о-то крикнул с галерки, и крик был подхвачен, он перекинулся в залу - аудиторию: "Долой тирана! Да здравствует Республика!" XII Когда Робеспьер оставил залу и вышел на улицу, то его встретило зловещее молчание. Стадо везде на стороне победителей, и крысы бегут с тонущего корабля. Но Робеспьер, которому недоставало храбрости, никогда не испытывал недостатка в гордости, и последняя часто заменяла ему первую. Он медленно прошел сквозь толпу, опираясь на руку Сен-Жюста и сопровождаемый Нейаном и его братом. - Сколько голов должно пасть десятого? - отрывисто спросил он, когда они вышли на открытое пространство. - Восемьдесят, - отвечал Пэйян. - Мы не должны ждать: один день может погубить империю. Террор должен еще раз послужить нам. Он на несколько минут задумался, с беспокойством оглядывая улицу. - Сен-Жюст, - сказал он наконец, - ты знаешь, что англичанин, показания которого и суд над которым должны были раздавить Тальенов и Амаров, не найден. Нет! Нет! Мои якобинцы становятся слепы и глупы. Но они схватили женщину - только женщину! - Рука женщины убила Марата, - заметил Сен-Жюст. Робеспьер внезапно остановился, тяжело дыша. - Сен-Жюст, - сказал он, - когда минет эта опасность, мы создадим Царство Мира. В нем будут дома и сады для престарелых. Давид уже проектирует портики. Будут назначены добродетельные наставники, чтобы воспитывать молодежь. Впрочем, порок и беспорядок не будут уничтожены - нет, нет! Они будут изгнаны, объявлены вне закона. Нам рано еще умирать. Потомство не может судить нас, пока наша работа еще не окончена. Мы вернулись к поклонению Верховному Существу. Мы должны переделать этот развращенный мир! Все отношения должны стать любовью и братством... и... Симон! Симон! Подожди! Дай карандаш, Сен-Жюст! Взяв его, он поспешно написал несколько строк. - Отнеси это гражданину Дюма. Иди скорее, Симон. Эти восемьдесят голов должны пасть завтра. Дюма ускорит суд на один день. Я напишу Фукье-Тенвилю, общественному обвинителю. Мы встретимся у якобинцев вечером, Симон. Там мы обвиним и разоблачим сам Конвент. Там мы сплотим вокруг нас последних друзей Свободы и Франции. Позади на некотором расстоянии раздались возгласы: "Да здравствует Республика!" Глаза тирана мстительно сверкнули. - Республика! Тьфу! Разве мы разрушали тысячелетний трон ради этих каналий! Итак, суд и казнь были ускорены на один день. С помощью сверхчувственных существ, которые до сих пор направляли и поддерживали его, Занони понял, что все его усилия были напрасны. Он знал, что Виола была бы спасена, если бы хоть одним часом пережила тирана. Он знал, что часы Робеспьера сочтены, что десятого термидора, день, назначенный им для расправы над его последними жертвами, будет днем его собственной казни. Все усилия Занони были направлены к свержению палача и его кровавого царства. И каков же был результат? Одно слово тирана перечеркнуло все его старания. Казнь Виолы была назначена днем раньше. Беспомощный наблюдатель, который желал сделать из себя орудие Провидения! Опасности, обступившие теперь тирана, только ускоряют гибель его жертв! Завтра! Восемьдесят голов, и голова той, которая покоилась на его груди! Завтра! И Максимилиан жив сегодня вечером! XIII Завтра! Однако уже наступают сумерки. Одна за другой на небе тихо разгораются звезды. Безмятежно текущая Сена посылает последний поцелуй догорающему дню, а в темной голубизне неба все еще мерцает шпиль собора Парижской богоматери. У Заставы Трона мрачно темнеет гильотина. Поверните к этому старому зданию, что когда-то было церковью и монастырем доминиканцев, уже тогда называемых якобинцами. Теперь здесь клуб новых якобинцев. Здесь, в этом узком и длинном зале, некогда служившем библиотекой для мирных монахов, собираются поклонники святого Робеспьера. На двух громадных трибунах, возведенных в обоих концах зала, собрались самые ужасные отбросы общества, а большая часть аудитории представляет собой свирепых фурий гильотины (furies de guillotine). В центре зала бюро и кресло председателя. Это кресло было сохранено благочестивыми монахами как память о святом Фоме Аквинском! Над ним мрачно высится суровый бюст Брута. Железная лампа с двумя подсвечниками бросает на просторную комнату свой тусклый свет, в лучах которого хмурые лица собравшихся кажутся особенно суровыми и изможденными. С ораторской трибуны доносится гневный и пронзительный голос Робеспьера. Тем временем в Комитете его врагов царит полный