ствами все дороги мне открыты. Могу выбрать себе парня и украсть его у родных. Могу убить кого-нибудь. Только тут он заметил, КАК она смотрит на немецких парней. Сколько скрытой ненависти и издевки было в этом зеленом прищуренном взгляде. Ее маленькое остренькое личико казалось в тени деревьев бледным. Ей совсем не было весело. Она очень хотела поделиться с ним, она хотела сострадания. - Так у тебя никого нет на свете? - Жак кивнул ей и придвинул к ней свое остроскулое лицо. - Никого, кроме тебя, - вдруг лукаво улыбнулась она, чертята в глазах ее снова запрыгали, и она побежала вперед по аллее. Она знала, что ею движет желание устроиться в этой жизни. Она культивировала в себе это желание, ища наилучший способ его реализации. Это стало идеей-фикс. Она все бы отдала за то, чтобы свить свое гнездо, чтобы был муж, который возьмет на себя ответственность за нее и ее благополучие. Гретта мечтала иметь свой дом, она хотела, чтобы у нее был свой семейный очаг, заботливый муж ... Он не успел сообразить, как дорогу ей преградили два немецких солдата, перешагивая туда же, куда она в надежде обойти их. Она крикнула Жаку. Он ужаснулся мысли, что она может нагрубить им. Это были те же солдаты, которые заигрывали днем с консъержкой в его доме. Они приветствовали его дружным "О!", похлопали по плечу, и заинтересованно о чем-то спрашивали, показывая на Гретту. Потихоньку они все вместе двинулись к Соборной площади. Гретта, как сонная рыба, не понимая, откуда у него такие знакомства, бросала презрительные взгляды на Жака. Не мог же он ей объяснить, что произошло в подъезде, когда он наблюдал, как она запуталась в собственных сетях. Ревность в крови Пили вечерний кофе. Это не было традицией, но все неизменно собирались у круглого семейного стола в гостиной к девяти вечера. Барбара, невысокая, хоть и широй кости, но юркая, женщина, с короткими каштановыми кудряшками, которые хозяин салона разрешал Жаку постригать два раза в месяц бесплатно, все таки - мать, с несколько потерявшим свою четкость овалом лица, разносила чашки: мужу в кресло, Элизабет на диванчик стиля ампир, который Барбара так выгодно приобрела еще до денежной реформы тридцать шестого, Жак пил кофе за столом вместе с мамой, он очень любил сладкое, а трюфеля и печенье находились на столе. - Что слышно? В доках уже командуют немцы? - спросила отца Элизабет, - Отвлекись от вчерашней газеты. Неужели то, что там пишут еще актуально? Отец поднял узкое лицо на дочь, обвел аудиторию взглядом: - Вот что я вам скажу. Не только командуют, они выставили в каждом цеху свои посты, по пять человек, отпустили домой директора, пригрозив ему гестапо, со мной беседовал два часа офицер, тоже гестаповец. Не только об устройстве судоремонтных цехов, не только о кадрах, которые, как вы, быть может, знаете, я курирую, - в глазах Хендрика промелькнула усмешка, - но и об их планах. Я вызвал его на доверительный разговор, спросил, как они планируют организовать управление своей новой колонией. - Матерь Божья! - всплеснула руками Барбара, - Тебя же могли арестовать за ерничание! Хендрик, Хендрик! - Прекрати, Барбара! Никогда не ужасайся тому, что уже в прошлом! Отец стал передавать почти дословно беседу с гестаповцем, которого поставили для начала командовать судоремонтным, о том, что половину рабочих планируется отправить в Германию, а он, Хендрик Смейтс, не может этого позволить, это для него - предательство интересов бельгийцев, никто не даст гарантии, каково там будет этим людям, как с ними будут обращаться. А кто поможет их семьям? - Хотя они гарантируют помощь. Поговаривают о введении новых денег, о перерегистрации населения, об отмене комендантского часа. - Ну, это вряд ли, отец, - отстраненно произнес Жак, - В режиме чрезвычайщины не могут отменить комендантский час. Отец и мать начали обсуждать перепись, обмен денег, отец по обыкновению начал спорить об очевидных вещах, настаивать на своей правоте. Жак и слушал и не слушал его. Он сидел лицом к окну, смотрел на ее окна и мечтал. Мечтал о том, что в следующий раз, он не позволит Гретте так неосторожно дразнить немцев, которые даже и не понимали всю дорогу, какие оскорбления в их адрес она произносила по-фламандски, любезно улыбаясь им и давая брать себя под руку. Ведь они могли принять это за заигрывание. На обратном пути, когда они уже научились объясняться мимикой и жестами, немцы перестали обращать внимание на Жака, взяли Гретту под руки с обеих сторон, и она пару раз даже подпрыгнула, подтягиваясь на их руках. Якоб плелся следом и чувствовал себя оскорбленным. Он пылил мелким гравием, специально врезаясь в него мыском ботинка. Камешки пару раз набивались в ее туфельки и она снимала их и вытряхивала мусор, держась за руку Фридриха или Альберта. - Но ведь тебя не уволят с работы, Хендрик? - беспокойно спрашивала Барбара, - Ведь на пособие нам не прожить. - Мама, какое пособие, откуда? - вспыхнула Элизабет, - Он же служил в Бельгийской королевской армии, а не у этих отморозков. - Эльза, что ты себе позволяешь? - Барбара растерянно посмотрела на мужа, - Но тогда нам не на что надеятся? Да? А твой сын хочет жениться! Вот и думайте сами! Якоб очнулся и уморительно посмотрел на матушку. - Жак, как ты можешь? - искусственно сгущая краски, передразнила Элизабет, - Мама не переживет этой трагедии! - Лиз! Жак, о чем это они? - Пустяки. От мамы нельзя утаить даже предчувствие, даже ... даже взгляд... Она из всего делает светопредставление! Вечер закончился уходом мамы в спальню, куда она не захотела впускать никого, кроме Таксы, заскулившей было под дверью и расцарапавшей ее коготками. - Живите, как знаете, - проговорила Барбара, чеканя слова, когда запускала к себе милосердную собаку. Элизабет была хорошенькая. Правда, из-за худобы ее часто дразнили в колледже. Она имела резкие черты лица, но это делало ее необыкновенной, яркой, Жак всегда говорил, что на ее фоне все ее подружки выглядят серенькими мышками. У нее был только один недостаток: она была рослая, и стесняясь этого, все время сутулилась. Вот ее треугольная мордашка с острым подбородком, черными бровями и коротким вздернутым вверх носиком просунулась в его комнату, улыбка создала на ее щечках и подбородке глубокие ровные воронки, чего обычно не бывает у худых людей: - Так кому подвалило счастье? Ночью по всему городу стояла мертвая тишина, нарушаемая редкими короткими выстрелами. Изредка проходили по улице немецкие патрули, переговаряваясь, издавая смешки. Жак не мог спать, вытягивал шею, чтобы доглядеться до окна Гретты. Ему казалось, что у нее в спальне горит свет, что сквозь жалюзи протискиваются скупые лучики. Часа через два, пролежав в каком-то забытии, в полудреме, он снова взглянул на ее окна и удивился: свет в гостиной был зажжен, плотные гардины наподобие пальцев, когда сквозь них смотришь на лампу, просвечивали розовым. Он прихватил сигареты и пошел на балкон. Якоб долго прислушивался, пуская в зябкий воздух сладковатый дымок. Кто-то передвигался там, за гардинами, туда-сюда, словно собирал вещи в чемодан. "Что бы это могло быть? Неужели наша встреча разочаровала ее, и теперь она уезжает? Или она убирается? В три часа ночи? Впрочем, от нее можно всякого ожидать, сумасшедшая девушка. Она совсем непохожа на размеренную, живущую по правилам, маму, не похожа и на Элизабет, с ее грубыми словечками, с угловатостью и мальчишеской самоуверенностью. Элизабет все равно маменькина дочка. Просто у нее другие правила и другой лексикон. Но и она воспитана на традициях. Иногда даже ходит по воскресеньям к мессе. Это не мешает ей называть местного священника лысым херувимом. Лиз умеет залезть в душу, но редко обнажает свою. Как мама, точь в точь. Ей до всего есть дело, но для чего ей знать, кто мне понравился, будет ли у меня надбавка, свожу ли я ее на танцы - только для нее самой. Гретта другая. У нее вся душа навыворот - вся обнажена. Она боится сквернословить, всегда подбирает другие более благозвучные, хоть и резкие, но всегда смешные выражения. Она упорная. Она не разбрасывается по мелочам. И если мне надо будет выбирать, я выберу ее, она даст мне самого меня. Она поможет мне познать свои возможности, подняться, обрести истинную свободу. От нее так и исходит желание жить." Вскоре, Жаку почудилось, что с той стороны раздался хохоток. Сердце ухнуло. Но его обнаженные нервы сказали, что это слуховая фантазия, а ночной вздох реки только подтвердил это. Он взялся за вторую сигарету, когда свет у Гретты погас. А через две минуты внизу хлопнула дверь парадного. Кто-то вышел наулицу. Но это была не Гретта. Людей было двое и они были в немецкой форме. С утра он решил направиться к ней и все выяснить. Якоб не спал всю ночь, уговаривая себя, что он не имеет на нее никаких прав, что неправильно понял ее дружелюбное к себе отношение, что она даже нравится ему не может, потому что она из глухой валлонской провинции, и тому подобное. Он решил, что те двое были ночью у нее. Что она договорилась с ними по дороге, в парке, пока его посылали за фруктовой водой. Жак встал спозаранку, долго брился в ванной, долго подстригал челку, душился и чистил ботинки. День был солнечный, подражающий весеннему, апрельскому, все кругом было еще ненагретым, влажным, а солнце уже шпарило во всю, ударялось о холодный булыжник, стояло прямо над ущельем, так что ни та, ни эта сторона не отбрасывали тени. В доме напротив не было консъержки, очевидно, Катарина прирабатывала на два подъезда. Это была взрослая женщина лет тридцати, бесстыдно полная, не берегущая фигуры, почему-то не желающая причесываться, хотя и прилежно, чистенько одевающаяся. - Катарина, заходите ко мне в салон, я сделаю вам прическу "А ля Третий Рейх!" - бросил он ей на ходу, - И возьму недорого - только восточную Пруссию. Катарина выгнулась через открытое окошко своей сторожки, выложив на прилавок пышную грудь, спросила вдогонку, правда ли есть такая прическа. Но Жак уже переходил улицу, дверь за ним медленно, нехотя закрывалась. Проворот ключа в замочной скважине раздался нескоро, еще бы так поздно лечь спать. Ну, ничего пусть знает, как играть с ним в такие шутки. Пока она шла открывать, а он жал на кнопку, Жак вдруг понял, что не имеет ничего ей предъявить! Он с ужасом отходил от ее двери, и вдруг рванул наверх, еще вверх, прибился к противоположной стене, скрывшись за выступом лестничного пролета. Гретта приоткрыла дверь, спросив слабым сиплым голосом "кто здесь? есть кто-нибудь?", вышла на площадку, прошла по ней, заглянула вниз и забежала в квартиру, хлопнув дверью. "Побежала смотреть в окно". Он осторожно спустился, прошел вдоль стены и завернул за угол, на бульвар. Он уже знал, почему в последний момент не решился ворваться к Гретте, выяснять, кто у нее был ночью, накричать на нее, порвать: он никогда бы не стал рисковать поссориться с ней, он знал, что она ему ответит, как выпутается и каким он окажется мерзавцем после ее торопливого: - Ты что - маленький? Какие немцы? Он долго сидел на скамейке, в сквере, что начинался немного выше, глядел на суетливо перебегающие волны листвы, перебирающие воздух пальчики каштанов, ни о чем не думал, вдыхал морской бриз. Там где начинался Лионский бульвар, стояли высокие здания, выложенные израсцами, с красными конусообразными крышами, то ли похожие на старинные замки, то ли на городские ворота. Хорошо, что они остались целы. Если это были те немцы, а это наверняка были они, Фридрих и Альберт, одинаковые, рослые, крепкие, с лицами цезарей, расхолаженные отпрыски старых прусских семейств, значит - значит им подсказала адрес Гретты Катарина, их давняя знакомая. Нужно бы спросить, не узнавали ли у нее немецкие солдаты, в какой квартире живет Гретта, девушка из того дома. Они могли обидеть ее, ворваться в дом и сделать все, что угодно. Но он по-прежнему сидел на скамейке и подставлял лицо прыгающим солнечным бликам, делающим ему точечный солнечный массаж. Он вернулся домой к обеду. Прошел мимо консъержки, с готовностью ему улыбнувшейся, забыв о своем намерении. - Что-то ты блеклый какой-то, - заметила мама, открывая дверь, - а у меня сегодня целый день