вете. И тогда она сказала себе: зачем ссориться с человеком, если без него ты не можешь прожить и дня. Бессмыслица какая-то. В том же году она ушла в декрет, а под Крещенские морозы родила девочку, которую назвали Виктория. Стас настоял. Он все уши ей прожужжал про свою командировку в Бельгию, и Нелли понимала, что она обязана своим семейным счастьем неизвестной далекой художнице с необыкновенной судьбой и немножечко ревновала, даже не ревновала, а завидовала такому сильному потоку света, который шел от этой личности и достигал ее мужа даже здесь, в Москве. Нелли даже вспыхнула, когда поняла, кто звонит. Голос у Виктории был звонкий, чрезвычайно оживленный, веселый, Нелли показалось, что Виктория пытается доказать свое превосходство даже этим тоном. Но Виктория всего лишь была благожелательна. Она радовалась, что в квартире Азарова - женщина, что она слышит русскую речь, что она едет в Москву! - Нет, слушайте, - говорил Азаров бегая по перрону Курского вокзала, - так же нельзя. Оправляем человека неизвестно куда. Без провожатых... Надо же спросить хотя бы... И он спрашивал у всех проводников, которые курили на низком перроне, дойдет ли поезд до Отрадокубанской, и , между прочим, некоторые о такой станции не слышали. Виктории Васильевне и самой было страшновато. Она не боялась уезжать на этом поезде и даже не боялась самого поезда и вокзала, что вообще-то было ей свойственно, но она переживала, что, если потеряется и заедет не туда, то не уложится в сроки визы. В остальном она была спокойна. Сколько стоило труда доказать радушным москвичам свою самостоятельность. Право на самостоятельность. Когда она приехала в Москву, ее окружили таким вниманием, что был риск не увидеть Москву вовсе, не услышать биения сердца столицы, ее дыхания: мероприятия были расписаны, пешком ей ходить не давали, у подъезда всегда стояла Ильинская "Волга", в номере ее постоянно присутствовали люди - журналисты, телевизионщики, Азаров, Ильин. У Ильина было знакомое лицо. Его можно было принять за давно потерянного родственника. Впрочем, все люди, молодые, стремительные, рассудительные, как математики, казались ей родственниками, может быть даже братьями. Но вскоре она поняла, что чего-то не хватает. Она захотела остановить эту гонку, эту шумную мелькающую в глазах карусель, проснуться, прислушаться. Как это сделать, не обидив друзей, она не знала. Но душа ее так рвалась на простор, что в одно прекрасное утро она просто сбежала. До вечера гуляла она по Москве. И лишь часам к шести, когда улица Горького была уже залита розовым светом заката, а внизу в дымке пылали купола Ивана Великого, она представила, какой переполох наверное сейчас в гостинице. Зато она купила билет на родину. Еще вчера она хитростью дозналась, с какого вокзала едут поезда на Кубань. Чувство близости к матери и отцу, сама возможность доехать до них за двое суток на поезде, не давала ей покоя. Виктория не хотела, чтобы билет на родину ей принес гостиничный клерк или пусть даже ее закадычный друг Стасик Азаров, она не могла допустить такого кощунства. Первым делом, выйдя утром из гостиницы, она направилась в метро и вышла на Курском. Перед окошком кассы Виктория вдруг начала сомневаться. - Мне нужен билет до Темигроевской, - так и сказала в стеклянную перегородку с дырочками. - Говорите в микрофон, - ответили из кабины. Виктория повторила. Кассирша долго думала советовалась с соседками и смотрела по бумагам: - Нет такой станции. - Тогда до Отрадокубанской. Я путаю. - Идите в "Справку", а потом голову мне морочьте, - предложила кассирша. Виктория оглянулась на очередь. "Как это мило". В "Справке" Виктория тоже ничего не добилась, ее спрашивали, какие города рядом, но она не могла ответить. Разозлилась Виктория, пошла в буфет, выпила "Нарзану". Потом вернулась в кассовый зал, стала пробовать счастья во всех окошках подряд, благо очереди были небольшие. В семнадцатом окошке молоденькая кассирша выдала-таки ей билет на поезд Москва-Армавир, который по ее, кассирши, подозрению должен был остановиться и в Отрадокубанской. И лишь сейчас, на перроне, ее начало беспокоить, что вокзальная кассирша могла выдать билет совсем не на ту станцию, не в том направлении, и она тоже уточнила у проводницы своего вагона, которая наконец-то выползла в тамбур и открыла дверь над перроном, не спуская верхнюю загородку: - Скажите, по крайней мере, этот поезд едет в Краснодарский край? - Рано еще заходить, дамочка, - откликнулась проводница, впрочем весьма ласково. Так они и простояли минут двадцать тесной группкой: Виктория, Азаров, Ильин и Нелли. - Викочка, милая моя, как мы тебя отпускаем, я себя ругаю, - бормотал Ильин, - теперь, когда я встретил вас, я за вас отвечаю. Это тогда в Германии - главное было - выжить, потом главное было - свобода. Теперь главное - держаться друг за друга. - Спасибо вам, - беспрестанно повторяла Виктория, а сама мыслями была уже в дороге. Она не представляла, какой застанет свою станицу, она и помнила-то ее как бы изнутри, а со стороны, с дороги, не представляла. Очевидно, это должно было быть совершенно другое зрелище. Она помнила речку, вдоль которой лежала снежная степь. Как-то она доберется до своего гнезда, до своих кровей... - Переоделися? - мужчина приоткрыл дверь и постучал. - Проходьте, - позвала Виктория. - Что, спать не собираетесь? - Посижу, пока можно в окно что либо увидеть. - Добре. А я, с вашего позволения, подремлю. Утро вечера мудренее. Вы не сказали, чьи будете. Я-то в Темиргоевской всех, почитай, знаю. К кому в гости? - К Сориным, - просто ответила Виктория, и мужчина больше не стал ее тревожить. В окне проплывали фонари, рассеивающие свет в бледнеющем небе, переезды, станции, деревеньки, и утопающие в осенних бурых лесах церковки, видные со всех дорог и со всех сторон света. Она смотрела на свою землю, которую не видела двадцать восемь лет и упивалась ее красотой, сочностью и близостью: выходи на любой остановке и прижимайся к ней грудью, обнимай и целуй ее, добрую, родную землю. ГОСТЬЯ БЕЛЬГИИ Бельгия была оставлена фашистами в сорок четвертом году. Союзные войска предоставили страну самой себе, начав, однако, навязывать такую экономическую политику, в которой бы учитывались в первую очередь интересы Англии и Америки. Но и присутствие главного победителя ощущалось в стране, столь долго находившейся в фашистской оккупации. Когда собака Такса зашевелилась на постели, в ногах Барбары, первым проснулся Хендрик и обнаружил, что Барбара, как всегда, заснула с включенным светом и молитвенником в руке. Такса тяжелым прыжком опустилась на пол и заметалась возле дверей спальни. Скулеж ее удивил Хендрика, и он сказал в пол-тона: - Ну, что с тобой происходит весь вечер, Такса? - Что? - проговорила просыпающаяся Барбара, - Который час? - Половина двенадцатого ночи, дорогая. Может быть, она беременная? - Кто, Элиз? - не понимая, зевнула Барбара, и Хендрик записал себе в память поговорить завтра с женой обстоятельно о личной жизни дочери, потом пояснил: - Я говорю о собаке, душечка. В это время Такса встала столбиком и даже какое-то время играла роль суслика, сложив на белом жабо свои коротенькие широкие лапки. Потом снова начала копать под дверью. - Я тебя давно просила вырезать для нее маленькую калитку, - упрекнула Барбара и хотела было повернуться на бок, но собака вдруг так призывно взвизгнула, что у Барбары мгновенно исчез сон, она уже предвкушала долгий затяжной лай Таксы. Так оно и вышло. - Ну, хоть морду ей завязывай, - взмолилась она и, с недовольством встав, пошла выпускать собаку, - Ты весь дом перебудишь. - Было бы кого будить, - подозрительно произнес Хендрик, спуская ноги, - Где твоя дочь? В прихожей послышался звонок. - Ну, вот же она! - беззаботно откинула ладошку Барбара, - И не так уж поздно. - Ты уверена, что это не соседи с полицией? Они оба надели халаты и, шествуя в прихожую, обратили внимание, что Такса прыгает возле двери на высоту человеческого роста. - Или Элиз держит в руках килограммовую сахарную косточку или... Когда Хендрик распахнул дверь, перед ним стоял сын. Высокий худой Хендрик отшатнулся к жене и бросился обратно - в объятья вступившего в родной дом Жака. Вика лежала на узеньком топчанчике, между двумя партами. Парты были не такие, как в Советском