хнула дорогой жена.
"А именно?"
"Продать телевизор".
"Не продавай его, не продавай его" - канючил Амир. И мы его, конечно,
не продали. Мы выключили его ровно в 8 вечера, выполнили все предписанные
процедуры, как то: чистка зубов, - и легли в предписанные постели. Под моей
подушкой лежал при этом будильник, поставленный на 21:30.
Это всех устроило. Амир не смог даже за два контрольных посещения
подтвердить свои подозрения, и как только будильник в 21:30 подал свой
придушенный звон, мы тихонько встали и, крадучись, двинулись друг за другом
в гостиную. Глухой стук, сделавший нашу осторожность явной, как и
последовавший затем жалобный вскрик, свидетельствовали, что жена стукнулась
головой о дверь. А я - почти так же, но ногой.
"Что это?".
"Он нас запер".
Способный мальчик, надо сказать; в некотором смысле такой же одаренный,
как Фрэнк Синатра, чей фильм начался пять минут назад по кипрскому каналу.
"Подожди здесь, дорогая. Я попробую попасть в комнату снаружи".
Через открытое окно я выпрыгнул в сад, кошкой вскарабкался на балкон
второго этажа, нащупал рукой задвижку, открыл дверь, и, спотыкаясь о
цветочные горшки, высвободил жену. Через двадцать томительных минут мы уже
сидели у телевизора. С выключенным звуком, но счастливые.
В районе комнаты Амира стояла идеальная, подозрительная тишина.
На экране Фрэнк Синатра беззвучно пел песню с греческими субтитрами.
И вдруг...
"Осторожно, Эфраим!" - успела лишь шепнуть мне жена, опрометью выключая
телевизор и прыгая за диван. Я в свою очередь, заполз под стол, откуда смог
увидеть Амира, ощупью пробиравшегося по коридору с помощью длинной палки. Он
остановился перед нашей спальней, посмотрел в замочную скважину и повел
носом, как ищейка.
"Эй, - позвал он, - вы, там, внутри. Эй, вы спите?".
Не услышав ответа, он повернулся и пошел прямо в гостиную. Это был
конец... Я щелкнул выключателем и схватил его с громким смехом. "Ха-ха-ха, -
смеялся я. - Ха-ха-ха! Вот ты и попался, Амир! Сынок! Что?..".
Детали можно опустить. Конечно, удар его кулака был не столь болезнен,
как царапанье. Но особенно неприятно, что в окрестных домах все это было
слышно. А потом Амир выволок свою кровать из спальни и поставил ее у
телевизора.
Отчасти мы могли его понять. Мы глубоко его разочаровали, мы поколебали
его веру в собственных родителей, мы действительно были виновны. С тех пор
он звал нас не иначе, как "папочка-врун" и "мамочка-змея" и сидел перед
экраном до утренней зари. В первые ночи я еще проверял пару раз, смотрит ли
он без нас телевизор, но он спал там сном праведника. На том мы и
остановились. И не делали больше ни единой попытки переставить его кровать.
Почему, спросите? А чем бы он тогда занимался? Разве ловить мух или мучить
кошку было бы лучше? Если он хочет смотреть телевизор, пусть себе смотрит.
Завтра мы все равно продадим этот чертов ящик... И купим новый.
Минестроне а ля телевизионе.
Сейчас с трудом можно представить, что несколько десятилетий назад
телевизор был настоящей сенсацией. Моя первая встреча с этим новым
чудо-ящиком состоялась в 1968 году в одном маленьком итальянском ресторане.
У его входа толпились люди, которые, вытянув шеи, старались рассмотреть, что
там, внутри, происходит. Мое журналистское чутье не заставило повторять
дважды. Я протиснулся в ресторан.
Картина, представшая передо мной, в общем-то, разочаровала. Ни драки,
ни даже мало-мальски оживленной дискуссии, ничего. Посетители молча сидели
за столами, смотрели в одну и ту же сторону и не шевелились.
Я решил справиться о происходящем у одной из официанток, которая стояла
так же неподвижно, прислонившись к стойке.
"Бейрут, - ответила она, не меняя направление взгляда. - Он только что
начался".
Следуя за направлением ее взгляда, я обнаружил в углу помещения
телевизионный аппарат, на экране которого как будто разверзлись ворота ада.
Только теперь мне стало понятно, что строго ориентированное направление
взоров посетителей ресторана - равно как и огромного количества толпящихся
снаружи - было вызвано телевизионной трансляцией вестерна.
Прием был чистым, синхронный перевод на хинди громким и отчетливым, ну,
а кто этим языком не владел, мог пользоваться арабскими субтитрами. Как было
ясно из происходящего, речь шла об одной толстой девушке, которая была
влюблена в одного отважного юношу, который любил одного богатого мужчину.
Или наоборот. Во всяком случае, они пели какую-то вариацию на совершенно
незнакомую мне песню - "Ичи-какичи", - после чего оба соперника сошлись в
смертельном поединке. А я почувствовал голод. В конце концов, я же в
ресторане. "Куда можно сесть?" - спросил я официантку, уже другую, не
замершую у стойки, а просто замершую, прислонившись к стене, пока
продолжалась дуэль. Она даже не обратила на меня внимания.
"Куда хотите, - бросила она. - Не мешайте".
Я осмотрелся. Вообще-то была пара свободных стульев, но бог знает где.
"Там, где свободно, я ничего не увижу, - подкинул я официантке тему для
размышления. - Не могли бы вы мне помочь?".
"Подождите, когда начнется реклама".
Когда началась реклама, жизнь снова вернулась в привычное русло.
Официантка нашла для меня свободное кресло и втиснула его между двумя
другими, так что я с помощью ложки для обуви мог действительно занять там
место. Моих соседей это нисколько не потревожило, поскольку фильм снова
начался. Сейчас толстая девушка любила уже совсем другого, который на этом
основании вмешался в драку ее прежних любовников.
