- А-а!.. - проговорил князь с презрительной улыбкой. - Я был  уверен  в
этом. Ты сообщник или орудие этого ловкого,  но  теперь  уничтоженного  мною
обманщика? И ты, конечно, пришел сказать  мне,  что  если  я  освобожу  одну
пленницу, то опасность исчезнет и рука Провидения сохранит меня.
     - Суди обо мне, как желаешь, князь  N.  Да,  я  знаю  Занони.  Ты  тоже
узнаешь его могущество, но только тогда, когда он победит тебя. Мне хотелось
бы спасти тебя, вот почему я и пришел сюда предупредить  тебя.  Ты  спросишь
меня, почему? Я сейчас отвечу тебе...
     Помнишь ли ты странное предание про твоего деда? Про его жажду  знания,
более высокого, чем знание школ и монастырей? Помнишь  ли,  что  говорили  о
чужестранце с Востока, который был его другом и учителем  в  знании,  против
которого Ватикан напрасно метал свои бессильные молнии?  Помнишь  ли  судьбу
своего предка? Знаешь ли ты, что, наследник одного  только  имени,  не  имея
другого наследства, после легкомысленной и распутной жизни, подобной  твоей,
он исчез из Милана? Знаешь ли ты, каким образом после многих  лет  он  снова
вернулся в город, где царствовали его предки? Как  с  ним  пришел  мудрец  с
Востока, таинственный Мейнур? Как все, встречавшие их, замечали с удивлением
и страхом, что время не наложило своего отпечатка на его лоб, что молодость,
казалось, была оставлена ему навсегда? Разве ты не знаешь, что с той  минуты
счастье не покидало его? Дальние родственники его умирали, поместья одно  за
другим переходили в руки разорившегося дворянина! Он сделался  руководителем
принцев, первым магнатом Италии.  Он  основал  род,  которого  ты  последний
потомок, и перенес свои владения из Милана в  Сицилию.  Видения  ненасытного
честолюбия преследовали его днем и ночью. Если  бы  он  жил  дольше,  Италия
имела бы новую династию и Висконти царствовали бы в сей возрожденной Элладе.
Это был человек, каких свет видит редко; но его цели были слишком  земные  и
непропорциональны средствам, которыми он пользовался, чтобы осуществить  их.
Если бы у него было больше честолюбия или поменьше его, он  был  бы  достоин
большего царства, чем Цезарь, - достоин нашего  высокого  духовного  ордена,
достоин дружбы Мейнура, которого ты видишь теперь перед собой!
     Князь, с глубоким вниманием слушавший своего странного гостя,  задрожал
при его последних словах и вскочил с места.
     - Обманщик! - вскричал он. - Как смеете вы играть  таким  образом  моим
легковерием? После смерти моего предка прошло шестьдесят лет; будь  он  жив,
ему было бы теперь сто двадцать лет; а вы,  старик  еще  свежий  и  сильный,
называете себя его современником! Но вы плохо заучили  нашу  сказку.  Вы  не
знаете, что мой предок, мудрый и знаменитый  во  всем,  кроме  доверчивости,
которую он питал к этому шарлатану, был найден мертвым в своей постели, в то
время когда его громадные планы были готовы к исполнению, и что  убийца  был
этот самый Мейнур.
     - Увы, - отвечал иностранец грустно, - если  бы  он  слушался  Мейнура,
если бы он отложил последнее, самое опасное испытание смелой  науки  до  тех
пор, пока не истек бы срок, необходимый для полного посвящения  в  таинства,
ваш предок был бы теперь вместе со мной  на  вершине  скалы,  которую  вечно
штурмуют волны самой смерти, не в силах сокрушить ее. Ваш предок не исполнил
моей просьбы, ослушался моих решительных  приказаний,  и  в  смелости  души,
жаждущей тайн, недоступных тому, кто желает владеть скипетром и короной,  он
пал жертвой своего собственного безумия.
     - Он был отравлен, и Мейнур бежал.
     - Мейнур не бежал, - гордо отвечал иностранец, - Мейнур не может бежать
от опасности, так как для него она уже давно не  существует.  Накануне  того
дня, когда герцог принял роковой напиток, с  помощью  которого  он  надеялся
достичь бессмертия, я бросил его, видя, что моя власть над ним кончилась. Но
довольно об этом. Я любил вашего предка, и мне бы хотелось спасти последнего
из его рода... Не противьтесь  Занони,  не  предавайтесь  вашим  страстям  и
отойдите от пропасти, пока еще есть время. На твоем челе и в глазах  я  вижу
часть славы, бывшей уделом твоего  рода.  В  тебе  есть,  Висконти,  зачатки
наследственного гения; но  они  подавлены  пороками  более  постыдными,  чем
обычные пороки твоего рода. Помни, род твой вырос благодаря гению,  а  порок
всегда мешал долговечности его могущества. В законах вселенной написано, что
порок не может быть долговечен. Будь умен  и  слушайся  уроков  истории.  Ты
стоишь на границе двух миров, прошлого и будущего; как из одного, так  и  из
другого раздаются голоса, предупреждающие тебя. Я кончил... Прощай.
     - Нет, ты не уйдешь из этих стен. Я  хочу  подвергнуть  испытанию  твою
власть. Эй! Кто-нибудь!..
     Князь громко закричал, комната наполнилась его слугами.
     - Берите этого человека! - закричал он, указывая на то место, где стоял
Мейнур.
     К его удивлению, к его невыразимому ужасу, место было пусто.
     Таинственный незнакомец исчез, как дым. Только легкий и благовонный пар
наполнял комнату.
     - Помогите его сиятельству! - закричал Маскари.
     Князь без чувств упал на пол.
     В продолжение нескольких часов он находился как бы в исступлении. Когда
же он очнулся, то отослал всех, и слуги потом долго слышали, как он медленно
ходил по комнате взад и вперед. Только за час до назначенного  праздника  он
как будто совершенно пришел в себя.

        XV

     После своего  последнего  свидания  с  Занони  Глиндон  провел  ночь  в
глубоком и тяжелом сне и проснулся при ярком свете солнца.
     Он  встал  со  странным  чувством  спокойствия,  которое  было   скорей
результатом решимости, чем истощения. Происшествия и волнения предшествующей
ночи перешли в ясные  впечатления.  Он  только  мельком  думал  о  них.  Его
занимало будущее. Он походил на посвященного в древние египетские  мистерии,
который  переступил  порог  только  для  того,  чтобы  еще  сильнее   желать
проникнуть в святилище.
     Он оделся и с радостью узнал,  что  Мерваль  отправился  с  несколькими
соотечественниками на остров Искья.  Он  провел  самые  жаркие  часы  дня  в
полнейшем одиночестве,  погруженный  в  мысли,  и  мало-помалу  образ  Виолы
предстал перед ним. Он отказался от  нее  и  не  раскаивался,  а  между  тем
чувствовал себя смущенным при мысли,  что  всякое  раскаяние  будет  слишком
поздно. Он вскочил со своего места и быстро дошел до дома  артистки.  Дорога
была неблизкая, воздух удушлив. Глиндон пришел к дому усталый и еле дыша.
     Он постучался,  ответа  не  последовало.  Он  отворил  дверь  и  вошел;
поднялся по лестнице - ни малейшего звука, ни малейшего признака жизни.
     В первой комнате на столе лежала гитара и рукописные партитуры из опер.
Он остановился, собрал все  свое  мужество  и  постучал  в  двери  следующей
комнаты. Она была полуотворена; в комнате было  тихо,  он  вошел.  Это  была
спальня Виолы; священное место для влюбленного, и храм был достоин божества.
Все было просто, редкие украшения отличались изящным вкусом; несколько  книг
на полках, несколько цветов, полузавядших в вазе лепной работы  в  этрусском
стиле.
     Солнце бросало свои лучи на белые обои; подле постели, на стуле, лежало
несколько туалетных принадлежностей. Виолы не было; а кормилица,  разве  она
тоже ушла? Он громко произнес имя Джионетты - даже эхо не ответило ему.
     Но в ту минуту, как он выходил из дому, он  издали  заметил  Джионетту.
Старуха радостно вскрикнула, увидев его; но, к их общему отчаянию, ни тот ни
другая не могли дать удовлетворительного объяснения случившемуся.
     Джионетту разбудил ночью сильный шум; но раньше, чем  она  собралась  с
силами, чтобы спуститься, Виолы уже не было; на дверях  она  заметила  следы
взлома, и все, что она узнала от соседей,  было  то,  что  один  бродяга  из
своего убежища видел при свете луны карету, которую принял за  экипаж  князя
N.
     Глиндон, получив эти сведения от рыдающей старухи, оставил ее и побежал
во дворец Занони. Там он узнал, что синьор отправился на праздник князя N  и
вернется поздно.
     Глиндон остановился в растерянности и ужасе, не зная, что думать и  что
делать. Мерваля и того не было, чтобы посоветоваться с ним. Совесть  жестоко
мучила его.  Он  имел  возможность  спасти  женщину,  которую  любил,  и  он
отказался от этого; но Занони, каким образом не  удалось  ему?..  Почему  он
отправился на праздник  самого  похитителя?  Значит,  Занони  не  знал,  что
произошло? Если так, то разве он должен  терять  время,  чтобы  предупредить
его?
     Нерешительный во всем, что касалось его внутреннего мира,  Глиндон  был
храбр как никто в мире внешнем: он решился идти во дворец князя. Если Занони
не удалось предприятие, то он, Кларенс Глиндон, потребует вернуть  пленницу,
жертву измены и насилия, в апартаментах самого князя, на глазах  собравшихся
гостей.

        XVI

     Мы просим читателя вернуться на несколько часов назад. Начинало  только
что рассветать; двое мужчин стояли на балконе,  до  которого  доходил  запах
распустившихся цветов. Звезды еще виднелись на небе,  птицы  еще  спали;  но
какая разница между спокойствием наступающего  дня  и  торжественным  покоем
ночи!
     Стоявшие на балконе одни только, казалось, не спали, это были Занони  и
таинственный незнакомец, который час тому назад заставил дрожать князя в его
собственном дворце.
     - Нет! - говорил этот последний. - Если бы ты подождал, чтобы  получить
высший дар, до тех пор, пока достиг бы зрелых лет и испытал потери,  которые
меня самого охладили прежде,  чем  я  сделался  его  обладателем,  тогда  ты
избежал бы проклятия, на которое ты жалуешься теперь; ты не стал бы сожалеть
о краткости  человеческой  привязанности  в  сравнении  со  временем  твоего
существования, так как ты пережил бы всякое желание, всякую  мечту  о  любви
женщины. Ты, самый блестящий и, без этой  роковой  ошибки,  самый  духовный,
может  быть,  в  нашем  высоком  Братстве,  стоящем  между  человечеством  и
небожителями, - ты будешь оплакивать безумие, внушившее тебе желание  унести
красоту и страсти молодости в мрачное величие земного бессмертия.
     - Я не раскаиваюсь, я  не  стану  раскаиваться,  -  отвечал  Занони.  -
Восторг и страдания, странное сочетание которых придало  моей  судьбе  такое
разнообразие, лучше, чем спокойное и ледяное течение твоей  одинокой  жизни;
ты ничего не любишь, ничего не ненавидишь, ничего не чувствуешь и  проходишь
сквозь мир молчаливо и безрадостно.
     - Ты ошибаешься, - отвечал тот,  которого  мы  назвали  Мейнуром,  -  я
равнодушен к любви, мертв для всех страстей, могущих волновать  человеческое
сердце, но я не умер для более высших наслаждений. Я переживаю, спускаясь по
течению бесчисленных годов, не  бурные  желания  молодости,  а  спокойные  и
разумные радости зрелых  лет.  Я  сам  благоразумно  навсегда  отказался  от
молодости, когда отделил свою судьбу от людских  судеб;  не  будем  же  друг
другу завидовать и упрекать. Мне  бы  хотелось  спасти  этого  неаполитанца,
Занони (если ты хочешь, чтобы тебя так звали), во-первых,  потому,  что  его
предок был отделен от нашего ордена только последней и невидимой  преградой,
а во-вторых, потому, что я знаю, в нем есть задатки  мужества  и  могущества
его предков, задатки, которые могут сделать его  достойным  стать  одним  из
нас. На земле редко встретишь таких людей, которым природа дала бы качества,
способные выдержать это испытание.  Но  время  и  разврат,  притупившие  его
чувства, притупили также и его воображение, и я его предаю его судьбе.
     - Итак, Мейнур, ты питаешь  еще  надежды  возродить  при  помощи  новых
учеников орден, состоящий  теперь  лишь  из  нас  двоих!  Конечно  же,  твоя
опытность должна была бы научить тебя, что в тысячу лет  едва  ли  рождается
одно существо, которое могло бы пройти  сквозь  страшные  врата,  ведущие  в
другой мир! Твой путь разве не усыпан твоими жертвами? Отвратительный вид их
агонии и ужаса, кровавое самоубийство, страшное безумие, разве они не  стоят
перед тобой и не заставляют тебя отказаться от  твоих  безумных,  тщеславных
мечтаний и не указывают на путь, ведущий к человеческим привязанностям?
     - А разве, - перебил Мейнур, - у меня не было успехов,  вознаграждавших
меня  за  все  потери?  Могу  ли  я  отказаться  от  этой  высокой  надежды,
единственной достойной нашего  возвышенного  ордена,  от  надежды  сотворить
могущественную многочисленную расу, имеющую власть и  силу  заставить  людей
признать  над  собою  власть  нашего  могущественного  царства,  от  надежды
сделаться действительными властелинами этой  планеты,  завоевателями,  может
быть, других  миров,  властителями  враждебных  и  злобных  племен,  которые
окружают нас теперь, расу, которая  в  своей  бессмертной  судьбе  могла  бы
подняться  до  небесной  славы  и  стать,  наконец,  вровень  с  существами,
окружающими Трон Тронов? Что такое тысяча жертв для одного адепта на пути  к
этой цели?
     И вы, Занони, - продолжал Мейнур после минутного молчания,  -  вы  сами
должны, если эта привязанность к смертной красоте, которую вы позволили себе
вопреки своей натуре, выльется в нечто большее, чем  преходящая  фантазия...
вы должны однажды, в глубине  своей  души,  причастной  к  высшей  и  вечной
сущности, допустить, что вы можете преодолеть  все  препятствия  на  пути  к
тому, чтобы возвысить любимое вами существо до своего уровня. Не  прерывайте
меня! Можете ли вы спокойно видеть, как болезни и опасности  будут  угрожать
ей, видеть, как лета  обременят  ее  своей  тяжестью,  глаза  ее  поблекнут,
красота тоже, между тем как ее сердце будет еще молодо и  привязано  к  вам?
Будете ли вы в состоянии видеть все это и знать, что от вас зависит...
     - Довольно! - перебил его Занони яростно. - Какую судьбу можно сравнить
с  судьбой  смерти  от  ужаса?  Самых  холодных   мудрецов,   самых   пылких
энтузиастов, самых суровых воинов с  железными  нервами  находили  после  их
первого шага на страшном пути мертвыми, с помутившимися  от  ужаса  глазами,
устремленными на что-то невидимое; не думаешь ли ты, что эта слабая женщина,
которая бледнеет при малейшем шуме у окна, при крике ночной птицы, при капле
крови на шпаге мужчины, - не думаешь ли ты, что она могла бы выдержать  этот
взгляд?.. При одной мысли о том, что она должна увидеть, даже  я  становлюсь
трусом.
     - Когда вы ей сказали, что любите ее, когда  вы  прижали  ее  к  своему
сердцу, вы отказались от власти предвидеть ее  будущее  или  спасать  ее  от
опасности. С этих пор вы для нее человек, и только человек! Что же вы знаете
об искушениях, которые ожидают вас? Разве вы знаете о том, к  чему  приведет
ее любопытство и ее смелость и мужество? Но довольно об этом. Вы настаиваете
на вашем решении?
     - Роковое слово уже произнесено.
     - А завтра?
     - Завтра в этот час наш корабль  снимется  с  якоря,  и  тяжесть  веков
спадет с моего сердца. Безумный мудрец, мне жаль тебя! Ты отказался от своей
молодости!

