азговаривала с человеком немецкой национальности, не чувствуя ненависти и не желая ничего дурного, - Спасибо вам, фроляйн. Извините. Этот маленький случай запомнился Розе, поменял ее отношение к этим русским зверькам, так не похожим на ухоженных, чистых немок, работавших в лаборатории. Она тогда еще окликнула девушку, зачем - сама не поняла, поддалась импульсу: - Эй. Могу я чем-нибудь еще помочь? Иди, я забинтую. Вика, велевшая девчонкам не высовываться из-за дальних рядов что бы ни случилось, с удовольствием позволила дамочке, как она про себя называла Розу, забинтовать себе палец. - Красивый город, - показала она на открытку, прикрепленную у стене над столом, - это Берлин? - Торгау, - Роза кивнула головой, показывая, что этот тот самый город, от которого шли девушки по прибытии на немецкую землю в свой лагерь. - Там? А Берлин? - Я из... из Москвы, - соврала она для ясности и показала рукой, - это там. - Нет, нет, - засмеялась Роза белыми широкими зубами,- глупая, это там. Как же вас там учат в школе? - Зато я умею рисовать, - похвасталась Вика, - могу нарисовать вас, фроляйн. - О! Я знала, русским неплохо дается рисование, но разве может заниматься интеллектуальным трудом тот, кто создан для труда физического? Нет, нет, - она совсем зашлась мелким, как горох, хихиканьем, - не надо тебе меня рисовать. Хочешь, я дам тебе бумагу, грифель, рисуй ... рисуй ласточек! Несвобода бесконечности Валя пришла вечером с площадки и бухнулась на свободную койку под Викой. Фаина ночевала у своего Хофке, тот вызвал ее сразу после прихода. Наверное, снова уехал начальник. Вика позвала: - Ты что там? Ляля! Обидели тебя? Валя перевернулась на спину, лицо ее сияло, как начищенная сковорода в день восьмого марта! - Какая я счастливая, Викочка! Ты не поймешь, у тебя одна писанина на уме, одни книжки. Собрала со всех девчонок, у кого что было и вот сидишь, света белого не видишь. А он вона какой, свет-то! Она показала руку, перед глазами Вики мелькнули буквы чуть повыше Лялиного запястья: Луи Франсуа Корден - Сен-Фаржо, рю Медичи, 7. В эту секунду Вике захотелось зареветь. Она не завидовала Вале, она не страшилась предстоящего завтра побега, она только очень хотела, чтобы и ее кто нибудь, - ну, хоть кто нибудь на этом свете - еще полюбил. Она решила сегодня сделать самодовольной Розе добро. Как бы та не была нашпигована глупой нацистской пропагандой - Вика даже не обращала внимания на ее снисходительный тон - она все таки дала ей тогда бинт. Вика правильно расчитала с порезом, они сошлись, Роза принесла Вике старые открытки, несколько листов бумаги и карандаш. Вика видела, как Роза упрашивает своего Тоггарда разрешить передать это девушкам. Сначала Вика радовалась столь обильному вниманию Тоггарда к Розе. Но теперь-то что оставлять эту пустую, но напористую дамочку в неведении. Пусть напирает на кого-нибудь другого, зачем ей этот грязный тип, еще дети родятся. Нет, разновидность таких ублюдков нельзя продолжать. Думая об этом по дороге на завод, Вика вдруг наконец-то поняла, что ее так отвращало во внешности Тоггарда. Он был похож на хорошенького, но психованного мальчика, который мог задушить кошку. Однажды, в станице Вика видела, как мальчишки волокли по земле полудохлую кошку, а потом еще долго стоял ее дикий вопль по степи. Там тоже был такой симпатяга - самый настоящий маленький садист. Тоггард напоминал его. В нем было что-то от психически ненормального. Они подошли к привалу. Поле уже заросло высокой светло-зеленой травой, им повезло, что и в этом году поле оставили под парами. Они уходили из-за горки последними. Валя вынула из-под юбки последние вещи, а Лена вырыла ямку. Зарыли повыше, чтобы никто не забрался и не удобрил их пожитки на обратном пути. Вика обернулась на поле, сидя на корточках. Да, если ползти по полю, вряд ли кто нибудь заметит. Проползти метров десять, дальше поле немного спускается - нырнув в эту ложбинку, можно будет дернуть в лес. А там лесами - вдоль реки к морю, и по берегу в сторону Польши. В Голландию, конечно, тоже можно, там Бельгия, Франция. Но лучше прямо в Польшу. Это они еще не решили. В Польше по крайней мере можно будет проситься на ночлег к полякам, они у Вики вызывали доверие, само звучание - Польша! Вроде "пушок", "пышка", "пшено"! Но Валя была за Францию. Вика нарисовала план местности. В противоположную сторону от завода - Торгау. На восток - Москва - в той стороне, где ферма, которую они все время проходят недалеко от лагеря. Но и к Польше пробираться через всю Германию. Ее с утра трясло, и казалось, что лысеватый потный Хофке мог легко ее уличить в подготовке побега, ей казалось, что у нее на лбу написано: сегодня я совершу побег. На заводе все валилось из рук. Она особенно чутко следила за командами бригадира, кротко выполняла приказания. В перерыве Роза стала искать ее глазами. Вика подошла к ней и протянула сложенный в несколько раз листок. - Прочтите вечером, хорошо? Роза усмехнулась, словно Вика сделала что-то нелепое, положила записку на стол. - И еще - вот я нарисовала открытку. Это - роза. Роза подняла бровь и, как учительница, которой положено быть недовольной, изучила рисунок. - Ничего, - одобрительно кивнула она, - только тощенький у тебя получился цветочек. А вода в склянке - это хорошо. Видишь, если постараться... Вика жалела эту высокую холеную дамочку, которую на ее глазах опутывал грубый мужлан с патологией во взгляде. Тоггард уехал сегодня с завода рано. Во всяком случае перестал маячить еще часов в одиннадцать. Последнее время он часто отлучался в это время, и Вика видела, как Роза томится и ищет его глазами, хотя и делает вид, что она здесь королева бала. Тоггарда все больше привечал штандартенфюрер, приближал его к себе, делая вид, что присматривается. Поппер обладал чутьем старого канцеляриста, мальчик мог окрутить свояченицу Ауфенштарга, ему нужно помочь. Они вышли строем, подровнялись перед ангаром. Солнце светило вовсю. В воздухе уже кружилась мошкара, от земли исходил прелый запах подсыхающего грунта. Вика оглянулась на подруг. Лена была возбуждена до предела, нервно улыбалась и кусала губы, Валя, наоборот, была в полной аппатии, мутно смотрела на пейзаж, Вике пришлось приводить их в чувства. - Сосредоточтесь, девочки. Ляля, ты отдала обед Лельке? - Она его уплела! - ехидно пожаловалась Лена, подтягивая хвостик. - Это ничего. Как действовать, вы знаете. Путь до привала показался им дорогой через Вселенную. Глаз радовался, глядя на мохнатые ветки тополей и осин. Все было ярким и свежим, словно стекло промыли. Наконец показался за поворотом тот участок поля, где они делали привал. В этот лес они побегут. Сегодня они встали в хвост колонны, чтобы последними пойти, якобы, по малой нужде. Голова колонны уже подходила к месту привала. Правильно ли они все рассчитали? Колонну распустили и девочки медленно пошли за всеми в поле, в траву. Солдаты, их было десять, Вика по дороге изучила всех до одного, выстроились на дороге, направив автоматы в сторону холма. Холм этот был совсем небольшим, таким, что когда девушки приседали, иногда видно было их макушки. Вика, Лена и Валя отошли подальше, туда, где было свободное место - на поле. Видя, что к спрятанным ими вещам не подобраться, Вика шепнула своим подругам: - ... отползаем, они не заметят. И действительно, все остальные девочки сидели к ним спиной. Не составило труда шмыгнуть в высокую траву, пятясь удалиться метров на пять, потом скатиться в ложбинку, еще сырую, голую, и пробраться ближе к лесу. - Тихо? - Пошевеливайтесь. Светловолосая Лена осторожно высунула голову из травы: оказалось, что отхожее место, дорога и солдаты уже довольно таки далеко и в стороне. - Уже строятся, - сообщила она. - Ой, мамочки! - зашипела Валя, страх которой передался и Вике, но она усмирила его. Теперь - она оглянулась - спасительный лес был в десяти метрах. Она легла и пополза в траве. Девочки последовали за ней. Солдаты начали всматриваться и считать своих пленниц только в конце поля, а закончили - у фермы Ротвиль. В это время Вика, Лена и Валя неслись, не помня себя от ужаса, по сырому холодому еще перелеску, подальше от места привала, не разбирая ни дороги, ни сторон света, ни местоположения Москвы и Польши. Уже заложило грудь, горло пересохло и не хватало дыхания, чтобы наполнить бешено мчащуюся по жилам кровь, а они все бежали. В лесу отыскалась старая тропинка, по которой они теперь неслись, то соскальзывая вниз, то по кочкам взбираясь вверх, то падая, то разъезжаясь на влажной земле. День был солнечным, и сюда вниз проникали яркие лучи мощными перламутровыми столпами. - Ну, ладно, хватит, - прохрипела Вика, - вон просвет уж в просеке, прятаться надо. И действительно, впереди показался проем между деревьями, за которым, видимо, шло поле. Они свернули в заросли, забрались в густые и такие упругие елочки, создающие настоящую берголу, упали на небольшую полянку в середине. Едва уместились между нижними широкими лапами елок, но вдруг почувствовали себя в безопасности. - А ведь мы на свободе, девчонки, - как-то неуверенно произнесла Лена, - куда хошь, туда и иди. - Ага, иди, - засомневалась Валя, - Тут у германцев вся страна для нас лагерь. Куда бы ни пошла. Вика лежала на спине, снова ломило в пояснице, но как сладостна была эта ломота. Она смотрела на салатовые кроны деревьев в ярко синем небе. Ватные облака стремительно неслись над землей. А ведь Лена права, это свобода. Над тобой нет никого, кроме этого синего неба, кто бы держал тебя на поводке и определял твою жизнь. Нет пулеметов, направленных на тебя, нет немцев, которые хотят выжать из тебя все силы и убить. - Отдыхаем. Потом определяемся. Нужно сходить на разведку. Я пойду, а вы сидите здесь и ни гу-гу. Если в час не вернусь, идите в глубь, напролом. - Не надо, Вика, - прошептала Валя, - лучше вместе. Она все-таки пошла, сказав, что только глянет, что там в конце просеки. Пошла она кустами, за двумя рядами деревьев. Очень скоро перелесок закончился и она подошла к окраине поля. Невдалеке шла белая дорога, на взгорке виднелась деревенька. Здесь было опасно. Но девочки должны были поесть, по крайней мере выпить воды. У них не было даже кружки или фляги. Перед ней простирались огромные пространства полей, но лес шел вправо, спускался вместе с полем в долину и не думал заканчиваться. Вернувшись назад, Вика сказала, что главное, найти, чем подкрепиться, а лесом можно добраться хоть до Америки. На самом деле есть пока не хотелось. Вика достала из кармана кусок хлеба, припасенный с заводского обеда, Лена достала свой. Они поделились с Валюшкой, съели свои доли и стали пробираться все дальше и дальше от просеки вниз, упиваясь свободой, свежим лесным воздухом и тем чудом, которое происходило с ними. Длинные рукава рабочих роб их спасали от колючих ветвей, но когда стало темнеть, они почувствовали приближающийся мороз обманчивой весенней ночи. - Надо бы и о ночлеге подумать, - предложила Лена, которая вдруг почувствовала необъятный прилив сил и интенсивную работы мысли, - Вика, давай елок наберем, веток, постелим, укроемся, поспим. Заодно, может, немного придем в себя. Что-то у меня голова от всего этого кругом идет. - Вроде собака лает, - вдруг сказала Валя, и все они почувствовали, как волосы их зашевелились от нервного озноба. - Тут впору на дерево забираться, чтобы не сожрали. - Говорят, в лесу ночевать - с ума можно сойти. Они прислушались. Не было никакого лая, только беспокойный вечерний лес шумел. - Достаточно ли мы ушли? Может, лучше всю ночь идти? - размышляла вслух Вика, - Чтобы подальше пробраться. Но тогда мы захотим спать днем. А днем спать опасно, на нас могут нарваться, а мы и не услышим. Ночью-то вряд ли будут искать. Если только с собаками. - Собак еще привезти надо. Я что-то не видела ни у нас в лагере, ни на заводе собак. Они бы уж давно нас отыскали, - рассудила Лена. Они сидели под сваленным большим деревом в лесной чащобе, где, очевидно, долгие столетия не ступала нога человека. - Решать надо быстрее, не то стемнеет сейчас, ни веток не наберем, ни дорогу не наметим. - Решено. Кто ж ночью плутать по лесу