"Извините, пожалуйста, - обратился я к моему соседу слева. - Тут можно
заказать что-нибудь поесть?".
"Вы кто?" - спросил он меня в ответ не глядя, пока руки одного
любовника в последнем усилии тянулись к его новому сопернику.
"Я посетитель этого ресторана и сижу около вас. Тут есть что-нибудь
поесть?".
"Вы молодой или старый?".
"Молодой".
"Как вы выглядите?"
"Среднего роста. Благородное, резко очерченное лицо. Очки. Блондин".
Только что богатый любовник, вылетев в окно, проследовал с песней к
пухляшке.
"Закажите минестроне", - посоветовал мне сосед. Больше я от него ничего
не добился.
Спустя четверть часа, он глубоко вздохнул: "Я, пожалуй, пойду. Слишком
все глупо. Фильм идет уже три часа. Счет, пожалуйста!". Однако, ему
потребовалось с равными интервалами повторить это несколько раз, прежде чем
официантка смогла нему пробраться, причем она его буквально нащупала между
стульев и посетителей вытянутой рукой. Ей с трудом удалось запеленговать
голос моего соседа, поскольку она в этот момент столкнулась с другой
официанткой. Но никто не обратил внимания на грохот падающей посуды и
бьющихся тарелок, поскольку на экране в это время жаждущий любви богатый
соискатель получил увесистый тумак от кулака новичка.
"Четыре с половиной шекеля" - ознакомила официантка моего соседа с
содержанием счета, после чего он ловко выудил из кармана соответствующую
банкноту. С торопливым "Благодарю!" официантка сунула мне в руку полшекеля
сдачи.
"Я бы хотел минестроне" - сказал я.
"Ой, подождите" - сказала официантка.
Толстая девушка, тем временем, оказалась в заточении в замке богатого
мужчины. К ней через окно влез третий любовник, и они запели дуэтом.
Очередная драка не заставила себя ждать.
"Минестроне, пожалуйста!".
Официантка посмотрела на мое лицо, чтобы запечатлеть в памяти, кто
сделал заказ. Затем, пятясь, удалилась. Спустя несколько минут, пронзительно
закричала женщина в дальнем углу, поскольку минестроне, которые официантка
уронила ей на грудь, были достаточно горячими.
"Сегодня это уже в третий раз" - рыдала она, но соседи быстро и
энергично заставили ее замолчать. Бедный любовник держал богатого за горло,
пытаясь открыть толстой девушке дверь на свободу, не подозревая, что там их
поджидает третий, которому, в свою очередь, было неизвестно, что замок
окружен кавалерией повстанцев.
Как раз в этот момент я почувствовал руку официантки, протянутую к
моему лицу. "Ваши минестроне" - сказала она и поставила тарелку на мое
правое плечо. Но по запаху я отчетливо ощущал, что это были вовсе не
минестроне. Левым указательным пальцем я удостоверился, что содержимое
тарелки содержит гусиную печенку. Без всякого сомнения, люди на кухне тоже
смотрели телевизор. Но я предусмотрительно принялся за еду. Кулачный бой
обоих любовников все равно приближал их неизбежный конец. Во рту
распространился странный пресный привкус, который, как оказалось, происходил
от нижнего кончика моего галстука, который я отрезал себе в потемках.
Пока оба влюбленных кулачных бойца крепко вцепились друг в друга и при
этом выяснили, что являются единокровными братьями, я решил покинуть этот
ресторан, иначе оттуда уже невозможно будет выбраться. Сопровождаемый
третьей песней, льющейся изо рта толстушки, я стал пробираться к выходу. Я
обязательно должен был успеть это сделать до следующей драки. На выходе меня
ждал приятный сюрприз: кассир слушал песню с таким увлечением, что у него не
было времени меня рассчитывать, и он меня просто грубо вытолкал.
Телевидение третьего поколения.
Однажды вечером нам в дверь позвонили. Тут же самая лучшая из всех жен
подскочила, заметалась по комнате и зашипела на меня: "Иди, открой".
У двери стояли Гроссманы, Дов и Люси Гроссман, милая супружеская пара
средних лет в домашних тапочках. Поскольку раньше мы друг к другу в гости не
ходили, они стояли снаружи и извинялись за беспокойство в столь поздний час.
"Мы же соседи, - сказали они. - Можно зайти на секунду?
"Конечно, пожалуйста".
С поразительной целеустремленностью Гроссманы прошли в зал, покружили
вокруг рояля и остановились у журнального столика.
"Ну, ты видишь, - торжествующе обратилась Люси к своему супругу. - Это
никакая не швейная машинка".
"Да, теперь вижу, - лицо Дова покраснело от злости. - Ты выиграла. Но
позавчера я был прав. У них нет Британской энциклопедии".
"О Британской энциклопедии вообще не было речи, - поправила его Люси. -
Я не сказала ничего, кроме того, что у них, наверное, дома есть
энциклопедия, раз они такие снобы".
"Жаль, что мы твои драгоценные изречения не записываем на магнитофон".
"Да, действительно, жаль".
Мне было совершенно непонятно, почему этот разговор принимает
враждебный характер. Потому я предложил им, чтобы мы все вместе сели за стол
и поговорили, как это и подобает взрослым людям.
Гроссманы кивнули - каждый сам за себя - с выражением согласия.
Дов скинул с себя плащ, и оба присели. Дов был в пижаме в серо-голубую
полоску.
"Мы живем в доме напротив, - начал Дов и показал на дом напротив. - На
пятом этаже. В прошлом году мы ездили в путешествие в Гонгконг и купили там
полевой бинокль".