        XVII

     Конечно, князь  N  был  не  такой  человек,  которого  Неаполь  мог  бы
подозревать в суеверии. Однако на юге Италии существовал тогда и даже теперь
существует, среди самых смелых  философов  и  скептиков,  дух  удивительного
легковерия.
     В детстве князь слышал рассказы о честолюбии, гении и  странной  судьбе
своего предка, и, может быть, под тайным влиянием этого примера он изучал  в
молодости науки не только всеми признанные, но  еще  старался  проникнуть  в
древние и таинственные познания. Я сам видел в  Неаполе  маленькую  книгу  с
гербом Висконти, которая толкует алхимию наполовину насмешливым,  наполовину
почтительным тоном, которую приписывают самому князю.
     Удовольствия скоро отвлекли его от  этих  занятий,  и  его  неоспоримые
способности были исключительно посвящены безумным интригам  или  выставлению
напоказ пышной роскоши, которую он демонстрировал  с  какой-то  классической
грацией. Его огромное богатство, его гордость, дерзкий характер  делали  его
предметом ужаса для слабых и робких придворных душ. А  министры  ленивого  и
праздного правительства смотрели сквозь пальцы  на  его  эксцессы.  Странное
посещение и еще более странное исчезновение Мейнура наполнили  удивлением  и
ужасом сердце неаполитанца, и  против  этого  впечатления  его  высокомерная
гордость  и  утонченный  скептицизм  напрасно  боролись.   Призрак   Мейнура
представил ему Занони в новом виде, в каком он еще не представлялся ему.  Он
почувствовал сильное беспокойство при мысли, какого соперника  он  приобрел,
какого врага нажил.
     Когда, за несколько часов до праздника, он совершенно пришел в себя, то
с мрачной твердостью решился привести в  исполнение  вероломные  планы,  уже
давно составленные им. Ему казалось, что смерть Занони была  необходима  для
его собственной безопасности, и  если  уже  в  начале  их  соперничества  он
заранее приговорил Занони, то предостережения Мейнура  еще  более  утвердили
его в этом решении.
     - Посмотрим, дошло ли  его  знание  до  знакомства  с  противоядием,  -
проговорил он вполголоса и со зловещей улыбкой.
     Потом он позвал Маскари. Яд, который князь смешал  своими  собственными
руками с вином,  назначенным  гостю,  был  составлен  из  субстанций,  тайна
которых была  семейным  достоянием  рода,  давшего  Италии  самых  мудрых  и
жестоких тиранов.
     Действие этого яда было быстро: он не вызывал страдания, не оставлял на
лице никаких следов, которые бы могли пробудить подозрение;  самые  искусные
врачи не могли бы найти в теле причины  смерти.  В  продолжение  двух  часов
жертва ничего не чувствовала,  кроме  легкого  возбуждения  в  крови.  Потом
начиналась какая-то слабость, предвестница апоплексии.  Тогда  уже  не  было
спасения.
     Час  празднества  наступил;  гости  начали  собираться.  Это  был  цвет
неаполитанского дворянства. Последним  приехал,  наконец,  Занони,  и  толпа
расступилась, чтобы пропустить блестящего чужестранца к хозяину дома.  Князь
принял  его  с  многозначительной  улыбкой,  на   которую   Занони   отвечал
вполголоса:
     - Иногда можно проиграть даже и с фальшивыми костями.
     Князь закусил губу, а Занони прошел мимо и начал разговор с Маскари.
     - Кто наследник князя? - спросил он.
     - Дальний родственник со стороны матери; мужская линия  прекращается  с
его сиятельством.
     - Наследник в числе гостей?
     - Нет! Князь никогда не видит его.
     - Все равно, завтра он будет здесь.
     Маскари с удивлением посмотрел на него, но в эту минуту  подали  сигнал
начала праздника, и гости прошли в залу.
     Пир по традиции начался вскоре  после  полудня.  Зала  была  длинная  и
овальная, одна сторона  выходила  в  сад,  в  котором  виднелись  фонтаны  и
мраморные статуи, наполовину спрятанные в апельсинных  деревьях.  Устроители
употребили все свое искусство, чтобы  свежесть  и  прохлада  сменили  душную
дневную атмосферу.
     Разговор велся более оживленно и умно, чем он  обыкновенно  ведется  на
юге, так как князь, сам человек умный и образованный,  принимал  у  себя  не
только лучшие умы своей страны, но также и людей, веселая  и  легкомысленная
жизнь  которых   придавала   монотонности   неаполитанской   жизни   элемент
разнообразия.  Между  гостями  было   двое   или   трое   французов,   много
путешествовавших, и их разговор мог только нравиться обществу,  вся  вера  и
философия которого заключалась вкратце в dolce far niente.
     Князь, однако, был менее общителен, чем обыкновенно, и в минуты,  когда
он старался преодолеть себя, в его движениях было  что-то  принужденное.  Он
брал тоном ниже или выше естественной веселости.
     Занони, напротив того, был совершенно  спокоен  и  ровен  в  обращении,
которое приписывали его знанию света. Его нельзя  было  назвать  веселым,  а
между тем никто так, как он, не поддерживал  общего  оживления.  Французы  в
особенности восхищались  его  превосходным  знанием  самых  мелких  событий,
происходивших на их родине, и проницательность,  которая  выражалась  в  его
эпиграммах на главных участников тогдашних событий, была для  них  предметом
глубокого удивления. Глиндон приехал во дворец, когда  праздник  был  уже  в
полном блеске. По его костюму слуги поняли, что он не из числа приглашенных.
Поэтому ему сказали, что его  сиятельство  нельзя  видеть,  и  только  тогда
Глиндон понял все, что было странного и затруднительного в решении,  которое
он  принял.  Силой  войти  в  залу  знатного  и  могущественного   вельможи,
окруженного чуть не всем дворянством Неаполя, и обвинить его в том,  на  что
его  гости  смотрели  как  на  достойный  подвиг,  значило  совершить  такой
поступок, который все восприняли бы с  насмешкой.  Он  с  минуту  колебался,
потом, опустив золотой в руку  слуги,  сказал,  что  ему  необходимо  видеть
Занони и что речь идет о жизни последнего. Благодаря этому средству он  смог
проникнуть во двор, а потом и во дворец. Он поднялся  по  широкой  лестнице;
веселые голоса гостей долетали до него. При входе в комнаты он позвал пажа и
послал его с поручением к Занони. Паж повиновался,  и  Занони,  услыхав  имя
Глиндона, повернулся к хозяину.
     - Простите меня, один  из  моих  друзей,  англичанин,  синьор  Глиндон,
которого вы, без сомнения, знаете по имени, ждет меня. Придя в такой час, он
имеет, вероятно, сообщить мне  что-либо  крайне  важное.  Вы  позволите  мне
удалиться на минуту?
     - Не лучше ли будет, - отвечал князь с любезной, но зловещей улыбкой, -
если ваш друг присоединится к нам? Англичанин всегда желанный гость, но будь
он хоть голландец, ваша дружба достаточная  для  него  рекомендация.  Мы  не
можем обойтись без вас, даже одну минуту.
     Занони поклонился, а паж вернулся к  Глиндону,  любезно  прося  его  от
имени хозяина принять участие в празднестве.
     Молодой англичанин вошел в залу.
     - Милости просим. Позвольте мне  надеяться,  что  вы  приносите  нашему
знаменитому гостю приятные  новости,  -  сказал  князь.  -  Если  вам  нужно
передать что-нибудь грустное, то отложите, пожалуйста, это сообщение.
     Глиндон был мрачен, он хотел ответить, но Занони тронул его за  руку  и
сказал по-английски:
     - Я знаю, зачем вы  меня  ищете.  Молчите  и  наблюдайте  за  тем,  что
произойдет.
     - Вы, значит, знаете,  что  Виола,  которую,  как  вы  уверяли,  можете
оградить от опасностей, находится...
     - В этом дворце. Да. И я знаю еще то, что убийца князя сидит по  правую
руку от него; его судьба и судьба Виолы навсегда разделены,  и  таинственное
зеркало, в котором я читаю, остается светлым и  ясным,  несмотря  на  потоки
крови. Будьте покойны и узнайте судьбу, ожидающую злодея.
     Потом, обращаясь к князю, он продолжал:
     - Ваше сиятельство! Синьор Глиндон действительно  принес  мне  новости,
которые я до некоторой степени  предвидел.  Я  принужден  покинуть  Неаполь,
однако это обстоятельство дает мне лишний повод весело провести  сегодняшнюю
ночь.
     - А можно узнать причину отъезда, который, без сомнения,  огорчит  всех
наших прекрасных неаполитанок?
     - Это близкая смерть человека, который почтил  меня  своей  дружбой,  -
серьезно отвечал Занони. - Но будет говорить об этом,  печаль  не  возвратит
потерю. Мы заменяем  старые  цветы,  которые  вянут  в  вазах,  новыми;  так
мудрость требует, чтобы мы заменяли новыми дружбами  те,  которые  вянут  на
нашем пути.
     -  Благоразумная  философия!  -  воскликнул   князь.   -   "Ничему   не
удивляйтесь" было правилом римского поэта, и "ничем не  огорчайтесь"  -  мое
правило. Ничто в жизни не  достойно  печали,  за  исключением,  может  быть,
случая, синьор Занони, когда красавица, которой мы  поклоняемся,  ускользает
от нас. Нужно владеть громадной силой воли, чтоб не поддаться отчаянию и  не
принять с радостью смерть. Как вы думаете,  синьор?  Вы  улыбаетесь.  Вы  не
боитесь  подобного  несчастья?  Поддержите  мое  пожелание:   долгая   жизнь
счастливому любовнику и быстрый конец тому, надежды которого обмануты.
     Кубок Занони наполнили роковым вином; Занони устремил глаза на князя  и
спокойно проговорил:
     - Я пью за ваше здоровье, синьор, даже это вино!
     Он поднес кубок  к  губам.  Князь  страшно  побледнел.  Взгляд  Занони,
твердый и строгий, остановился на нем и заставил его задрожать под  тяжестью
его преступления.
     Занони выпил до дна и проговорил беспечно:
     - Вы слишком долго держали это вино, оно потеряло  свои  достоинства  и
может повредить некоторым людям, но не бойтесь: мне оно  не  сделает  вреда,
князь. Синьор Маскари, вы знаток, скажите нам ваше мнение.
     - Я не люблю кипрского вина! - воскликнул Маскари с хорошо  подделанным
спокойствием. - Оно бросается мне в голову. Синьор Глиндон, может  быть,  не
имеет такого отвращения к нему:  англичане  любят,  как  я  слышал,  теплое,
опьяняющее вино.
     - Вы желаете, чтоб мой друг испробовал этого вина? Не забудьте, что  не
все могут пить его, как я, безнаказанно.
     - Нет, - отвечал поспешно князь, - если вы не  хвалите  вино,  то  Боже
сохрани,  чтобы  мы  угощали  им  своих  гостей!  Герцог,  -  продолжал  он,
поворачиваясь к одному французу, - Франция родина винограда; что вы  скажете
об этом бургундском вине? Хорошо оно перенесло путешествие?
     - Ради Бога, - прервал Занони, - переменимте вино и разговор.
     И он стал говорить еще  оживленнее.  Гости  никогда  не  видали  такого
легкого, блестящего, веселого ума.
     Все были в  восторге,  даже  князь  и  Глиндон  были  поражены.  Князь,
которого слова и взгляды Занони в ту минуту,  как  он  выпил  яд,  наполнили
мрачными предчувствиями, находил теперь даже в  блеске  его  ума  неминуемый
признак роковой силы напитка.
     Один за другим гости пришли в восторженное  состояние,  между  тем  как
Занони ослеплял их своими  нескончаемыми  шутками  и  анекдотами.  Но  какая
горечь была в этом оживлении, какое презрение к  своим  собутыльникам  и  их
пустому существованию заключалось в его словах!
     Стало темнеть. Праздник уже на  несколько  часов  перешел  обыкновенные
границы подобных собраний. Между тем никто и не думал об уходе, и  Занони  с
блестящими глазами и с насмешливой улыбкой расточал  сокровища  своего  ума,
как вдруг показалась луна и осветила цветы и бассейны сада, оставляя залу  в
таинственной полутьме. Занони встал.
     - Господа, - проговорил он, - надеюсь, что мы еще не надоели хозяину, а
эти сады представляют новое искушение продлить наш праздник. Нет ли  у  вас,
князь, нескольких музыкантов, которые могли бы занять нас, пока  мы  вдыхаем
аромат ваших апельсинных деревьев?
     - Превосходная  мысль!  -  воскликнул  князь.  -  Маскари,  пошлите  за
музыкой.
     Все поднялись, чтобы отправиться в сад, и только тогда  действие  вина,
выпитого  ими,  дало  себя  чувствовать.  Едва  держась  на   ногах,   гости
отправились в сад.
     Как бы для того, чтобы вознаградить себя за долгое  молчание,  с  каким
они слушали Занони, все заговорили  разом,  никто  не  слушал.  Было  что-то
ужасное в контрасте чудной красоты ночи с  криками  шумного  собрания.  Один
француз, молодой герцог де Р., человек высшего круга, живой,  разговорчивый,
как все дети  его  нации,  был  особенно  шумлив.  Так  как  обстоятельства,
воспоминание о которых сохраняется еще до сих пор в некоторых неаполитанских
кружках, сделали позже  необходимыми  показания  герцога  насчет  того,  что
произошло тогда, я передам здесь краткий рассказ, который я, узнал лично  от
своего веселого друга, герцога де Р.
     "Я не помню, -  писал  герцог,  -  чтобы  чувствовал  когда-либо  такое
возбуждение, как в тот вечер. Мы  походили  на  школьников,  вырвавшихся  из
класса, мы толкали друг друга локтями, спускаясь в сад с  громким  смехом  и
говором. Вино, так сказать, выставляло характер каждого. Одни были шумливы и
задиристы, другие грустны и печальны; те же, кого мы считали за  скромных  и
молчаливых, сделались откровенны и разговорчивы. Я помню, как во время этого
веселья и криков я посмотрел на синьора Занони, разговор  которого  очаровал
нас всех, и почувствовал какую-то ледяную дрожь, заметив на его лице  ту  же
спокойную и холодную улыбку, которая не сходила с его  лица  во  все  время,
пока он нам рассказывал любопытные и странные анекдоты двора Людовика XIV.
     По правде  сказать,  я  чувствовал  себя  расположенным  поссориться  с
человеком, спокойствие которого казалось как бы оскорбительной насмешкой над
нашей шумливостью.
     И  не  один  я  испытывал  раздражающее   действие   его   насмешливого
спокойствия. Некоторые из моих товарищей говорили мне после,  что  при  виде
Занони у них кровь кипела и их веселость превращалась в ненависть. Казалось,
его холодная улыбка  имела  особенную  способность  оскорблять  тщеславие  и
вызывать гнев. В эту минуту подошел ко мне князь, взял меня под руку и  увел
далеко от остальных гостей. Он пил не меньше нас  в  продолжение  праздника,
однако вино не произвело в нем такого же возбуждения.  В  его  наружности  и
разговоре была какая-то высокомерность, гордое презрение, которые,  несмотря
на то что он старался оказывать нам самое любезное внимание, раздражали  мое
самолюбие. Казалось, пример Занони заразил  и  его,  и  он  стал  подражать,
злоупотреблять  манерой  иностранца.  Он  поднял  меня  на  смех  по  поводу
некоторых придворных слухов, где мое имя  произносилось  в  связи  с  именем
одной сицилийской дамы знатного происхождения и редкой красоты; он выказывал
презрение к тому, на что я смотрел бы как на честь.
     Он стал говорить, наконец, что один срывал все лучшие цветки Неаполя  и
с презрением  оставлял  нам,  иностранцам,  подбирать  их  после  него!  Мое
самолюбие, как человека и француза, было задето. Я ответил ему в насмешливом
тоне, который, конечно, не позволил бы себе, если бы был  хладнокровнее.  Он
же захохотал и отошел, оставив меня в еще большем раздражении.
     Может быть, это вино произвело во мне такое действие, и я  стал  искать
ссоры, только в ту минуту, как он отошел от  меня,  я  обернулся  и  заметил
подле себя Занони.
     - Князь фанфарон, - сказал он мне с той же улыбкой, которая мне так  не
понравилась. - Ему хотелось бы присвоить себе и все богатство, и всю любовь.
Отомстим ему.
     - Но как?
     - В его доме в настоящую  минуту  находится  самая  красивая  из  певиц
Неаполя, знаменитая Виола Пизани. Она здесь не по своему желанию, так как он
насильно похитил ее; но он уверяет, что она обожает его. Настоим же на  том,
чтобы он показал нам это сокровище, и когда она войдет, герцог Р.  может  не
сомневаться, что его комплименты и  внимание  польстят  прекрасной  Виоле  и
вызовут  ревнивые  подозрения  ее  похитителя.  Это  было  бы   справедливое
наказание за его дерзкое высокомерие.
     Предложение очень понравилось мне. Я поспешил за князем. Музыка  только
что зазвучала, знаком я  остановил  ее,  и,  обращаясь  к  князю,  стоявшему
посреди самой оживленной группы молодых людей, стал обвинять его в том,  что
он предлагает нам таких посредственных  музыкантов,  а  для  себя  оставляет
лютню и голос первой  артистки  Неаполя.  Я  попросил  наполовину  шутливым,
наполовину серьезным тоном, чтобы нам  показали  Пизани.  Моя  просьба  была
принята общими криками одобрения.
     Хозяин пытался  отказать  нам,  но  мы  заглушили  его  слова  громкими
криками.
     - Господа, - проговорил князь, когда наконец мы умолкли, -  если  бы  я
даже согласился на ваше предложение, то никогда не смог бы уговорить синьору
выйти к такому шумному обществу.  Вы  слишком  благородны  для  того,  чтобы
принуждать ее, хотя герцог Р. забывается до такой степени, что поступает так
со мной.
     Задетый за живое этим  упреком,  которого  я  заслуживал  до  некоторой
степени, я отвечал:
     - Князь, у меня перед глазами столь благородный пример насилия,  что  я
не колеблясь иду по дороге,  на  которой  вы  далеко  перегнали  меня.  Весь
Неаполь знает, что Пизани презирает ваше золото и вашу  любовь  и  что  одно
только насилие могло увлечь ее под вашу кровлю. Вы отказываетесь представить
нам ее, потому что боитесь ее жалоб, потому что достаточно знаете тех людей,
которых ваше тщеславие старается осмеять, чтобы быть уверенным:  французский
дворянин всегда готов предложить красавице и сердце, и защиту.
     - Вы правы, - сказал Занони, - князь не смеет показать нам свою добычу.
     Князь стоял  несколько  минут  задумавшись,  он  казался  раздраженным.
Наконец он разразился оскорбительными восклицаниями насчет  Занони  и  меня.
Занони ничего не отвечал. Я был более раздражителен и вспыльчив.
     Гости  находили  удовольствие  в  нашей  ссоре,  только  один  старался
восстановить спокойствие, это был Маскари. Но мы не слушали  его.  Остальное
легко отгадать. Мы спросили шпаги; один из присутствующих принес мне две.  Я
собирался сделать выбор, но  Занони  подал  мне  другую,  рукоятка  которой,
искусно вырезанная, свидетельствовала о ее древности.
     В ту же минуту он проговорил, глядя на князя с улыбкой:
     - Князь, герцог выбирает шпагу вашего предка! Вы слишком храбры,  чтобы
быть суеверным, но вы не забыли о нашем условии?
     При этих словах мне  показалось,  что  хозяин  вздрогнул  и  побледнел,
однако ответил на улыбку Занони презрительным взглядом.
     В следующую минуту сделалось какое-то непонятное смятение и беспорядок.
Между шестью или восемью из присутствующих началась страшная свалка;  но  мы
искали друг друга, князь и я. Шум, окружавший нас,  смятение  гостей,  крики
музыкантов, удары наших шпаг только  возбуждали  нашу  ярость.  Мы  боялись,
чтобы нас не разъединили; мы дрались с бешенством, без правил, без методы. Я
наносил удары, машинально отражал их, ослепленный, вне себя, как  будто  сам
дьявол был во мне, до тех пор, пока наконец я не увидел  князя,  лежащего  у
моих ног в крови, и Занони, говорящего ему что-то на ухо.
     Это зрелище отрезвило нас всех. Борьба  кончилась.  Исполненные  стыда,
угрызений совести и ужаса, мы окружили нашего несчастного хозяина,  но  было
уже поздно, он закатывал глаза. Я видел  многих  умиравших,  но  никогда  не
случалось мне видеть лица, выражавшего столько ужаса и испуга.
     Наконец  все  было  кончено.  Занони  поднялся  и,   взяв   с   большим
хладнокровием шпагу, которую я держал в руке, спокойно проговорил:
     - Вы свидетели, господа, что князь сам заслужил свою судьбу.  Последний
из знаменитого рода погиб в ночной драке.
     Я больше не видел Занони, я отправился к нашему посланнику и  рассказал
ему все происшедшее. Меня признали невиновным как неаполитанское  правление,
так и наследник несчастного князя N.
                                         Подписано: Луи Виктор, герцог де Р.

