процесс репродуктивного запоминания. Экспериментальные подтверждения этого тезиса можно найти в прекрасной работе Бартлетта (33). Превосходна также и книга Шахтела (410). Я приведу лишь один пример, который каждый из вас может примерить на себя. Мне пришлось какое-то время прожить в индейской резервации, где мы проводили полевые эксперименты. Я жил бок о бок с индейцами и неожиданно для себя обнаружил, что, несмотря на все свои старания, никак не могу заучить полюбившиеся мне индейские песни. Сколько бы раз я ни пел их вместе с индейцами, через пять минут, оставшись наедине с собой, я не мог вспомнить ни одного слова из них. У человека с хорошей музыкальной памятью этот факт, конечно же, вызовет недоумение, ? его можно объяснить, только огромным своеобразием индейской музыки: представитель другой, не индейской культуры просто не в состоянии найти систему координат, с которой можно было бы соотнести эту музыку. Можно привести пример попроще. Известно, что англоговорящему человеку гораздо легче выучить испанский, немецкий или французский язык, нежели какой-нибудь из славянских языков, например, русский. В первых трех языках очень многие слова имеют корни, общие или созвучные с корнями английских слов, и потому англоговорящий человек имеет возможность поместить их в свою систему координат. Другое дело русский язык ? он настолько отличается от английского, что изучить его очень и очень непросто. РУБРИФИКАЦИЯ В МЫШЛЕНИИ Рубрификация проявляет себя в сфере мышления" следующими феноменами: 1) стереотипные подходы к решению проблем, неспособность воспринять новизну проблемы, стремление придать ей знакомые формы; 2) механическое использование привычных техник для решения новых проблем; 3) склонность подходить к любой проблеме, к любому вопросу с набором готовых решений и ответов. Если человек проявляет перечисленные выше три тенденции, то мы можем с полной уверенностью утверждать, что его мышление тривиально.60 Эти тенденции настолько присущи человеку, человек так подвержен им, что даже чуткий, умный психолог Бергсон полагал, что основной функцией интеллекта является рубрификация. Вот его слова: "Интеллект ? это способность находить взаимосвязь явлений, способность уловить их повторяемость, а при необходимости и продуцировать ее". (46, р. 59). "Объяснить нечто ? значит увидеть в новом и непредвиденном элементы старого и знакомого, организованные в новом порядке. Интеллект не признает абсолютной новизны, разве в состоянии он постичь сущность жизни..." (46, р. 181). "...мы смотрим на живое остановившимся взглядом, мы видим в изменчивой реальности прочность и незыблемость. Только расчлененное, недвижное, безжизненное не вызывает у нас тревоги. Интеллект от природы не способен постичь жизнь" (46, р. 182). Вдумайтесь в эти слова, и вы поймете, что сила интеллекта самого Бергсона со всей убедительностью опровергает его категоричные выводы. Стереотипные проблемы Человек с ярко выраженной склонностью к рубрификации при столкновении с проблемой пытается уйти от столкновения, старается не заметить проблему. Самые крайние формы эта тенденция принимает у компуль-сивно-обсессивных невротиков. Любая неожиданность вызывает у них страх, и потому они прикладывают массу усилий к тому, чтобы всесторонне регламентировать и упорядочить свою жизнь. Любая проблема, требующая нестандартного решения, то есть уверенности в себе и мужества, воспринимается ими как угроза. Если уклониться от столкновения с реальностью не удается, если человек вынужден посмотреть проблеме в лицо, то первое, что он пытается предпринять ? это применить по отношению к ней свою классификацию проблем, пытается опознать ее (только знакомое не вызывает у него тревогу). Он задается вопросом: "На какую проблему из тех, что мне уже знакомы, похожа эта проблема?", то есть пытается решить, в какие рамки поместить данную проблему, какой ярлык наклеить на нее. Несомненно, в основе реакции категоризации лежит восприятие сходства. Я не хочу сейчас углубляться в довольно сложную проблему сходства; считаю нужным лишь отметить, что восприятие сходства, как правило, игнорирует уникальные свойства явления, его идиосинкратическую природу. Доказательством этому служит тот факт, что разные люди, подходя к одному и тому же явлению с разными мерками, умудряются отнести его к совершенно разным, порой противоположным, категориям. Таким людям не суждено узнать, что реальность куда как шире тех рамок, в которые они тщатся поместить ее, они не замечают, что их попытки классификации неизбежно урезают, ограничивают и выхолащивают существо явления. Одна из лучших работ, посвященных данной проблематике, принадлежит перу Крукшанка (97). Автор предпринимает попытку анализа проблем, связанных с медицинской диагностикой. Клинические психологи прекрасно знают, чем чреват таксономический подход, которым грешат многие психиатры. Стереотипные техники Одно из главных преимуществ рубрификации состоит в том, что если Категоризация проблемы произведена успешно, то человек получает возможность автоматического использования готовых техник решения данной проблемы. Но это ? не единственная причина, толкающая нас на рубрификацию. Рубрификация имеет в своем основании глубинную мотивацию, подтверждением чему может послужить хотя бы тот факт, что терапевты, как правило, предпочитают иметь дело со знакомой, пусть даже и неизлечимой, болезнью, нежели с непонятной симптоматикой. Если человеку неоднократно приходилось сталкиваться с одной и той же проблемой, то у него была возможность до тонкостей отработать механизм ее решения. Механизм вычищен, смазан и всегда под рукой. Иначе говоря, человеку проще действовать привычными методами, использовать отработанные навыки. Мы уже говорили о том, что у навыка есть как положительные, так и отрицательные стороны. Среди преимуществ навыка вновь отметим тот факт, что навыки помогают человеку сберечь время и силы, делают возможным автоматическое решение несущественных проблем, снижают вероятность тревожных реакций и т.п. Отрицательными последствиями навыка являются утрата гибкости и адаптивности, отказ от творческой изобретательности. Очевидно, что эти негативные последствия вызваны нежеланием индивидуума признать изменчивость мира. В этом отношении очень любопытны эксперименты Лачина (279), изучавшего эффект установки. Стереотипные умозаключения Пожалуй, самым известным примером данного процесса является феномен рационализации. В контексте нашей дискуссии рационализацию можно определить как подход к реальности с уже готовым представлением или суждением о ней, как интеллектуальную активность, направленную на обоснование заранее сделанных выводов. ("Он плохой человек, и я докажу это".) Рационализация внешне похожа на разновидность мыслительной деятельности, но по существу ее нельзя назвать мышлением в лучшем понимании этого слова, ибо результат этой деятельности предрешен, приговор заранее известен и не подлежит отмене. Скептически поднятая бровь, разговор на повышенных тонах, нервозность во время выступления оппонента ? все это как дымовая завеса над реальностью; человеку нет нужды мыслить, если ему заведомо известен ответ на все вопросы. Зачастую это отношение к истине даже не облачено в интеллектуальные одежды: человек просто верит или убежден, ему в тягость даже изображать из себя мыслящее существо. Вера требует еще меньше усилий, чем рационализация. Есть люди, которые до глубокой старости руководствуются готовым набором представлений, приобретенным ими в первые десять лет жизни, не считая нужным хотя бы чуть-чуть скорректировать их. Такие люди могут иметь довольно высокий IQ, они могут даже трудиться на ниве науки, старательно, крупицу за крупицей подбирая данные, подтверждающие давно сложившиеся в его голове концепции. Спору нет, такого рода деятельность может представляться даже полезной, и все-таки психологам уже пора выработать определения, которые позволили бы с большей четкостью различать продуктивное, творческое мышление и самые изощренные формы рационализации. Положительные аспекты рационализации несоизмеримы с тем огромным вредом, который она наносит человеку, отнимая у него возможность видеть реальность, порождая невосприимчивость к новому, искажая восприятие и память, делая его неспособным к адаптации в изменчивом мире. Впрочем, рационализация ? не единственный способ рубрификации. Примером рубрификации может стать и использование актуальной проблемы в качестве стимула, порождающего ряд ассоциаций, из которых впоследствии выбирается наиболее удобная ассоциация. Рубрифицирующее мышление особенно тесно связано с репродуктивным научением. Три перечисленные нами формы стереотипизации можно рассматривать в качестве особых разновидностей привычки. В каждой из них содержится явная апелляция к прошлому опыту. Решение проблемной ситуации сводится к особой технике классификации, в результате чего любая новая проблема решается в свете прошлого опыта. Мыслительная активность в этом случае ограничена одним лишь перебором и перегруппировкой воспоминаний и некогда приобретенных навыков. Достаточно вспомнить, что холистично-динамичное мышление мы связывали в большей мере с процессами восприятия, а рубрифицирующее ? с процессами памяти, и тут же контраст между этими двумя способами мышления станет особенно очевидным (225, 465). Человек, мыслящий холистично, старается как можно точнее и правдивее воспринять реальность. С точки зрения Вертхаймера (465), такого рода восприятие направлено на внутреннюю природу проблемы, а Катона (225) называет его "попыткой увидеть решение внутри проблемы".61 Человек исследует проблему со всей возможной тщательностью, оставляя за ней право на уникальность и особость. Он пытается выведать ее тайну, распознать ее внутреннюю природу. Ассоциативное мышление, напротив, сопоставляет и сравнивает проблему с другими, уже знакомыми проблемами.62 Это не означает, что человек не использует свой прошлый опыт. Разумеется, он использует его, но совершенно иначе, чем при ассоциативном научении. Прошлый опыт не становится тормозом его развития, напротив, он гармонично вплетается в процесс внутреннего, сущностного обучения, способствует "дочеловечиванию" индивидуума, помогает ему стать тем, чем он может стать (ЗПа). Нет нужды отказывать в праве на существование и ассоциативному способу мышления. Вопрос в том, какой из двух типов мышления следует использовать в качестве парадигмы, в качестве идеальной модели мышления. Теоретики холистически-динамического направления полагают, что само понятие "мыслительная активность", если оно имеет под собой хоть какой-то смысл, уже по определению подразумевает креативность, нестандартность, оригинальность и изобретательность. Мышление ? это орудие, с помощью которого человечество создает нечто новое, следовательно, мышление должно содержать в себе элемент революционности, должно обладать способностью время от времени опровергать сложившиеся представления и концепции. Но если оно вступает в конфликт со сложившимся ходом вещей, если оно опровергает интеллектуальный status quo, оно поневоле становится противоположно привычке, навыку, памяти, то есть всему известному, знакомому и понятному, ? противоположно по той простой причине, что оно по определению должно противостоять известному и понятному. Опыт и навыки позволяют нам действовать автоматически, реагировать на ситуацию знакомыми, привычными действиями, они освобождают нас от необходимости мыслить. С этой точки зрения мышление скорее противоположно научению, нежели параллельно ему. Если мне будет позволено небольшое преувеличение, я бы сказал, что мышление? это не что иное, как способность разрушать сформированные навыки и перечеркивать накопленный опыт. Истинно креативное мышление, примеры которому предоставляют нам величайшие достижения человечества, составляющие его гордость, характеризуется еще одним динамическим аспектом. Ему свойственна решительность, дерзость, смелость. Даже если эти слова и не совсем уместны в данной связи, они достаточно точно передают смысл характеристики, о которой я веду речь, в этом легко убедиться, если сравнить, например, робкого