болит сердце. Все из-за вчерашнего. Любите вы меня обижать, навалятся втроем и делают из меня куклу для битья. - Я люблю тебя, ма, не угнетай. Он прошел в свою комнату и бухнулся на кровать. Досада на себя, неуверенность, неопределенность! И все-таки он сделал это. Он спустился вниз, в подъезд, вытянул указательный палец и постучал им о раму открытого окошка Катарины. - Милая барышня. Вчера поздно вечером два симпатичных наци были в том доме, - он показал на окна Гретты, - Это вы подсказали им адрес живущей там девушки? - Нет, сударь, - оживилась она и затараторила, - Гретта моя подруга, я проводила их к ней, но они не захотели меня отпускать. Мы прекрасно повеселились. Но вы не подумайте ничего такого. Они очень корректно вели себя. А что? Я имею право на личное время? Ему в этот день попались некачественные ножницы, их лезвия были неровные и цепляли клиентов за волоски, выдирая их с болью. Хозяин выскакивал на ойкания и грозил Жаку увольнением. Но к вечеру и проблемы с ножницами ушли сами собой. Последний клиент пришел в семь вечера. В девять начинался комендантский час, нужно было управиться за час. Но, как назло, немец попался разговорчивый, да еще и разговаривающий по-французски. Поскольку Жак учил французский в колледже, да и на курсах, среди его друзей было много разговаривающих на валлонском диалекте французского, он неплохо понимал суть речей толстяка. Немец был в офицерском звании, насколько мог разобрать Жак, в звании майора. Он был похож на постаревшего цыпленка, с желтыми волосами и черными блестящими клопами вместо глаз. - Вот вы бельгиец, вы педант, вы увалень, который зарабатывает скурпулезным трудом на лекарства матери, на обучение братца, содержание дома, или собственную свадьбу. Скажите, а не хотели бы вы переменить жизнь? Попутешествовать? - Можно, - пожимал бровями Жак, - но война... - Значит, вы согласились бы поехать в Германию, переселится туда на какое-то время? А понравится, так и навсегда? - Зачем? - Вам дадут работу - ведь это не дело: молодой красивый парень бряцает ножницами целый день, пудрит дамочкам мозги, вам бы кирку да лопату в руки, облагораживать землю, строить города, машины! Он говорил довольно-таки увлеченно. Немец начинал нравиться Жаку. От него исходила человеческая энергия, которая была и у Гретты. Эта энергия не то, чтобы заражает, не то, чтобы вдохновляет тебя на великие дела, она - эта энергия - их личная собственность, они ею не делятся, но ты постепенно начинаешь завидовать их умению оборачивать дела, хочешь научиться, перенять у них эту напористость и хватку. - Вот я произвожу набор молодых ребят для отправки в мой город, я оттуда родом. Там живут мои дочери, у старшей уже своя семья. А младшая - да здешние девицы ей в подметки не годятся. И там все такие! Все! Конечно, какое-то время нужно будет пожить в лагере для переселенцев, пока оформляются паспорта, вы понимаете? - А какая работа? - О, работа великая - работа по созданию самого грандиозного государства, объединяющего всех нас в одну большую семью. Третий Рейх! - он восхищенно вздохнул, - У каждого свои функции. Русские - прирожденные холопы. Французы - другое дело, эти могут сослужить интеллектуальную службу - ха-ха, скажем, варить вино, ха-ха. С бельгийцами разговор особый - ваши мозги, ваше трудолюбие нужно вам самим. Все зависит от вас. Приходите, молодой человек. Записывайтесь и бегите от этой нудной засасывающей вас меланхолии, вы погибните, если не от скуки, так от радикулита или подагры. Округлый живот майора торчал мячиком, сразу под плоской худой грудиной. Он был похож на человека, который выбалтывает новый способ легкой жизни, сам того не сознавая. Жак ни разу за весь вечер, пока пили кофе, ни потом, перед сном, не смотрел в ее окна. За кофе выяснилось, что отец больше не будет ходить на службу. Он не пожалел на сообщение целых трех слов. Больше никто ничего от него не добился. Его впалые щеки и почерневшие мешки под глазами досказали за него все остальное. К пяти часам следующего дня Жак прибыл к муниципалитету, нашел кабинет полковника Блюма, оказалось, что к нему очередь человек двадцать, и Жак вернулся домой ровно в девять, когда Барбара Смейтс уже выглядывала его, стоя в дверях подъезда. Он подошел к ней и бережно обнял за плечи: - Все хорошо. В ту же минуту за спиной раздался оклик: - Жак, - это была Гретта, она стояла у противоположной стороны улицы, - Жак, ты должен выслушать меня! Или мы навсегда расстанемся! Жака ударило током, и он зашагал к ней, переходя улицу. Теперь мама звала его, но он, не оборачиваясь, крикнул: - Приду, все расскажу. - Что ты расскажешь, - спросила Гретта, соблазнительно цепляясь каблуком за выступ фундамента, - Обо мне? - Нет, о тебе рассказывать я не буду, - сквозь зубы произнес Жак, - Нечего. - Почему же, а я чуть было не познакомилась с твоей сестричкой в бакалее. Она любит конфеты, твоя сестричка. Жак неожиданно осознал, как она далека от него. Она не знает, не может знать, например, что Элиза не есть конфет, покупает для него, конечно, откуда знать о таком совершенно чужому человеку. Гретта поняла, что его разговорить не удается, пришлось поменять тактику и пойти напрямую: - Катарина все неправильно тебе преподнесла. Никакой вечеринки у меня не было, я вытурила их троих сразу, как только они пришли. Ишь, моду взяли! А ты тоже, такой бестолковый, мог бы и сам дать им отпор, если бы был пошустрее. И нехорошо подсматривать в окна молодой незамужней, то есть - абсолютно свободной - девушке. Жак взял ее за запястье и завел в подъезд. - Откуда ты взялась такая? - Из поместья Шармолен, - наивно ответила она, покачав своими пружинящими завитушками. Германская колония В первые месяцы после капитуляции бельгийское общество находилось в состоянии невозной заторможенности. С приходом немцев в Антверпен, в другие города, активизировались пронацистские группировки, теперь они отвечали перед вермахтом за настроения в обществе. А люди, большая часть оставшихся в населенных пунктах людей, все никак не проявляли радушия по отношению к агрессорам. Кое-где отряды Солидарности проводили антифашистские вылазки, взрывали составы, мосты, освобождали из тюрем захваченных немцами бельгиских коммунистов, перехватывали на пустых дорогах офицерские автомобили и провизию. В основном к концу лета 1940 года немцы создали свой порядок управления, ввели новые марки, заменили старые руководящие кадры на государственных предприятиях на свои, военные кадры. Население стало привыкать жить по команде, под неусыпным оком фашисткой тайной полиции, в режиме военного времени. Это время не собиралось заканчиваться и этот порядок тоже. Старый Хендрик просиживал сутками в своем кабинете, а когда выходил, то выходил на улицу. Шел в таверну или в доки, к своим старым приятелям. - Хотел защищать их, имею в виду рабочих, от узурпаторов, а меня выгнали, и что я теперь, что я могу? - рассуждал он в компании таких же, как он, выброшенных на улицу пожилых людей. Они дружно поднимали свои торчащие по-капитански короткие бородки, давали размеренные пустые назидания. - Я ведь и сам понимаю, всю несогласованность мироздания, - продолжал Хендрик, - зачем я нужен немцам: мешать им угонять рабочих на работу в Германию? давать свои рекомендации по набору персонала? или помогать им ремонтировать военные катера с этой ужасной свастикой на корме. Это же не эмблема, а способ массового гипноза! В таверне было дымно, не разглядишь, кто там за твоей спиной, тепло, уютно. Хендрик приходил в спальню, пропахший потом, запахом табака и спирта одновременно. Однажды, он застал свою жену еще одетой. Она сидела в углу маленькой пустой белой спальни в низком стуле, запахнув домашний халат и покачивая шлепанцем. - Ты не спишь? Что, ждешь меня? Солидарность? - спросил он слегка заплетающимся языком, на ходу снимая свитер и рубашку. - Хендрик! - она неожиданно встала и бросилась к нему, - Хендрик, снова приходили, спрашивали тебя! - Кто снова? - не понял муж. - Хендрик, немецкий офицер. В такой ... ну, такой темной форме, он сказал, что зайдет завтра. Зачем они тебя ищут, Хендрик? У нас сроду не было отношений с военными. Хендрик поднял бровь и долго не мог уяснить: что-то несуразное сейчас сказала жена, но что? - Подожди, подожди! А я кто? Ты уже забыла, что я-то, я-то - военный. И все мои друзья - военные! Э-ээ! - Я не хотела тебя обидеть, но немецкие военные, это не просто военные. Это не те военные, которые только готовят оборону своего государства, эти - каждый из них - убийцы. Вот иду я по улице, вижу немцев и думаю, сколько этот убил, и этот нежный мальчик, и этот бюргер, похожий на нашу Таксу, ой, нет! Она стояла близко, как всегда высоко задрав голову, чтобы смотреть в лицо своего высокого статного мужа, боясь дотронуться до него. - Ну, полно, - смягчился Хендрик, одной рукой обхватил жену за крепкую шею и притянул к себе, - полно. Это с завода, наверняка. Какие-то вопросы. - А ты не болтаешь лишнего на улицах? Было темно уже в городе, темно в подъезде, летняя ночь изо всех сил нагоняла мрачные тона, но где-то там, над Лионским бульваром, над домом-башенкой небо по-дневному белело, как лицо узницы во мраке. Жак сегодня впервые пришел в квартиру Гретты. Почти два месяца он лишь отвечал на ее инициативу, сам старался "надувать щеки" и ни в коем случае не показывать, как он дорожит ею. - Пошли в кино, - предлагала она, и он отвечал: - Возможно. - Сегодня - в парк? - заискивающе спрашивала Гретта, и он отвечал: - Посмотрим. Сегодня он не выдержал. Они сидели в кафе. Решали, как провести вечер. Гретта одела сегодня открытое белое платье, ослепительное платье на узеньких бретельках, ее плечи сверкали на солце, осветленная челка колыхалась, она была прекрасна. Гретта смотрела на него смеющимися глазами, и в глазах ее читалось умиление его мальчишеской тактикой. - У, бука, - сказала она в очередной раз. - Не подлизывайся, знаешь ли. Ты опять разговаривала с этой Катариной. Что у тебя с ней общего? - А ты по ночам по-прежнему меня караулишь? - щурилась она и добавляла, - закажи мне кофе и бутерброд, я проголодалась. Хозяйка продержала меня в мастерской весь день. Она неожиданно полюбила меня, прямо не отускает от себя. Сегодня было много посетителей: целых двое, так она нарочно вызывала меня, усаживала рядом, поила чаем, как важную персону. - А кто к вам приходил? - Посетители, я же говорю. Одна дама смотрела свой заказ: летнюю шляпу для пляжа, живут же люди! - А второй? Кто второй? - А? Второй полковник, или генерал, я ничего не понимаю в нацистских знаках отличия. Но в мужчкой красоте - кое-что смыслю... Она затаивала дыхание и ждала, пока первый прилив обиды и подозрения спадет с него. - Так вот, скажу я тебе, этот господин никакого отношения к мужской красоте не имеет. Просто хряк здоровенный. И видя, как постепенно расслабляется Жак, она заливалась громким смехом. - Ты, Гретта, легкомысленный человек. Тебе на всех наплевать. Можешь смертельно обидить и незаслуженно оскорбить. Можешь плюнуть на живого человека и сделать все на благо себе любимой. Другие как-то стесняются быть эгоистами, а ты прямо экстремистка от эгоизма! - Кто это другие? - улыбалась она на его тираду, не обращая внимания на те укоры, которые могли бы испортить ее планы построения счастья в отдельно взятой жизни. И вот сегодня, после долгой прогулки по набережной канала, Гретта пригласила его к себе. - Да пошли, чего ты? - потянула она его за руку, когда они стояли у подъезда, - Промерз весь. А до дома...