Я подтвердил, что все японские изделия действительно бывают высокого
качества.
"Максимальное увеличение - один к двадцати, - похвалилась Люси и
потеребила локон своих волос. - С такими стеклами мы видим каждую мелочь в
вашей квартире. А Доби, который иногда бывает упрямее осла, вчера уперся и
утверждал, что темный предмет за вашим роялем - швейная машинка. Его
невозможно было переубедить, хотя было совершенно отчетливо видно, что на
этом предмете стоит цветочная ваза. С каких это пор на швейную машинку
ставят цветочную вазу? Ну, ясно же. Но Доби этого не хотел понимать. И
сегодня мы об этом весь день проспорили. В конце концов, я сказала Доби:
"Знаешь что, пойдем-ка, зайдем к ним и посмотрим, кто прав". И вот мы
здесь".
"Вы правильно поступили, - похвалил я. - Иначе вы так и не перестали бы
спорить. Были еще какие-то проблемы?".
"Только со шторами" - вздохнул Дов.
"А что со шторами, и почему вы вздыхаете?" - спросил я.
"Потому, что когда вы задергиваете шторы в спальне, мы можем видеть
только ваши ноги".
"Это действительно огорчительно".
"Нет, это не значит, что я хочу пожаловаться, - поправился Дов. - Вам
не следует на нас обращать никакого внимания. Это же ваш дом".
Атмосфера становилась все более сердечной. Моя жена накрыла чай и
подала бутерброды.
Дов показал на нижнюю часть своего подлокотника: "Вот что меня
действительно страшно интересует...".
"Да? Что?"
"По-прежнему ли прилеплена сюда жевательная резинка. Она была красная,
если не ошибаюсь".
"Чушь собачья, - возразила Люси. - Она была желтой".
"Красной!".
Враждебность вспыхнула с новой силой. Ну, неужели два цивилизованных
человека хоть пять минут не могут поговорить без ссоры? Да и происходит-то
все из-за пустяков! К тому же, жевательная резинка была зеленой, уж я-то это
точно знаю.
"Один из ваших припозднившихся гостей прилепил ее на прошлой неделе, -
провозгласил Дов. - Такой пожилой, хорошо одетый мужчина. Пока ваша жена
ходила на кухню, он вынул жевательную резинку изо рта, огляделся по
сторонам, не смотрит ли кто на него, ну, и, как говорится...".
"Здорово, - хихикнула моя жена, - вы все видите".
"Поскольку у нас нет телевизора, нам приходится развлекаться иным
способом. Вы ничего против не имеете?".
"Ничуть".
"Но вам следует внимательнее смотреть за тем мойщиком окон, что
приходил к вам на прошлой неделе. В сером рабочем комбинезоне. Он все время
шнырял в вашу ванную и брызгался вашим дезодорантом".
"Действительно? Вы можете заглядывать и в нашу ванную?".
"Ну, не так, чтобы очень. Мы можем видеть только тех, кто стоит под
душем".
Следующее предупреждение вызвала наша няня.
"Как только ваш младшенький засыпает, - открыла нам Люси, - девушка
удаляется в вашу спальню. Со своим любовником. Он студент. В огромных
очках".
"И как вам наша спальня?".
"Неплохая. Только шторы мешают, как мы вам уже говорили. Кроме того,
мне ужасно не нравятся цветочки на них".
"Но хоть освещение-то достаточное?".
"Если по правде, то нет. Иногда только контуры тел и можем различить. А
фотографировать вообще не удается".
"Светильник в нашей спальне, - извиняясь, сказал я, - задуман,
собственно, только для чтения. Мы много читаем в кровати, и я, и моя жена".
"Я знаю, знаю. Но иногда это может даже разозлить, поверьте".
"Дов! - бросила Люси реплику, полную укора. - Тебе обязательно надо
нападать на людей".
И в качестве утешения она рассказала нам, что больше всего ей нравится
смотреть, как моя жена приходит перед сном в детскую пожелать доброй ночи и
целует нашего малыша в попку.
"Это настоящая радость, видеть такое! - голос Люси дрогнул. - В прошлое
воскресенье мы навещали одну семейную пару из Канады, оба архитекторы, оба
провозгласили независимость друг от друга, вам такого трогательного зрелища
еще не приходилось видеть. Они обещали нам выслать настоящий телескоп, один
к сорока, новейшая модель. Между прочим, Дов уже подумывал, не направить ли
на вашу спальню японский микрофон, который принимает звуки за два километра.
Но я бы хотела дождаться, когда мы себе сможем позволить что-то
действительно первоклассное, из Америки".
"Как правильно вы поступаете! На таких вещах не следует экономить".
Доби встал и смахнул с пижамы крошки от бутербродов, которыми его
угощала моя жена.
"Мы действительно рады познакомиться с вами лицом к лицу, - сказал он
сердечно. Затем довольно больно ткнул меня в ребро и шепнул: - Следите за
своим весом, дружище. Ваш живот виден аж из соседнего дома".
"Спасибо, что дали мне об этом знать" - ответил я немного смущенно.
"Не стоит благодарности. Если можешь помочь соседу, так это надо
сделать, вы не находите?"
"Конечно".
"И не находите ли вы, что цветочки на ваших шторах...".
"Вы абсолютно правы".
Мы пригласили Гроссманов навестить нас снова в ближайшее же время.
Немного позже мы увидели, как на пятом этаже дома напротив зажегся свет. В
оконном проеме показался тонкий силуэт Доби. Когда он поднес к глазам
полевой бинокль из Гонгконга, мы махнули ему рукой. Он махнул в ответ.
Без сомнения: у нас появились новые друзья.
Рождение звезды.