ребенка со смелым ребенком. Робкий ребенок льнет к матери, которая становится для него олицетворением привычного и безопасного, тогда как смелый ребенок имеет возможность оставить мать и привычную обстановку, чтобы активно исследовать мир. Так же как робость приковывает ребенка к матери, так же привычка сковывает мыслительный процесс. Смелый мыслитель ? согласитесь, в этом словосочетании есть некоторая избыточность, это все равно, что сказать "мыслящий мыслитель", ? бесстрашно перешагивает через свои предубеждения, навыки, ожидания и стереотипы, бросает дерзкий вызов традициям и условностям. Он не скован опытом, не испытывает тревоги или опасения, покидая привычную, безопасную гавань. В качестве еще одного примера стереотипного мышления можно привести ситуацию, когда человек формирует свою точку зрения или мнение относительно какого-то явления путем подражания и/или исходя из соображений престижа. Готовность к такому мышлению почему-то принято считать свидетельством здравомыслия, хотя, на мои взгляд, правильнее было бы отнести ее к классу проявлений слабой психопатологии, поскольку в основе ее лежит либо тревога, либо конформизм, либо элементарная леность ума. По сути, эта готовность представляет собой неспособность или нежелание воспринять неструктурированную ситуацию и составить свое мнение о ней.63 Может статься, что большая часть расхожих умозаключений по самым важным проблемам жизни представляет собой не что иное, как именно этот тип стереотипизации. Рассуждая о чем-либо существенном, мы всегда какой-то частью рассудка учитываем, что думают по этому поводу другие люди, и сообразно их мнению формируем свою точку зрения. Очевидно, что такое "мнение" нельзя назвать мыслью в истинном смысле этого слова, так как оно не продиктовано природе самой проблемы, а является простым отражением точки зрения тех людей, которым мы доверяем больше, чем себе. Возможно, именно здесь кроется ответ на вопрос, почему наша система образования никак не может приблизиться к провозглашаемым ею целям. Удержусь от подробного анализа недостатков традиционной системы образования, скажу лишь, что она не учит детей самостоятельному и непосредственному познанию реальности. Наша система образования вручает ребенку рейсшину и микроскоп и рассказывает ему, как прикладывать рейсшину к реальности и как препарировать бытие. При этом на ребенка обрушивают неисчислимое количество незыблемых правил и установлений закона, предписывающих ему, во что верить, что любить, чего бояться, по поводу чего чувствовать себя виноватым. Наша система образования не поощряет индивидуальность ученика, не вдохновляет его на самостоятельный поиск истины, внушает неприятие к отступничеству и инакомыслию. Столь же стереотипна и система высшего образования, чтобы убедиться в этом, достаточно просмотреть учебный план любого колледжа или университета. В нем все богатство и многообразие изменчивого и загадочного мира предстает в виде трех апельсинов-семестров, каждый из которых дивным умыслом составителей имеет пятнадцать долек, которые нужно употребить в течение пятнадцати учебных недель, одну за другой. Если возможен совершенный образец рубрификации ? рубрификации, не продиктованной реальностью, а навязанной ей, ? то он перед вами. (Однако нужно признать, что в настоящее время уже появляются первые ростки того, что можно назвать "параллельной системой образования" или "гуманистическим образованием", которое пытается избежать ошибок, свойственных традиционной системе образования. Фамилии, адреса и т.п. можно найти в Eupsychian Network (295, pp. 237?240).) Все сказанное выше достаточно очевидно, беда лишь в том, что мы плохо понимаем, что делать с этим. Одним из способов преодоления руб-рифицированности мышления может стать отказ от абстрактного, понятийного мышления, перенесение акцента познания на непосредственное восприятие конкретной реальности. Пожалуй, никто не сумел сказать об этом лучше Уайтхеда. "Главный упрек, который я хочу предъявить традиционным методам обучения, состоит в том, что в них слишком много внимания уделяется интеллектуальному анализу и заучиванию информации. За этими занятиями мы забываем воспитывать у человека способность к конкретному восприятию оригинальных фактов и взаимодействия их скрытых значений, мы снабжаем его набором абстрактных формул, которые игнорируют саму возможность взаимодействия различных значений. Современная система образования непомерно большое внимание уделяет изучению абстракций, тщательно расчленяя одни и поверхностно обозревая другие. Мы завязли в схоластической рутине, в спорах о том, какая из абстракций наиболее конкретна. Образование должно развивать способность к конкретному постижению, оно не должно подавлять свойственное юности стремление к деянию. Бесспорно, образование должно задействовать наши аналитические способности, но лишь в той мере, чтобы показать нам, что разные сферы реальности требуют разного подхода. Первый человек в райских кущах сначала увидел животных и только потом дал им имена; наши дети узнают название животного до того, как впервые видят его. Грешит однобокостью и наша система профессионального образования. Она устремлена к развитию интеллекта, главным средством к достижению этой цели становится учебник. Совершенно забыта другая сторона образования ? развитие интуиции, способности постижения истины путем непосредственного ее усмотрения. Интуиция предполагает мгновенное постижение и позволяет обойтись без изнурительного анализа, опустошающего и выхолащивающего реальность. Идеальный тип обобщения, к которому мы должны стремиться, ? это постижение многогранности мира". (475, pp. 284-286) СТЕРЕОТИПИЗАЦИЯ И НЕХОЛИСТИЧНОЕ ТЕОРЕТИЗИРОВАНИЕ Построение теории обычно подразумевает процедуру селекции, а это, в свою очередь, означает, что теория призвана сделать более выпуклыми и очевидными одни аспекты мира и менее очевидными другие. Всякая нехолистичная теория представляет собой попытку рубрификации или классификации. Однако никому еще не удалось создать универсальной классификации, которая смогла бы объять собой все существующие в природе феномены; всегда найдется нечто, не укладывающееся в рамки класса, или занимающее промежуточное положение между четко разграниченными рубриками, или нечто такое, что можно отнести сразу к нескольким рубрикам. Кроме того, нехолистичной теории почти всегда свойственны попытки абстрагироваться от конкретного содержания феномена, она всегда старается подчеркнуть часть его характеристик, с ее позиций особо важных и значимых. В результате этого характеристики, не попавшие в поле зрения теории, лишаются законного права на существование, и вместе с ними законного права на существование лишается и часть истины. Нехолистичная теория всегда препарирует реальность, исходя из неких прагматических соображений, и потому любую из них в лучшем случае можно счесть лишь одним из фрагментов общей картины реальности. Но даже комбинация всех существующих теорий не может дать нам целостного представления о мире. Богатство и разнообразие мира гораздо чаще открываются человеку при помощи непосредственного восприятия, на которое в полной мере способны скорее люди с художественным мировосприятием, эмоционально открытые индивидуумы, чем ученые интеллектуалы и теоретики. Я готов допустить, что способность к постижению всех сторон конкретного феномена в наиболее полном виде и наиболее совершенным способом проявляется в так называемых мистических переживаниях. Приведенные здесь соображения помогают нам обнаружить одну из важнейших особенностей индивидуального опыта, а именно ? его принципиальную антиабстрактность. Антиабстрактность не равнозначна той конкретности восприятия, о которой писал Гольдштейн. Люди, страдающие органическими поражениями мозга, восприятие которых предельно конкретно, на самом деле не способны воспринять всех чувственных характеристик объекта. Они способны разглядеть в предмете только ту характеристику, которая существенна для конкретной ситуации. Так, например, бутылка вина для них ? это только бутылка вина и ничего более; они не в состоянии увидеть в ней элемент интерьера или средство самообороны, или пресс-папье, или огнетушитель. Если определить абстрагирование как селективное внимание к одним свойствам объекта в ущерб множеству других, неважно, какими причинами продиктована эта избирательность, то мы вправе назвать пациентов Гольдштейна людьми, склонными к абстрагированию. Таким образом можно заключить, что вышеназванные способы познания реальности, в известной мере, противоположны друг другу. И в самом деле, стремление к классификации опыта может мешать его осмыслению, а стремление извлечь выгоду из опыта может лишить человека радости познания. Только некоторые из психологов обратили внимание на этот факт, но зато о нем в один голос говорят все исследователи мистических и религиозных переживаний. Олдос Хаксли, например, пишет: "Человек взрослеет, и его знание о мире становится все более концептуализированным и систематизированным. Человек накапливает огромный багаж фактов утилитарного содержания. Но эти приобретения возможны только за счет ухудшения качества мгновенного постижения, за счет притупления и утраты интуитивных способностей" (209).fo Однако, постижение многообразия природы ? далеко не единственная и уж никак не самая насущная с биологической точки зрения форма наших взаимоотношений с ней, и поэтому было бы глупо походя отвергать необходимость теорий и абстракций, какими бы опасностями они не грозили человеку. Их преимущества огромны и очевидны, особенно с точки зрения коммуникации и практического взаимодействия с миром. Если бы я вознамерился раздавать рекомендации, то первая из них звучала бы так: если ученый, мыслитель, интеллектуал, теоретик осознает, что когнитивные процессы ? вовсе не единственно возможное средство постижения реальности, то его движение к знанию станет гораздо более мощным, гораздо более продуктивным. Арсенал исследователя может и должен включать в себя все многообразие методов постижения истины. Мы без сожаления уступаем часть из них поэтам и художникам, не понимая, что тем самым закрываем перед собой двери, ведущие к тем аспектам реальности, постижение которых невозможно средствами абстрагирования и интеллектуализации. В Приложении В приведена аргументация, которая позволяет нам предполагать принципиальную возможность холистичного теоретизирования, возможность построения такой теории, которая не будет расчленять реальность на отдельные, изолированные, никак не связанные друг с другом составляющие, которая будет рассматривать различные феномены во всей совокупности их взаимосвязей, как грани целого, неотделимые от целого, как фигуры на общем фоне реальности, как разные стадии приближения к единой истине. ЯЗЫК И НАЗВАНИЯ Язык ? это превосходное средство восприятия и передачи номотетич-ной информации, то есть превосходное средство рубрификации. Безусловно, язык также пытается выразить и передать идиосинкратические, идеографические аспекты реальности, но эта его попытка чаще всего оказывается безуспешной.66 Единственное, что может сделать слово с идиосинкратическим опытом ? дать ему название, которое в конечном счете не описывает и не выражает его, а лишь обозначает, определяет, приклеивает к нему ярлык. Познание идиосинкратического возможно лишь посредством полного и самостоятельного переживания. Ярлык, прикрепленный к опыту, не помогает его постижению, напротив, он заслоняет реальность, не позволяя воспринять и постигнуть ее в полном объеме. Один профессор, прогуливаясь проселочной дорогой со своей женой-художницей, увидел незнакомый цветок. Цветок восхитил его своей красотой, и он спросил у жены, как он называется. "Зачем тебе название? ? засмеялась жена. ? Ты ведь утратишь к цветку интерес, стоит мне только сказать, как он называется".67 Чем успешнее языку удается отнести конкретный опыт к той или иной рубрике, тем более плотной вуалью укрывает он наш взгляд на реальность. Мы дорого платим за те преимущества, которые дает нам язык. Поэтому всякий раз, когда мы в силу необходимости пользуемся словом, мы должны отдавать