хаос, смятение и беспорядок. В нем не чувствуется ни настоящей решимости, ни настоящего мужества. Все в состоянии неопределенности. Улицы и дома полны слухов. Низко над землей проносятся ласточки, жмется друг к другу скотина. Все предвещает шторм. И в этот ранний час над всем этим ревом испуганных жизней в полном одиночестве в своей комнате стоял тот, на фоне звездной юности которого бесследно проносились облака сменяющих друг друга веков. Все действия, которые могли быть подсказаны Занони человеческим разумом и мужеством, не принесли результатов. Подобные усилия обычно обречены на неудачу там, где разыгрываются сатурналии смерти и человеческая жизнь не имеет никакой цены. Только падение Робеспьера могло спасти его жертвы, но теперь оно запаздывало и могло послужить только мести. Тогда последним отчаянным усилием Занони снова погрузился в тишину и одиночество, чтобы вызвать таинственных посредников между землею и небом, которые отказывались служить духу, связанному земными узами с судьбой простых смертных. В его страданиях, в упорном желании его сердца заключалось, может быть, могущество, которое он еще не использовал. Ибо кто же не ведает, что острота предельного страдания и горя разрывает и уничтожает крепчайшие оковы немощи, нерешительности, слабости и сомнения, которые замыкают души людей в темнице текущего часа? Кто же не знает, что из туч и бури часто внезапно слетает к нам Олимпийский, Зевесов орел, который может вознести нас в выси? Призыв Занони был услышан, пелена чувств упала с его ясновидящего разума. Он всмотрелся и увидел... нет, не то существо, которое он вызывал, - не сверкающее создание с ясной, спокойной улыбкой, его дорогого Адон-Аи, сына славы и звезды, но... дурное предзнаменование, мрачную химеру, беспощадного врага, адский взгляд которого был исполнен торжествующей ненависти. Призрак не удалялся более, не уползал во мрак, но возвышался перед ним во весь свой гигантский рост - его лицо, покрывала с которого не приподымала ни одна человеческая рука, было все еще скрыто, но фигура вырисовывалась более отчетливо и распространяла вокруг себя атмосферу ужаса, ярости и страха. Его дыхание, само его присутствие, словно айсберг, леденило воздух, как черная туча заполнил он комнату и затмил собой звезды, глядевшие в окно. - И вот, - заговорил он, - я снова возвратился. Ты отнял у меня более скромную жертву, теперь попробуй освободить себя от моей власти. Твоя жизнь оставила тебя, чтобы жить в сердце смертной жертвы могильных червей. В этой жизни я буду неумолимо и безжалостно преследовать тебя. Ты снова вернулся к Порогу духовного мира, ты, чей путь пролегал по грани Бесконечности. И как домовой из сказки завладевает сознанием ребенка в темноте, так я теперь, о могучий, покоривший Смерть, завладеваю тобой. Теперь ты в моей власти. - Раб! Назад в свои оковы, в свое рабство! Если ты явился на мой голос, который звал не тебя, то явился не для того, чтобы приказывать, а чтобы повиноваться. Ты, которому я обязан жизнями, более драгоценными, чем моя, ты обязан повиноваться душе, более могущественной, чем твоя злоба. И я приказываю тебе снова служить мне и повторить тайну, которая может спасти жизни, что ты обещал мне, с разрешения Творца Вселенной, удержать еще некоторое время на земле. Страшный блеск глаз Призрака сделался еще сильнее, он выпрямился во весь свой исполинский рост, презрительная и беспощадная ненависть зазвучала в его голосе: - Неужели ты надеялся, что мой дар может быть для тебя чем-нибудь иным, кроме проклятия? О, для тебя было бы счастьем оплакивать утраты, которые приносит сама благодетельная природа, если бы ты никогда не знал, какой ореол святости дарует красоте материнство, если бы ты никогда не испытал, склоняясь над твоим первенцем, сладость отчей любви! Они спасены, но для чего? Мать - для позорной насильственной смерти, для того, чтобы палач перерубил ее шею, которую ты столько раз целовал. Ребенок - твой первый и последний отпрыск, через которого ты надеялся основать расу, предназначенную слушать вместе с тобой гармонию небесных сфер и плыть рядом с твоим Адон-Аи по лазурным рекам радости, - ребенок спасен лишь для того, чтобы просуществовать несколько дней, как гриб в склепе, и умереть в мрачной темнице жертвою жестокости, забвения и голода. Ха, ха! Ты, который презирал смерть! Узнай, как умирают бессмертные, когда полюбят то, что смертно. Вот каковы мои дары, халдей. А теперь