Союзе, мелкие, на одного человека. Она пала духом за эту неделю, как не падала духом ни в Ростове-на-Дону, ни в лагере... - Мы любим друг друга, - твердила она, дергая Жака за лацкан куртки и снова оборачивалась к советскому чиновнику, занимавшемуся русскими гражданками, но этот толстолобый лысый человек, вытирающий платком пот с лысины, и слушать ничего не желал. - Да иди ты к черту со своей любовью. У меня таких любвеобильных тут тыща! Какая к черту любовь, ты не видишь, что делается? - Они пришли вслед за своими сужеными, что же тут позорного? - доказывала Вика. Победивший в войне Советский Союз в качестве условия лояльности к бывшей германской колонии потребовал от Бельгии, как и от других стран, содействия в поиске и организации департации на родину советских граждан, по каким либо причинам оставшимся на чужой территории. Поскольку страны антигитлеровской коалиции уже имели подобное соглашение, согласие Бельгии на подобные действия было чисто номинальным. Их с Жаком доставили в жандармерию прямо с вокзала. Оттуда, отпустив Жака, Вику препроводили в эту самую школу. Там, видимо, в кабинете директора, и беседовал с ней этот лысый. Жак прорвался в кабинет, крича, что это его жена. Поддавшийся его убедительному, звучащему по-русски на весь коридор "я ее люблю", лысый приказал впустить и его. И теперь, тыча в грудь Жака длинным прозрачным эбонитовым пером, он объяснял Вике, что этот человек ее пошлет на все четыре стороны ровно через неделю. - Они за нас работу выполняют, - гнусавил он, - по выявлению таких вот отчепенок! Ну, и спасибо. Попользовались и хватит. Короче, Сорина, вы побудете тут до выяснения, а потом мы перевезем вас в Союз, там выяснения продолжим. В родных пенатах лагеря для вас уже открыли свои ворота. - Вы .... вы лысый! - крикнула Вика и прижалась к Жаку. Их расстащили и Вику отправили наверх. И теперь она, как ребенок, которого недавно отдали в интернат, оборачивалась на каждый скрип дверей. А двери были прозрачные, и в них за эту неделю вошло гораздо меньше бельгийских парней, чем здесь находилось русских девчонок. Вику оскорбляло присутствие в одной комнате с ними. "Я не могу, как все, жить в неуверенности, я не могу жить с мыслью о том, что я обманута, не могу!" Она закрывала уши ладонями, чтобы только не слышать звуков дверей, скрипа половиц и разговоров девушек. Были здесь и такие, которые действительно не желали возвращаться на родину и бельгийские парни были для них лишь средством. Но таких было мало. И разве она не хотела увидеть свою землю, выяснить, что стало с родными? Но как можно было соединить землю, на которой выросла, и землю, на которой жил ее Жак? Она представляла, что ее соседки думают в это время о том же, им приходят те же мясли, и это бесило Вику. В основном они были такими же потерянными детьми, которые ждали, когда за ними придут! Но Вике претили девичьи разговоры об их избранниках, она лежала на топчане и проверяла по своей памяти: не было ли в поведении Жака чего-то, что теперь могло дать основания сомневаться в его любви... Когда ее вызвали с вещами к начальнику, перед глазами Вики проплыли картины детства, годы заточения в лагере, все встречи с Жаком на площадке, - как перед глазами умирающего человека проплывает вся его жизнь. Как много и как мало еще было в этой жизни! Ей почудилось, что ее отправляют из Бельгии. - Проходите, проходите, - Барбара втянула за руку в прихожую девушку, очень красивую, словно вырезаную из цельного куска бука, смуглую, улыбчивую и очень взволнованную девушку, - Вы подруга Жака? Девушка старалась не заплакать, но видя, что даже сурового вида человек в длинном бордовом халате, часто моргает, совсем размякла. Женщина прислонилась щекой к плечу сына и поцеловала его. Потом она протянула руку к Вике и притянула ее за плечи. Так они и стояли несколько минут. Только под утро вернувшись, Элизабет обнаружила в своей постели незнакомую принцессу, фаянсовое личико которой бледнело на ее подушке в ее постели. Элизабет улыбнулась и пошла в столовую, там тоже стоял диван. Добрая Катарина, которой совсем, как оказалось, не шла худоба, работала по-прежнему консъержкой и осведомительницей. Полицейский пришел на второй день пребывания Вики в доме Смейтсов. Он потребовал, чтобы Якоб и его гостья явились в полицию в течение дня, то есть немедленно и оформили документы. Что касалось Якоба - его документы были легко восстановимы, так как немцам некуда было вести свои архивы, и досье Якоба Смейтса поджидало его возвращения из добровольного трудового лагеря, а девушку из СССР ждала гостевая виза на три месяца. Так объяснил полицейский. ... Поезд шел так плавно, словно его толкал сзади кто-то быстроногий и ловкий. Виктория вставала рано - без пятнадцати пять - давнишняя привычка... Она умылась и долго стояла в тихом пустом коридоре, где горела только одна лампочка возле купе проводницы. Она снова разразилась воспоминаниями о том, сложном, но таком счастливом времени, когда они с Жаком, изнывая от любви и влечения друг другу, жили под одной крышей, но не были мужем и женой. Элиз быстро взяла в оборот эту дикую русскую, черезчур уж скованную, шарахающуюся от фламандской речи и вообще от любого шороха. Вика большей частью проводила время в комнате Элиз, которую временно отдали гостье, но днем, когда в доме оставалась одна Барбара, она выходила и принималась потихоньку, вкрадчиво, а потом, видя, что ее не останавливают, все азартнее и азартнее убираться и готовить. Она сварила им украинский борщ. Варево имело успех! Барбара и сама не могла понять, почему не ревнует сына к этой девушке. Правда, Жак и Виктория не проявляли чувств на людях, но оставаться наедине им доводилось только на прогулках. Вскоре Виктория вошла в хозяйственный раж и проводила на кухне все свободное время. По вечерам после ужина - солянки или пельменей - Вика шла с Элизабет в их общую комнату и пыталась разговаривать по-фламандски. Только с веселой шустрой сестричкой Жака она не стеснялась произносить в нос звуки, неудобно загибать язык и производить на свет нечто, обозначавшее явления или предметы мира, которые так хотелось называть просто "кровать" или "небо". В полиции ей сказали, что учитывая обстоятельства, могут временно зарегистрировать ее в Антверпене и даже ускорить оформление в советском консульстве ее документов, хоть какого-то удостоверения личности - в идеале заграничного паспорта. В углу одной из комнат этого одноэтажного отдельностоящего полицейского участка, помимо паспортистки, комиссара муниципалитета и переводчика сидел еще тот же человек, который допрашивал ее в школе, только уже в шляпе и демонстративно читал газету, перекинув ногу в широкой штанине на ногу. Вика заметила, что он внимательно слушает, что она рассказывает о немецком лагере, о своей прежней жизни, и посматривает на нее. Она говорила по-русски, мужчина, сидевший между ней и столом, переводил, наклоняясь то к Вике, то к комиссару. Неожиданно, на том месте, когда Вика рассказывала уже об освобождении, тот человек, что сидел в углу, сложил, смял почти, газету и встал. Он сбоку подошел к столу и уперся в него кулаками. - А ты лжешь, фрау Виктория Сорина. Ты ведь и не собиралась возвращаться домой в Союз ССР? В ту страну, которая тебя вырастила, выкормила, дала образование! Виктория недоуменно пожала плечами. Она давно не слышала столь правильной - как у диктора - русской речи. - Ты, еще находясь в лагере, прислуживая фашистам, поняла, сколь опасно твое положение. Ведь вы работали на победу Германии, не так ли? - Я работала ради того, чтобы дожить до победы моей родины! - ответила Вика. Мороз по коже пробегал. Она вдруг вспомнила, что Жака не впустили, и ей захотелось бежать к нему и просить защиты. "Дать бы тебе по морде! - чуть было не сказала она, - Что ты знаешь?!" - Ты, сука, родину продала! Ты им бомбы делала! А этими бомбами твою хату разбомбили, и отца твоего убили на фронте твоими бомбами! Вику резануло по сердцу острым лезвием, таким после которого и разреза не заметно, а потом все рассыпаеться в дребезги, как у фокусника. Так и ее сердце разбилось тогда, омрачен был праздник. - Я родину не предавала! А вы неправду говорите! - Господа, - вмешался переводчик и обратился к Виктории весьма сочувственным тоном, - господин комиссар имеет