себе отчет в том, что язык неизбежно ограничивает наше восприятие, и должны стараться минимизировать эти последствия.68 Если все сказанное верно даже в отношении поэзии, даже в отношении лучшего, на что способен язык, что уж тут говорить о тех случаях, когда язык даже и не претендует на идиосинкратичность, когда он представляет собой ограниченный набор стереотипов, банальностей, лозунгов, призывов, слоганов, клише и эпитетов. Очевидно, что такой язык может исполнять только одну функцию ? функцию оглупления и одурачивания человека, такой язык притупляет восприятие, заглушает мысль и в конечном итоге становится тормозом интеллектуального роста и духовного развития. Про такой язык нельзя сказать даже, что он исполняет коммуникативную функцию, скорее он служит сокрытию Мысли. Язык обладает еще одним свойством, которое не может не вызывать беспокойства. Я говорю о том, что язык как таковой или, по крайней мере, отдельные слова не подчиняются законам времени и пространства. За многие века своего существования слово "Англия", например, не претерпело никаких изменений ? в отличие от государства оно все это время не увеличивалось и не уменьшалось, не эволюционировало, не дряхлело и не омолаживалось. Но что же нам делать, если слово не отражает временных и пространственных изменений, которыми характеризуется любое явление реальности? И как в таком случае понимать девиз "Англия навсегда"? По меткому выражению Джонсона, "действительность пишет свою историю быстрее, чем успевает возвестить о ней язык. Структура языка гораздо менее подвижна, чем структура реальности. Раскаты грома, доносящиеся до нашего уха, представляют собой лишь отголоски уже отсверкавшей молнии, точно так же и реальность, о которой мы говорим, уже канула в небытие". (215, р. 119) ГЛАВА 14 НЕМОТИВИРОВАННЫЕ И НЕЦЕЛЕНАПРАВЛЕННЫЕ РЕАКЦИИ В данной главе я попытаюсь сформулировать несколько тезисов, которые, как мне кажется, помогут нам более четко обозначить различия между двумя классами феноменов, описываемых понятиями "преодоление" (борьба, достижение, старание, стремление, целенаправленность) и "становление" (экзистентность, самовыражение, рост, самоактуализация). Противопоставление подобного рода естественно для ряда восточных культур и религий, например, для даосизма, да и западная культура в лице некоторых философов, теологов, исследователей мистицизма, "гуманистических" и экзистенциальных психологов все больше склоняется к мысли о его необходимости. В основе западной культуры лежит иудейско-христианская теология. Дух пуританизма и прагматизма особенно силен в Соединенных Штатах, где высоко ценимы трудолюбие, работоспособность, рассудительность, расчетливость, где на особом счету устремленность к цели.69 Наука, и в частности психологическая наука, как и всякий социальный институт, пропитана духом культуры и культурности. Американская психология, изучающая главным образом целенаправленное поведение, несомненно, являет собой образец чрезмерно прагматичной, пуританской науки. Об этом свидетельствуют не только то, к чему она устремлена, не только ее достижения, но и характерные для нее провалы, которые она упорно отказывается ликвидировать. Ни в одном учебнике вы не найдете главы, которая была бы посвящена веселью, развлечениям, беспечности, безделью, "ничегонеделанию", созерцанию, медитации, эстетическим переживаниям ? словом, тем формам человеческой активности, которые принято считать бесполезными и бессмысленными, а я бы назвал немотивированными. Иначе говоря, американская психология исследует только один из аспектов человеческой жизни, полностью отвергая другие, не менее, а быть может, и более важные аспекты! В ценностном плане этот подход можно охарактеризовать как приоритет средства перед целью. Практически вся американская психология (включая ортодоксальный психоанализ и его современные модификации) подчинена философии отторжения активности per se и опыта per se (то есть активности и опыта, не имеющих конкретных материальных результатов), философии целеполагающей, целенаправленной, эффективной, "полезнои" деятельности. Кульминацией данной философии я бы назвал работу Джона Дьюи Theory of Valuation (108), в которой автор совершенно откровенно отрицает саму возможность существования высших целей; всякая цель, по его мнению, является лишь средством достижения другой цели, а та, в свою очередь, служит средством достижения следующей цели и так до бесконечности (хотя этот же автор в других своих работах признает существование и высших целей). На клиническом уровне анализа можно выделить следующие аспекты предпринятого нами противопоставления: 1. В приложении В будет рассмотрена аргументация, доказывающая необходимость холистического подхода в науке, который, в отличие от каузального подхода, подчеркивает одновременность и взаимозависимость явлений. Каузальная цепочка целеполагания, которую выстроил Дьюи, понуждает нас считать, что одно явление является причиной другого, оно, в свою очередь, вызывает к жизни третье, третье порождает четвертое и так далее до бесконечности. Для теории, которая считает, что ничто само по себе не представляет ценности, такой взгляд на вещи совершенно естествен. Каузальный подход вполне уместен и даже необходим тогда, когда мы предпринимаем попытку оценить человеческую жизнь в свете материальных достижений, но он ни на миллиметр не приближает нас к пониманию таких явлений как стремление к самосовершенствованию, устремленность к высшим ценностям, эстетические переживания, созерцание, радость, медитация, самоактуализация, никоим образом не помогает нам истолковать их. 2. В главе 3 мы акцентировали внимание на принципиальных отличиях между понятием "мотив" и понятием "причина". Ошибочно думать, что мотивация ? единственная детерминанта психической жизни человека, у нее есть и другие основания ? физиологические, ситуационные и культуральные. Доказательством этого тезиса могут послужить такие феномены как гормональные особенности, изменения характера, связанные с возрастом, ретроактивное и проактивное торможение, латентное научение. У истоков этого заблуждения стоит Фрейд (141), и его ошибку можно считать роковой: с той поры огромная армия психоаналитиков в любом явлении, будь то экзема, колики в животе, описка или оговорка, настойчиво ищет мотив. 3. В главе 5 мы привели несколько примеров, наглядно демонстрирующих, что за многими психологическими феноменами не стоит никакой мотивации. Эти феномены носят скорее эпифеноменальный характер, выступают как побочный продукт базового удовлетворения, их нельзя интерпретировать как мотивированные, целенаправленные или приобретенные реакции. Уже сам перечень феноменов, отнесенных нами в разряд гратификационных эффектов, убеждает нас в том, что психологическая жизнь может быть совершенно немотивированной. К числу этих феноменов мы отнесли психотерапию, установки, интересы, вкусы и ценности, счастье, гражданские чувства, Я-концепцию, черты характера и множество других психологических эффектов базового удовлетворения. Удовлетворение потребности открывает возможность для более или менее немотивированного поведения; говоря иными словами, после удовлетворения базовой потребности человек тут же "отпускает вожжи", чтобы избавиться от напряжения, отвлечься от довлевшей над ним необходимости. Он становится расслабленным, пассивным, беспечным и легкомысленным, он позволяет себе предаться лени и приятному безделью. Теперь он может наслаждаться солнцем, радоваться жизни, играть и веселиться, украшать себя и окружающий мир, то есть может "просто жить". 4. Эксперимент по изучению эффектов знакомства (309), проведенный в 1937 году, показал, что контакт с объектом, многократно повторенный, пусть даже не подкрепленный никаким вознаграждением, приводит к тому, что человек начинает отдавать предпочтение этому объекту как старому знакомому, даже если поначалу этот объект не вызывал у него ничего, кроме неприязни. Поскольку данный феномен, бесспорно, представляет собой образец ассоциативного неподкрепленного научения, то даже теоретики научения, так много толкующие о роли вознаграждения и подкрепления, вряд ли сочтут его мотивированным. 5. В главе 13 мы провели грань между стереотипизацией и свежим, смиренным, рецептивным, даоистичным познанием конкретного, идио-синкратического, уникального опыта, между рубрификацией и наивным постижением, свободным от предвзятости, ожиданий, желаний, надежд, страхов и тревог. Мы обнаружили, что большинство из так называемых познавательных актов на самом деле не имеет никакого отношения к познанию и представляет собой не что иное, как бездумный процесс группирования и перегруппирования множества существующих в нашем сознании стереотипов. Это ленивое, рубрифицирующее восприятие в корне отличается от конкретного, рецептивного созерцания, только созерцание дает нам действительно полное представление об объекте, позволяет постичь его уникальность и многогранность, позволяет оценить его и насладиться им. Рубрификация есть не что иное, как попытка незрелого индивидуума остановить движение и изменение реальности, продиктованное страхом стремление сделать мир статичным, и в этом смысле рубрификация, несомненно, мотивирована. В ее основе лежит желание избежать тревоги. Восприятие, не обремененное страхом неизвестности, способное увидеть многозначность явления (135), не столь мотивировано. Далее в этой же главе мы предположили, что тесную взаимосвязь между мотивацией и восприятием, тщательно исследованную Мерфи, Брунером, Ансбахером, Мюрреем, Сэнфордом, Мак-Клелландом, Кляйном и многими другими учеными, скорее следовало бы считать не признаком нормы, а патологическим симптомом. Со всей категоричностью хочется заявить, что эта взаимосвязь является именно симптомом болезни. Вы вряд ли не обнаружите ее у самоактуализированных людей, тогда как у невротиков и психопатов она отчетливо выражена и выступает в форме иллюзий и галлюцинаций. Другими словами, познавательные процессы здорового человека не столь мотивированы, как познавательные процессы больного человека. Феномен латентного научения как один из примеров немотивированного познания подтверждает это клиническое наблюдение. 6. Исследования самоактуализированных индивидуумов со всей очевидностью показали, что мотивация этих людей в корне отличается от мотивации среднестатистического индивидуума. Для самоактуализированного человека жизнь ? бесконечный процесс развития и самовоплощения, чудный процесс постижения высших, абсолютных ценностей Бытия. Среднестатистический индивидуум постоянно озабочен удовлетворением своих базовых потребностей, он живет в постоянном напряжении, вынужден ежеминутно прилагать усилия, чтобы восполнить ощущаемый им дефицит. Самоактуализированный человек может просто жить, может быть самим собой, может расти и развиваться. В его жизни нет места борьбе и преодолению в житейском смысле этих понятий, предполагающем неудовлетворенность существующим положением дел и мучительные потуги изменить действительность к лучшему (например, он не чувствует страстного желания отчаянно карабкаться вверх по социальной лестнице). Другими словами, самоактуализированный человек живет на уровне метамотивации или мотивации роста, в отличие от среднестатистического индивидуума, жизнь которого наполнена стремлением к восполнению дефицита. Если мы выведем понятие метамотивации из общей классификации мотивов, а это заставляет нас сделать ее крайняя непохожесть на дефициентную мотивацию, то мы вправе счесть самоактуализацию немотивированным психологическим явлением. Самоактуализация или полное развитие и реализация всех способностей и возможностей организма не имеет ничего общего с научением или с процессом формирования навыков. Самоактуализация не приобретается извне, скорее она сродни процессу роста и взросления, то есть представляет собой процесс постепенного развертывания скрытых возможностей организма. Спонтанность на уровне самоактуализации есть здоровая спонтанность, естественность на уровне самоактуализации ничем не мотивирована; и в данном случае спонтанность можно рассматривать как антоним мотивации. 