пока доберешься! Он усмехнулся. Посмотрел на окна своей квартиры. Света уже не было. Мама привыкла, что он приходит поздно: всего-то перебежать дорогу, улучив момент, когда улица пустынна. Но все это время он опаздывал минут на двадцать, да и те двадцать минут проводил в подъезде, целуясь с Греттой в просторном холле за лестницей. Сегодня он пошел к ней. Они поднялись на четрвертый этаж. Она взволнованно звякнула связкой ключей. Квартира была просторная. Две комнаты, обе прибранные. Одна начиналась прямо за выступом у входной двери, в ней все было устроено, как может быть устроено у девушки, любящей изящные мелочи: ленты, флакончики, статуэтки, скатерки, цветы в кадках, цепляющиеся за тканый коврик с оленем на горном склоне. Уютненько. Дальше шел короткий коридорчик в спальню. Да, так он и рисовал себе планировку. Кухня, как и во многих городских домах практически отсутствовала. За спальней шла комната, похожая на кухню, так как в ней стояла маленькая плита, но там же стояла и ванная. Кухня была замызганная, темная, без окон и двери. Гретта поставила чайник и вернулась в комнату. Жак рассматривал посуду и фигурки в серванте, поскольку больше рассматривать было нечего. Она обняла его сзади, сжала сильными своевольными руками. - А сколько тебе лет? - спросила она. - Двадцать два года. - Боже мой, какой ты молоденький мальчик! Ему вдруг почудилось, что она намного старше его, раз так говорит. Он спросил ее. - Двадцать, - ответила Гретта и повернула его к себе. В дверь постучали. Она испуганно посмотрела на Жака, он увидел, как ей страшно. - Ты ждешь кого-нибудь? Вместо ответа Гретта бросилась открывать. Первой вошла в комнату Катарина. В руке у нее была бытылка пива. Шедшие следом Фридрих и Альберт, держали по две бутылки. - Как вам удается блуждать по гостям в комендантский час? - всплеснула руками хозяйка и, сама не своя, показала ладонью на Жака, - вы знакомы? - А он что тут делает? - А он тут женихается, - фыркнула Катарина, став еще больше походить на взрослую свиноматку, - Проходите, чего встали. Парни почему-то сочувственно посмотрели на Жака, взгромоздились на стулья, поставив их спинками к столу. - А мы смотрим, у тебя свет горит, - громыхала Катарина, - Сидели у меня в каморке. Парни в увольнении, соскучились по женскому телу. - Катарина, мне-то что? - Гретта довольно радушно улыбалась немцам. Жаку было непонятно, откуда они взялись, зачем они пришли к ней после столь долгого перерыва, и он уже стал догадываться, что никакого перерыва и не было. Очевидно, компания собиралась у Катарины, пока Жак смотрел на темные окна Гретты по ночам. - Можно тебя на кухню, Жак? Они вошли не в кухню, а в спальню. Гретта затянула его туда, схватив за манжет. Спальня была тесная с огромной кроватью и стоящим к ней почти вплотную шифонером. - Я клянусь, Жак! - Ты могла их не впускать! - Да ладно тебе, посидят и уйдут. Не дергайся. - Ты иногда бываешь очень грубой. - Я буду еще грубее, если ты нарушишь мои планы, - Жак ужаснулся ее взгляду, в нем было что-то волчье, она смотрела мимо него, - Мне нужно, чтобы они были здесь. Ты меня понял, мальчик? Он проникся неясным пониманием: здесь была какая-то тайна, какой-то замысел. Это дало ему и облегчение, и тревогу. Что она там задумала? Что она собралась сделать? - Гретта, господин Смейтс, вы идете? - Катарина прошла в спальню, не заметив двери, - Ребята ревнуют. Особенно Альберт, малышка! - Катарина, вам кто-нибудь говорил, что вы животное?.. - Сегодня на завтрак чай и молоко, выбирайте. Мама поставила на стол тарелку с хлебом и масленку. - У меня нет денег на продукты. Хендрик опустил глаза. На его продолговатое, раньше времени ссохшееся лицо упала седая прядь со лба. - Я могу сходить в муниципалитет, узнать про продовольственные талоны. - Никогда. Я запрещаю кормиться из рук убийц, - Барбара впервые повысила голос на мужа, - Или найди работу, или я пойду в какую-нибудь контору, или ... или - Я только узнаю. Хендрик встал и направился в кабинет, но когда он вышел в коридор, в дверь позвонили. До гостинной донесся звук отпираемого замка, нарастающий топот не одной пары ног, сдавленный стон. Барбара и дети рванулись к двери, но та распахнулась и перед ними выросла стена военных, за которыми они увидели отца. Хендрик стоял в неестественной позе, согнувшись и пытаясь обернуться к ним, руки его были заломлены за спину. - Мадам, ваш муж арестован. Кто это сказал? Барбара поискала глазами, вот этот, наверняка, этот, стоящий в середине, зацепившийся пальцем за собственный ремень. Что он сказал? Почему Хендрик не подойдет к ним? Не растолкает, не протиснется к жене, чтобы встать лицом к этому самодовольному жеребцу, и не выяснит, по какому праву... - Мадам, вы меня слышите? - В чем? - Мама! - Что в чем? - офицер посмотрел на нее, как смотрят на надоевшего неуча, простака, - Обвиняется в чем? Это, мадам, не ваше дело. Пройдите и сядьте с детьми на диван. Это ваши дети? Так вот и сядьте. Мы проведем обыск. Солдат без особых команд обошел офицера и загородил балконную дверь, другой прошел в спальню родителей. - Где кабинет Хендрика Смейтса? - Найдете. Жак и Элиза последний раз посмотрели на отца, который уже с лестничной клетки кричал им что-то. Отца поместили в тюрьму при гестапо. Предположения Барбары не оправдались. Не излишняя болтовня в таверне, не ерничание в доках послужили причиной ареста. В полдень она ходила к жене бывшего главного инженера судо-ремонтных цехов, та тоже осталась одна. Ее мужа, как и Хендрика Смейтса, забрали только за то, что он мог сделать, а не за то, что он уже сделал. А они, бывшая администрация Антверпенских судоремонтных цехов, могли проводить диверсии в своих бывших владениях. Кроме того, после освобождения их с должности из канцелярии цехов исчезла вся документация. Свидания с мужьями им не дали, передачи с едой и вещами приняли безоговорочно. Жак понимал, что он стал спасением семьи. Да-да, единственной опорой. И холодным потом обдавало его при мысли, что мать и сестра будут делать без него: ведь сегодня, когда мама с Элизабет ушла на поиски отца, он ходил к полковнику Блюму, просил его отменить подготовку отслылки в Германию, говорил, что подал заявление сгоряча, но тот качал головой, безразлично отвечал, что этот процесс необратим. - Вы остались без отца. Вам нужно обеспечивать родных. Вы сможете посылать больше денег из Германии, чем зарабатываете теперь. О, вы станете очень богатым человеком, немцы умеют ценить хорошую работу! Вы нужны вермахту и теперь ваше желание мало что значит. Главное, вы заявили о себе. Жак не знал, сколько еще продлится подготовка документов, подготовка переселенческого лагеря там, в Германии, но он знал, что будет с мамой, когда за ним приедут. Этот субботний, клонящийся к закату день был коричневым, сгущались тучи грязновато-болотного цвета, откуда-то еще пробивался оранжевый солнечный цвет, солнце, как увядающий цветок издавало последний аромат жизни. Он плелся домой, размышляя, откуда взять средства на дальнейшее существование и откуда взять связи, чтобы освободить отца. Полковник Блюм обещал сделать запрос, но он - и Жак теперь понимал это - готов был пообещать все, что угодно, лишь бы выполнить план доставки рабочей силы с оккупированных территорий. До свидания, мальчики - Видела твою самочку в аптеке, - сказала за обедом Элиза, она теперь не училась, колледж временно распустили на лето, - Покупала специальные порошки. Видно, так боится стать мамой? Уа-уа.... Барбара не выдержала и треснула дочь по спине. - Ты забываешься. Какая ты стала жестокая, Элизабет. Сколько в тебе грязи намешано. - Оставь ее, мама, разве она виновата, что грязи в этом мире хватило и на нее. А про Гретту... Можешь успокоиться, она приличная девушка. - Очень приличная, - буркнула Элиза, - Солдатню вонючую толпами принимает. - Эльза! - крикнула Барбара и вдруг осеклась, - Что тебе известно? - Я ходила к Петерсам на днях, позавчера, видела, как они шли по бульвару в направлении дома, и прежде, и прежде. И как ты, Жак, путаешься с такой ... порядочной. Барбара молчала. Жаку тоже нечего было сказать. Гретта принимала немецких солдат в открытую, и он ничего не мог сделать, она примагничивала его все больше и больше, он верил ей, как дурак. Вот и вчера она заставила его просидеть до часу, а потом элементарно выставила его. Эти парни уже начали говорить по-фламандски! Один из них все время играл на губной гармошке, да так трогательно, что и Жаку нравилось. Другой, попроще и пониже ростом, Фридрих, со щетиной на щеках, все время желал общаться с Греттой, при этом не переставая лапал Катарину. Он тискал ее одной рукой, а Гретту то и дело спрашивал: где ее родители? как ее шляпки? боится ли она немцев? Рассказывал про фюрера и своего командира, который брал Нормандию и Норвегию. Жак долго молчал, пережевывая пустой лапшовый суп, вспоминая, что уходил он совсем пьяным, впервые позволив себе опьянеть от пива. - Это просто приятели, - задумчиво сказал он, не замечая, как мать сотрясается от негодования. - Такие вот приятели истязают сейчас в застенках твоего отца, - с трудом выговорила мать, - Или я, или она. Выбирай. - И правильно, мама. Нужно ему помочь, если он сам бесхарактерный. Возникла пауза. Все трое перестали есть, словно обед был лишь предлогом для того, чтобы решить жизненно важный вопрос. Жак судорожно обдумывал, что ему ответить, как и что сделать, чтобы его не лишали возможности любить, любить девушку, посланную ему судьбой, девушку, взявшую его в плен своей лаской и веселым нравом, своей беззащитностью и сумасшествинкой. Да, она своевольная. Она может разговориться с любым лавочником, может свести знакомство с любым чинушей, если ей надо пробить какой-нибудь вопрос. Но он не верил, не верил, что она равняет его с другими. Его-то она любит. - Господи, девочки, - вдруг выпалил он отчаянно, - Отец в тюрьме, вас только двое, неужели вы не боитесь и меня потерять? Он вдруг вспомнил о трудовом наборе в Германию, как о выходе, как о единственной возможности сбежать от тяжелых проблем, материнского давления и взбалмошной кокетки, которую на свое несчастье он полюбил. Мать и сестра ошарашенно смотрели на него. - Так ты эту выбираешь? - А если нет, если вообще - вообще - вы не боитесь меня потерять? Ну, нет меня, нет, представьте! - Да, мама! - Элиза вдруг вспомнила что-то, обернулась к матери, словно и не было его в комнате, - Я ведь что в аптеку-то ходила. Аптекарь согласен взять меня в курьеры. Я буду развозить лекарства его больным клиентам. Наценка на лекарства и чаевые - мои. Так что, если мужчины думают, что без них мы не обойдемся, то они очень ошибаются. Жак вскочил и выбежал из квартиры. Ему казалось, что он сделал выбор. Но и с Греттой еще предстоит разбираться и разбираться. Он и не заметил, что в ущелье улицы стеной льется сильнейший вечерний ливень. Катарина вылезла в окошко, она была настолько глупа, что даже не понимала его презрения. - Не ходите без зонта, господин Смейтс. А что-то Гретта не высовывается, пора, пора ее будить. Да и батюшку вашего не видно. - Так тебя не было утром на месте? - Я проснулась в своей каморке в половине первого. Вы не помните, как я до нее добралась? - Вы ушли еще до моего ухода. На Фридриха обиделись, - нехотя ответил он, приготовившись к прыжку в воду. Он промок до нитки, пока перебегал улицу. Гретта выскочила из дверей, как кошка, бросилась ему на грудь, вцепилась коготками в его рубашку. Всю ее трясло, она никак не хотела сдвинуться с места и зайти в квартиру. Переведя взгляд от ее волос туда, в комнату, он вдруг увидел, что за столом сидят немцы. Альберт и Фридрих. Точнее не сидят, а лежат ничком на своих тарелках, спят. - Они что, с вечера не уходили? - С ночи. - Да у тебя зуб на зуб не попадает. Он заметил, что она со вчерашнего вечера не переодевалась. - Их скоро будут искать, - сказала она, позволив ввести себя в квартиру, - Помоги мне. Она не плакала, она даже была очень собранна, только очень бледна и сосредоточена, без маски опломба, без кокетства. Она была похожа на обремененную большой семьей женщину, у которой еще очень много работы. Жаку показалось, что немцы мертвы. И он вдруг даже представил, что находиться в одной комнате с двумя мертвецами. А он еще никогда не видел мертвецов. В разбомленные кварталы посторонних горожан не пускали, а из его родствеников или близких еще, слава богу, никто не умирал. Ему стало не по себе. Сразу космос возник во всей своей холодности и бесконечности: потеряться можно. - Ну, знаешь, буди их и выпроваживай. Нам нужно остаться на едине. Я хочу сказать тебе кое-что. Она молчала, потом отстранилась от Жака и внимательно посмотрела на него. Он почуял неладное. - А почему ты не уложила их на