войска имели превосходство в военной выучке. Подготовка германской армии велась на высшем уровне, предметно и целенаправленно. Еще в тридцать девятом году одновременно с проведением операции по нападению и захвату Нидерландов, Немецкое командование начало подготовку операции, основной задачей которой был захват Франции и Бельгии. Удар было решено нанести по центру союзных армий и уничтожить северную группировку противника. Этот удар планировалось провести через север линии Можено, южнее района развертывания франко-британских войск, предназначавшихся для выдвижения в Бельгию. Бельгия - компактное государство с древней, пожалуй, одной из самобытнейших историй в Европе - была зажата со всех сторон плотным кольцом армий, намеревавшихся побороть друг друга. Справа, с восточной границы на бельгийский ринг готовилась выйти Германия, а с нею и Нидерланды, капитулировавшие годом ранее, снизу, с юга теснила Франция, слева - с запада, за Ла-Маншем - англичане. К маю 1940 года вооруженные силы Германии на западном фронте полностью закончили стратегическое сосредоточение и развертывание на северном крыле линии Зигфрида, на всем протяжении от побережья Северного моря до Ахена. Здесь развернулись три армии группы армий "Б", которыми командовал Буко. При поддержке второго воздушного флота они должны были захватить Голландию, прорвать оборону противника на Бельгийской границе и отбросить его за линию Антверпен. Группа армий "А" под командованием генерала Рунштедта должна была прорвать южную часть обороны противника, пройти Люксембург и вторгнуться в южные районы Бельгии, форсировать Маас между Денаном и Седаном и стремительно продвигаться к устью Соммы. Надежды и планы Германии осуществились вточности. Быстротечная кампания, расчитанная на то, что тактика выдвижения танковых войск в труднопрохидимые горные районы Люксембурга и лесные районы южной Бельгии, где нет ни железных дорог, ни шоссе, явится полной неожиданностью для противника, - завершилась полной капитуляцией этих стран. Учитывались и такие факторы, как внутренние противоречия в Англии, Франции, Бельгии и Голландии. Значительное влияние капитулянских элементов в правящих кругах этих стран. Консерватизм и шаблонность ведения военных действий привели военное командование войск союзников к краху. Удар вермахта ожидался через Бельгийскую равнину во французскую Фландрию. Союзники, неверно просчитав стратегию противника, разработали операцию "Бель", задачей которой при вступлении Германии в Бельгию было выдвижение в ту же Бельгию двух французских и одной английской армии. Так же они ставили на то, что собственно бельгийская армия сумеет до прихода поддержки удержать противника на рубеже - канал Альберта - Льеж. Они же должны были совершить маневр в Бельгию и выйти в районе Антверпен, создать фронт на реке Маас. Таким образом союзное командование намеревалось создать прочную оборонительную полосу от Швейцарии до Северного моря. При этом, очевидно, на заклание отдавалась добрая половина южной Бельгии и Люксембург, не говоря уже о потерянной союзниками Голландии. В Бельгии готовились к войне. Маленькой стране легче потерять свое будущее в войне больших держав. Поэтому бельгийское правительство не особенно шло на полное согласие с союзными державами, в обществе были популярны настроения самосохранения нации путем мирных уступок вермахту. К моменту немецкого наступления союзникам так и не удалось полностью договориться с Бельгией и Голландией, тем не менее армии этих стран учитывались в планах Англии и Франции в качестве сил, противостоящих Германским войскам. Бельгиская армия состояла из 22 дивизий, основные ее силы сосредотачивались на рубеже Льеж-Антверпен и Льеж-Намюр-Томаас. 