7. И наконец, в главе 10 мы подробно обсудили экспрессивный поведения и его значение для теории психопатологии и психосоматики. Особо мы подчеркнули, что экспрессию следует считать относительно немотивированным феноменом, тем самым противопоставив ее функциональному компоненту, в основе которого можно найти и мотив и цель. Единственной альтернативой этому противопоставлению может стать семантическое и концептуальное переосмысление понятия мотивации. Там же нами было показано, что такие феномены, как депрессия, катастрофическое поведение, описанное Гольдштейном, и лихорадочное поведение, о котором говорил Майер, феномены катарсиса и самоосвобождения можно с полным правом отнести к разряду экспрессивных, а значит, немотивированных феноменов. Оговорки, описки, тики и свободные ассоциации, столь любезные Фрейду, содержат в себе и экспрессивный, и функциональный (мотивационный) компоненты. 8. Принято считать, что любое поведение устремлено к достижению некой цели, то есть направлено на изменение внешней ситуации. Мне однако представляется, что эта точка зрения получила столь широкое распространение только потому, что в ряду психологических феноменов, подлежащих анализу и исследованию, пока не находилось места для субъективного состояния. Целью поведения, как я понимаю ее, очень часто становится чувство удовлетворенности. Если мы откажемся признать, что инструментальное поведение зачастую имеет ценность для человека только потому, что приносит ему удовлетворение, то феномен поведения с научной точки зрения превратится в полную бессмыслицу (492). Мне кажется, что особая живучесть бихевиоризма объясняется тем, что в его методах и в мировоззрении его апологетов как нельзя лучше воплотился сам пуританский дух нашего общества. Мысль об этом заставляет меня добавить к длинному списку прегрешений бихевиоризма еще и этноцентризм. ПРИМЕРЫ ОТНОСИТЕЛЬНО НЕМОТИВИРОВАННЫХ РЕАКЦИЙ Выше мы приводили примеры реакций, которые имеет смысл отнести к разряду немотивированных или слабомотивированных, в зависимости от различных определений понятия мотивации. Однако мы затронули лишь малую часть феномена немотивированного поведения, и сейчас вкратце обсудим ег352ции нечасто становились объектом психологического исследования, и этот факт сам по себе весьма поучителен. Он прекрасно иллюстрирует мою мысль о том, что узость восприятия ? главная причина узости мышления. Для плотника, который тодько плотник, весь мир сделан из дерева. ИСКУССТВО Подтолкнуть творца к созданию произведения искусства может либо желание творца сообщить зрителю или слушателю некую мысль, либо стремление вызвать определенные эмоции. Но в этом же произведении .можно увидеть и немотивированный, или почти не мотивированный феномен, особенно если в нем очевидны экспрессивные черты, если заведомо известно, что творец не преследовал цели воздействовать с его помощью на других людей. Нет сомнения ? даже экспрессивный акт, несмотря на присущую ему имперсональность, может стать причиной для межличностных эффектов, но в любом случае эти эффекты будут вторичными. Всякий раз, когда мы обращаемся к теме экспрессии, перед нами встает вопрос: "Существует ли потребность в экспрессии?" Если мы утвердительно ответим на этот вопрос, то вынуждены будем признать, что артистическое самовыражение и сопутствующие ему феномены катарсиса и самообнажения столь же мотивированы, как поиск пищи и любви. По моему мнению, данные новых экспериментов в скором времени заставят нас признать, что любой импульс, возникающий в организме, требует выражения, побуждает организм к действию. В этом-то и состоит парадокс, ибо любая потребность, любая потенция организма, по существу, ? не что иное, как импульс и, следовательно, требует выражения. Следует ли, в таком случае, рассматривать экспрессию как самостоятельную потребность (импульс), или все-таки ее следует счесть универсальной характеристикой любого импульса? Я не берусь сейчас же ответить на этот вопрос, совершить выбор в пользу той или другой возможности, мне хочется лишь подчеркнуть, что обе эти возможности незаслуженно обойдены вниманием психологии. Какому бы из вариантов ответа на вопрос мы ни отдали предпочтение, наш выбор в любом случае будет плодотворным, ибо неизбежно повлечет за собой признание такой категории, как немотивация, а, следовательно, и переосмысление всех существующих теорий мотивации. Особое значение в связи с этим приобретает проблема эстетических переживаний. Я знаю очень много людей, которые настолько ценят эти переживания, что они, не задумываясь, отвергнут любую, даже самую изящную психологическую теорию, если в ней не найдется места для них. Наука обязана изучать реальность целиком, во всем ее многообразии, тогда как ныне предметом ее исследования является лишь подобие реальности, жалкое, обескровленное, лишенное жизни. Уже одно то, что есть психологи, считающие эстетические переживания бесполезными и бессмысленными, не желающие знать о мотивации, лежащей в основе этих переживаний ? если, конечно, таковая существует ? свидетельствует об убогости официальной психологической науки. Даже если рассуждать о проблеме эстетического восприятия в терминах когнитивных процессов, то нам придется признать, что оно отличается от когнитивных процессов относительной немотивированностью. В главе 13 мы уже говорили о том, что рубрифицирующее восприятие в лучшем случае парциально. Рубрифицируя, мы не столько познаем объект, сколько классифицируем его, мы принимаем во внимание лишь те его качества, которые кажутся нам полезными, которые отвечают нашим запросам, служат удовлетворению наших потребностей или, наоборот, угрожают им. Эстетическое восприятие предполагает даоистичное, незаинтересованное созерцание целостного, многогранного феномена, предполагает его оценку не с точки зрения пользы, а в контексте высшего переживания, вызванного им.71 Отправной точкой размышлений о феномене бытия может стать анализ понятия ожидания. Кошка, дремлющая на солнцепеке, ничего не ждет или ждет не больше, чем дерево, простирающее к небу свои ветви. Ожидание означает напрасно потраченное, не наполненное содержанием время. Ожидание являет собой эпифеномен инструментального отношения к жизни, его побочный продукт. Мы можем относиться к нему как к глупой, неэффективной реакции на реальность, уже хотя бы потому, что нетерпение, характерное для ожидания, не приносит пользы организму, снижает его эффективность. Человек ожидающий забывает о том, что процесс может быть не менее приятен, чем результат, что движение может доставить такое же удовольствие, как достижение цели. Путешествие ? это тот случай, когда потраченное на дорогу время для одного человека становится любопытным переживанием, а для другого ? мучительными часами ожидания. То же самое можно сказать об обучении и о межличностных отношениях в целом. В этой связи интересно проанализировать такое понятие как "потерянное время". Прагматичный, целеустремленный человек сочтет потерянной ту минуту, которая не приблизила его к достижению цели, не принесла пользы. Такая интерпретация понятия "потерянное время" разумна и, безусловно, имеет право на существование, но я могу предложить и другое, не менее обоснованное и не менее разумное его толкование, при котором потерянным будет считаться время, когда человек не испытывал высшего переживания, не ощущал всеохватывающей радости бытия. Явно не теряли времени те люди, которые первыми сказали: "Замри, и слушай миг восторга", "Счастливые часов не наблюдают". Давайте разберемся, к каким потребностям апеллируют рекламные ролики таких видов спорта как гребля, гольф и т.п., ? это может стать превосходной иллюстрацией неспособности среднестатистического человека к непосредственному восприятию природы. Как правило, в рекламе обращают внимание зрителя на то, что вышеперечисленные виды спорта дают возможность человеку побыть на лоне природы, подышать свежим воздухом, погреться на солнышке, насладиться видом красивых пейзажей. Таким образом, высшие переживания, как и само бытие, в принципе немотивируемые, в угоду нашему западному сознанию облекаются в форму прагматичной, целенаправленной деятельности. СОЗЕРЦАНИЕ, НАСЛАЖДЕНИЕ, УДИВЛЕНИЕ, ВКУС К ЖИЗНИ, ВЫСШИЕ ПЕРЕЖИВАНИЯ Кроме эстетических переживаний источником удовольствия и наслаждения могут стать и другие переживания, как, собственно, и жизнь как таковая. Такого рода удовольствие вряд ли можно назвать мотивированным феноменом, скорее оно является высшей целью мотивированной деятельности, эпифеноменом базового удовлетворения. Мистический опыт, восторг, изумление, восхищение, благоговение перед тайной ? все эти переживания родственны эстетическим; мы не стремимся и не готовимся к ним, они настигают нас внезапно, точно так же, как музыка врывается в душу человека. И вместе с тем они, несомненно, представляют собой высшие переживания, они не инструментальны, мы не ищем в них пользы, не пытаемся изменить с их помощью мир. Все сказанное справедливо и в отношении досуга, хобби, увлечений, если, конечно, правильно определить эти понятия (375). Наверное, было бы уместно выделить два аспекта такого рода высших наслаждений: 1) удовольствие от активности, как его понимал Бюлер, и 2) удовольствие от процесса жизни как таковой (животное, биологическое удовольствие, вкус к жизни). Эти два вида наслаждения настолько тесно взаимосвязаны, что их практически невозможно различить в реальной жизни. С особой наглядностью эта взаимосвязь проявляется у детей. Ребенок, узнав что-либо или научившись чему-либо, азартно тренирует новый навык, без устали демонстрирует свое знание или умение перед окружающими. Его подстегивает удовольствие, которое доставляет ему его активность и оттачиваемое мастерство. Представьте хотя бы ребенка, обучившегося новому танцу. Что касается чисто животного, биологического удовольствия, то всякий, кто когда-либо испытывал тошноту или страдал несварением желудка, знает, какое наслаждение может принести избавление от недуга. Этот вид удовольствия ? непременное следствие выздоровления, это немотивированный побочный продукт здоровья и жизни. СТИЛЬ И ВКУСЫ В главе 10 мы вслед за Олпортом (8), Вернером (464) и Вертхаймером (465, 467) определили стиль поведения как противоположность его функциям и целям, как один из примеров экспрессии. Для иллюстрации и подтверждения данного тезиса я хотел бы привести некоторые данные, опубликованные мною в 1939 году (305). Я пытался определить, как на поведенческом уровне проявляет себя у женщин такая черта характера как доминантность или, выражаясь точнее, уровень доми-нантности. Я подразделил выборку на две группы ? группу высокодоминантных (сильных, уверенных в себе, с высокой самооценкой) женщин и низкодоминантных (пассивных, робких, с низкой самооценкой). Поведение женщин было настолько характерным, что в конце концов я смог безошибочно относить женщину к тому или другому типу, просто наблюдая за ее походкой, манерой говорить и т.