     Этот  документ  содержит  самые  мельчайшие  подробности  происшествия,
которое произвело сильное впечатление на весь Неаполь. Глиндон  не  принимал
участия в ссоре.
     Когда Занони встал и удалился с места  происшествия,  Глиндон  заметил,
что, проходя сквозь  толпу  гостей,  он  слегка  коснулся  плеча  Маскари  и
проговорил что-то, чего англичанин не расслышал.
     Глиндон последовал за Занони в банкетный  зал,  полный  мрачных  ночных
теней и лишь местами освещенный полосами лунного света.
     - Каким образом могли вы предсказать это ужасное событие? Он  погиб  не
от вашей руки! - спросил Глиндон дрожащим голосом.
     - Генерал, рассчитывающий на победу,  лично  не  сражается,  -  отвечал
Занони. - Оставим прошедшее и мертвых в покое. В полночь вы должны  быть  на
морском берегу, в полумиле направо от вашего  отеля.  Вы  узнаете  место  по
одинокой колонне, к которой привязана сломанная цепь. В этом месте и в  этот
час, если ты хочешь быть посвященным в наше общество,  ты  найдешь  учителя.
Ступай! У меня есть здесь дело. Помни, что Виола еще в этом дворце.
     В ту же минуту вошел Маскари;  Занони  простился  с  Глиндоном,  и  тот
медленно удалился.
     - Маскари, - проговорил Занони, - ваш  покровитель  умер;  ваши  услуги
будут не нужны  его  наследнику,  человеку  порядочному,  которого  бедность
спасла от порока. Что касается вас  самого,  будьте  благодарны,  что  я  не
предаю вас палачу! Вспомните  о  кипрском  вине.  Не  дрожите!  Напиток  был
бессилен против меня, но мог подействовать на других. Я прощаю вас, и если я
умру от действия вина, то обещаю вам, что моя тень не станет  смущать  покой
такого достойного человека. Но довольно об этом. Проведите  меня  в  комнату
Виолы Пизани. Вам она не нужна, а смерть тюремщика открывает  двери  тюрьмы.
Скорей, я хочу ехать.
     Маскари проговорил несколько невнятных слов, поклонился и повел  Занони
в комнату, где была заперта Виола.