До тех пор, пока в моей жизни не произошел решительный поворот, была
она бесцветной и безликой. Только крайне редко радовала она меня, когда мне
каким-либо способом удавалось добиться общественного признания, - например,
когда о составленной мною "Еврейской энциклопедии" (24 тома) в разделе
"Вышедшие книги" один весьма читаемый женский журнал даже привел особое
упоминание: "Э.Киш.Евр.Энц.24тм.". Кроме того, я вспоминаю, как во время
одного летнего отпуска покорил Килиманджаро, и если бы при этом
корреспондент агентства Рейтер не заболел гриппом, меня бы несомненно
упомянули в сводке новостей. Двумя годами позже я написал 10-ю симфонию
Бетховена, удостоенную нелестной критической статьи в "Уголке любителя"
одного еврейского еженедельника. Еще один яркий момент в моей жизни
приключился, когда я изобрел чудесное средство против рака и был по этому
поводу даже принят министром здравоохранения; он беседовал со мной целых
семь минут до прибытия делегации Уругвая. Что еще? Ах, да, верно, после
появления моей "Краткой истории еврейского народа от Авраама до наших дней"
у меня взяли интервью в одной студии государственного радиовещания. Но для
человека с улицы я так и оставался никем.
И тогда, как уже говорилось, пришел день великого поворота.
Он пришел, как голубое небо на открытые улицы. Один парень встретил
меня, поднес к моему рту микрофон и спросил у меня, как дела. Я ответил:
- Нет повода для беспокойства.
Потом я отправился домой и больше об этом не думал. Когда я с самой
лучшей из всех жен сидел за ужином, внезапно из соседней комнаты, где наши
дети сидели и ели у телевизора, раздался невообразимый крик. Сразу после
этого в двери появился наш сын Амир, трясущийся от волнения.
"Папочка! - выдавил он. - В телевизоре... Папочка... ты был в
телевизоре!..".
Он начал радостно махать руками, превозмогая нахлынувший приступ кашля
и не в силах произнести при этом ни слова. Врач, которому мы немедленно
позвонили, тут же примчался. Но уже с порога он воскликнул:
- А я вас видел! Я слышал, что вы сказали по телевизору: "Нет повода
для беспокойства!".
Тут я вспомнил, что рядом с тем парнем с микрофоном вертелся еще один с
каким-то странным предметом в руке, который тихо жужжал, пока я
высказывался, как у меня дела.
В это мгновение зазвонил телефон.
"Благодарю вас, - произнес дрожащий женский голос. - Я живу в
Иерусалиме уже шестьдесят лет и благодарю вас от имени человечества".
Пошли первые цветочки. Спикер парламента изложил свою мысль на своей
визитной карточке: "Ваш невыразимый оптимизм глубоко потряс меня. Желаю вам
больших успехов во всех ваших делах и прошу две фотографии с вашим именем".
Приходили все новые соседи, выстраивались вдоль стены, ожидая своей
очереди высказать мне свое глубокое уважение. Одна отважная пара пошла еще
дальше: они приблизились, коснулись края моей одежды и быстро удалились,
чтобы донести этот порыв чувств до Бога. Это были славные дни, это было
чудесное время, это было ощущение давно ушедших юношеских мечтаний. Люди
останавливались посреди улицы и шептали мне вслед:
- Вон, он идет... Да, это он... Нет повода для беспокойства... Он это
сказал по телевизору...
Продавщица табачной лавки при моем появлении разевала рот, хватала
воздух и падала в обморок. Знакомые мне дамы, которые меня до этого в упор
не видели, бросали на меня полные загадок, сверкающие взгляды. И цветы,
цветы, цветы...
Также и в отношении ко мне самой лучшей из всех жен многое изменилось,
и главное, к моему удовольствию. Однажды ночью я проснулся с неясным
ощущением, что кто-то на меня смотрит. Это была моя супруга. Лунный свет
разливался по комнате, она опиралась на локоть и смотрела на меня, как будто
видела в первый раз в жизни.
- Эфраим, - пролепетала она, - в профиль ты напоминаешь мне принца.
Я даже сам к себе изменился. Моя поступь стала более изящной, мое тело
вытянулось, моя мама даже утверждала, что я вырос по меньшей мере на три
сантиметра. Когда я принимал участие в какой-нибудь беседе, я обычно начинал
словами: "Позвольте человеку, который выступал даже по телевизору, высказать
свое мнение...".
После всех неудачных предыдущих лет, после стольких ужасных мучений с
энциклопедиями и симфониями, обеспечивших столь ничтожные средства, я,
наконец, почувствовал сладкий вкус славы. Вместо ложных ценностей во вторник
все жители Страны увидели, наконец, меня на своих экранах, за исключением
одного моего знакомого Иегуды Грюнспена, которому можно простить, поскольку
при моем появлении на экране трубка его аппарата сгорела. Чисто из уважения
я быстренько восстановил для него это интервью.
По всей видимости, нашу улицу переименуют в "Улицу Интервью", а может
быть, в "Бульвар краткого выражения". Во всяком случае я подготовил себе
новую визитку:
Эфраим Кишон
Автор телевизионного выражения
"Нет повода для беспокойства"
Иногда, долгими вечерами я помахиваю этими карточками и рассматриваю
их. Что-то умиротворяющее исходит от них, и я могу утешиться. Неблагодарная
толпа стала меня забывать. Все чаще на улице появлялись люди, которые не
замечали меня и проходили мимо, как будто я был обычным человеком, который
никогда не выступал по телевизору. Я спросил в Иерусалиме, планируют ли они
повтор передачи, чтобы несколько освежить воспоминания публики. Ответ был
отрицательным.
Я постоянно прогуливался по улицам и ждал встречи с парнем с микрофоном
или жужжащим предметом в руке. Но их там либо не было, либо они спрашивали
кого-то другого... Как-то раз я сидел в опере. Прямо перед открытием
занавеса передо мной появился оператор, но в последний момент он направил
камеру на моего соседа, который как раз ковырялся в носу. Я тоже начал
ковыряться, но это не помогло.