сказать, что у него больше нет к вам вопросов. Вы можете быть свободны, но пожалуйста, являйтесь по первому же требованию. В любом случае, готовьтесь к отъезду. Три месяца пролетят быстро. Мы не сможем вас держать больше. - Мы сможем, - недовольно бросил непредставившийся сотрудник советских органов. ... Дорога совсем не утомляла ее. Она оставила своих домочадцев в Бельгии, вернее ни Якоб, ни дети не поехали с ней. Ильина удивило это. Он, отыскавший ее станицу, ее дом, ожидал, что все дети Виктории захотят приехать на родину своей матери. Но нет, они, конечно, хотели ехать. Правда, о детях в первую поездку речь не стояла. Все таки страна Советов - непредсказуемая страна, неизвестно, как встретит, как отпустит, да и не берут детей в разведку. Даже взрослых детей. А Якоб собирался, он подготовил свои вещи и купил билет. Оформил паспорт, визу и приехал вместе с ней, с Викторией на вокзал. Виктория поторапливала его с утра, а Жак только улыбался. Они встали у своего вагона и тут Жак, мудрый Жак сказал: - Я не еду с тобой, родная. Только тут она заметила, что в его руке только ее большая зеленая сумка. - Где твои вещи? - озадаченно спросила она, - Ты не едешь? Что значит, ты не едешь, ты не хочешь? Ты ревнуешь? К России? - Ты хорошо знаешь, что это не так, просто ... как тебе объяснить, это - твое возвращение. Это твоя земля, по которой ты пойдешь и ты должна услышать каждый свой шаг по этой земле. Ты должна насладиться тем, что тебе вернут, одной тебе. - Но ты можешь порадоваться со мной и за меня. - Я рад, но я не стану вмешиваться в твой первый разговор со своей землей. Вкуси это счастье сполна. Я поеду следом, мы все приедем в другой раз. Она не совсем поняла его поступок. Но теперь, глядя на пролетающую в окне природу среднерусской полосы, почувствовала, что он был прав: какое она сейчас испытывала упоение утренними полями и перелесками, туманным млеком, разлитым в низинах, необъятностью этой величавой природы, отдыхающей в первых лучах восходящего солнца. Викторию свела с ума Москва. Такого огромного, суетного мегаполиса она еще не видела, хотя и побывала уже с выставками в Англии, Германии и Италии. Нет, это было нечто иное, нечто необъяснимо щемящее, понятное, воздействующее на генетическую память. Азаров водил ее в гости к странным людям, которые помимо богемной вели одновременно жизнь отшельников, подпольщиков и пророков одновременно. Это могло быть только в Москве, там на Чистых прудах, в невысоких старых кварталах. Вика понимала о чем они спорят и видела, что они беседуют обо всем на свете не потому, что теперь можно и не страшно, а как раз оттого, что страшно и что нельзя. И она все время оглядывалась на улицах, а в гостинице посматривала на телефон, про который все ее знакомые говорили, что его прослушивают. Она себя-то стала ощущать большей патриоткой, чем тот сотрудник НКВД, который пришел в квартиру Смейтсов тогда в августе сорок пятого, накануне последнего дня - заканчивался срок ее пребывания в Бельгии. Они не стали заходить в квартиру. - Викторья, - крикнула Барбара, уходя на кухню, - тебя хотят видеть эти господа. Вика за три месяца довольно много слов выучила по-фламандски, но пока не понимала связную речь. В дверях стояли трое: комиссар, переводчик и этот, в широких штанах. - Виктория Сорина, - сказал полицейский, сверяясь с бумажкой, - вам надлежит в течение двадцати четырех часов покинуть Бельгию. Вы подлежите департации в Советский Союз. Этот господин из советского консульства любезно согласился вас сопроводить. - Стойте, стойте, - из-за спины Вики воскликнул Жак, - Папа, не держи меня. Вы, насколько я помню, вызывали Викторию в муниципальный комиссариат полиции пятнадцатого июня? Вы дали три месяца? Так почему же вы приходите двенадцатого? - Да потому что, молодой вы человек, что юридически - в месяце тридцать дней и получается - в июле и в августе по одному дню идут в зачет этих девяноста дней. Вот и считайте. - Я считаю, господа, считаю, - Жак дергал плечо Вики, а другой пятерней взволнованно вонзался в свои волосы, - получается тринадцатое сентября. Три-над-ца-тое! - Послушайте, молодой человек, - устало вымолвил переводчик, - вы сейчас начнете о чиновниках и о тех трудностях, которые вы преодолели, но поверте, таков закон и день или два ничего не решат. - Передайте вашему начальнику, - ткнул пальцем Жак, - что закон в данном случае распространяется на всех. До свидания, господа. Вика, закрывай дверь. - Постойте, послушайте... - Приходите, когда истекут ваши девяносто дней - девяносто дней, которые отпущены в этой стране на счастье! Пока Жак выкрикивал все это, несколько раз приоткрывались противоположная дверь на лестничной клетке, а человек в штатском настырно смотрел на Вику. В конце концов, он устало вздохнул и занес ногу над порогом, но переводчик придержал его. - Нельзя, вы же видите, вас не впускают добровольно. Уже поздний вечер и уже нет наци. Человек дернул челюстью и проговорил сквозь зубы: - Колыма по тебе плачет, сучка. А ты не пялься на меня, - бросил он переводчику, - Эта шлюха у меня еще отработает на лесоповале долг перед родиной. Сгною тебя, гнида. Я всю войну прошел, пока ты за фашистский харчь... Пощечина прозвучала на весь лестничный стояк. Вика хлопнула дверью перед носом этого разъяренного быка. Как они прожили эти три месяца? Да так, что только сейчас и вспомнили о том, что завтра тринадцатое. Вика летала по городу, Барбара сделала ей подарок - небольшая сумма денег была потрачена на платья, а Элиз, добрая, запутавшаяся в любви, Элизабет подарила ей пеньюар, предупредив, что дарит его на время и только ради брата: должна же девушка выглядеть красивой в постели. Но спала-то она теперь бок о бок с Викой, в ее комнату внесли диван из гостиной. Да и не могла Вика подумать о близости с человеком, который стал для нее целым миром. Они ездили на море. Море в сентябре было холодным, красивые валуны лежали по всему устью Шельды, в заводях и заливах. Правда, и ржавеющих кораблей и самолетов немало чернело по берегу. - Ты меня любишь? - спрашивал Жак и говорил по-русски, - А я тебья люблю. - Люблю, - кричала Вика, - ударение на втором слоге, "Люб-лю-лю-лю-лю!" И она носилась по берегу, как первобытный человек, падала разбивала лодыжки и снова неслась вровень стихии, и казалось ей, что она только что была создана Богом и планету эту Бог создал тоже для нее. Жак не мог устроиться в прежний салон, по причине его полного отсутствия: в тротуар рядом с витриной попала авиационная бомба англичан, и салона, как и всего угла, выходящего на площадь святого Павла не стало. Вернувшееся из долгой опалы старое бельгийское правительство выработало ряд собственных мер по поддержанию жизненного уровня населения, наращиванию производственного потенциала и запуску рыночных механизмов, разрушенных войной. Первоочередной задачей поствоенной экономики было заполнение рынка необходимыми населению товарами, одновременно возврат из Швейцарии того золотого запаса, который удалось спасти. Людям нужны были деньги, причем обеспеченные товарами первой необходимости. Поэтому премьер-министр и его кабинет разработали программу социального обеспечения, гарантирующую каждой семье, пострадавшей в годы войны - различные пособия и выплаты, отдельно предусматривалась политика, направленная на поощрение семей, имеющих детей. Люди, которые не могли найти работу или остались без дома, без средств к существованию, могли расчитывать на компенсацию от государства. Спешно создавались новые рабочие места на восстановленных производствах, поощрялись объединения мелких производств в концорциумы и союзы. Жаку пришлось выстаивать долгие утренние очереди на бирже, но в конце концов, старый отцовский врач порекомендовал Жака своему личному парикмахеру. Тот только начинал создавать собственный салон, и дал согласие на будущее. Жак решил подождать именно это место. Вика чувствовала полную неустранимую неловкость перед Барбарой. Мать Жака смотрела на нее так, как будто Виктория была на седьмом месяце беременности и требовала от ее Жака жениться. Вика вставала на ее место и понимала, что она была с неба упавшей нахлебницей. Жак только подшучивал над нею, говоря, что его мама без боя не отдаст. На самом же деле, Барбара не думала о затратах, она разучилась