ольно бьет его каблуком по ноге). Ой! Как же вы хотите уйти? Ведь страшная же подлость, этот спектакль! Это я кричал, чтоб все уходили. Лично я! Представитель. Вы кто? Саша. Малышев, бригадир... Александр... А то есть еще Алексей. Представитель. Значит, воскресник, по-вашему, спектакль? Саша. А что ж он по-вашему? Представитель (взвинчиваясь). Интересно! Значит, воскресник, или, скажем, субботник, это спектакль? Великий почин -- спектакль? Когда, понимаете, Владимир Ильич бревна на своих плечах носил! Вручную, уважаемый товарищ! Без экскаватора! Это, по-вашему, спектакль? Так это по-вашему? Саша. Для дела я бы в зубах бревна носил. Сухоруков (врезаясь в разговор). Нет уж, вы не юлите! Отвечайте прямо: значит, наш коммунистический воскресник, по-вашему, спектакль? Виктор. Яков Палч, он не так говорил! Сухоруков. Помолчите-ка, адвокат... Так да или нет, товарищ Малышев? Саша. Что да? Сухоруков (грустно махнув рукой). Ну, словом, все понятно. Придется вам за срыв воскресника, за удар в спину стройке ответить. Перед коллективом, перед товарищами своими... (Почему-то обращаясь к представителю.) Мы не посмотрим, что вы лучший турбинист! Что у вас характер такой... Невыдержанный, понимаете, вспыльчивый. Пора же сознавать: вам не пятнадцать лет. Саша. Я-то сознаю, а вот... Виктор. Мы все сделаем за три часа. Экскаватор же стоит! Зря же? (Последние слова он говорит представителю.) Представитель. Да, Яков Павлович, вот у этих товарищей законный вопрос. Сухоруков. Вот и начинали бы с вопроса. С минуты на минуту экскаватор должен потребоваться в другом месте. (Со значением.) На спец-ра-боте! Саша (орет). Неважно, какой у меня характер. Но экскаватор сто-ит! Сухоруков (вдруг разъярившись). Предупреждаю, я сейчас пришлю вахтера. К экскаватору не подходить. (Саше). Мальчишка, понимаете, демагог! Поворачивается, уходит. Представитель райкома прикладывает руку к велюровой шляпе... Представитель. Желаю успеха, товарищи. (Уходит.) Пашкин. Ну чего ты сейчас вылез? Все уже обошлось. Так нет, опять полез! Саша. А я не хочу, чтоб обходилось! Свинство, чтоб это обходилось! Правильные громкие слова, как подушки, перед собой носят, ты бьешь, а оно -- в подушку. Ты кричишь, а оно -- в подушку! В субботу в четвертом общежитии ребята эту Евсикову прижали, зав. столовкой. Говорят: не еда -- баланда вместо щей. А она, эта морда, понимаешь, встает: "В-вы, что-о эт-то? Советский суп вам баланда? Советский суп баландой называть? Это знаете, чем пахнет? Такие настроения?" Пашкин. Но канавы все-таки не будет. Срыв воскресника... удар в спину... стройка под угрозой... Считай, мальчик, ты погиб! (Поет на развеселый мотив знаменитой песни "Имел бы я златые горы"): Погиб поэт, невольник чести, Пал, оклеве-е-етанный молвой, С свинцом в груди и жаждою мести, Поникнул гордой, эх-д, голо-вой... Ничего, не тушуйся, отбрешемся как-нибудь. Только уж не будь дураком... Не лезь ты... Не писай против ветра... Саша. А пошел ты!... (Берет лопату, вслед за ним с комическим вздохом берет лопату Виктор, его примеру следует Костя.) Пашкин. Ба-аюсь, что не я... пошел... ГЛАВА ВТОРАЯ Кухня в квартире Малышевых. На столе швейная машинка, куски ткани, уже раскроенной. У переносного трельяжа, стоящего на буфетике, вертится Юлька. Она примеряет сметанное на живую нитку платье. Катя стоит перед ней на корточках с булавками. По кухне разболтанной походочкой слоняется Раймонда. Она в брючках, на голове -- конский хвост. Катя. Раймонда! (Девочка и ухом не ведет.) Раймонда! (Ноль внимания.) Райка! Я кому говорю! Раймонда. Я же сказала, я не буду откликаться на это стиляжное имя! Юлька. Да-а... Катя. Почему стиляжное? Раймонда Дьен! Она была борец за мир... Она легла на рельсы перед военным эшелоном... Раймонда. Угу, я буду каждому объяснять про рельсы... Катя. Важно самой знать! И вообще что-то ты стала больно рассуждающая! Раймонда (нахально). Пожалуйста, я буду не рассуждающая (сует руки в карманы брючек, уходит). Раздается длинный, настойчивый, явно хозяйский звонок. Юлька. Ай! (Подхватывает платьишко, убегает в другую комнату, Катя отворяет дверь, входит Алексей с какими-то свертками.) Алексей. Опять благодетельствуешь? Ей-богу, и так уж говорят: у Малышева жена шьет. Частным образом! Катя. Так я ж девочкам. За бесплатно. Раз я умею, а в ателье столько дерут... Алексей (усмехаясь). Дождешься фининспектора! Он же не поверит, что бесплатно. Таких дур больше нету. Катя. А ты что ж, все за деньги делаешь? Алексей. Нет. Но я же государственную работу делаю, народную. А ты черт те что... Катя. А девочки кто? Не народ? Алексей. Ну, ладно. Каждый раз один и тот же разговор... Входит чинная, уже переодевшаяся в свое старое платье Юлька. Она церемонно кланяется Алексею. Юлька. Добрый вечер. Алексей. Здравствуй, Юлька. (Выходит.) Раймонда (появляется из комнаты). Эй, моряк, ты слишком долго плавал, я тебя успела позабыть. Мне теперь морской по нраву дьявол, е-го ха-чу лю-би-и-ить! Катя. Ты что за гадость поешь? Юлька. Теть Кать, это не гадость. Это потрясная песенка. Из "Амфибии": "Лади-дади-дади-дади, все на дно, лади-дуди-бади-дади, пьют вино..." Катя. Стой, не вертись! Юлька. Извините, теть Кать, правда. Я вам никто, а вы возитесь. Алексей. Слушай, как там у нас насчет закуски? К а т я (удивленно). У нас? Алексей. Ну, в магазине... Сегодня будет гость. Катя. Господи! Алексей. Нет, ты знаешь кто?.. Петр Петрович... Прораб правого берега, ныне фигура! Начальник главка, почти замминистра... Так Кать, подкупи колбаски отдельной или ладно... любительской. И столичную. Две... И шпротов, каких получше (выходит). Ну и вообще там. Юлька. Теть Кать, я сбегаю! Катя кивает ей, лезет в сумку за деньгами. Потом что-то пишет на бумажке. Юлька накидывает пальто, оставив высокую стильную шляпку на вешалке, и начинает долго и артистично охорашиваться у зеркала. Катя (Юльке). Возьми. Я тебе записала, что купить... Деньги не потеряй, фефела. (Та убегает) Алексей. Да, чуть не забыл. Ты с Петром Петровичем давай поосторожнее, помягче. От него, кажется, Анна Григорьевна ушла. Или что-то в этом роде. Так что учти и Зою предупреди. Катя. Ты что, и Красюков позвал? Алексей. Угу... Катя. Обоих? И его, и 3ою? Алексей (отчаянно). И Фархутдинова... Катя (совсем испуганно!. С Марусей? Алексей. Нет, одного... Интересно же! Товарищи по Кузнецку... Катя открывает настежь дверцу холодильника и извлекает из его нутра какие-го банки и жестянки. Катя. Надо же! От такого человека! Черт знает, нашу сестру вожжами бить надо, как дед бабку бил... Алексей. Да, такое горе мужику... Выходит Раймонда в пальто и шапочке. Алексей. Ты куда? Раймонда. В школу! Алексей. Какая сейчас школа? Раймонда. А у нас тематический тему "Я люблю тебя, жизнь!", Апексе й. Утренник?! Ночь скоро. Раймонда. Ах, па, та ничего не понимаешь. Это на самом деле вечер, но называется утренник. Мы еще Вбегает Юлька в распахнутом пальто с полной авоськой. Юлька (нарочно не сразу замечает Костю). А, это ты... Костя. Да, это я... (Перестает жевать.) Саша. Да ешь ты, подумаешь... Костя. Мне пора (испытующе смотрит на Юльку). Юлька (весело). Не смеем удерживать... Саша. А ну закройся. (Ему.) Сядь, Костя! Костя поспешно одевает плащ, от волнения просовывая в рукав руку с бутербродом. Убегает, забыв попрощаться. Саша (Юльке). Тебе интересно узнать, что я про тебя думаю? Юлька (кокетливо). Интересно. Саша. Я думаю, что ты змея. Юлька (вдруг жалобно). А какое тебе дело до него? Он мне совершенно безразличен, твой лагерник прекрасный. Саша. Лагерник? Он за кусок мяса сидел пацанчиком. Он мясо украл, чтобы жить. Потому что у него отца не было, а мать пила. Он по базару с голоду шнырял. А тебя в пятьдесят третьем году твоя мамочка ставила на табуретку. И ты стояла с бантиками. И декламировала стишки для гостей. (Пищит омерзительным "детским" голоском.) "Я маленькая девочка, играю и пою..." Эх... Катя. Правда, Юлька, ты бессердечная. Видишь, что с парнем делается. И золото же парень... Юлька. Лучше я уйду. Хватит мне лекций от мамочки... С а ш а. Иди, иди... Давай отсюда... Юлька (как будто тоном приказа, но с мольбой). Извинись! Саша. Извиняюсь. Юлька хватает с вешалки пальто и шапку, убегает. Катя. Что ж ты с нею так? Как с девчонкой. Она ведь уже барышня... Саша. Барышня. Такая со всеми прелестная, ресницами своими хлопает, мяу-мяу... А видит, что над Костькой власть заимела, так сразу зверь, змея! Алексей. Господи! Женщина же. Галанин вчера хорошо сострил: все жены, говорит, -- как наша легкая промышленность. На выставку или там на экспорт -- прелесть что такое. А для внутреннего потребления... В халатах ходят. Бр-р... Катя (спокойно). Пожалуйста, на тебе халат, и готовь сам. Все, что надо для своих гостей. (Уходит в другую комнату, через мгновение высовывается ее голая рука с халатом.) На! Алексей. Да не про тебя... Я вообще... Что сегодня все такие нервные. И этот тоже... Саша. Я? Нервный? Я совершенно спокоен. Вот смотри! Берет со стола чашку, ставит ее на палец и начинает с жонглерскими ужимками вертеть ее. Алексей. Брось, дурень! Чашка падает и со звоном раскалывается на куски. Алексей. Тьфу, вторая... Девятнадцать лет стоял сервиз... Пять великих строек пережил... нет, шесть -- эта уже седьмая. Саша. Ну и черт с ним! Алексей. Ну, черт с ним! А воскресник? С ним-то не черт. Смотри, братик... (стучит пальцем по столу) зазнался... Со своей турбиной, с успехами этими. Смотри... Бога за бороду дерешь! ГЛАВА ТРЕТЬЯ Столовая в той же квартире, за пиршественным столом -- московский гость Суворов, Алексей, Катя, Саша, Фархутдинов и Красюк с женой Зоей. Они уже, как видно, давно пируют. И теперь настал час хорового пения. Поют нестройно, вдохновенно и чересчур громко. Все (кроме Саши): Гудит, ломая скалы, ударный труд, Прорвался с песней алой ударный труд. Сидит буржуй за рубежом, Грозит нам новым грабежом, Но уголь наш и сталь его зальют рекой. Зальют расплавленной рекой... Саша, чуть усмехаясь, смотрит на их внезапно помолодевшие, возбужденные лица. А те поют еще громче и энергичнее, а Фархутдинов даже вскочил и дирижирует. Бей сплеча, каждый час Даешь программу Ильича! Даешь, даешь, даешь! Парим-нам-нам, пар-пам, пам-пам... Алексей (Саше). Вот какие, брат, песни были! Теперь почему-то не поют эту. И по радио тоже... Саша. Нет. Я вот сейчас первый раз услышал. Очень какая-то трогательная, наивная. Это самое "с песней алой". Почему с алой? Зоя заливисто смеется. Катя (с горечью). Вот вам, пожалуйста: наивная. У них теперь ненаивные в моде. (Передразнивает.) "Эй, моряк, ты слишком долго плавал, я уже успела облысеть". Зоя заливисто смеется. Суворов. Ну-ну, ладно. Все не то, все не так. И новые есть, не хуже наших. И тогда вполне хватало всяких дурацких. Ну, пожалуйста, вот эта... Помните, ребята? Ее Вадим Козин пел. (Поет нарочно отвратительным голосом.) "Вдыхая розы аромат, тенистый вспоминаю сад и слово нежное люблю, что вы шепнули мне тогда". Фархутдинов (нежно). Та-ра-ра-ра-ра. Все. "Моя любовь не струйка дыма, что тает вдруг в сиянье дня, но вы прошли с улыбкой мимо и не заметили меня..." Суворов. Страшная глупость (смеется). А эту? Помнишь, Ахат Фархутдиныч? "Скажи, скажи, дитя..." Алексей. Господи! (Вместе с ним подхватывают несколько голосов.) "Лю-юбишь ли ты меня, ах как много горестей приносят фокстроты для тебя". Фархутдинов (издает губами тарелочный звук). Чь-шь! Все (мощно). "Скажи, скажи, дитя..." Красюк (хватает Алексея за руку, орет, умоляет). Подождите, подождите, ребята! Давайте лучше, которую все знают. Давайте вот эту. "Саша, ты помнишь наши встречи..." Все (упоенно). ...