        XVIII

     За несколько минут до полуночи Глиндон  направился  к  месту  свидания.
Таинственная власть, которую Занони  имел  над  ним,  еще  более  укрепилась
последними событиями  вечера;  внезапная  катастрофа  с  князем,  так  точно
предсказанная и такая случайная,  вызванная,  казалось,  самыми  ординарными
причинами, поразила его до глубины души, исполнив ее чувствами восхищения  и
ужаса. Ему почти казалось, что этот мрачный и таинственный  человек  владеет
силой делать из самых простых обстоятельств орудия своей непреклонной юли.
     А между тем, если это так, почему он допустил похищение  Виолы?  Отчего
не предотвратил он преступления, вместо того чтобы наказывать преступника?
     Действительно ли Занони любит Виолу? Любить и предлагать  ее  Глиндону,
сопернику, которого он мог так легко уничтожить стоим тайным искусством!
     Он теперь видел, что Занони и Виола не хотели  обмануть  его  и  женить
против воли. Страх и уважение, которое он чувствовал к первому, не позволяли
ему подозревать обман.
     А сам он, любит  ли  он  еще  Виолу?  Нет.  Когда  утром  он  узнал  об
опасности, к нему вернулись, правда, симпатия  и  нежность;  но  со  смертью
князя ее образ исчез из его сердца, и он не испытывал ни  малейшего  чувства
ревности при мысли, что она спасена Занони  и  что  в  этот  самый  час  она
находится, может быть, в его доме.
     Кто когда-либо в продолжение своей жизни был  пожираем  страстью  игры,
тот может вспомнить, как все другие занятия, все другие помыслы исчезали  из
его души, как  он  был  порабощен  исключительно  этою  страстью.  Благодаря
какому-то магическому могуществу демон игры  овладевал  всеми  его  мыслями,
всеми его чувствами!
     В тысячу раз сильнее этой  страсти  игрока  было  возвышенное  желание,
царившее в сердце Глиндона.  Он  хотел  быть  соперником  Занони,  но  не  в
человеческой любви, а в сверхъестественном,  вечном  знании.  Он  был  готов
отдать с радостью, с восторгом свою жизнь, чтобы  узнать  тайны,  отделявшие
таинственного иностранца от человечества.
     Ночь была светлая, волны едва колыхались у его ног, когда  он  проходил
по морскому берегу. Он дошел  наконец  до  указанного  места  и  увидал  там
прислонившегося к колонне человека в длинной  мантии.  Он  подошел  ближе  и
произнес имя Занони.
     Человек обернулся, Глиндон увидал незнакомца, лицо  которого,  не  имея
красоты Занони, имело такое же величественное выражение, только, может быть,
еще более властное,  благодаря  возрасту  и  спокойной  глубине  мыслей,  на
которые указывали его широкий лоб и глубокие, проницательные глаза.
     - Вы ищете Занони, - проговорил незнакомец, - он сейчас придет; но тот,
кого вы видите перед собой, может быть более связан с вашей судьбой и  может
скорей исполнить ваше желание.
     - Разве на земле есть еще другой Занони?
     - Если нет, - отвечал незнакомец, -  зачем  же  вы  питаете  надежду  и
желание самому стать Занони? Вы, может быть, думаете, что до  вас  никто  не
имел такого же пылкого желания? Кто в своей молодости, когда душа  находится
ближе к небу, откуда она пришла, и ее божественные,  лучшие,  первоначальные
устремления не стерты еще роковыми страстями и мелочными заботами, не  питал
веры, что вселенная содержит тайны, не известные никому из простых смертных,
и не вздыхал об источниках вод, которые находятся далеко-далеко,  в  глубине
пустыни недоступной науки? Музыка этого источника слышится в душе, пока  она
на ложном пути не удаляется  от  священных  вод  и  странник  не  умирает  в
огромной пустыне. Думаешь ли ты, что из всех тех, кто питал эту надежду,  ни
один не нашел истины или что эта жажда тайной науки дана нам напрасно?  Нет!
В сердце человека нет ни одного желания, которое не  было  бы  предчувствием
того, что существует в далеком мире. Нет! На этом  свете  иногда  появлялись
более блестящие и более счастливые умы, которые достигли областей, где живут
существа выше человека. Занони велик, но он велик не один. У него были  свои
предшественники, у него будут, может быть, последователи.
     - Вы хотите сказать мне, - проговорил Глиндон,  -  что  я  вижу  в  вас
одного из тех редких и могущественных духов, которых Занони не превышает  ни
в силе, ни в мудрости?
     - Во мне, - отвечал незнакомец, - вы видите того, кто открывает  самому
Занони самые высшие тайны. На этом берегу, на этом месте  я  уже  был  в  те
времена,  о  которых  молчат  ваши  летописи.  Финикийцы,  греки,   римляне,
ломбардцы - я их всех видел!  -  блестящие,  легкие  листья  великого  древа
вселенской жизни, не раз рассеянные по миру и вновь зеленеющие, пока наконец
та же раса, давшая свою славу древнему миру, не  одарила  второй  молодостью
новый свет. Так как эллины, происхождение которых было неразрешимой  задачей
для ваших ученых, вышли из той же великой семьи, что  и  нормандское  племя,
рожденное, чтобы везде быть властелинами мира, а не рабами. Темные  предания
говорят, что сыны Эллады пришли из обширных  стран  Северной  Фракии,  чтобы
сделаться покорителями пастушеских  племен  пеласгов  {Древнейшее  население
Греции.} и основателями расы полубогов.  Эти  сыны  Эллады  даруют  смуглому
местному населению Минерву с голубыми глазами и Ахилла с белокурыми волосами
(характерные  типы  Севера);  они  вводят  в   пастушескую   жизнь   военную
аристократию, ограниченную монархию и  феодализм  классической  эпохи.  Этих
признаков было бы достаточно, чтобы  проследить  становление  первоначальных
учреждений эллинов в тех самых странах, откуда в  менее  отдаленные  времена
нормандские воины напали на дикие и  воинственные  орды  кельтов,  чтобы  со
временем самим  стать  греками  христианского  мира...  Но  эти  вопросы  не
интересуют вас, и ваше равнодушие к ним  оправданно.  Не  в  знании  внешних
предметов, а во внутреннем совершенстве  состоит  цель  человека,  жаждущего
стать сверхчеловеком.
     -  А  в  каких  книгах  заключается  эта  наука?  В  какой  лаборатории
производятся эти опыты?
     - Сама природа снабжает нас матерьялами, они  вокруг  вас,  под  вашими
ногами: в траве, которую пожирает животное и которую  презирает  ботаник,  в
элементах, в источниках каждого вещества и в воздухе, в мрачных недрах земли
- везде открываются смертным сокровища и  источники  бессмертной  науки.  Но
даже задачи самой простой науки темны для тех, кто не сосредоточивает в себе
силы своего ума; как рыбак вон в той лодке не скажет вам, почему  два  круга
могут соприкасаться только в одной точке, точно так же, если бы земля и была
наполнена книгами, излагающими божественную науку, они все-таки не имели  бы
значения для  того,  кто  не  захотел  бы  изучить  их  язык  и  медитативно
постигнуть истину. Молодой человек! Если твое воображение достаточно  пылко,
если твое сердце смело, а жажда  знания  ненасытна,  я  приму  тебя  в  свои
ученики. Но первые уроки суровы и ужасны.
     - Если ты их выучил, почему же не выучу их я? - смело спросил  Глиндон.
- Я чувствовал с самого детства, что странная тайна окружала  мою  жизнь.  И
нередко, пренебрегая целями обыкновенного земного честолюбия,  я  пристально
вглядывался в облака и во тьму, простирающуюся за ними. В тот  день,  как  я
увидал Занони, я почувствовал, что открыл руководителя и  учителя,  которого
призывала моя молодость в своих бесплодных мечтаниях.
     - И его миссия перешла ко мне, - отвечал незнакомец. -  Там,  в  бухте,
качается корабль, который должен унести Занони  в  более  прекрасные  места.
Скоро поднимется ветер,  надуются  паруса,  и  Занони  умчится,  как  ветер,
уносящий его. Но как ветер, он оставляет  в  твоем  сердце  семена,  которые
могут принести цветы и плоды. Занони исполнил свою задачу, ему больше нечего
делать; тот, кто должен кончить его дело, стоит перед тобою...  Но  я  слышу
шум его весел. Ты выберешь и решишь, должны ли мы увидеться снова.
     С этими словами незнакомец медленно удалился и исчез в тени утесов.  На
воде показалась лодка, она причалила к  берегу,  и  из  нее  вышел  человек.
Глиндон узнал Занони.
     - Глиндон! Я не могу уже дать тебе счастливой любви. Час прошел,  и  ее
рука, которая могла бы принадлежать тебе, навсегда соединена с  моей.  Но  у
меня есть неистощимые дары, которые я передам тебе, если  ты  откажешься  от
надежды, пожирающей твое сердце и последствий осуществления которой я сам не
могу предвидеть. Будь твое честолюбие человеческим, я мог  бы  удовлетворить
его. Существуют четыре вещи: любовь, богатство, слава, могущество. Первую  я
тебе дать не могу, остальные три в моем распоряжении: выбирай, что хочешь, и
расстанемся в мире!
     - Я этих даров не желаю, я выбираю знание,  которым  ты  владеешь.  Для
него, и только для него, отказался я от любви Виолы, его одно желаю я  иметь
в награду!
     - Не в моих силах отказать тебе,  но  я  должен  предостеречь:  желание
учиться не всегда заключает в себе способность  воспринять  знание.  Я  могу
дать тебе, правда, учителя, но остальное зависит от тебя. Будь благоразумен,
пока есть еще время, и бери то, что я могу дать тебе.
     - Ответьте на мои вопросы, и по вашему ответу  я  решу.  Во  власти  ли
человека влиять  на  существа  стихии?  Во  власти  ли  человека  повелевать
элементами и обезопасить жизнь от шпаги и болезни?
     - Все это, - отвечал Занони, - возможно для небольшого числа людей;  но
на одного, который достигает этого  могущества,  приходятся  тысячи  других,
которые погибают, пытаясь добиться его.
     - Еще один вопрос. Ты...
     - Остановись! О себе, как я уже говорил, я не даю отчета.
     - Хорошо, а человек, которого я видел  сегодня  вечером,  должен  ли  я
верить его словам? Действительно ли он один из тех избранников, кто, как ты,
ведает тайны, которые я желаю узнать?
     - Безрассудный! - воскликнул Занони. - Твой выбор сделан. Мне  остается
сказать тебе одно: "Будь мужествен и да сопутствует тебе успех!" Да,  я  дам
тебе учителя, который имеет власть и волю открыть тебе двери ужасного  мира.
Мне бы хотелось просить его пощадить тебя, но он не послушает меня.  Мейнур!
Прими твоего ученика.
     Глиндон  обернулся,  и  его  сердце  забилось  при   виде   незнакомца,
приближения которого он не слышал и не заметил.
     - Прощай, - продолжал Занони, - твое  испытание  начинается.  Когда  мы
снова увидимся, ты будешь жертвой или победителем.
     Глиндон следил  за  ним,  пока  он  удалялся.  И  только  когда  Занони
спустился в лодку, стало видно, что там, кроме гребцов, была женщина.
     Она  поднялась,  махнула  Глиндону  рукой  в  знак  прощания,  и  через
неподвижный воздух до него долетел чистый голос Виолы:
     - До свидания, Кларенс, я прощаю тебя! До свидания! Он хотел  отвечать,
но голос изменил ему; для него Виола была навсегда потеряна. Она  уезжает  с
ужасным чужестранцем, мрак покрывает ее судьбу! Эту судьбу он  решил  вместе
со своею. Лодка, все уменьшаясь, помчалась по  мягким  волнам  вдоль  лунной
дорожки, увлекая с собой влюбленных, и превратилась в еле различимое  пятно,
которое вскоре коснулось борта корабля.  В  ту  же  минуту  поднялся  свежий
ветер; Глиндон повернулся к Мейнуру и прервал молчание:
     - Скажи мне, можешь ли ты читать в будущем, скажи мне,  что  судьба  ее
будет счастливой и что она по крайней мере сделала мудрый выбор.
     - Мой ученик, - отвечал Мейнур ледяным тоном, - твоя первая обязанность
заключается в том, что ты должен подавлять  всякую  мысль,  всякое  чувство,
всякую симпатию, привязывающую тебя к другому. Первоначальная ступень знания
заключается в том, чтобы сделать из самого себя предмет для твоего изучения,
твой мир. Ты выбрал свою участь, ты отказался от любви, от богатства,  славы
и могущества. Что  тебе  за  дело  до  человечества?  Совершенствовать  свои
способности, сосредоточивать свои чувства - вот твоя единственная цель!
     - А результатом будет ли счастье?
     -  Если  счастье  существует,  -  отвечал  Мейнур,  -  то  оно   должно
заключаться во внутреннем мире, из которого  должны  быть  исключены  всякие
страсти. Но счастье есть высшая ступень существа, а ты стоишь еще на  пороге
первой ступени.
     Мейнур говорил, а видневшийся вдали корабль распускал паруса и медленно
удалялся от берега. Глиндон вздохнул, и учитель вместе с учеником  направили
свои шаги к городу.