будет? Спим, товарищи, - заключила Вика. Собирайте ельник. Да и ветки можно, а то застудимся. Но ни одна из них не смогла уснуть. Когда они натаскали гору веток и сделали весьма уютное логово, легли, прижавшись друг к другу холодными носами, тут-то и поняли они, что предоставлены сами себе. Первой заговорила Лена. - А знаете, девочки, мне мама в пионеры вступать запрещала. Ага, пришла в школу и сказала учительнице, что Лена Красавина пионеркой в первом потоке быть недостойна, потому что по дому не помогает. У меня мама сама заведующей детским садом была. Когда война началась оставила меня тете, сама ушла с эшелоном медицинским. Она думала эшелон так и будет курсировать от Ростова до границы. А вышло, что укатила моя мамочка так же далеко, как и папочка... - Погибла что ли? - Нет, что ты, Валя. Батя у меня не погиб, он из-за меня маму бросил, детей не хотел. Вот так-то бывает. А мама его из жизни вычеркнула и из партии исключила. Пошла в партком и все рассказала. Папочку куда-то командировали. Остались мы жить у тетки, в доме, который еще мои бабка с дедом построили. Мать ожесточилась, конечно. Мы всегда с нею спорили: как же так, говорю, ты на целый мир за свои несчастья ополчилась? Никому не веришь? Никого не любишь. - А она? - А она говорит: верю и люблю. У меня говорит занятие есть: строить жизнь для людей хорошую, а люблю я, говорит, Сталина, партию и правительство. - А тебя? - И меня, - Лена улыбнулась, - только чтобы ей стоило мне об том сразу сказать, а не в письмах с фронта. - А у меня и не было мамы. Меня сестра отспорила. Когда мама умерла, мне было пять лет, а сестре пятнадцать. Отец наш попивал, словом, буянил. Вот сестра меня и отспорила. Даже прятала меня на чердаке и в подполе, а пока прятала, так ей шестнадцать исполнилось. Нашелся добрый человек, учитель нашей школы, упросил местные власти мою сестру опекуншей сделать. Я отца только на окопах первый раз с тех пор и увидела. Его тоже, бедного, пригоняли. Испился весь. - Как же ты его узнала? Сколько лет прошло? - Сердце подсказало, да и фотокарточка есть у нас. А может и не он был, но что же он тогда мне крикнул: "доченька"? - Наверное, он знал, что это ты. Приходил, может, к школе, к дому, - прошептала уже совсем тихо Вика, - спите, мои родные, спокойной ночи. Есть хотелось нестерпимо. Голод приходил не с мыслью о еде, а с болью в желудке, перемалывающем тяжелыми жерновами самое себя. Они уже не то, чтобы хотели есть, а теряли сознание от голода, от чего лучшим лечением был бы сон. Но им нужно было идти. Пару раз они набредали на колючую проволоку, хотя за ней шел такой же лес, потом выходили на свалки близлежащих хуторов. Прибарахлились пустой консервной банкой, у которой оказалось острая неоторванная крышка. Сделали надрез на березе, Лена как-то ухитрилась ту банку вставить в ствол. Собрали горчащего сока. Шли по лесу теперь спокойно, не торопясь, не зная, что будут делать дальше, когда лес закончится. - Может, попроситься к кому-нибудь? Присмотреть старичков каких...- предлагала Валя, - А вдруг не прогонят. - А вдруг они родители убитых нашими фрицев? - Что же делать? К концу второго дня и весь третий они напрягали слух от каждого слабого треска, по часу готовились, чтобы перебежать лесную ли дорогу, поляну ли, небольшое поле, поросшее травой. Где-то невдалеке слышалось тарахтенье то ли молотилки, то ли мотоциклетов, долетали до них и звуки железной дороги. Они пошли на звук поезда и вскоре наткнулись на железнодорожную насыпь. Впереди увидели небольшой мосток через реку. Мосток не охранялся, и девочки, пересилив себя, перебежали по нему через речку, пока было тихо. С той стороны, крепкого, как боровик, мостка, когда она его пробегала, Вика заметила угол леса и поле, на котором, по краю, расположилось несколько сельских домов. Они перебрались через насыпь и долго наблюдали за деревенькой. - Во-первых, вот бегает кура, - шепнула Валя, - беги сюда, дурочка. - Во-вторых, на самом конце улицы - водокачка, - углядела Лена. - У тебя вода под боком, про речку забыла? Тут только они опомнились, рванули обратно к реке, спустились к воде и напились. Потом они скинули с себя одежду и немного ополоснулись, радуясь, что солнце пекло все жарче и жарче. К счастью, поездов долго не было, они успели собраться и убежать в кусты перед самым носом одинокого дизеля. - Теперь о еде. Нужно дождаться ночи, обойдем деревню с той стороны, с задов проберемся в огороды. Может и повезет. Девушки снова спустились к речке и пробрались в ту часть леса, которая простиралась за деревней. Речка ушла прямо в глубь леса, девочки свернули влево и вскоре, действительно, вышли к огородам. Огороды были еще черны - никакой провизии на них и духу не было. Во дворах ходили люди, не замечая, как из дальнего леса за мелкой сеткой общей ограды на них устремились взгляды голодных, излохмаченных и осунувшихся девушек. Один раз из-за кустов на дорожке, идущей за участками, отстоящими друг от друга метров на десять, они увидели двоих людей, женщину годов пятидесяти и, видимо, ее дочь. Те шли в лес с котомками и сумками. - Никто не видел, из какого дома они вышли? - спросила Вика. - Я видела, вон из того, что ближе с дорожке. Дом и впрямь глубже других вдавался в лес, но его отделяли от девчат густые ряды елок, прямо непроходимые заросли. Пришлось протискиваться через них вслепую. Они долго присматривались к дому, и когда убедились, что дом точно пуст, решились на вылазку. - Валя, будешь следить за соседними домами, Лена за дорогой. Я за домом, ползем очень медленно, не привлекая внимания. Нашу одежду, правда, и так уже от земли трудно отличить. Крыльцо выходило во двор. Это был кирпичный дом, с высокой острой, словно обрезанной в самом верху, черепичной крышей, дверь была стеклянная, а к дому, на одном уровне с крыльцом прилегал небольшой сарай. - Сразу в сараюшку тыркаемся. Оттуда легче в жилище пройти. За счет того, что дом стоял не на одном уровне с другими хуторками, из окон окружающих домов сарай был не виден, но огород и дорога к нему, а тем более оградительная сетка участков... Они подползли под ней медленно, придерживая ее друг для друга и медленно перебежали дорогу. Потом перебежками от дерева к другому дереву, приблизились к участку, прилипли к калитке, которая полностью скрыла их от соседних домов. Калитка оказалась добротной, металлической и запертой на настоящий английский замок. Низкий стриженый кустарник вдоль забора они преодолели отчаянно. Дверь сарая оказалась лишь припертой доской, девочки забежали в него. В ту же секунду раздалось бурное кудахтанье. - Ну, что, как, Валя? Никого? - Никого. Пошли в дом. - Погоди, приоткройте-ка дверь. В сарае они нашли старую куртку большого размера и несколько яиц, которые мгновенно выпили. Дом был заперт, но девочкам повезло, под ковриком они нашли ключи. Вторую ночь девочки ночевали в стогу, под открытым небом. Они два года не были так сыты. Сумка их была набита колбасой, хлебом и медом, бутыль с водой торчала у Валюши из-за пазухи. Прихватили одежду. - А видали в доме фотографии на комоде? Их-то мужики сейчас людей убивают, душат, а этим хоть бы хны, живут припеваючи и радуются, - сказала Вика. - Далеко мы ушли, как думаешь? - спросила Валя той ночью, зарывшись в стогу, как в сугробе, - Может, и искать перестали? - То-то по дороге фрицы шастали, когда мы в доме сидели, - вставила Лена. - Может, обычный объезд? - Еда у нас есть. Одежда городская. Очень даже ничего одежда. Завтра пойдем вдоль путей, прийдем в какой-нибудь город, а там и затеряемся. Найдем выход. Найдем. - Звезды-то, девочки, как на Дону, - вздохнула Валя, - Неужели он еще есть где-то, Дон, Ростов, сестра и батя... - А вот девочки, если б вам сказали, что все так будет, и что Советский Союз враги захватят, и вас в плен возьмут, вы б заранее согласились бы в нашей стране жить? - прошелестела Лена через солому, - Да ты что Лелька? - зашевелилась Вика, - Кто же это нашу страну захватил, ты погляди, какая она большая, что с ней можно сделать. Мы, конечно, не знаем, что там со Сталиным, с Москвой сделали, но хоронить СССР рано. Ты ж видишь, на днях бомбили где-то невдалеке. И на той неделе. Значит, кто-то еще борется. - А вот я бы согласилась, если бы только нас не считали виноватыми в том, что мы в плен попались. А то, думаю я, не всякий поверит, что мы сами из плена убежали, и что мы снесли, а то устроят и нам командировку... - Хватит дурь нести, совсем ополоумели с непривычки, спите, Лили, - Вика вспомнила, как это имя выкрикивали французы на площадке. - А Луи сейчас в лагере, - проговорила Валя, - ждет меня. И вдруг им одновременно захотелось петь. Они словно только что вспомнили, открыли в себе эту способность. Первой запела Вика, тихонько, глядя на огромный звездный купол: Крутится-вертится шар голубой, Крутится-вертится над головой, Крутится-вертится, хочет упасть, Кавалер барышню хочет украсть. ...Они шли по лесу с рассвета. Вика, как всегда, встала без пяти пять утра, огромное красное солнце вставало слева над полем. Перед стогом темнел багряно-бурый лес, казавшийся осенним в этот час. По дороге из-под горки выезжал военный грузовик, из него раздался короткий собачий лай, Вика подождала, пока он проедет, не шелохнувшись и боясь, что девочки станут просыпаться. Она проводила грузовик взглядом, разбудила подруг и уволокла их в лес. Солнце вставало слева, значит там восток. Восток - восход. Запад - закат. Так Вика запоминала, где какая часть света.И еще бабушка объясняла, что выход из церкви - на запад, а алтарь в восточной части. Выходит, даже церковники запад считали дьявольским. Но здесь не было церквей. Солнце катилось на них по полю, пока они перебегали его, солнце заливало алым светом все вокруг. - Ищут нас. Привезли собак. Я видела машину, пока вы спали. Они быстро пробрались в глубь леса, и долго шли молча, боясь дышать и жалея, что их изможденные легонькие тела все-таки имеют вес и под ногами их трещат ветки и шуршит прошлогодняя листва и сухая трава. По лицу проводила своей цепкой пряжей толстая паутина, Вика то и дело нагибалась, чтобы не напороться на нижние ветки. Передых устроили только часов в одиннадцать. Ветер гулял по вершинам осин, никаких звуков не раздавалось более. Восток был там. Слева. Значит, там Польша, там - вся Германия и они идут на юг, вглубь страны. - Нам вдоль этой лесополосы надо чесать. Кто бы на дерево слазил? Слазили и на дерево. Вика и полезла. Это была гладкая, но ветвистая осина, высокая, но старая, крепкая. Она стояла на возвышении и у Вика был шанс увидеть, что делалось в долине. - Лес зканчивается в сотне метров, - крикнула она сдавленно, - Дальше поля, справа речка, замок вдалеке, а внизу город. Большой. Туда дорога ведет. Только нам она заказана. Она спустилась и долго молчала. Поели. Выбора не было. По открытой местности они идти не могли. Хоть в землю зарывайся. Пошли в обратную сторону, на запад. Солнце клонилось к зениту, когда запаренные они снова наткнулись на колючую проволоку. На их счастье, они не выбежали из леса, увидели ограждение и вышку еще из кустов. На вышке стоял часовой. Невдалеке виднелся пропускной пункт. Даже немецкая речь долетала. В ворота как раз проезжала небольшая черная машинка. Часовые - даже на вышках - отдали честь. За проволокой был луг, по нему шла асфальтированная дорога, скрываясь в лесу. - Какой-то объект. Только с какой стороны проволоки? - Чесать отсюда надо, Вика. - Невезуха, - Лена поджала губы и сощурилась. Они действительно были похожи на странниц, которые ищут встречи с удачей. Мысль их металась и не находила выхода: что было, что могло быть их спасением, если встреча с людьми была для них смерти подобна? Добрый волшебник в лесном домике их не устраивал, теперь им надо было на родину, к своим. Под вечер Валя начала поскуливать, она старалась плакать втихомолку, но приходилось шмыгать носом. Вика решилась на что-то и подняла руку. - Вы остаетесь здесь. Мы абсолютно запутались и не знаем, куда идти. Восток, Запад - что-то мы не так делаем. Ждите меня до победного. Если не вернусь, пойдете вперед, найдете железную дорогу, попробуйте