п. Характер женщины проявлялся не только в функциональном, мотивированном поведении, но также и в ее вкусах, в манере одеваться, в улыбке. Остановлюсь на этом подробнее. Женщина с сильным характером склонна отдавать предпочтение пище с сильным, резким вкусом; она любит соленое, острое, пряное и горькое; например, из двух сортов сыра она выберет сыр с резким вкусом и запахом. Ей нравятся деликатесы, даже те из них, которые у некоторых людей могут вызвать отвращение, например, улитки. Она с удовольствием пробует новую, незнакомую пищу ? например, жареных лягушек или мясо змеи. Этим женщинам не свойственны жеманство, мелочная требовательность, брезгливость; неаппетитный вид пищи не вызывает у них отвращения. При этом они гораздо более чувственны и получают большее наслаждение от вкусной еды, чем низкодоминантные женщины. По принципу физиогномического изоморфизма (464) эти же качества обнаруживают себя и в других сферах жизнедеятельности доминантных женщин. Они резки, уверенны и решительны в высказываниях; они предпочитают мужчин сильных, твердых и решительных; они способны твердо и решительно противостоять любой попытке эксплуатации или манипуляции. Мои выводы были подтверждены исследованием Айзенберга (118). Он обнаружил, например, что женщины, набравшие наибольшее количество баллов по тесту базовой безопасности (294), проявляли большую раскованность в общении с экспериментатором. Такие женщины нередко опаздывали к началу эксперимента и при этом не считали нужным как-то оправдаться или извиниться; их отношение к экспериментатору было лишено подобострастной почтительности; они не проявляли ни малейшего волнения или стеснения, непринужденно усаживались в кресло, спокойно принимали предложенную сигарету или чашку кофе, словом, чувствовали себя совершенно свободно. Еще более ярко сила характера этих женщин проявлялась в сексуальной сфере (311). Их отношение к сексу можно назвать языческим. Понятие "девичья честь" для них не более чем метафора, среди них почти не было девственниц. Такие женщины не выказывают отвращения к неконвенциональным формам сексуальности. Они не видели ничего постыдного в мастурбации или промискуитете, могут позволить себе гомосексуальные эксперименты, куннилингус, фелляцию (fellatio), анальный секс. Иначе говоря, сильная женщина и в сексуальной сфере отличается твердостью, решительностью и радикализмом. Советую также обратить внимание и на работы других авторов (107). В неопубликованном эксперименте Карпентера (79) изучались различия в музыкальных вкусах высоко- и низкодоминантных женщин. Результаты, полученные в ходе эксперимента подтвердили предположение автора о том, что сильные женщины открыты для восприятия странной, непонятной, незнакомой музыки. Немелодичная музыка, которую иные назвали бы какофонией, не раздражала и не пугала их; больше, чем благозвучие, они ценят в музыке мощь. Эксперимент Мидоу (335) показал, что сильные женщины под воздействием стрессогенных факторов обнаруживают гораздо меньшее подавление интеллектуальных способностей по сравнению с женщинами с низкими показателями по тесту базовой безопасности (робкие, пассивные, неуверенные). В этой связи рекомендую обратиться к моим комментариям экспериментов Мак-Клелланда, посвященным изучению потребности в достижении (297а). Во всех примерах, что я привел здесь, поведенческие характеристики испытуемых немотивированы, экспрессивны по своей природе; они выражают сущность характера в той же мере, в какой музыка Моцарта несет в себе моцартовское начало, они столь же индивидуальны, как сделанная Ренуаром копия картины Делакруа, которая больше похожа на Ренуара, чем на Делакруа, так же экспрессивны, как рассказы по картинкам ТАТ и протоколы теста Роршаха, как почерк и игра в куклы. ИГРА В современной литературе, посвященной игротерапии и диагностике с помощью игровых методов, мы находим все больше указаний на то, что в игре можно усмотреть и функциональные, и экспрессивные черты, что игра может содержать в себе одновременно и функциональное, и экспрессивное начало (см. стр. 122). Это умозаключение, столь умозрительное на первый взгляд, в скором времени заставит нас подвергнуть ревизии все ныне существующие теории игры, в соответствии с которыми игра рассматривается как функциональный, мотивированный феномен. Давайте применим предложенное нами противопоставление между преодолением и становлением, между функциональностью и экспрессией в область зоопсихологии, ? это, как мне кажется, позволит нам прийти к более реалистическому пониманию феномена игры у животных. Чтобы открыть новую главу в исследовании игры, требуется лишь признать, что игра может быть "бесполезной" и немотивированной формой активности, может быть целью, а не средством достижения цели, феноменом бытия, а не инструментом адаптации. То же самое, вероятно, можно сказать о таких сугубо человеческих реакциях, как радость, веселье, смех, эйфория и т.п. ИДЕОЛОГИЯ, ФИЛОСОФИЯ, ТЕОЛОГИЯ, ПОЗНАНИЕ В этом разделе мы коснемся еще одной сферы, которая всегда оставалась вне поля зрения официальной психологии. Со времен Дарвина и Дьюи человеческое мышление рассматривалось только в контексте его инструментального значения, интерпретировалось как феномен сугубо функциональный и мотивированный. Немногочисленные данные, опровергающие эту точку зрения, получены нами главным образом посредством анализа таких крупных продуктов мышления, как различные философские системы. Именно в философском продукте с наибольшей очевидностью проявляется тесная взаимосвязь с неповторимым характером его автора (192). Совершенно очевидно, что пессимистическую философию Шопенгауэра мог обосновать только самый отчаянный пессимист, каким и был Шопенгауэр. Было бы наивным считать ее плодом чистого разума, результатом совершенно безличной рационализации; любой психолог, имеющий хотя бы малейший опыт анализа детского творчества или рассказов ТАТ, поймет недостаточность подобных интерпретаций. Продолжая эту параллель с творчеством, скажу, что и великие творения Баха, и полотна Рубенса тоже при желании можно отнести к разряду хитроумных способов защиты. Феномен запоминания тоже может быть сравнительно немотивированным, подтверждением чему становится способность к латентному научению, в большей или меньшей степени свойственная всем человеческим существам. Шумиха, поднятая зоопсихологами вокруг проблемы латентного научения, на самом деле не имеет никакого отношения к делу, так как исследователям истинно человеческого, по большому счету, решительно все равно, обладают крысы этой способностью или нет. Что касается людей, то здесь мы можем сказать наверняка ? каждый из нас постоянно чему-то учится. Относительно поднятой нами проблемы можно вспомнить исследования Ансбахера, который обнаружил, что детские воспоминания тревожных, неуверенных людей, как правило, связаны с неприятными ситуациями и переживаниями. Со своей стороны могу добавить, что по моим наблюдениям тревожные люди чаще видят тревожные, страшные сны. Мне кажется очевидным, что воспоминания и сны отражают общее отношение человека к миру, то есть экспрессивны по своей сути. Надуманны и неплодотворны попытки увидеть в них исключительно функциональные явления, интерпретировать их как способ удовлетворения желаний. Мы так привыкли к словосочетанию "поиск истины", "борьба за правду", что уже не мыслим себе истину без поиска, а правду ? без борьбы. Но в реальной жизни нередки случаи спонтанного постижения истины, без усилий, без напряжения, без борьбы. Если экспериментальная ситуация требует от испытуемого той или иной мотивации для решения поставленной перед ним задачи, это еще не служит доказательством обязательной мотивирован-ности мышления, ? скорее уж следует говорить о тривиальности или надуманности эксперимента. Мышление здорового индивидуума, живущего в хорошем, здоровом обществе, во многом приобретает свойства восприятия ? оно может принимать формы рецептивного созерцания и спонтанного постижения, может быть легким, ненапряженным, нефункциональным, немотивированным. Мышление, в таком случае, не служит удовлетворению потребности, а является органичным продолжением и выражением здорового бытия, оно так же естественно, как улыбка на лице счастливого человека, как благоухание цветка, как сок спелого плода. ГЛАВА 15 ПСИХОТЕРАПИЯ, ЗДОРОВЬЕ И МОТИВАЦИЯ Удивительно, что экспериментальные психологи до сих пор не предприняли попыток исследования феномена психотерапии, который, как мне кажется, может стать "золотой жилой" психологии. В результате успешно проведенной психотерапии люди начинают иначе смотреть на мир, иначе мыслить, иначе учиться. Меняются их мотивы, эмоции, их отношение к миру и друг к другу. Психотерапия может даже изменить внешний облик человека, улучшить его соматическое здоровье, повысить интеллект. Она дает нам уникальную возможность проникнуть в глубинную природу человека, обнажить его сущность, повлиять на его характер. Однако, несмотря на все вышесказанное, в большинстве трудов, посвященных проблемам научения, восприятия, мышления, мотивации, социальной психологии, психофизиологии и т.д., вы не найдете даже упоминания о психотерапии. Совершенно очевидно, что теория научения, например, получила бы огромный толчок к развитию, если бы попыталась учесть эффект научения, сопутствующий семейной жизни, дружбе, свободным ассоциациям, успехам в работе, не говоря уж о столь назидательных событиях человеческой жизни как трагедия, конфликт или страдание. Мы обнаружим еще одно средоточие крайне важных проблем, если рассмотрим отношения, сопровождающие процесс психотерапии, в социально-психологическом ракурсе, как частный случай социальных или межличностных отношений. На основании уже имеющихся у нас данных мы можем говорить, по меньшей мере, о трех стилях взаимоотношений между пациентом и терапевтом ? об авторитарном, демократичном и попустительском, ? причем, в зависимости от психотерапевтической ситуации, каждый из этих стилей может быть как полезен, так и вреден. Ту же самую классификацию можно применить и для характеристики социально-психологической атмосферы подростковых клубов, для определения стилей гипноза, политических организаций, детско-родительских отношений (300) и форм социальной организации в сообществах человекообразных обезьян (306). Любой мало-мальски тщательный анализ целей и задач психотерапевтической практики убеждает нас в неадекватности ортодоксальной теории личности, ставит под сомнение правомерность исключения проблемы ценностей из официальной научной доктрины и показывает ограниченность общепринятых представлений о здоровье, болезни, лечении и исцелении. Я прихожу к печальному выводу, что наша культура до сих пор не выработала сколько-нибудь приемлемую систему ценностей, и поэтому мы просто боимся браться за исследование столь сложного феномена как психотерапия, который может и должен стать одним из разделов общей психологии. У психотерапии есть несколько средств, несколько способов достижения здоровья. Среди них: 1) экспрессивные акты или акты самовыражения (завершение незавершенного действия, самовысвобождение, катарсис), образцы которых представлены в высвобождающей терапии Леви (271); 2) удовлетворение базовых потребностей (поддержка, одобрение, опека, любовь, уважение); 3) устранение угрозы (защита, хорошие социально-экономические и политические условия); 4) понимание, познание, постижение; 5) авторитарные методы, внушение; 6) борьба с конкретными симптомами, способ, применяемый в некоторых видах поведенческой терапии; 7) самоактуализация, позитивная индивидуализация, рост и развитие. В более общем контексте, с точки зрения теории личности все вышеназванные способы психотерапии можно охарактеризовать как мероприятия, желательные в социально-психиатрическом плане, направленные на изменение личности. В этой главе мы попытаемся проследить, что связывает психотерапию и предложенную нами теорию мотивации. Мне кажется очевидным, что удовлетворение базовых потребностей является одним из важнейших шагов (если не самым важным шагом) на пути достижения главной, конечной цели психотерапии ? самоактуализации индивидуума. Кроме того, мы постараемся показать, что индивидуум удовлетворяет свои базовые потребности, опираясь главным образом на помощь других людей, а потому и сама психотерапия должна быть переведена в плоскость межличностных отношений. Удовлетворение таких базовых потребностей как потребность в безопасности, в принадлежности, в любви, в уважении, имеет огромный целительный эффект, и источником этого удовлетворения могут быть только люди. Сразу же оговорюсь ? мой собственный психотерапевтический опыт достаточно ограничен, я испробовал свои силы только в краткосрочных видах терапии. Специалисты по психоаналитической (глубинной) терапии главным лекарством скорее сочтут инсайт, а вовсе не удовлетворение потребности. Их точку зрения можно понять, ведь они имеют дело с очень больными людьми. Больной человек не в состоянии ассимилировать удовлетворение до тех пор, пока не откажется от инфантильных представлений о себе и о других людях, пока не научится воспринимать и принимать реальность в том виде, в каком она существует. Впрочем, понимая эту точку зрения, мы можем и готовы оспорить ее. Мы можем указать, что инсайт-терапия должна быть направлена на то, чтобы убедить пациента