        ТОМ ВТОРОЙ

        КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

        СТРАЖ ПОРОГА

        I

     Месяц спустя после отъезда Занони и знакомства Глиндона с Мейнуром двое
англичан прогуливались по Толедской улице.
     - Я вам повторяю, - говорил один с жаром, - что  если  в  вас  осталась
хоть капля здравого смысла, то вы возвратитесь со мною в Англию. Этот Мейнур
еще более опасный обманщик, чем Занони, потому что смотрит на свою роль  еще
серьезнее. К чему сводятся, в  конце  концов,  все  его  обещания?  Вы  сами
сознаетесь, что нет ничего  неопределеннее.  Вы  говорите,  что  он  оставил
Неаполь и избрал  себе  убежище,  более  подходящее  для  его  занятий,  чем
многолюдные города,  и  это  убежище  находится  среди  опаснейших  бандитов
Италии, куда даже правосудие не смеет проникнуть. Нечего сказать, уединение,
достойное мудреца! Я трепещу за вас. Что, если этот  иностранец,  о  котором
никто ничего не знает, в заговоре  с  разбойниками?  Что,  если  они  только
посягают на ваше богатство или даже на вашу жизнь? Очень  может  быть,  что,
отдав  половину  состояния,  вы  еще  дешево  отделаетесь!  Вы  презрительно
улыбаетесь. Хорошо! Посмотрим на вещи с вашей точки зрения.  Вы  собираетесь
подвергнуться испытанию, про которое сам Мейнур говорит, что оно не особенно
соблазнительно. Выдержите вы его или нет, это еще вопрос. В случае  неуспеха
вам грозят самые ужасные бедствия, в случае успеха вам будет не  лучше,  чем
этому мрачному и нелюдимому мистику, которого вы взяли  в  учителя.  Бросьте
эти глупости и пользуйтесь вашей молодостью. Вернитесь  со  мною  в  Англию,
забудьте эти мечты, вступите на поприще, предназначенное для  вас,  изберите
лучший предмет для вашей привязанности, чем  эта  итальянская  авантюристка.
Позаботьтесь о вашем состоянии, зарабатывайте деньги,  сделайтесь  человеком
счастливым и известным. Вот  вам  совет  друга,  и  надо  сказать,  что  эта
будущность стоит обещаний Мейнура.
     - Мерваль,  -  возразил  Глиндон  тоном  человека,  не  желающего  быть
убежденным, - я не  могу,  если  бы  и  хотел,  последовать  вашим  советам.
Какая-то высшая сила руководит мною, я не могу  противиться  ее  влиянию.  Я
пойду до конца по странному пути, на который я вступил. Не думайте более обо
мне. Идите сами по тому пути, который мне предлагаете, и будьте счастливы.
     - Это безумие, - сказал Мерваль, - ваше здоровье и так уже  расстроено,
вы так переменились, что вас узнать нельзя. Поедем со  мной.  Я  уже  вписал
ваше имя в свой паспорт. Я через час  уеду,  и  вы,  юноша,  останетесь  без
друзей, в руках этого безжалостного шарлатана.
     - Довольно, - холодно отвечал Глиндон, - ваши советы  теряют  всю  свою
силу, когда вы не скрываете своего предубеждения. И я уже имею основательные
доказательства, - и его лицо сильно побледнело, - могущества этого человека,
если только он человек, в чем я иногда сомневаюсь, и, будь что будет,  я  не
отступлю ни перед чем. Прощайте, Мерваль; если мы никогда больше не увидимся
и вы услышите, что Кларенс Глиндон уснул вечным сном, то  вы  скажете  нашим
прежним друзьям: "Он умер достойною смертью, как тысячи до  него,  отыскивая
истину!"
     Он пожал руку Мерваля и, быстро оставив его, исчез в толпе.
     На углу Толедской улицы его остановил Нико.
     - А! Глиндон! Я целый месяц не видал вас.  Где  вы  прятались?  Или  вы
работали?
     - Да.
     - Я еду в Париж. Едемте со мною. Там нуждаются в талантах, и  вы  могли
бы иметь успех.
     - Благодарю, но у меня в настоящее время другие планы.
     - Какой лаконизм! Что с  вами?  Или  вас  так  печалит  потеря  Пизани?
Делайте,  как  я,  я  уже  утешился  с  Бианкой   Саккини,   восхитительной,
образованной женщиной, без всяких предрассудков. Она, я полагаю,  будет  для
меня полезна. Что же касается этого Занони...
     - Ну, и что же?
     - Если я когда-нибудь нарисую сатану, то моделью для него будет Занони.
Настоящее мщение художника, не так ли? Кроме шуток, я его ненавижу!
     - Почему?
     -  Почему?  Разве  он  не  увез  женщину  и   приданое,   которые   мне
предназначались? Впрочем, - прибавил он задумчиво, -  если  бы  даже  вместо
вреда он принес мне пользу, я все-таки ненавидел бы его. Его наружность, его
лицо были бы для меня предметом ненависти.  Я  чувствую,  что  в  нас  живет
взаимная антипатия. Я чувствую также, что  когда  мы  снова  встретимся,  то
ненависть Жана Нико будет не так бессильна.  И  мы  с  вами  также,  дорогой
собрат, может быть, еще встретимся. Да здравствует республика! Я еду  в  мой
новый мир.
     - А я - в мой. Прощайте.
     Мерваль в тот же день уехал из Неаполя; а на другой день утром  Глиндон
верхом выехал из города.
     Он направился к живописной, но опасной части страны, которая в то время
была наполнена разбойниками, и немногие путешественники  решались  проезжать
через нее без сильного конвоя даже среди белого дня.
     Трудно себе представить более уединенную дорогу,  чем  та,  по  которой
ехал  Глиндон.  Перед  ним  расстилались  громадные   пространства,   вполне
предоставленные капризам дикой и  роскошной  растительности  Юга.  Время  от
времени только дикая коза испуганно глядела на него с вершины утеса или крик
хищной птицы нарушал безмолвие. Это были единственные признаки жизни,  нигде
не видно было ни малейшего следа человека.
     Погруженный в свои страстные и мрачные думы, молодой человек  продолжал
свой путь до тех  пор,  пока  солнечный  зной  не  начал  наконец  сменяться
вечерней прохладой и  слабый  ветерок  не  поднялся  с  моря,  невидимого  и
далекого, которое осталось по правую  руку.  В  эту  минуту  из-за  поворота
дороги Глиндон увидал деревню, вытянутую вдоль  дороги  и  печальную,  какие
часто встречались в самой середине Неаполитанского королевства; он  подъехал
к маленькой часовне на краю дороги, украшенной нишей с изображением Мадонны.
     Вокруг этой капеллы находилось около  полдюжины  грязных  и  несчастных
существ, которых проказа изгнала из среды общества. Они  подняли  нестройный
крик при виде всадника и, не сходя с места, протянули свои  исхудалые  руки,
моля о милостыне во имя Девы Марии.
     Глиндон поспешно бросил им несколько  монет,  отвернувшись,  дал  шпоры
лошади и замедлил скорость только при въезде в деревню.  По  обеим  сторонам
узкой и грязной улицы теснились какие-то мрачные  и  свирепые  фигуры;  одни
стояли, опершись о стены своих черных хижин, другие сидели на пороге, третьи
лежали; вид их возбуждал сострадание и в то же время внушал страх.
     Они  молча  следили  взглядом   за   Глиндоном,   иногда   обменивались
многозначительными словами, но не мешали  ему  продолжать  путь.  Даже  дети
перестали болтать и пожирали  его  сверкающими  взглядами,  говоря  матерям:
"Завтра будет праздник".
     Действительно, это были хижины, куда не решалось проникать правосудие и
где насилие и убийства царили безраздельно, - деревня, каких  было  много  в
самых  живописных  частях  Италии  и  где  слово  крестьянин  было  вежливым
синонимом разбойника.
     Взглянув вокруг себя, Глиндон почувствовал некоторый страх,  и  вопрос,
который он хотел задать, замер на его губах.
     Наконец из  одной  полуразрушенной  хижины  вышел  человек,  казавшийся
важнее других. Он был одет более опрятно и щеголевато, чем  другие.  На  его
черных вьющихся  волосах  была  надета  суконная  шапка  с  золотой  кистью,
падавшей ему на плечо, усы его были тщательно расчесаны, на его  мускулистой
шее был повязан пестрый шелковый платок, а на куртке из грубой материи  было
нашито несколько  рядов  филигранных  пуговиц;  тщательно  вышитые  штиблеты
обрисовывали атлетические  формы,  и  за  цветной  пояс  были  заткнуты  два
пистолета с  серебряной  насечкой  и  нож,  какой  носят  итальянцы  низшего
сословия, с рукояткой из слоновой  кости  и  богатой  насечкой.  Его  костюм
довершал небольшой карабин прекрасной работы, висевший у него за спиною.  Он
был среднего роста, имел атлетическую, но стройную фигуру, а его правильное,
загорелое  лицо  выражало  скорее  смесь  смелости  и   откровенности,   чем
жестокости, и производило довольно приятное впечатление.
     Глиндон внимательно посмотрел  на  него,  остановил  лошадь  и  спросил
дорогу в Горный замок.
     Услышав этот вопрос,  итальянец  снял  шапку  и,  подойдя  к  Глиндону,
положил свою руку на шею его лошади.
     - Значит, вы тот, кого ждет наш шеф, синьор? - сказал  он  тихо.  -  Он
поручил мне проводить вас в замок. И надо сказать правду, что иначе  с  вами
могло бы случиться несчастье.
     Он отошел немного и крикнул:
     - Эй, вы! Друзья, впредь и навсегда уважайте этого кавалера. Это  гость
нашего возлюбленного патрона из Горного замка. Да живет он долгие годы. И да
пребудет он, как и его хозяин, в безопасности днем и  ночью,  в  горах  и  в
ущельях, да минет его нож и пуля в опасности  и  в  жизни.  Горе  тому,  кто
тронет хоть один волос на его голове или хоть одну монету в его кошельке.  С
сегодняшнего дня и навсегда мы будем уважать его  и  верно  служить  ему  до
смерти!
     - Да будет так! - хором отвечала сотня голосов, и все собрались  вокруг
путешественника.
     - И, - продолжал странный покровитель, - чтобы его  всегда  можно  было
узнать, я повязываю его белым шарфом и  говорю  ему  священный  пароль:  Мир
храбрым! Синьор, пока вы будете носить этот шарф, самый  гордый  между  нами
поклонится вам. Если  вы  произнесете  этот  пароль,  самые  храбрые  сердца
склонятся перед вашей волей. Если вам понадобится убежище, если вы  захотите
отомстить, или завоевать красавицу, или уничтожить врага, скажите  священное
слово, и мы ваши! Не так ли, друзья?
     И снова грубые голоса закричали "Да будет так!".
     - А теперь, - шепотом прибавил итальянец, - если у вас  есть  несколько
лишних монет, то бросьте их толпе, и едем!
     Глиндон, восхищенный этим заключением, опорожнил на  дорогу  весь  свой
кошелек,  и  в  то  время,  как  мужчины,  женщины  и  дети   среди   брани,
благословений и проклятий оспаривали друг у друга  добычу,  бандит  взял  за
повод лошадь Глиндона, заставил ее  скорой  рысью  проехать  улицу  деревни,
повернул налево, и через несколько минут деревня и жители исчезли, а по  обе
стороны дороги отвесно поднимались горы. Тогда проводник выпустил  повод  и,
замедлив шаги, устремил на Глиндона полусерьезный, полунасмешливый взгляд.
     - Ваше сиятельство, может быть, не ожидали такого дружеского приема?  -
сказал он.
     - По правде сказать, его трудно было  и  ожидать,  так  как  синьор,  к
которому я еду, не  скрыл  от  меня  истинного  характера  соседнего  с  ним
населения... А как ваше имя, друг мой, если я могу вас так назвать?
     - О, не церемоньтесь  со  мной,  ваше  сиятельство...  В  деревне  меня
обыкновенно зовут маэстро  Паоло.  Прежде  у  меня,  правда,  было  довольно
двусмысленное прозвище, но я забыл его с тех пор, как удалился от света.
     - Что заставило вас поселиться в горах?
     - Откровенно говоря, синьор, - отвечал  с  веселой  улыбкой  бандит,  -
пустынники моего сорта не особенно любят исповедь. Но, как бы  то  ни  было,
когда я здесь, в горах, со свистком в кармане и карабином за спиной, у  меня
нет тайн.
     Затем Паоло три раза кашлянул и начал говорить с большим увлечением. Но
по мере того, как его рассказ подвигался, его воспоминания увлекли его более
назад, чем он желал сначала, и его беззаботная  развязность  уступила  место
воодушевлению, свойственному детям его страны.
     - Я родился в Террачине, прекрасная страна, не правда ли? Мой отец  был
ученый монах знатного  происхождения.  Моя  мать,  царство  ей  небесное,  -
хорошенькая дочь трактирщика. Само собою разумеется, что брак между ними был
невозможен, и, когда я родился, монах пресерьезно объявил, что мое  рождение
было чудесным. С колыбели я предназначался к духовному званию; по мере  того
как я рос, монах усердно занимался моим образованием, и я выучился по-латыни
так же быстро,  как  дети,  не  столь  чудесные,  выучиваются  свистеть.  Но
старания святого человека не ограничились этим. Обязанный  обетом  соблюдать
бедность, он делал так, что карманы моей матери  были  всегда  полны.  Скоро
между этими карманами и моими  образовалось  тайное  сообщение,  так  что  в
четырнадцать лет я уже носил шапку набекрень, пистоли за поясом  и  приобрел
все манеры щеголя. В это время моя мать умерла, и в это же  время  мой  отец
написал историю папских булл в сорока томах, и так как я уже сказал, что  он
был из знатного семейства, то ему дали кардинальскую шапку. С этого  времени
он счел удобным отречься от вашего  покорного  слуги.  Он  поместил  меня  к
одному почтенному неаполитанскому нотариусу и для начала положил мне  двести
экю на содержание. Ну, синьор, я скоро изучил право, настолько, чтобы понять
свою неспособность отличиться на этом поприще, и вместо марания  бумаг  стал
ухаживать за дочерью нотариуса. Мой патрон открыл  наши  невинные  забавы  и
выгнал меня вон.
     Это было очень неприятно, но моя Нинета любила меня и заботилась, чтобы
я не ночевал на улице  с  лаццарони  {Название  деклассированных  люмпенских
элементов в Южной Италии.}. Мне кажется, что я еще теперь вижу ее,  как  она
босиком тихонько отворяет мне  двери  и  проводит  в  кухню,  где  голодного
влюбленного всегда ждала бутылка вина и кусок хлеба. Однако  Нинета  наконец
охладела, это вечная история: отец нашел ей отличную партию в лице  старого,
богатого продавца картин. Она взяла мужа  и  захлопнула  дверь  перед  носом
любовника. Я не пришел от этого в отчаяние, напротив того, - когда молод,  в
женщинах нет недостатка. Не имея ни гроша, я поступил матросом на  испанское
судно. Занятие было менее веселое, чем я ожидал; к счастью,  на  нас  напали
пираты, половина экипажа была убита, другая взята в плен. Я  принадлежал  ко