пристроиться на платформу, доехать поближе к городу. Там разберетесь. - Я уже готова проситься к кому-нибудь на ферму, работницей, а? - простонала Валя. На ней лица не было, она выбилась из сил и сидела теперь на траве, тупо уставясь в никуда. - Иди, иди в служанки, в работницы. Только не думай, что тебе попадется добрый хозяин, который будет относиться к тебе, как к доченьке. Впрочем, Лена без зла говорила. И у нее на злость сил не осталось. Вика снова залезла на дерево и стала вглядываться вперед. Лес был большой. Кругом виднелись плеши - лужайки и небольшие поля, между ними проходили аллеи, в которых прятались дороги. Впереди, в ранних сумерках уже горели огоньки поселения, втиснутого в дальнюю кромку леса. Вика вернулась под утро. Как уж она нашла дорогу, она и сама не знала. - А на вас не трудно наткнуться. Значит так, идем вправо, там ровный такой канал идет, его даже сверху не видно. Канал открытый, но в двух километрах мост. За мостом станция. Городок какой-то. А мы реку переплывем в узком месте, за поворотом. Вы уже ели? Они не оставили ей колбасы. Так уж получилось, она простила их. Девочки были измучены неведением и холодом, а главное, в глазах их читалась паника. Они взяли вправо, шли долго, но реки никакой не было на их пути. Выходили они к отдельным фермам, к шоссейной дороге, шли вдоль нее, и перебегали в другой лес. Река мелькала где-то впереди далекой сверкающей на солнце саблей. Они снова выходили к полю, снова натыкались на фермы. Они меняли направление и кружили, кружили, боясь выйти к людям. Река убегала от них. Ближе к вечеру, допив последний глоток воды, они пустились в очередной пробег, уже темнело, воздух сгущался и стремительно холодел. Девушки оказались у подножия большого холма, на вершине которого, в кронах деревьев виднелся огромный особняк. Они переглянулись и стали вскарабкиваться вверх, параллельно дороге ведущей в гору. Солдаты в маскхалатах возникли неожиданно, прямо в лесной чаще. - Хенде хох! Стоять на месте! - Так, еще одна, - несколько пар женских рук подхватило Вику и поволокло по проходу, ноги ее волочились, как мертвые. - Где ее койка? - Да там же. Это был голос Татьяны из Москвы. - Ну, вы, девки, очертенели совсем, куда это вы бежали, хоть бы знать! Нам тут за вас все задницы исполосовали. Да ладно, затянется. Звуки доносились до нее, как если бы она была на дне железного колодца, все гудело, давило, калечило ее. Вика ничего не чувствовала, она не чувствовала боли, не чувствовала рук, ног, но обиду - обиду она чувствовала, как чувствуют боль. У нее были разбиты губы, истерзаны наручниками руки, изодраны ноги, и почему-то совсем не болел живот, а ведь они били ногами. Перед ней стоял Тоггард, нет это Татьяна... или снова он... Вика отмахималась, Тоггард улыбался, оглаживал и бил, оглаживал и бил, она куда-то снова свалилась, удары ног снова пришлись по груди. - Нет! - вскричала она, и девушки вознесли ее на верхнюю полку. Она продолжала увиваться от ударов, которых больше не было, потом снова потеряла сознание и пролежала мертвяком всю ночь. Лену привели первой. Никто не ожидал ее увидеть, никто еще не знал в бараке, что их поймали. Раздался дружный возглас, некоторые женщины, встали и подошли к ней. Она улыбалась, так ошалело улыбалась, что женщины не сразу поняли, что у нее разодрана губа, Лена сама дошла до своего ряда и упала. И лежала так, пока до нее не добежали самые сердобольные. Очнулась она на своей полке, стала истерически смеяться и мотать головой. Кто-то - она не видела кто: глаза заплыли кровянистой поволокой - стал хлестать ее по щекам. Удары больно сыпались на нее, она прикрывала голову и уворачивалась. - Да ты осатанела что ли, Файка! Оставь человека. - Падаль! - процедила Фаина, - Через нее меня Хофке за мажай загнал. Кому потом ковыряться - ей? - Да, пошла ты к черту, оставь, я сказала, - прикрикнула Татьяна, - От чего они сбежали, мы все знаем, а от чего ты к надзирателю в штаны полезла - непонятно, ты уж прости. Фаина смолкла, ухнулась на свой лежак, заскрипела зубами. Вика проснулась рано, лежала с открытыми глазами, боясь начать шевелиться. Хофке вчера, избивая ее, крикнул: - В следующий раз - застрелю! Их били по очереди, Вику били на глазах Вали, Лену на глазах Вали и Лены. Голова тяжелой кадушкой гудела и сотрясалась. Вика сглотнула: горлу было больно, она жутко орала вчера, не то, что Лена. Неожиданно заныл левый бок, и пошло скручивать все внутри разными болями: на все лады. Жгло в желудке, ниже боль трансформировалась в раздирающие кишки пузыри, какие-то тупые покалывания и ноющую боль в самом низу живота. Болело все, но болело не смертельно. Больнее были вчерашние удары, чем сегодняшняя боль. Она нашла в себе силы приподняться, боль утихла на мгновение и разошлась новым потоком по внутренностям. - Ничего, не умру, - проговорила она басом. Только когда она, покачиваясь и придерживаясь за металические столбы, на которых стояли верхние нары, дошла до угла, она поняла, что кровать Вали пуста. Она оглянулась и присмотрелась. Отсюда уже не было видно. Вика вышла на улицу, пошла в туалет, за ширму, Валя лежала там, у одной из ям, скрючившись и воткнув руки между ног, словно хотела выдавить себя из себя. Вике показалось, что Валя уже окоченелая. Но плечи девочки затряслись и она попыталась подползти к дыре. Ее начало рвать. Вика встала на колени рядом с подругой и обхватила ее голову, положила повыше ее плечи, Валя, мрачно смотрела перед собой, и взгляд ее не понравился Вике. В нем не было жизни. - Что они с тобой сделали? Валя пожала уголком губы: - Ничего, они мне за все ответят! У нее не было сил даже моргать. Вика повела ее в барак. К ее удивлению Валя могла идти, только переставляла ноги с трудом, ковыляя на обе сразу. В этот же день их выгнали на работу. Так закончился их неудачный побег. Многоликость насилия Шел июль, лето было дождливое, дожди перемежались сорокаградусной жарой.У Лены начала гноиться разодраная щека, синяки от побоев не проходили, а становились черными. Иногда прилетал морской ветерок, пахло соленым морем и дальними странами. Лена отошла быстрее, чем остальные. Вика видела, что с Валей творится что-то неладное, она все время молчит, на площадку не ходит, но, оставаясь в бараке вместе с Викой, не разговаривает с ней, а лежит и смотрит в потолок или стенку. Лена виновато целовала ее в щеку и каждый вечер убегала на площадку. Приходя, передавала привет Вале от "известного человека". - А вам, мадемуазель, общий физкультсалют! - говорила она Вике. Ей казалось, что Лена стала гораздо холоднее и поверхностнее. Она даже смотрела как-то по-другому, не то, чтобы виня, а словно бы говорила: послушалась я чужих советов, а теперь буду своим умом жить - выживать. Вика никак не могла поймать ее взгляда, ее прежней теплоты и искренности. Впрочем, внешне Леля была внимательна, общительна и игрива даже больше, чем прежде. В тот день, когда она впервые появились на заводе после побега, напрягая все свои силы прошли пять километров и целый день пробыли на ногах, случился еще один инцидент. Фрау Роза увидела их и, выйдя из-за стола, подошла к Вике. Она долго надменно глядела на девушку, пружиня бедром и сложив руки на груди, потом со всего размаху ударила ее по щеке. Только тогда Вика вспомнила про записку, которую она передала Розе перед побегом. В ней она писала, что Тоггард насилует в лагере заключенных, бьет их и насилует, и приставал к ней лично, но почему-то не тронул, а ей, Розе, надо беречься его, потому что у него нет ничего святого за душой. Теперь к Розе подскочил бригадир и с размаху оттолкнул Вику к стене. Но Роза остановила его и сказав "это личное" развернулась и ушла на рабочее место. Когда во время привала на обратном пути они упали на обочину дороги и в изнеможении растянулись на траве, мимо показалась машина начальника лагеря. Проезжая мимо девушек, автомобиль сбавил ход и водитель выгнулся и посмотрел в окошко. Это был Тоггард. Валя как-то тихо зарычала и разразилась диким хохотом, к ней подбежал охранник и ударил ее ногой. Но Валя еще долго трясла подбородком и плечами, в глазах ее стояла запоздалая мольба о пощаде. - А знаешь, Валя, - говорила ей Вика вечером, - сколько бы не продолжалось наше заточение, даже, если представить всю жизнь вот такою - я никогда в жизни не забуду этих четырех дней свободы, которые только и открыли мне, какое это счастье - свобода. Какая это райская жизнь - спать в стогу и петь песни. Валя улыбнулась, лежа спиной к стене. Вика не видела ее улыбки. - Вот представляешь, Валя, придут наши, откроют ворота, прибежит к тебе твой Луи, и все гадкое и ужасное как рукой снимет. Валя медленно села и повернулась к Вике. Лицо ее было мрачным. - Какой Луи?! Ну, какой теперь может быть Луи там, где побывал фельдфебель Тоггард! И она снова закатилась истерическим смехом. Валя перестала следить за собой, она не причесывалась и большей частью держалась в сторонке от Вики, после того, что сказала ей в тот вечер. Лена, заметившая это, наоборот прибилась к подружке, всегда крепко подцепляла ее под руку и тащила в столовую, на построение, даже умываться перед сном. Но Валя чахла на глазах. Лена все чаще с беспокойством поглядывала на нее и взглядом советовалась с Викой. Но Вика и сама изменилась за это время. Все теперь ей казалось бессмысленным, как будто это ее садистски изнасиловали и изувечили той ночью, после поимки. Она впала в глубокую депрессию и начинала понимать, что этот лагерь - навсегда. Здесь они и состарятся, здесь и умрут лет через пять-семь. Но ей не хотелось ждать эти пять-семь лет. Ей хотелось протестовать, ей хотелось протестовать своей смертью. Никто не видел ее слез, она уходила из барака и садилась прямо во дворе на траву, выла, пока не начинали возвращаться с прогулки эти маньячки, эти извращенки бегающие к тем пошлым жеребцам, которых им не дано достать в этой жизни ни мизинцем. Однажды ее увидел Тоггард. Она не заметила, как он направился к ней, увидела только его начищенные кожанные ботинки, отразившие свет фонаря. - Это вы, мистер насильник! - Встать! - заорал Тоггард. - Тебе не известны правила поведения заключенных? Неповиновение карается. Опусти глаза! Выход из строя или из барака после двенадцати - расстрел на месте. Грубость по отношению к начальникам лагеря или нацистской символике - от ста палок, несоблюдение режима - лишение пищи, карцер... Неожиданно он засмеялся, расслабился и притянул Вику за шею одетой в перчатку рукой. - Ах, ты мой напуганный цыпленочек. - Если вы и впредь будете ко мне приставать, я пожалуюсь начальнику лагеря. Тоггард рассмеялся: - Ты! На меня? - Вам ведь запрещено общаться с русскими заключенными! Тоггард сдвинул брови и постучал кнутом о перчатку. - Штандартенфюрер - мой посаженный отец на свадьбе. Я через месяц женюсь, цыпленочек. Но не грусти, у тебя еще будет шанс заработать себе местечко поудобнее. Тебя никто не будет трогать, - зашептал он ей на ухо, - Ты гордая - будь гордой. Я люблю гордых. Не то, что вся эта шваль, твои товарки. Мы покуралесим с тобой, я дам тебе шоколад и еще я дам тебе подушку, матрац и все, что ты захочешь ... помаду... - Тогда я пожалуюсь вашей невесте - Розе. В ту же секунду кнут стеганул ее по плечу и обжог спину. Тоггард замахнулся еще и еще, пока Вика не ухватилась за него и не дернула на себя. Тоггард, конечно, не пошевелился, но руку опустил. - Мы еще посмотрим кто кого. - Посмотрим, - настырно ответила разъяренная Вика. Лену застрелили в последнюю субботу августа по дороге в лагерь. Колонна шла вдоль поля, приближаясь к Ротвиллю. - Девочки, а ведь это морковь растет, - зачарованно произнесла Лена, - я сначала думала, укроп, но это морковка. - Ну, и что? - Как морковки хочется! Девчата рвали, я видела. Морковь и впрямь чуть ли под ноги к ним не кидалась. Даже канавки не было между дорогой и полем. Ровное, оно лишь метрах в двадцати вздымалось немножно, а потом поднималось огромной волной к поселку. Лена оглянулась, солдаты были далеко, и шедший впереди солдат давно уже не оборачивался. Лена вырвалась из строя внезапно. Она словно бы и не за морковью вырвалась, а