тахте? - Я сделала это. Помоги мне. - Что, что ты сделала?! Жак медленно подходил к столу, уже зная, что тела бездыханны, но боясь, что немцы встанут и, словно зомбированные, пойдут на него. Первое, что пришло ему в голову, это желание спасти Гретту. - Что ты наделала! Чудовище! Ты ненормальная, ты понимаешь? Ты погубила все! Кто тебе позволил вершить суд за Бога? Порошки! Ведь тебя все видели! Катарина! Она скажет, что ... - Они убили девять ни в чем не повинных людей! - твердо выговорила она. - Я убью столько же и никто меня не остановит. Вот тебя дожидалась. Я уезжаю. Вот чемодан. Собран. Еду к себе в деревню. Меня не найдут, а ты приедешь ко мне. Я там присмотрела один дом, он прода... - Гретта! Ты убила этих людей! - Ненавижу! - она бросилась на него и занесла над ним кулаки. Жаку пришлось снова прижать ее к себе и держать, пока она не успокоится. Он почувствовал всем своим телом ее близость, ее твердую грудь, ее бедра и живот, застывшие на высоте какого-то бесконечного вздоха. - Консъержка видела тебя сейчас? - спросила она, наконец, сиплым голосом. Гретта впервые назвала Катарину отвлеченным словом "консъержка", и Жак понял, что все, что произошло, планировалось ею с самого начала. - Да. Я сказал ей, что вчера она ушла раньше, чем я. - Зачем? - с досадой простонала Гретта, - Теперь она и тебя выдаст. Тебя арестуют, если я исчезну. - Я тоже исчезну. Мы поедем вместе. На какое-то время. Мне нужно будет вернуться. Я не могу бросить семью. - Но тебя заберут и расстреляют. Боже! - Сегодня утром арестовали моего отца. Гретта села на чемодан, стоящий возле вешалки. Плечи ее опустились. Она была совсем не такой, какой он привык ее видеть. Он все еще посматривал в сторону стола. Шторы были плотно завешаны, в комнате горел свет, а за окном шумел сильный требовательный ливень, стучал в окна и в карнизы. Как она провела эту ночь в одном помещении с мертвыми солдатами? - Чем ты их отравила? - Ну, иди. Иди, пожалуйста. Возвращайся поскорее. Я пойду на бульвар к кольцу трамвая. Подходи к остановке. Там рядом какой-то дом. Я буду ждать тебя в подъезде. Мы поедем на вокзал. Хорошо? Он бросился к двери, потом вернулся, взял в ладони ее маленькое, такое маленькое личико и расцеловал его. Она же совсем ребенок, она не понимает, что натворила. Может быть, она и вправду сумасшедшая, но это - трагедия войны. Жак вихрем ворвался в подъезд и наткнулся на вопросительный взгляд Катарины. Ничего не сказав ей, рванул наверх. - Что-то ты рано? Смотри, не просчитайся с выбором. - Мама, мама, - Жак схватился за голову и стал раскачиваться, потом побежал к себе, снова выскочил, - я уезжаю. Иди сюда, сядь. Элиза выползла из своей комнаты. Было около пяти часов вечера, она собиралась провести его за чтением. - Мама, Элиз, я должен вам все рассказать, иначе вы не поймете того, что я собираюсь сделать. - Что же тут понимать, сын. Просто ты повзрослел... - И влюбился, - улыбнулась сестра. - Гретта... Она из деревушки близ Дендермонде. Когда немецкая армия пошла в наступление, их бомбили. Ее не было в доме, когда убило всех ее родных. Она поэтому странная, у нее, конечно, психика и все такое... Это была бомба. Авиабомба. Она их всех хоронила. Я должен торопиться, - он говорил сбивчиво и ходил перед ними по комнате, - У нее никого нет, кроме меня. Она убила тех двоих немцев, которых ты видела, Элиз. Этой ночью. Мать, только теперь начинавшая понимать, что сын ее вырос и возмужал, что эти жестокие немилосердные времена ворвались и в его судьбу, и в его жизнь, в жизнь чужих детей, и теперь она уже не может уберечь своего мальчика от войны и страдания, думала, глядя на него, чем она может искупить ту вину, которую она должна была взять за весь мир, в который она впустила своего первенца. Она встала и протянула к нему свои маленькие дрожащие руки. - Где, где эта несчастная девочка? Где это бедное дитя? Мы спрячем ее, - сказала она, впервые позволяя сыну целовать свои руки, - приведи ее к нам. Если бы она знала раньше, несчастия можно было избежать. Она нашла бы те слова, которые изгладили в сердце девочки ненависть и жажду мести. А теперь Барбара и не знала, как эта былинка будет жить на свете, и как она, Барбара, будет смотреть ей в глаза: ведь та может потягаться с нею жизненными тяготами, выпавшими на ее юные плечи. - Мама, но ведь им нужно скорее удирать, - Элизабет, как всегда, сохраняла холодность рассудка и быстроту реакции, - Ты что, не понимаешь, что с минуты на минуту к нам заявится гестапо. И не реви. - Да, да. Гретта уже ушла из дома, она ждет меня на остановке. Там ливень, и ей холодно. - Там ливень, там ливень, - ворчала Элизабет, помогающая собирать вещи, - Везде ливень, не только над твоей чокнутой сиротой. Теперь действительно придется идти к аптекарю, а я не выношу запах лекарств. Она первой услышала скрип тормозов у подъезда. Крикнув Жаку, она открыла балконную дверь, соленое теплое дыхание летнего ливня дыхнуло в проем. Жак бросился на балкон, отстранив ее. Это был грузовик, крытый грузовик, и он остановился у их подъезда, а не напротив. Немного отлегло от сердца. - Пошли, это не к нам. - Вот, вроде все положила, донесешь? Как вас искать? - очень тихо проговорила мама. - Я передам с кем-нибудь весточку, напишу или приеду, когда все выяснится. - Не вздумай отсылать с местной почты. И не пиши ни о чем подробно. Если все хорошо, напиши, что погода хорошая, если возвращаешься, напиши, что постоянные дожди... - Ладно, ладно, конспиратор, - Жак поцеловал сестричку в макушку. Когда позвонили в дверь, они находились в прихожей. - Это Гретта, - Жак подошел к двери. Мать глядела ему в спину и уже знала, что это пришли за его единственным еще нежившим и не познавшим любви мальчиком. - Якоб Смейтс, двадцати двух лет, парикмахер здесь проживает? На лестничной клетке стоял человек в штатском, в сером плаще, с которого стекала вода. В руках его была трость и планшет, по которому он сверялся с адресом и фамилией Якоба. Пришлось снять с двери цепочку и открыть ее нараспашку: - Входите. За мужчиной показались два молодых человека, оба тоже в штатском. - Что вам угодно, - спросила заплаканная Барбара, - Якоб Смейтс - мой сын. - Собирайтесь, молодой человек. Ваш час настал. Вы едете в Германию. Вот оформленные документы. С этими словами человек в плаще, все еще заливающем пол, показал издали Жаку какие-то бумаги и снова убрал их в карман. - Я ничего не понимаю, - прошептала Барбара, - Это какая-то ошибка. Зачем ему в Германию? - Стричь ихнего усача, - съязвила Элизабет на фламандском, за что и была вытолкана матерью в кабинет, Барбара даже немного разрядилась. - Простите мою дочь, - поспешила оправдаться она. - Сколько ей лет? - как-то заинтересованно спросил мужчина. - Она мала, ей только четырнадцать. Мужчина приказал своим помощникам что-то записать в блокнот. - Мы приехали за вами, молодой человек, - он снова перешел на ломанный французский, - вы едете на трудовой подвиг во имя великой Германии, во имя победы над большевизмом, во имя единой и свободной Европы, черт возьми! О, да я вижу, ваши вещи уже собраны?! Мать переводила взгляд с незнакомца на сына и все еще не понимала, что происходит. - Мне нужно проститься с семьей. Вы не могли бы подождать меня внизу? - спокойно, даже смиренно спросил Жак. - Нет, нет, состав отходит с Восточного вокзала в восемь ноль-ноль. А еще инструктаж и митинг. Вас не будут ждать три тысячи человек. - А может быть, пусть не ждут, а? - Мадам Смейтс, у вас есть пять минут, мы подождем здесь. Прежде чем проводить маму в гостиную, Жак обернулся и спросил: - Почему такая честь и такая неожиданная отправка, нельзя перенести? - Личное указание полковника Блюма, - мужчина надел шляпу и закурил. Элизабет тоже пришла в комнату. Глаза ее были растерты, но больше ничего не выдавало, что она плакала. - Я схожу к ней. Попозже, - сказала она обиженно и шмыгнула носом. Барбара была на грани обморока, она ухватилась за сына и простонала: - Не пущу. - Ты же видишь, мама. - Ты можешь мне объяснить? Ну, что тут объяснять, как было объяснить матери за пять минут, что война, вторгшаяся в сознание, затмившая его, как затмевает сознание усталость или бессоница, одурачила, окрутила ее милого Жака. Что он попался, что он не от нее, не от матери хотел убежать, что не думал в тот момент, когда подавал заявление в комиссариате, о ней, но тогда последним, что она запомнит станет то, что сын предал ее. Но это не так! - Видишь, как быстро меняются события, мама. Они забирают меня в Германию, я буду присылать вам деньги и посылки. Так получилось, я обо всем тебе напишу. - Так ты знал? - Не надо об этом. Вы здесь держитесь. Слушайся Элиз, она в нашей семье самая умная и самая сильная. Позаботьтесь о Греттхен. Лиз, найди ее. Объясни все. Давайте прощаться. Грузовик выехал на площадь в окончании бульвара, там делал круг трамвай. Гретта видела его из-за стеклянных дверей темного, заброшенного здания, в который попал снаряд в самом начале войны, еще в мае. А теперь наступала осень. Кому, как не ей, дочери природы, знать это. Первый осенний ливень - он и пахнет по-особому: землей, а не морем. Вояж в счастливую жизнь не удался. Теперь необходимо было сматывать удочки, как говорили деревенские рыбаки. Очевидно, одновременно две молитвы - о счастье себе и о несчастье врагу - Господом Богом не удовлетворяются. Хотя ей, Гретте, Он мог бы открыть кредит. На вокзале, в зале ожидания, прямо на рядах кресел стояли толпы молодых людей, одетых по погоде, в куртки и плащи, в картузах и кепках, в гетрах и осенних ботинках. Они стояли вытянув шеи, держась за лямки своих заплечных рюкзаков, набитых рыбными консервами, сушеными кальмарами, флаконами с одеколоном, бритвами, фотографиями любимых, бельем, талисманами и амулетами, Евангелиями и томиками Шарля де Костера и Камиля Лемонье. Впереди кресла заканчивались, там люди стояли уровнем ниже, и так до трибуны. С нее кто-то маленький размахивал ручками и кричал о победе великой Германии. Это был Блюм. Он был так далеко от Жака, что казался необязательным условием жизни. Но сзади в дверях стояли солдаты. Поэтому тот далекий маленький Блюм властвовал над судьбою Жака и всех этих людей, как бы далек и смешон он не был. По огромному куполу вокзала грохотал ливень. - Зарядил, - сказал кто-то по-французски, - Хорошо, что не печет солнце. Легче теплые вещи везти на себе, чем в сумке. Парень был с красной нацистской повязкой на рукаве. Жак только сейчас увидел, что у многих здесь такие повязки. - Сегодняшнее событие требует от вас спокойствия и собранности. Но вы должны гордится тем, что вам выпала честь служить фюреру, служить делу нацизма. Ваши братья сражаются на фронте, чтобы стереть коммунистическую нечисть с лица земли, а вы - вы едете строить новую жизнь для себя и для тех, кто принесет вам победу. "Как я могу ехать?" - не переставая спрашивал себя Жак. Парень, стоявший рядом с ним, то и дело выбрасывал вперед руку, горланил "Хайль, Гитлер!" Он был похож на маленького чертенка, забавляющегося общим идиотизмом. Ну, не всерьез же он верил в могущество идей о высших и низших расах. Вскоре открылись боковые двери, за ними показался перрон. В сизом дыму, блестящий от невидимого белого света стоял состав. Голубые корпуса вагонов покачивались в нетерпении. "Что же, может быть все это и к лучшему. Никто не сможет меня удержать от возвращения домой, если я наконец-то разберусь в собственной жизни". Их очень быстро сформировали в отряды, выкрикивая фамилии. Развели по вагонам. На сердце было горько и пусто. Ощущение неправильности, несправедливости происходящего, чувство потери той счастливой жизни и всего, что составляло его, Якоба Смейтса, разрывало грудь. У него отбирали страну, семью, работу, любимую - все ради чего он жил, не оценивая этого. Он не понимал раньше, что этим нужно дорожить. К окнам вагонов были припаяны решетки. В остальном обычные вагоны общего класса, с жесткими полками вдоль и поперек. Жак подсел к окну и положил на колени свой мешок. Когда состав вздохнул и тронулся, по вагону прошелся радостный ропот. Да и Жаку на миг показалось, что юношеская тяга к путешествиям всплыла в нем и затмила саднящие думы об оставленных в слезах матери и сестре. О Гретте. Человеческий мозг, как те горные ручьи, которые всегда находят себе дорогу, начал пристраиваться к новому порядку мироздания.