второй, как вы видите, синьор, так что  счастье  мне  благоприятствовало.  Я
понравился  капитану  пиратов.  "Будь  нашим",   -   сказал   он   мне.   "С
удовольствием", - отвечал я.
     Итак,  я  сделался  пиратом!  Прекрасная  жизнь!  Как  я   благословлял
нотариуса, выгнавшего меня.  Праздники,  битвы,  любовь,  ссоры!  Иногда  мы
выходили на берег и жили как  князья.  Я  провел  таким  образом  три  года,
синьор, но тогда во мне разыгралось честолюбие, я начал  составлять  заговор
против капитана, я захотел занять его  место.  В  одну  прекрасную  ночь  мы
нанесли удар. Корабль был далеко от земли, море  было  тихое,  ни  малейшего
ветерка, полная луна. Нас  было  более  тридцати  человек,  мы  бросились  в
капитанскую каюту. Старый волк предчувствовал опасность  и  встретил  нас  с
пистолетами в руках. "Сдайся, - закричал я, - твоя  жизнь  будет  пощажена".
"Вот тебе", - возразил он.
     И просвистела пуля, но святые мне покровительствовали, пуля до меня  не
дотронулась, а уложила наповал стоявшего сзади меня боцмана. Я  бросился  на
капитана, и  другой  пистолет  разрядился,  не  причинив  никому  вреда.  Мы
схватились врукопашную, но я не мог  вынуть  своего  ножа.  Между  тем  весь
экипаж был на ногах, одни  за  капитана,  другие  против.  Слышались  крики,
проклятия, выстрелы и стоны умирающих, глухой шум тел, падавших  в  воду.  В
этот день акулы хорошо поужинали. Наконец старый Бильбоа оказался сверху,  и
блеснул его нож. И он вонзил его по рукоятку - не в мое сердце,  а  в  левую
руку (я успел подставить ее), и кровь хлынула  фонтаном,  как  у  кита.  Под
силой удара тучный старик согнулся, и наши носы соприкоснулись. Своей правой
рукой я успел схватить его за горло и перевернул его, как ягненка, синьор. И
клянусь, вскоре с ним  было  покончено.  Брат  боцмана,  толстый  голландец,
пригвоздил его пикою к  полу.  "Старина,  -  сказал  я  капитану,  когда  он
уставился на меня страшным взглядом, - я не желал тебе зла, но ты  знаешь  -
всякий должен преуспеть в этом мире!" Капитан сделал отвратительную  гримасу
и отдал душу дьяволу.
     Я вышел на палубу. Какое зрелище! Двадцать храбрецов лежали  убитыми  в
луже крови на палубе, и луна, синьор, спокойно блестела в ней, как будто это
была вода! Но мы победили, корабль стал мой. Я очень  весело  командовал  им
полгода. Однажды мы напали на французскую посудину вдвое больше нашей. Какой
праздник! У нас давно не было хорошей драки, и мы начинали  становиться  уже
девицами. Но тут мы воспользовались случаем - судно и груз оказались нашими.
Они хотели размозжить голову капитану, но это было против наших  правил,  мы
заковали его и оставили с остатками экипажа на  нашем  судне,  которое  было
страшно повреждено, и смело подняли на французском наш черный  флаг.  Однако
счастье оставило нас с той минуты, как  мы  бросили  нашу  старую  посудину.
Разразилась страшная гроза, и она дала течь, многие из нас бежали на шлюпке.
У нас было много золота, но ни капли воды. В течение двух  суток  мы  ужасно
страдали и наконец вышли на землю около одного  французского  порта.  Судьба
сжалилась над нами. И так как мы имели деньги, то были вне  подозрений,  ибо
люди  обычно  подозревают  тех,  кто  их  не  имеет.  Тут  мы  скоро  забыли
перенесенные страдания, подлатали  судно,  и  меня  стали  воспринимать  как
самого великого капитана, который когда-либо вышагивал по палубе.  Но,  увы,
судьбе было угодно, чтобы я влюбился. О, как я любил мою прелестную Клару!..
Да, я так любил ее, что почувствовал отвращение  к  моей  прошлой  жизни.  Я
решил раскаяться, жениться на ней и сделаться честным  человеком.  Я  собрал
моих  товарищей,  сообщил  им  мое  решение,  отказался  от  командования  и
советовал им уехать. Они последовали моему совету,  и  я  не  слыхал  о  них
больше. У меня осталось две тысячи экю, с этой  суммой  я  получил  согласие
отца на дело, и было решено, что я приму участие в его торговле.  Бесполезно
говорить, что никто не подозревал о моей морской славе. Я выдал себя за сына
неаполитанского ювелира, а не кардинала. Я был счастлив тогда, синьор, очень
счастлив! Я не причинил бы тогда зла и мухе. Женись я на Кларе,  я  сделался
бы самым мирным купцом в свете.
     Бандит остановился на мгновение, видно было, что  он  переживал  более,
чем говорили его слова и тон.
     - Но, - продолжал он, - не следует слишком останавливаться на  прошлом.
День нашей свадьбы приближался. Накануне него Клара, ее мать,  ее  маленькая
сестра и я,  мы  прогуливались  по  гавани,  как  вдруг  прямо  против  меня
остановился какой-то тип с рыжими волосами и красным лицом и вскричал: "Черт
возьми! Это проклятый пират, захвативший _Ниобию_". "Не шутите", -  спокойно
сказал я ему. "О! - возразил он. - Я не могу ошибиться. Помогите!"
     Он схватил меня за шиворот. Я отвечал тем, что бросил его в канаву.  Но
это не помогло. Рядом с капитаном оказался лейтенант с такой  же  прекрасной
памятью. Собралась толпа, явились матросы. Силы были неравны. В эту  ночь  я
спал в тюрьме, а  несколько  недель  спустя  меня  сослали  на  галеры.  Мне
подарили жизнь, потому что французский капитан подтвердил, что  я  спас  его
жизнь. Но цепи были не для меня, я бежал с двумя товарищами,  которые  потом
отправились работать на большую дорогу и, без сомнения, давно  уже  пойманы.
Как добрая душа, я не желал совершать более преступлений, так как  Клара  со
своим нежным взглядом по-прежнему наполняла мое сердце, так  что  я  взял  у
одного бедолаги только нищенское рубище, вместо которого  оставил  ему  свой
фрак каторжника. Затем, побираясь, я добрался до города, где жила  Клара.  В
ясный зимний день я добрался до окраины города. Я не боялся  быть  узнанным:
мои волосы и борода стоили маски. О, Святая  Дева!  Навстречу  мне  попалась
похоронная процессия. Теперь вы все знаете, и мне нечего  больше  прибавить.
Она умерла! Может быть, от любви, но вероятнее - от стыда. Знаете вы, как  я
провел ночь? Я украл заступ каменщика и, не замеченный никем, разрыл  свежую
землю, вынул гроб, сорвал крышку; я снова увидал ее!..  Смерть  не  изменила
ее. При жизни она всегда была бледна. Я поклялся бы, что она живая.
     Это было счастье -  увидеть  ее,  и  одному.  Но  затем,  утром,  снова
положить ее в гроб, закрыть его,  забросать  землею!..  Слышать,  как  комья
глины стучат о гроб! Это было ужасно, синьор! Я никогда не знал прежде и  не
желаю думать об этом теперь, как драгоценна человеческая жизнь.  С  восходом
солнца я снова пошел туда, куда глаза глядят,  но  так  как  Клары  не  было
больше, то мое раскаяние улетучилось, и я  снова  оказался  не  в  ладах  со
своими ближними.
     Наконец мне удалось устроиться матросом в Ливорно. Из Ливорно я попал в
Рим и стал у дверей дворца кардинала. Он вышел, золоченая карета ждала его у
подъезда. "Эй! Отец! - сказал я ему. - Ты меня не узнаешь?" -  "Кто  вы?"  -
"Ваш сын", - тихо сказал я.
     Кардинал отступил, внимательно поглядел на меня и задумался на  минуту.
"Все люди мои дети, - спокойно сказал он, - вот вам деньги. Тому, кто просит
один раз, дают милостыню, того, кто просит второй раз, отправляют в  тюрьму.
Воспользуйтесь моим советом и не надоедайте мне более.  Да  благословит  вас
Небо".
     Сказав это, он сел в карету и поехал в Ватикан.
     Кошелек, который он мне оставил, был туго набит.  Я  был  благодарен  и
довольный отправился в Террачину. Едва я прошел ворота,  как  встретил  двух
всадников. "Ты, наверное, беден, дружище, - сказал мне один из них, - а меж-
ду тем на вид ты кажешься  сильным".  -  "Бедные  и  сильные  люди,  синьор,
полезны и в то же время опасны". - "Хорошо сказано, иди за нами".
     Я повиновался и стал бандитом. Мало-помалу  я  поднимался  по  ступеням
иерархической лестницы, и так как я всегда отнимал кошельки, не  перерезывая
горло, то у меня отличная  репутация,  и  я  могу  лакомиться  макаронами  в
Неаполе без особого риска для жизни. Вот  уже  два  года,  как  я  поселился
здесь, я тут господин, и у меня есть земля. Меня зовут фермером,  синьор,  и
теперь я ворую только для развлечения и чтобы не  разучиться.  Надеюсь,  что
теперь ваше любопытство удовлетворено, мы в ста шагах от замка.
     - А каким образом вы познакомились с тем,  к  кому  я  еду?  -  спросил
англичанин, которого очень  заинтересовал  рассказ  его  проводника.  -  Что
заставило вас и ваших товарищей быть с ним в такой дружбе?
     Маэстро  Паоло  пристально  поглядел  на  собеседника  своими   черными
глазами.
     - Но, синьор, - сказал он, - вы, без сомнения, более  моего  знаете  об
этом иностранце, с необычным именем. Все, что я вам могу сказать  про  него,
это то, что я стоял у одной лавки на Толедской улице около двух недель  тому
назад, когда какой-то человек дотронулся до моей  руки.  "Маэстро  Паоло,  -
сказал он, - я хочу познакомиться с вами, сделайте мне одолжение,  выпив  со
мною бутылку лакрима". "Охотно", - отвечал я.
     Мы вошли в таверну, сели, и мой новый  знакомый  начал  так:  "Граф  О.
хочет отдать мне внаем свой старый замок около Б. Вы знаете  это  место?"  -
"Отлично; в нем никто не жил около пятидесяти лет, он полуразрушен,  синьор!
Это странное место для сдачи внаем, надеюсь, что цена умеренная?" - "Маэстро
Паоло, я философ и не забочусь о роскоши. Мне нужно спокойное убежище, где я
мог бы делать научные опыты. Замок устроит меня,  если  только  вы  захотите
иметь  меня  соседом  и  возьмете  меня  и  моих  друзей  под  свое   особое
покровительство. Я богат, но я не привезу в замок ничего такого,  что  можно
украсть. Я буду платить за наем двойную плату, одну графу, другую вам".
     Мы  скоро  сошлись,  и  так  как  синьор   иностранец   удвоил   сумму,
предложенную мною, то он в большом почете у нас. Мы готовы  защищать  старый
замок  от  целой  армии  врагов.  А   теперь,   синьор,   откровенность   за
откровенность, скажите, кто этот странный человек?
     - Он? Он же вам сказал это, он философ.
     - Гм! Он ищет философский камень? Немного колдун, боится попов?
     - Вы отгадали.
     - Я подозревал это, и вы его ученик?
     - Ученик.
     - Желаю вам счастья! - серьезно сказал бандит, крестясь. - Я  не  лучше
других, но  ведь  у  человека  есть  душа,  я  могу,  конечно,  решиться  на
какое-нибудь  пустячное,  честное  воровство  или  на   то,   чтобы   слегка
пристукнуть человека, если возникнет в этом необходимость, но заключать союз
с дьяволом! О, берегитесь, молодой человек, берегитесь!
     - Не опасайтесь, - возразил Глиндон, улыбаясь, -  мой  учитель  слишком
умен и добр, чтобы заключать подобный договор. Но вот мы, кажется, и пришли.
Какие величественные развалины! Какой восхитительный вид!
     Глиндон  в  восторге  остановился  и  взглядом   художника   осматривал
окружавшую его местность. Он стоял на широком выступе скалы, покрытой мхом и
мелким кустарником. Между этой скалой, на которую они взобрались, и  другой,
такой же высоты,  где  стоял  замок,  пролегало  глубокое  и  узкое  ущелье,
заросшее буйной растительностью, сквозь которую невозможно  было  разглядеть
неровное дно пропасти. Но бездна легко угадывалась по мощному и  монотонному
реву невидимой стремнины. И уже  вдали  прослеживался  путь  этого  бурного,
стремительного потока, пересекавшего пустынные, заброшенные долины.
     Налево открывался почти безграничный вид. Особая прозрачность  лилового
воздуха отчетливо фокусировала  каждую  складку  местности,  лежащей  внизу,
которую завоеватель былых времен мог бы счесть за целое царство.
     Хотя дорога, по которой Глиндон проследовал сюда, показалась ему пустой
и безлюдной, теперь с этой высоты местность виделась ему  усеянной  замками,
шпилями церквей и деревушками.
     Вдали, в последних лучах заходящего солнца,  белым  отблеском  светился
Неаполь, и розовые тона горизонта таяли в голубизне его знаменитого залива.
     На еще большем расстоянии, в другой части открывшейся  панорамы,  можно
было смутно различить покрытые темной листвой руины древней Посейдонии. Там,
посреди этой темнеющей и бесплодной области, возвышалась зловещая и  мрачная
Огненная гора.  В  другом  же  направлении,  извиваясь  через  разноцветные,
пестрые долины,  которым  даль  придавала  магическое  очарование,  сверкали
многочисленные  потоки,  на  берегах  которых  этруски,   сибариты   {Жители
древнегреческой  колонии  на   юге   Апеннинского   полуострова,   славились
богатством и любовью к роскоши.}, римляне, сарацины и  норманны,  вторгаясь,
разбивали свои шатры и палатки.
     Все величественные видения прошлого -  видения  бурной,  ослепительной,
захватывающей дух истории Южной Италии - пронеслись перед взором  художника,
когда он пристально разглядывал простирающуюся под ним панораму.
     Он медленно обернулся и устремил взгляд на серые,  разрушающиеся  стены
замка, куда он пришел искать тайн, которые сулили ему чудное могущество. Это
был один из рыцарских замков, какими Италия  была  усеяна  в  средние  века;
лишенный готической грации и величия, характеризующих церковную  архитектуру
того же времени, он  казался  огромным  и  устрашающим  даже  в  развалинах.
Деревянный мост вел через ров  и  был  достаточно  широк  для  проезда  двух
всадников; доски глухо стучали под копытами усталой лошади Глиндона.
     Дорога, которая прежде была вымощена плитами, а теперь заросла  высокой
травой, вела во внешний двор  замка.  Ворота  были  распахнуты,  и  половина
построек в этой части стояли в руинах,  они  были  увиты  диким  виноградом.
Проникнув во внутренний двор, Глиндон был приятно  поражен,  видя,  что  там
замок сохранился лучше, дикие розы улыбались серым стенам, а  посреди  двора
струился фонтан из пасти громадного Тритона.  Тут  его  с  улыбкой  встретил
Мейнур.
     - Добро пожаловать, мой друг и ученик, - сказал он,  -  тот,  кто  ищет
истину, может найти в этом уединении вечную Академию.