за той свободой, глоток которой оказался для нее разъедающим и волю и сознание. Выстрел разрезал воздух, а девушки взвизгнули и отшатнулись, попадали на дорогу. Вике почудилось, что застрелили сразу десятки людей. Она и верила и не верила в это. Охрана быстро подбежала к встающим уже заключенным и "зашнелькала" черезчур испуганно, черезчур суетливо. - Лен, вставай, - позвала Валя, - Пошли. Молодой и старый - два фрица - встали над Леной и озадаченно застыли. - Куда ее теперь? - спросил молодой. - Оставайся здесь, мы пришлем машину из лагеря. - И эту падаль на машине возить?! - Отчитаться-то надо, - пробубнил старый и постучал себя по каске. Валя еще долго оборачивалсь и заносила ногу в обратном направлении, Вике приходилось держать ее за плечи. - Лена! А, Лена? - спрашивала девочка, обезумев от горя, и звала, звала кого-то, - Лена! Вставай! Из глаз Вики лились слезы, но она не могла кричать. Ей казалось, что она и не присутствовала больше на этой планете, и уж во всяком случае больше не будет присутствовать, не хочет, не может... - А Эрих Тоггард через месяц женится на Розе, - вдруг выговорила она, и Валя, закусив нижнюю губу, пошла спокойно, больше не пытаясь оборачиваться. Мысль о смерти порой оказывается спасительней, чем мысль о жизни. А мысль о мести сильнее мысли о смерти. Она шла по аллее лагеря за спинами других девушек, которые упорно двигая бедрами и лопатками, темной, угрюмой массой шли на площадку. Вику обдувал вечерний ветерок, она щурилась мокрыми ресницами, и не могла избавиться от образа Лены, Леночки, стоявшего перед глазами. Неужели ее не было больше, неужели она не жила больше на Земле, не распахивала свои огромные лучезарные глаза, не обнажала в улыбке свои белые ровные зубы?! "Так не должно было быть! - вертелось в голове, - Так не должно было быть! Этого просто не может быть! Что-то здесь не так!" Но к сожалению, это было так. Начальник лагеря собственноручно откинул брезент с грузовика, взял двумя пальцами голову мертвой Лены за виски и зачем-то пошевелил ее из стороны в сторону. - Хороший выстрел, Шульц! С вами можно ходить на селезня! Убрать! Награда Вика не могла сломить болезнь Вали. Она укоренилась в ней, пустила свои шупальца во все атомы ее души. Валя уже несколько раз просила, чтобы ее оставили в покое. И теперь, боясь, что не выдержит своего горя, Вика шла на площадку. Она вспомнила о друзьях Лены, о Лионе в одной жилетке, о Мишеле, о Луи, который, наверное, ждал Валю, беспокоился о ней, Вике самой очень нужно было сегодня с кем нибудь поговорить, попросить о помощи и сострадании. Она оказалась у площадки рано, хотя и шла медленно: другие бараки еще отдыхали и готовились к вечернему свиданию. Вика готовиться не стала, надела поверх своей серенькой робы, кофту, подпоясалась, загладила разлетевшиеся кудряшки назад ото лба и пошла по лагерю, как по своему владению: гордо подняв голову навстречу ветру. Она издалека увидела, что с той стороны народу мало. "Ну, и пусть, - подумала она, - Погуляю. Подожду. Лена тут стояла, кричала "салью". Вика перемешивала в сознании реальность и воспоминания, словно душа Лены была еще с нею, почти осязаемая, ласковая, веселая, легкая душа. Вика пошла вдоль колючей проволоки влево. Отдельные девушки стояли у ограждения, переговариваясь со своими визави. Вика почти не смотрела на ту сторону. Ни одного знакомого француза она не увидела. Там стояли парни, они переговаривались между собой, обсуждая то, что произносили русские из лагеря "Фогельгезам", пытаясь общими усилиями перевести, потом взрывались раскатистым молодым смехом, а вместе с ними смеялись и русские заключенные. Вика всем своим разумом жалела Лену. Она жалела, что Лене теперь уже так не смеяться, что Лене теперь не ходить на завод, не спать рядом, на соседней койке, не вспоминать родных, не видеть этой красивой ночи. Но Вика жалела живого человека. А человека больше не было на Земле. Слезы катились по ее щекам и соленые рыдания вырывались из груди. Она успокаивалась, шла дальше, не поднимая глаз, выжидая время. Ей было одиноко и страшно в этом мире, который больше не притягивал ее своим земным притяжением. Она посмотрела за проволоку и вдруг увидела глаза. Это были голубые добрые глаза и они смотрели на нее. Совсем близко, словно коридор колючей проволоки сузился и приблизил того, кто стоял на том конце вечности. Вика повернулась к решетке и взялась за нее своими маленькими ладошками, попав между остриями. Она не могла оторваться от этого лица. Мужчина неловко кивнул ей головой, втянув шею в плечи. Он показал пальцем на свою щеку, давая понять Вике, что он видел ее слезы. Вике вдруг стало нестерпимо жаль себя и она снова зарыдала, притягивая к себе колючую проволоку, она бы и разорвала ее, если бы не окрик охранника, стоявшего с собакой в самом конце коридора. - Не надо плакать, - сказал Жак на фламандском языке, - Пожалуйста, успокойтесь, милая, добрая девушка, не плачьте, все пройдет, я прошу вас. Вика не узнала язык. Она не слышала еще такой смешной речи, было похоже, что у мужчины во рту ириска. И она улыбнулась. "Она совсем юная, какая она юная и неловкая, ребенок, нежный цветок. Как смущенно она улыбается, какая трогательная складочка над губой образуется у нее при улыбке, ее бархатные загорелые щеки покрыты влагой, а ресницы слиплись, как листья ивы после дождя. О, это божественное чудо, явившееся мне после четырехлетнего ненастья!" - Что? Что вы говорите? - поедая его глазами, спросила Вика, - Вы что-то говорили? Что вы говорили? - Я не... - Жак попытался начать по-немецки, но смущенно запнулся, - Вы понимаете? - По-немецки я понимаю, - кивнула Вика и вдруг поняла, что вся ее жизнь, все ее спасение, вся ее надежда и радость - в этом человеке, пролепетавшем непонятные клокочащие слова ласки в этой пустыне одиночества. - Стойте, - сказал он снова по-немецки, вспомнив команду надзирателя "стоять". Он постарался смягчить свою просьбу просящей улыбкой. Вика, как на необитаемую планету, заглядывала в его лицо, и все ей было интересно в этом лице, и высокий лоб и брови расширяющиеся у висков и светлые глаза, греющие ее измученную душу. - Они, - Вика показала пальцем в сторону лагеря и сглотнула комок, - фрицы, нацисты - они убили мою подругу. Да, да, они убили ее, они убили ее. Она тыкала в пространство позади себя пальцем и жаловалась, как жалуются обиженные первоклассницы своим воспитателям, ей хотелось проткнуть воздух и разодрать его. - Милая девочка, - снова залепетал по-фламандски Жак, - да как же они убили? как же убили? они убивают вас? они могут убивать вас? и тебя? но я не хочу, чтобы ты умирала, ты должна жить, не смей думать о плохом, живи, живи! - Я не понимаю, - сказала Вика по-русски, - Как тебя зовут? - Меня? Как меня зовут? Якоб Смейтс. - Яков Смейс? - Да-да, Якоб Смейтс, Жак, - он прижимал к своей груди ладони, - Жак. - А я Виктория. - Виктория, - кивнул он, а потом понял, что это не про победу, что это имя, - Тебя зовут Виктория, это твое имя? - Вика, - она была рада, что этот человек был так сражен звучанием ее имени, показала на себя, - Виктория. - О! Это чудо! - он покружил в воздухе длинными тонкими пальцами. - Я хочу найти французов, Мишеля, Луи, Лиона, ты знаешь их? Он, совершенно бесшабашно радуясь и по-младенчески улыбаясь открытым ртом, мотанул головой. - Я из Бельгии, из Антверпена. Я арбайтер. - А я с Кубани. Казачка. - Куба? - Кубань. Тихий Дон, понимаешь? Мужчина удивлено ждал чего-то. Оказалось, что два человека, разговаривающие на разных языках, могут найти способ понять друг друга. - Имя подруги? - спросил Жак и увидел, как у Вики снова забегали глаза. - Я не хочу, чтобы она умирала! Ее звали Лена! Вика замотала головой, и он протянул руку сквозь скальпели колючек: - Не плачь! Донт край! Найн! - Как же теперь жить без нее! Вскоре Вика увидела знакомые лица. Группа мужчин спускалась к низинке, в которой была площадка арбайтеров, с возвышенности, где располагался первый, белеющий в сумерках хозблок. Этот дом утопал в старых раскидистых деревьях, да и над той площадкой свисали низкие ветки то ли ясеня, то ли тополя. Сзади нее уже стояла толпа женщин и девушек, она и не заметила, что вокруг поднялся галдеж, ей казалось, что кругом тихо. Она крикнула Лиону, и многие головы повернулись к ней. Жак пошел навстречу французам и что-то сказал им. Вика видела, как что-то белое упало во тьму, потом группа мужчин расступилась. На земле, обнимая взгорок, лежал какой-то человек и бил кулаком землю. Это и был Лион. Мишель сел рядом на кочку и смотрел в сторону. Остальные стояли кружком и молчали. Только Луи подошел в тот вечер к Вике. Он спросил ее по-немецки, что произошло. - Мы шли с завода. Лена пошла на поле. Ее убили. Луи был угрюм и задумчив, его большая нестриженная голова то и дело опускалась и покачивалась. - Валя? - Она спит, - ответила Вика, сложив ладони лодочкой, - Там. Мне надо к ней. Вике пришло в голову недоброе. Снова стало неспокойно на душе. Она простилась с Луи и поискала взглядом своего нового знакомого. Это не может так закончится. Ведь взгляд этого мужчины пробирал ее до косточек, к нему, к этому взгляду хотелось припасть, прилипнуть, не отрываться, а смотреть, смотреть... Голова Жака высунулась из толпы, его оттеснили в задние ряды. Он помахал Вике и виновато улыбнулся. - Гут нахт, - крикнул он. Вика кивнула и помахала ему в ответ, ей еще захотелось что-нибудь крикнуть ему и по какому-то наитию, с подсказки какой-то проснувшейся в ней Природы, она закричала, глядя в его глаза: - Ауфедерзейн! Завтра! Завтра! Морген! И она показала пальцем на то место, где она стояла. Роза Блюм готовилась к свадьбе. Посаженой матерью со стороны невесты должна была бы стать сестра Марта, но на таких сроках женщина боялась выходить из дома, не то, чтобы отстоять мессу в соборе. Торгау премиленький городок, предки Розы по материнской линии жили здесь с незапамятных времен, но вот родственников, кроме сестры в городе у Розы не было. Подруги не годились на роль посаженой матери, да и не хотели, соревнуясь друг перед другом в щегольстве и медлительности старения. Монике перевалило за тридцать, но она только напряглась, когда Роза повела речь о насущной проблеме, и той пришлось даже не заикаться о своей просьбе. Отец написал из Бельгии, что брак дочери одобряет, но взять отпуск не сможет. Сейчас самая работа. В Бельгии только-только наладился новый германский порядок. Он прислал на свадьбу дочери семена голландских тюльпанов - целое ведерко, и еще целый контейнер фарфоровой и металлической посуды. Роза была на верху блаженства. Она придумала одну хитрость и упросила Эриха дать ей в помощь двоих-троих заводских девушек, разрешив им помочь ей в оформлении дома. - Но, цыпленок, я не имею права решать такие вопросы. И вообще, никогда не проси меня превышать служебные полномочия и подставлять свой зад. Роза надула губки и предложила использовать девушек прямо на заводе. - Там есть у вас одна затравленная. Она хорошо рисует. Могу я по крайней мере принести материал и попросить нарисовать мне праздничные плакаты. - Попросить? Слушай, решай эти вопросы без меня! - Хорошо, пупсичек, не сердись, - Роза прислонилась к своему жениху и отправила в рот очередное суфле, - Народу будет - прорва. Я смогу не работать после свадьбы?.. На следующий день Роза подвела Вику к своему столу и показала ватман и краски. - Рисуй розы и вот эти слова! Будет некрасиво - отправлю в цех горячей обработки, там тебя перекуют, цыпленочек! Вика расположилась на кафеле возле входа в женский туалет. Весь день она рисовала плакаты на свадьбу Тоггарда. Но думала она о своем новом знакомом. Она не спала всю ночь и представляла себе его лицо, улыбку и голос, она долго разговаривала с ним на языке сна и к утру знала о нем все. В груди ее горело нетерпение, она мучилась медлительностью солнца и страшилась, что молодой человек не прийдет сегодня на встречу. Вечером вымыла голову мылом, которое предложила ей Татьяна из Москвы, она стащила его у Фаины, потом она долго смотрела в зеркальце, пока Валя не зашевелилась на своей полке. - Надень ее бусики. Вот - на. С этими словами она раскрыла ладонь и протянула лежащие на ней деревянные бусики Лены. Ее ладонь дрожала от слабости и вскоре упала на колено. Валя была все так же подавлена и заторможена, но Вика чувствовала, что Валя не осуждает ее. - Ничего, Лялечка, мы еще покажем этим фрицам, они нас еще будут помнить. За Лельку, за всех. Наши отцы их знаешь как гнать будут! Аж, до самой Африки. Ты только очнись, Валечка, очнись! Не пугай меня! А то я зареву сейчас, Валя! А мне нельзя! Меня человек ждет! Он хороший, Валя! Он - светлый! Жака нельзя было найти в этой толпе. Нет, совершенно невозможно. В августе темнело поздно, но и при свете дня в такой неразберихе и толкотне нельзя подойти к проволоке, нельзя найти друг друга. - Виктория! Все подняли головы и взглянули в небо! - Виктория! Это я, Жак! - и он посвистел. Лишь по свисту она выискала его спокойные глаза. Они пошли вдоль спин своих солагерников, не отрываясь друг от друга сердцами, пока не обнаружили пустое пространство у столба. - Здра-а-атвуй, - сказал он по-русски и смутился, - Виктория! Она поразилась тому, что это была она, и она разговаривала с человеком, роднее которого не было на свете, и одновременно более далекого, чужого и непонятного, невероятного - тоже не было, он не мог вот так вот просто войти в ее жизнь, он вообще не мог оказаться в соседнем лагере и жить здесь, поблизости от нее все это время, которое она упустила! Не могло быть, чтобы так внезапно открылась ей тайна любви, о которой она еще ничего не знала, которая поглотила ее полностью, давая силы выжить, и цель - для чего выжить. - Ты - мой человек! - произнесла она, радуясь тому, что может говорить по-русски все, что хочет, не волнуясь, что он поймет. Ведь главное для нее сейчас было - отдать всю свою нежность этому грустному улыбчивому молодому мужчине, который любит смотреть исподлобья и держать руки в брюках, который курит самые замечательные, самые лучшие в мире самокрутки и так уверенно курлыкает что-то в ответ по-бельгийски, или по-голубиному, или на языке любви?.. Она не знала, но больше не боялась ничего на свете, даже жизни! Якоб в неволе "Милый Жак, сыночек, - писала Барбара Смейтс в своем первом письме, - Пишу тебе, и сердце мое сжимается от постоянной тоски, зачем тебя нет с нами. Папа вернулся, Жак. Он измучен и очень болен, но врач, муж Полетт, Денис, говорит, что внутренних повреждений нет, папа быстро пойдет на поправку. Элиза работает в аптеке, ей неплохо платят, но этого хватает только на оплату квартиры и угольные брикеты. Отец стал совсем замкнутым, мне целыми днями приходится молчать и скоро я разучусь говорить совсем. Когда ты ушел, Элиз ходила на остановку. На ее глазах пришел транспорт - ты понимаешь - и девушку увезли. После Катарина сказала, что и ее возили. Там она узнала, что наша милая девушка во всем призналась, и ее отправили далеко, и теперь она уже, наверное, в мире ином. Крепись, сыночек, она сделала для тебя все, что могла, теперь ты можешь свободно возвращаться на родину, тебе нечего бояться. Мы все ждем тебя, особенно твоя мама, которая любит тебя больше всего на свете. Сердце мое разрывается в разлуке с тобой. Возвращайся, мой ненаглядный мальчик, дай прижать мне тебя к своей истерзанной груди, жизнь моя." Жак находился в лагере под Торгау три года. Целый год рабочим из Бельгии морочили голову в переселенческих лагерях, в лагерях распределительных, пока не остались они совсем без документов и без еды, и теперь от них требовали отработать в счет великой Германии и еду, и дорогу в оба конца, и одежду, и ночлег, и собственно, отдать все долги за подвиг нацистской армии "освободившей" мальнькую пугливую страну Бельгию от большевизма. За три года, начиная с мая сорокового, фашистская Германия вывезла из этой маленькой страны около трехсот тысяч молодых крепких парней, весь генетический фонд Бельгии на каторжные работы в нацистских лагерях трудового перевоспитания. Ему было нескучно жить. Бельгийским и французским рабочим, жившим в лагере, разрешалось свободно перемещаться по территории, покупать на небольшую зарплату себе сигареты и еду, им привозили фильмы, но они также не могли ослушаться надзирателя, не могли выйти из строя по дороге на заводы, не могли выходить за ворота лагеря. Одним из развлечений в лагере были походы к парикмахеру Якобу. Случалось ему стричь и обитаемые кудри: в самом начале в лагерь завезли вшей. Якоб плыл по течению и все еще не мог понять в какую сторону его несет, а в какой стороне берег. Он только начинал догадываться о том, что грязный селевой поток, в который он попал - был злом. Он старался не думать о том, как варварски его обманули, зазвав на работу в Германию, посулив горы злата и райскую жизнь. Если таким был немецкий рай, то почему в нем удерживали насильно за колючей проволокой, неужели это точное подобие небесного рая? и почему тогда так горько плакал тот ангел, которого Жак увидел в "соседнем раю"? - Вот, Валя, посмотри, - Вика протянула маленький листочек, на котором был нарисован портрет, - Возьми себе на память. Валя опасливо поглядела по сторонам и свесила ноги с полки. - Это же Лена моя! Она бережно взяла портретик. - Похоже? Я стащила у Розы целый лист ватмана. Подвязала к себе в туалете. Он теперь под матрацем, разглаживается. Хочешь, я и тебя нарисую? Валя, не отрываясь от портрета, произнесла: - Немного позже, потом... И этот портрет забери, сохрани. Ни к чему мне он теперь. Пропадет. - Хорошо, только ты вот что, ты можешь ради меня одну вещь сделать? - Могу. - Пойдем на площадку. Один только разочек сходим, ну пожалуйста. Там Луи, он каждый вечер приходит. - А твой? - Жак? Жак очень хороший. Вике казалось, что нельзя рассказывать про Жака. Ей хотелось защитить его от обсуждений, от болтовни, даже от Вали. Что-то черное, засасывающее было теперь в ней, как в колдунье, как в каждом убогом человеке. - Я пойду, - вдруг сказала Валя и стала собираться вместе с Викой. Это было так внезапно, что Вика была не готова. Она повела пошатывающуюся девочку по аллее и первым делом нашла местечко у проволоки для нее. - Вот стой тут. Он всегда подходит к этому месту. Сама же Вика побежала вдоль проволоки, торопливо ища глазами Жака. Сегодня в центре проволочных ограждений было столпотворение. По краям немного поменьше народу, но тоже не протиснуться. Вернее, протиснуться-то можно было, но только тогда, когда с той стороны отыщется Жак. И она услышала свист, мелодию она знала, это был Бетховен. У них в хате до войны целыми днями работало радио, отец купил на седьмое ноября. Пятую симфонию крутили часто. И вот знакомый мотив: ту-ту-ту-ту-у. Даже люди приглушили голоса и смех. Жак наконец увидел ее и закричал, снова останавливая толпу: - Виктория! Теперь они знали, что это - имя девушки! Но люди светлели лицами и мурашки пробегали у них по спинам. С этим звонким словом "Виктория!" они начинали вспоминать о том, что где-то есть свобода и победа спешит к ним на крыльях самолетов и гусеницах танков. "Виктория!" и загорались взгляды. "Виктория!" и просыпалась вера! Жак показал на правый фланг и они встретились там, где стояли и молча смотрели друг на друга Валя и Луи. Даже слышно было, как птица в ветвях чирикает, такая тишина стояла над их головами. Когда Вика протиснулась к подруге, Валя безвольным потусторонним взглядом вперилась в пространство, которое отделяло ее от Луи. - Ну, вот и попрощались, - сказала она через минуту, развернулась и, поняв, что не сможет спокойно выбраться - сзади поджимали девушки - она вдруг с дикой ненавистью и злобой крикнула: - Пустите! - Жак! - прошептала Вика, - Я боюсь ее потерять. Луи кричал вслед Вале ее имя, звал и просил помощи у Жака, но тот не знал, чем он может утешить друга. - Иди к ней, - он подбородком показал на уходящую девушку, - Приходи завтра. Завтра было воскресенье. Лагерь по воскресным дням затихал, с неба спускалось больше свободы, девушки были почти полностью предоставлены сами себе. Утром вернувшаяся из казарм Фаина сообщила, что Тоггард и начальник лагеря отчалили на машине в совершенно идиотском виде - с удочками и в баварских кепи с перьями сбоку. Вика снова не спала всю ночь, но несмотря на это чувствовала прилив сил. Она впервые испытывала подобное: все внутри ее горело, растекалось по животу и груди жаркой лавой, не давало успокоиться. Она всю ночь терлась щекой о тулуп, свернутый и заменяющий подушку, даже целовала его, повторяя одно только имя, а потом еще сотни ласковых слов и обещаний. То она представляла, как Жак ночью приходит к ней, обхитрив спящую охрану, проходит по рядам, подходит к ее полке и целует ее, а она просыпается и обвивает его шею руками, гладит ладонями его щеки, виски, тормошит его короткие волосы, ловит его дыхание, то ей представлялось, как она приводит его к себе в дом, говорит отцу - это мой муж, и треться щекой о плечо Якоба. То вдруг ей видилось совсем невозможное: слетали все ограждения, колючие проволоки плавились и каплями опадали в траву, а она самая первая бежала по той стороне за бараками вдоль леса навстречу ему и бросалась в его объятия, и тогда сотни прикосновений его теплых трепетных губ покрывали ее лицо, волосы и руки. И все эти ночные фантазии бередили кровь и возмущали дьяволов на небе, приговоривших эти молодые души к вечному безбрачию и одиночеству. К утру она успевала так стосковаться по Жаку, что не могла есть, даже Татьяна заметила, что она похудела за неделю вдвое. - Одна, как самнамбула, ни живет, ни умирает: между небом и землей. Другая тает на глазах, как свечка. - А ты, Таня, добрая. Только, - Вика подбирала слово, - Только грубая очень. - Так выжить легче, Москва слезам не верит. - Я все боюсь спросить, как это тебя из Москвы-то в лагерь забрали, неужто были все же немцы в Москве? - Типун тебе на язык, - рослая Татьяна встала меж рядов и положила локти на полку Вики, - в Малоярославце я была у сестер. У меня там пять сестер жило. Я самая младшая. Последыш. Меня мать родила уж после климакса. Так что я, можно сказать, чудо природы. Вот. Там у нас лес. Трава такая есть борщевик. Можно умереть, какая опасная. А перед войной она вообще озверела, эта трава. Когда вырастает выше головы, так еще ничего, а когда растет маленькая, так ожгешься - беги в сторону кладбища. - Зачем? - Помирать. Главное, не сразу, подлюка, проявляется. Обождет, потом гореть все тело начинает. Я к матери пробиралась уже перед самыми немцами. Там бои были жуткие, церковь разбомбили, дом Циолковского, слава Богу, остался кое-как. Прямо по улице бомбы скакали. А у нас там дорога старинная, в конце деревни. Сама Елизавета ее строила. Я там борщевика и насобирала. Все руки сожгла. Да и сунула по глупости в матрац немчику, который в доме жил. Дом у нас богатый - бывший постоялый двор: там человек двадцать расположилось, морды отожратые. Так самое-то что интересное: мать старших сестер эвакуировала, уехали они. А я тут как тут подставилась. Вот после того, как офицерик их по двору полдня с голой жопой побегал, мать расстреляли, а меня отправили по этапу, в это чудесное гнездышко. Вставай давай. И Валюху свою поднимай. Будем живы не помрем. Странное ощущение было у Вики с самого утра. Словно притупились в ней все чувства, все звуки, все бурление крови. Все внутри ее замерло, как замирает природа перед ливнем, придавленная тучами. Застывают ветки, безмолвствуют птицы. Так и Викина душа ждала непременно сегодня полного и безповоротного освобождения! Да, да. Она шла к Жаку в полной уверенности, что сегодня что-то произойдет, что она наконец дотронется до него, до его холодных нежных пальцев. И такой будет свобода! "Та-та-та-та-аа". Свист позвал ее, и она вдург увидела, как девушки освобождают для нее место, маленький проход к проволоке. - Здравствуй, Жак! - Гутен морген, Виктория!.. Я учу немецкий, у меня есть учитель, - произнес он с большим трудом, - Нет учителя русского. Ты учи меня. - Гут. Что ты выучил? - спросила Вика. - Алес гут? - Гут. Еще. - Ви альт бист ду? - Сколько мне лет? Мне девятнадцать лет, - она стала показывать на пальцах. - Дай бест! - произнес он, и у Вики подпрыгнуло сердце. - Я