я овладеваю тобой, я окружаю тебя моим зловещим присутствием, теперь и всегда, до конца твоего длинного пути, мои глаза будут проникать в твой мозг, мои руки будут держать тебя, когда ты захочешь подняться. - Нет, говорю я тебе, и еще раз повторяю, что ты должен отвечать, как раб господину. Моя наука изменила мне, это правда, но я знаю, что жизнь, о которой я вопрошаю, еще может быть вырвана из рук палача. Я вижу, ее будущее скрыто во мраке твоей тени, но ты не в состоянии изменить его. Ты можешь указать лекарство, но не можешь сделать ада. Я требую у тебя тайны, раскрытие которой для тебя пытка. Я без страха гляжу тебе в глаза. Душа, которая любит, имеет право на все. Отвратительный Призрак, я презираю тебя и требую повиновения. Призрак потускнел и отступил: как туман рассеивается под лучами солнца, так и Призрак съежился до размеров карлика, и в окно снова проник свет звезд. - Да, - раздался его глухой, замогильный голос, - ты можешь спасти ее от палача, ибо закон гласит, что жертва спасает. Ха, ха! И Призрак снова стал громадным, а его злобный смех зазвучал еще громче, как будто, на минуту побежденный, он снова обрел прежнюю силу. - Ха, ха! Ты можешь спасти ее жизнь, если захочешь пожертвовать своей. Так вот для чего ты жил столько веков, когда на твоих глазах разрушались целые империи и поколение проходило за поколением! Смерть наконец похитит тебя! Ты хочешь спасти ее? Умри для нее. Умри, для того чтобы трава под твоими ногами несколько лишних часов наслаждалась светом солнца! Ты не отвечаешь? Ты готов на эту жертву? Посмотри, день близится! О, прекрасный и мудрый, станешь ли ты просить ее улыбаться завтра, когда она увидит твой обезглавленный труп? - Прочь отсюда, мерзкая тварь! Душа моя, отвечая тебе из тех сфер, куда ты не можешь за нею следовать, снова нашла того, кого она жаждет видеть, и я слышу музыку крыльев Адон-Аи, рассекающих воздух. Едва сказал он это, как Призрак с пронзительным криком ярости и ненависти исчез, а в комнату вдруг проник серебристый, чудный свет. В ту минуту, как небесный посетитель появился в сверкающем ореоле и взглянул на Теурга с невыразимой любовью и нежностью, все пространство, казалось, осветилось его улыбкой. Начиная от комнаты, в которую он спустился, и до самой отдаленной звезды свода, его полет, казалось, оставил за собою длинный серебристый след, точно отблеск луны в воде. Как цветок испускает благоухание, так эманацией этого существа была радость. Через далекие миры, в миллион раз быстрее света или электричества, сын Славы направил свой полет к тому, кого любил, и его крылья несли с собой отдохновение и отраду, как утро приносит с собой росу. В это короткое мгновение нищета перестала печалиться, болезнь оставила свою жертву и надежда исполнилась небесной мечтой во тьме отчаяния. - Ты прав, - сказал мелодический голос. - Твое мужество возвратило тебе могущество. Твоя душа снова привлекает меня к тебе. Теперь, когда ты познаешь Смерть, ты становишься еще мудрее, чем когда твой свободный дух познавал священную тайну Жизни. Человеческие привязанности, которые долго связывали тебя, в эти последние часы твоего смертного существования даруют тебе божественное преимущество твоей расы: бессмертие, которое начинается за могилой. - О, Адон-Аи! - отвечал халдеянин, весь осиянный светом Присутствующего, в то время как красота более лучезарная, чем человеческая, осенила все его существо, так что, казалось, он уже принадлежал той Вечности, о которой говорил Блистательный. - Человек, умирая, видит и понимает смысл тайн, скрытый от него до сих пор, так и в этот час, когда жертва, приносимая мною, оканчивает длинный ряд моих веков, приводя их к завершению, я вижу ничтожество жизни в сравнении с величием смерти, но, Божественный Утешитель, даже здесь, даже в твоем присутствии, привязанности, вдохновляющие меня, делают меня печальным. Оставить одних в этом страшном мире, без помощи и покровительства, тех, для которых я умираю, - жену и ребенка! О! Утешь меня, успокой меня! - Как! - возразило небесное создание тоном легкого упрека и божественного сострадания. - Как! При всей твоей мудрости и знании тайн, похищенных у звезд, со всем твоим знанием прошедшего и видениями будущего, что ты значишь в сравнении с Тем, Кто всем управляет, Кто все знает? Неужели ты думаешь, что твое присутствие на земле может дать сердцу, любимому тобою, убежище, которое самые низшие существа находят у Небесного