10 мая 19940 года немецкая авиация совершила налеты на города, основные аэродромы и другие военно-стратегические объекты Бельгии и Голландии. Сухопутные войска вермахта перешли в наступление. Вермахт вероломно нарушил суверенитет еще не учавствовавших в войне нейтральных государств. Союзное командование приступило к осуществлению операции "Диль". Наиболее боеспособные соединения шли в Бельгию, ослабляя удар вермахта в том месте, где его и не думал наносить сам вермахт. Шестая немецкая армия быстро прорвала бельгийские пограничные укрепления, форсировала Маас, а на следующий день завязала бои на канале Альберта. Одновременно, воздушно-десандные подразделения, высадившиеся на планерах и парашютисты полностью парализовали Льежские укрепления и за несколько дней боев прорвались к Антверпену. Тринадцатого мая произошло несколько танковых стражений по всему фронту, бельгийская армия, поддерживаемая войками союзников, отступила за линию Антверпен. Теперь на фронте от устья Шельды до Намюра наступали немецкие дивизии. Удачи немцев на южном фронте повергли союзников в бегство. 17 мая немцы заняли столицу Бельгии Брюссель. В Бельгии была учреждена германская военная администрация. Бельгийский король Леопольд 3 пытался договорится с Гитлером о смягчении режима оккупации. На юг по дорогам и рекам передвигались тысячи бельгийских беженцев со своим незамысловатым скарбом. В первый же день пути люди начали освобождаться от дорогих им вещей, нередко на обочинах дорог можно было увидеть чемоданы, швейные машинки, буханки хлеба и банки с тушенкой или вареньем. Выбившиеся из сил, беженцы жертвовали необходимым ради спасения жизни. Регулярные авиационные налеты косили семьи, уносили жизни беженцев. Те, кто пришел к побережью, успел занять шхуны, переплыл на английские корабли, организующие эвакуацию, переплывал в Англию, если по пути не погибал от тех же фашистских авианалетов. Люди кляли немцев, кляли правительство, кляли войска союзников и ползли, ползли под крыльями самолетов во Францию, в Англию, все дальше и дальше от своих домов, от своих разбомбленных деревушек и городов. Как это было, как совпало?.. - Меня зовут Гретта, - сказала она и плюхнулась в кресло, - Скользкое сидение. - Что делаем? - делово спросил мастер и добавил, - Гретта? - Подровняйте сзади, а здесь покороче. Ей не понравилось, что он не понял ее благожелательности. Ведь девушка представилась. Знал бы этот тютя, сколько минут она сидела в кафе напротив, а потом стояла за стеклом, наблюдая за ним и не решаясь войти. Ей все-таки удалось придать себе беспечный вид, на ходу снять шляпку и протянуть ее мастеру: - Меня зовут Гретта... Он был чрезвычайно молод, может быть, моложе ее. Она знала всю его семью, так как окна ее квартиры выходили на его балкон. Жаль только это был балкон гостиной, а не его спальни. - Почему у вас так темно? Разве свет неважен в вашей работе? У нас в шляпной мастерской нельзя без света. Мадам лично следит за этим. - Пока светло на улице, мой хозяин бережет электроэнергию, - пояснил он, - Моем? - Без шампуня мои тонкие волосы не уложишь, - открыто улыбнулась она. - Зачем вы так говорите, у вас не самые ужасные волосы, мойте их желтком. - Ну, спасибо, утешили. Значит, не самые ужасные? - она нервно рассмеялась, - А желтков, пива, прочей народной мудрости мои волосы не признают. Да. Им подавай химию. Я сама такая же - люблю силу. Он отогнул ее голову назад, под кран, нанес холодный шампунь и взбил пену. У нее были недлинные волосы, каре, с перманентной завивкой. После соприкосновения с водой они стали жестче. - У вас добрые руки. После вашей стрижки, наверняка, волосы быстро отрастают. - О, да. Это очень выгодно для салона. Он накрыл ее голову полотенцем и помог правильно сесть. - Почему же? - Клиенты чаще приходят, у них же отрастают шевелюры. Он бросил взгляд на ее вырез: глубокая щель меж белых туго сжатых грудей так и примагничивала взгляд. - Ну, что же, приступим. - Как вас зовут, - спросила она. - Якоб. Можно просто Жак. Я недавно здесь. - А до войны где работали? - До войны учился в колледже, потом на курсах парикмахеров, потом работал подмастерьем на том берегу Шельды, за собором. У нее чуть было не вырвалось: "Так вот почему я никак не могла проследить, где вы работаете". На мосту ведущем от ратуши и Домского собора на левый берег был выставлен отсеивающий контрольный пункт. Зачем это делалось никто из жителей города не понимал, все равно по соседним мостам проход был неограничен. Но она сказала: - Да, далековато от дома. - Почему вы так решили? Откуда вы