приглашаю тебя на день рождения! Вика удивилась, но спросила: - Когда? - В следующее воскресенье! Здесь. Будут мои друзья и ты. Ты придешь? - Я приду, Жак! Это ты хорошо придумал! Солнце мое замечательное! Ласка и нежность переполняли ее, но глухим затвором стоял в горле ком. Чуда не происходило. Неопровержимой истиной проявлялась в ее сознании безысходность, обреченность бития, и она не понимала, почему Жак, в глазах которого она видела все те же чувства, что переполняли и ее душу, почему он не сопротивляется, не борется, не защищает ее, Вику, и ее любовь. Он был смиренен и покоен, оковы не спадали, проволока не плавилась и не исчезала. "Неужели это и сегодня закончится ничем? - думала она, - И я снова буду крутиться волчком на нарах и выть от невозможности счастья? Очень изощреная пытка! Браво, господа гитлеры и геббельсы, и прочие гимморои. Вы просчитали все верно. Никто еще не додумывался пытать людей их же собственной молодостью и любовью. Я-то, дура, никак не могла понять, за что такой подарок узникам - свободно общаться с парнями, мало ли чего. А они, небось, в кустах сидят и наблюдают, как мы тут из кожи лезем. Ведь мы никогда не достигнем друг друга, Жак, милый Жак. Неужели ты не понимаешь этого!" И словно ком с горы, накатилась на Вику ярость и протест, она затряслась всем телом и прижалась к проволоке. В лицо впились острия закрученных гвоздей. - Да кто же придумал эту пытку! - выкрикнула она, - Я не могу так! Ведь они не дадут нам дотронуться друг до друга, это невозможно! Она просунула руки между натянутыми проводами, крича Жаку: - Я хочу к тебе! Забери меня отсюда! Забери меня! - Виктория, - Жак протягивал к ней навстречу свои руки и шептал что-то по-фламандски. - Фридрих, куда ты смотришь! - крикнул часовой с вышки и, увидев, что Фридрих, прогуливающийся по разделительной полосе между двумя лагерями - женским и мужским - с овчаркой по имени Магда, не слышит его, пустил автоматную очередь, расстреляв воздух. Поздравление от Вали - А теперь объясни, цыпленочек, что это ты делала там, на площадке? Кто там у тебя? Ну, хорошо, можешь не говорить, у всех у нас гормоны! Но ты видишь, что я спас тебе жизнь. Ты не пойдешь в карцер, не получишь кнута, - говорил Тоггард, положив Вику на траву возле барака. - Если тебе сегодня так худо, я предлагаю тебе отдохнуть, но уж завтра - завтра у меня мальчишник. Правда, там будут еще и друзья, вот кстати, подполковник Бродзен, ты его видела. Кобель еще тот. Так что выбирай. Будешь отдыхать сегодня, цыпленочек? Ну, отдыхай. А завтра после работы я пришлю за тобой симпатягу Хофке. Повеселимся. Да смотри, вымойся хорошенько. С этими словами он ушел. Валя нашла Вику заполночь, когда до нее дошло, что Вики нет в бараке. Валя не спала уже несколько недель подряд, не моргая глазела в темноту. У нее выпало несколько зубов, и все больше и больше она становилась похожа на старушку с опухшим зеленоватого цвета лицом и обвислыми морщинами под глазами. Вика тихо спала на холодной траве и никто не замечал ее в темном углу со стороны аллеи. - А у меня, Лялечка, сразу два приглашения сразу на два праздника: на день рождения Жака в воскресенье, и на мальчишник Тоггарда - завтра. Я стала популярной личностью, просто-таки нарасхват. Только, боюсь, до воскресенья я уже не доживу, - она помолчала и добавила, - и до завтра тоже. - Не дури. Это можно решить по-другому, - сказала Валя непривычно твердым тоном, - Я знаю, что надо делать. Вика посмотрела на Луну в белесом небе, висящую над лагерем Жака, над возвышающимся в той стороне темным лесом, и послушно пошла в барак. Она и сама вспомнила о том, что был еще один шанс уберечь себя для непредвидящейся в этой жизни, но все-таки единственно возможной близости с тем человеком, которому она столько раз отдавалась в своих снах, для любви. И этим шансом была - Роза. На заводе она выискивала подходящий момент для того, чтобы заговорить с ней. Валя заметила это. - Вичка, ты к ней пойдешь? Ну, и дура. Прогонит она тебя. Только хуже сделаешь. - Попробовать надо. И она попыталась. В большом светлом зале лаборатории все копошились за своими зелеными пластиковыми столами, за прозрачной стеной она увидела Валю, когда подходила к дамочке. Сегодня Роза была особенно ярка, белые волосы, красно-белое, с черными вставками платье виднелось из-под белого халата. - Фроляйн Роза, - проговорила Вика, - фельдфебель Тоггард говорил мне, что у вас завтра свадьба. Поздравляю вас. Немка расплылась в удивленной улыбке, она не ожидала, что девушкам из России присущи хоть какие-то манеры. - Спасибо, малышка. Твои плакаты уже висят в прихожей. Завтра я иду под венец, - пока она говорила, по лицу ее пробежал ветерок сомнения, - Но зачем он тебе говорил об этом. Почему тебе? - У него сегодня собрание друзей... - загадочно и спокойно говорила Вика, - Я приглашена ... правда, под угрозой смерти. Роза медленно облизала губы, раздумывая, что делать дальше. Но где-то в старой книжке о правилах этикета она читала, что со слугами нельзя обсуждать подобные проблемы, это помогло найти нужные слова. - Хорошо, я поговорю с господином Тоггардом, а теперь иди, работай. Подожди! - окрикнула она уходящую Вику и широко раскрыла ящик стола, - Возьми. Я принесла тебе свой детский альбом. Дарю. Вика проиграла. Так она думала, удаляясь от стола Розы, заворачивая за угол и подходя к туалету. Теперь Тоггард убьет ее. Валя догнала ее и, запыхавшись, быстро сказала: - Она беседует с Тоггардом, уф. Ты мне только скажи, что? - Сказала, сама с ним разберется. - Только ты отошла, он тут как тут. Резкий окрик раздался за спиной. Это был голос Тоггарда, он звал Вику. Через полчаса Вика грелась у большой, но все же не такой большой печи, в горячем цехе. Белая лава булькала в отверстом проеме, периодически вытекая в длинную, идущую по всему залу, лунку. Вику заставили счищать лопатой капли металла с пола, прямо возле печи. Тоггард не орал на нее, всего лишь отхлестал по щекам. - Ты забываешься. Ты - гнида. Ты - падаль. И я сотру тебя с лица земли. После работы - увидимся. Еще раз подойдешь к фроляйн, ноги выдерну. Он отправил ее в цех горячей обработки металла, где работали только мужчины. Там стоял такой вал звуков, что у Вики тут же заложило уши, она раскалилась, как сама эта печь и ей показалось, что больше нет за ее спиной ни дня, ни солнечного света, ни людей, ни завода. Только этот плывущий плазменный воздух и рыжий, с белыми подпалинами, огонь в печи. Через двадцать минут работы по цеху забегали люди, ее отозвали и увели к остальным, в цех обработки и окраски цилиндров. Вика схватила свой альбом с подоконника и с нетерпением пошла за конвоиром. Девушки говорили о каком-то жутком взрыве в химлаборатории, о том, что есть жертвы и может быть даже завалены выходы. Из проема, ведущего в общий проход валил то ли дым, то ли наполненный пылью воздух. Но через пятнадцать минут их вывели на улицу и повели в лагерь без обеда. Часть девушек зачем-то оставили на заводе. Вика увидела их мельком, проходя помещение столовой, только высокую Татьяну успела она разглядеть. Их сбили в плотный кружок и окружили со всех сторон автоматчиками. В страшной суете и неразберихе, остальную колонну вывели и построили на территории за решеткой. Вика думала о бомбежке и, позабыв обо всем на свете, радовалась, что наконец-то они попали в это адское варево хоть одной бомбочкой, наконец-то. Под вечер в гудящий, как улей, барак привели Татьяну и других девушек, которые работали в химлаборатории. Вика встречала их у входа и набросившись на них, стала высматривать Валю. Их допрашивали пять часов. Привезли обратно на грузовике. Многие девушки были окровавлены. Разодранные робы они держали руками. Ссадина блестела недавно запекшейся кровью на лбу Тани. - Татьяна! Таня! А Валя-то где? Татьяна не обернулась, прошла к себе. Вика догнала ее: - Ты же знаешь, что ее нельзя было с ними оставлять. Где она? - Нету твоей Вали. И их - тех, с кем нельзя оставлять - Тоггарда твоего - нету больше. Ха-ха-ха! Так что не беспокойся. - Да что ты такое говоришь, Таня! Вика чуть было не топнула ногой, ей хотелось приказать Татьяне встать, пойти и привести Валю! Да что же это за безалаберность. Вика побежала на улицу, но перед бараком стоял Хофке и сделал ей знак: - Назад! Запрещено выходить! Она застала Таню на том же месте, в проходе. Фая, работавшая днем в столовой или убирающая казармы, сидела перед ней на своей койке. - Она подошла ко мне перед взрывом, - сказала Таня вставшей перед ней Викой, - У нее в руках была коробочка. "Свадебный подарок, - говорит, - Пойду преподнесу". Она вынула из кармана спички и потрясла ими. Говорю, мол, брось, нам нельзя! А она смеется. Это для подарка, а то не получится. И опять смеется. - Смеется! Я забыла, как она смеется, - произнесла Вика расстеряно. - И пошла вперед. А там как раз приемщица с Тоггардом ругались о чем-то. У нее слева от стола дверь открыта в кладовую. Валька подошла к ним, они на нее ноль внимания. Ругаются. Только так - одними взглядами ругаются. А Валя им - позвольте от всей души поблагодарить и поздр... Я тут что-то неладное почуяла, да подальше отошла, на лестницу у туалета. Не успела отойти, как взрыв и волна такая, что меня лбом о стенку припечатало. А от Тоггарда наша Валюша оставила рожки да ножки. - А Роза? Ну, приемщица, Роза? - стремительно спросила Вика. - Печальной розы аромат, тенистый наполняет сад... - запела Татьяна, потом сорвалась на резкий, грубый смех, и Вика со всего маха ударила ее по щеке и бросилась к ней в объятья. Только тогда Татьяна пришла в себя и зарыдала безудержно, уткнувшись в плечо Вики. Так погибла Валя. День рождения любви И снова Вика шла по длинной, прямой стреле, заканчивающейся наконечником площадки, снова издалека высматривала своего Жака, измученная изоляцией от человеческого сочувствия и тяжестью новой утраты. Она не замечала, как люди из соседних бараков расступаются перед ней, дают ей дорогу и провожают ее взглядом. - Виктория идет! - шикали они друг другу и освобождали ей путь. Вика подошла к частоколу из худых женских спин, навалившихся друг на друга и тут же услышала свист. На этот раз свист был таким нетерпеливым, ускоренным, что Вика поняла, как Жак соскучился и взволнован ее долгим отсутствием. Их не выпускали из бараков целую неделю, и Вика беспокоилась, как бы арест не растянулся и на воскресенье, ведь в этот день родился ее Жак. Она теперь томилась от долгого пребывания в бараке и даже не представляла себе, как она раньше могла усидеть в нем больше часа. Нары впереди и позади нее зияли пустотой, и Вике еще сильней хотелось спрыгнуть вниз и побежать на площадку, но дверь барака после шести охраняли часовые. Вика рисовала, потом спускалась к Татьяне, спрашивала, видела ли та Сталина, была ли на Красной площади и чем занималась на кондитерской фабрике. Слушая Таню, она фантазировала и улетала в своих фантазиях в Москву, в Ростов, в степь... Вдруг она увидела, что девушки расступились перед ней и с той стороны тоже образовался коридор - Жака пропускали его товарищи. До слуха ее снова долетело ее имя. - Виктория! - Жак! С днем рождения тебя! Жак! Она близко близко подошла к проволоке, встала на кочку и так стала еще немного ближе к нему. - Поздравляю! Желаю тебе либерте! И еще счастья и здоровья! Она отступила на шаг и полезла под кофточку, а Жак с удивлением и широкой ошалелой улыбкой следил за ней, потирая пальцем подбородок и не зная, отворачиваться ли ему. С обоих сторон их уже обступали люди, но все они краешками глаз следили за этой, ставшей уже известной здесь парочкой. Вика достала белый лист бумаги и долго боялась перевернуть его рисунком к Жаку. - Что это? - спросил заинтригованно Жак, - Покажи! - Это подарок, - проговорила Вика, и пока собиралась еще что-то объяснить, руки ее сами перевернули рисунок и подняли его над всеми. Так замолкает публика в театре, когда заканчивается гениальное действо. Набрав в грудь воздуха, французы - и только теперь Вика заметила своих знакомых - взорвались криками, показавшимися сперва Вике слишком буйными, чтобы быть криками одобрения, но