воспринять возможность хороших межличностных отношений, подвести его к непременно сопутствующему таким отношениям базовому удовлетворению. Инсайт-терапия потому и эффективна, что трансформирует мотивацию индивидуума. И в то же самое время, принцип членения психотерапевтических методов на простые и сложные, на краткосрочные и долговременные, на гратификационные и глубинные, несмотря на очевидную упрощенность, имеет большое эвристическое значение. В настоящее время инсайт-терапия, несомненно, представляет собой не более чем технический прием. Она требует особых условий и специальной подготовки, тогда как гратификационные методы терапии вполне плодотворны даже в обыденной жизни ? между супругами, друзьми, коллегами, между учителем и учеником. Это обстоятельство позволяет нам шире взглянуть на феномен психотерапии, позволяет перевести его из чисто профессиональной плоскости в сферу повседневной жизни, другими словами, открывает возможность непрофессиональной, "светской" терапии. Неустанный поиск теоретических последствий разделения психотерапии на профессиональную и непрофессиональную позволит нам понять меру целесообразности каждой. Исследование эффектов удовлетворения не только будет способствовать развитию гратификационных видов терапии и все более широкому практическому их применению, оно также позволит нам лучше понять глубинные виды терапии, которые, несомненно, отличаются рядом специфических особенностей. Такой подход прямо противоположен ныне существующей практике, при которой эффекты краткосрочных видов терапии истолковываются исключительно в терминах аналитических видов терапии (или инсайт-терапии), в результате чего проблема психотерапии и личностного роста обособляется от психологии, превращается в отдельную, самодостаточную и управляемую автохтонными законами сферу исследования. В этой главе мы со всей очевидностью продемонстрируем невозможность такого обособления; оно невозможно уже хотя бы потому, что в терапии законы ad hoc не имеют права на существование. Обособленность психотерапии, которую мы наблюдаем ныне, объясняется не только тем, что большинство терапевтов не имеет психологического образования, но и ограниченностью экспериментальных психологов, которым, как мне кажется, больше нравится изучать поведение крыс, нежели природу человека. Другими словами, психотерапия и психология должны сделать шаг навстречу друг другу: первая должна иметь в своей основе прочную психологическую теорию, а вторая должна расширить свои границы, чтобы принять в свои пределы феномен психотерапии. Исходя из всего вышеизложенного, начнем обзор психотерапевтических методов с рассмотрения простых феноменов, а уж затем перейдем к анализу проблемы инсайта. Некоторые феномены, указывающие на связь психотерапии и личностного роста с удовлетворением базовых потребностей в процессе межличностного общения В нашем распоряжении есть многочисленные факты, которые, собранные воедино, доказывают неправомерность исключительно когнитивного или исключительно имперсонального толкования психотерапии. В то же самое время они вполне укладываются в рамки теории удовлетворения и могут стать убедительными аргументами в пользу социально-психологического подхода к психотерапии и личностному росту. 1. Психотерапия существовала во все времена, в самых разнообразных человеческих сообществах. Шаманы, лекари, колдуны, мудрые старцы и всеведущие старухи, священники, гуру, а позднее в западной цивилизации врачи довольно часто добивались таких эффектов, которые в то время считались чудом, а мы сегодня называем психотерапевтическими эффектами. В самом деле, великие пророки и чудотворцы заслуживали преклонения не только за способность излечить бурные и очевидные проявления психопатологии, но и за проницательность в отношении ценностной патологии, за предложенные ими способы обретения психологического здоровья и ценностной гармонии. Каждый из пророков по-своему истолковывал сотворенное им чудо, и потому мы не вправе относиться к их интерпретациям слишком серьезно. Ни один из чудотворцев на самом деле не знал, как и почему он добивается чуда. 2. Диссонанс между теорией и практикой существовал всегда, существует он и в наши дни. Различные психотерапевтические школы постоянно противостоят друг другу, порой их противостояние принимает самые ожесточенные формы. Каждому практикующему психологу, несомненно, приходилось иметь дело с пациентами, излеченными с помощью тех или иных психотерапевтических методов. Благодарный пациент становится яростным апологетом того или иного психотерапевтического направления, он делает вполне естественный для него вывод, что сам факт его излечения подтверждает правоту соответствующей психотерапевтической теории. Его убежденность понятна, однако нам не составит труда привести примеры неуспехов каждой из ныне существующих теорий психотерапии. Чтобы окончательно запутать вас, скажу, что психотерапевтический эффект может вызвать общение не только с психотерапевтом, но и с терапевтом, с психиатром, с дантистом, с учителем, с медсестрой, с социальным работником, то есть с человеком, ни сном ни духом не ведающим, что такое психотерапия. Очевидно, что среди всех психотерапевтических школ нет такой, которую можно было бы счесть безукоризненной с практической или теоретической точек зрения. Сегодня мы только в самых общих чертах можем говорить о надежности того или иного психотерапевтического направления, однако в скором времени, я думаю, мы накопим достаточный статистический материал, который позволит нам выстроить иерархию валидное -ти психотерапевтических методов, позволит сказать наверняка, какая из ныне существующих психотерапевтических школ имеет наибольший, а какая ? наименьший процент излечения. Пока же нам не остается ничего другого как признать, что психотерапевтический эффект как таковой в очень малой степени зависит от применяемой терапевтом теории, а может даже и вовсе не имеет под собой никакого теоретического обоснования. 3. Ни для кого не секрет, что даже среди психотерапевтов одной психотерапевтической школы, например, среди сторонников классического фрейдовского психоанализа, нет двух одинаковых. Они отличаются друг от друга не только степенью даровитости, но и эффективностью проводимого ими лечения. Мы знаем блестящих психоаналитиков, которые внесли большой вклад в психоаналитическую теорию, написали отличные труды по проблемам психоанализа, являются прекрасными педагогами и лекторами, но не имеют на своем счету ни одного излеченного пациента. Есть и другие, которые не писали объемистых книг, чье имя вряд ли запишут золотыми буквами на стенах сокровищницы психоаналитической теории, но, тем не менее, весьма успешно лечащие своих пациентов. Нельзя отрицать тесной взаимосвязи между теоретической даровитостью и терапевтическими способностями, но мы обязаны найти разумное объяснение и этим исключениям.72 4. История медицины знает немало случаев, когда глава той или иной терапевтической школы или ее основатель, несмотря на исключительную терапевтическую одаренность, был не в состоянии передать свое врачебное мастерство ученикам. Если бы дело было только в теории, знании, если бы личность врача не имела никакого значения, то любой умный и прилежный студент мог бы добиться тех же результатов в лечении, каких добивался его наставник. 5. Во время первой встречи терапевт и пациент, как правило, обсуждают только формальные вопросы (договариваются о времени встреч, об оплате, о лечебной процедуре и т.п.), но даже эта первая встреча зачастую вызывает улучшение в состоянии пациента. Если мы согласимся с тем, что лечение состоит в применении той или иной конкретной техники, то данный феномен останется необъясненным. 6. Терапевтический эффект наблюдается даже в тех случаях, когда терапевт за время встречи с пациентом не произносит ни единого слова. В моей практике был такой случай. Одна из моих студенток пришла ко мне с личной проблемой. Она говорила битый час без остановки, после чего сердечно поблагодарила меня за помощь и ушла. 7. Невротические расстройства у молодых людей иногда отступают сами, без помощи терапевта и специального лечения. В данном случае врачует сама жизнь, или, вернее сказать, жизненный опыт. Хорошая семья, дружба, рождение ребенка, успехи в работе, критические ситуации, преодоление трудностей ? все эти ситуации и связанные с ними переживания могут иметь огромный терапевтический эффект, причем не только в переносном смысле этого слова; они изменяют структуру характера человека, его отношение к миру. Пожалуй, я даже возьму на себя смелость утверждать, что жизнь (благоприятствующие условия жизни) ? лучший врач, что задача специальной психотерапии состоит именно в том, чтобы научить индивидуума пользоваться услугами этого общедоступного доктора. 8. По свидетельству многих психоаналитиков, улучшение в состоянии пациента может отмечаться во время перерывов в психоаналитическом курсе и после его завершения. 9. Известно, что в результате успешной терапии улучшается состояние не только самого пациента; но и состояние близких ему людей. 10. Пожалуй, самым вызывающим из всех упомянутых здесь можно счесть тот факт, что очень часто психотерапевтического эффекта добиваются люди с явно недостаточной психотерапевтической подготовкой или вовсе не имеющие таковой. В качестве примера расскажу о начале моей собственной практики; уверен, что нечто подобное довелось пережить сотням психологов и людей других профессий, имеющих еще более отдаленное родство с психотерапией. Подготовка психологов в 20?30-е годы, как правило, отличалась крайней конкретностью (она и до сих пор отличается узостью, хотя и в меньшей степени), доходящей до узколобия. Я, тогда еще очень молодой человек, движимый любовью к людям, желанием понять их и помочь им, поступил в университет на факультет психологии. Очень скоро с удивлением для себя я обнаружил, что попал в какое-то странное, почти масонское заведение, где ученые старцы толкуют ощущения, заставляют заучивать бессмысленные слоги и совершать магические обряды жертвоприношения, отправляя крыс в вечное странствие по лабиринту и наказывая ударом тока ни в чем не повинных собак. Более-менее полезными навыками, которые я усвоил в стенах этого храма науки, были умение применять придуманные другими техники исследования и знание статистических процедур. Однако в глазах простых смертных я обрел ореол психолога, и потому ко мне потянулись люди, желающие получить ответы на главные жизненные вопросы, полагая, что кто, как не психолог, должен объяснить им, почему случаются разводы, откуда возникает ненависть и почему некоторые люди сходят с ума. Я чувствовал себя неуютно от этих вопросов и все же в меру собственных сил и возможностей старался ответить на них. Особенно тяжко в ту пору приходилось провинциальным психологам, тем, что жили и работали в маленьких городках, где люди не только не слышали слова "психоанализ", но ни разу в жизни не видели психиатра, где единственной альтернативой психологу была гадалка, домашний доктор или духовник. Психолог выслушивал вопросы и пытался найти на них ответы. Таким образом, в постоянной тяжбе с неугомонной совестью он обретал первые навыки психотерапии. Самое интересное, что даже эти неуклюжие попытки врачевания человеческих душ зачастую оказывались успешными, что приводило меня в полнейшее изумление. Я был готов к провалам и поражениям, и их, конечно же, было больше, чем побед, но чем же все-таки объяснить успехи, на которые я даже не смел надеяться? Несколько позже я обнаружил другой, еще более неожиданный для меня феномен. Я проводил самые разнообразные исследования, в ходе которых мне приходилось составлять подробнейшие истории жизни своих испытуемых. При этом я обнаружил, что несмотря на то, что моя психотерапевтическая подготовка оставляла желать лучшего, а вернее было бы сказать, несмотря на полное отсутствие оной, мне в отдельных случаях удавалось вполне определенным образом повлиять на исследуемое мною личностное нарушение. А ведь я никогда не стремился к этому сознательно, я просто задавал человеку вопросы и писал его историю жизни! Иногда ко мне