знаете, где мой дом? Она очнулась, смутилась и сказала, что это было бы логично, работать поблизости с домом. - Принимаю, - улыбнулся он своим большим ртом, похожим на клюв птенца, - Но может быть вы ответите еще: зачем вы так долго стояли перед витриной? Она дернулась, и мастер чуть было не отрезал ей полуха, но вовремя раздвинул ножницы. - Сидите, по возможности спокойно. Вот, дайте я поправлю салфетку. Видите ли, вас невозможно было не заметить, здесь действительно темновато - этот режим экономии - а вы загораживали и последние остатки дневного света. Кроме того, здесь кругом зеркала... Салон был маленький, продолговатый, предметы отбрасывали послеполуденные мягкие тени, никелированные приборы поблескивали в полумраке. Здесь было всего четыре рабочих места, но два мастера не так давно уехали из Антверпена к родственникам в деревню, спасаясь от приближавшихся немецких войск; с оставшимся Ролландом - сменщиком Жака - они пересекались только в обеденное время, а иногда и расходились, Жак торопился успеть на обед домой, а Ролланд старался приходить тютелька в тютельку к четырем, когда уже начиналась его смена. Гретта казалась смешной. В ее разговоре промелькивала жестокая непосредственность, которая свойственна только отчаянным людям. - Вот как? Почему вы, собственно меня допрашиваете? Хотела и стояла. Невежливо указывать девушке, как ей себя вести. Жак посматривал на ее отражение в зеркале, а она отводила взгляд от его отражения. - Между прочим, должен сделать вам комплимент, вы стриглись совсем недавно у очень хорошего мастера. Я бы с удовольствием поучился его технологии. - Вы опять? - возмутилась она, - Вам нравиться подшучивать над людьми? Ну, допустим, я ищу себе другого мастера, - фыркнула Гретта, из-под кресла показалась ее туфелька, - А тот... тот очень дорог. - Никогда не отказывайтесь от того, что вам дорого, милая Гретта. - Его забрали немцы, он был то ли еврей, то ли коммунист. Вот вы такой молодой, а такой старый, - заметила она, начав серьезно, а под конец фразы рассмеявшись. Он уложил ее локоны щипцами, предварительно вылив на них добрую чашку скрепляющего раствора, немного начесал понизу, так, что ее каре превратилось в маленький макет бального платья, с белесыми завитушками внизу. - Угодили, - кокетливо сказала она, - Может быть, станете всегда делать мне такую прическу, не забудете, как это у вас получилось? - Ну, насчет стрижки, мы с вами еще потолкуем, подберем вам что-нибудь потрясающее. А вы недалеко живете? "Да я живу подле тебя!" - хотела она сказать ему, поднимая лицо для поцелуя, как это делают в кино, но вновь удержалась, сказала: - Я живу не настолько далеко, чтобы заблудиться. Не провожайте меня... А про себя она подумала: " Ну, что ж, это только пробный шар. Я еще не показала всей своей прыти. Ты будешь моим!" Гретта расплатилась и вышла на свет. Странное, двоякое чувство поселилось в ней. С одной стороны, она ликовала от нового облика, от прикосновений этого высокого худого парикмахера, целый час занимавшегося ее прической, гладившего ее виски, поворачивавшего ее кресло и задевающего при этом ее коленки своими, с другой стороны, она видела по-новому и эти розово-голубые цветочки на окнах, и это небо в проеме крыш, и этих людей, куда-то спешащих по Антверпену, обычно пустому, молчаливому, а сегодня такому взъерошенному, словно у города зуд или озноб. Ее настораживало то, что она не понимала, чего она добилась. Ведь для продолжения знакомства ей придется дожидаться, когда ее волосы снова отрастут, и уж во всяком случае, когда у нее появятся новые деньги на укладку. Мадам Сентинен не давала ей заказов уже неделю. Гретта начинала думать, что чем-то не угодила ей - действием или бездействием. Она боялась, что опять не предусмотрела какого-нибудь обычного человеческого подхалимажа в том месте, где его надо было проявить. Об этом она всегда забывала. Ей казалось, люди должны по определению относиться друг к другу благожелательно, а раз ты желаешь ближнему добра, значит, ты и делаешь его. Так она считала. Ее всякий раз поражали поучения Дацы, подруги по мастерской шляпок, которая постфактум оъясняла ей, как