французы, выбрасывая вверх свои кулаки и морщась от восторга кричали "Браво, мадемуазель! Браво! Белле!" Этот переполох обратил на себя внимание и девушек и они стали заглядывать в рисунок и искать глазами того, кто был нарисован. - Это же вон тот парень, впереди стоит! - не смущаясь, громко обсуждали они, - В рубашке, длинный. Жак наконец-то преодолел сильный спазм в носу и глазах, провел всей ладонью по губам и вцепился в колючую проволоку, сотрясая ее, натягивая на себя: - Их либе дих! - крикнул он ей, и все кругом замерли, как по мановению волшебства. Жак повторил по-фламандски, - Я люблю тебя! Не плачь! Почему ты плачешь, родная девочка? Вытри слезы! Мы будем вместе, сколько бы страданий не пришлось пройти и пережить! Поэтому не плачь сейчас, я не могу видеть твои слезы! Вика плакала и смеялась, она старалась улыбаться и задыхалась рыданиями, не умея себя сдержать. - Ты моя награда, ты моя отрада и счастье мое! - шептала она, - Я не плачу, я не буду плакать, я люблю тебя, жизнь моя! Они не видели, как по лицам женщин текли слезы восторга и преклонения перед великим чудом любви, побеждающим все мытарства и все зло, срывающим оковы и возвышающимся над любыми, воздвигаемыми фашизмом стенами. Французы и бельгийцы, Лион и Мишель, кучерявый Луи, не осиливший свои слезы, наблюдали этих двух влюбленных, двигали желваками и сжимали кулаки, понимая весь трагизм и все величие двух этих юных душ, объяснившихся в любви перед всем миром на языке врага. Жак не чувствовал, как гвозди проткнули его ладони, только ночью прорезалась боль, и кровь из ран залила постель. Да, она любила его. И это была настоящая любовь, хотя ей никто и не объяснял какие есть мерила и эталоны. Просто всем своим женским чутьем она понимала, что этот человек дан ей свыше и только он может быть с нею рядом, если вообще когда нибудь она получит свободу. И она готовилась к этому. Она уже утвердилась в мысли, что Жак - ее судьба, ее забота, ее печаль и радость, что это не просто человек, которого она хочет целовать, обнимать, просто хотя бы видеть, а это еще другая вселенная, которую ей подарили, это родной, но другой, отличный от нее человек со своею судьбой, своим характером, которого она помимо ласки и нежности должна будет одарять каждой секундой своей жизни. Она спрашивала себя, смогла бы она отдать за него жизнь, руку, ногу, принести ради него в жертву самою себя, и, прислушавшись к себе, отвечала - да, смогла бы. Она стала заботиться о нем, а он о ней, Жак выучил много немецких слов, а Вика добавила к своему немецкому еще немного французского и даже фламандского, которому так смешно учил ее Жак. Портрет она хранила у себя под матрацем, а утром, доставала его и здоровалась с Жаком, гладила его пальчиками по щеке и улыбалась ему. Она с великой радостью проживала каждый день и не думала больше о заточении и невозможности счастья. Она была счастлива! Оставалось только терпеливо выжидать, когда фашизм сожрет сам себя, а советские и союзные войска не загасят это адское нацистское варево. Наступил сорок пятый год. Девушкам разрешили иметь мелкие деньги, а значит и зарабатывать их, выполняя просьбы работников завода, разрешили совершать мелкие покупки, и Вика, рисуя небольшие рождественские и пасхальные открытки, получала монеты, на которые могла себе позволить купить в столовой завода хлеб. Пасху немцы отмечали тихо. Девушек не погнали на завод, но такого веселья, как в прошлом году, не наблюдалось и в казармах. Зато веселились французы и бельгийцы, у которых, оказывается, праздник этот был очень важным, не менее уважаемым, чем Рождество. Жак пытался рассказать Вике что-то из Евангельской истории, но недостаточно знал для этого немецкий. Кроме того, Воскресение Господне, явилось для бюргеров городка Торгау сошествием с небес целой армады самолетов, похожих с земли на небольшие черные кресты, которые ставили при отступлении немцы на могилах своих солдат. Это было неприятное зрелище, настолько неприятное, Франц Поппер, обедавший с семьей в своей городской квартире, поперхнулся пасхальным пирогом, услышав этот нарастающий небесный гул. - Они нас поработят? - спросила дочь, выбросив в воздух пару капелек слюны из-за металлической пластины на зубах, когда самолеты пролетели, - Скоро? - Не сегодня - завтра, - буркнул штандартенфюрер, - Не суйся не в свое дело. Тем более, что это не русские, ты что, не знаешь, что там - Англия. - Что ты собираешься делать, Франц? - обеспокоенно спросила жена, - Ты о нас подумал? - И эта туда же? Да вам-то чего боятся? Как жили, так и... Слышал бы меня фюрер! Один такой разговор - расстрел. И я сам... Он еще хотел сказать, что сам бы расстрелял любого солдата, услышав такие речи, но в дверь постучали. - Штандартефюрер! Срочное сообщение! Поппер взял бумагу и отошел в глубь холла, читая. - Подождите меня, - обеспокоенно сказал Поппер и закрыл за водителем дверь, - Эмма, кажется, началось. Ты давай ... жди меня... Он оглядел комнату, поцеловал дочь в маленький выпукулый лоб и ушел. Эмма Поппер начала вытаскивать из гардероба и с антресолей давно собранные чемоданы, проговаривая себе под нос: - Как же, сидим и ждем, когда ты о нас вспомнишь. Придут русские, им объяснять будем, что мы тут ждем папочку, который достреливает ваших цыплят в своем "Птичьем гнезде". Франца Поппера вызвали к коменданту Торгау на совещание. Оттуда он не поехал ни в лагерь, ни домой. Вместе с другими офицерами, его назначили сопровождать документацию и боеприпасы в направлении Берлина, без права попрощаться с родными. Да он и не вспомнил о том, что у него есть родные. В тот день они тоже побоялись подойти к воротам лагеря. Прямо перед ними, там, где заканчивался бордюрный камень, обрамляющий площадь перед административным зданием, виднелись в земле небольшие черные кружки, отсвечивающие на солнце. Кто-то первым принес весть о том, что лагерь заминирован и девушки даже выйти из барака боялись, не то, что пойти на площадку. Вика тоже боялась. Татьяна была одной из тех смельчаков, которые приносили им странные ни на что не похожие вести. - Никого! Вышки пустые, в соседнем лагере - тишина, может, их увели там всех, но наши-то где? - Кто? - Ну, эти - Хофке, охрана на вышках, вообще - все? Фай, ты не знаешь? Фаина не знала, как не знал никто из них, что вот уже четвертые сутки идут бои с той стороны Торгау, и не просто взрывы бухали за семью горами и семью лесами, а это самая реальная Советская армия прорывалась с боями к Эльбе, вытесяняя противника к линии второго фронта. Четверо суток не прекращались далекие бомбежки, взрывы и близкие трели автоматов. Казалось, что где-то на ферме Ротвиль идет перестрелка, но высыпать на территорию лагеря и сунуться под перекрестный огонь никому не приходило в голову. Они не знали куда идти и как это делать без команды! Они просыпались в пять часов утра и умывались, потом кто-то шел в столовую, а кто-то и того боялся делать, подавленно всматриваясь в лесные заросли за оградой: им казалось, что кто-то смотрит оттуда на них исследовательским ненавидящим взглядом, ждет, когда они совершат свою первую ошибку, чтобы растерзать их, придумав им самое жестокое наказание, самую жестокую смерть. Потом они сидели на нарах и молча слушали ухание орудий, лай минометов и рев танков. Иногда наступала тишина, и девушки прислушивались, не возвращаются ли их хозяева. Марта Ауфенштарг отправила ночную сиделку из комнаты и та не знала, куда ей податься. Молоденькая девушка не поняла, как надолго ей разрешено отлучится, но переспрашивать не решилась: у фрау Марты был вид умалишенной. Как только сиделка вышла, ребенок сморщил личико и заскрипел: совершенно осознанная обида читалась на этом крохотном личике. - Что ты? Что ты плачешь? - говорила Марта, - Тебе-то что плакать? Пойдем к папе, он отхлопает тебя по попке! Марта наклонилась к детской кроватке и подняла младенца вместе с пеленками, одеялом и простынкой. - Пойдем, папа нас зовет к себе. Марта прошла по пустому вестибюлю - никого уже не было в хозяйской части дома - заскрипели ступеньки наверх под ее ногами. - Осторожненько, - говорила она сама себе, оступаясь и путаясь в свисавшей детской простынке. Сиделка, которую наняли караулить детей по ночам, слышала из кухни, как Марта попросила у мужа разрешения войти в его кабинет. Молодой Герберт Ауфенштарг, увидев жену, бросился расставлять стулья и узкую, обитую кожей, скамейку, согнав с нее троих детей. Страший - Клаус - был уже взрослым мальчиком, ему иполнилось шесть лет. Он бросился помогать отцу. Марта внесла ребенка и положила на диван, рядом с думкой. Потом она оглянулась на то, что там делает Герберт, и, взяв думку в руки, села на то место, где она лежала, едва не придавив голову младенца. Холодно отодвинув сына от себя, она отогнала младшую девочку от дивана и снова стала вертеть в руке думочку, пока муж не повелел детям сесть на скамью. - Зачем все это? - спросил Клаус, тряхнув соломенной челкой. - Мы с мамой уезжаем, нам надо с вами проститься. Завтра мы уже не увидимся. Ты отпустила слуг? - Еще вечером, сразу после ужина. - А мы? - перебил Клаус. - А вам надлежит... - он не смог продолжить фразу. - Зачем все это, - повторила Марта вопрос сына. Герберт взорвался криком, впервые в жизни: - Ты думаешь я знаю, что надо делать, когда... когда... уезжаешь? Младенец заорал немощным, визгливым криком, открывая рот и выворачивая свои тонюсенькие слюнявые губки. Герберт поцеловал детей и сам повел их в спальни, распологавшиеся в правом крыле второго этажа. Марта осталась в кабинете, оцепенелая после вопля мужа. Все звенело в ушах ее, она держала в коготках думочку, словно прикрываясь ею от чего-то, потом медленно, не глядя, положила ее рядом с собой, и крик младенца захлебнулся. Воля Господа Так прошло трое суток. Однажды в середине дня они услышали шум подъезжающей машины. К воротам лагеря подъехал большой черный "Студебеккер", и Татьяна, заметившая его первой, ворвалась в барак с криком: "Вернулись". Девушки не сдвинулись с места. Они приплавились к своим нарам и ужас расправы охватил их. - Одна газовая атака, и хлопот с нами уже никаких! Так говорили те, кто постарше. В это время капитан Володя Ильин, бритый под колено, в веселенькой пилоточке, выпрыгнул из машины, придерживая пилотку, прочитал по слогам надпись над воротами и крикнул водителю: - Шурик! А тут люди! Вона-вона побежала за угол. Видал? - Че-й тут не так, а товарищ капитан? Можа, не нада без наших? - Слушай мою комнаду, Санек! - уже предвкушая великую миссию, залихватски взвился капитан Ильин, - Долбани-ка, брат, прикладом по замочку, а потом можно и гранаткой. Имеется? Пока наши догонят, мы народ к их встрече подготовим. Если, конечно, то не призрак из-за дома выглядывает. - Вы верите в призраков, товарищ капитан? - просил долговязый Санек, прилаживая гранату к замку. - Сейчас и ты поверишь, парень, - почему-то посеръезнев, ответил Ильин. После того, как облачко пыли убежало внутрь лагеря, капитан первым перебрался на территорию через висящие на волоске ворота, и откинув мыском плоскую консервную банку, оказавшуюся даже не вскрытой, пошли по площади к корпусам. Из-за леса показался грузовик из роты Ильина. Капитан постучал в стену барака, пока обходил его, Вика услышала стук и с испугу слетела с полки. - Эй, есть кто живой? - проговорили за стенкой, - Выходи, девчата! Победа! - По-русски, - прошептала Вика и побежала по проходу к выходу, - По-русски! - закричала она грудным разрывающим связки голосом, в котором было сколько радости, столько и пережитого горя. Ильин не успел дойти до входа в барак, как тот загудел, как улей, и взорвался женским воплем. Двери распахнулись, и словно пчелки, вылетели из них темною, тяжелою тучей дувушки и бросились к нему. Ильину не пришлось отмахиваться: его взяли на руки и понесли по лагерю. - Ну, девки, ну, вы даете! - только и ухал он, проплывая по лагерю, видя, как за ним несут Санька, а по площади уже бегут его ребята из роты. Вскоре подъехали командиры Ильина и другой грузовичок и пара автомобилей союзников. Но начальникам командовать парадом не пришлось, вида оружия эти люди не