в приморском парке, на берегу, Саша, ты помнишь теплый вечер, Весенний вечер, каштан в цвету! Поют все громче и быстрее, стучат от избытка чувств ладонями по столу. Нет ярче красок, нигде и никогда, Саша, как много в жизни ласки, Как незаметно бегут года... (Звонок.) Катя. Тише вы. Звонок... Алексей идет отворять. Мужские голоса в прихожей: "Прошу, прошу... может, не вовремя... пожалуйста..." Красюк (подмигивает Кате). Внеплановый гость. Зоя заливисто смеется. Входит с двумя бутылками шампанского Сухоруков. За ним -- Ира и Алексей. Сухоруков (кланяется Кате). Извините за вторжение... Незваный гость.... Алексей (закашлялся). Гхм-кхм... Сухоруков (заметив Фархутдинова). Хуже американца. Здравствуй, Ахат Фархутдиныч. Приветствую вас, Петр Петрович. Я весь свой аппарат на дыбы поставил, но узнал-таки, где ты окопался. Хоть чужое начальство, но начальство. Позвольте вас приветствовать на вверенной мне территории. Суворов. Здоров, здоров. Красивый ты стал, невозможно (обнимаются). Сухоруков. Здравствуйте, Зоя Васильевна. (Зоя заливисто смеется.) Здоров (это Красюку). Здравствуй, лучший турбинист (это уже Саше). Саша. Мы уже сегодня здоровались. Сухоруков. Ну, тогда здравствуй, борец за правду! И не смотри на меня так страшно. Дырку прожжешь... Ох, да, извините. Позвольте вам представить мою племянницу. Волчкова Ирина -- тебя теперь, наверно, по отчеству надо? -- Ирина Ивановна. Свежеиспеченный доктор, прошу любить и жаловать. Катя. Садитесь, пожалуйста, вот сюда. И вы, Ирочка, к Саше. Красюк (скучным голосом). Что-то руки стали зябнуть... (Весело хмыкает.) Не пора ли нам дерябнуть? Ваше здоровье, Петр Петрович. Все пьют, затем энергично закусывают. Катя. Саша, ты что? Поухаживай за Ирочкой. (Передает ему тарелку и рюмку.) Саша молча сует Ире под нос прибор, потом, не глядя, накладывает на ее тарелку что-то мясное, что-то рыбное и салат. Ира насмешливо наблюдает за ним. Прочие гости заняты своими делами, едят, разговаривают вполголоса. Ира. Даже если наши семейства называются Монтекки и Капулетти, то друг на друга нам с вами сердиться пока не с чего. Налейте мне вина... Саша (мрачно). Семейство ни при чем. Я с ним враждую! Зоя. Кто, кто? Саша. Я. Сухоруков. Со мной? Зоя смеется. Красюк. Есть обычай дорогой, надо выпить по другой. Здоровье Яков Палыча! Сухоруков. Давай лучше старайся, Красюк. "Нашего дорогого и любимого Якова Палыча Сухорукова, под руководством которого мы все... от победы к победе". Стелись, давай, травкой... Но все равно не дам я тебе компрессор... (Смеется.) Красюк. Пожалуйста. Я тебя могу даже оплотом мира назвать или как хочешь... только дай. Катя. Мужчины, бросьте вы о делах! Сухоруков. Не можем мы, Катюша Ивановна, бросить о делах. Вся наша жизнь в этих самых делах. А выгонят на пенсию или, может, просто в шею -- за грехи... И уже мы никто. Без дела и бог никто... Суворов. Почему это мы будем никто? Мы не будем, не-ет! Все-таки мы до черта кругом всякого понастроили. И оно стоит, крутится, вообще действует... Значит, извините, мы уже не никто! (С подъемом.) И выгонят -- не никто, и помрем -- все равно не никто! (Берет рюмку и вдруг добавляет грустно.) Но это, конечно, теоретически... А практически: дай боже, чтоб дольше. Алексей. Дай боже! (Чокается с ним, все чокаются.) Красюк. Говорят, ВСНХ пробивает проект... Чтоб сто процентов платить пенсионерам... которые работают (захватывает вилкой грибок) на решающих участках. Вы, Петр Петрович, не слышали случайно? Суворов. Случайно слышал... Можно мне тост?.. Я хочу, товарищи, перед лицом грядущего собеса выпить за романтику. Черт те что с нами было -- и Днепрострой и тридцать седьмой год, и война туда, и война обратно (делает жест, обозначающий: сперва назад, потом вперед), и восстановление, и постановления... И на грудь, и по шее... Но жизнь же! Романтика. Хоть мы этого слова тогда не знали. Но она же была, романтика! Всю дорогу была. С самого же начала, с самого, этого, торжественного обещания. Как там оно? "Я, юный пионер СССР, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду четко и неуклонно..." Катя. Точно и неуклонно! (Гости спорят.) Суворов. Четко, старуха! Четко... Катя. Точно! Честное слово, точно! Суворов. Четко! Катя. Райка! (Из соседней комнаты появляется Раймонда в пижаме.) Рай, какие в торжественном обещании слова? Ну, когда в пионеры принимают! Там "четко" или "точно"? Раймонда. Не помню! Это еще когда было. В пятом классе! Катя (возмущенно). Вот вам, пожалуйста... Саша. А что "пожалуйста"? Что "пожалуйста"? Ну, некоторые меньше любят слова? Но разве они от этого хуже? Оттого, что не клянутся, а просто делают то же, что и вы? Ира.Товарищи, по-моему, это вообще ерунда, -- все люди разные. Суворов. (Смеется). Видит бог, правда! Дурацкий разговор. "Десять лет разницы пустяки",-- как сказал Эдуард Багрицкий. Вот вы любите Багрицкого? Саша. Лично я Багрицкого люблю. Ну и что? Суворов. Ничего. Твое здоровье. Будем молодые. (Поклон в сторону Саши.) И вы тоже, пожалуйста! Сухоруков. (тянется с бокалом к Саше): Мир и дружба! Фриден унд фройндшафт! Будь здоров, бунтовщик! Саша. Я -- здоров! Ира (смеясь, чокается с Сухоруковым). Фриден, дядя Яша. Будь здоров! (Саше.) Мир и дружба! Все, хохоча, начинают в такт хлопать в ладоши, как на фестивалях. Все. Мир и дру-жба, мир и дружба! Саша (вдруг вызывающе орет песню). По ночному городу иде-е-ет ти-ши-на! (Выходит.) Все за столом озадаченно замолкают. Красюк. Набрался! Пить не умеют, бес-по-койные сердца. Все (вдруг подхватывают песню). Комсомольцы все доводят до конца, Друзья, вперед, Нас жизнь зовет. Тра-ля-ля-ля вперед иде-ет! Стена коридора, в ней широкая дверь, открытая в ту самую комнату. Из комнаты доносятся звуки старого танго "Дождь идет". Там уже танцуют. В коридоре на сундуке сидит Саша и читает книжку. В дверях появляется Сухоруков, за ним Алексей. Алексей. Вторая дверь направо... Сухоруков. Спасибо. Я просто покурить. (Подсаживается к Саше.) Ну, все дуешься, борец за правду... Давай мириться. Я ведь на тебя по должности рычал... Я сам когда-то был такой. Фр-фр... И голубоглазый. Саша. А потребовалось -- переменили цвет? Сухоруков. У-у. Ишь ты как... Да, брат, потребовалось -- и переменил! Очень потребовалось, и от тебя, голубчик, потребуется. Жизнь! И я тебя любя бью. И не до крови... Для твоей же пользы бью. Саша. А зачем меня бить? Сухоруков. Потом спасибо скажешь. Разве ж меня так били?! Вот ты, дурень, завел диспут при Павлищеве из обкома. А я пресек. И скажи спасибо! Он -- будь уверен -- совсем бы не так пресек. Думаешь, я зря распинался: "Лучший турбинист", "Характер горячий". Ты что, правда глупый? Не понимаешь? Да не стань я сразу реагировать, -- знаешь что такое ре-а-ги-ро-вать? -- так он бы уже взял тебя на вооружение. Для докладов и. статей... Как отрицательный пример или там вылазку. Нет, "вылазка" теперь не говорят. Теперь говорят "выпад"! И была бы тебе хана... Саша. Значит, обо мне заботились? Сухоруков. Нет, о Лермонтове. Саша. Но где-то ж вы... неправду говорили... Притворялись или там... или вот сейчас... Сухоруков. Куренок ты, ей-богу... И прямой... Как столбик... Саша. Ну а каким же быть? Кривым быть? Я не за себя обижаюсь. Пожалуйста, пусть будет мне выговор, пусть записывают в этот самый пример, куда угодно. И я буду вам друг, я вам буду верный, как бобик, если сегодня правда где-то был нужен экскаватор. Я хочу знать: он правда был нужен? Нужен или не нужен? Сухоруков. Нет... не нужен... Но нужен был воскресник. Любой! Саша. Понятно.., (Закипает.) Так вот, Яков Палыч, вы завтра встанете перед всеми. И скажете им эти самые слова! Громко: экскаватор был не нужен! Мне нужно было, чтоб вы вкалывали в выходной на дурацкой работе, чтоб приехал представитель и поставил галочку. На бумажке. Вы встанете и скажете это! Сухоруков. Ну вот: говори с вами после этого по-людски... как со взрослыми. Ладно, мальчик, завтра сам встанешь и скажешь, что хочешь. И вылетишь, голубчик, пулей... как бобик... В дверях появляется Ира. Ей вдогонку Катин голос из комнаты. Катя. Вторая дверь направо. Ира (смеется). Не-е-ет, я не туда... Товарищи, я, как пьяная. Хотя, честное слово, две вот такие рюмочки... Но я пьяная! Это от счастья, дядя Яша... Вы тоже очень счастливы оба -- вы делаете настоящее дело. Большое! От которого всем хорошо... А вы, глупые, хмуритесь и ругаетесь, я же слышала, вы сейчас ругались... Это глупо, дядя Яша! Я считаю, человек должен быть счастлив. Он должен добывать счастье из всего -- из работы, из травы, из воздуха, из всего. (Обнимает Сухорукова). Нет, правда, я где-то читала: можно добывать золото из морской воды. Просто брать воду и получать золото. И можно счастье из воздуха добывать. Просто жить, и быть добрыми, и смотреть всем людям в глаза -- вот так. Нет, правда же... Ну посмотрите друг на друга вот так... Ну, пожалуйста. В дверях появляется Суворов. Суворов (куда-то назад). Спасибо, я знаю, вторая дверь направо... (Саше). Ну, что происходит в Гайд-парке? (Саша злобно молчит.) Ира. Они ругались... Суворов. Люди в столь разном чине ругаться не могут. Просто ваш дядюшка, очевидно, сделал юноше отеческое внушение. (Саша порывается встать и уйти.) У-у, для бойца вы что-то слишком нервный. Ира. Не дразните его, это не честно... Саша (Ире). Спасибо... Я как-нибудь сам защищусь! Суворов. Ого! (Смеется.) Саша уходит. Сухоруков. Теоретики, понимаешь... Желают иметь чистый продукт. Понимаешь, вот отдельно добро, отдельно зло, отдельно подвиг там, а отдельно -- наоборот. А его в природе не бывает... Все перепутано к чертовой матери, все сложно, что голову сломаешь. Но они не желают считаться. Подай им все в чистом виде: вот черное -- отдельно, вот белое -- отдельно... Ира. Котлеты -- отдельно, мухи -- отдельно. (Смеется). Правда, странные требования? ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Прорабка-времянка. За окном пейзаж стройплощадки. Плакаты "Только хорошо потрудившись, можно выполнить высокие обязательства", и "В бой за большую химию, беспокойные сердца", и "Мы за мир". Чертежи. За столом Саша пьет молоко из бутылки и закусывает бутербродом. Входят со всяческой снедью Костя и Виктор. Костя. Привет, привет, и танки наши быстры! Саша. Ну так как? Боги мы или не боги? Виктор (как-то невесело). В общем-то боги! Я все проверил, как двадцать следователей по особо важным... Все нормально! Радуйся, дитя... Саша. Почему дитя? Я -- дитя? Виктор. Ладно... Неважно... Радуйся себе -- и все! Саша. Ну я и радуюсь! Я правда чувствую себя, как бог! Сегодня вдруг проснулся -- и понимаю: все могу. Как Лев Толстой. Костя. Не, Лев Толстой, по-моему, как раз всегда боялся, что не получится, как надо. А вот Пушкин, тот действительно... Виктор. Что? Что? Костя. Пушкин, говорю, тот правда, когда что хорошо сделает -- так всегда бегал в одной рубашке и кричал: ай да Пушкин, ай да сукин сын! Честное слово, я читал где-то. Входит Фархутдинов. Фархутдинов. Приятного аппетита, товарищи... А это вы напрасно... Молоко с мясом вредно... (Саше). Слушай, что ты там за заявление подал? Брось, ей-богу. Ну что это за склока! Чего ты добиваешься? Саша. Разговора! Мы тут как черти вкалываем, горы ворочаем... вот такую турбину до срока... А рядом вдруг вранье, липа. Вот давайте возьмем и разберемся... И выкинем все это... Костя. Так прямо возьмешь -- р-раз--и выкинешь?.. Фархутдинов. Нет, серьезно. Ну чего разбираться? Я с тобой согласен. В данном случае было неудачное мероприятие, непродуманное. Но вот ты его скомпромеНтировал -- и это еще непродуманней. А если мы теперь еще начнем копать и разбираться, так совсем докомпромеНтируем. А предположим, завтра нужен будет настоящий воскресник! И что мы скажем? Саша. Скажем, что нужен воскресник. Мы ж не дело подорвем! Брехню! Как же вы не понимаете? Виктор. Правда, это ж азбучно. Когда снимают дурака или гада, попавшего в исполком, так это же не компрометирует советскую власть. Компрометирует как раз тогда, когда его назначают. Или прощают. Это ж так ясно, кажется. Фархутдинов. Что ж вы считаете, что Яков Па-лыча надо снимать? Прямо так и снимать? Я его тридцать лет знаю. Больно скорые вы снимать. Саша. Ахат Фархутдиныч, вы же недавно в чинах, только вас выбрали, а вы уже мыслите оргвыводами: снимать! Не снимать! Фархутдинов (смеется). Да, бригадиром было легче, чем председателем этого... постройкома. В сто раз. Ты не представляешь, Саша... Но вообще, может, действительно стоит обсудить, а? На конкретном примере, так сказать... Но только, ребята, чтоб без перегибов, в правильном разрезе. Виктор. А какой разрез правильный? Фархутдинов. Вот то-то и оно. Так что смотри, Саша! (Уходит.) Виктор (у него полон рот). Да, брат, смотри, оправдай доверие. Саша. Это точно... Вот именно доверие... Костя, дай помидорчика... Меня в Инкарске в шестедесят первом комитет поставил отвечать за атеизм. А там у нас много было львовских девчат, верующих. Ну, я их собрал в клуб. И поп их пришел, тоже львовский. Молодой парень -- может, на три года старше нас или на четыре. Ну я говорю, что бога нет, потому что... Ясно -- достижения науки, атомный ледокол, и освоение космоса, и Гагарин летал -- нигде бога не видал. А потом встает этот поп и говорит: правильно -- спутники и атомоход, но вот в евангелие от Матфея про это сказано... И еще царь Давид познал, что вселенная... И так далее. Костя. Да, они умеют здорово заливать. И даже с литературной точки. Мне мать читала (произносит торжественно): "и стало так!" Правда, это красиво как-то звучит: "и стало так!" Саша. Красиво... А я, конечно, был в вате, я мог отвечать только "вообще": "религия -- это опиум для народа". Ну, на другой день я -- в райком и говорю: дайте мне библию! А они говорят: "Зачем тебе? Не надо тебе. Ты давай читай материалы". -- "Какие, говорю, материалы? Мне ж надо все знать, чтобы убеждать". А инструкторша говорит: "Как какие материалы? Соответствующие". Костя. И не дала? . Виктор, Даст она! Есть у нас такая манера: посылать в бой без винтовок, чтоб, не дай бог, сдуру не по-стрелялись. Саша. Но во что ж они, вот такие, верят? Что ж они думают, что я вот, комсомолец, без пяти минут инженер, только прочитаю библию и сразу весь марксизм побоку? Сразу уверую в бога, в непорочное зачатие и прочее? Это они сами ни во что не верят, вот такие, как тот... Или ваш Сухоруков. Костя. Опять Сухоруков! У тебя прямо пунктик... Чем тебе плохой Сухоруков? Саша. Не верят! Идея родилась в борьбе, в огне, черт знает в какой буре и пожарище, и все прошла... А они ее кутают, берегут, понимаешь, от всего, от вопросов, от споров, от любого дыхания. Как свечечку, которую можно плевком погасить. Нет, они не верят. И еще... Резко звонит телефон на железном несгораемом шкафу. Саша (в трубку). Сейчас! (Подходит к окну, орет.) Рябобык, к телефону! Костя (испуганно). Мужской голос? Саша. Да... То есть нет, пожилой... Входит Юлька, берет трубку. Юлька. Рябобык слушает... Ага... Хорошо, я сделаю, Пал Палыч... Костя (облегченно вздыхает). А, это Гиковатый. Юлька. Хорошо, Пал Палыч, я подсчитаю... Пал Палыч, у вас там Танечки нет? Танька? Ага, я! Видела... Его в постройком выбирали... Ты не представляешь, абсолютная деревня. Знаешь, такой охломон, деревянной бритвой бреется. (Хохочет.) Абсолютный... Он с ней сидит, и, видно, ему боронование снится, севооборот какой-нибудь... Саша. А ну повесь трубку. Служебный телефон. Костя (Саше). Чего ты к ней придираешься? Юлька (в трубку). Ладно, Тань, после... (Косте). Правда, все придирается, можно подумать, что он в меня влюблен. Костя оторопело смотрит на Сашу. Саша. Да не пугайся ты! Легко тебя... Костя. Да, меня легко! Меня очень легко!... Потому что... Юлька (быстро и властно). Костя, не отвечай ему! Он всех учит -- тебя, меня, Яков Палыча даже. Подумаешь! Учинский! Саша. Ушинский. Юлька. Мне наплевать! Виктор хохочет, Саша тоже. Юлька демонстративно открывает несгораемый шкаф, достает и раскладывает свои табели. Костя (примирительно). Про кого это ты? Что он деревянной бритвой? Юлька. Да про Толю этого. Чуканов его фамилия. С металломонтажа, в которого Таська влюбилась... Ну знаешь, такая, с золотым зубом... А он, представляешь, женатик! И ничего в нем нет. Мы с Клавкой Лифшиц бегали смотреть. Костя (убито). Бегали? Входит Сурен. Сурен. Привет монтажникам! (Саше). Говорят, вы достигли небывалых высот. Саша. Да вроде победили малость... Комиссия всю турбину облазила. И Витя тоже... Говорят, первый класс. Сурен. Приветствую и поздравляю! Вообще, Саша, вы личность! И насчет Сухорукова... Костя. Что это у вас за кепка такая? Сурен. А правда, ничего кепочка? Восьмиклинка, жерар-филипповка! Не одолжит ли кто-нибудь по этому поводу пятерку? Виктор. Вы, конечно, шутите. Сегодня же четырнадцатое. Сурен. Ничего не поделаешь, шучу. Юлька. Пожалуйста, я могу вам одолжить, если хотите... Я все равно коплю. Сурен (удивленно). Спасибо, родная. До вторника... Саша. На что это ты копишь? На приданое? Юлька. Дурак... Я часики хочу купить. Есть такие маленькие часики, в колечке. В перстне таком. Виктор. Сти-ляга. Юлька. Совсем даже нет... Они, если хочешь знать, наши, отечественные. А на Западе, в Париже, знаешь какие часики есть? Танька рассказывала. В сережках! Представляешь, в каждой сережке по часам. Сурен. А как смотреть? Юлька (достает зеркальце). Ну в зеркало. Или кого попросить: "Посмотри, сколько время?" Это даже хорошо, у кого ушки красивые. Правда, Костя? Сурен. Так вот, насчет Сухорукова. Я считаю, вы тогда правильно задрались... Но теперь вы перебираете... Двадцать два очка!.. Ну зачем эти штуки -- заявление. И тэ пэ... Нэкрасиво... И по-человечески неправильно... Сухоруков ничего мужик... Не дуб... Даже наоборот (Саше). Ей-богу, я бы подумал, что вы дурак, если бы не знал, что вы умный. Саша. Вот-вот, умный... Если б не такой дурак... Будто я не понимаю, что он ничего мужик?! Но противно же. Сурен. Противно? А ты поставь себя на его место. Ты сам за себя ответчик... Ну там и за мир во всем мире, за светлое будущее всех детей и тэ пэ... А у него на руках конкретная стройка... Вон какая! И есть определенные правила игры! Не им придуманные... И выгоды ему от них никакой. Саша. А кому от них выгода? Тьфу! (Ему в бутерброде попался табак.) Чего ты табаком на еду трусишь! Костя. Извини. Саша. А что, мужики, может, правда забрать заявление? А? Костя. Ясно забрать! Давай я к Фархутдинычу сбегаю! Сурен. Давай! Правильно! Некрасиво -- заявления подавать! Виктор. Нет, стой! Опять на тормозах спустим? Надо же когда-нибудь поломать к черту этот взаимный обман под красивым соусом. Общественная работа, романтика... Оно ж не само по себе... Оно ж существует вместо... Вместо чего-то настоящего -- настоящей общественности, настоящей работы, Мы ж привыкли. Cурен (серьезно). Черт знает... Может, ты и прав. Действительно привыкли и даже не удивляемся. А чистый же пережиток культа! Хотя, с другой стороны, чем виноват Сухоруков? Саша (подходит к окну, присматривается там к чему-то). Не ви-но-ват... Ник-то не вино-ват... Оно само собой размножается... Опылением; Почкованием... Липа же! Дерево... Виктор. Ну что ты несешь?.; В дверь на мгновение заглядывает Ира. Саша (Ире). Я сейчас... (Ребятам.) Ничего не несу... Меня ждут... Костя. Ну так как же? С заявлением!.. Саша (рассеянно). Не знаю... Забирайте -- оставляйте... Мне уже эти дискуссии -- вот так... До фонаря! (Уходит.) Виктор. Ждут его!!' Костя. Что-то часто стал к нам меднадзор заходить... Виктор (торжественно-траурно). Да, Костя! Еще один железный боец сломлен личным счастьем. Юлька. А никакого личного счастья у них нет! Просто он с ней ходит... с Ирой этой... Виктор. Ходит?! Он и с тобой ходит... Костя. Ну ладно притворяться... У девчонок такой прейскурант: "он с ней ходит", или, скажем, "он с ней дружит", или "он с ней встречается". Чтоб, значит, различать. Сурен. А что выше? Вот, например, вы с Костей что? Встречаетесь? Юлька (важно). Нет, мы с ним дружим, но еще не встречаемся. Сурен. Ага, понятно. Ну, встретьтесь уже, наконец. Как путешественники А и Б из арифметики. Но Саша наш! А? За окном кто-то отчаянно лупит в рельс. Костя. Готов перерыв! А я с этими разговорами заправиться не успел. (Поспешно допивает свое молоко, отправляет в рот остаток бутерброда.) Третий месяц горячка! Или же четвертый? Сурен. Четвертый... А вообще, Витя, ты прав кое в чем... Надо задавать наивные вопросы. Повсюду: "Пачиму так?", "Для чего эдак?" Это большее дело! Костя. Спасибо! Я пробовал. Задавал! Назадавался! Ты что-нибудь такое спрашиваешь, а тебе говорят: "Вы, молодой человек, задаете плохие вопросы..." Сурен. А-а-ай! Плохих вопросов не бывает. Бывают плохие ответы. И сейчас самое-самое время задавать вопросы. Ну, ведь правильно? По-партийному, по комсомольскому, по какому угодно... Виктор. И к черту эту романтику для маленьких: ох, ребята, главное -- трудности, поэзия дальних дорог, снег и буран. Чтоб пальцы примерзали к железу. А главное же не это! Ну, мы с тобой, Костя, на Якутстрое вполне же хлебали и снег, и буран, и пальцы вполне примерзали из-за этого гада, техснаба, который рукавиц не привез! Но не в этом же дело! Сурен. Конечно, не в этом. Главное же, чтоб на всю катушку, с полным сознанием, что вот ты отдаешь все -- самое лучшее и для самого лучшего. Виктор. Только, ради бога, не так возвышенно... А ту. романтику из песенок -- ее, понимаешь, легко устроить. Ты заколоти сортир... Юлька. Не выражайтесь... Виктор. Ладно... Пробей в крыше дырку, забей винтель на батарее, чтоб дома дуло и текло. И еще ходи по выходным лопатой копать. Вот тебе и романтика. Сурен. Здорово формулируешь, сосед... Конечно, другое нужно! Романтика для взрослых! С открытыми глазами. Когда видишь все как есть! Все знаешь как оно по правде -- трудно, и сложно, и больно. Но идешь. Костя. Запросто! И чтобы все время искать смысл жизни! Юлька. Ой, ребята, как вы красиво говорите, как поэты какие-то. Вот так живешь тут, живешь среди процентов этих вот, плакатов и матюков, и вдруг такая красота найдет -- смысл жизни!.. Сурен (смотрит на часы). А между тем... уже семь минут рабочего времени... Фьють... Костя. Можем мы после такой горячки, в конце-то концов, посидеть, как люди... Подумаешь, семь минут, а я вот помидор не доел!.. Имею я право помидор доесть?! Если я четыре месяца... без разгибу с турбиной этой... Виктор. Имеешь, дядя... Ешь на здоровье... За воскресник, за турбину, за все такое.. . Костя (перестает жевать). А почему вдруг турбина "все такое"? Виктор. Потом! Давай, Сурен, займемся все-таки... Мы не помешаем, Юля? (Достает из папки, раскладывает на столе бумаги.) Юлька. Нет, что вы... Лето какое жаркое. Я к бабушке в Талызино ездила, так в лесу прямо сразу сушеные грибы растут. Говорят, из Африки страшная жарища идет, из республики Ганы... ГЛАВА ПЯТАЯ Красный уголок, По углам бюсты Пушкина и Буденного. Рояль. Стоят в два ряда хористы -- парни в черных костюмах, девушки в длинных белых платьях из чего-то пышного и недорогого. Среди них Юлька, Пашкин дирижирует. Хор (плавно и.