надо жить и пробиваться в этой жизни. - Плюнь ты на гордость и не говори ерунды, - наседала звонкоголосая Даце, - принеси ей коробку шоколадных конфет или устрой в мастерской праздник - день рождения, приручи ее, а потом требуй свое. - Неужели из-за коробки конфет ко мне изменится отношение, неужели она так мелка, что только и ждет моих конфет, а без конфет я уже и не человек для нее. То есть я не так хотела сказать, ты не понимаешь. Я хочу сказать, неужели я могу выстроить отношения с человеком только после подношений. - Ну, во-превых ... да. Во-вторых, ты права в одном: коробкой конфет не отделаешься. Иногда мы и за шляпку денег не берем, пропускаем, так сказать. Иногда и дежурим за нее в конторе. Ой, только ты никому... Дальше Даце рассказывала об очередных похождениях мадам Сентинен, которую Гретта никак не могла себе представить в объятиях мужчины. Ей казалось, что мадам была для этого слишком стара, разве мужчины могут любить сорокалетних, когда столько молоденьких незамужних красоток вокруг? Она одернула костюмчик и зашагала по тротуару в сторону Лионского бульвара. Слава Господу, эта улица осталась цела после майских бомбардировок Антверпена. Северо-восточная часть города пострадала сильно. Там еще кое-где не разобрали завалы. Не доходя до самого бульвара, пересекающего ее маршрут, она вошла в свой подъезд и поднялась к себе. Только тут, желая достать из сумочки ключи, она обнаружила, что забыла сумочку в парикмахерской. Пока она бежала обратно, ей почему-то стало стыдно. Она вдруг подумала, что если бы специально оставила эту сумочку в салоне, то со стороны это был бы уже перебор. Поэтому она ворвалась в парикмахерскую с обиженным и одновременно требовательным криком: - Я ненарочно! - Что не нарочно? - удивился и испугался Жак, несколько отступая к кабинету хозяина. При этом его клиент попытался вскочить и нащупывал на боку портупею, которая лежала перед ним у зеркала. - Сумочку забыла ненарочно. - Кто же забывает что-нибудь - нарочно? Так не бывает. Нарочно - оставляют. Но разве она здесь? Они нашли ее на свободном кресле, у входа. Жак вернулся к своему вспотевшему от стремительного вторжения девушки клиенту, а Гретта краснея и извиняясь, попятилась к выходу. Среди ночи он услышал звук, похожий на скрежет каменных жерновов, какой он слышал однажды, гостя у тетушки на ферме. Она, точнее ее муж, отремонтировали водяную мельницу, там были такие жернова. Скрежет - широкий, всеобъемлющий, сотрясающий стекла в рамах. Он выглянул в окно, но понял, что звук шел с бульвара, и что там двигалась огромная масса техники. Он накинул халат поверх ночных брюк и вышел в гостиную, одновременно, из своих спален вышли мать с отцом и сестра с собакой Таксой. Собаку так звали - Такса, и на прогулках представляя ее другим собачникам, миловидная мадам Смейтс добавляла: - Такса у нас не собака, а маленькая леди. Та виляла половиной корпуса, увивалась вокруг ног, обвивала их поводком. Собака Такса первая подбежала к балконной двери. Сонные, они высыпали на балкон, Жак перегнулся и увидел, как в свете фонарей по бульвару ползли бесконечной грязновато-травной гусенницей танки со свастикой на башнях. Да это был скрежет гусениц танков о булыжник. Вот на их улицу вырулили мотоциклы, несколько машин проехало и умчалось в сторону ратуши. - Что-то мне это не нравится, - сказала мама, - Уходите с балкона, не надо, чтобы вас заметили. Она поежилась и, запахнув свой темно синий пеньюар, первой удалилась в дом. За ней ушла худенькая хрупкая Элизабет, хохотнув: - Не упади, братишка. Отец хотел было закурить, нервно похлопал себя по карману, но сигарет не нащупал, откуда они в пижаме? Ушел, нырнул в кабинет, закрылся там, боясь, как бы Барбара снова не стала назойливо просить его бросить курение. Только не сейчас. В кабинете висели литографии военной тематики, мундир подполковника, который Барбара отдавала в чистку каждые три месяца. Хендрик уже год был в запасе, королевская армия перед войной усохла на две трети из числа старой гвардии. Зато понабрали безусых, так называли молодых выпусников военной академии. Да еще и кураторов и специалистов из Франции к