обращаются за советом мои студенты, и некоторым из них я советую обратиться за помощью к профессиональным психотерапевтам. При этом я объясняю студенту, в чем, на мой взгляд, состоит суть его проблемы, и почему я считаю целесообразной помощь специалиста. Довольно часто этого оказывается достаточным, чтобы студент сам справился с имевшейся у него симптоматикой. Подобного рода феномены чудесного исцеления гораздо более доступны взгляду дилетанта, нежели профессионального психотерапевта или психиатра. Последний не склонен верить в чудо, он скептически относится к рассказам о такого рода случаях, однако я со своей стороны замечу, что, если мы возьмем на себя труд проверить их, то окажется, что очень многие из них имеют под собой реальное обоснование; такие случаи ? не редкость в практике психолога и социального работника, не говоря уже о священниках, учителях и врачах общего профиля. Но чем же объяснить этот феномен? Мне думается, его можно понять только в контексте общей социально-психологической теории и теории мотивации. Вы, наверное, заметили, что в каждом из вышеперечисленных случаев существенны не столько осознанные аспекты отношений между терапевтом и пациентом, сколько то, как сам пациент воспринимает терапевта и свои отношения с ним. Если пациент ощущает, что терапевт интересуется им, думает о нем, старается помочь, то это помогает пациенту обрести чувство собственной значимости. Он чувствует себя под защитой человека, обладающего знанием, мудростью, опытом, силой и здоровьем, и его тревога отступает. Он видит, что его готовы выслушать без критики и осуждения, он оказывается в атмосфере искренности, доброты, сочувствия, приятия и одобрения ? все это, вместе с вышеназванными факторами, способствует бессознательной уверенности пациента в том, что ему ничто не угрожает, что он любим и уважаем, что его потребности в безопасности, любви и уважении все-таки могут быть удовлетворены. Очевидно, что если мы рассмотрим уже известные нам психотерапевтические детерминанты, такие как внушение, катарсис, инсайт, поведенческая терапия и др., с точки зрения базового удовлетворения, то мы сможем найти гораздо более убедительные объяснения многим терапевтическим эффектам. В отдельных, не слишком серьезных случаях психотерапевтический эффект можно объяснить исключительно в рамках теории базового удовлетворения. В других случаях, особенно в случаях тяжелых расстройств, судя по всему, требуется комплексное объяснение, для их понимания необходимо учитывать благотворное влияние конкретной психотерапевтической техники. Но даже в случаях самых тяжких расстройств можно и нужно учитывать фактор базового удовлетворения, источником которого служат хорошие межличностные отношения (291). ПСИХОТЕРАПИЯ И ХОРОШИЕ ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ ЛЮДЬМИ Глубокий анализ взаимоотношений между людьми, таких, например, как отношения дружбы или супружеские отношения, неизбежно приводит нас к выводу, что базовые потребности подлежат удовлетворению только в процессе межличностного общения. Удовлетворение базовых потребностей всегда имеет психотерапевтическое значение, хотя бы потому, что человек, у которого удовлетворены базовые потребности, чувствует себя в безопасности, чувствует, что любим, что он что-то значит и заслуживает уважения. Взявшись за анализ взаимоотношений между людьми, мы обязательно столкнемся с необходимостью (равно как и с возможностью) провести границу между плохими и хорошими отношениями, будь то дружеские отношения, отношения между супругами или между родителем и ребенком. На мой взгляд, самым разумным основанием для такого разграничения будет степень базового удовлетворения, обеспечиваемого этими отношениями. Психологически хорошими можно считать такие межличностные отношения, которые вызывают у участников чувство принадлежности, убеждают человека, что он пребывает вне опасности, укрепляют их самоуважение (а в конечном итоге дают возможность самоактуализации). Источником безопасности, любви и уважения не могут быть деревья или горы, даже общение с собакой не может приблизить человека к подлинному удовлетворению базовых потребностей. Только люди могут удовлетворить нашу потребность в любви и уважении, только им мы в полной мере отдаем любовь и уважение. Базовое удовлетворение ? вот главное, что дарят друг другу хорошие друзья, любовники, супруги, хорошие родители и дети, учителя и ученики, именно его ищет каждый из нас, вступая в те или иные неформальные отношения, и именно оно является необходимой предпосылкой, условием sine qua поп для того, чтобы человек обрел здоровье, приблизился к идеалу хорошего человека. Что, если не это, является высшей (если не единственной) целью психотерапии? Такое определение психотерапии влечет за собой два крайне важных последствия: 1) оно позволяет нам рассматривать психотерапию как уникальную разновидность межличностных отношений, так как некоторые фундаментальные характеристики психотерапевтических отношений свойственны любым "хорошим" человеческим отношениям,75 и 2) если психотерапия представляет собой разновидность межличностных отношений, которые, как любые другие отношения, могут быть как хорошими, так и плохими, то этому, межличностному аспекту психотерапии следует уделить гораздо большее внимание, нежели уделяется сейчас.74 1. Если мы примем за модель хороших межличностных отношений дружбу (будь то дружба между супругами, родителем и ребенком или двумя мужчинами) и тщательно исследуем ее, то обязательно обнаружим, что дружба несет с собой не только удовлетворение базовых потребностей, но и становится источником многих видов удовлетворения. Такие характеристики хорошей дружбы как искренность, честность, доверие, отсутствие угрозы и необходимости защищаться, помимо очевидного гратификационного значения, имеют также и экспрессивную ценность (см. главу 10). В дружеских отношениях человек может позволить себе быть пассивным, расслабленным, глупым и ребячливым. Человек ощущает, что его любят и уважают не за общественный статус, не за социальную роль, которую он исполняет, а за его уникальные человеческие достоинства. Друзья не чувствуют необходимости скрывать друг от друга свои слабости и недостатки, они могут позволить себе обнаружить друг перед другом свою несостоятельность в тех или иных вопросах, зная, что это не вызовет насмешек или презрения. В дружеских взаимоотношениях человек получает возможность пережить инсайт, даже во фрейдовском понимании этого слова, ведь задушевная беседа с близким другом может стать своеобразным эквивалентом психоаналитической интерпретации. Хорошие межличностные отношения ценны еще и тем, что несут в себе определенного рода образовательную функцию, на которую, к сожалению, до сих пор мы почти не обращали внимания. Человек испытывает потребность не только в безопасности и любви, но и в знании. Он любознателен от природы, ему хочется знать все больше и больше, он страж-дет сорвать покровы с неведомого, стремится открыть еще не открытые двери. Кроме любопытства, человеку свойственно глубоко философское стремление к упорядочению и осмыслению мира. Хорошие межличностные отношения, без сомнения, способствуют удовлетворению всех этих стремлений, и то же самое до известной степени можно сказать и об отношениях, связывающих психотерапевта с пациентом. Наконец, следует отметить и тот очевидный (хотя почему-то почти никем не замеченный) факт, что любить столь же приятно, как и быть любимым.75 Потребность в выражении любви подавляется в нашей культуре не меньше, а может быть и больше, чем сексуальные и агрессивные импульсы (442). Западная культура не предоставляет человеку практически никаких легальных норм для того, чтобы выразить симпатию, продемонстрировать любовь. Можно назвать только три типа отношений, в которых экспрессивные проявления такого рода не встречают запретов: супружеские и любовные отношения, детско-родительские отношения и отношения между бабушками и внуками. Но даже в рамках этих отношений любовь нередко сопряжена с чувством вины, защитными реакциями, борьбой за власть, и ее открытое выражение вызывает смущение. Рассуждая о психотерапии, мы зачастую упускаем из поля зрения тот факт, что психотерапевтические отношения допускают и даже поощряют открытое, вербальное выражение любви. Только здесь (а также в так называемых группах личностного роста) человек имеет возможность открыто выразить свою любовь к другому человеку, только здесь его способность к любовной экспрессии освобождается от нездорового и наносного и реализуется в полную меру. Это наблюдение вынуждает нас заново оценить фрейдовские концепции переноса и контрпереноса, разработанные им в ходе изучения патологии и слишком узкие для того, чтобы с их помощью анализировать здоровые межличностные отношения. Очевидно, настала пора расширить рамки этих понятий с тем, чтобы они охватывали собой не только болезненные, иррациональные импульсы, но и здоровые, здравые побуждения человеческого организма. 2. Во взаимоотношениях между людьми отмечаются, по крайней мере, три разновидности, три стиля: доминантно-подчиненный (или субординационный), демократичный и попустительский (отчужденный). Наблюдать их можно в самых разных областях жизнедеятельности человека (300), в том числе и во взаимоотношениях терапевта и пациента. Порой терапевт занимает активную, наступательную позицию, становится своего рода начальником для пациента, олицетворением силы, власти, опыта, знания, решимости. Порой пациент видит в терапевте партнера по общему делу, а иногда терапевт становится для пациента своего рода холодным, бесстрастным зеркалом, в котором тот видит свое истинное обличие. Именно этот, последний стиль отношений рекомендовал терапевту Фрейд, однако на практике терапевты отдают предпочтение первым двум; при этом в любом нормальном, здоровом, человеческом чувстве терапевта по отношению к пациенту мы склонны видеть контрперенос, то есть нечто нездоровое, иррациональное. Таким образом, если мы согласимся с мыслью, что психотерапевтический эффект невозможен вне межличностных отношений между пациентом и терапевтом, что эти отношения так же естественны и необходимы для пациента как вода для рыбы, то мы должны прийти к выводу, что различные стили психотерапевтических отношений важны не только сами по себе, не per se, но и в том отношении, насколько они удовлетворяют запросам конкретного пациента. Было бы неверно отдавать предпочтение одному стилю и отвергать остальные. Хороший терапевт должен иметь в своем арсенале все перечисленные выше способы общения с пациентом, а может быть и иные, пока не известные нам. Как явствует из приведенных выше примеров, для большинства пациентов наиболее благоприятным является демократичный стиль общения, предполагающий теплые, дружеские, партнерские взаимоотношения с терапевтом. Однако есть немало пациентов, например, с тяжелыми, хроническими формами неврозов, которым демократичный стиль общения с терапевтом не принесет пользы и, мало того, даже противопоказан. Пациент с авторитарным складом характера, склонный видеть в добром отношении проявление слабости, почувствовав благожелательное, участливое отношение к себе терапевта, станет презирать его, смотреть на него свысока. С такими людьми терапевт всегда должен быть начеку, он должен сразу же строго обозначить границы дозволенного для пациента и не позволять ему нарушать их ? в конце концов это пойдет пациенту на пользу. Есть немало ученых, которые особо подчеркивают необходимость подобного рода жесткости во взаимоотношениях между пациентом и психотерапевтом. Некоторые пациенты склонны видеть в любви лишь способ обмануть, подчинить другого человека своей воле. Такие люди чувствуют себя спокойно только тогда, когда терапевт занимает отстраненную позицию. Человек с глубинным чувством вины, напротив, требует наказания. Определенная степень авторитарности, жесткости необходима также при общении с пациентами, склонными к саморазрушительному, суицидальному поведению. Однако в любом случае терапевт должен отдавать себе отчет в том, какой тип взаимоотношений складывается у него с конкретным пациентом. Несмотря