        II

     Окружающие Мейнура, привезенные им в  это  уединенное  убежище,  вполне
устраивали философа, потребности которого были ограниченны. Старый  армянин,
которого Глиндон видел у  Мейнура  в  Неаполе,  высокая  женщина  с  грубыми
чертами лица, взятая в деревне по рекомендации Паоло, и двое молодых людей с
длинными волосами, вкрадчивым языком и свирепыми лицами, взятые там же и  по
той же рекомендации, составляли всю прислугу.
     Комнаты, занятые Мейнуром, были удобны и непроницаемы для дождя и ветра
и даже сохранили  некоторые  остатки  прежней  роскоши  -  резную  мебель  и
огромные мраморные столы.
     Спальня Глиндона соединялась с террасой  или  бельведером,  с  которого
открывался восхитительный вид на окрестности и который с другой стороны  был
отделен от покоев Мейнура длинной галереей и лестничным  пролетом  в  дюжину
ступенек. Во всем царила атмосфера строгой, но приятной созерцательности,  и
она вполне гармонировала с занятиями, для которых предназначалась.
     В течение нескольких дней Мейнур отказывался  от  всякого  разговора  с
Глиндоном о том, что занимало последнего более всего.
     - Снаружи все готово, - говорил он, - но внутри не то, ваша душа должна
освоиться с этой местностью и проникнуться окружающей ее природой,  так  как
природа есть источник всякого вдохновения.
     И Мейнур заговаривал  о  чем-нибудь  менее  важном.  Он  брал  с  собою
англичанина на свои прогулки по  окружавшей  их  романтической  местности  и
улыбался в  знак  одобрения,  когда  он  предавался  восторгу,  который  эта
грандиозная красота внушила бы и менее чуткой душе.
     Тогда  Мейнур  раскрывал  перед  своим  изумленным  учеником  сокровища
знаний, которые казались неистощимы и  бесконечны.  Он  самым  тщательным  и
живым образом описывал  характер,  привычки,  нравы  и  верования  различных
народов, один за другим населявших эти места. Правда, его описания  не  были
почерпнуты из книг и не опирались ни на один ученый авторитет, но он обладал
в высшей степени даром рассказчика и говорил с уверенностью очевидца. Иногда
он говорил о более дивных тайнах природы с красноречием и величием,  которые
придавали им колорит поэзии. Мысли молодого художника незаметно  приобретали
более возвышенный характер; благодаря разговорам с Мейнуром его лихорадочные
желания стали не столь  пылки.  Его  душа  все  более  и  более  предавалась
созерцанию, он чувствовал себя как бы облагороженным, и  в  молчании  чувств
ему слышался голос души.
     Именно к такому состоянию Мейнур явно желал подвести неофита.  На  этой
элементарной ступени посвящения ученик  еще  находится  на  уровне  обычного
мудреца. Тот же, кто желает делать открытия, должен  начинать  с  некоторого
рода абстрактного идеализма. И только потом, возложив на  себя  серьезное  и
радостное  бремя  ученичества,  он  может  развить  в  себе  способности   к
созерцанию, к имагинации.
     Глиндон заметил, что во время их экскурсий Мейнур охотно останавливался
там, где растительность была роскошнее, чтобы сорвать растение или цветок, и
вспомнил, что часто видел Занони, занимающегося тем же.
     - Неужели, - сказал он однажды Мейнуру, -  эти  скромные  дети  природы
могут  служить  тайным  наукам?  Неужели  растения  полезны  не  только  для
человеческого здоровья, но и для достижения духовного бессмертия?
     - Что, если бы, - отвечал Мейнур, - какой-нибудь путешественник посетил
дикарей, не имеющих понятия  о  самых  первичных  знаниях,  сказал  бы  этим
варварам,  что  растения,  которые  они  попирают  ногами,  одарены   самыми
могущественными свойствами, что одно может возвратить  здоровье  умирающему,
другое может поразить идиотизмом мозг  самого  знаменитого  мудреца,  третье
поразит насмерть самого сильного врага,  что  слезы,  смех,  сила,  болезнь,
безумие, разум, бессонница,  летаргия,  жизнь,  смерть  заключаются  в  этих
ничтожных травах, - неужели вы думаете, что его не сочли бы за  колдуна  или
обманщика? Половина свойств растительного мира  неизвестна  человечеству,  и
оно находится по отношению  к  ним  в  абсолютном  невежестве,  подобно  тем
гипотетическим дикарям, о которых я вам сейчас говорил.
     В нас есть свойства, сродные с определенными растениями  и  на  которые
последние могут оказывать воздействие. Волшебный корень  древних  -  это  не
сказка.
     Вообще характер Мейнура сильно отличался от характера Занони. Он  менее
очаровывал Глиндона,  но  зато  более  подавлял  и  производил  впечатление.
Разговор Занони выдавал его глубокий интерес ко всему человечеству, чувство,
сходное с энтузиазмом к искусству и красоте. Слухи, ходившие про его  жизнь,
еще более увеличивали ее таинственный характер, приписывали ему  щедрость  и
благотворительность; во всем этом было что-то  человеческое  и  симпатичное,
смягчавшее  строгость  уважения,  которое  он   внушал,   и,   может   быть,
заставлявшее сомневаться  в  том,  что  он  действительно  обладает  высшими
тайнами. Мейнур, напротив того, казался совершенно  равнодушным  к  внешнему
миру. Если он не делал зла, то казался точно так же равнодушен к добру.  Его
поступки не облегчали страданий нищеты, его слова не  сострадали  несчастью.
Он думал, жил и действовал скорее как спокойная  и  холодная  отвлеченность,
чем как человек, еще сохранивший какую-нибудь симпатию к человечеству.
     Заметив полное равнодушие,  с  которым  он  говорил  об  изменениях  на
поверхности земли, свидетелем которых он был, Глиндон осмелился заметить ему
однажды про эту разницу.
     - Это правда, - холодно отвечал Мейнур. - Моя  жизнь  есть  созерцание,
жизнь Занони - наслаждение. Когда  я  срываю  растение,  я  думаю  только  о
пользе, которую из него можно  извлечь,  Занони  же  останавливается,  чтобы
полюбоваться его красотой.
     -  И  вы  думаете,  что  из  двух  существований  ваше  совершеннее   и
возвышеннее?
     - Нет, его существование есть существование  молодости,  мое  -  зрелых
лет. Мы прорабатываем  различные  качества,  каждый  из  нас  имеет  власть,
которая недоступна другому. Те, которые учатся  у  него,  живут  лучше;  те,
которые учатся у меня, знают больше.
     - Я действительно слышал, что  его  неаполитанские  друзья  вели  более
чистую и благородную жизнь после встречи с ним, но тем  не  менее  это  были
странные друзья для мудреца. И, кроме того, то ужасное  могущество,  которым
он располагает по своему желанию и которое он продемонстрировал  на  судьбах
князя N и графа Угелли, плохо вяжется с  образом  того,  кто  спокойно  ищет
добра.
     - Да, - сказал Мейнур с ледяной улыбкой, - и в этом заключается  ошибка
философов, желающих вмешиваться в жизнь человечества. Нельзя служить  одним,
не задевая других, нельзя защищать  добрых,  не  объявив  войну  злым.  Если
желаешь исправлять порочных, то надо жить с ними, чтобы  узнать  их  пороки.
Таковы мнения Парацельса, великого, хотя и часто ошибавшегося человека. Но я
непричастен к подобной глупости, я живу только ради знания.
     Другой раз Глиндон спросил Мейнура относительно таинственного братства,
на которое намекал Занони.
     - Я полагаю, что не ошибаюсь, - сказал он, - думая, что  вы  оба  члены
братства Розенкрейцеров?
     - Неужели вы  думаете,  -  отвечал  Мейнур,  -  что  не  было  никакого
мистического общества, стремившегося к тем же целям и  теми  же  средствами,
прежде чем арабы, в 1378 году,  передали  одному  немецкому  путешественнику
тайны, которые послужили основанием общества Розенкрейцеров?
     Однако я допускаю, что Розенкрейцеры составляли секту, происходившую от
великой и более древней школы. Они были умнее алхимиков, но их учителя умнее
их.
     - А сколько существует в настоящее время членов  этого  первоначального
общества?
     - Занони и я.
     - Только двое! И вы думаете научить всех побеждать смерть?
     - Ваш предок обладал этой тайной; он умер потому, что не хотел пережить
единственное существо, которое любил. Мы  не  владеем  искусством  избавлять
человека от смерти независимо от его собственной воли или от воли неба.  Эти
стены могут раздавить меня  на  месте.  Мы  можем  только  раскрывать  тайны
природы, знать, почему окостеневают  части  организма,  почему  застаивается
кровь, и противопоставлять  действию  времени  средства,  предохраняющие  от
болезней. Это не магия, это правильно понятая  медицина.  В  нашем  обществе
самым лучшим и благороднейшим даром считается наука, возвышающая ум, а потом
уже та, которая сохраняет тело. Но только  искусство,  которое  добывает  из
соков организма животную силу и приостанавливает  процесс  распада,  и  даже
знание высшей тайны,  которую  я  только  укажу  здесь  и  согласно  которой
теплород, как вы его называете, считающийся, по мудрой  доктрине  Гераклита,
источником жизни, может сделаться постоянным ее обновителем, -  этого  всего
еще  недостаточно  для  безопасности.  Наша  цель  состоит  в   том,   чтобы
обезоруживать и отвращать людскую  ненависть,  обращать  мечи  наших  врагов
против них самих и проходить  если  не  бестелесными,  то  по  крайней  мере
невидимыми  для  глаз,  на  которые  мы  можем   набросить   пелену   мрака,
загипнотизировав их. Некоторые наблюдатели приписывают это свойство агату. Я
же могу вон в той долине найти  растение,  которое  может  загипнотизировать
лучше, чем агат. Одним  словом,  знай,  что  из  самых  скромных  и  простых
произведений природы извлекаются самые величайшие субстанции.
     - Но, - сказал Глиндон, - если вы обладаете этими великими тайнами,  то
почему вы так боитесь их распространения? Разве различие  между  истинной  и
ложной наукой не заключается в том, что первая передает  миру  способ  своих
открытий, тогда как последняя сообщает только чудесные  результаты,  причины
которых отказывается объяснить?
     - Хорошо сказано, с точки зрения школьных мыслителей, но  подумай  еще.
Предположи,  что  мы  передадим  наше  знание   всему   миру,   порочным   и
добродетельным, - неужели мы сделаем доброе  дело?  Представь  себе  тирана,
развратника, злодея, одаренных этим ужасным  могуществом,  -  разве  это  не
будут воплощенные дьяволы? Допустим, что  те  же  привилегии  будут  даны  и
добрым, но в каком положении будет тогда общество?  В  титанической  борьбе,
которая тогда возгорится, добрые будут всегда в оборонительном положении,  а
злые вечно будут нападать. В настоящем состоянии земли  зло  преобладает,  и
оно останется победителем. По этим-то причинам  мы  не  только  торжественно
обязываемся передавать наше знание только тем, кто не станет  злоупотреблять
им, но, кроме того, наши испытания состоят в борьбе, которая очищает страсти
и возвышает желания. И в этом отношении природа руководит  нами  и  помогает
нам, так как она ставит  ужасных  стражей  и  непреодолимые  преграды  между
честолюбием порока и небесами божественного знания.
     Таков был характер  разговоров  Мейнура  с  его  учеником,  разговоров,
которые,  обращаясь,  по-видимому,   к   разуму,   только   возбуждали   его
воображение. Именно на отрицании каких бы то ни было феноменов, которые при-
рода,  правильно  познанная,  не  могла  бы  сотворить,  и  зиждилась   сама
возможность существования тех  неведомых  нам  сил,  которые,  по  убеждению
Мейнура, она могла бы раскрыть для человека.
     Таким образом проходили дни  и  недели,  и  душа  Глиндона  мало-помалу
привыкала к этой жизни уединения и созерцания, забывая  тщеславие  и  химеры
внешнего мира.
     Однажды он довольно поздно гулял, наблюдая звезды. Никогда еще  он  так
сильно не чувствовал, как велика власть неба и земли над человеком и как наш
ум зависит от влияния природы.  Словно  пациент,  на  котором  представитель
месмеризма мало-помалу сосредоточивает  энергию,  он  почувствовал  в  своем
сердце все увеличивающуюся силу космического магнетизма, который есть  жизнь
вселенной. Странное чувство сознания величия, скрытого в  тленной  оболочке,
возбуждало в нем неопределенные и втшышенные  стремления,  как  смутное  еще
узнание прошлой и более святой жизни. Непреодолимое  желание  заставило  его
пойти к Мейнуру. Он хотел потребовать немедленного посвящения в высшие миры;
он чувствовал себя готовым дышать божественным воздухом. Он вошел в замок  и
прошел через мрачную галерею, которая вела в комнаты Мейнура.