началу военных действий в армии было пруд пруди. Но это его уже не касалось. Хендрик считал это вредительством, особенно ругал огромные затраты на содержание отставников - дешевле было бы содержать большую армию, чем обеспечивать уволенных жильем, работой и приличным пожизненным содержанием. Результат всей этой безалаберности - скорая капитуляция Бельгии и сдача Антверпена. Они сыпались с неба и вылезали из Шельды, как комары, эти немцы. Кругом грохотали взрывы, а летящие десантники прямо с воздуха расстреливали город. Сколько жителей погибло на улицах. Старый Хендрик с самого утра проверил подвал, обошел все квартиры на лестничной клетке, напомнив о том, что в случае артналета нужно спускаться вниз. К счастью дом не пострадал, но пока город сотрясался, люди в подвале судачили о том, что лучше бы уж правительство послушалось валлонов, которые провозглашали идеи германского национал-социализма совпадающими с национальными интересами Бельгии. Якоб собирался было уйти с балкона, но вдруг увидел Гретту. Она стояла на противоположном балконе, ему показалось, что он сможет дотянуться до нее рукой. Она была ненакрашена, похожа на маленькую фею, только что проснувшуюся. На ней было просвечивающееся домашнее платье из какой-то воздушной материи. Так и светилась вся, ореол пушистых волос сиял, подсвеченный комнатным светом. Когда он остался один на один с ней, то вдруг почувствовал скованность и смущение. - Ну, как укладка? Держится? - Намертво. Не могу спать, - пошутила Гретта. - Из-за танков? - Нет, укладка слишком жесткая, неудобно. Он, то ли от ночной прохлады и морского бриза, то ли от волнения, не смог засмеяться, а как-то судорожно улыбнулся. - Что вы обо всем этом думаете? Как же наш король? - Король? - Жак пожал плечами, - Король благополучно капитулировал. Вы же читаете газеты. Это должно было случиться. Но так или иначе... - страшно, - кивнула Гретта. - Вам страшно? Хотите, я буду стоять тут с вами всю ночь и ничего не случится? - Лучше идите спать. И так ничего не случится. Я знаю нескольких немцев. Они приходят в нашу мастерскую, заказывают себе шляпы с вот такими полями, как будто они не наци, а ковбои. Они не звери. Они просто идиотически любят своего фюрера, строят свое государство, гуляя при этом по всей Европе. - Вряд ли вы во всем правы, но в одном точно: сегодняшняя ночь и еще сколько-то ночей пройдут спокойно. Им не до нас. Но скоро начнется другая жизнь. Было бы хорошо, если бы этот вот сегодняшний сон, в котором вы появляетесь в моей жизни, сбылся, пусть даже приход немецкой армии обязательное условие для этого. Гретта вильнула ступней в коротком беленьком носочке и убежала с балкона. Свет в ее окне погас. Жак вошел в теплую натопленную комнату, присел к столу. "Странная девушка. Какая странная. Откуда она взялась? Никогда не замечал ее здесь. Может быть, она упала с неба?" Собираясь в утреннюю смену он посматривал в окно Гретты. Жак рассчитал, что в ее квартире было два окна, выходящих на улицу. Та комната, что с балконом, очевидно, была гостиной, как и у них: уж больно тяжелые, судя по их непроницаемости, гардины висели на окне. Спальней была та комнатка, что слева от балкона, третья от угла фасада. Там на окнах висели белые жалюзи. Появления в такую рань Гретты он не дождался. В одиннадцать часов в мастерскую начали приходить немецкие офицеры. Первые осмотрели помещение, выпили у хозяина по рюмке коньяку. Следующие пожелали побриться, а следующие за этими мыли голову, стриглись и брились - все сразу. Приходили они по двое, по трое. Жак никогда так не уставал. Хозяин все время выходил к клиентам и повторял Жаку, что на нем лежит большая ответственность. Он благосклонно улыбался молодым людям в зеленовато-голубой форме, влюбленно смотрел на офицеров в возрасте, одетых в черное. Если б он не бросил практиковать лет семь назад, он конечно бы не доверил Жаку столь важных и дорогих клиентов. Жаку казалось, что весь город кишит солдатами. Они часто мелькали мимо витрины, машин стало больше в пять раз. В кафе напротив играл немецкий марш. Все это походило на праздник - пир во время чумы. По окончании смены он зашел в