величаво}: Мы слово даем увеличить прирост Отныне на долгие го-о-оды Свиней и коров, баранов и коз, Рязанские жи-вот-ново-о-ды. Вбегает Костя Костя. Ребята! Прервитесь, а? Маленький аврал... Пашкин. Что случилось? Костя. Тут напротив ЗИЛ перевернулся. С прицепом. Юлька. Ой!.. Костя. Нет, шофер в порядке. Но там сахар. Мешков сто. Первый парень. А мы сладкое не любим. Вот если б с чем горьким машина. Костя. Слушайте, сейчас же гроза будет! Все вымокнет! Там Сашка с ребятами уже таскают. Пашкин. Они не могут, Костя. Они же не просто так. Они официально поют. Во вторник смотр! Костя. На полчаса все дело. Пашкин. Не могут они... Областной же смотр... Официальный. Костя. Но дождь же! Гроза... Что вы за люди! Пашкин. Ничего, торгашам даже выгоднее, когда сахар мокрый. Больше весу... Так, ребята, давайте следующую. Пожалуйста, Берта Соломоновна. Пианистка берет бравурный аккорд. В комнату, поддерживаемый девушкой с золотым зубом, странно изогнувшись, входит Саша. Пашкин. Что случилось?.. Саша. Рука. Как-то неудачно... Пианистка. Костя, сбегайте напротив, к Сухоруковым. У них же Ирочка -- врач... Саша (кричит). Не надо! Не смей, Костя! Девушка с золотым зубом. Я сбегаю! Саша. Не надо! (Девушка с золотым зубом убегает, Костя подвигает Саше стул, усаживает.) Пашкин. Ну, ребята, давайте! Время идет... Пианистка берет аккорд. Хор. Мы живем под солнцем золотым, Дружно живем. Мы горды Отечеством своим, Любим свой дом. Мы горды Отечествам своим, Вся земля... Саша. Слушайте, там же сахар мокнет!.. Пашкин. Не могут они, Саша. Саша (зло). Знаете что? Или не пойте таких песен, или идите работать! Первый парень. Вообще правильно. Второй парень. Пошли, ребята. Ряды хористов расстраиваются. Девочки разуваются, подтыкают подолы. Парни сбрасывают пиджаки. Один вообще раздевается до трусов. Убегают. Пианистка. Ну, как? Очень больно? Саша. Ничего, все в порядке. Пианистка. Я тоже пойду. Ладно? Я в эвакуации, в Чимкенте, два года грузчицей была. (Почему-то дрогнувшим голосом.) На базе Заготзерно... Раскаты грома. Голоса из-за окна. Вбегает девушка с золотым зубом и Ира. Ира. Что с вами? Саша. Да ерунда... С рукой... Ира. А ну-ка: (берет его руку)... Вот так... Саша. М-м-м... Ира (девушке с золотым зубом). Подержите так, разрежем рукав. Саша. Не режьте... Я попробую, как-нибудь. Ира. Сидите вы, ей-богу... Саша вырывается и со стоном стягивает пиджак с руки, едва не падая на стул от боли. Саша (злобно). У меня всего один пиджак. Можете вы понять? Ира. А рук пятнадцать! Сидите смирно. (Достает из чемоданчика ножницы, разрезает рубашку, осторожно ощупывает его руку.) Вот так больно? А так? Девушка с золотым зубом, Ну,.что у него? Ира. Ничего страшного, вывих. Девушка. Может, мне пойти к ребятам? Саша. Конечно, иди, Тася. Спасибо тебе... Ира. Идите, идите. (Та уходит.) Теперь, Саша, придется потерпеть. Я дерну. Саша. М-м-м... Ира. Ничего, милый, потерпите. И кричите, не стесняйтесь... (Снова резко рвет.) Ну вот и все... (Возится с бинтом, накладывает повязку.) Посидите немножко, вот так Саша. Спасибо. Ира. Я очень испугалась, когда вас здесь увидела. Но вообще, странная вещь... Это, наверно, смешно, но я хотела... Ну, мне хотелось оказаться вам зачем-нибудь нужной... Хоть вот так... Саша (почему-то зло). И бог помог, понадобились. Ира (молча убирает ножницы в чемоданчик, застегивает его, расправляет свернутый в трубку плащ). Эх вы... Я вам вот так, а вы грубите... Саша. Я просто не люблю, когда легко говорят. И поют тоже -- слова, как птички, вылетают... Ира. Слова? Саша. Слова. Самые тяжелые, за которые умирать надо, в огонь кидаться, не знаю, -- все переворачивать... А они так... (делает порхающее движение пальцами здоровой руки). Ира. Эх вы... А если они правда, слова эти? Саша. Все равно... Нельзя вот так... Спасибо... Ира. На здоровье! Я пойду. Саша. Всего хорошего. Ира. Посидите спокойненько еще часок. Утром зайдете к доктору Фриду, он даст больничный. Саша. Непроизводственная травма -- платить не будут. Спасибо. Ира. На здоровье (уходит). Саша (как бы мыслит вслух). Я -- осел!.. Но ничего не поделаешь, все правильно... (Новый раскат грома, шум ливня. Саша приподнимается, заглядывает в окно.) Ого какой пошел! В фойе вбегает совершенно взмокший Суворов, отряхивается, Машет рукой Саше. Саша. Добрый вечер. Суворов. Добрый! Это не от вас бежала наша юная знакомая в таком расстройстве? Саша. От меня. Суворов. Ссорились? Что-нибудь серьезное или так, мелочи? Саша. Серьезное. Суворов (грустно). О-о, это -- хорошо. Это прекрасно, когда серьезное... А беда вот, когда мелочи: и почему небрит? И почему голос стал дребезжащий, и почему не куришь -- мужчина должен курить, и почему роман "Тишину" не читал? Вот тогда самая погибель. Тогда Ничего не попишешь (Вздыхает.) Да; брат, такое дело. (Он замечает на окне шахматную доску.) Давай, может, в шахматы сыграем? Да? По случаю хорошего дождя. Саша. Нельзя: ребята сейчас вкалывают. Суворов. И мы им больше поможем, если будем просто сидеть, без развлечений. (Саша угрюмо молчит) Слушай, а что ты так странно сидишь, что с тобой? Саша. Да рука... Уже вправили. Суворов. Ну да, она ведь у тебя врач. Саша. Почему у меня? Суворов. Не знаю... Мне показалось. Ты не обижайся! Я бы не обиделся... (Саша пожимает плечами:) Мою Анну Григорьевну не помнишь? (Тот отрицательно мотает головой.) Ну да, ты еще маленький был... Не знаю, как тебе это объяснить... Вот живешь, и работаешь, и рвешься куда-то. И вроде знаешь, куда и за что... Но все равно -- надо видеть перед глазами и что-то совсем свое. Я это сто раз читал: мол, образ родины -- это три березки у плетня или дом на косогоре. Ужасная банальность, но верно. (Подходит к окну, плотнее затворяет его.) А у меня это -- одно лицо. Ну не знаю там, лезешь черт те в какую заваруху ради города в гнилой тундре. Потом строишь коксовые батареи ради подъема металлургии, потом до инфаркта бьешься с одним гадом ради справедливости... И всегда видишь перед собой это лицо... Хоть оно и не поедет в тот город, и плевать ему на коксовые батареи, и с тем гадом оно продолжает раскланиваться, говорит, что он милый и интеллигентный. А все равно видишь... как в турнирные времена, когда требовалось имя дамы, чтобы ехать протыкать кого-нибудь копьем. Так-то, Саша... (Усмехается.) А она хорошая девушка, у нее глаза. Саша. Да мы почти не знакомы... два раза виделись. Суворов. Не аргумент... Вбегают взмокшие ребята. Весело отжимают рубашки парни, девушки, смеясь, разглядывают друг друга, пытаются привести в порядок волосы. Все оживлены. Первый парень. Ну как, Сашок? ' Саша. Нормально. Второй парень. Ты хорошо придумал -- и орсу подмогнули и вроде в маленьких поиграли, как в пионерлагере. Третий парень. А у нас в лагере никакой работы не допускалось! Только игры и протулки с вожатым. Тогда было такое направление... При культе личности... Юлька. Ты при культе был уже пионером? Ой, Мить, какой ты старый! Девушка. Споем, а? И ребята, продолжая свои веселые занятия -- выкручивая рубашки, причесываясь, переобуваясь,-- затягивают душевную песню. Звучит она совсем, по-другому, чем те, торжественные, которые к смотру. Хор. А путь наш далек и долог, И нельзя повернуть назад. Крепись, геолог, держись, геолог, Ты солнцу и ветру брат... Пашкин. Эх, если б вы так официально пели... Как для себя. (Хлопает в ладоши.) Хватит, ребята... Берта Соломоновна, давай еще раз "Мы слово даем"... Пианистка берет бравурный аккорд. Хор (величаво). Мы слово даем увеличить прирост Отныне на долгие го-о-оды Свиней и коров, баранов и коз, Рязанские животноводы... Свиней и коров, баранов и коз, Рязанские животново-о-о-ды. Последние "о-о-о" звучат уже совершенно непристойно. Хористы ухмыляются, потом хохочут в открытую до стона, песня погибла, смотру -- каюк. ГЛАВА ШЕСТАЯ Улица. Саша вприпрыжку бежит мимо садовой ограды, мимо скамеек, навстречу ему Виктор. Виктор. Ты что, "Волгу" выиграл? Или женишься? Саша. Нет, просто погода хорошая! Виктор. А по-моему, так себе погодка: возможны осадки... И мне не нравится смотреть, как ты прыгаешь! (С внезапной злобой.) "И хочется смутить веселость их, и бросить им в лицо железный стих" Кажется, так у Лермонтова? Саша. Я не помню как. (Вдруг пугается.) А что случилось? В и к т о р. Да ничего. Просто турбина наша... досрочная и всякая такая... стоять будет. Еще полгода минимум. Саша. Перестань трепаться. Что случилось? Виктор. Ничего... Просто зря спешили. Трансформатора нет. И не будет в ближайшее время... Саша. Есть трансформатор. Виктор. С одной стороны, как бы есть, а с другой, -- его как бы и нету... Приняли под честное слово, так сказать, с закрытыми глазами... Надо было срочно отрапортовать... "К юбилею республики уникальный, первый в Европе, трехфазный..." Вот так. А ты говоришь -- воскресник... Тьфу твой воскресник! Саша. Слушай, это же подлость!.. Мы вкалывали как сумасшедшие... А Сухоруков... Виктор. Какой там Сухоруков! Тут повыше! Совнархоз! Министерство! Черт те кто... Саша. Хоть бы сам господь бог! Только драться! Вот будет в среду постройком, я встану и скажу... Виктор. Нет, это я встану и скажу. Тебе по чину не положено знать такие веши. Ты давай о своем воскреснике, а потом уж я... Саша. А я только что то заявление аннулировал... Виктор. Э-эх! Саша. Ничего, Я покрепче напишу сейчас, Я так напишу, что Сухорукову... Появляется Сухоруков. Сухоруков. Здравствуйте. Что это, я легок на помине? Саша. Значит, трансформатора нет, Яков Палыч? Просто железный сундук стоит вместо трансформатора. А мы, значит, зря... Сухоруков. Почему зря? Вы свое дело сделали, сдали турбину досрочно. И пустят ее, когда потребуется. Это уже компетенция не наша с вами... Саша. Турбина -- наша, компетенция -- не наша? Сухоруков. Трансформатор уникальный, новый, естественно, есть неполадки... Как всегда в новом деле. Саша. Но вы ж его приняли как готовый! Рапорта какие-то писали. Галанин видел... Сухоруков. Ну вот что. Тут уже дело не игрушечное. Вот вы, Галанин, кажется, постарше... Так разъясните своему другу, куда он лезет... Саша. Значит, нашу турбину примут и поставят, Сухоруков. Я вам советую заниматься своими делами. Иначе... Вы-то, Галанин, должны понимать. Виктор (почти кричит). Я понимаю, что это цепная реакция. Вранье тут, липа здесь, приписка там... У нас хватит храбрости... Сухоруков. Какой там храбрости! Вы не храбрые. Вы просто ни черта не понимаете, ни за что не отвечаете. А мне надоело это... без-з-зумство храбрых... Саша. Безумство у храбрых? А у трусов, по-вашему? Тогда запишите меня в дураки! И я вам официально заявляю: в среду на постройкоме мы встанем и скажем... Сухоруков. Официально? Ну ладно! А я тебе неофициально говорю, что тут дело всесоюзное, стратегическое, и если ты полезешь его марать... Саша. Полезу! Сухоруков. Ну ладно. Не о чем нам тогда разговаривать. Но потом не плачь... (Поворачивается, уходит.) Галанин. Да, дело сур-ез-ное! Будь здоров, старик. И не зарывайся (похлопывает его по плечу). Ну, ничего, все-таки повоюем. Дай боже, чтоб наше теля да волка съело! А теперь кабинет управляющего. За окном пейзаж стройки. К стене прислонены знамена. На стенах графики, плакат "Качество -- первая заповедь строителя". За столом Сухоруков, напротив, в кресле, Гиковатый. Сухоруков. Ну что ж, Пал Палыч. Это будет, пожалуй, правильно, если вы попросту, по-рабочему, но со всей суровостью укажете товарищу на его проступки. Зазнайство, противопоставление себя коллективу, срыв важного общественного мероприятия под демагогическими крикливыми лозунгами... Гиковатый. И конечно, эта манерочка его -- не наша, не рабочая. Эти брючата стиляжные... И галстучек, узелок, как дулька. Сухоруков (брезгливо). Р-ради бога! Не надо... Это мелко... Нужно только принципиальные вещи. (Нажимает пальцем какую-то кнопочку на селекторе, или набирает телефонный номер, говорит в трубку.) Пашкина ко мне! (Гиковатому.) Пожалуй, попросим товарища Пашкина, чтоб он помог литературно оформить ваши мысли. Я ему скажу... Гиковатый (задумчиво и с чувством). Нет, подумайте, какой молодой человек. Ему все дано: работает, учится в высшем заведении, жилплощадь хорошая. А он еще хвост поднимает! И -- ах, какие мы благородные! Можно подумать, что сам никаких косых бумаженций, не подписывал. Не может такого бригадира быть, чтоб чего-нибудь в нарядах не темнил, -- у него бы работяги без заработка жили. При наших порядках как иначе можно? Хоть ты святой будь... Сухоруков. Ну и голова у вас, Пал Палыч (это он говорит совсем не добродушно, почти с ненавистью). Змеиная... В смысле мудрая. Аж страшно. Гиковатый (чуть развалясь в кресле). Ничего голова. Варит. Авось и без Пашкина статейку составлю. Для чего лишнего человека впутывать. (Поднимается, идет к двери.) Счастливо оставаться, Яков Палыч. (Идет к двери, но, перед тем как выйти, останавливается на минутку.) Вы уж про путевочку для дочки не забудьте... Ишиас у нее... И ридикулит хроницкий... (Уходит.) Сухоруков. Да, жизнь... Своих бьем, чужих вот ласкаем. (Поднимает телефонную трубку.) Не нужно Пашкина. (Набирает еще какой-то