на то, что психотерапевт вправе уступить склонностям характера, вправе предпочитать какой-то один стиль взаимоотношений с пациентом, все-таки он должен уметь контролировать себя и отказываться от своих предпочтений, когда это необходимо для здоровья пациента. Если отношения между терапевтом и пациентом неудовлетворительны ? неважно, оцениваем мы их с точки зрения общих критериев или с точки зрения пользы для конкретного пациента, ? то вряд ли можно ожидать реализации всех возможностей психотерапевтического воздействия, поскольку, выстроенные на неверном основании, такие отношения, как правило, либо не приводят к успеху, либо вовсе обрываются после первой же встречи. В тех случаях, когда пациент, несмотря ни на что, все-таки остается с терапевтом, которого он ненавидит, презирает или боится, большая часть его времени и усилий уходит на то, чтобы досадить терапевту, продемонстрировать терапевту свое пренебрежение или защититься от него. Подводя черту под всем вышеизложенным, можно сказать, что хорошие межличностные отношения, хотя и не могут быть самоцелью, а служат лишь средством достижения отдаленных целей, являются необходимой или чрезвычайно желательной предпосылкой эффективного психотерапевтического воздействия, так как в большинстве случаев обеспечивают пациенту удовлетворение базовых психологических потребностей. Этот вывод влечет за собой ряд любопытных следствий. Если суть психотерапии состоит в том, чтобы сформировать у нездорового индивидуума качества, которые он так и не смог приобрести в результате взаимоотношений с людьми, следовательно, психологически нездорового индивидуума можно определить как человека, не знающего, что такое хорошие отношения между людьми. Такое определение полностью согласуется с предыдущим определением, которое мы дали психологическому нездоровью. Психологическое нездоровье мы трактовали как неспособность удовлетворить насущные потребности в любви, уважении и т.п. Ясно, что такое удовлетворение возможно только во взаимодействии с другими людьми. Несмотря на почти полную идентичность этих двух определений, они различаются акцентами и открывают перед нами разные направления для анализа, обращают наше внимание на разные аспекты психотерапии. Новое определение психологического нездоровья позволяет нам по-новому взглянуть на отношения между психотерапевтом и пациентом. Мы привыкли видеть в психотерапии своего рода крайнее средство, последний шанс, нечто подобное хирургическому вмешательству, например. К психотерапевту обращаются, главным образом, глубоко нездоровые люди, и потому в сознании большинства населения, как впрочем, и в сознании самих терапевтов, психотерапия приобрела оттенок роковой неизбежности, ужасной, трагической необходимости. Ясно, что в этом отношении к психотерапии нет ничего похожего на то доброе чувство, с каким люди вступают в супружеские, дружеские или партнерские отношения. Это прискорбно, потому что на самом деле психотерапию можно сравнить, пусть пока только теоретически, не только с хирургическим вмешательством, но и с дружеской поддержкой, и потому психотерапию следовало бы рассматривать как пример хорошего, здорового, и, до известной степени, а в определенных аспектах даже идеального типа взаимоотношений между людьми. Теоретически это именно тот тип человеческих отношений, к которому можно и нужно стремиться. Вот вывод, неизбежно вытекающий из всего, что мы сказали выше. Однако разница между идеальным и реальным отношением к психотерапии огромна, и ее невозможно объяснить одной лишь невротической потребностью в болезни. Корни ее лежат в непонимании самих основ взаимоотношений между психотерапевтом и пациентом, причем это непонимание характерно не только для пациентов, но и для очень многих терапевтов. Я не раз убеждался в том, что потенциального пациента можно подвигнуть на психотерапию, только разъяснив ему ее истинные цели и задачи. Взгляд на психотерапию как на разновидность межличностных отношений дает нам возможность выявить такой ее существеннейший аспект как формирование навыков установления хороших отношений с людьми. Хронический невротик не способен вступить в нормальные взаимоотношения с людьми; терапевт должен научить его этому, доказать ему их пользу и плодотворность. После этого терапевт будет вправе надеяться, что пациент перенесет навыки общения, приобретенные в ходе психотерапии, в реальную жизнь, что он будет способен установить по-настоящему глубокие, дружеские отношения с окружающими его людьми и черпать базовое удовлетворение из общения с супругом, детьми, друзьями, коллегами. Здесь мы можем сформулировать еще одно определение психотерапии. Психотерапию можно рассматривать как процесс восстановления способности пациента самостоятельно устанавливать хорошие взаимоотношения с людьми, к чему устремлены абсолютно все люди и в чем более-менее здоровые люди черпают удовлетворение своих базовых психологических потребностей. Все эти рассуждения постепенно приводят нас к мысли, что в идеале пациенты и терапевты должны выбирать друг друга и что в основе этого выбора должны лежать не только социально-экономические соображения, такие как репутация, размер гонорара, технические знания и навыки терапевта, но и нормальная человеческая симпатия. Совершенно очевидно, что если терапевт и пациент симпатизируют друг другу, то это позволит в более сжатые сроки добиться лучшего психотерапевтического эффекта, откроет возможность для установления идеальных взаимоотношений между психотерапевтом и пациентом. В конце концов, общение двух симпатизирующих друг другу людей окажется гораздо более плодотворным как с точки зрения преодоления недуга, так и с точки зрения обретения терапевтом нового лечебного опыта. Исходя из вышеизложенного, можно предположить, что одинаковый уровень образования, сходство религиозных, политических и ценностных установок терапевта и пациента благоприятствуют успеху психотерапии. Пожалуй, у нас не остается причин сомневаться в том, что личность терапевта, структура его характера является, если не решающим, то одним из главных факторов психотерапии. Терапевт должен уметь установить идеальные, или психотерапевтические отношения со своим пациентом, причем с любым пациентом. Он должен быть добрым и сочувственным, он должен обладать достаточной уверенностью в себе, чтобы с уважением относиться к своему пациенту; он должен быть глубоко демократичным человеком, демократичным в психологическом смысле этого слова, что предполагает уважение к индивидуальности и особости другого человека. Словом, психотерапевт должен быть безопасен в эмоциональном плане, а, кроме того, должен иметь здоровую самооценку. Желательно также, чтобы терапевт не был обременен собственными проблемами: хорошо было бы, если бы он был материально обеспеченным человеком, если бы у него была хорошая семья и хорошие друзья, если бы он любил жизнь и умел наслаждаться ею. В завершение всего сказанного хочется вновь обратиться к вопросу, от которого преждевременно отказался психоанализ, к вопросу о возможности неформальных, дружеских отношений между терапевтом и пациентом, причем как после завершения хода лечения, так и в ходе оного. ХОРОШИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ КАК ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКОЕ ВОЗДЕЙСТВИЕ Расширив понимание конечных целей и специфических средств психотерапии, распространив их на область межличностных отношений, мы тем самым сделали попытку преодолеть или даже разрушить барьер, стоящий между психотерапевтической практикой и теорией межличностных отношений, между психотерапией и реальной жизнью. Если взаимоотношения, в которые каждодневно вступает человек, и события, из которых состоит его жизнь, приближают его к тем же целям, которые ставит перед собой профессиональная психотерапия, то эти взаимоотношения и эти события с полным правом можно назвать психотерапевтическими, пусть даже они зарождаются и разворачиваются вне стен медицинского учреждения и без участия профессионального терапевта. Отсюда следует вывод ? анализ феномена психотерапии немыслим без изучения целительных эффектов хороших человеческих отношений, таких как супружество, дружба, товарищеские отношения, отношения между родителем и ребенком, между учителем и учеником и т.п. Профессиональный психотерапевт должен взять на вооружение терапевтические возможности хороших человеческих отношений и пользоваться ими гораздо решительнее, чем это случается ныне. Психотерапевт должен учить своего пациента доверию к жизни и отпускать его в самостоятельную жизнь в тот момент, когда почувствует, что он готов к взаимодействию с ней. Заботу, любовь и уважение стоит счесть психотерапевтическими способами воздействия на человека, но особыми ? такими, которые вполне по силам непрофессионалам. В этом нет никакой опасности. Это очень мощные психотерапевтические средства, но они всегда направлены ко благу человека, они не могут причинить вреда никому (за исключением отдельных невротиков, безусловно больных людей). Приняв этот взгляд на вещи, мало просто согласиться, что каждый человек, сам того не осознавая, является потенциальным психотерапевтом. Нам следует поощрять психотерапевтические возможности каждого человека, нам нужно учить его психотерапии. Такого рода фундаментальные психотерапевтические навыки следует прививать человеку с детства. Я бы назвал эту психотерапию "общественной", или "народной", по аналогии с "народной" медициной. Первейшей задачей народной психотерапии станет просветительская деятельность, обучение как можно более широкого круга людей основополагающим навыкам психотерапии. Это позволит каждому родителю, каждому учителю, а в идеале и каждому человеку понять психотерапевтическую ценность хороших человеческих отношений, научит их устанавливать и поддерживать такие отношения с людьми. Человек во все времена обращался за советом и помощью к тем, кого он любит и уважает. Мне кажется, что психологам и религиозным деятелям давно пора признать, одобрить и формализовать этот исторический факт, возведя его до степени универсальности. Каждый из нас должен осознать, что всякий раз, когда мы унижаем, обижаем, отвергаем своего ближнего или пытаемся подчинить его своей воле, мы выступаем на стороне зла, играем на руку разрушительным тенденциям, а значит, вносим вклад в общую копилку психопатологии. Следует отдавать себе отчет и в том, что любое проявление доброты, сочувствия, уважения к человеку становится нашей малой лептой в деле общего здоровья человечества, пусть небольшой, но очень важной и очень нужной.76 ПСИХОТЕРАПИЯ И ХОРОШЕЕ ОБЩЕСТВО По аналогии с тем определением, что мы дали хорошим человеческим отношениям, определим хорошее общество. Хорошее общество ? это такое общество, которое предоставляет своим членам максимум возможностей для самоактуализации. Это означает, что социальные институты хорошего общества питают, поддерживают, поощряют развитие хороших человеческих отношений и сводят к минимуму вероятность плохих отношений. Отсюда можно сделать вывод: понятие "хорошее общество" синонимично понятию "психологически здоровое общество", а понятие "плохое общество" синонимично понятию "больное общество", ? в данном случае "болезнь" и "здоровье" означают не что иное, как степень удовлетворения базовых потребностей. Очевидно, что в больном обществе, в обществе, зараженном страхом, недоверием, подозрительностью и враждебностью, люди не имеют возможности в полной мере удовлетворить свои потребности в безопасности, любви, уважении, доверии и правде. Следует подчеркнуть, что воздействие общества и социальных институтов само по себе еще не вызывает психотерапевтических или психопатологических последствий, а только создает почву для того или иного процесса (делает его более возможным, более вероятным). Человеческая природа настолько податлива, настолько пластична, что может приспособиться к любым, даже самым неблагоприятным условиям существования, а с другой стороны, сформировавшаяся структура характера может быть настолько прочной, настолько самодостаточной, что некоторые люди умудряются не только оказывать сопротивление социальн