контору хозяина и попросил у него телефонную книгу. Жак пролистал все шляпные мастерские и выяснил, что в ближайших кварталах есть только одна шляпная мастерская - мастерская Буклера. Это как-то не вязалось с упомянутой Греттой мадам, начальницей всех шляпок, но Жак решил попытать счастья и показать ей, Гретте, что тоже умеет выслеживать. Он прошел через площадь святого Павла и направился на узенькую темную улочку, поднимавшуюся круто вверх, да так круто, что казалось, если доберешься до вершины, обязательно свалишься обратно на площадь. К счастью, забираться наверх и падать обратно ему не пришлось, мастерская Буклера находилась в начале улочки. Он оглянулся, до салона было рукой подать. Сегодня мама просила Жака не опаздывать с работы. Она боялась и отпускать-то его в такое время, но Жак давно заслужил репутацию взрослого парня. Мадам Смейтс не осмелилась посоветовать сыну не ходить на службу. Теперь он чувствовал угрызения совести: она будет волноваться. Жак открыл дверь, за которой висел колокольчик. В небольшой обитой темным деревом комнате горели тусклые лампы, из-за занавески под лестницей на второй этаж вышла крупная женщина лет сорока. - Я хотел бы заказать шляпу, - сказал он встретившей его хозяйке, - фетровую, на осень. - Очень хорошо, молодой человек. Люблю оптимистов, - грустно улыбнулась та. - Почему вы так говорите? - Вы видели, что творится в городе? Даце, Карл, - позвала она, а когда сверху выглянули женщина и мужчина, очень похожие друг на друга, она обратилась к ним, - Этот симпатичный юноша хочет самую лучшую шляпу фасона "Британь" светло-коричневого тона размер, - она оценивающе взглянула на Жака, - размер шестьдесят один. Это на осень! Шляпные мастера переглянулись, улыбнулись новому клиенту, мадам развернулась и поплыла за занавеску. На ходу она оглянулась и проговорила: - Жизнь продолжается. От Даце и Карла Жак узнал, что у них действительно работает некая Гретта, очень милая девушка, делает ленточные украшения на женские шляпы и обтягивает тесьмой мужские. Работу берет на дом, потому что здесь тесно. И действительно, кругом стояли деревянные формы с натянутыми на них заготовками, на стеллажах громоздилось несколько рулонов фетра и шелка. Хоть и пахло какими-то специфическими растворами, в форточку прорывался прохладный ветер, такой ветер всегда приносил Жаку воспоминания детства. Он любил вспоминать годы ученичества, муштры, обязаловки, лихих друзей. Годы, проведенные в колледже, казались ему самыми яркими в его жизни. Но детство уходило все дальше и дальше. Теперь у него было меньше свободы, потому что он сам отвечал за свою жизнь. Площадь святого Павла была обрамлена полукругом высокой металлической ограды городского парка. Главная аллея парка напрямую выходила к соборной площади, рядом с которой соседствовала городская ратуша. Ему очень хотелось пройти посмотреть, что происходит за этим большим лесным массивом, но он представил себе, как дома переживает мама, и что с ней будет, задержись он еще на два-три часа: аллея была очень длинной. Он решил отложить прогулку на вечер. Мама встретила его виноватым взглядом: - Приходила консъержка, сказала, что ей велели составить списки жильцов. Раздевайся. Сегодня луковый суп и горбуша в кляре. - Идет. Я мою руки. Такса процокала нестрижеными когтями по паркету, а затем по кафелю за Жаком. Любопытная. Отец приходил с работы только вечером, сразу после ухода из военного департамента Антверпена он устроился на судоремонтный завод заместителем директора. Элизабет училась до шести. Отец теперь забирал ее из колледжа и приводил домой. Выходило даже немного позже. Мадам Смейтс привыкла уделять все свое внимание старшему сыну в середине дня. Ужин и весь вечер она посвящала дочери. Муж не требовал внимания, наоборот, всячески обособлялся по вечерам в будние дни. Но Барбара и ее дети знали, что отец любит их. Просто эта любовь даровалась им под условием сохранения суверенитета. Вот в выходные - другое дело. Выходные Хендрик Смейтс не представлял себе без домашних хлопот, прогулок по парку или пива на бульваре. В выходные жена и дети могли просить все, что хотели: они