номер.) Кадры? Петр Саввич, узнай мне быстренько, что у Галанина с аспирантурой. И вообще возьми его бумаги... (Кладет трубку на рычаг, выходит из-за стола, останавливается у окна.) Вот так, товарищ Малышев. Вот так, дорогой мой Саша. И вся-то наша жизнь есть борьба, как воскликнул в свое время Семен Михайлович Буденный... (Закуривает, молча прохаживается по комнате из угла в угол.) Что я могу сделать?! Ты вынимаешь кирпичи из наших стен. Это, правильно, плохие кирпичи. Но все-таки вынимать нельзя. Ты знаешь только, что какие-то ответственные негодяи приняли ради рапорта неготовый сверхсовременный трансформатор... И как тебе объяснить, сколько тут завязано репутаций, интересов и самолюбий... Сколько сил -- очень сильных сил, от которых мы зависим, -- сколько их заинтересовано делать вид, что новый рубеж уже взят. Тут, правильно, цепь. Вся она железная, а одно звено веревочное, но порвешь его -- хуже будет... (Звонит телефон, Сухоруков берет трубку.) Так. Знаю, что Виктор... Так... Зачем мне его пролетарское происхождение? Теперь не тридцатый год. Давай суть. Так... Выговор за нарушение правил учета? Снят? Неважно! В быту, говоришь, устойчив? Когда вы, ей-богу, избавитесь от этих словечек. Ну скажи по-человечески: не пьет, с бабами не путается... Ладно. Когда он зайдет за характеристикой? Так ты дай ему понять, что мы зажмем. Ну правильно, "тут есть мнение воздержаться". В таком духе, не мне тебя учить. А потом пусть зайдет ко мне. (Кладет трубку.) Черт бы подрал этих воинственных дураков, сколько времени гробится зря. (Берет трубку.) Лида, давай ко мне всех начальников отделов. И все материалы по перемычке... Тьфу, прямо руки опускаются, невозможно работать... ГЛАВА СЕДЬМАЯ Комната в общежитии ИТР. На стене репродукции -- Гоген. Этажерка с книгами и круглым зеркальцем. Над нею довольно большой фотопортрет Виктора. На окошке транзисторный приемник и телефон. На кровати лежит Виктор, один из владельцев комнаты. Он при полном параде, даже в туфлях. Второй -- Сурен, мощный, черный, волосатый, бродит по комнате в одних трусах, на ходу проделывая упражнения с гантелями. Сурен поет гнуснейшим голосом на какой-то выматывающий душу восточный мотив. Сурен. Где угодно возможен обман. Но в сберкассе невозможен обман. Виктор скрипуче поворачивается и стонет. Это придает певцу новые силы. Он хватает книгу, бьет в нее, как в бубен, и поет еще мерзостнее. Сурен. Даже в бане возможен обман. Но в сберкассе невозможен обман. Виктор. Зря. Я же все равно не уйду. Сурен. По подлости? Виктор. Нет. Ей-богу, должны прийти. По работе. Сурен (шумно вздыхает, затем кивает и деловито идет к телефону). Двадцать седьмой... Клаву Лифшиц можно? Кла, это ты? Тот вариант не получается... (Жалобно.) Ну я не знаю. Ну я не знаю. Ну я что, виноват! Может, в кино? Алло, алло! (Кладет трубку.) Повесила. Тоже можно понять. Третий раз идти на "Королеву бензоколонки" (вздевает руки к небу) производства Киевской студии. (Надевает рубашку. Повязывает пижонский галстук, затем надевает носки и лишь потом брюки и пиджак с университетским значком, при всем этом продолжает болтать). У меня проект. Необходимо бесфильмовое кино. Специально для нашего брата. Все как в нормальном кино -- продавать билеты, гасить свет. Только фильмы не показывать. А? Виктор. Разумно... Стук в дверь. Сурен и Виктор (в один голос). Валяйте! Ира (появляясь в дверях). Добрый вечер. Простите, пожалуйста. Виктор (удивленно и обрадованно). Здравствуйте. Сурен. Здрасьте. (Виктору злым шепотом.) Значит, по работе. Закон джунглей! (Уходит.) Ира. Что он такой сердитый? Виктор. Производственные неполадки, Ирочка. Не ладится с повышением оборачиваемости оборотных средств. Ира (усмехаясь). Какой ужас! Виктор. Нет, подумайте сами, Ирочка. Ну от чего еще может страдать передовой молодой специалист (поднимает палец), записанный в книгу трудовой славы обкома ВЛКСМ! Ира (коротко смеется. Виктор галантно подвигает ей стул, но она подходит к этажерке и смотрится в зеркало). Господи, вид у меня какой-то вчерашний. (Снимает томик.) Ого, Блок! Это, конечно, его... Виктор. Вообразите, мой! Вообще тут под холодной броней бьется чувствительное сердце... Я, конечно, не ждал... Но это настоящий подарок, что вы пришли... Я вас -- сколько? -- два года не видел. С того вечера в МГУ... Ира. Простите, Витя. Мне сказали, Малышев будет у вас. Он мне очень нужен. И я, по старой дружбе... Виктор. Будь благословен этот Малышев, но, с другой стороны, и будь проклят. Ира. С какой стороны? Виктор. Ну, там одна история... Ира (быстро). С этой канавой? Я знаю. Виктор. Канава -- только хвостик. А за ним такое вытягивается. Ира. Я не знаю. Но у Саши могут быть очень большие неприятности, дядя Яша сказал, что Малышев влез в какую-то историю. И его могут вообще... отовсюду... Виктор. Да. Ваш дядя серьезный мужчина. И он жаждет Сашкиной крови. Даже, пожалуй, не очень жаждет. Но Сашка сам рвется в доноры, сам жаждет отдать свою кровь. И он прав! Нельзя такие вещи терпеть! Ира. Я не знаю, в чем там дело, и с дядей Яшей поругалась, но я понимаю, что все равно прав он. Конечно, он на каждого, кто мешает его делу... смотрит как на врага. Виктор. А Саша? У него ведь тоже дело. Он ведь тоже так смотрит, если мешают. Ира. Я не знаю. Я ничего не понимаю в ваших делах, но я знаю, что за человек дядя Яша! Это редкий человек! А Саша какой-то треугольный. Ходит по земле вот так (выставляет вперед локти). Вперед локтями и всех задевает. Виктор (грустно). Вот и вас задел. Ира. Что? Виктор. Да так... Просто пожалел, что никто меня не осуждает с таким чувством. Ира (вспыхнув). С каким? Виктор. Это я так, хандрю. Послезавтра мое рождение. Двадцать пять лет. Знаете, оглядываешься на пройденный славный путь. Между прочим, приходите. Будет разный милый народ, и Саша будет, который задевает... Вам будет приятно посмотреть, как мы с ним пикируемся. Женщины обожают на это смотреть. Я думаю, во все века -- когда питекантропы скрещивали дубины или когда мушкетеры дрались на шпагах -- тоже. Правда, ведь любят? Ну, по-честному? Ира. Витя, почему вы все время такой... Ну играете во что-то. Почему вы не можете просто, по-человечески? Виктор. А по-человечески -- это не обязательно просто. Вы знаете, Ира, это страшная вещь, что людям так важна стандартная форма выражения. Ну почему же обязательно просто? Вот я только что прочитал в "Известиях", что каждую минуту в стране рождаются шесть человек. Каждые десять секунд -- человек. Но я не хочу быть одной десятисекундной. Ведь я у страны один! Правда ведь, каждый из нас у страны один? Почему же я должен что-то упрощать, прилаживать... Ира. Ничего вы не должны... Просто, Витя, когда вы чересчур бодрый, мне не очень нравится. А вот когда вы грустный -- вы человек... Виктор. Так все дело было в том, что я тогда в университете на вечере был слишком бодрый. М-м. Знато было б... Ира. Я все-таки пойду... Передайте Малышеву, чтоб он непременно поговорил со мной... прежде чем что-нибудь делать... И предостерегите его сами... как друг... Виктор. От чего? От честности? Так это надо сначала меня предостеречь! Я тоже... Стук в дверь. Виктор. Ну! Входите! Входит Саша. Он сразу как-то сжимается, увидев Иру, и та тоже смущена. Саша (очень деловито). Извините, я на минутку... Витя, дай мне второй том "Металловедения". Виктор. Не дам я тебе второй том. Он тебе совершенно не нужен. И у тебя есть свой. И заходи, не валяй дурака. Ира как раз пришла по делу к тебе... а не ко мне. Ира. Это, собственно, не дело... Просто я чувствую ответственность... Я же вам сказала, чтоб вы зашли к доктору Фриду с рукой. Виктор. А что с рукой? Саша. Ерунда, Вывих. Ира. А вы даже на работу ходите -- так нельзя!.. И поскольку я вижу... Я зашла к вам, а Алексей Алексеевич сказал, что вы у Вити... Виктор (смотрит на часы). Ох я раззява! Полный склероз! Простите меня, ради бога, я должен на полчасика сбежать. Посидите тут, подождите Сурена... У меня действительно дело... Саша. Но я... То есть мне еще надо... Виктор. Ну удружите человеку (поспешно уходит). Саша и Ира стоят в неестественных, натянутых позах в разных углах комнаты. Длинная, напряженная пауза, во время которой оба чем-то как бы и заняты: Она роется в книгах, он разглядывает Гогенову репродукцию. Наконец она нарушает молчание. Ира. Саша, вы должны мне честно рассказать, что у вас происходит с дядей Яшей... Как другу... я должна понять. Саша (пожалуй, чересчур бодро и развязно). Как другу? А я с самой школы интересовался проблемой "возможна ли дружба между мальчиками и девочками". Ира. Возможна. Саша. Невозможна. Я когда зимовал в одной там дырке в Якутии, от нечего делать считал по объявлениям в старых газетах: вышло шестьдесят пять процентов разводов -- по инициативе женщин. Ира. Вы же совсем не то говорите, что хотите. Совсем же, совершенно не то... Саша. Ну вот и все... Я знал, что так получится... (Едва заметное одновременное движение, может быть шаг, друг к другу.) Ира. И вчера знали? Саша. И вчера, и еще тогда, у нас... Когда ты только пришла... Ира. И я тогда... (Пауза.) Саша. Ну говори что-нибудь.., Ира. Зачем? Саша. Давай уйдем отсюда куда-нибудь. Ира. Да. Саша. Он не оставил ключа (смотрит на нее). Ладно, наплевать, бросим все так. Пусть все крадут -- выплатим... Ира. Да. Саша. Что да? Ира. Вы-пла-тим. (Уходят, еще не дотронувшиеся друг до друга, но уже близкие.) ГЛАВА ВОСЬМАЯ Детская площадка перед домом Малышевых. На качалке с двумя петушиными головками, смотрящими в разные стороны, сидят покачиваются Алексей и Пашкин. Рядом стоит с газетой Саша. Все мрачны. Саша. Вот!.. Вот гад!.. Вот гад!.. Алексей. Ну, а дальше? Саша (читает). "Рабочая совесть не позволяет мне молчать... Прикрываясь высоким званием ударника комтруда..." Так... "Лишь бы только поддержать свою громкую и звонкую славу, Малышев не остановился перед срывом важного общественного мероприятия..." Черт те что! Алексей. Ну, дальше! Саша (читает). "И как всегда рядом с крикливой демагогией соседствует обман, по-рабочему говоря, липа. Малышев не раз подписывал фальшивки, помогавшие ему прикрывать..." Что он, гад, спятил?! Какие еще фальшивки? Пашкин. Мало ли какие... Ты ж не на Марсе живешь, а в Кузине! Ты что, никогда не оформлял воскресную работу другим числом? Никогда не зачислял такелажников турбинистами? И еще... Саша. Так ведь иначе было нельзя... Иначе бы ребятам не заплатили. За работу ведь -- не за липу! Все же знают! Пашкин. Так ведь все все знают. Но правила игры! Раз ты их нарушаешь, требуешь, чтоб все было по закону и моральному кодексу... Так уж позволь и им нарушать... Саша. Нет, но какое гадство! Пашкин. Сашок, ну рассуди сам. Он же тебя по-хорошему предупредил... Саша. Гиковатый? Пашкин. При чем Гиковатый?! Он что хоть подпишет, если начальство попросит. Сухоруков тебя предупреждал. Видно, ты во что-то такое нечаянно залез, что никак невозможно открывать. И будешь нарываться -- тебя под монастырь подведут, под суд. Эта статья, считай, повестка... Саша. Как же он мог? Яков Павлович?! Пашкин. Он что, думаешь, для своего удовольствия? Он, может, сейчас больше тебя переживает! Но, видно, ты сильно не туда залез -- и тут Як Палчу приходится... Для дела! Знаешь, бывает такое: бью и плачу! Саша. Сухоруков! Знаменосец! На всю жизнь знаменосец! И все ему равно, какое знамя и куда нести, лишь бы нести знамя... Алексей. Ты погоди прокурорствовать. Высказал Пашкин гипотезу, а ты сразу... Я Якова тридцать лет знаю. Он -- правильно-жесткий мужик. Но он и к себе жесткий. К первому! И всегда с полной отдачей, всегда -- первым в атаку. Саша. А зачем? Алексей. Ну зачем ходят в атаку? Саша. Не все за одним и тем же... Вот Шура тоже ходит. Пашкин. Не-ет, я не хожу. Я даю звук. Обеспечиваю громкое ура... Саша. И не противно? Пашкин. Почему не противно? Противно... Но привык. И ничего другого делать не умею. И никому ведь от этого вреда нет, что смотр какой-нибудь туфтовый проведем или почин для звону. А мне хлеб. Не мне, так другому, пускай уж лучше мне. Я мыслю -- мне платят. Стесняются, но платят. Алексей. Шура, чего это вы вдруг расповедывались? Пашкин (кивает на Сашу). Для него, чтоб не сильно расстраивался. И немножко для себя, я ведь давно по этому делу. Был некоторым образом даже научный работник. И.