Пару дней назад мне стало известно, что моя последняя новелла получила
приз Бялика. Я поспешил в телестудию и поинтересовался, будет ли телевидение
на вручении премии. Поскольку мне не могли дать никакой гарантии, я
отказался от участия в церемонии. Когда я покидал здание, одна из работниц
сцены зала торжеств "В" обещала мне тайком провести меня в качестве статиста
на цикл передач "Человек, который не сердится". У меня появилась надежда.
Канал Блаумильха.
Казимир Блаумильх был сорокапятилетним безработным дудочником и
находился на лечении в одноместной палате No7 государственной
психиатрической больницы. Он только что пережил приступ буйного
помешательства, поскольку санитар отобрал у него обувную ложечку, которой он
пытался прокопать туннель к свободе.
Блаумильх считался совершено безнадежным. Помрачение его разума длилось
уже примерно с год, с тех пор, как израильские инстанции отказали ему в
выездной визе, аргументируя тем, что он является душевнобольным. С тех пор
окончательно расстроенный этим известием человек снова и снова пытался
прокопать подземный ход к морю.
Так или иначе, но после приступа, вызванного потерей обувной ложечки,
Блаумильх постепенно успокоился. Он решил пойти иным путем. Дождавшись
темноты, Блаумильх открыл дверь палаты и выскользнул наружу. Выйдя на улицу,
он втиснулся в один из все еще битком набитых автобусов на Тель-Авив, а там
прямиком направился в универмаг "Солель-Бонех", куда и прошмыгнул совершенно
незамеченным.
Это происходило к вечеру среды.
К полуночи движение транспорта на перекрестке Алленби-роуд и бульвара
Ротшильда стихло окончательно. В сумерках можно было рассмотреть только
выгороженный четырьмя ржавыми тумбами квадрат посреди улицы, показывавший,
что тут идут дорожные работы. В 6 утра тут появился рабочий средних лет,
тащивший за спиной новенький отбойный молоток. В 6.30 он уже выдолбил этим
молотком в мостовой две канавки в фут глубиной, так что они связали друг с
другом углы перекрестка этакой буквой "Х". В 7 часов рабочий отправился
завтракать.
В 10 часов хаос достиг своей высшей отметки. Длинные цепи отчаянно
сигналящих машин простирались до самых окраин Тель-Авива. Конные полицейские
выкрикивали приказания направо и налево, однако были не в состоянии
переорать этот адский вертеп.
В полдень появился начальник городской полиции, строго-настрого
приказал сопровождавшим его двадцати двум полицейским, вытянувшимся по
стойке "смирно", любой ценой навести порядок, после чего отправился
выплескивать свой гнев в мэрию - само собой пешком, поскольку автобусное
сообщение уже давно было прервано. Чтобы пробить ему дорогу, были брошены
все имевшиеся в наличии кареты скорой помощи и пожарные машины. Их попытки
потерпели провал.
Только один человек во всей этой неразберихе сохранял хладнокровие и
трезвость ума: тот, кто проводил дорожные работы. "Тра-та-та-та-та", -
грохотал отбойный молоток в твердых руках Казимира Блаумильха, пока он
медленно, но верно прорубал вдоль Алленби-роуд траншею к морю.
Начальник полиции так и не нашел на своем месте начальника отдела
дорожного строительства, д-ра Квибишева. Как оказалось, д-р Квибишев уехал в
Иерусалим, а его заместитель был недостаточно информирован. Тем не менее, он
пообещал начальнику полиции доложить обо всем д-ру Квибишеву немедленно по
его возвращении, и даже что-то телеграфировал в этом смысле в Иерусалим.
Также и сам мэр города, услышав о происходящем, послал своего секретаря
разузнать обо всем поподробнее. Секретарь прорвался через три стойко
упирающихся кордона полиции, нашел там долбящего мостовую рабочего и
потребовал от него сделать небольшой перерыв в изматывающем нервы
"тра-та-та-та", а также спросил, когда примерно можно рассчитывать на
окончание работ.
Казимир Блаумильх сначала не дал никакого ответа. Однако, увидев, что
от вопрошавшего таким путем не избавиться, бросил ему то единственное, что
еще знал на иврите: "Хамор! Эзель!"
К вечеру, когда осипшим от криков полицейским путем нечеловеческих
усилий и частичного применения гранат со слезоточивым газом удалось
привнести в этот хаос какую-то видимость порядка, их конные коллеги со
своими лошадьми уже дошли до полного истощения, а весь транспорт на два
километра вокруг стоял в плотной пробке. Мэрия и дирекция концерна
"Солель-Бонех" были об этом уведомлены.
Два дня спустя, сразу же по получении телеграммы, д-р Квибишев вернулся
из Иерусалима и нашел свое ведомство перевернутым вверх дном: начальство
распорядилось поднять из архивов проект реконструкции перекрестка
Аленнби-Ротшильд. Отыскалось целых два плана, однако было неизвестно,
который из них истинный. Д-р Квибишев, упомянув об обнаруженных и там, и тут
некотором недостатке канализационных сетей, отправил оба плана в отдел
канализации, шеф которого как раз находился с важной миссией в Хайфе. Планы
были высланы ему со спецкурьером, поэтому быстро вернулись, снабженные
замечанием об обнаруженной ошибке, а именно, что Тель-Авив вообще не
располагает сетью канализации.
После того, как д-р Квибишев был с позором уволен и переведен в
Министерство промышленности, его преемник, Хаим Пфайфенштейн, после
основательного изучения документации, снабдил ее большим красным
вопросительным знаком и выслал в Министерство труда, что помогло выявить
проблему, с каких это пор Министерство должно браться за проект общественных
работ без предварительного согласования с городским управлением.