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Коль сам умру, так песня не умрет, Она, звеня, свою сослужит службу, Поведав родине, как здесь цветет В плененных душах цвет прекрасной дружбы. Муса Джалиль ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ Я, уже т а м стоявший одной ногою, Я говорю вам - жизнь все равно прекрасна. Ю.Левитанский Восточная рабочая сила Пахло чистым бельем и женщиной. Да-да, Эрих давно не чувствовал запах утреннего женского дыхания и женского пота, и сейчас особенно остро обонял все, что ему давало это летнее утро. Штандартенфюрер дал ему увольнительную до послезавтра. Он, как и советовал Поппер, отправился прямиком на станцию, доехал до города на маленьком допотопном паровозике и заявился к Розе. Ему были рады настолько, что показалось, будто она абсолютно не надеялась на его приезд и даже настроилась на скучный вечер с сестрой и ее выхолощенным муженьком. Знакомство, однако, оказалось полезным. Герберт Аушентарг служил на заводе. Он не просто служил на заводе, но и был вице-президентом одного из концернов, входивших в холдинг. Был самым молодым начальником. Его взяли на завод сначала управлющим одим из цехов, по рекомендации самого рейсфюрера, а потом быстро повысили и позволили купить часть акций. - Ведь этого монстра, а иначе не назовешь предприятие, занимающее двадцать квадратных километров, строили англичане. - Неужели? - Эрих вел себя развязно, чем и покорил и Марту и ее мужа, - Скажите пожалуйста, то-то я смотрю, что их самолеты пролетают все время мимо. Теперь я не буду ползти ближе к сортиру, когда услышу звуки бомбежки. - Эрих шутит, - сглаживающе улыбалась своими крепкими щечками Роза, - А помнишь Марта, как мы детьми еще наблюдали необычные зарева в стороне заводов, все небо полыхало. Однажды ночью, сидим мы на крыльце со стороны двора, и вдруг такой всполох - что это? Наверное, взрыв, но звука не было. - Милая Роза, не рассказвайте никому ваших детских воспоминаний. - Мой шурин очень заботлив, но какую опасность могут содержать мои рассказы, там все равно все оцеплено солдатами. С тех самых пор и оцеплено. Идешь бывало по лесу, вдруг, как из-под земли, выныривают люди в маскировочных формах - жуть. Фроляйн, сюда ходить не следует. Все местные жители об этом знают. Они же там и работали на стройке, только делали вид, что строят кондитерскую фабрику. Да все присутвующие здесь, кроме Марты, и работают там, какие уж тайны... Она была умиротворена тем, что вся семья, не считая троих детей сестры, а также отца, полковника Блюма, собралась в ее доме. - А вы в каком ангаре обычно бываете, Герберт? - В административном корпусе, мой друг, - Герберт был, конечно, кровей благородных, как он оказался среди этого простого люда, Эрих не предполагал. - А я привожу своих подопечных в цех полировки, в химическую лабораторию двадцать третьего цеха, бывает поступают разнарядки в цех штамповки, но туда берут в основном европеек. - О! Так вы еще и на работе видитесь с Розой! - всплескивала руками Марта. Марта ждала четвертого. Ее маленький торчащий из-под платья, как гриб для штопки, живот не позволял ей сидеть за столом прямо, и она сидела боком на краешке стула. Она казалась немолодой и полностью отдавшей свою красоту, яркость, свежесть кожи своей младшей сестре. Она даже одета была в серое, серым было и ее лицо и ее волосы. Впрочем, личико у нее было интеллигентное. Смиренное такое личико. Она покорно и ласково смотрела на мужа, и всякий раз улыбалась Эриху, когда обращалась к нему. С пирогом было покончено и остатки Роза завернула детишкам. Ауфенштарги предложили Эриху подвезти его до станции или поближе к лагерю, к ферме Ротвиль, но Роза вдруг вспомнила, что хотела попросить Эриха посмотреть одну из ставен наверху, она того гляди должна была слететь с петель. - О! Осторожно, Эрих! Там наверху у них спальня! - хохотнул чем-то раздраженный Герберт, и Эрих сразу же понял, как тот оказался в ловушке семейства Блюм. - Я буду осторожен, - ответил он, - Надеюсь, мы увидимся в скором времени. - И мы надеемся. Папа был бы рад, знай он, как повезло Розе. Это будет прелестное торжество! - произнесла Марта, неправильно истолковав слова Тоггарда. И вот теперь он проснулся в розовых одеялах и подушках и почувствовал, что его купили с потрохами. Солнечные зайчики скакали по толстой руке Розы с ямочками в локте. Он и не заметил, когда она успела подкрутить на ночь свои белые локоны, ведь угомонились они с ней не раньше рассвета. Он встал и, прихватив свои вещички, шмыгнул из мансарды вниз. Эрих вдруг почувствовал голод и решил пройтись по сусекам Розы. Когда она вышла из комнаты, внизу в зале сидел ее Эрих, в своей выцветшей гимнастреке, уплетал большой ломоть белого хлеба с вареньем и запивал молоком. - Пожалуй, я погощу тут у тебя годков двадцать-тридцать, - пошутил он и широко самодовольно улыбнулся, - придется вызывать нашего папочку на "прелестное торжество". Практически с начала войны немецко-фашисткое командование разработало план использования порабощенных народов Восточной Европы на благо вермахта. В циркулярном письме директора фабрики Крупп говорилось, что восточными рабочими считаются те, кто не принадлежит к германской этнической группе и захвачены в России, на Украине, в Белоруссии, а также в Латвии и Эстонии и привезены в Германию. Вермахт изначально определил эту группу как низкоразвитый подсобный материал, нечто вроде неодушевленных орудий труда, безжалостное отношение к которым только приветствовалось. Ведь любое простейшее орудие труда быстро изнашивается и приходит в негодность. Тогда его выбрасывают и берут новое. Индивидуальное использование восточного рабочего должно было быть согласовано с германской разведкой. Они не должны соприкасаться с рабочими других национальностей, их должна всегда сопровождать к месту отбывания трудовой повинности охрана. На правой стороне груди они должны носить знак с надписью "Ост" - "Восток". Для содержания этих рабочих в Германии, на территории других, перешедших под управление вермахта земель, организовывались лагеря нескольких типов. В их числе лагеря для лиц в возрасте до двадцати лет, трудовые исправительные лагеря, лагеря для военнопленных, гетто и другие. В памятках об обращении с восточными рабочими предписывалось "содержать восточных рабочих в закрытых лагерях, обособленных по поло-возрастному принципу, при производстве работ рабочие всех групп должны находиться под охраной часовых, всякая связь с местным населением им запрещается, покидание рабочего места строго карается". Каждое утро после завтрака надзиратель Хофке зачитывал им требования "дойчедисциплин", а его двойник, чахоточный Клаус, переводчик, также гавкающе повторял правила на русском. Зачем им это надо было, никто не понимал. Ну, ладно заключенные встают в пять, но чтобы себя так мучить?.. Прошел уже год, как Вика находилась лагере "Фогельгезам" недалеко от Торгау. Сначала поговаривали, что их везут в Берлин. По дороге в вагон набили сто человек, а может и больше. Сейчас она не понимала, как они там все умещались. Ехали долго, несколько раз обстреливали, бомбили, на третьи сутки кто-то стал подозрительно дохать всеми легкими, как будто хотел вывернуть их наружу. Они спали в два слоя. Ложились на ноги друг друга. Так и лежали в пять рядов по двадцать человек. Там под окошком, спала Нюра, односельчанка. Ее рыжие завитушки освещало окошечко под потолком, и Вике грело душу это рыжее пятнышко в темном душном вагоне: Нюра была частью ее жизни, и значит, жизнь еще теплилась и в ней, в Вике Сориной, увозимой из родной растерзанной страны в зловонную варварскую Германию. Кашель раздавался из того же угла, но Виктория посматривала: нет, это не Нюра, ее макушка даже не шевелиться, когда раздается этот раздирающий кашель. Валя Каталенко и Лена Красавина спали рядом с Викой, затылок в затылок. Им было тяжелее, чем остальным. Их обманули злее, вероломнее. Им, можно сказать, двух шагов до дому не дали сделать. Вика не могла заснуть всю первую ночь, вторую, а на третью, заледеневшие от ударивших морозов, они не встали и днем. Так и пролежали обессиленные без еды и воды, потом Вика, наконец, заснула. Она чувствовала, что состав заскрежетал и остановился на какой-то станции, она слышала, как солдаты скинули внешние задвижки и дверь поехала вправо, загородив окошко, под которым спала Нюра. Кто-то забрался в теплушку, пошел по ногам, по головам, вот и Вику кто-то развернул, потрепал по плечу. Она приоткрыла глаза. Над ней склонился солдат в металлической каске. У него были красные уши, они торчали и светились на ярком свету, Вика улыбнулась. - Живая? - спросил он по-немецки и отбросил ее плечо, пошел дальше. Ей пришлось долго расшевеливать собственные пальцы, потом суставы ног и рук, потом оттирать щеки. Она не чувствовала собственных щек и это пугало ее. Она вспомнила бабушку, или ей только показалось, что она ее вспомнила. Один лишь этот золотой светящийся затылок Нюры в далеке грел ее снова, как может согревать лишь близость земляка в несчастье. Когда состав стал снова тормозить, она почувствовала в себе силы, чтобы встать и поглядеть в оконце. Окликнула Валю и Лену. Лена сразу открыла глаза, брызнула на Вику своим синим взглядом. Валю пришлось будить подольше. Та размякла в дороге, опухла, приоткрыв глаза, снова заплакала, как будто только лишь прерывалась на сон среди этого молчаливого слезоточения. Виктория, расставив руки, попыталась встать, но это оказалось делом сложным, ноги не держали ее, все тело тряслось от слабости. Поползла по лежащим девичьим телам к Нюре, к окошку. - Если им нужна рабочая сила, так ее ж в норме держать надо, а то падеж начнется, - рассуждала она тихонько и вдруг замерла и прошептала только, - Но это не моя Нюра! Еще через минуту в вагоне раздался ее бессмысленный, утиный резкий крик: - Где моя Нюра! Нюра! Страшная догадка оправдалась. Нюра умерла в дороге от скоротечного туберкулеза, очевидно, уже разъедавшего ее внутренности, когда состоялась их невероятная встреча в этом вагоне. Ее вынесли на одной из станций, пока Вика была в беспамятстве. На ее месте лежала другая рыжеволосая девочка, с белыми обветренными губами и раскосыми глазами. Вика смотрела на нее, как на что-то внеземное. Той даже стало не по себе. - Но для чего же нужно так испытывать мое сердце! - вырвалось у Вики, и ей снова захотелось показать потолку кулак, плюнуть в него, запустить чем нибудь, и крикнуть "ненавижу!" Жизнь в безжизненном пространстве Рано утром - Вика уже привыкла просыпаться за пять минут до побудки и бежать к кранам, - рано утром длинный протяжный крик будил лагерь: "Подъем!" Крик повторялся еще два раза, пока дежурный ефрейтор не проходил весь лагерь. Тогда в барак входил надзиратель Хофке и громко повторял "Подъем!" Новенькие вставали не сразу. Они пробуждались долго, стонали от ломоты в суставах. Вика и ее соседки, с которыми она была неразлучна - ростовчанки Валя и Лена - вскакивали сначала с криком Хофке, потом слух их научился ловить первый петушиный крик дежурного, когда тот был еще на задах, вскоре Вика сама собой стала просыпаться за пять минут до побудки. Она судорожно натягивала на себя чистое белье и лишь потом будила соседок, стеснялась переодеваться при них. Барак был огромный, высокий, нары стояли в два яруса, на них лежали тонкие подстилки. Сторожилы догадывались собирать траву и набивать ею эти подстилки. Всю первую зиму Вика и ее соседки проспали на голых досках. Накрывались тонкими тканевыми покрывалами и своими же ватниками. Верхнюю одежду у девушек отобрали сразу по приезду. После дезобработки они вышли коротко стиженными, худенькими, впервые за два месяца помывшимися в бане. Им выдали сероватое нательное белье и льняные бежевые робы. Впрочем, их обычную одежду, кроме пальто, не отобрали. Только предупредили, что одевать гражданское можно лишь в воскресенье. Когда