о. научного сотрудника института народного творчества. Саша. Ого! Пашкин. Я там был первый человек. Поедет бригада фольклористов на Север. Ездит там полтора месяца и привезет "Старинные обрядовые попевки" или там семь вариантов песни "Не белы то снега". А я золотой был работник: выйдет постановление о цикличной угледобыче -- я самолетом в Донбасс и через два дня привожу шахтерский фольклор про цикличность. Потребуется внедрять какое-нибудь там травополье -- я в село и привожу народную мудрость как раз про это самое. Что-нибудь такое: "С травопольем дружить -- в изобилии жить"... Саша (злобно). Но все-таки выгнали же, в конце концов. Пашкин. Не за то, за что вы думаете. Я, может, бы жизнь переменил, если бы за это. Нет, меня погнали за нарушение трамвайного закона. Знаете трамвайный закон? "Не высовываться"? А я высунулся. Всегда мы публикации вдвоем с директором подписывали, а тут я тиснул в "Культпросветжурнал" одну штуку: только за своей подписью. Все -- поехал укреплять самодеятельность на ударной стройке... Вот как благородно сформулировано. Все должно быть благородно сформулировано. Это главное. И тебя выгонят или отдадут под суд тоже благородно: под флагом борьбы с очковтирательством. Или с демагогией... Алексей. Ну ладно каркать... (Появляется Юлька.) Ну, Юлька, достала? Юлька (запыхавшись). Нет... Знаете, сегодня прямо все расхватали "Знамя". Последнюю газетку Сурен Вартаныч унес. Он с газетчиком дружит, прямо вась-вась... Алексей. Значит, всеобщий интерес... Пойдем, Сашка... Саша. Я не пойду. (Пашкину.) Ну? Что же делать? Может, в "Знамя" написать письмо?.. Или в обком?.. Пашкин. Ничего не делать! Заткнуться, и все. Сухоруков мужик не злой. Он тебя любит... Саша. Л-люб-бит! Пашкин. Я тебе говорю -- любит! Я знаю, что говорю! Саша. Мне плевать. Я все равно не заткнусь. Мы с Витей решили... Пашкин. Так еще получишь! Статейка умно составлена: можно просто по-отечески пожурить, а можно на той же основе под суд отдать. "Смотря по вашему поведению", как выражаются тульские барышни. Саша. И как же ты всякую подлость понимать умеешь? Пашкин. Из здорового чувства самосохранения. Саша. Ладно... Я пошел к Виктору... Если кто спросит, скажите. (Уходит.) Алексей. Это действительно страшная шутка: понимать. Вот я Сашку понимаю, и Якова тоже понимаю, и тебя понимаю. И никто вроде не хочет зла... Юлька. Смотрите, Костя идет... Алексей. Пойдем, Шурик. (Юльке.) А ты задержи немного Костю. А то за Сашкой побежит... (Уходят.) Костя (явно ищет кого-то). А, Юлька... Юлька. Тебе, кажется, меня недостаточно... Ничего. Посидишь тут. Без тебя обойдутся. Почитай мне стихи... Костя. Потом, Юля. Ладно? У Сашки очень большие неприятности. Юлька. Ты про статейку эту? (Презрительно хмыкает.) Это все ерунда. У него личные осложнения. Ну, читай стихи. Костя. Так они еще не отшлифованы... Юлька (повелительно). Ну! Костя. Ну вот такое... Только оно еще... Название "Мое поколение" (прокашливается). Пусть мы одеты в узкие брюки, Пальто коротки, до колен, Но в людях ценят сердце и руки, А руки наши крепче стен... Юлька. А у тебя вот широкие. И теперь таких не носят. Костя. Так я ж вообще, в принципе. Юлька. А-а. Мне тоже Геральд -- был у нас один техник -- стихи посвятил. Исключительно красивые. Он вообще имел ко мне очень большое чувство. (Выходит Саша, останавливается в уголке, слушает.) И в каждом письме писал: "Ю-ли-я! Юлия, напиши хоть словечко! Я приеду, и мы распишемся". Вот вчера опять письмо прислал... Саша. Покажи конверт! Юлька. Ай! Напугал прямо... Я всегда личные письма жгу. Саша. На свече? (Юлька чуть не плачет. Косте). Да что ты, не видишь? Она тебе пыль пускает. Розовую! Витю не видели? Костя. Нет. Слушай, Саша. (Тот, махнув рукой, уходит.) Юлька. У него самого не ладится... с этой Ирой... Вот он и злится... Костя. Нет, у него настоящие неприятности, по работе. Юлька. Ничего ты не понимаешь! Почему мужчины вообще считают главнее всего разное там, производственное... А если хочешь знать, больше всего самоубийств на личной почве. От несчастной любви... Костик, скажи мне... Только объективно, ладно? Правда, ко мне нельзя относиться серьезно? Костя. Почему? В каком смысле? Что ты! Да это любому... То есть не любому, каждому... То есть ты только захоти... Юлька (голосом выстрадавшего человека). Это ты объективно? Костя (страстно). Да! Юлька. Я еще не совсем разобралась в своем чувстве, но ты... Костя, хороший. Почитай мне еще стих... Костя. Какой? Раймонда (она вбегает явно взволнованная). Сашку не видел? Костя. Он к Виктору пошел. А что? Раймонда. Ничего! Вы тут сидите, ухаживаетесь, а он... А его... (Убегает.) Костя. Правда... (Порывается бежать за ней.) Юлька. Сиди! Много она понимает. (Капризно.) Почитай еще стих, тот, который в газете напечатали. Костя. "Помни, шофер"?! Не надо, он неинтересный, на производственную тему. Юлька (оскорбленная). Что меня, по-твоему, производственное не интересует? Одни моды? Ты так считаешь? Костя. Нет. Пожалуйста... Но он плохой... Я лучше прочитаю другой стих... "Подруге синеглазой". Юлька. А я хочу тот, напечатанный. Костя. Ну, пожалуйста (начинает замогильным голосом). Среди долин, степей и гор, На больших дорогах семилетки, Будь всегда внимателен, шофер, И тогда аварии будут редки. Юлька откидывает голову, всем своим видом демонстрируя чарующую силу искусства. Тише ход на поворотах, Дай сигнал всегда в воротах, Реже тормоз нажимай, Чаще смазку проверяй. Юлька. А по-моему, очень хороший стих. Как в жизни. А то один психический на самосвале налетел из-за поворота, чуть Надьку Плаксину не задавил. Представляешь?! Поэт издал тихий мученический стон, но Юлька без всякого "перехода" взяла его голову и поцеловала. Юлька. А на меня раз "Запорожец" наехал (целует его). Но что это за машина -- "Запорожец"?! Под такую попадать -- только время терять... А мы с тобой, как выучимся на техника, "Москвичика" купим. Правда? (Целуются.) Появляется старуха дворничиха с метлой. Дворничиха. Ну чего расселись на Малышевых цацках? Юлька. А мы, теть, голубей смотрим... Дворничиха (подметая, философствует). Чего в них хорошего. В теперешних-то голубях... А ну, вставайте... Костя. В теперешних? Хм... (Они с Юлькой уходят, держась за руки.) Дворничиха (задумчиво). Раньше голубей было гораздо больше, но гадили они гора-а-аздо меньше (уходит). Сколько-то секунд еще раскачивается пустая качалка, и вот появляются Саша и Ира. Саша. Ты что, всерьез принимаешь? Эту чушь собачью! Ира. Я ничего не знаю. Просто я тороплюсь... Мне еще надо... Саша. Куда? Ну что с тобой? И как-то все сразу валится... И ты от меня отдалилась на семьсот тысяч километров. Ира (грустно). На семьсот тысяч километров... По-моему, на земле даже нету места, которое было бы так далеко. Вот когда я тебя слышу, я совершенно забываю. Наверно, потому, что я женщина, ну, баба... Но ведь все равно... Саша. Что ты забываешь? Ира. Ну все! Ну что у нас сегодня дома было, с дядей Яшей. У него был ужаснейший приступ. Я боялась -- второй инфаркт... И как ты мог! Против такого человека! Он же просто горит тут у вас. Он не женился даже... Все, все в работе! И сейчас опять ушел. Я его уложила, а он ушел. Как же ты мог?! Саша. Ну я не знаю, что тебе сказать. Ира. Это я не знаю... Нет, я скажу. Мне все объяснили... Ты подал на него какое-то заявление! Это низко, между порядочными людьми так не делают. Я не думала, что ты так можешь сделать! (Плачет.) И оказывается, чтобы прикрыть какую-то фальшивку. Вот этот старый рабочий пишет... в газете... Саша (потухшим, очень спокойным голосом). Оказывается... Ира. Для чего ты написал? Саша. Как для чего? А как ты думаешь: для чего? Ира. Я не знаю... Но все равно -- гадко! Саша. Так узнай! Всю правду! Я рассчитывал, что твоего дядю снимут. А меня назначат на его место. Сразу главным начальником! С окладом четыреста двадцать рублей! И запишут в книгу почета (он уже почти орет). И выдадут медаль "За отвагу на пожаре". ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Стрела с надписью: "Ремонт. Вход в клуб через черный ход". Перед занавесом стоит скамейка, на ней Сухоруков сидит курит. Появляется Саша и, заметив врага, поспешно поворачивает назад. Сухоруков. Малышев, на минутку! Саша (сухо). Здравствуйте, Яков Павлович. Сухоруков. Ты что, правда желаешь мне здравствовать? Или просто так, автоматически? (Саша молчит.) Тогда ты лучше говори: "Привет". Оно вернее и ни к чему не обязывает. Саша. Нет, почему же... Здравствуйте... Сухоруков. Ну, если так, то очень тебя прошу, закинь свое заявление куда-нибудь подальше и иди домой... Саша. Боитесь? Сухоруков (грустно). Дурак ты все-таки... Бедная Ирка! (Саша порывается уйти. Сухоруков хватает его за рукав и насильно усаживает.) Нет, погоди! Ты в самую точку попал: я тебя ужасно боюсь, прямо дрожу... Саша. Что вам от меня надо? Сухоруков. Чтобы ты вот сел и послушал. А то ты уже точно знаешь, что вся правда, какая только есть на земле, вся она у тебя в кармане... Больше ни у кого ее нет. (Саша опять порывается встать.) Так вот насчет того, что я тебя боюсь... Саша. Ну не боитесь... Сухоруков. Мальчик, я в сорок шестом году строил Барнабайскую ТЭЦ. Спецобъект! Лично Берия курировал. Может, помнишь такую фамилию, мальчик? И меня однажды подняли ночью в четыре часа и представили лично пред светлые очи. Очень страшные, надо тебе сказать, были очи, нечеловеческие. А он меня обнял и сказал: "Если, дорогой, мы не сможем к Первому мая, дню пролетарской солидарности, рапортовать о вводе всех мощностей, то прямо, говорит, не знаю, что мы будем с тобой делать, товарищ дорогой Сухоруков". А он как раз всегда знал, что делать с людьми (сжимает кулак). Саша. Ну и что? Сухоруков. А ничего. Сухари себе заготовил. Две торбы сухарей бабка Маня мне насушила. Но неотлаженные турбины я сдавать все-таки не стал... А говоришь, тебя боюсь? С твоими небесными глазами. Саша. Ну не боитесь, и ладно. Сухоруков. Да нет, не ладно. Вот ты хороший человек, голубоглазый, а самых простых человеческих чувств не понимаешь. Просто жалко же мне... И нравишься... Я именно таким своего наследника представлял... Саша. Чего меня жалеть? Сухоруков. Да не тебя мне жалко, что тебе такого особенного сделается! Мне самому на себя противно смотреть будет, на Иркины вопросы отвечать, если я тебя сегодня задавлю. А ты меня в такое положение загоняешь, что некуда деваться, надо бить. Потому что от этого твоего шума дело шатается. Этим трансформатором целое ведомство замарано, оно не простит... Саша. Ведомство? Оно? Сухоруков (словно бы не слыша). Ты для меня не противник, я тебя соплей перешибить могу. Но жалко мне и тошно. Можешь ты понять? Человек ты или кто? Саша. Я только понимаю, что вам нужно замять эту липу. И вам опасен этот разговор и шум. Сухоруков. Опасен. Только не мне, а делу. Подумаешь, вот он, ах, благородный юноша, он смело бросил в глаза негодяю начальнику горькие слова. Не побоялся, понимаешь, ради пользы народа. Так вот и я, голубчик мой. Тоже для пользы народа. У тебя в твоей шевелюре столько волос нету, сколько я объектов понастроил для этой пользы. Но я, мальчик, должен стараться не только для этой самой пользы! Но и для уголовного кодекса должен стараться, он любит порядок, а в снабжении, например, порядка нету. И для финансовых органов должен стараться, они любят ажур, и для Павлищева из райкома, он любит мероприятия, воскресники, например. И для вас, дураков, стараться -- вы любите зарабатывать и жить под крышей, независимо от системы кредитования и техснабжения. И для всего этого я должен быть, когда надо, и