Тем временем, Казимир Блаумильх уже продолбился до улицы Рамбам со
своим непрестанным "тра-та-та-та" и в сопровождении четырех верных ржавых
тумб. Теряющие самообладание жители домов по Алленби-роуд созерцали свою
некогда важную магистраль, усыпанную битым щебнем и пересеченную редкими
протоптанными, как в пустыне, тропами, ибо пешеходы могли передвигаться по
ней только с большим риском (а транспорт вообще никак).
Но настоящая транспортная катастрофа обнаружилась позже. После выхода
из эксплуатации Алленби-роуд и бульвара Ротшильда соседние улицы стали столь
перегруженными, что потребовалось их срочное расширение. Правительство
выделило под это дело крупный кредит, чтобы обеспечить непрерывное
финансирование. Но тут потребовался дополнительный и притом неотложный
перенос в северном направлении автобусных остановок, что в свою очередь,
сделало неизбежным срочную ликвидацию поселения "Звезда раввина".
Хаим Пфайфенштейн, чей запрос в Министерство труда вернулся с резким
опровержением, представил доклад в мэрию, где потребовал от "Солель-Бонех"
точных справок об успехе проводимых работ. Петр Амаль, заместитель
генерального директора "Солель-Бонех" по проектированию дорожных работ,
заверил, что вопросу будет уделено все возможное внимание. Копия их
переписки была направлена в Еврейское агенство по делам переселенцев.
Предложение Петра Амаля по посредничеству между Тель-Авивом и
Министерством труда встретило одобрение исполкома Гистадрута, однако было
категорически отвергнуто мэром по взаимному согласию с профсоюзом водителей
автобусов, поскольку, прежде всего, предусматривало обеспечение работой
дорожных строителей.
К тому времени Алленби-роуд вообще перестали узнавать: между бетонными
глыбами и горами щебня проходила глубокая траншея, откуда вздымались облака
мелкой пыли. Из разорванных водопроводных труб в небо били фонтаны воды.
Жилые дома опустели.
И тут, на пике кризиса, политическую дальновидность проявил Петр Амаль.
Он пригласил Хаима Пфайфенштейна на пресс-конференцию, где после
многочасовых упорных дебатов стороны пришли к соглашению, что строительные
работы должны быть временно приостановлены, пока парламентская комиссия не
расследует дело. Кабинет Министров и канцелярия президента поддержали
меморандум об этой договоренности.
Однако, работы к этому времени уже прекратились сами собой. За
несколько дней до этого Казимир Блаумильх завершил свои буровые работы,
выйдя изящным левым разворотом к открытому морю. Что произошло дальше, уже
неважно: морская вода залила место, формально именуемое "Алленби-роуд" и
образовала прекрасный канал; вскоре волны плескались и у берегов "бульвара
Ротшильда".
Спустя некоторое время город открыл для себя новые возможности:
появились первые водные такси и частные моторные боты. Новая, пульсирующая
жизнь захватила всех и повсюду. Официальный ввод в эксплуатацию нового
водного пути прошел празднично, на митинге выступил мэр, который
поблагодарил "Солель-Бонех" за плановое завершение огромного проекта и
взволнованно объявил, что отныне Тель-Авив будет гордо нести имя
"Ближневосточной Венеции".
Что может наборщик.
"Этот Янкель сведет меня в могилу, - беззвучно выругался про себя г-н
Гринбуттер, ответственный редактор "Ежедневного борца за свободу". - Уже сто
раз говорил ему, что разные новости должны иметь и разные по размеру
заголовки, особенно, если они идут на одной полосе. А что делает этот
Янкель? Ставит заголовки "Профсоюзы Израиля объявляют о проведении новых
выборов" и "В США вновь растут цены" одного размера, да еще рядом друг с
другом! С ума сойти!"...
Г-н Гринбуттер оторвал листочек бумаги, чтобы написать Янкелю
коротенькую записку, причем обратился к нему, как и обычно в приступе
откровенного гнева, не с какими-то ласковыми словами, а с отрывистым
официально-сердитым указанием: "Яков - заголовок отличается (США,
профсоюз)!". И чтобы быть уверенным, что Янкель должным образом и точно
воспримет послание, г-н Гринбуттер обвел написанное жирной черной линией.
Затем бросил этот листок в коробку корреспонденции для наборщиков и поспешил
домой. Он был приглашен к Шпигелям на вечернюю трапезу и уже опаздывал на
четверть часа.
Когда на следующее утро г-н Гринбуттер - как обычно, еще в постели -
развернул свежий номер газеты, его едва не хватил удар, и он упал обратно в
подушки. С первой страницы "Борца за свободу" бросался в глаза следующий
некролог в жирной, черной рамке:
Яков Заголовок отличается:
он умер в поездке по США.
Правление Совета профсоюзов Израиля
Пылая яростью, г-н Гринбуттер ворвался в редакцию и обрушился на
Янкеля. Янкель спокойно выслушал его гневную тираду и сослался на
собственноручно г-ном Гринбуттером же написанную записку, которую он для
печати лишь незначительно дополнил.
Получив пинок судьбы, шеф-редактор, шатаясь, направился в кабинет
издателя, чтобы с ним обсудить возможность, как можно извиниться перед
читателями за скандальный промах. К своему удивлению, он нашел издателя в
весьма приподнятом настроении. Тот как раз изучал раздел объявлений, который
содержал 22 хорошо оплаченных некролога, объявлявших о безвременной кончине
Якова Заголовка.
Г-н Гринбуттер не испытывал никакой радости от этой потери, и потому
счел за благо поскорее распрощаться.