экономить во время войны. Да-да, после такой нелегкой жизни и голода, после длительного периода строжайшей экономии на всем, некоторые люди отпускают свои желания на волю, стараясь жить сегодняшним днем. Но не только поэтому Барбара не думала о цене, которую нужно было заплатить за счастье сына: счастье сына было бесценно. Она не старалась полюбить Вику ради сына, просто она видела, что эта русская девочка, которая и прикоснуться к нему боится, и есть часть ее сына, потому что Барбара видела те мощные силы, связывающие этих детей. На ее глазах происходило рождение связей, на которых может устоять молодая любовь. ВЕЧНАЯ МУДРОСТЬ - Вы раненько вспархнули, - мужчина спросонья был похож на взлохмаченного лешего, - сейчас пойду покурю и будем завтракать. Это что у нас? Они проезжали город. - Борисоглебск, - констатировал мужчина, - я тут в страшном бою первый орден завоевал. Рукопашный был бой, вон оно как! - Вы часто ездите в Москву? - Не, - отмахнулся он, - Побереги Боже, но я Виктория Васильевна, эту всю дорогу своими ноженьками протопал, так что вот оно что... Мужчина ушел в туалетную комнату, а Виктория смотрела ему вслед, подняв брови, и лишь через минуту поняла, что это - человек из ее прошлой жизни... - Ну, что же давайте знакомиться, - сказал он, вернувшись в купе с полотенцем на плече, посвежевший, вроде бы и выпрямившийся, помолодевший, - Плахов Иван Петрович, директор школы в станице Отрадокубанской. "Здравствуйте! Здравствуйте! дорогой учитель рисования! Сколько раз, стоя за мольбертом, в институте живописи, на эскизах в мастерской у Поля Вантэ, в Королевской академии художеств, в лучших музеях перед картинами великих фламандцев, на выставках в столицах мира, я вспоминала вас. И поняла я только много позже, что лишь любовь рождает искусство! Это через первую страсть к вашему мужскому присутствию в моей юности, я прониклась волшебством красок, я стала творцом. Лишь любовь моего Жака помогла мне одолеть пятнадцать лет учений живописи. Его самоотверженность. И теперь ваша ученица стоит с ними, с большими художниками мира, если не в одном ряду, так в одном цеху. И это - ученица простого сельского учителя рисования из станицы Темиргоевской. " - Я буду вас рисовать, Иван Петрович! Вот увидите, я вас так нарисую! - Узнала! Девочка! Старый солдат сурово поглядел на женщину, сидевшую перед ней, потом обмяк и суетливо полез за полку к вешалке, одел пиджак, звякнув несколькими орденами. - А мы наслышаны о вас. Иван Петрович совсем стушевался и еще долго не мог успокоиться и начать беседу. - Я вас не узнала, - призналась Виктория, - вы не сердитесь? Он пожал плечом. Задал главный вопрос: - Чего же сердиться. Что же ты на родину-то не возвернулась, Вика? - Я встретила человека, которого полюбила, теперь он мой муж. У нас четверо детей! - Эва! - Петрович почесал в затылке, он совсем не был похож на директора художественной школы, - А я думал, может чего в лагере... Так это ж дело добре, раз так, то и предлагаю отметить встречу крепким горячительным напитком - чаем краснодарским! Он сбегал за кипятком, торопливо поставил стаканы в подстаканниках на стол, подержался за ухо и стал спрашивать дальше. - А вот к примеру, муж-то у тебя кто, немец? - Бельгиец. Он был со мной вместе в лагере, только в соседнем. - Бельгия вроде была оккупирована немцем еще до войны, до нашей. Так он служил там или сидел? - Сидел, - Виктория улыбнулась пытливому старику, - А в основном стоял у забора и на меня смотрел, а я на него. - А вы в Бельгии прямо так и живете? Квартиру дали? На стольких-то детей? Ты не обижайся моим расспросам, потому что нам, старикам, такое событие - с иностранкой поговорить, я теперь своей старухе как непрочитанная книга, она, рот открыв, меня слушать будет, я и бельгийка - в одном купе за чаепитием! Вика подперла рукой щеку и любовалась этим простым открытым человеком, который не скрывал опаски своей по поводу ее жизни за границей, но слово "любовь" принимал, как пароль, открывающий все двери. - У меня свой дом. Сначала мы с Жаком жили у его родителей, потом Жаку достался в управление салон, он парикмахер. - О! Выходит, простой рабочий человек, - обрадовался Плахов. - Потом муж настоял на том, чтобы я пошла учиться в институт. - Это правильно. Это я одобряю. Толковый мужик! - А для образования потребовались большие деньги, и тот дом, что Жак для нас построил сам, наняв рабочих... - ...шабашников... - да, мы продали, чтобы меня образовывать. - Вот он весь секрет социализьма, - стукнул старичок по столу, - от каждого по способностям, каждому по труду. Хочешь, иди учись бесплатно, хочешь, не дай Бог, болей, никто тебе слова не скажет. А скоро будет вообще: от кажного по способностям, а вот уж каждому-то по нужде. Он словно желал вызвать Викторию на спор о приемуществах социализма и капитализма, и уже заранее старался в том споре победить. - Вот ты, к примеру, небось не работаешь? - Работаю. Я же выучилась, Иван Петрович. - С четырьмя-то детями, - не поверил Плахов. - У меня своя мастерская, а с детьми помогает Жак, мой муж. - Мужик у тебя, что надо, это мы выяснили, а как же тебе-то там приходится, работать заставляют? - зашел он с другого бока, - или он боится твоего влияния на ребятишек? Виктория рассмеялась. - Детишки уж взрослые: старшему двадцать пять, младшей четырнадцать. Тут уж никто не повлияет. А работать меня не заставляют. Я сама не могу не работать, это мое призвание - призвание свыше! - Это что же за работа такая? - удивился Плахов. - Я художница, я рисую картины и езжу с ними по всему свету. Так что, низкий поклон вам, Иван Петрович. Старик покачал головой, принимая благодарность. Потом прокашлялся и сказал: - Я вот, Вика, в роно согласую, может, выступишь у нас перед ребятами, им полезно, а мне - почет и уважение... ...Жак метался по квартире, как ужаленный, потом заперся в кабинете. Вика сидела на кухне, сложив на коленях руки, переваривала угрозы гэбэшника. Барбара, Элиз и Хендрик собрались в столовой. - Что он кричал? - спросила Барбара, - Что надо этому русскому? - Полицейский же сказал, мама, завтра истекает срок пребывания нашей Вики в Бельгии. А этот хряк кажется обещал Вике показать, где зимуют лапландсике олени. - Ее ждет наказание, - подтвердил Хендрик, - То, что говорят про российские порядки в наших газетах, не выдумка. Сталин может отправить ее в Сибирь. - Боже, какой ужас, - всплеснула руками Барбара, очевидно не представляя, о чем говорит муж, но возмущаясь самой вероятности наказания, - За что? - За то, что она полюбила иностранца, - резюмировала Элиза, - Вы не понимаете, что надо что-то делать? Не ломайте Жаку всю жизнь! Родители не ожидали от дочери такого странного намека, разве они ломают ему жизнь? Что от них-то зависит? - И потом, она не католичка, - пожала плечом Барбара. В это время в комнату вошел Жак. Он засунул руки в карманы брюк почти по локоть, так и бухнулся на колени, не вынимая рук, опустив голову. - Ты что, сынок? Встань! - Я не стану без нее жить... У Хендрика зачесалась рука. - Как ты можешь говорить матери такое! Но Барбара смотрела на сына и лихорадочно искала слова, выход искала, спасение для сына и понимала, что спасение это - сидит сейчас одна одинешенька на кухне и боится их решения. - Он - твой сын, дорогой, он - также отчаянно любит и готов на все. Что же из того, что он говорит об этом вслух. - Поднимись и сядь, - приказал отец и выдвинул стул для сына, - Что ты хочешь, помимо суицида? - Ты знаешь. Если мы обвенчаемся, ее никто не тронет. - Как это мало - жениться только, чтобы она осталась в стране, - заметила Элизабет. - Помолчи, - снова бросил отец, но Жак перебил его: - Ты не права, Элиз. Я всегда знал, что люблю Вику, но я только сейчас узнал, насколько она мне дорога, я сидел и думал, я представлял и не мог представить жизнь без нее. Бог уже все решил и давно наметил: она была создана для меня, почему же мы должны позволять им увезти ее? - Ну, кстати, Бог ничего не говорил об этом нам с отцом, - заметила Барбара. - Конечно, ведь нам прочистили уши лагерные надзиратели, мама. Барбара потупилась, долгая пауза зависла над столом, Жак посмотрел в противоположные окна. Там было темно. Барбара поднялась и вышла из комнаты. Она подошла к Вике, все еще сидящей в большой кухне, на