Вика впервые увидела немецкую землю, немецкие поля, распаханные, ровные, безмолвные; статные степенные хутора, деревеньки, которые они проходили мертвенно-печальной процессией, она была удивлена новому ощущению: ей, с одной стороны и нравился этот упорядоченный, почти симметричный, пропорциональный мир немецкой природы, с другой, она даже рулоны сена в поле, даже золотые шары деревьев и туманистые перелески ненавидела, как только два антагонистических класса могут ненавидеть друг друга. И если она рычать готова была от звука немецкой речи, то и на эту местность - поняла она - глаза ее вскоре смотреть не смогут без рези. Самостоятельно им разрешалось только совершать утренний моцион и выходить после пяти из барака для того, чтобы пройти по аллее к площадке. Около каждого барака, человек на триста каждый, были свои туалеты и низкие - на уровне пояса - трубы с дырками, из которых текли струйки воды. Девушкам приходилось набирать воду в кружки и бежать с ними за ширму. Все это делалось в такой панике и толкотне, что половина девушек, одеваясь, сразу шла на построение. Мылись они уже по возвращении с работы. - Дай зеркало, да скорее же, - торопила Валя Лену. - С собой возьми. Поправь воротник. Вика уже дожидается. Иди, Вика, не жди нас. Очень скоро они поняли, что лагерные законы несколько отличаются от законов человеческого общества. Здесь просто преступно требовать от другого делать все компанией и за компанию. Здесь это могло стоить жизни. - Вчера увели Курочкину из зеленого барака, - шепнула Валя за завтраком. Зеленым называли барак, на которым буква "В" была выведена зеленым цветом, чтобы не путаться называть ли этот барак буквой "В" или на немецкий лад буквой "Б". Они ели по утрам хлеб, иногда размоченное просо, иногда отваренный овес. На утро полагалась кипячная вода. Иногда кому-то удавалось добыть на заводе морковный чай или даже настойку цикория. С завтрака выходили строиться на поверку. Все бараки строились на плацу перед административным зданием, и ряды девушек растягивались по аллее до последнего барака. На плацу, в котором находились казематы, служебная квартира начальника лагеря и другие административные помещения, умещалось лишь два первых корпуса. Правда, административное здание это стояло вдалеке, так что штандартенфюрер Поппер, глядя в окно, справа от его рабочего стола, лишь в проеме между столовой и дальним в том ряду бараком мог наблюдать начало строя. Заключенных строили в колонну по пять человек и выводили за ворота. Поскольку лагерная охрана напрямую не подчинялась начальнику лагеря, часовые повторно пересчитывали девушек по головам, так несли за них самостоятельную ответственность. - Так вот, Курочкина обругала фюрера. Еще на заводе. Слышала проходившая мимо девица. Сучка, доложила. Курочкину увели и, говорят, ночью расстреляли, - дорассказала по дороге Валя. - Это какая Курочкина? Худая, со вздернутым носом? - Не знаю, как тебе объяснить, у нее по-моему такие светлопепельные волосы, вот так она подвязывала. Помнишь, я тебе еще говорила, чтоб ты мне так сделала, показывала ее. - А да! Жалко. А может не расстреляли, может, наказали только. - А чего ж тогда стреляли? - Ну, мало ли! Они, сами того не понимая, жили надеждой. И надежда - подсознательная врожденная надежда - заставляла их и там верить, что все это не навсегда. Что надо ждать. Война закончится. Так не будет вечно. Ведь когда-то все войны заканчиваются, и люди преобретают человечески облик. - Девчонки, сегодня приведут обратно рано - суббота - вы идете на площадку? - Лена успела отростить новые белые смешные хвостики, которые торчали из-под ее голубой беретки, - Вик, может и ты с нами? Весна, неужели не наскучило в бараке сидеть. - Нет, неохота. - Заохотится - скажи. А я вот со своим Лионом договорилась. Он меня ждать будет. И Мишель. - Ну, и шалава же ты, Ленка. И откуда такая выросла! - смеялась Валя. По обочинам асфальтированной дороги, в тяжелых кирзовых сапогах шли солдаты, покрикивая по-немецки. Сначала не все понимали эти команды. Но когда застрелили одну девочку, просто споткнувшуюся и полетевшую носом вперед из строя, команды эти начали воздействовать и без перевода. - Посмотрите на нее, - снизив голос, подковыривала Лена, - Лялька, а что ты ныла вот на этой же дороге год назад? Я самая невезучая, я самая несчастная. Теперь ожила, ругается! Так у них повелось не сразу, ближе к весне, когда девчонки стали бегать на площадку. Лену стали называть Лелей, а Валю - Лялей. Это, кажется, французы придумали. - А я и сейчас так думаю, Леля, - вздыхала крупная запыхавшаяся Валя, - Вот смотри, сколько я на площадку с тобой хожу, а чтобы кто нибудь на меня запал. Даже места приткнуться не находишь порой. Ой, как же есть охота! Охранники делали привал посередине дороги, когда колонна проходила два с половиной километра. Лагерь делили на три части и вели к заводу по разным дорогам. Девушек из Викиного барака и соседей, единственный в лагере барак с нидерландками и норвежками, вели по грунтовке до поворота на хутор Ротвиль, потом справа от леса они шли к этому большому ухоженному, как дом пастора, населенному пункту, который не был похож ни на деревню, ни на городок - они проходили его стороной, лишь начало домов и местный белый костел выходили к их пути, потом дорога резко выскакивала на шоссе, а вот уже по шоссе вели их километра полтора до поля, на котором делали привал. - У вас мысли только об одном, - замечала Вика и, кряхтя, падала в траву. Через пять минут девушек поднимали и вели дальше. Той зимой, когда их первый раз привели на завод, они устали уже в дороге. Идти было скользко, они не чувствовали голеней, по ним можно было стучать, как по дереву - звук был похожий. В дороге молчали, глазея по сторонам и стараясь не поскользнуться на покрытом наледью асфальте. Все думали о предстоящей работе, страшась - выдюжат ли. А что если работа окажется непосильной? Они подходили к какой-то непонятной насыпи, присыпанной снегом. Вниз спускалась дорога. Оказалось, завод был подземным, огромные двери ангара заглотнули их, как рыба-кит. Их остановили в первом же зале, разбили на отряды и развели по цехам. Вику и еще человек тридцать, отобранных молодым человеком в спецовке, долго вели по узким еле освещенным коридорам, пока не привели в такой же темный цех. Там уже работали женщины. Принимали по конвееру из соседнего зала металлические полые цилиндры и складывали их в ящики. В цеху было натоплено и пахло маслянными красками, резиной и механическими маслами. Вика не заметила, как отогрелась. Оказалось, что Лены и Вали в ее группе не было. Валя последнее время не давала им с Леной покоя. Начиная с прибытия в распределительный лагерь, она давила своей аппатией, нежеланием жить, кляла судьбу и все время спрашивала: "Ну, почему я? Почему я родилась в Ростове, а не на Урале, почему я оказалась дома, когда они за мной пришли, почему я не сбежала по дороге?"... Им показали, что они должны делать. Тряпками, смоченными в масле, они должны были протирать эти цилиндры и лишь потом складывать в ящики, другим поручили покрывать эмалью какие-то непонятные металлические крышки, похожие на крышки банок с технической масляной краской, которые Вика когда-то покупала для покраски своего старого сарая. Она взяла в руки кисть и окунула ее в таз с краской. Тягучая густая масса потекла обратно, резкий запах разнесся кругом - Вика надышаться не могла. Немецких женщин увели из цеха. Солдаты из охраны сели к стенкам, по двое. Цех был большой, кубический, сверху свешивались какие-то провода, по стенам шли трубы, собираясь в узлы над самым полом. Под конвеером шли другие трубы и другие провода, над самыми головами девушек светились трубчатые неоновые лампы, от которых быстро слепли глаза. Вика была в азарте. Глаза ее горели. Она не то, чтобы очень хотела перевыполнить план фашисткого командования по крышечкам, не то, чтобы истосковалась по работе на фашистскую победу, просто она сжимала в пальцах кисть и знала, как облегчить и упростить свою работу, чтобы ни одна капелька не измазала пальцы, а эмаль бы ложилась ровным гладким слоем. - Красивый цвет... Круглолицый нагловато улыбающийся офицер стоял рядом и, перекрикивая гул конвеера, показывал на тазик с эмалью. - Красивый, - согласилась Вика, ответив по-русски. - Вы из какого барака? - Из первого. - Хорошо. Гут. Так она впервые увидела Тоггарда. Он посмотрел на нее, словно зацепился взглядом, как крючком, начал уже отворачиваться, а взгляд еще не переводил, повторил: - Гут. Вика, приспустив веки, чувствовала, что ее лицо изучают, и ей это было неприятно. "Не трогали бы уж меня", - говорила она про себя кому-то, очевидно, духу святому, в этих обстоятельствах и этот вздох мог сойти за что-то вроде молитвы. Перед уходом, когда уже кончалось терпение выполнять монотонную работу, их собрали и повели в общий зал, где стояла плита и столик с грудой мисок. Им налили похлебку и бухнули туда по одной нечищеной картофелине. Обед показался спасением и поднял дух. - Если так будут кормить, я тут с вами довоенный вес нагоню, - пошутила Валя, заглядывая в миску Вики. - Молчи, подруга, у самой наступает ожирение. Они только растравили себя сытным по сравнению с лагерным завтраком кушаньем, но через полчаса голод утих, в желудке что-то по-кошачьи заурчало. На обратном пути Вика с подругами шли молча. Валя больше не причитала. Ушла в себя и была мрачнее тучи. Да и Лена злилась на кого-то, поджимая свои тонкие чувственные губы. - Это что же, мы тут будем на их заводах ишачить, те самые бомбы делать, которые на наши же города полетят? - С чего ты взяла, что бомбы? Мы крышки какие-то красим, цилиндры такие, тоже вроде банок, мажем маслом и все. - У нас по химии и физике - пятерка! - Лена показала пальцы. - На двоих? - пошутила Вика и улыбнулась, видя, как Лена лукаво покосилась на нее. - На каждую! У них в химлаборатории порошки. Они их смешивают, а мы стекло моем. Девок там хватает и ихних, за это я спокойна. Но вот они там за столами сидят, в микроскопы глядят, может даже биологическое оружие делают, слыхали про такое? А мы, - она повернулась к Вике, - а мы их мусор, пробирки, тряпки и приборы - все там чистим голыми руками. Это ладно, но они же на наши города... Мимо них проехал небольшой автомобиль на высоких колесах. - Гляди, как он на тебя шею вывернул, Вичка, - зашипели сразу со всех сторон, и Вика только и успела увидеть того же мужчину, что приставал к ней на заводе. Они устроились на новом месте с поглощающим все невзгоды желанием создавать уют, вить гнездо, свойственным всем женщинам. Их ряд нар шел вдоль стены: голова в ноги. Три их верхние койки располагались одна за другой вплотную. Внизу спали старожилы, три взрослые девушки, маленькая Жанна, Татьяна из Москвы и Фаина, татарка. Они были старше, гораздо старше новеньких, еще неоформившихся малолеток. Жанне было двадцать, а двум другим по двадцать четыре. Они казались прошедшими огонь и воду, всезнающими и чувствовалось, как они боятся, что новенькие вторгнуться в их уклад, создадут сложности, и что особенно опасно, оттеснят их на площадке. Поэтому Жанна в первый же вечер по прибытии в лагерь, когда изнемогавшие от усталости, разбитые, вялые, девочки присели на нижние нары, не в силах забраться к себе наверх, развалившись на средней койке, объяснила, обращаясь почему-то именно к Вике, что там, на задах, у колючей проволоки можно гулять и разговаривать с парнями из соседнего лагеря. - Мы сейчас отлежимся и часам к семи туда, - добавила Татьяна-московская. - Только без нас не ходите, можете нарваться на пулеметик, - поспешила сказать Жанна, - В темноте-то. Мы вас представим по всем правилам. - С какими парнями? - не поняла Лена, хотя глаза ее уже загорелись, щеки вспыхнули, усталость как рукой сняло, - С нашими? - Да, нет, - ответила Жанна, - там в соседнем лагере пацаны французские сидят, так нам разрешается подходить к забору и с ними разговаривать. - Ух, ты! А они что же знают русский? - Разбежалась. Девки, вы гляньте, деваха-то какая шустрая. Уже намылилась! - А что! Я у нас в Ростове никогда живых французов