На следующий день "Борец за свободу" буквально кишел объявлениями в
черных рамках. Там стояло примерно следующее: "С глубоким прискорбием мы
узнали о безвременной смерти Якова Заголовка. Потребительское общество
Израиля". Или: "Руководство и коллектив трубопрокатного завода Яд-Элиаху
скорбят по поводу трагической смерти Якова Заголовка, бесстрашного борца за
наше общее дело".
Однако все это не шло ни в какое сравнение со следующим номером,
который пришлось даже увеличить на четыре полосы, чтобы принять все траурные
объявления. Один только сельскохозяйственный кооператив скупил половину
страницы для такого аншлага: "Потеря нашего верного товарища Якова (Янкеле)
Заголовка пробила невосполнимую брешь в наших рядах. Вечная ему память!".
Ниже шли выражения искреннего соболезнования бригады слесарей: "Мы разделяем
скорбь от потери этого лучшего из рабочих лидеров". И только в одном месте
закралась досадная ошибка: "Наилучшие пожелания Заголовку в связи с
рождением маленького Якова. Семья Биллицер".
Соответствующими объявлениями пестрели и другие утренние газеты,
которые могли составить конкуренцию "Борцу за свободу". Шеф продвинутой
"Новой родины" негодовал по поводу того, что смерть столь известного
общественного деятеля не нашла отражения в передовице, и поручил составление
некролога своему спортивному редактору. Этот бывалый репортер перерыл столь
же основательно, сколь и безуспешно, все картотеки, провел всевозможные
исследования, которые, однако, помогли ему составить лишь смутное
представление о бессмертном Якове Заголовке, так что в конце концов он
довольствовался только общим некрологом, соответствующим предпринятым
изысканиям:
"Яков (Янкеле) Заголовок, принадлежащий к поколению первых поселенцев,
внезапно скончался во время посещения Соединенных Штатов, где и нашел
последний приют на одном из районных кладбищ. Заголовок, боец Хаганы первого
призыва, занимал различные должности в рабочем движении. Уже в начальной
еврейской школе в Минске (Россия), которую он окончил с большим успехом, он
был признан лидером среди учащихся и основал там тайную сионистскую
молодежную группу.
Приблизительно в начале века "Янкеле" вместе с семьей прибывает в
Страну и едет в качестве киббуцника в Галилею, где становится основателем
тогдашних отрядов самообороны. Позднее он выполняет различные функции в
государственном аппарате, в том числе и секретные задания за границей. После
столь успешной и яркой общественной биографии он возвращается к частной
жизни и посвящает себя проблемам рабочих организаций. До самой своей смерти
он состоял одним из руководителей местного профсоюза".
Отечество воздает известность и почести своим именитым мужам, только
когда они умирают. Так было и в этом случае. На траурной церемонии,
посвященной Якову Заголовку, министр образования назвал его "могучим
мечтателем, первопроходцем наших дорог, человеком из народа и для народа".
Когда мужской хор из Гиват-Бренера грянул в завершение "Любовь к Сиону"
Черняховского, послышались сдавленные рыдания.
Вскоре после этого вновь построенное здание профсоюзного объединения
получило название "Яков-Заголовок-центр", и поскольку дальнейшие изыскания
не обнаружили никого из живущих родственников Заголовка, символический ключ
от него вместо вдовы вручили губернатору Тель-Авива. В большом фойе под
портретом покойного возлежала куча венков от общественных организаций. Сама
картина была работой известного живописца Бар-Хонига. В качестве оригинала
ему было выдано групповое фото 35-летней давности из архива службы Совета
профсоюзов, на которой Яков Заголовок стоял в последнем ряду наполовину
закрытый другими, вследствие чего мог быть идентифицирован лишь несколькими
ветеранами рабочего движения. Особенно впечатляющим старые свидетели
находили то, сколь поразительно похожей была изображенная Бар-Хонигом улыбка
"нашего Янкеле".
Одному из ведущих издательств было поручено выпустить собрание
сочинений Якова Заголовка, и его редакторы в кропотливой, тяжелой работе
выискивали материал в переплетах старых, пожелтевших газет; иногда статьи
были анонимные, но неповторимый, захватывающий стиль изложения неопровержимо
свидетельствовал об авторстве Я.Заголовка.
Вскоре, однако, произошло событие, от которого полная и всеобщая
посмертная слава Якова Заголовка едва не померкла. Когда улица, на которой
находилась редакция "Борца за свободу", по всеобщему пожеланию была
переименована в "бульвар Якова Заголовка", выступил г-н Гринбуттер и в своей
передовице рассказал о происхождении легенды о Заголовке.
Однако против этой дерзкой исторической фальсификации поднялась буря
протестов. На празднике открытия "Гимназии Якова Заголовка" спикер
правительства дал разъяснения на этот счет: "Якова Заголовка в течение всей
его жизни пытались подвергнуть диффамации, и известно немало фокусников,
которые стремятся манипулировать в этих целях общественным мнением, в том
числе и после его смерти. Однако мы, как и все честные люди, горой стоим за
Якова Заголовка".
Г-н Гринбуттер, сидевший среди приглашенных гостей, ответил на эту
отчаянную персональную атаку лишь одной репликой; это смешно, выкрикнул он,
обожествлять результат опечатки. После чего был двумя блюстителями порядка
силой выдворен из зала и помещен в больничный приют, где впал в еще большую
хандру, поскольку больница также носила имя Якова Заголовка. Однажды ночью с
ним на этой почве приключился такой нервный припадок, что его перевели в
отделение для буйнопомешанных.
Там, под неусыпным наблюдением психиатров состояние г-на Гринбуттера
стало постепенно улучшаться. Он начал привыкать к сложившимся
обстоятельствам, и через некоторое время был выписан как излечившийся. В
качестве признания его долголетней журналистской службы на следующий год он
получил Премию Якова Заголовка по публицистике.