злой и лукавый, и запрягу тебя, и поломаю, если потребуется, как ты мне ни симпатичен. Перешибу, если будешь болтаться под ногами. Потому что дело! Мое! Кровное! Ясно? Саша. А для чего оно тогда, ваше дело? Все вообще для чего? Должна же быть цель? Не вообще там цель, а вот в частности! А я не верю, чтоб было зло для добра. Брехня для правды! Я такого не видел и не верю! Сухоруков (почти кричит). А что ты видел? За что ты отвечал головой? Да не одной своею, а многими! Вот ты будешь кричать -- начальство то, начальство се, свое кресло защищает. А все начальство, мальчик, сегодня работает будто в стеклянных кабинетах. Каждое движение со всех сторон видно -- снизу, сверху! Отовсюду. И отовсюду смотрят. И спрашивают. И судят! Попробовал бы! Саша. А вам хочется в доте сидеть, под бетонным колпаком? Сухоруков. Мне все равно где сидеть. Мне нужно только доверие. Можешь ты понять -- доверие сверху и снизу. А ты его подрываешь! Ты думаешь, мне нравится такая система, когда несуществующий трансформатор ставится в план? Думаешь, я согласен? Саша. Ну не согласен! Но все-таки будете биться за это самое, с чем не согласны, и убивать того, с кем согласны! Появляется Ира, оба спорщика оторопело смотрят на нее. Сухоруков. Буду! Потому что для пользы дела. Ира. Вы вместе? Саша. Нет, мы порознь! (Уходит.) Сухоруков. Написал. Ира. Боже мой, как страшно устроен мир. Он последний, на кого бы я подумала такое. Он кажется таким открытым, чистым. Сухоруков. Он открытый и чистый... И безответственный. Он думает, все дело во мне... Ведь я не очень плохой человек? Ира. Самый хороший! Из всех! Сухоруков. Да нет, разве обстоятельства позволят... Ну, ладно, пора заседать. (Гладит ее по плечу.) Порядок. Ира. Там Катерина Ивановна стоит. Она просила... она хочет тебе что-то сказать... Позови ее сам. (Тот идет к краю сцены.) Сухоруков. Катя! Что это за штуки? Идите сюда! (Тише). Иди, Ирка, может, она при тебе стесняется... Ира уходит, появляется Катя. Катя. Леша сказал, что убьет меня, если я пойду к вам... Но все равно! Не трогайте Сашку. Он, не можете себе представить, как переживает. Ночью шесть раз к крану ходил, воду пить. Сухоруков. Я что же, по-вашему, палач? Катя. Да нет, вы, можете быть, все правильно хотите. Но только парень он очень нежный, его легко поломать. И он же для людей хочет! Сухоруков. Я тоже не для себя хочу. Вы хорошо знаете: у меня нет ни дачи, ни кубышки, ни сберкнижки. У меня есть инфаркт и нет наследников. И нет никого, кто бы мог в совнархозе, или в обкоме, или мало еще где... где меня лупят, вот так сказать, что я нежный. И Саше вашему прекрасному этого тоже никто про меня не скажет... (Смотрит на часы.) Извините. (Уходит.) Катя (чуть не плача). Вот это и есть оно самое: хорошие люди, у которых идеи, они друг с другом дерутся в кровь. А разная пакость, у которой никаких идей нет, которой все равно, что будет, та как раз живет спокойненько. Ну что бы взять порядочным людям и сговориться по-людски. Так нет, не могут, весь порох друг на друга расходуют... Черт те что... ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Та же комната, где репетировал хор. Но только рояль задвинут в угол, а посредине стол под красным сукном. За столом и у стен человек пятнадцать членов постройкома и вызванных. Среди них Сухоруков, Фархутдинов, Красюк, Виктор, Костя, Саша, Гиковатый. Видно, что заседают они уже давно. Сухоруков резюмирует. Сухоруков (добродушно). Значит, так... Тут насчет питьевой воды говорили... Я согласен, это действительно наше упущение. Сделаем в недельный срок, можешь нам записать, Ахат Фархутдинович... Теперь по квартирному вопросу... Будем решать как положено, демократическим путем... Но лично я считаю, надо дать Тищенкам квартиру (смеется). А то теща их совсем разведет. (Все добродушно смеются.) Красюк. Говорят, указ будет: кто с тещей десять лет прожил -- тому пенсия с пятидесяти лет... (Хохочет.) Сухоруков (еще добродушнее). Теперь еще одно... Вот с Малышевым-младшим... Ну, вы все знаете историю с этой канавой. Надоело, ей-богу, по ерунде копья ломать... (Дружный смех.) Ну вот... Я думаю, это и вся ваша резолюция. (Снова смех.) Теперь второй вопрос -- насчет однодневного дома отдыха... Костя. Почему вы смеетесь?! Страшный же разговор! Саша. Нет, Яков Палыч, вы скажите, что это за история. Сухоруков. Я думаю, не в ваших интересах, товарищ Малышев, устраивать разбор. Вы уже оказались перед народом в плохом, мягко выражаясь, положении... Красюк. Правда, Саша, прекрати! Саша. Так что все-таки за история? Сухоруков. Поганая история. С таким душком... Костя. С каким? Сухоруков. С демагогическим душком, товарищ Откосов! И мы сами виноваты. Я в частности. Поднимали Малышева и компанию, во все дудки дудели: ах, лучшие турбинисты, ах, понимаете, отличное качество! И товарищ Гиковатый в "Знамени" правильно нас поправил. Подзазнался Малышев. Решил, что бога за бороду взял... Амбиции много, а святого за душой -- ничего. И вот, понимаете, замахнулись... на самое дорогое... Саша (кричит): Это липа -- самое дорогое? Фархутдинов. Товарищ Малышев, веди себя как следует на постройкоме. Сухоруков. Вот видите, товарищи, что за выкрики, реплики, аргументы. Уймитесь, товарищ Малышев! Не мешайте нам работать. Иначе мы вас уймем -- у нас на это есть право. Мы дело делаем! И отвечаем! Саша. Я тоже отвечаю! Только не по-вашему. Не по должности! Сухоруков. Мальчишка! Демагог! Понимаете, нашкодил с воскресником, поспешил забежать вперед, заявление подал (усмехается) на меня. Гиковатый. Ушлый ход! Хитер! Девушка активистка. Шкодлив, как кошка, труслив, как заяц... Костя. А вы б, девушка, поаккуратнее. Вы ж его первый раз видите. Девушка активистка (шепотом). Хамло! Сухоруков. И вот он, чтобы отвести гром, подал заявление. Дай-ка, Ахат Фархутдинович, я зачитаю... Фархутдинов (неожиданно строго). Нет, Яков Палыч. Заявление против тебя. Почему это вдруг ты читать будешь? Ты уж извини... Красюк. Так все уже читали заявление. Чего, ей-богу, второй раз читать. Давайте по существу! Сухоруков. Прости, Ахат Фархутдиныч, ты совершенно прав! Знаешь, в запале... и ты, Малышев, прости: такое ведь дело, волнует. Но (голос его вдруг звенит железом)... н-но для нашего дела, для того, ради чего мы все тут... Мы обязаны, раз уж он сам, как говорится, попросился, беспощадно разобраться и наказать. Для примера! Чтоб не повадно было демагогам... (Мягче). И чтоб ему самому тоже была наука... Его жизнь только начинается. Чуканов. Правильно! Паны бьются, а в козакив чубы трещать. Вы тут принципы выясняете, Яков Палыч, а канавы так и нема по сей день. И лично я горю с трубопроводом, як той швед пид Полтавой. (Все шумят.) Сухоруков. Принимаю критику в свой адрес на сто процентов. Правда, не проявил твердости, виноват. Но я эту ошибку исправлю!.. Красюк. Товарищи, давайте в темпе! Ей-богу, нельзя же сто лет заседать. Тут же все ясно... Давайте прямо запишем: "Обратить внимание администрации (в скобках: тов. Сухоруков Я. П.) на непорядок с канавой". "В шахтах было авральное положение. В любую минуту мог понадобиться экскаватор". Саша (орет). Но он же так и простоял. Все воскресенье! Сухоруков. Авральное положение в данном случае, к счастью, в аварию не перешло. Ну а если бы перешло?! А если бы несчастье, что бы вы сказали, безответственные крикуны? Саша. Но вы же мне сами говорили, что никому он не был нужен, экскаватор. Товарищи, он мне сам сказал... Да врет он вам! (Все шумят.) Фархутдинов. А ну, выбирай выражения... Сухоруков. Где это я говорил? Саша. У нас, на сундуке! Сухоруков. На сундуке? (Комически разводит руками, как бы приглашая всех повеселиться.) На сундуке, товарищи... Уж не были ли вы тогда, товарищ Малышев... того... Под градусом... Ахат Фархутдиныч, ты не помнишь, он много тогда выпил, у брата? (В комнате смешок.) Саша. Ну пусть бы даже был нужен! Теперь же не в этом дело. А турбине... Сухоруков. Ах, теперь уже не в этом дело! Гиковатый (задумчиво, как бы в сердцах). Это же наше, а? Молодые, называется, боятся лопатой мозолю натереть. Вам это низко. Привыкли к ракетоносителям и прочему такому. А как мы, вот лично я, когда нас в бараке сорок шесть душ жило. И все руками делали. А у тебя небось комната. А? Метров девять. А? Чуканов. При чем тут комната... Гиковатый. При том, рабочую совесть в карман спрятали! Костя. Что вы все, слепые?! Красюк. Ну ладно, ясно. Есть предложение объявить выговор. Девушка активистка. Мало... Строгий надо. И в комсомол сообщить. Красюк. Ладно, понятно... И просить администрацию за сры... и остальное перевести его в разнорабочие... сроком на полгода... Давай голосуй, чего тянуть... Фархутдинов. Что вы, товарищи! Он же не с плохим намерением. Я считаю, на три месяца достаточно. Сухоруков. Как вы понимаете, тут моего личного интереса нет... Но, товарищи, довольно мы полиберальничали. Вы сами видите, какие выводы товарищ Малышев сделал из нашей критики. Я считаю, для примера, для того, чтобы урок был настоящим, предметным, давайте разговаривать уже всерьез. Ущерб стройке нанесен, и не только материальный, но и моральный. Давайте передадим дело в суд... Фархутдинов. В товарищеский? Сухоруков. В народный. Они люди взрослые, их деревянным пистолетом не испугаешь. А может быть, вы все-таки против досрочной сдачи турбины, против ударных темпов? Или, по-вашему, турбина -- это липа? Чуканов. Дайте вы человеку сказать. Саша. Но трансформатор же липовый! Сухоруков. Я не только даю, я прошу товарища Галанина высказаться. Ну так как? Вы, инженер и ответственный работник, что-нибудь имеете против нашей производственной политики?: Виктор (медленно). Я считаю, что воскресник... то есть я считаю, но поскольку экскаватор действительно был нужен... Саша. А трансформатор? Виктор молчит. Сухоруков. Ну, значит, меня ввели в заблуждение... Пусть простит товарищ Галанин мою резкость... А вообще, товарищи, не плохо бы в перспективе запланировать специальное заседание. Может быть, даже расширенное, совместно с парторганизацией и комсомолом. Против настоящей липы, против приписок. Этим ведь грешат у нас и бригадиры, и мастера. Да тот же Малышев, как отметил в своей статье товарищ Гиковатый. Неплохо бы провести такое мероприятие... Ну ладно, у меня все. У тебя все, Ахат Фархутдиныч? Фархутдинов. Да вроде все. Побежали! У кого ключ от телевизора? Девушка активистка. У меня. (Передает Красюку ключ.) Гиковатый. Ни пуха ни пера. (Смотрит на часы.) Уже семнадцать минут играют... Красюк. К черту! Ох, чувствую: расхлопает "Торпедо" "Спартака"... Галанин (Сухорукову). А все-таки вы поступили... бессовестно. Вы... Вы... Сухоруков. А вы? Если бы ты был моим сыном, я бы удавился. Чуканов. А мэни нэ всэ ясно. Мэни треба разобраться. Красюк. Опять разобраться? Суд разберется. Наш советский народный суд... Чуканов. Правильно, советский народный. Но мэни треба понимать намерения. Якэ было намерение... Красюк. А меня интересует результат. Добрыми намерениями вымощена дорога в ад. Костя. А плохими намерениями -- в рай? Да? В рай? А насчет трансформатора? Почему не дали Саше сказать про этот трансформатор, из-за которого наша турбина... Вот Галанин разобрался. Давай, Витя. Сухоруков. Я не знаю, в чем там разобрался товарищ Галанин. Но он особенно неприглядно выглядит в этой истории. И с ним, я считаю, должен быть особый разговор. Потому что инженер, коммунист, руководитель. И тоже, понимаете... Да, товарищи, с трансформатором возможна некоторая задержка. Первый уникальный экземпляр, победа конструкторской мысли... И использовать трудности роста для демагогии. Залезать в каждую щель, где сложно, и спекулировать. Это знаете что? Красюк (чуть не плачет). Время же, товарищи! Нельзя же так. Сухоруков. Ничего, тут серьезное дело. Так как, товарищ Галанин? Вы, кажется, хотели выступить, сделать сенсационное сообщение? Виктор (с трудом подбирая слова). Нет, не хотел... Я просто испытывал... недоумение... В связи с тем, что вот мы устроили такую гонку... Сухоруков. Гонку? Виктор. То есть взяли такой темп, в то время как оказалось, что трансформатор... Сухоруков подходит к Саше, одиноко сидящему в другом конце стола, наверно и не слышавшему ни его слов, ни галанинских, треплет его по плечу, заставляет поднять голову. Сухоруков. Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи? Саша. Вы же врали им! В глаза! Н-ненавижу! (Вырывается.) Сухоруков (грустно). Ну что ты, Саша... Я -- имей в виду -- борец за то же дело, что и ты. Только я умный борец. А ты дурак. И щенок... Саша. Нет, вы за другое борец! Совсем за другое! Вы за себя борец! За существование! (Орет.) Пламенный борец за существование! Сухоруков (с жалостью, почти нежно). Ну что? Что? Тебе мало? (Опускается в кресло и сидит -- задумчивый, опустошенный, разбитый.) ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Комната Виктора и Сурена. Полутьма. На стене тот же портрет, но в зеленом веночке. Плакаты: "Имениннику слава!" и "25 лет на посту". Виктор сидит в одиночестве за праздничным столом, перед ним раскупоренная бутылка. Настойчивый звонок междугородной. Виктор (берет трубку). Москва? Давайте! Мамочка! Да, да... Спасибо, мамочка, и тебя также. Нет, пока еще не собирались. Запаздывают, черти... Спасибо... Нет, совсем не грустный... Это тебе показалось... Нет, нет, здоров... Все хорошо... Междугородная, еще минутку... Ну ладно! Мамочка, я тебя целую... (Возвращается к столу, выливает в рюмку остаток водки из бутылки.) Н-да, запаздывают... (Выпивает.) И я запаздываю. Вчера я брился и вдруг обнаружил, что умею шевелить ушами. (Снимает со стены зеркало -- смотрится, очень серьезно.) Да, умею шевелить ушами... И только вчера это обнаружил, почти на двадцать шестом году жизни. Слишком поздно! Вот если бы вовремя? Если бы, скажем, в пятом классе? Может быть, вся моя жизнь пошла бы иначе! Лучшие ребята класса обратили бы на меня внимание. И взяли бы меня в свою компанию. Юлик, Валерик, Мишка, Моня -- они все теперь кандидаты наук. Основоположники чего-то... И я бы тоже был кем-нибудь... Не такой заурядностью. И не мучился бы сейчас мелкими проблемами. Вот таким путем, как выражается наш боевой руководитель товарищ Сухоруков. (Берет новую бутылку, раскупоривает, наливает еще в рюмку.) Если вы не придете, я и вторую выпью сам (выпивает). А вы, конечно, сейчас судите меня. И уже, наверно, приговаривали... Но, товарищи, зачем же заочно? Вы пришли бы, допросили бы, я бы вам ответил. По-честному. И вы, как порядочные люди,-- а вы, безусловно, порядочные люди! -- должны были бы признать... В углу появляется Саша -- это не "тень гамлетова отца", а Саша как Саша, хотя и вызванный хмельным воображением Виктора. Саша. Ну, предположим, я пришел. Ну и что? Виктор. А то, что совершенно бессмысленно мне было гореть вместе с тобой. Ты же знаешь, как я боролся... Но когда дошло до предела... Это стало уже глупо... А ты встал в позицию: назло маме, нос отморожу! Но почему же вы полагаете, что и я обязан был морозить нос? Да и какой, к черту, нос -- самого себя под откос пустить! -- неизвестно для чего. Саша. Известно для чего. Виктор. Нет, я понимаю, ты искренне убежден, что надо бить стенку лбом. Ты сознательно полез на дыбы, потому что так надо и от этого улучшится мир. Но пойми ты, юноша бледный... Саша. Я не бледный. Скорее ты бледный. Виктор (страдальчески). Ну ладно... Ты пойми: убежден -- это еще не значит прав. Ну, пожалуйста, ты убежден, что земля плоская. Разве она от этого перестанет быть шариком? Саша. А может, это ты думаешь, что она плоская. Виктор. Давай лучше попросту. Ты словами не играй. Я ж похлеще тебя это умею! Давай откровенно. Дело твое, в общем, плохое. И победа, во-первых, невозможна, во-вторых, она ничего не изменит! Ну, поставят товарищу Сухорукову на вид, или даже нет, просто запишут "указать" (при таком чине всегда пишут "указать", не более). Ну, стрелочнику какому-нибудь там, скажем, комсоргу выговор влепят. И все. Это будет победа. Хотя и такой победы быть не может. А тебя вот выгнали с самыми желтыми ярлыками. Ну и меня бы выгнали. Лучше от этого стало бы человечеству? Саша. Лучше. Виктор. Это в каком-нибудь там возвышенном, морально-этическом смысле... Ну даже и в этом смысле не стало бы лучше. Налепили бы на меня ярлык, отпала бы моя аспирантура, застрял бы я навек в сержантиках. Я -- порядочный человек! А в полковники и в генералы в это время прошли бы какие-нибудь другие, может быть не столь порядочные и более бездарные. Так что же, человечеству было бы лучше?.. Чего ты усмехаешься? Это не корысть, это разумный эгоизм. И честный! Он необходим даже в самом бескорыстном месте -- в сердце есть свой желудочек. От анатомии не уйдешь: в любом благородном сердце имеется желудочек. Даже два -- два предсердия и два желудочка. Саша. Значит, в интересах желудочка? Виктор. Нечестно! Ниже пояса удар! Я же даютебе уж самое житейское, самое человеческое объяснение. Хотя, верь мне, главное для меня было не это. Главное, что дело-то наше безнадега! Ну я бы тоже сгорел -- что бы изменилось? А теперь я не сгорел -- почему тебе от этого хуже? Умный же человек всегда уступит дорогу автомобилю. Это же не из вежливости! И не из трусости! Это здравый смысл. Саша. И очень удобный. Виктор. Ты со мной разговариваешь, как с каким-нибудь гадом. А это ведь нормально! Нормально, что я не хочу сгореть ни за грош. Не хочу остановить свою судьбу, вот именно свою, такой я ужасный эгоист! Я не хочу добровольно застрять на нижней ступеньке. От этого будет только хуже. И мне и человечеству, за которое ты так болеешь... (Вглядывается в Сашино лицо.) Что ты усмехаешься? Пожалуйста, можешь мне сказать, что любая ступень почетна, что любая должность хороша, если работать от души, и т.д. и т.п. Но это благородная ложь! Это романтика для маленьких! А я еще никогда не читал некролога, в котором было бы написано: "Вчера в Костроме (или, скажем, в Буэнос-Айресе) умер величайший слесарь всех времен и народов"... Или выдающийся дворник... Или великий заместитель начальника цеха. Так, значит, человек, который добровольно прекращает свой рост, противоестествен. Он самоубийца. Ты самоубийца! И я тоже должен быть самоубийцей? Саша. Пожалуйста, живи, это твое собачье дело. Но что тебе от меня надо? Виктор. Как вы все любите быть прокурорами. Саша. Кто это мы? (Виктор долго и тяжело молчит.) Кто мы? Ну, вот видишь... (Исчезает.) Виктор. Ну, хорошо, ты не пришел... Понятно! А другие почему не пришли? Они-то вполне нормальные, вполне грешные. Вот почему Сурен не пришел? Ты что, тоже святой, Сурен Вартанович? В светлом кругу, в котором только что был воображаемый Саша, появляется Сурен. Сурен. Почему я не пришел? Я, наоборот, ушел! Это ведь и моя комната! А ушел я потому, что мне стало вполне противно. И я не могу все это... ну, поздравлять, плакаты эти домалевывать, вообще делать вид, что ничего не случилось. Виктор. А что, собственно, случилось? Сурен. Продажа! Как говорил наш старшина Приходько, вы не выдержали проверки на вшивость. (Играя ключами и напевая свою дурацкую песенку, исчезает.) Где угодно возможен обман, но в сберкассе невозможен обман... Виктор. Ладно, пусть! А Ира? А ты что, Ира? Ты ж, наверно, и не знаешь, что там случилось? Или Сашка побежал тебе жаловаться? Ира (появляясь в том же кругу). Я ничего, Витя, не знаю. Но я не могу прийти: мне очень срочно нужен Саша. А Сурен сказал, что его у вас нет... Виктор. Посидите минутку! У меня день рождения. Двадцать пять лет. Первая четверть века. Выпейте за меня, пожалуйста. Ира. Только можно, я стоя? Будьте здоровы! Виктор. Сядьте! Пожалуйста, сядьте! (Она отрицательно мотает головой.) Спешишь за Сашей? Ира. Тебя это огорчает? Виктор. Да, это меня огорчает! Меня это страшно огорчает... Потому что никто не спешит за мной... Ира. А куда ты идешь? (Исчезает.) Виктор. А ты, Ахат Фархутдинович? Почему не пришел? Ты же деятель, ты же всякое положен понимать... Фархутдинов (появляясь в светлом углу). Что ты, товарищ Галанин, я бы с удовольствием пришел. Я тебя прекрасно понимаю, мало ли что бывает, всем не угодишь. Один считает -- так будет хорошо, другой считает, -- наоборот будет хорошо. А вообще, никогда невозможно сказать, как же в самом деле будет хорошо. Так что ты, брат, понимаешь, не предавайся панике. И лично я к тебе собирался. Но позвонил товарищ Галанин из облпрофсовета, срочно потребовался один материал. Сам, брат, понимаешь... Виктор. Я так и думал. Фархутдинов (прежде чем исчезнуть). Я, может, еще зайду, если успею. Виктор. Так, Костя уехал в город, но ты, Юлька? Ты-то почему не пришла? Юлька (появляясь в кругу). Так все же не пошли. Ты сам что-то такое сделал... Я не знаю что, но ребята на тебя зуб имеют. А я не рыжая, чтобы одной ходить. Я как все... Виктор (горько усмехаясь). Хорошо! Ну а ты, Пашкин? Неужели и ты считаешь себя святым? Кажется, уж кто-кто... Пашкин (появляясь в светлом кругу). Боже упаси, я не святой... Я-то как раз приду. Можешь не сомневаться... Вот я как раз и звоню. Слышишь звонок? (Исчезает.) Раздается оглушительный звонок телефона. Виктор, спавший, положив голову на стол, встрепенулся, тяжелой походкой подошел к аппарату, взял трубку. Виктор (в трубку). Да... Достучаться не можешь? А я чего-то вдруг заснул... Сейчас открою... (Включает большой свет, идет к двери, поворачивает ключ.) Пашкин (буквально через мгновение появляясь на пороге). А-га, значит, бойкот. Демонстрация народного гнева... Ну, это ничего, нам больше останется. Ты что это, уже один начал? Распоследнее дело в одиночку выпивать. (Наливает себе и Виктору.) Ну, будь здоров, держи хвост пистолетом. (Смотрит на увитый еловыми "лаврами" портрет Виктора). Портретик так себе... Где снимался? Виктор. Сурен украл с Доски почета. Мерзкая рожа... Но фотообъектив! Не зря это называется объективом! Пашкин. Все остришь. Это хорошо. Я думал, утешать придется, а ты молодцом. И правильно, плюй. Как они обожают осуждать, ах такие, ах сякие. Я тоже одно мероприятие провернул, так мне эта Сашкина дама, Ирка, говорит: "Ты, Пашкин, свинья!" А почему? Если все время говорят "ты свинья, ты свинья", так и вправду захрюкаешь. А ты мне вдруг скажи: ты, Пашкин, орел! -- и я, может, полечу. Виктор. А за что ж тебя орлом называть? Пашкин (запальчиво). А свиньей за что? Я, если хочешь знать, иногда просыпаюсь и смотрю на небо: солнышко там, облака беленькие, птицы кричат, и все само по себе без расчету. И такая вдруг охота тоже жить! Чтобы сам по себе, как чувствую, так и живу. И думаешь, нет, правда, люди, скажите мне когда-нибудь: "Пашкин, ты -- орел!" Или лучше: "Шурик, ты -- орел!" Виктор. Пашкин, ты -- орел! Пашкин. Спасибо. Но это как-нибудь иначе надо сказать. Хотя, конечно, на меня можно смотреть косым глазом! Ну, кто я, в сущности? Руководитель самодеятельности -- по должности. По штату -- такелажник нашего цеха. По сути -- никто... А раньше получал ставку крановщицы, а еще раньше вообще по какому-то безлюдному фонду. Понимаешь, я человек, а получал по безлюдному! Мои песни не предусмотрены штатным расписанием, из-за меня финансовые органы и районные газеты жучат начальников. Я -- незаконный байстрюк. (Выпивает.) Но на меня же есть спрос. Все время имеется спрос! Именно на вот такого. Годного для всякой дырки в затычки. И я могу сказать всем честным и чистым, которые меня осуждают или называют свиньей. Я им могу сказать, как Дружников из кинофильма Островского "Без вины виноватые". Я могу крикнуть: "Извиняюсь, я же ваше дитя!" Виктор. Ты что, пьяный? Пашкин. Зачем? Я трезвый. Это ты пьяный. Но разница не принципиальная. Вот мой папаша назвал меня Шурой. Александром. Желая приблизиться к великому -- Александр Сергеевич Пашкин, всего одна буква разницы. А пропасть! А тут -- ты пьяный, я -- трезвый, а разницы никакой... Но вот ты для чего замарался? У тебя же чистая должность... Тебе же незачем... Викт