не видела! - И не увидишь! Они уже все разобаны, это раз. А два - они все-таки какие-то полудохлые там, - проговорила Фая, из-за своей мягкотелости, очевидно, менее выносливая, лежащая за спиной Лены. - Да, хорьки еще те. - Не скажи, Жанетт, - вставила Татьяна, - французы что надо! Девочки смущенно улыбались, слушая о невероятной близости загадочных французов. Валя и Лена сразу же обрели силы, чтобы забраться наверх и перестелить постели. Вика тоже забралась на свою полку, легла на спину, почувствовав томительную, тянущую боль в пояснице, в позвоночнике, а затем и в ногах. Она не заметила, как заснула. В первый вечер их не стали будить, ушли на площадку без них: поняв, что еще долгое время новенькие будут предпочитать легкий - до завтрака - сон прогулкам под Луной: не до того. Так оно и вышло. Привычка дело наживное. К началу весны сорок четвертого года девочки освоились в лагере, и хотя им открылись все тяготы несвободы, жизни в проголодь, частых проверок, побоев, ночных рейдов администрации, окриков и постоянно направленных на них дул пулеметов и автоматов охраны, они выстояли в холодные зимние ночи, привыкли к скудной пище два раза в сутки - в лагере утром и на заводе перед уходом, они научились не уставать, или по крайней мере привыкли жить с этой непроходящей усталостью, а монотонность существования наконец-то нарушила весна. Только к голоду нельзя было привыкнуть, хотя и много им не надо было: только снился им обыкновенный магазинный хлеб, мясо и фрукты. Как и на родине, о которой они вспоминали по ночам, весна пришла запахами. Пахнуло из-за колючей проволоки талым снегом, ручьями, свежестью, и захотелось ласки и тепла. - Ой, девчонки, скоро на солнышке погреемся, - то и дело слышалось вокруг, - Вика, Вика, твой по аллее прется! Опять они ее подначивают. Помощник начальника лагеря фельдфебель Тоггард чаще подходил к другим девушкам. Это случалось и в столовой и на построении и в свободные часы. В особенности он любил блуждать по цехам, пока заключенные работали. Но где бы он не привязывался к девушкам, он пытливо смотрел в сторону Вики. Заметили это не сразу, но со временем девушки поняли, что к ней он относится по-особому. Мог надолго уставиться на какую-нибудь молоденькую зависимую от всех на свете девчурку, подмигнуть ей, увиливающейся от его взгляда, кивнуть в сторону казарм, мол, не хотела бы?.. Но Тоггард никогда еще не подшучивал над Викой. - Гляди, как пялится на наш барак! - комментировала Жанна, возле койки которой было пространство для стола, а стол стоял у небольшого, зарешеченного окна, впрочем, единственного в бараке. Вику бесили эти разговорчики, она зло, исподлобья смотрела на Тоггарда, не понимая, что в нем ее так бесило. Раздражение это было чисто женским, не относящимся ни к войне, ни к фашистам вообще, ни к наглому поведению самого Тоггарда. Нет, что-то в нем было отвращающее, как в мужчине. Вика никак не могла определить в нем то, что делало его недочеловеком. Говорили, что он таскает к себе девушек из других бараков. - Вика, между прочим тебе обязаны спокойствием, - сказала как-то умная Татьяна снизу, - он к нам не ходит, потому что тебя боится. - Ой, я тебя умоляю, - взвилась Фаина, которая обладала способоностью всем во всем завидовать, но не пакостить при этом, а завидовать на словах, в мимике, в подергивании плечиком, - да ему надо будет, он приведет двух охранников и уведет, кого захочет. - Видно, с ней, он так как раз не хочет. Выжидает. Пасет. - Так. Прекратите! - требовала Вика, и ее слушались. Последнее время она заметила, что ее слушались. С ней стремились поговорить, ей улыбались, словно будущему объекту жертвоприношения. - Какие же вы дурочки! Ведь и у него есть начальство. Можно настучать! - Все, Вичка, сегодня идешь с нами на площадку. Мы ребятам про тебя все уши прожужжали. Они хотят познакомится. Валя снова приобрела вкус к жизни. С весной это стало особенно заметно. Вике даже стало казаться, что Валя влюбилась. Однажды, та плакала ночью, Вика перелезла к ее изголовью, покачала ее плечо. - Валя, ты что? - Не могу так больше, поскорее бы сдохнуть, - вдруг прошелестела Валя, и от нее пахнуло ржавым запахом слез, - Я жить хочу, любить. Я замуж хочу, Вичка, детей. Мне больше ничего не надо. Я на все согласна, только бы меня приласкали, отогрели. У-у-у... Тогда Вика поняла, как незбыточна эта чужая, чуждая ей мечта. Она и не задумывалась о таком, ей не надо было, не желалось, не хотелось того, чему не дано было исполниться. Она все свои силы направляла только на то, чтобы прорваться через тернии, выжить, наплевав на фашистов, на этих сильных вооруженных людей, которых она может не впустить в свою душу и не дать побороть свою волю. - Ладно, я пойду с вами, посмотрю, что это за французы такие. С чем их едят. Темнело часам к семи. Была суббота и девушек привели с завода пораньше. В шесть они уже были в бараке. - Вика, хочешь бусики? У меня сохранились. - Вика, заплести тебя? - Вика, потри вот так щеки, бледная. Они в пятером: Жанна, Фаина, Татьяна, Леля и Ляля, собирали ее на смотрины. - Ужасно все это, - потупясь, ворчала Вика, - Гадость. Выставляться идем, как куклы. Можеть быть, мне шарфик надеть, Лена, шарфик? В воздухе пахло елью. Они вышли в сумрак вечера, втроем взяли друг друга под руки, пошли, побежали почти по аллее, мимо бараков, до конца освещенного фонариками пути было далеко. - Стойте. А как с ними объясняться? - Сама поймешь, - Лена была все-таки красавица. Вика почувствовала маленький укус зависти: иметь такие белые локоны, такие огромные глаза. - И как же природа создает таких красоток, Ленка! А о чем с ними говорить? Со всех бараков вытекали струйками беспокойные девичьи компании и там, впереди, уже толпа шла к забору, не дойдя и ста метров, они наткнулись на эту толпу: куда там пробраться к проволоке. - Иди сюда, Вичка, - Ляля дернула Вику за руку, - Мы справа встречаемся, ближе к лесу, почти у вышки. Они и впрямь пришли к наблюдательной вышке, невысокой, с домиком вверху. Там на подставке перед часовым стоял пулемет. Он смотрел на Вику своим вздернутым, как у носорога, носом, ждал, когда она нарушит что-нибудь, вылезет из строя, рванет в лес, плюнет на него, бросит в него проклятья. И тогда он убьет ее, уложит в жидкую хлябь размерзшейся земли, в грязные проталины, в серый снег. - О! Бонсуар, мадемуазель! Лили! Лили! Вика увидела перед собой, перед самым лицом колючую проволоку, острые, сверкающие закорючки того гляди поцарапают щеку. Там впереди тоже столб и нити колючей проволоки. За ними стена людей, это молодые широко и восторженно улыбающиеся парни, молодые мужчины, лохматые, так показалось Вике, кучерявые, в куртках, в темных костюмах. Они машут кому-то, ей что ли? - Вик, Вик, - вот тот, что в шарфе и так его закинул на плечо, это Мишель. Это Мишель, по-нашему Миша, которому можешь не улыбаться и не отвечать, - объясняла Лена, - потому что тогда я тебя убью. - А это Луи, - тихо вторила ей Валя и махала рукой широкоскулому мужчине, показывающему им свою маленькую ладошку, - Не надо его очаровывать. - Ну, ты, Лялька, тихоня! - неожиданно процедила Лена, - В тихом омуте! - Это ты по нему страдаешь по ночам? - спросила Вика серьезным родительским тоном, - Ничего, но он же старый. - А у меня тяга к стареньким папочкам. Своего-то не было! - Да что вы девчонки с ума посходили, я пойду, ну вас. - Мадемазель, мадемуазель! Виктория! - услышала она. Раздалось несколько курлыкающих голосов, французы были возбуждены ее появлением и, в конце концов, начали скандировать "вива, Виктория". Их остановил окрик часового. - Они оустербайтеры, - пояснила Лена, - Ой, привет, Лион! Салью! - Салю! - крикнул немного осипший Лион в очках и одной жилетке, и добавил - Я пришел увидеть тебя, Лена, я очень болен и должен лежать в кровати. Он закашлялся, а Лена сказала Вике, что ничего не поняла, кроме своего имени. - Мадемуазель Вики! Сильвупле, сет Роман, сет Лион, Луи, Мишель, - кричали ей, а у Вики шла кругом голова, она смотрела то на ту сторону, то на подруг, натянуто улыбалась и не могла понять, что за ад она посетила! Шквал голосов стоял почище, чем на птичьем базаре. Сколько криков, карканий, хохота вырывалось над общим гвалтом и достигало ушей часовых. Вика всем своим маленьким телом ощущала неловкость, ей не нравилось здесь, она не понимала, как и зачем она сюда попала, ей съежиться хотелось, закрыться руками, зажмуриться, чтобы не летели в нее, эти стремительные взгляды, вспыхивающие во тьме. - Девоньки, что-то мне тошно тут у вас! - проговорила она и попятилась. Лена и Валя расступились, не отрываясь от своих знакомцев, а Лион в одной жилетке поверх белой сияющей во тьме рубашки все еще стоял на той стороне. - Нет, нет, гадость! - цедила Вика, выбираясь из толпы, проходя в центр к аллее, припустившись к бараку со сжатыми до боли кулаками, - Это противно и стыдно, стыдно! Она не заметила, как перед ней выросла фигура помощника начальника лагеря. Она налетела на него со всего маху, как волна на скалу. Он тотчас схватил ее за запястье и отвел на шаг от себя, запястье при этом не отпуская. - Я что похож на кусок пространства? Виктория из барака "А", - произнес он по-немецки, - Почему ты одна разгуливаешь по лагерю? - Я не права, - произнесла Виктория тоже на немецком и опустила глаза, она умела держать себя в руках. Сейчас Тоггард был опасен. У него были темные мысли, а в руках его была непредсказуемость, вот что пугало ее больше всего. Нет, нет, и все-таки что-то еще отталкивающее было в его круглой физиономии. На вид ему было лет тридцать, он был из породы поджарых, одновременно, ширококостных мужчин, которые знают о своей мужской силе и умеют очаровывать. Но что-то в нем доводило ее до тошноты. - Я провожу вас, - неожиданно сказал он и провел рукой по ее спине. Вика дернулась и, сглонтув комок страха, повела лопаткой. Медленно пошла вперед. Что подумают, Тоггард провожает ее через весь лагерь. - Ты бошься меня? - спросил Тоггард, - Но я не зверь! Наверное, обо мне тут черт знает что говорят! Но я просто люблю баб, что поделаешь! Ты мне нравишься! Я бы хотел тебе помочь! Но я подожду, когда ты сама дашь мне знать! Не хочу мять тебя, как незабудку. Ты возбуждаешь меня как раз своей независимостью и, кажется, ты умна. Ты умна, - он остановился и посмотрел на нее, - Ты, конечно, тоже славянская самка, и если тебя правильно взять, ты будешь слюной истекать по мужику. Но я подожду, пока ты сама созреешь. Так будет правильнее. Ишь, как ты дышишь, как разъяренная львица! А можно подумать, ты что нибудь поняла. Они дошли до барака. Вика по-прежнему притворялась, что слушает незнакомую речь и ничего не понимает. - Не хочешь ли ты, чтобы тебя перевели на работу в столовую или в химическую лабораторию? Вика помотала головой. - Может быть, тебе выдать дополнительное одеяло? Нет? Тогда вот, возьми семечек. Подсолнечный запах разбудил в ней голод. Он взял ее руку и насильно всыпал туда горсть семечек, но Вика вырвала руку и семечки просыпались. - Вот за это тебя уже можно отстегать по голому месту. С этими словами он притянул ее к себе, но Вика вырвалась и юркнула в дверь барака. В бараке была одна маленькая лампочка посередине потолка, свет которой не доходил и до второй от центра кровати. Вика пробежала по рядам и шмыгнула под первую попавшуюся кровать. Она вылезла оттуда только через два часа, когда на кровать уселась хозяйка. Напугав человек пять, находившихся поблизости, Вика побрела вокруг рядов к своим. - Вичка, так ты где была? Мы думали ты спишь давно? - Я и спала, только там, - рассеянно махнула рукой Вика. Завод Она всю ночь звала маму. Никто не слышал, спали молодые организмы крепко. А Вике снилось, что она осталась одна на свете и чувство опустошенности и вселенского одиночества разъедало ее мозг, взрывалось в ее жилах непомерным ужасом. И причиной этого одиночества была мама. Вика не видела ее и каким-то пятым сновидческим подсознанием ощущала, что мамы нет вообще. Сон довел ее до помешательства, тоска в груди ее увеличивалась и увеличивалась. Тоска теснила грудь, шла к своей кульминации. Вика вскочила в