        III

     Мейнур занимал две комнаты, соединявшиеся между собою,  и  третью,  где
была его спальня. Все они заключались в четырехугольной башне, возвышавшейся
над мрачной пропастью, заросшей  кустарниками.  Первая  комната,  в  которую
вошел Глиндон, была пуста. Он тихо приблизился к двери во  вторую  и  открыл
ее. На пороге он отступил назад, пораженный сильным запахом, наполнявшим ее,
что-то вроде тумана делало воздух гуще, но не темнее; этот  пар  походил  на
снежное облако, медленно приближавшееся. Смертельный  холод  охватил  сердце
Глиндона, и кровь застыла у него в жилах.  Он  остановился  неподвижно,  его
взгляд невольно старался проникнуть сквозь туман, и ему показалось (так  как
он не был убежден в  действительности  виденного),  что  он  видит  какие-то
смутные и фантастические, но колоссальные призраки, или, может быть, это сам
туман принял такой вид.
     Рассказывают,  что  один  выдающийся  художник  древности  так  искусно
нарисовал чудовищ, которые скользят по призрачной Реке Мертвых, что  зрители
воспринимали и саму Реку как привидение.  Бескровные  существа  сливались  с
мертвой водой, и взгляд вскоре переставал отличать  их  от  сверхчувственной
среды, которую они населяли.  Таковы  были  и  скользящие  облики,  которые,
сворачиваясь кольцами и извиваясь, проплывали в этом тумане,  надвигаясь  на
оцепеневшего Глиндона. Но прежде чем успел сделать  вдох,  он  почувствовал,
что кто-то схватил его за руку и увлек из комнаты.  Он  услышал,  как  дверь
затворилась, кровь снова потекла по жилам, и он увидел около  себя  Мейнура.
Тогда все его тело скорчилось в страшных судорогах, и он без чувств упал  на
пол.
     Глиндон пришел в себя на  балконе.  Звезды  сурово  глядели  на  темную
бездну внизу, останавливая свой  тихий  и  спокойный  взгляд  лишь  на  лике
посвященного, который стоял рядом с ним со скрещенными на груди руками.
     - Юноша, - сказал он, - судите по тому, что  вы  испытали,  как  опасно
искать знания, не будучи к нему приготовленным. Еще одно мгновение в воздухе
той комнаты, и вы были бы трупом.
     - Какого же рода это знание, которое вы, сам  бывший  прежде  таким  же
смертным, как и я, можете безопасно искать в той леденящей атмосфере, где  я
не  могу  дышать!  Мейнур,  -  продолжал  он  (и  его   страстное   желание,
возбужденное опасностью, которой он подвергался, делало его еще отважнее). -
Мейнур, я приготовлен достаточно, чтобы сделать первый  шаг.  Я  пришел  как
ученик к Иерофанту - просить вас о посвящении.
     Мейнур положил руку на сердце молодого человека - оно билось сильно, но
правильно и смело; тогда спокойное и холодное лицо  мудреца  выразило  почти
восторг.
     - Судя по такой отваге, я  найду  наконец  истинного  последователя,  -
прошептал Мейнур. Затем он продолжал:
     -  Пожалуй!  Первый  шаг  есть  экстаз.  Всякая  человеческая  мудрость
начинается с  видений,  они  служат  мостом  между  этим  светом  и  другим.
Посмотрите внимательно на эту звезду.
     Глиндон повиновался, а  Мейнур  исчез  в  другой  комнате,  из  которой
медленно стали выходить благоуханные пары; более бледные и слабые,  чем  те,
которые имели такое ужасное влияние на Глиндона, они действовали на него ос-
вежающим образом. Он пристально глядел на звезду, и она, казалось, все более
притягивала его взгляд.  Какая-то  слабость  овладела  всем  его  телом,  не
касаясь, однако, ума,  в  то  же  время  он  почувствовал,  что  его  висков
коснулась какая-то летучая эссенция и вместе с тем легкая дрожь пробежала по
всему телу. Слабость его  все  увеличивалась,  и  он  продолжал  глядеть  на
звезду, которая стала увеличиваться,  наполнила  собою  все  пространство  и
поглотила  его.  Наконец   среди   блестящей,   серебристой   атмосферы   он
почувствовал, как будто  в  его  мозгу  что-то  разорвалось,  точно  лопнула
какая-то крепкая цепь, и  в  ту  же  минуту  чувство  божественной  свободы,
свободы от тела и парения, казалось, увлекло его самого в пространство.
     - Кого из всех жителей земли желаешь ты теперь видеть? - спросил  голос
Мейнура.
     - Виолу и  Занони!  -  отвечал  Глиндон,  чувствуя,  что  его  губы  не
шевелятся.
     Едва успела эта мысль промелькнуть в его голове,  как  в  пространстве,
наполненном  нежным  серебристым  светом,  перед   ним   быстро   замелькали
фантастические картины: деревья, горы, города,  моря  проходили  перед  ним,
точно картинки панорамы, наконец он заметил, что одна картина  остановилась;
он  увидал  грот  на  морском  берегу,  покрытом  миртовыми  и  апельсинными
деревьями. На некотором расстоянии виднелись развалины, и луна ярко освещала
двух человек около грота, у  ног  их  плескались  синие  волны,  и  Глиндону
казалось, что он слышит их шепот. Занони  сидел  на  обломке  скалы,  Виола,
полулежа около него, глядела в его лицо, склоненное к ней,  и  лицо  молодой
женщины выражало полное счастье, которое дает любовь.
     - Хочешь ты слышать их разговор? - спросил Мейнур.
     И Глиндон, не произнеся ни звука,  мысленно  ответил  "да".  Их  голоса
донеслись тогда до его слуха, но звуки их казались ему странны, так были они
тихи и отдаленны, - такие голоса должны были слышаться святым затворникам.
     - Почему, - спрашивала Виола, - можешь ты находить удовольствие, слушая
меня, невежду?
     - Потому, что сердце никогда не бывает невежественным, потому что тайны
чувства так же чудесны, как и тайны ума. Если иногда ты не  понимаешь  языка
моих мыслей, то  и  я  часто  открываю  сладостные  загадки  в  языке  твоих
волнений.
     - О, не говори так! - вскричала Виола, обнимая его за шею. - Потому что
загадки - это язык любви, и любовь должна разрешать их.  Прежде  чем  узнать
тебя, прежде чем жить с тобою, прежде  чем  научиться  ожидать  твоих  шагов
перед твоим возвращением и в твоем отсутствии находить тебя  повсюду,  я  не
подозревала, как сильно и всеобъемлюще сродство души с природой.  И  тем  не
менее теперь я убеждена в том, что только предполагала прежде, - в том,  что
чувство, привлекшее меня к тебе, вначале не было  любовью.  Я  понимаю  это,
сравнивая прошлое и настоящее; тогда это было  чувство,  имевшее  источником
исключительно ум! Теперь я не перенесла  бы,  если  бы  ты  сказал:  "Виола,
будьте счастливы с другим".
     - Но я и сейчас мог бы сказать тебе это! О! Виола! Не  уставай  никогда
повторять мне, что ты счастлива.
     - Счастлива, потому что ты счастлив. А между тем,  Занони,  ты  бываешь
иногда печален.
     - Это оттого, что жизнь человеческая так коротка, оттого, что  наступит
день, когда нам придется расстаться, потому что луна  продолжает  светить  и
тогда, когда  соловей  уже  перестал  петь.  Пройдет  время,  и  твои  глаза
потускнеют, твоя красота поблекнет и эти локоны, которыми играет  моя  рука,
поседеют и станут непривлекательны.
     - А ты жестокий! - вскричала Виола. - А разве я никогда не увижу в тебе
признаков старости!  Разве  мы  не  состаримся  вместе  и  наши  взгляды  не
привыкнут к перемене, с которой сердце не будет согласно!
     Занони со вздохом отвернулся и,  казалось,  погрузился  в  свои  мысли.
Внимание Глиндона удвоилось.
     - Если бы это  было  так!  -  прошептал  Занони.  Затем  он  пристально
поглядел на Виолу и улыбнулся.
     - Неужели тебе не интересно узнать более о  возлюбленном,  которого  ты
считала прежде служителем духа зла? - сказал он.
     - Нет, все, что интересно знать о любимом, я уже знаю,  -  я  знаю,  ты
любишь меня.
     - Я сказал тебе, что моя жизнь не похожа на жизнь других, неужели ты не
хотела бы разделить ее?
     - Я ее разделяю.
     - Но если бы было возможно остаться навсегда молодой и красивой до  тех
пор, пока весь мир вокруг  нас  воспламенится,  как  громадный  погребальный
костер?
     - Мы будем такими, когда оставим  этот  мир.  Занони  молчал  несколько
мгновений.
     - Можешь ли ты вызывать блестящие и воздушные видения, которые посещали
тебя прежде, когда ты считала себя  предназначенной  для  особенной  судьбы,
отличной от судьбы остальных людей? - спросил он наконец.
     - Занони, но я уже выбрала свою судьбу!
     - Но будущее, разве оно не пугает тебя?
     - Будущее! Я забываю его. Прошедшее, настоящее  и  будущее  заключаются
для меня в твоей улыбке! О!  Занони,  не  играй  глупой  доверчивостью  моей
молодости. Я стала лучше и смиреннее с  той  минуты,  как  твое  присутствие
развеяло для меня туман. Будущее! Когда нам  надо  будет  опасаться  его,  я
взгляну на небо и вспомню о Том, Кто руководит нашей судьбой.
     Она подняла глаза, темное облако вдруг скрыло всю  сцену,  оно  закрыло
деревья, океан и прибрежные пески, но последними скрылись из  глаз  Глиндона
образы Виолы и Занони: лицо одной, озаренное  блаженным  возбуждением,  лицо
другого - более суровое, чем  обыкновенно,  в  своей  задумчивой  красоте  и
глубоком спокойствии.
     - Приди в себя, -  сказал  Мейнур,  -  твое  испытание  началось.  Есть
обманщики, которые могли бы показать тебе  отсутствующих  и  болтать  языком
шарлатанов о скрытом электричестве, о  магнетическом  токе,  которых  только
первоначальные свойства смутно им известны. Я дам тебе книги этих знаменитых
простаков, и ты увидишь, как многие из  них,  в  века  невежества,  доходили
неверными шагами до врат  всемогущего  знания  и  воображали,  что  они  уже
проникли во храм. Гермес, Альберт Великий, Парацельс - я знаю их  всех;  но,
несмотря на всю их славу, им суждено было ошибаться. У них не было ни  веры,
ни необходимого мужества, чтобы достигнуть цели, к которой  они  стремились.
Подумай, Парацельсий,  скромный  Парацельсий  в  своей  надменности  свысока
смотрел на всю нашу тайную науку. Он думал, что может вывести расу людей при
помощи химии. Он присвоил себе божественный дар - дыхание жизни.  Он  сделал
бы людей, но он признался в конце концов, что эти люди были бы пигмеями! Мое
искусство  заключается  в  том,  что  я  хочу  делать  людей,  стоящих  выше
человечества. Я вижу, что мои речи возбуждают  твое  нетерпение.  Но  прости
меня: все эти люди (великие мечтатели, каким  ты  хочешь  быть)  были  моими
друзьями. Они умерли, превратились в прах. Они говорили о  духах  и  боялись
всякого общества, кроме человеческого. Они походили на ораторов,  которых  я
слышал в Афинах: блестящих на трибуне и трусов на поле сражения. Взять  хотя
бы Демосфена. Мой герой - трус! Каким проворным он оказался, когда,  сверкая
пятками, улепетывал с Херонси {Во время Фокидской войны (355-346 гг.  до  н.
э.) в битве афинян и  фиванцев  с  Филиппом  Македонским  на  речке  Херонеи
Демосфен, как сообщает нам Плутарх, бежал,  бросив  оружие.}.  Но  ты  снова
приходишь в нетерпение. Я мог бы открыть тебе, юноша, много  тайн  прошлого,
которые сделали бы тебя оракулом школьного знания. Но ты жаждешь  проникнуть
сквозь туманное будущее. Твоя страсть будет удовлетворена. Но надо, чтобы ум
сначала был приготовлен. Иди к себе, усни, соблюдай строгий пост; не  читай;
медитируй, имей видения, ставь себе задачи. Мысль всегда распутывает наконец
свой хаос. До полуночи возвращайся ко мне.

        IV

     Было около полуночи, и  Глиндон  возвратился  к  учителю.  Он  соблюдал
строгий  пост,  и  в  видениях,  в  которые  погрузилось  его   возбужденное
воображение, он был не только нечувствителен к потребностям плоти, но  парил
выше их.
     Мейнур,  сидя  около  своего  ученика,  говорил  так:  -   Человеческое
высокомерие  равняется  его   невежеству.   Наклонность   к   самомнению   -
естественная наклонность человека. Человек, пребывая на младенческой ступени
познания, думает, что весь мир создан для него. В течение  многих  веков  он
видел в звездных мирах только малые свечки и факелы,  зажженные  Провидением
не для чего иного, как для того, чтобы сделать ночь более приятной человеку.
Астрономия исправила эту ошибку человеческого тщеславия; в  настоящее  время
человек признает, что звезды суть более обширные и славные миры, чем  земля,
на которой он пресмыкается и которая есть едва заметная точка во  вселенной;
но в бесконечно малом, как и в бесконечно великом,  Бог  одинаково  щедр  на
жизнь. Путешественник видит дерево и думает, что его ветви созданы для того,
чтобы доставить ему убежище от летнего солнца или топливо в зимнее время. Но
из каждого  листка  на  ветке  Создатель  сотворил  целый  мир,  наполненный
различными существами. Каждая капля воды этого рва - мир  более  населенный,
чем человеческое царство. Повсюду наука  открывает  новые  сокровища  жизни.
Жизнь - всепроникающий принцип, и даже существа, которые кажутся умершими  и
сгнившими, порождают новую жизнь и переходят в новые формы вещества.
     Подумайте тогда, исходя из очевидной аналогии. Если мы возьмем не лист,
не каплю воды, а вон ту звезду, то она тоже населенный и дышащий мир.  Более
того, человек сам является  целым  миром  для  других  существ:  миллионы  и
миллиарды их живут в потоках его крови, в его теле так же, как человек живет
на земле. Простого здравого смысла (если бы ваши школьные учителя имели его)
было бы достаточно, чтобы научить людей, что окружающая землю со всех сторон
бесконечность,   которую   вы   называете   пространством,   -   бесконечное
Неосязаемое, которое отделяет Землю от  Луны  и  звезд,  -  также  наполнена
соответствующей этой среде жизнью. Разве не явный абсурд  предполагать,  что
жизнь,  кишащая  на  каждом  листе,  отсутствует  в  необъятном,   безмерном
пространстве? Согласно закону Великой  Системы,  в  ней  сохраняется  каждый
атом, в ней нет места, где бы не было дыхания жизни. Даже склеп, покойницкая
- питомники и рассадники жизни, не так ли? Но тогда можно  ли  считать,  что
только  пространство,  которое  само  -  Бесконечность,  пусто,  только  оно
безжизненно и менее, так сказать, полезно в плане  существования  вселенной,
чем скелет собаки, чем заселенный существами лист, чем кишащая жизнью капля?
Микроскоп показывает вам  тварей  в  капле.  Но  еще  не  изобрели  никакого
механического  инструмента,  который  смог  бы  обнаружить  более   высокие,
благородные и способные существа, живущие в  безграничной  воздушной  среде.
Между ними же и человеком существует таинственная и ужасная, страшная связь.
Отсюда, с помощью сказок и легенд, которые не во всем лжив