имели все права на него, особенно Элизабет. - Так что ты говорила про Катарину? Барбара в чепце и фартуке наливала сыну суп из белой овальной супницы. - Да. Консьержка. Она приходила сказать, что немцы собирают списки жильцов. - Разве в муниципалитете нет описей? - Не знаю. Им нужны имена, профессии и возраст. Мне все это не нравится. Начинаются всякие сюрпризы. Пустили их по-хорошему, пусть и ведут себя деликатно. - Ну, во-первых, наши ребята дали им жару в Льеже и на Маасе. Во-вторых, это же военная власть, мама. Ей не будешь диктовать. Мне недавно одна клиентка сказала: неприлично диктовать девушке, как ей себя вести. А тут не девушка, а целый великан Антигор. Ты сказала наши данные? - А что мне оставалось? Нужно будет переговорить с соседями. Я давно не была у Полины. Как тебе суп? А что за клиентка? - Нравится, - ответил Жак и, увидев, как напряглась мама, рассмеялся, - Суп нравится. А клиентка ... клиентка еще больше. - Вот как? - Барбара потупилась, - И ты от меня скрыл. И давно это у вас? Кто она? - Мама, мама, остановись. Я знаю только, что ее зовут Гретта, и она сейчас смотрит на тебя из того окна. Мадам Смейтс встрепенулась и, резко обернувшись, действительно наткнулась взглядом на курносую куколку в окне напротив. - Какая беспордонность! Она смотрит тебе прямо в рот! - А чего плохого, что женщина смотрит в рот мужчине? Давай свою замечательную рыбу. Она открыла жаровницу, по гостиной разлетелся запах настоящей горбуши в собственном соку и поджаренном луке. Сок, вылившийся из нее, еще булькал на дне посудины. - О! Как вкусно! - Не заговаривай мне зубы, пожалуйста! Тебе передалась скрытность от твоего отца. Кто она? Кто ее родители? - Лучше бы я тебе о ней не упоминал, мама, - мягко заметил Жак, - я ее совсем не знаю, видел один раз. - Но ты сказал, что она тебе нравится? - Посмотри на нее. Разве она может не понравиться? Она же милашка! Мама покачала головой. Жак улыбнулся, поняв, что ему удалось отвлечь маму на другую тему: теперь она не будет думать об оккупационных властях, а станет ревновать к незнакомке, о которой Жак, как ему казалось, знал все на свете. Не дожидаясь возвращения сестры и отца, он пригрозил Таксе, чтобы та молчала, и выскользнул за дверь, не предупредив маму об уходе: так был шанс выйти на улицу еще засветло. Консъержка беседовала внизу с двумя солдатами. Они были в пилотках и, очевидно, просто клеились к дородной Катарине. Однако, когда Жак проходил мимо, один из них поправил висящий на груди автомат. Жак вышел на улицу и увидел Гретту. Она вышла из своего подъезда и неторопливым шагом направилась в сторону площади святого Павла. Он улыбнулся и не стал окликать ее. Вернулся и снова зашел в подъезд. Немцы замолчали и смотрели ему в затылок. - Вас ист дас? - спросил один другого. Жак, подходивший им по возрасту в приятели, не глядя на них, поднял руку, прося не мешать ему наблюдать через двойные стеклянные двери. Он с радостным возбуждением и азартом увидел, как Гретта обернулась, ища его глазами, потом и вовсе развернулась и обиженно расставила ноги на уровне плеч. Один немец перегнулся через плечо Жака и заржал, подзывая своего напарника. Тот навалился сзади, ухватился на плечо первого и тоже загоготал, сотрясаясь и показывая пальцем на Гретту. Жаку было весело, но он прокручивал в голове: пристойно ли позволять им смеяться над упрямой Греттой. И смех-то у них был какой-то животный. Он опустил свое плечо настолько, чтобы первый солдат отцепился от него, и вышел навстречу Гретте. Той некуда было деваться. Она позеленела, но улыбнулась розовыми губами и обнажила немного выдающиеся вперед белые зубки: - Вот так встреча! Ну что, идем в парк? Он был совершенно обескуражен ее прямотой и агрессивностью. Взяв ее под руку, он повел Гретту в парк, осыпая комплиментами ее ночной просвечивающий костюм и это довольно короткое цветастое платьице, так гармонирующее с бежевым пиджаком, шляпку, сумочку, которую она забыла вчера в салоне, мастерскую Буклера и вообще весь этот мир, подославший ему такое чудо в перьях. Слава Богу, у нее было чувство юмора. Она довольно просто приняла его шутливый тон, и отвечала ему