выдержали бы. Ликование худых, истощенных, слабых людей было такой силы, что организовывать хоть какой-то порядок и было бы самым настоящим безобразием. Лагерь постепенно заполнился людьми, и Вика впервые увидела, сколько их, что они могут заполонить всю его территорию, все его закоулки. Она забежала в барак и, прихватив котомку, выбежала обратно. Она понеслась к воротам и никто не посмел остановить ее. Только крикнули в догонку: - Куда вы, женщина, мы все тут... - Вернется, ошалела, - добавил кто-то, - Не ходи за ней. Вика обернулась и вдруг побежала к солдатам. Со стороны могло показаться, что она хаотично мечется по площади, не зная, куда податься. - Миленькие, миленькие, там еще один лагерь, миленькие, не доехали, их тоже надо... Пойдемте со мной, миленькие! Солдаты подхватились и побежали за Викой, в то время когда часть женщин тоже вспомнила о своих любимых и друзьях из лагеря арбайтеров, и мощной лавиной бросилась за солдатами. В воздух поднялась густая пыль, словно площадь лагеря не была асфальтирована. Французские и бельгийские парни уже пытались сорвать ломом засовы и замки с нескольких ворот, другие лопатами старались разодрать колючую проволоку. - А ну, в сторонку, товарищи французы, - сориентировался чубатый крепкий паренек, - Сейчас мы ее... В воздух поднялись клубы пыли, топот надвигался со всех сторон. Вику захлестнул и смял водоворот женского и мужского крика, плача, смеха, визгов и воскликов. Они звали друг друга, выкликали друг друга по именам, наконец-то немного расступились и начали находить свои пары, обнявшись, замирали и начинали снова, но тихо, говорить друг другу поздравления, глотая слезы. И вдруг она услышала свист: это была Пятая симфония Бетховена. И люди умолкли вокруг. Даже солдаты удивленно завертелись на месте, ища причину тишины. Вика шла на эту мелодию, и все расступались перед ней. Она увидела его, по-бабьи протянула к нему руки и зашлась одним содрогающим тело выдохом, уже не видя его лица из-за стоящей в глазницах сверкающей радугой влаги. - Зачем плачешь? - спросил он по-немецки. - Радуюсь, - еле-еле вымолвила она. - Смеяться надо, если радуешься, Виктория! Виктория моя! - не сдержавшись крикнул он в небо, и вдруг множество голосов за его спиной сначала тихо, а потом все громче и яростнее заорали во всю силу своих связок: - Вива, Виктория! Вива, Виктория! Вива, Виктория! А он осыпал ее лицо тысячами поцелуев, как это ей грезилось два года подряд в ее девичьих снах, и она теперь чувствовала не ту сжигающую нутро страсть, а мгновенно наступившее умиротворение от того, что ее возлюбленный оказался - былью! - Я никому тебя не отдам! - шептала она в изнеможении и целовала его ладони. Кто-то тихим голосом окликнул ее: - Мадемуазель, - Луи и Лион стояли за ее спиной и, лучезарно улыбаясь , плакали невидимыми сухими слезами. - Бонжур, мадемуазель! Мерси, мадемуазель! - Луи еще что-то сказал, и Вика, не поняв ничего, положила руку на его плечо. - Мерси? За что мерси? - Он говорит, - попытался объяснить Жак, - что ты дала им силы выжить! - Я? - Вика расстерялась, а потом обвела их взглядом и полезла в котомку, - Вот, это вам. Она отдала Луи маленький портрет Вали Каталенко, а Лиону - портрет Лены Красавиной. Они долго стояли молча, в- четвером, уткнувшись лбами друг в друга и больше ничего не могли говорить. Прошло еще несколько часов, прежде чем люди стали задумываться, что им делать дальше. Они наконец-то осознали, что неволя позади, но еще боялись потерять свободу. Поэтому самым надежным всем казалось оставаться на месте, но уже с этой, внешней, стороны колючей проволоки. В кустах неподалеку солдаты развернули походную кухню. Сладкий дымок струился из короткой изогнутой трубы. Все желающие были накормлены и вставали в очередь по третьему кругу. Сами солдаты из роты Ильина прилегли в теньке, ожидая приказаний. Начальство ушло на территорию лагеря. В административном корпусе, в кабинете полковника Поппера русские и шустро подоспевшие американские освободители решали, как загнать людей обратно в казармы и организовать хотя бы перепись, а потом проверку и департацию домой. Американский майор стучал себя в грудь кулаком, пытаясь втолковать русскому майору, что европейскими рабочими будет заниматься он, а русский майор, краснея от напряжения, кричал, что он сам справится с русскими женщинами. Словом, взаимопонимание было полное. Ильин сидел в углу кабинета, сложив руки на груди, прижав подбородок к ключицам. Не нравилось ему все это. Он и подумать не мог, как можно теперь предложить освобожденным девушкам вернуться в лагерь, а ведь перепись продлится еще несколько дней, а то и недель. Народу-то - море. Он поискал сигареты, хлопая себя по карманам гимнастерки. Это заметил майор Буряк и сердито буркнул: - Курить - на улицу. Ильин вышел на плац и жадно закурил, он знал, что Буряк не переносит сигаретного дыма и прикажет ему выйти. Ильин направился к своим, озираясь по сторонам, всматриваясь в лица людей, удивляясь, откуда это взялось столько парочек. - Что нам делать, миленький? - спросила Вика, подойдя к тому великолепному солдату, которого она увидела первым, выбежав из барака. Теперь она стоял со своим отрядом под деревьями, покуривая, да дивясь, почему эти русские девчонки виснут на шеях иностранных парней, словно они - супруги, долгое время бывшие в разлуке. - Ох, ты какая! - состроил Ильин добрую задорную рожицу, - Свобода, войне конец. Правда, разбредаться не стоит, всякие недобитки еще по лесам да фермам шляются. Этот твой хлопчик? - Мой. - Вот и бери того хлопчика и прямиком в город, оттуда на поезд и домой. Но сперва бумаги все справь. Для этого нужно подождать немного здесь, начальство разберется, выдаст справки. Вот так вот, моя хорошая. "Разберется? В чем разберется начальство и как можно ждать - здесь?!" Они шли жиденькой, растянувшейся на километр вереницей. Парни-французы, девушки со своими спутниками. Впереди Якоба и Вероники шла Татьяна-московская в обнимку с низеньким плотным мужчиной в клетчатой застиранной рубашке. - А ты как думала? Одной тебе счастье? - оглянувшись, ни с того ни с сего произнесла она, - Мы уже пожениться решили, это мой Петя. - Питер, - представился и мужчина, услышав свое имя. Они шли по дороге к городу, обгоняемые грузовиками и автомобилями, и им было не страшно даже без документов, которых они не стали дожидаться. Впереди справа блестела река, ровная, спокойная, узкая, а Жак показывал на мост, идущий к замку, что краснел черепичной крышей вдали, на той стороне, и говорил, что они идут туда. Вике было спокойно и уютно под его сильной рукой, лежащей на ее плече. - Слышали? - снова обернулась Татьяна, - Наши на заводы ездили. - Да что ты? Взорвались? - Заводы целы, только все тамошние начальники кончили самоубийством. Мне капитан рассказывал, они домой поехали к одному, к другому, к третьему - дела-то принимать надо - а они все мертвые и дети их мертвые, и жены, и собаки их тоже мертвые с кошками. А этому говорю, ни бум-бум. Как я буду французский учить? Вика перевела на немецкий язык слова Татьяны, а потом потихонечку замедлила шаг, чтобы отстать от нее. Ей хотелось, чтобы Жак строил свои представления о русских женщинах только в общении с ней. Они подходили к мосту. Мост был железобетонный, с высокими перекрестиями балок и гранитными бордюрами. В начале его стояли двое русских солдат, они балагурили с Татьяной, та им что-то упорно доказывала. В это время мимо поста спокойно проходили другие люди, Вика уловила краем уха, проходя за спиной Тани, слова солдата: - Ну, вот видите, он говорит, что вас не знает. Солдат посмотрел через плечо Татьяны на Вику и ничего не сказал. Они шли по мосту через зеленовато-голубую Эльбу, приближались к блок-посту американцев, и Вика не думала о том, в какой стороне была ее родина. Ее родина, ее дом, ее счастье было здесь с ней, Жак вышагивал по этому сверхпрочному мосту, и обоим им казалось, что последние испытания они пройдут, сойдя с этого моста на берег, бесконечный и счастливый. - Hello, boys, where do you came from, who are you? (Привет, малыш, откуда ты, кто?) Это приветливо звучало по-английски, Вика поняла смысл вопроса. Большой капрал в светло-зеленой каске, с мощной челюстью и огромными руками попросил их остановиться. Впрочем, он останавливал и предыдущие пары. Вика и не думала, скрывать, кто она и почему идет на запад. Но Жак сильно сжал ее локоть, и она промолчала. - Мы бельгийцы. Были в лагере. Сейчас идем домой. Нам нужно в Анверпен, - объяснил он по-английски. Американец улыбнулся квадратной челюстью и показал пальцем на Вику: - She can speak? ( Она может говорить?) - Ноу, - поспешил ответил Жак и сделал грустное лицо. - Что ты ему сказал? - спросила Вика. Грустное лицо пришлось сменить на гримассу разоблаченного лгунишки: - Я ему сказал, что ты немая, - ответил Жак на ломанном немецком. Вика так искренне засмеялась, что и капрал загрохотал до кашля, вытер глаза и показал вперед: - Come, please. My boy, I old solder and I know that she - russian girls. ( Проходите, пожалуйста. Мой мальчик, я старый солдат и я знаю, что она русская). Жак переменился в лице и загородил Вику. - Don't be afraid, - капрал покачал головой, а потом показал на свои глаза, - I look - she like you! Go on! And - be happy! ( Не беспокойся, я вижу - она нравится тебе. Идите! И будьте счастливы!)  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  Коль обо мне тебе весть принесут, Скажут: "Изменник он! Родину предал", - Не верь... Муса Джалиль Подвиг возвращения ( семьдесят четвертый год, Россия) Видеть хоть дым, от родных берегов вдалеке восходящий Гомер - Так, женщина, у вас за постель "уплочено"? - в плоский проем купейной двери просунулась голова немолодой полной проводницы с огромным пучком на самом верху головы, на самой маковке, и проводница сама себе ответила, - Ага. Уплочено. Кипяток вскипит, я вас покличу. - Спасибо. Скажите, а когда Отрадокубанская? - Скажу, все скажу, пока рано беспокоиться, - кивнула "двойная голова" и закрыла дверь. - Вам Отрадокубанскую? Напротив сидел пожилой мужчина с коричневой бородкой, верхние полки в это время года пустовали. Мужчина был похож на сушеный гриб, но глаза его горели светлой-светлой лазурью, от чего казалось, что старик - заколдованный молодец. - Где-нибудь после Кантемировки подвалит народец, а потом всю ночь от Шахты до Ростова и там Тихорецк, Кропотный - не протолкнешься, - сказал мужчина, перехватив взгляд попутчицы, - шахтеры, железнодорожники, вот увидите. - Я брала билет с трудом, - распевно произнесла женщина, - Никто в Москве в кассах не знал такую станцию. А сама - забыла. - Я, выходит, с вами в один пункт еду. Вы не местная? Она не знала, к чему относится вопрос собеседника, к Отрадокубанской или вообще к СССР. Акцент ее был едва ли заметен. - Нет, но... - женщина загадочно покачала крупными кудряшками. На вид ей было лет сорок, она была хоть и крупная, но не полная, а статная, и просматривалась в ней внутренняя решимость и твердость, и удивительно было, на что ей эта решимость, когда обстоятельств к тому нет особенных. - Далеко ли там-то? - Станица Темиргоевская, - ответила она. Голос был у нее тягучий, очень высокий и звонкий, таким голосом хорошо казацкие песни петь. - А вы не волнуйтесь, ложитеся спать, нам еще две сутки ехать. А точнее будет - ровно одну. Я-то сам раньше в Темиргоевской жил, до войны. Потом в райцентр перебрался. Женщина рассмеялась забавным словам старичка, стала прибирать предметы на столике. Старик вышел в коридор, деловито похлопывая себя по опухшим карманам штанов в поисках папирос. После возвращения из Бельгии Стас снова стал ухаживать за Неллей, как в первые месяцы их знакомства. Нелли жила у подруги, и Азарову приходилось сторожить ее то у подъезда дома, то у дверей "Шаболовки", где она работала редактором программ. Нелли поняла, что перед ней совершенно другой человек, когда Стас повел ее в зоопарк. Эту искренность нельзя было подделать. Она увидела его маленьким мальчиком, подростком, парнем, молодым мужчиной, студентом журфака - это все был он, чужой и самый родной на этом с