табурете. - Виктория. Мой сын хочет на тебе жениться и он просил нас об этом, - сказала она по-фламандски, - Я понимаю его. Мы все понимаем его. Мы хотим ему счастья, да и против твоего счастья ничего не имеем. Ты понимаешь меня? Вика кивнула. Она все понимала по тону. - Ты хозяйственная, и ты заботливая. Ты скромна и у тебя неплохие манеры, может быть, вы и смогли бы быть хорошей парой. Но, очевидно, для тебя, как и для нас окажется непреодолимым вопросом вопрос твоей веры. Не отвечай мне сейчас! Я знаю, вы там в Советском Союзе все неверующие, но в тебе, в твоей крови все равно - другая вера, а по сути другая религия - другая жизненная традиция, отличная от нашей. Это очень большой барьер. Это не просто отличие в крестном знамении, в списке святых и прочих формальностях. От католицизма рождается один уклад и способ мировосприятия, от православия - другой. Не хуже, не лучше, другой, как ты адаптируешься во Фландрии? Как? Ведь брак - это на всю жизнь. Не лучше ли сейчас отказаться от этой попытки, девочка? Элиза пришла на кухню и тихонечко стояла за спиной матери. - Мама, я переведу ей это на немецкий, а ты иди в комнату, тебя зовет отец. Барбара поджала губы и ушла. Через пять минут хлопнула входная дверь. Жак лежал на своей кровати ничком, Вика впервые вошла в эту комнату. - Кто там ушел? - спросил Жак. - А что, если я - я ушла? - Вика удивилась, что Жак не выглянул в коридор, ведь она и впрямь еле сдерживалась, чтобы не убежать на улицу - как же тягостна была эта ночь! - Нет, ты не можешь меня бросить. Иначе зачем мы выжили? - Да, ты прав. Это твой папа, Барбара сказала, что он скоро вернется. - Куда это он в десять часов ночи?.. Еще через полчаса Хендрик вернулся. За ним в квартиру вошла женщина в черно-белых одеждах, старая женщина, в движениях которой была уже заоблачная легкость. - Вот, мать Магдалина, это наши дети. Старушка остановилась перед вышедшими в прихожую Викой и Жаком. Она посмотрела на них, словно они были нарисованы на картине, одобрительно кивнула и сцепив пальцы на животе, направилась в гостиную. - Пусть пока побудут в своей комнате. Барбара и Хендрик поспешили выполнить указание монашки и вошли в гостиную одни, закрыв за собой двери. Хендрик усердно старался угодить во всем невесте Бога, чрезмерно выказывая свое почтение. Он опускал глаза перед ней и ждал повода показать свою осведомленность в вопросах церковного этикета. - Садитесь тоже, - предложила мать Магдалина, - вашу проблему, мадам Смейтс, ваш муж нарисовал мне по дороге. Это похвально, что вы обратились за советом к церкви. Что вас смущает? - Различие в вере, она русская. - Сколько они знакомы? - С сорок третьего года, кажется. Они оба были в фашистских лагерях. Там и познакомились. Она мужественная девочка. - У вас есть сердце? - вдруг спросила монашка. Лицо ее при этом не выдавало укора, она словно и впрямь интересовалось, есть ли сердце у Барбары. - Так что вы чувствуете своим материнским сердцем, что оно вам подсказывает? Любят они друг друга? Вот, к примеру, ваш сын? - Мой мальчик? - Барбара задумалась, - А знаете, матушка, у него уже было увлечение. Девушка жила напротив, он был совсем другим. Я не чувствовала, что ради нее Жак перевернет небо и землю. О, простите, матушка. Но это так. - Сейчас он сказал нам, что покончит с собой...- угрюмо добавил Хендрик. Он был сверхрастерянным, глаза его бегали и выдавали его благоговение перед пожилой седовласой женщиной, умудренной божественной истиной, но он понимал, что эта ночь - решающая в жизни его сына, и не мог предать его. - В наших руках его счастье, но как определить, что ему нужно? - Пречистая дева Мария! Знаете, почему говорят, что Бог един, мои дорогие? - спросила мать Магдалина, - Да потому что, если бы людей создавали разные Божества, как бы могла возникнуть эта любовь? Она только доказывает, что все мы дети одного Отца. Да Бог создал разные народы, чтобы мы видели, как разнообразны таланты Создателя и Творца. И только. Но если соединяться эти дети - бельгиец и русская - не будет ли это высшим доказательством нашей любви и благодарности Ему, нашего понимания хотя бы своего собственного предназначения. Их дети - ваши внуки - станут олицетворением их любви и веры в Единого Бога. В жилах их детей будет течь кровь двух народов, и это будет символом объединяющей любви и единой веры. А не грехом, поймите! - Но как же нам быть сейчас, матушка, завтра ее могут забрать от нас? Неожиданно мать Магдалина вынула руку из широкого рукава своей сутаны и посмотрела на часики. - Приходите в собор святого Доминика, я попробую договориться с отцом Валентайном. - Когда? - не поняла Барбара. - Где-нибудь через час-полтора. Нам нужно будет подготовиться и к обряду крещения. Церковь возрадуется своей новой сестре, которая уже прошла столько страданий, что душа ее стала чистой, как душа новорожденного. Готовьтесь. Они вошли в старинный, стиснутый со всех сторон новыми домами костел, фасад которого напомнил Вике каменистые предгорья Кавказа. Там над обрывом сояла церковь Успения, в которой когда-то ее бабушка Матрена Захаровна читала молитву за спасение всего мира. Этот же костел внутри был скорее похож на дом: деревянные гладкие лавки, по левой стене - ажурные укрытия для причастия, она уже заходила в этот костел на прошлой неделе. Когда мать Магдалина ушла, а Хендрик пошел проводить ее, Жака отослали в его комнату. Барбара буквально втокнула его туда. - У меня камень с души спал! Сын, надевай самый лучший свой костюм и белую рубашку. - Я ничего не понимаю?! Что происходит? - Венчание происходит. Твое венчание! Слушай маму, одевайся. Все это было хоть и желанно, но так неожиданно, что ему потребовался не только костюм, чтобы осознать происходящее. Он еще долго сидел в своей комнате один, представляя, что этой ночью он станет мужем, главой семьи. Потом он вскочил и начал убираться в комнате. Постель была перевернута вверх тормашками, он достал новое белье и вскоре вся его черная тройка была в пуху и перышках. В это время Барбара и Элизабет готовили невесту. Элиз сказала Вике, чтобы та не волновалась: на ее глазах решаются все проблемы и решается вся жизнь. - Ведь ты этого хочешь, сестричка? Вика глотала слезы и, как пластилин, поддавалась лепке. Барбара принесла из спальни свою свадебную фату, и нажала ноготком на кончик носа Элизы: - Обошел тебя братец. - Ничего, мы еще посмотрим, - улыбнулась Элиза, - Хорошо бы придумать букетик. А белье? А платье? Так они кружились по всей квартире собирая по сусекам все белое, что попадалось им на глаза. В комнату Элиз и Вики стащили белые занавески, белые сорочки Барбары, белые ленты, даже белое полотенце для крещения. Возвратившийся Хендрик застал квартиру в разобранном состоянии, а сына вообще в ангельских перьях, и пошел на балкон курить, чтобы не видить этого безобразия. Прошел почти час, когда его позвали. - Мы пойдем вперед, - сказала Барбара, натягивая плащ, - Вы приходите не сразу. - Тогда, - Хендрик полез в карман, - вот это мой свадебный подарок. На его ладони сверкнул маленький золотой крестик, он протянул его Вике. - Возьми, дочка. Пусть будет твоим. Я купил его еще месяц назад. Все посмотрели на Хендрика, и только теперь Элиз поняла, откуда ночью взялась монашка: отец готовился к экстремальной ситуации. Она повисла у него на шее и поцеловала в щеку. По пути Элизабет забежала в свою комнату и принесла коробочку - это было кольцо. Тихо, как голос из далекого космоса, доносился из-под купола распевный голос отца Валентайна. Пока Барбара и Элиз вели Вику к алтарной части собора, переливы органа сопровождали их шествие. Матушка Магдалена ожидала их на возвышении у распятия. Потом музыка утихла и отец Валентайн спустился к ним. Вика радостно принимала ритуал, это был сон, который ей очень нравился. Вскоре волосы ее были смочены "водами Иордана" и отец Валентайн, похожий на всех католических священников, круглоголовый, постриженный под горшок, с пояском на кругленьком животе, прочитал молитву. Когда он заканчивал, Вика почувствовала, что спине ее стало необыкновенно тепло, она расслабилась и поняла, что все это не сон: сзади стоял Жак. Небо спустилось и быстро почернело. Этот день прошел за разговорами с Плаховым, который и сам под конец утомился и попросился отдыхать. Виктории не хотелось, чтобы