слезах, пытаясь закричать что-то, и услышала, что она все еще стонет - но уже наяву. В окне было темно. Все кругом спали. Она потянулась к ноге Лены, потолкала. Когда та зашевелилась, Вика цикнула той, чтобы не шумела и позвала к себе. - Ты что, Вичка? - Бежать надо. - Дурочка, молчи. Куда бежать! - Добром это не кончится, помрем мы здесь. Прибьют! - Ты что это надумала? - шептала Лена, - Как? А поймают? - Продумать все надо! Я уже кое-что наметила. Еду экономить надо, а можно и без еды. Нужно по пути на завод места приметить и так далее. Давай, подруга. - А Валька? Как ее-то потащим, у нее же ноги. Вика перевернулась на койке, погладила Валю по голове. Та проснулась от непривычной ласки, мягко потягиваясь: - Подъем? - Валя, Ляля, ползи сюда. - А полка не рухнет? - А и рухнет, - шепнула Лена, - Файка-фуфайка, к немцам в казармы бегает, хоть пришибет ее, шлюху. - Молчи, молчи, Леля, - заморгала Валя глазами, - потому как если не пришибет, она тебе за такие слова красивую жизнь и экскурсию в ту же казарму устроит. - Вот именно, - сказала Вика, - Ко мне вчера Тоггард цеплялся. Насилу ушла. - Да ты что? - Он по-немецки трепался, думал я не все понимаю, такое говорил, что я его чуть не долбанула. - Вика, что ж теперь будет? - Бежать надо. Ты как, Валек? - А Луи? - первое, что ответила Валя, подтвердило Викины подозрения, Валя не на шутку привязалась к этому болшеголовому французу. - А ты у него адрес возьмешь и из Советского Союза письма писать будешь. - Куда, в лагерь? - Дуреха, во Францию. Валя задумалась, пока Лена и Вика стали прикидывать, с чего начать. - Хорошо бы у немок на заводе еды выпросить. - Да выспросить, в какой стороне, скажем Берлин, а в какой Париж. - Сможешь, Ленка? - Я немецкого не знаю. - А у нас из цеха всех немок убрали. Химики, лучше бы у вас по-немецкому были пятерки. - Мы английский учили, - вновь заговорила Валя, - А знаешь, Лелька, Вика права, я тут больше не могу. Надо бежать. А немок будешь ты, Вика, спрашивать. Попросись к нам в химлабораторию. Если бы они знали, чего ей это будет стоить. Да нет, это вовсе невозможно. Этот орангутанг Тоггард только и ждет, чтобы я его попросила об услуге... - Ладно, я попытаюсь. Тоггард долго трепался с немцем-бригадиром. Они пристроились на ящиках возле высокой, метров пятнадцать, стены и гоготали, посматривая на девушек. Солдат, стоявший невдалеке, слыша их ухмылялся одной половиной лица, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. Вика красила вторую сотню крышек, которые подсыхали очень быстро, их практически сразу можно было ставить в стопки. Тоггард проходил мимо нее в следующий зал, когда она посмотрела ему прямо в глаза. - Господин фельдфебель, - произнесла она, и Фаина, стоявшая рядом, зыркнула на нее, словно хотела остановить, - нельзя мне попроситься к своим подругам в лабораторию? С лица Тоггарда слетела черствость и укор, он, помешкав, вздохнул и совершенно неожиданно смягчился: - Ну, вот, девочка, давно бы так. Со следующего дня Вику распределяли в лабораторию вместе с Леной и Валей. Тоггард крутился в лаборатории целый день. Это был большой светлый зал, разделенный пополам стеклянной стеной, за которой ворочался какой-то большой конусообразный механизм, вроде раковины. Там ходили люди в голубых спецовках и перчатках. В этой половине стояли шесть длиннющих рядов двойных столов, за каждым сидели работницы и собирали небольшие механизмики с помощью пинцетов и микроскопов. Тоггард крутился в основном у стола приемщицы, которой остальные то и дело приносили на подносах собранные механизмы, и забирали новые детали. Вика ходила между рядами с веником, потом промывала приборы, потом подносила в саму лабораторию порошки вместе с остальными. Порошки в тяжелых полиэтиленовых пакетах приходилось таскать из подсобного помещения, что располагалось еше ниже уровнем, покатый подъем куда было особенно трудно преодолевать. - Фроляйн Роза, неужели вы ездите в такую даль из города? - Тоггард играл роль самой пристойности, опуская ресницы и проводя лишь кончиками пальцев по руке девушки, сидевшей перед ним. Одновременно, он косился на Вику, но ее в тот момент послали замести мусор в другом углу зала. Впрочем, Эриху Тоггарду впервые пришло в голову попробовать и немочку. Она казалась той самой овечкой, которая только и ждет, чтобы ее сцапали и уволокли в кусты. - Здесь очень много городских жителей, нас привозит автобус. Она смущенно улыбалась, раздувая ноздри и покачивая головой, как индийская танцовщица. - Как же вас зовут, ничего что я спрашиваю? - Роза, а вас? - А меня зовут Эрих, Эрих Тоггард. Я пастух - пасу, как Господь Бог вот этих заблудших овечек, забочусь о них, защищаю о искушения. - Они такие молоденькие, - вздыхала Роза, - ну, посмотрите, вот эта девочка, она очень похожа на арийку, не правда ли. По проходу на них шла Вика, катя тележку с новыми мешками. Она видела, как Тоггард заигрывает с блондинкой в рюшках, радовалась этому зрелищу и благодарила своего ангела-хранителя, наконец-то взявшегося за свои прямые обязанности. - Так где вас можно увидеть милая Роза? - Вы хотите меня увидеть? - С первого же дня. Я боялся подойти к вам. На обратной дороге во время привала Вика оглянула местность. Сидеть на земле пока еще было невозможно. Туда, куда девушки бегали по нужде прошлым летом и даже зимой - теперь пробраться было невозможно. С земли как раз сошла вся влага и пропитала ее, как вату. За этим холмиком шло поле, уже пропаханное разочек трактором. За ним в легкой сиреневой дымке стоял голый лесок, просматриваемый далеко, в глубине его виднелись березы. - Да, как раз все, - заключила Вика, - пока подготовимся, все высохнет. Давайте планировать на май. Валя нам наберет целофана. Мы в него сложим теплую одежду и спрячем ее там, за горкой. Зароем в землю. - В мае уже тепло будет. И трава по пояс. - А ночью? Я беру на себя ориентировку по сторонам света. Лена, у тебя сила воли - ты отвечаешь за провизию. Мы тебе будем сдавать, а ты прячь, чтобы мы не знали, копи сухарики, тоже спрячем здесь в тайнике. И смотрите ни гу-гу своим французам, все-таки капиталисты, кто их знает... Весна - душа нараспашку - весна в неволе - все равно весна, врывается, прочищает застоявшуюся кровь, вселяет беспричинную радость, приближает свободу, поднимает вверх - в облака! Во всем живет весна, ее лечебный ветер холодит виски, остужает раны, передает привет с родной Кубани, с реки Белой, с родины. А по ночам поют птицы. Они заглушают лагерную тишину, они тоже антифашисты - эти милые грачи или как их там по-немецки. Они поют над лагерной дырой, в которую уже ушли, как в кратер вулкана десятки молодых жизней, они настойчиво вызывают их из небытия своим "сьюить-сьюить", они говорят им на своем ласковом языке: "жить-жить!" А девчонки не спят по ночам, они вздыхают, они спрашивают друг у друга зеркальце и забывают возвратить, потому что наконец-то их отражения начинают им нравиться, наконец-то они узнают себя там, в серебрянном осколочке, который привез их детские веснушчатые мордашки, курносые носики и ждущие любви губы с родины от родимых хат и со столичных площадей. Там, в тех зеркальцах остались они юными беззаботными комсомолками, готовящими стенгазеты и разглаживающими широкие белые ленты для утренника. Там остались их комнаты с глобусами и куклами, их учебники, их братишки, сестренки и старые няни, их города, смятые под пятой немчуры, но вот они видят себя, расцветших, как почки в соседнем лесу, как трава по бокам бетонной аллеи, и им снова мила жизнь, в них снова зарождается способность любить и желание любви. И мощное предощущение, предчувствие любви кажется им самым верным доказательством их молодости и возможности счастья. Гости собрались к трем. У Ауфенштаргов был милый дом, хотя и напоминал снаружи хлев. Это был большой белый дом, на выпуклом холме, окруженный низкими деревьями и кустарником. К дому вела буковая аллея, вокруг раскинулись поля, уже выпустившие маленькие всходы. Словно зеленая роса на черной сочной земле, прозрачная зеленая пленочка - устилали землю эти ростки. Франц Поппер был приглашен молодым Ауфенштаргом в числе других начальников второго уровня на крестины младшего, третьего ребенка. Впрочем, слегка изогнутая спина его невзрачной женушки выдавали их причастность к кроличьему роду. Плодовитая оказалась парочка. Крестины состоялись утром. Младенца давно унесли, да и в нем ли, собственно, дело. Поппер пытался напрячь извилины и выудить, ну в крайнем случае выдавить из них ответ: что это взбрело в голову вице-президенту второго по величине концерна в Германии. Он всегда казался Попперу чудаковатым, теперь вот это приглашение, в этот несуразный дом. Хозяева встречали на пороге дома. Внутри дом оказался модернизированным по последнему слову, здесь был даже автоматический лифт в гараж и столовую, находящуюся в подвале. Поппер поставлял на ферму Ауфенштарга рабочую силу. Но хозяйством здесь заведовала фрау Марта. Стол в большой зале был накрыт, за стеклянными дверьми он посверкивал множеством бутылей и бокалами. В салоне уже было несколько гостей, девушка в прямом, обтянутом лиловой лентой на бедре, платье и с такой же лиловой повязкой на лбу развлекала пожилого господина. Это был первый вице-президент Вильгельм фон Ларке, ставленник самого фюрера. Франц Поппер подвел жену и дочь, юную особу с пластиной на зубах к Розе. Она была тем лакомым кусочком, на которое позарился фон Ларке. Старик был превосходен. Белая - волосок к волоску - ровным кустом обрамляющая нижнюю челюсть и щеки, бородка, смуглая кожа, покрытая старческими пятнами, а выправка. - Здравствуйте, штандартенфюрер, - бросил старик, покосившись на Поппера, - фрау! - Приятный повод, молодец Ауфенштарг! Не правда ли? - Почему вы его хвалите? Крестить ребенка в наше время - опасно? Верить в иудея тоже? - Господин фон Ларке, ваши шутки! - Роза прикрылась перчаткой и засмеялась, отклоняя назад голову, - Но сегодня такой день! Вы знаете гер Поппер, Герберт назвал сына Адольфом в честь вы сами понимате кого... Сегодня двойной праздник - день рождения фюрера и крестины его маленького тезки! - Мило, мило. Мы еще увидим нашего вождя на вершине славы! - Поппер отсалютовал, держа в левой руке аперитив, вспомнил о жене и дочери, стоявших за его спиной, - Магда, наверное, ваша ровесница, фроляйн Роза, это мило, что у нее будет компания. - А я познакомилась с вашим подчиненным. Он привозит на завод рабочих. Кажется, неплохой человек, - заметила Роза, когда к ним подходил Герберт. Поппер расплылся и склонил голову. - О, он так добр к этим простачкам с востока. Он строг, но справедлив. Он похож на пастыря, ведущего агнцев своих. - Я много раз предлагал своей свояченице работу в канцелярии, впрочем, если она вообще желает работать, но теперь я понимаю почему она так держится за свое место, - улыбнулся Герберт. Сегодня он выглядел элегантным, словно только что из модного салона. Он выглядел человеком, у которого новая любовница. До Розы доходили слухи, что это не далеко от истины. Но откуда на заводе взяться достойным Герберта женщинам? - О ком вы говорите, милая Роза, - все еще несколько склонив голову, спрашивал Поппер, - Из офицеров на заводе бывают лишь несколько. Наше "птичье гнездышко" не такое уж и большое: как у ласточки! - Прелестное сравнение, штандартенфюрер, - вмешался старый Ларке, - только похоже, что ваше гнездо сплетено из колючей проволоки. Ну, пошли пить за Адольфов! Его побаивались, этого Ларке, он был великим провокатором-любителем, который провоцировал людей ради их же удовольствия. На следующий день Вика порезала руку. Она уминала бумагу в корзине для мусора и не заметила осколков лаборантской пробирки. Держа палец у губ, она подбежала к светловолосой приемщице и произнесла по-немецки: - Фроляйн, не имеете ли вы лекарства? Роза быстро поняла, что имела в виду русская девушка, внешность которой ей так импонировала с самого начала, она открыла ящик стола и достала бинт. Протянула Вике. - Вы научились немецкому в "Птичьем гнезде?" - Нет, дома, в школе. - Вы закончили школу? - Почти, - Вика была смущена тем, что впервые р