Бомба для всех.
Шульц остановил меня на углу улицы Арлазорова:
"Возьмете меня с собой? - спросил он. - Мне срочно нужно на почту...".
Я разрешил ему сесть в машину. Шульц был очень взволнован. Я
поинтересовался, что стряслось.
"И не спрашивайте! Мой шурин выслал мне из Германии атомную бомбу".
"Что?!"
"Да, это ужасно, не так ли? Я как раз в одном журнале прочитал, что в
Германии проведено исследование и доказано, что сейчас каждый может
достаточно просто и недорого изготовить атомное оружие. Но зачем же это
пересылать по почте?".
"Действительно, странно, должен сказать".
"И тем не менее, маленький человек действительно может позволить себе
большую бомбу. Вот, вы посмотрите, что пишет мой шурин: "Р.S. - пишет тут
Фридрих, - У меня есть для тебя маленький сюрприз. Сегодня авиапочтой тебе
отправляется атомная бомба. Всего наилучшего".
"Он перестарался".
"Фридрих всегда был широкой натурой, - сказал Шульц. - Но что же я буду
делать с этой атомной бомбой?".
"Я не знаю. У меня еще никогда ни одной не было".
"Жозефина сведет меня с ума окончательно. "Мне не нужна в доме никакая
атомная бомба, - кричала она мне вслед, когда я уходил из дома. - Мне хватит
заботы с малышом!". Видит Б-г, она права. Мне и самому не очень приятно
будет видеть, как Дани играет с атомной бомбой. Тут уже ни за что нельзя
поручиться. Дело в том, что он все разбирает на части, все, что ему только в
руки попадет. - И кроме того: где же я буду хранить бомбу? Может быть, в
холодильнике?".
"А она большая, ваша бомба?"
"Понятия не имею. В конце концов, я не специалист. Почитаю инструкцию
по эксплуатации. В любом случае надеюсь, что он купил не самую большую
модель. Наш холодильник очень мал. Впрочем, Жозефина так и так хотела новый.
В одном вы можете мне верить, что если бы Фридрих не был таким
чувствительным, я бы ему эту бомбу обратно выслал. Ну, кому нужна атомная
бомба? Вы полагаете, я должен ее испытать?".
"Если вы в ней что-нибудь поймете..."
"Я понимаю только, что потрачу кучу нервов. Вы же знаете, какие у нас
соседи. Они только и ждут, чтобы черт знает что вообразить. Поэтому я не
могу обижаться на Жозефину за то, что она хочет выкинуть эту бомбу. "Продай
ее" - сказала она... Может быть, вас заинтересует?".
"Думаю, нет".
"Ну и ладно. Жозефина считает, что правительство охотно купит ее у нас.
Но я ей сказал: "Это-таки был бы неплохой бизнес. Но что я скажу шурину,
когда он нас посетит и спросит: "А где бомба, что я вам выслал?" - "Я ее
продал, Фридрих"?".
"Ну, так не продавайте ее".
"Все это не так-то просто. Это большая ответственность и большие
хлопоты. Прежде всего - участие во всех этих конференциях по разоружению.
Это же абсурд. У кого есть время на такую чепуху?"
"У Америки, Англии, Китая, России, - начал я в алфавитном порядке, -
Франции и Шульца".
"Нет, я туда не поеду".
"Но почему?".
"Я очень застенчивый. И не могу выступать перед публикой. К тому же я
буду отказываться только от одной бомбы. А что они смогут мне предложить?
Что я должен уничтожить мою бомбу? Но я это и так знаю. Нет, я ничего не
уничтожу. Мне ведь никто не скажет, что китайцы тоже уничтожили свой запас
бомб, не так ли?".
"Верно".
"Так что поверьте мне, эта немецкая штучка еще поставит мир на уши. Да
и вообще, нормальный человек не сможет заплатить такую цену".
"Какую цену?"
"Как, а страховка! Я же не смогу весь этот колоссальный риск взрыва
бомбы в моем доме принять на себя одного. А если бомба сломается? Кто должен
ее чинить? Может быть, наш слесарь?".
"Ну, почему уж сразу сломается? Она же совсем новая".
"Я понимаю, у нее год гарантии. Но, как правило, все эти гарантии не
действуют в случае природных катастроф или войны. Это просто смешно - когда
же еще использовать атомную бомбу? Конечно, на войне!".
"А вы ее действительно хотите использовать?".
"А что же еще?".
"Но как вы представляете себе ее доставку?".
"По почте".
Шульц снова вошел в раж.
"Вообще-то мне все равно, - сказал он. - В любом случае пусть у меня
будет бомба в доме. Великие державы ее тоже не используют. Вот и я должен ее
сохранить - на всякий случай. Если хотите знать, я полагаю, что иметь бомбу
в доме довольно приятно".
"Почему?".
"Вообще-то я и сам не знаю. Просто хочется. У меня какое-то
предчувствие. Полагаю, Дани ее не найдет...".
Мы подъехали к отделу выдачи посылок. Шульц заплатил 46 шекелей
таможенной пошлины и 26 шекелей налога на предметы роскоши.
"Осторожно! - предупредил он почтового служащего, выдававшего посылку.
- Там внутри настоящая бомба".
Пакет оказался маленький. Двое полицейских помогли нам его вскрыть. С
затаенным дыханием мы достали оттуда сверкающую всеми цветами радуги
подарочную упаковку, на которой было написано: "Да здравствует атом!
Превосходный макет атомной бомбы со вспышкой и грохотом. Развлечение и
игрушка для детей и взрослых!".
"Фридрих сумасшедший! - фыркнул Шульц. - Это же Дани на день рождения".
И добавил с мечтательным взглядом: "А я уже так привык к этой мысли"...