ей рассказывали о родных здесь, в поезде, хотелось самой все увидеть. Петрович каким-то шестым чувством понял это, все вызнавал, как люди в других странах живут, чем питаются и сколько, к примеру, получают, много ли пьют, и вообще ... не будет ли войны. Огни прожекторов и сигнальных фонарей освещали тесно пригнанные друг к дружке составы на большой станции. - Пойду на перрон, - предупредила Виктория, - Вам купить чего нибудь? - Не-не, деньги-то тратить, - отмахнулся старик. Виктория уже не раз выходила из поезда, чтобы купить у торговок - этих бронзовых цветастых хозяюшек - масленые пироги с картошкой и отварную кукурузу. Платформа была низенькой, поезда по обе стороны казались мрачными гигантами, готовыми ожить, зашевелиться. Пахло соляркой. Путевой обходчик простукивал вагонную оснастку. Соседний состав вскоре вздрогнул, фыркнул и вздохнул тяжело и обреченно. Виктория жевала резиновое тесто с картофельной начинкой, слушала переговоры торговок: - Галина, много наторговала? - Та ни-и, надо на пятый йти, там йще один московский... - Какая это станция? - спросила Виктория в догонку. - Так Ростов же ж, - покачала красно-зеленой с блестками косынкой приземистая женщина, продавшая Виктории пирожки, - Ну, бувайте, гражданочка, побегли мы народ кормить... Это был Ростов-на-Дону. То-то встретился им на пути мост длиннющий над могучим красавцем-руслом, перестуки металлические минут пятнадцать длились. Виктория вдохнула полной грудью свежий ночной воздух, пахнущий угольком, как вдыхают запах родного дома, давно забытый, приносящий на своих крыльях воспоминания. И только тут обожгло ее - ведь домой едет, на родину. А вдруг не примет ее этот дом, а вдруг чужой она окажется, вдруг забыли ее, отвыкли... Зашлось сердце, заколыхалась душа, как речная гладь от брошенного камня. Она всматривалась в море огней пролетающее, тающее за окном в ночной мгле. Где она юность, где окопы, где Нюра, девочки?.. Все здесь, все живы, только руку протяни. Да окаменела рука, затекла... В ту их первую ночь она уже знала, что принадлежит Жаку. Понятие "жена" еще не существовало для нее, но долгие не раскрытые еще до конца чувства к этому молодому, сильному мужчине, приучили ее к мысли, что она - его часть, составная его жизни, и что все, что он говорит ей - говорит его устами сам Бог. Она льнула к нему, целуя его, спящего, не могла насытиться его близостью, его кожей и его дыханием, понимая, что главное теперь не его близость, а сращивание ее и его судеб в одну. В дверь забарабанили так, что из головы вылетело сразу все - только ужас, панический ужас вырвался наружу коротким моментальным взвизгом. - Это они! - взвыла она и села на брачном ложе, ухватила пододеяльник и стала кусать его передними зубами, в дверь истерически колотили, а Жак не просыпался. - Хорошо, вы у меня получите! Она резко вскочила на пол, накинула платье на голое тело и вышла к парадной двери, крикнув, чтоб перестали хулиганить. Из-за двери потребовали открыть. Полицейский, тот самый, комиссар муниципалитета, и советский гэбэшник очень удивились, увидев ее в дверях. - Спите? Назло?! - первым начал гэбэшник, - Вот и чудненько. Сейчас мы тебя, проститутка немецкая, спровадим в наши подвалы. Погоди. - Попросите, пожалуйста, хозяев, - попросил полицеский, осторожно придерживая бушевавшего коллегу. - Я здесь, - смело посмотрела на него Вика. Барбара, замешкавшаяся с бигудями, и Хендрик, завязывающий пояс халата, остановились в открытых дверях гостиной и ждали, что будет дальше. - Я попрошу кого-нибудь из семейства Смейтс, и разрешите нам войти. Вика не хотела пускать их, но вежливость полицейского сделала свое дело. Она показала на двери гостиной и только тут увидела родителей Жака. Хендрик показал ей в знак солидарности и одобрения две сложенные в узел ладони. - Разрешите вам представить, господин комиссар, - заговорил Хендрик по-фламандски, - это госпожа Виктория Смейтс, наша невестка. Вот документы, они лежат перед вами на столе. Ознакомтесь, пожалуйста. Удостовертесь в том, что все оформлено правильно. Они ушли, как уходит стая бездомных собак. Однажды Виктория видела, как человек победил зверя. Они с бабушкой Матреной шли через заброшенный осенний сад, Вика была молоденькой пионеркой, а бабушка предлагала ей яблок нарвать в том бесхозном саду. Вика возмущалась, даже перешла в соседний ряд деревьев. И вот она увидела их. Они показались в конце того самого ряда яблонь и надвигались темной стаей на Вику. Впереди, как положено у диких собачьих стай, бежала моська, она полаивала, то наскакивая на невидимых врагов, то закругляясь к вожаку, заискивая перед ним. Вика закрыла глаза, а когда открыла их увидела прямо перед собой глубокий оскал вожака. Он стоял метрах в десяти, задрав в верх свой толстый хвост. Он смотрел на нее светло коричневыми водянистыми глазами и Вика знала, что сейчас он ее загрызет. - Замри! - крикнула Матрена Захаровна, - Не дыши! Вика и так стояла как вкопаная. Бабушка медленно обошла ее и встала впереди. Девочка подумала, что бабушка всего лишь хочет загородить ее, но Матрена медленно поплыла на вожака. Она не выставляла вперед руку, не держала в ней палки, она просто медленно шла на вожака, и на глазах Вики произошло чудо. Хвост вожака дрогнул и пополз вниз, медленно подгибаясь под живот. Одновременно он перестал щериться и вздрогнул всем теом. Он отвел глаза, повернул голову и вслед за нею сам развернулся и рысцой, подобно поджарому матерому волку, затрусил подальше от сильного духом человека. Когда энкеведешник уходил из квартиры Смейтсов, он даже не обернулся. Ему нечего было сказать. Человеческий дух победил матерого хищника. В коридоре вагона и в тамбуре стояли мужчины в рабочей промасленной одежде, а на полу лежали длинные стальные трубы. Пахло застоявшимся потом, отсыревшим табаком и железом. В купе на верхней полке без матрацев спали два рабочих. Пришлось мириться с запахами. - Завтра, часика в четыре утра высадимся, - успокоил Иван Петрович, - Спи, Вика, поди намаялась, не спала ни крохи. - Да, да, - кивнула та, - Но как же спать? Проедем!! Тут же после этих слов зашла проводница. - Кто тут до Отрадокубанской? Вас будить? - Пожалуйста, заранее, за час, если можно? - Мы не с опреженьем? - поинтересовался со знанием дела Плахов. - Вы чего, дедушка? Когда это вы видели поезда с опережением? Может, в гражданскую - бронепоезд? Плахов дернулся, сплюнул в сухую. - Язви тебя в печенку, не позорь ты родную авиацию перед мировым сообчеством, Степанида Савельевна. - Вы все шутите, Иван Петрович. Ну, билеты кому нужны? Она пошла дальше по вагону, покрикивая на рабочих, которых и без того шугал бригадир, указывая на нарушения. Когда Викторию сморил сон, и она прикорнула на неразобранной постели, так и побоявшись переодеваться ко сну, собрав все вещи со стола, кроме бутылки воды, в купе зашли кондукторы. Извинений Виктория как-то не заметила спросонок, правда, кондукторы, осмотрев купе, подтвердили: поезд, действительно, останавливался в Отрадокубанской, и действительно, в четверть пятого. - Как же я доберусь? - Встречать-то не будут? - Не знают они, не ждут так скоро... - Пойду-ка курну, пока око моей спортсменки-комсомолки надо мной не нависло. Викторию будили еще несколько раз: пришел Плахов, потом стали собираться на выход рабочие, потом пришли на место старых новые рабочие в брезентовых спецовках, принесли свежий запах пота, проводница, предупрежденная четырежды о необходимости разбудить пассажиров второго купе, так и не смогла больше пробраться по коридору, заваленному балками и инструментом. Краснокожие, хмельные мужики наперебой острили в коридоре, преграждая ей дорогу. Виктория села на освобожденное от матраца сиденье и ее начала бить мелкая дрожь. За полчаса до станции она попыталась выйти с сумкой в тамбур - остановка-то четыре минуты - но выглянув в коридор поняла, что лучше посидеть в купе. Рабочие матюкались без южнорусского акцента, очевидно, были наемными из северных краев. Ближе к станции подбегал поезд, сильнее колотилось сердце, колеса и те отдавались в груди бешенными перестуками. Виктория застегнула молнию на сумке, поправила платье, не помялось ли, и протиснулась в тамбур, стараясь не касаться рабочих. Те с городской заигрывать побоялись, да и старик шел следом