тем же. Они пошли по главной аллее парка, которая из-за своей прямизны и просвета в конце парка казалась более светлой, чем другие, узенькие аллейки, расходившиеся в стороны. На каждом шагу здесь были закусочные, карусели встречались реже, кругом было много молодежи и немецких солдат, и те, и другие пришли в парк приглядеться друг к другу, понять от кого исходит большая опасность, и узнать, к чему готовиться в будущем. Слышалась немецкая речь, контрастирующая с мягким шелестением фламандского. - Они не разграбят наши музеи? А они ведь католики? - Нет, кажется, они не верующие вообще. - Значит, они разграбят и костелы. Мне говорили, что им в обязательном порядке предписано каждую неделю посылать домой посылки с награбленным. Вот уже месяц они растаскивают несчастную маленькую Бельгию. Неужели это доставляет их женам радость? Она заказывала ему мороженое, пироженное, тарталетки с грибами, билеты на карусели, а сама упивалась счастьем, о котором мечтала с детства. Именно о таком, когда много мороженного и каруселей, и все, о чем ни попросишь, исполняется. Она даже была уверена, что настоящему мужчине только этого и надо: бесприкословного подчинения женщине - ну хотя бы в таких безобидных мелочах. Гретта была на седьмом небе. - Посмотри, какой хорошенький очкарик, - говорила она Жаку, раскачивающему отдельно стоящие качели, и показывала маленьким розовым коготком, - Но зачем они так коротко стригутся. Словно готовяться к гильотине. - Тише, Гретта. На тебя уже смотрят. - Пусть они сами... катятся к чертям, у-у, - она состроила рожицу какому-то пялившемуся на нее офицеру. - Мой брат всегда ходил с длинным хвостом, я не привыкла к таким бритоголовым. - Ходил? А сейчас он где? Она скривила губу, потом пожала плечом, словно сказала себе, наплюй на все, не тормоши себе душу, и очень сухо произнесла: - Во время бомбежки - авиабомба попала в наш дом. Я в то время обжималась с одним пареньком на сеновале ... шучу, шучу. Я была в школе. Заметно, что я закончила школу? У нее забегали глаза, она зло выплескивала остроты: - Так вот. Авиаснаряд - такой большой - с эту скамейку. Он упал на нашу ферму. Прямо в цель попал. Наверное, Гитлер ошибся. Не думал же он, что именно моя семья - его главный враг. Хотя, нет. В чем-то он был прав. В общем, все умерли - девять человек. Они обедали. А я была в школе - исправляла двойку по пению. Я пела в это время. - Как же ты пела в момент бомбежки? Гретта, остановись, успокойся. Он придержал низкие надежные качели. Погладил ее волосы. - Липкие. - Еще бы, столько лака на них вылить! Я пела во время бомбежки! Я пела! Ха-ха-ха! - она взяла его за лацканы куртки, - я пела от страха. - Как же ты одна? Как же ты устроилась в Антверпене? - Все деньги хранились у отца в "сейфе": я стала единственной наследницей. Ха! Гитлер позаботился обо мне, накрыв весь наш древний род одним ударом. - Не говори так, молчи! - Мы всегда бедно жили. Очень много ртов, - не унималась Гретта, - Не на что было купить гробы, заказать мессу. Мне помогали хоронить семью члены церковной общины: отца, мать, троих братьев с семьями, малютку Греттхен. Ее назвали в честь меня. Я принимала роды у свояченицы. - Не может быть! Ты принимала роды? - он восхищенно посмотрел на нее, - Какой ужас! - Ужас был, не тогда. Ужас был, когда я укладывала в гробик это невинное дитя. А потом, разбирая оставшийся хлам, чтобы переселиться к подруге, я нашла у отца за сундуком чемоданчик. Там должны были храниться инструменты. Я удивилась: что они делают в спальне родителей? А там были серебрянные монеты. Много денег. Это и был сейф. Похоже, отец копил на дом старшему сыну, Ливону. Я разозлилась, помню. Как я орала тогда, дубася по обломкам крыши, лежащим передо мной. Бомба была небольшая. Она разорвалась почему-то вверх. Сидевших за столом сначала просто пришибло крышей, а потом и поубивало взрывной волной и осколками. Я не хотела оставаться на этом свете. А потом подумала и решила бороться. Решила не сдаваться. И теперь хочу взять от жизни все. Если эти, - она слегка двинула скулой, - дадут. Вот и поехала в город. Могу не работать. Могу уехать в Англию - со сред