дюже сердитого вида. - Ишь какую подцепил, старый, - только и усмехнулись вслед Плахову. Станция была пуста и молчалива. Еще горел белым жемчугом фонарь, но небо уже бледнело светом нового дня. Плахов спрыгнул со ступеньки, догнал Викторию. Ей хотелось побыть одной, но старик не мог не проявить учтивости. - Так что, Виктория Васильевна, может сперва к нам, поспите до автобуса? - Нет, Иван Петрович, спасибо, я пойду пройдусь. Потом машину поймаю. Старик мялся, бросать заморскую гостью не хотел, но тут показалась телега, груженая пустыми алюминиевыми бидонами, Плахов расцеловался с Викторией, и побежал догонять попутный транспорт, размахивая портфелем и пиджаком, намотанным на руку. Звук грохочащих бидонов еще долго слышался за поворотом. Потом смолк. ДЛИННАЯ КОРОТКАЯ ДОРОГА Она быстро вышла на окраину райцентра, взяла влево и оказалась в богатом пышном поле, пшеница тяжело колыхалась, светлея в лучах восхода. Она шла в свою станицу, и ничто не могло ее остановить, ее звал долг, ее звали предки. Половину пути она проехала на попутке, скрежещащей старенькой "Победе", похожей на колорадского жука. У переправы через речку машина высадила ее. Она вновь шла вдоль поля, по-над берегом, дошла до следующего мостка, здесь речка и вовсе пересохла, только ращелины от нее в земле и остались. Дорога показалась ей неожиданно короткой, потому как вскоре, по мере взбирания на пригорок, от реки вверх, она увидела станицу. Та лежала на большой площади в плоском, слегка вогнутом в землю далеке, и встречала Викторию петушиным кличем. И точно - было шесть часов утра. Станица еще спала. Разъезженные широчайшие улицы были пусты, даже куры не бегали, где-то вдалеке урчал грузовик. Конца той улицы, на которой она искала родительский дом, видно не было. Она узнавала расположение улиц, перекрестков, даже деревьев и сараев, или ей казалось, что узнает, но по номерации выходило, что до дома сто сорок второго еще идти и идти. Жарко стало от нелегкой ноши, в сумке лежали подарки, от волнения и быстрой ходьбы. Так и обжигал утренний осенний холодок. Вот показался раскидистый тополь, огромным своим стволом наклонившийся к дороге, словно отвешивающий поклон всякому проходящему. Она всматривалась в соседские калитки, старалась узнать свой дом не по номеру, а по одному взгляду на его низкую соломенную крышу, по протяженности его от калитки внутрь двора, по колодцу перед самым крыльцом, по сараюшке... Кто-то ведром звякнул. Дом похожий; к сараюшке отвернувшись, стоит женщина, кормит из ведра молодого теленка, привязанного к деревцу. - Мама. Женщина не слышала ее. Ведро громыхало ручкой, теленок смачно сосал свою похлебку, да только отставила она то ведро, померещилось что-то. Руки о передник вытерла, поправила платок, голову склонила, тогда только обернулась, плечами учуяла чей-то взгляд. - Василий! Вася! Иди, я не вижу! Кто-то там стоит, иди открой! Кто это? - она, осторожно приглядываясь, выходила из цветущего палисадника на дорожку, как будто боялась подойти к калитке. - Мама. - Что там, Лиза? На крыльцо в белой майке и спортивных брюках вышел совсем седой, усатый отец, потянулся, - Ты теленку дала? Кто это к нам приехал? Тут только он заметил стоящую за кустами и забором женщину. В шляпке. На платье короткий персиковый пиждак. Пошел открывать калитку. Подошел ближе, подошел к самой калитке, ухватился за ее металлические прутья, да и не смог дальше пошевелиться. Виктория взялась тихонько за соседние прутья, наклонилась к рукам отца, прижалась к ним лицом. В глубине сада раздался истошный крик и Елизавета Степановна бросилась навстречу дочери. Спустя десять дней Виктория Васильевна Сорина уезжала из родной кубанской станицы в родной бельгийский Антверпен. Председатель колхоза выделил ей машину и взялся сопровождать Сориных на собственном мотоцикле. Возле калитки поджидал выхода дочери Сориных местный народ, детишки, бабы, мужики, кто не ушел в поле и в коровники. Виктория Васильевна сидела на ступеньках отстроенного отцом дома, впитывала в глаза этот пейзаж, эти лица ребят и баб висящих на заборе, поджидала, когда неугомонная матушка сложит гостинец для внуков. Отбиваться было бесполезно. Отец сидел рядом, на скамейке под навесом. Курил. - Тяжко будет, приезжай. Че ты там одна-то среди иностранцев... - Папа-папа, какие же они иностранцы - дети мои, муж мой. - Да, видать, не привыкнуть мне, - отец горевал о скорой разлуке, виду не показывал, - гляди, Ванька отпросился с элеватора. Бегут всей оравой. В калитку влетели Ванечка и его жена Галина. Дети их пристроились за забором. - Успели, вот и хорошо. Виктория уже узнавала многих в лицо: застолье по случаю возвращения соринской дочери праздновали всей станицей два дня. После объятий и слез, слез и объятий, Викторию с дороги покормили завтраком, это святое. После мать постелила в комнате, позвала дочь, уложила поспать часок - другой. А сама все ходила следом, целовала в плечо, в спину родную дочь. Выше-то уже не дотягивалась, стала вниз расти Елизавета Степановна. Да и отца к земле гнуло, хоть и выправку казацкую трудно изломать даже старости. Виктория не смогла уснуть, прислушивалась к звукам деревенской дворовой работы, хлопанию калитки и шептанию под самым окном. Вскоре все смолкло. Мать ушла в огород, отец побежал к сыну, потом в магазин, потом к начальству. Виктория лежала на неразобранном диванчике, глядела сквозь вязанную занавеску на небо, на деревца, на прыгающие в ветрянных порывах ветки. Все было не так. Это уже не был дом ее детства, и непреодлимая тоска переплеталась с радостью возвращения, тоска оттого, что чуда не происходило - возвращение в детство невозможно, и этого не надо было ожидать от поездки. Виктория увидела, что мама уже - не та мама, какая была в сорок втором, мама стара, бабушка совсем, раздобрела, кожа закалилась на ветру и солнце, а глаза - наоборот - выгорели. Но все та же робость перед дочерью, все так же опускает взгляд, боясь выдать любопытство и одобрение. Отец простой, веселый, но и он старик. Родные ее люди, любимые ее родители состарились без нее, что-то вроде скачка произошло: только что были молоды, а теперь - совсем другое. Ей хотелось узнать, почему ее отпустили спать, неужто не интересно им посадить дочку напротив, забросать вопросами. А тут отпустили в сон. Может, в неловкое положение она их поставила внезапностью поведения. Виктория скоро встала. Поискала коровьего молока - нашла крынки на подоконнике. У матери на улице уже поднялись варенники, она принесла скромное угощение, поставила на стол и снова припала к дочери. - Ой и не верится. Ты ли это? Потом мать спашивала по-женски жеманно, изменилась ли она, постарела ли. Потом Виктория спохватилась, достала фото мужа и детей. Елизавета Степановна одела очки и стала причитать, находя в личиках детей сходство с чертами предков своих, братьев, дядьев, соседей и членов правления совхоза. Достала свой альбом и стала хвалиться детками Ванечки, своего старшего сына. Обедать ходили к брату, Ваня оказался рослым, плечистым и совсем взрослым, таким Виктория не могла и представить его. - Стриженый, - только и произнесла она, когда открыла дверь его дома. - А ты изменилась, ты совсем не такая. Увидел бы на улице не узнал. - Может быть, буду богатой, - улыбнулась Виктория, - Ну, знакомь. - Моя, - представил Иван несколько робея перед иностранной сестрой, добавил - Жена. Видишь, живем теперь в доме бабы Матрены. Нам его так отдали, как молодой семье и победителям соцсоревнования. Галина моя доярка. Вечером народ придет. Мы твои письма всей улицей читали, всей улицей! - Ну! Не надо было! - смутилась Виктория. Брат ей казался сейчас - незнакомым человеком, и она боялась, что не будет больше того контакта, который всегда помогал им понимать друг друга с полуслова. Он словно приглядывался к ней, примеривался, как к чужой. То же самое происходило и с родителями - как никак двадцать восемь лет не виделись. Когда спала жара лютого бабьего лета, народ, забежав в свои дома для порядку, стал собираться у дома Ивана Сорина. Сразу за околицей так и лысел пустырь, не освоенный еще никем с тех пор, когда раскулачили деда и бабушку Виктории. Столы были накрыты усилиями Елизаветы Степановны, делающей свою работу степенно, размеренно, и молодой суетливой Галины, а Виктория, переодевшаяся в сарафан, помогала им. Никаких вопросов ей не задавали. Мать только посматривала украдкой, не узнавая дочь, свою маленькую Вику, увезенную из Ходжока фашистами рыть окопы в Ростов, на пару недель, а как оказалось, на целую вечность. Прибывающие женщины принимались расставлять свои закуски и бутыли, тоже косились на Викторию, медленно, с пониманием кивая ей: - Здрась-сь-сте... Почти одновременно с первым сгущением пространства, когда солнце ушло за дом, прозвучал сигнал к усаживанию за столы, Василий Никанорович стучал ложкой о стакан. Группы девушек, парней, женщин с детишками и старухами расселись по обе стороны стола, Викторию отправили к отцу - в голову. - Вот доченька. Значит, оно как, - начал отец, - мужиков-то, конечно, оно маловато у нас. Видишь. Война повыкосила мужиков. А для тебя бы нашли, ка бы вернулась ты с той проклятой войны. - Ой-да-ну Вася, - дернула его Елизавета Степановна, - что ты не о том. Доченька, как мы рады-то тебе. Вот как она жизнь поступает с людьми, да и мы, слава Богу, дождались. Дождались, что вся эпопея наша закончилась вот таким вот счастливым твоим приездом в родной дом. Народ, зашумев, одобрил слова родителей первой порцией сладкого, тающего во рту самогона, мужики крякнули и стали вспоминать, кто где служил на фронте. - Что же, - Виктория неожиданно встала и подняла свой наполненный вновь стакан, - Спасибо, мои родные, что приняли меня так тепло. Тогда, в сорок третьем году, в лагере, где нас заставляли работать, били, убивали, возвращали из побега и снова били, когда еще по дороге в лагерь умерла наша с вами землячка Нюра Стрельченко, когда застрелили мою подругу Лену Красавину, а другая взорвала себя вместе с тридцатью фашистами на заводе, когда я осталась совсем одна на этой земле...вернее, на той, вражеской земле, я спасалась мыслью о своих родных. Я думала: вот сражаются же мои отец и братишка с немцем, гонят его и скоро придут и освободят меня. Я думала: дорогая мама моя сейчас осталась одна, как и я, и может быть, живет в уже освобожденном поселке, страдает по своим детям, по мне, - это разрывало мне сердце еще больше. Но я знала, что люди не бросят ее в беде. Я думала: вот вернусь домой и обниму их, моих родненьких, и эта надежда спасала меня какое-то время. А потом, я познакомилась с человеком, сидевшим в соседнем лагере и стала думать о нем, как у нас с ним сложится жизнь. И это тоже спасало меня. И спасло. И жизнь сложилась так, а не иначе. Но я знаю, кто меня спас от смерти - это все те люди, которые через расстояния, через колючую проволоку и фронты посылали мне силы для того, чтобы выстоять. Я просто живу в другом городе, как и многие ваши дети. Я живу на этом свете благодаря вам. Порадуйтесь моему счастью. Стемнело, зажгли невдалеке костер, свет в окне старого дома освещал стол, гостей. Ваня тоже произносил тост. За сестру, за ее достижения. А люди слушали, пили и, качая головами, кляли судьбу, разбросавшую семьи, отобравшую детей у родителей. - Дочка, - отец слегка заплетающимся языком вновь назвал ее таким забытым, далеким словом, - Дочка. Мы ведь с твоим братом Берлин брали. Берлин, понимате ли! - обратился он к публике, - Это в сотне километрах от того лагеря, где ты была. Знать бы - я б самолет угнал бы, танк, а в чертов тот лагерь примчался бы. Как бы я хотел оказаться на месте того солдата, что выпустил тебя на свободу. Но я не знал! Я не знал, что ты рядом, прости меня! Прости меня, дочь моя родная, что не я пришел за тобой. Кто знает, может быть, и по-другому бы жизнь сложилась, досталось тебе! За встречу! Виктория мотала головой, но никто не хотел понимать, что не могло быть иначе, потому что если одно событие в нашей жизни дается нам Богом, то и другое тоже им начертано в книге нашей судьбы. И если Жак создан был для нее, то не могло быть иначе, не могло! Музыка! Танцевать кто-то бросился рядом со столом, Ваня что-то криком доказывал отцу, Елизавета Степановна и Галина наводили порядок на столе, рассортировывая и добавляя закуски. Виктория смотрела на мать со стороны. Елизавета Степановна боялась столкнуться с ней глазами. Отец, казалось, только и ведет спор с Иваном, чтобы не оборачиваться к ней, к Веронике. Ей стало обидно и страшно. Встала Виктория и пошла за пределы освещенной площадки, к деревьям, что росли вдоль дороги. Не узнать места ее детства, изменилась станица, как и изменилась она сама. Послышался шелест листвы за спиной. Отец и мама подошли, застенчивые, как настоящие крестяне. Переминаются, глаза опускают перед заграничной дочкой. - Мама, папочка, это я - я ваша дочка, ваша Вика, Виктория, Виктория. Помнишь, мама, как бабушка Матрена в Ходжокской церкви молилась, помнишь, что она после сказала, на дороге уж: вера и победа - в моем имени, помнишь? - Помню дочка, - мать подняла выцветшие глаза, заглянула в лицо Виктории, словно начала пробираться сквозь густую завесу времени, возвращаться в то время, когда дочь ее была с ней, когда не разорвана была еще пуповина, соединяющая их, - помню, дитятко мое. - Это я, мама! Я люблю вас. Люблю. - Выросла дочка, - улыбнулся отец совсем по-иному, - Хорошая у нас дочь выросла, мать. Спасибо тому человеку, который тебя по жизни вел. А все ж таки и мы с матерью того... кое-что... создали тебя... Виктория погладила лицо отца, прижала к себе маленькую свою матушку и поцеловала ее седые волосы. На следующий день они ходили на кладбище: Елизавета Степановна перевезла из Ходжока прах Матрены Захаровны. Виктория долго сидела на траве рядом с могилой, выпила с родными за помин души, отпустило и ее душу. Обвыклась Виктория в родительском доме, а тут и срок подошел уезжать. Мать посматривала несчастными глазами, так и молили те глаза не покидать ее. А Василий Никифорович стал перед отъездом дочери к ней в гости готовиться, узнавал у Виктории, в чем ходят в Антверпене и какая там погода, чтоб не промахнуться. А сам моргал порой уж больно часто. Вышел Василий Никифорович провожать дочь до станции при всем параде, в орденах. Рукавом по ним провел, чтобы дочери запомниться героем. Да так оно и было, народ-то недаром издал вздох восторга. СЕМЕЙНАЯ РЕЛИКВИЯ Заключение ... Когда маленькой Лидвине было семь лет она забралась в кабинет отца. Это был не совсем кабинет, а комната, в которой Якоб Смейтс хранил свои хозяйственные принадлежности, там стоял стол и, человеку, попавшему туда, казалось, что он находится на чердаке. Лидвина долго собиралась пробраться в этот самый кабинет и однажды, когда мамы и папы не было дома, старшие братья делали уроки, а Мари-Жан убиралась на кухне, Лидвина зашла в царство отца. Она долго пробыла там и выбежала только тогда, когда что-то хлопнуло, как дверь веранды. В руках ее был рисунок. Она заглянула в кухню. Оказалось, что Мари-Жан уронила сковородку и теперь собирала с пола рис. - Посмотри, что у меня есть, - сказала Лидвина, плотно прижимая к себе рисунок, - Не покажу. - Что это, - с любопытством спросила старшая сестра, - Где ты это взяла? - Я это не взяла. Он сам ко мне в руки упал. - Где и когда маленьким девочкам падают в руки листы из альбома? - В папином кабинете, тогда, когда на нее падают и другие предметы: огромная кипа книг и бумаг и стоящий сверху глобус. - Боже, но ты же могла сломать глобус! - пошутила Мари-Жан. Лидвина отогнула краешек рисунка и быстро повернула весь его к Мари-Жан. Лицо сестры вытянулось, брови поехали вверх, она даже снова села на корточки. - Покажем им? Они побежали к братьям, на второй этаж. - Что это? - спросил Жан-Жак, - Это же мама рисовала. - Какой молодой, - удивился и Александр, - когда это она его? - Дай посмотреть еще, - попросил Жан-Жак, - Отец был красив в молодости. Разумный Александр смотрел на рисунок, как на карту мироздания. - Постойте, выходит, они знали друг друга еще тогда. Но ведь мама была еще в России? - Как же она могла нарисовать его, находясь в другой стране? - Телепатия... Дети были правы, только человек, который был нарисован на рисунке Викторией, находился не в другой стране, а еще дальше, за колючей проволокой соседнего лагеря. А рисовала она его по наитию, так как рисуют неведомое счастье, приснившееся длинной безлунной ночью. Дети Якоба и Виктории Смейтс держали в своих руках маленькое свидетельство того, что этот сон сбылся.