Отца! Не бойся за их будущность. Умрешь ты или нет, их будущее в руках Создателя. На того, кто в тюрьме и на эшафоте, всегда обращен взор Того, Кто любит сильнее тебя, Кто руководит мудрее тебя, Кто более могуществен, чем ты, чтобы спасти души! Занони склонил голову, а когда поднял ее, то последняя тень исчезла с его лба. Собеседника уже не было, но его присутствие, казалось, до сих пор ощущалось в комнате, даже воздух как будто трепетал от счастья. И так всегда будет с теми, кого посетит ангел веры, когда они отторгают все узы, связывавшие их с жизнью. Пустыня и пространство хранят их величие и славу, которые сияют нимбом вокруг их могил. XIV Занони все еще стоял на высоком балконе, с которого виден был спящий город. Вдали самые разрушительные страсти плели сети злостной борьбы и смерти, но все, что открылось его взору, было тихо и спокойно под лучами луны, так как душа его была далеко от бренных забот человека. Ясная и величественная красота творения предстала его взору. Так стоял он, одинокий и задумчивый, навсегда прощаясь с удивительной и чудесной жизнью, которую он узнал. Дух его, пробегая пространство, прозревал воздушные образы и формы, чьи игры и радости он так часто разделял. И там, в звездной тишине, кружились группами эти существа, такие разные в своей невообразимой красоте, вкушая капли амброзии и ясный и тихий свет. В его экстазе вся вселенная сделалась ему видима: в зеленеющих долинах он видел танцы фей, в глубине гор он видел существ, которые дышат огненными парами вулканов и скрываются от небесного света; на каждом листке, в каждой капле воды ему виделись целые миры, кишащие живыми существами; а высоко, в далекой голубизне неба, он прозревал, как формировались новые небесные светила и планеты, рождаясь из огненного ядра, начинали свой бег, свой день, длящийся тысячелетия. Дух Создателя парил надо всем и повсюду вдыхал жизнь. Наконец вдали одинокий человек заметил своего брата-мага. Там, среди развалин Древнего Рима, за работой, со своими цифрами и каббалой, невозмутимый и спокойный, сидел в своей келье мистик Мейнур. Он живет, пока существуют миры, безразличный к тому, что приносит его знание - счастье или горе, благо или зло, - механическое орудие той любящей и мудрой Воли, которая направляет каждую энергию, каждое начало к их непостижимым, загадочным целям. Он продолжает жить, как и наука, которая интересуется только знанием, и не задумывается над тем, может ли знание принести счастье, и как человеческий Прогресс, проносясь сквозь цивилизацию, давит на своем пути всех, кто не смог ухватиться за его колесницу, - так вечно со своей каббалой и цифрами живет он, чтобы менять с помощью своих бескровных деяний лик обитаемого мира. - Итак, прощай, жизнь! - прошептал чудесный ясновидец. - Ты была сладостной для меня. Как глубоки были твои радости! Как восторженно моя душа стремилась ввысь! Как велико счастье жить для того, кто постоянно возрождает свою молодость в чистых источниках природы! Прощайте, небесные лампады, прощайте, бесчисленные существа, населяющие воздух! Каждая пылинка в луче света, каждая травинка в горах, каждый камень на берегу, каждое семя, занесенное в пустыню, - все они помогают добыть знание, которое стремится найти во всем истинный принцип жизни, Прекрасное, Радостное и Бессмертное. Другие имели своим жилищем страну, город, дом - мое жилище было всюду, куда мог проникнуть ум, всюду, где может дышать дух. Он замолчал, и чрез неизмеримое пространство его взгляд проник в мрачную темницу, где находился его ребенок. Он увидел его спящего на руках его бледной матери, и его душа заговорила с ним: "Прости меня, если мое желание было греховно. Я мечтал возвысить и воспитать тебя для божественной судьбы, которую я только мог узреть в своих видениях. По мере того как твой смертный, телесный состав укреплялся бы против болезней, я желал очистить твой духовный состав от всякого греха, хотел показать тебе в экстазе жизнь и деяния высших Иерархий, образовав из твоих возвышенных чувств и стремлений чистую и бессмертную связь между твоей матерью и мною... Это была мечта - мечта, и ничто более... На краю могилы я понял наконец, что истинное посвящение в святость и мудрость происходит за могилой... За нею я жду вас обоих, мои возлюбленные!" Склонясь над своими вычислениями, один в своей уединенной келье среди развалин Рима, Мейнур вздрогнул, поднял глаза и почувствовал, что дух далекого друга обращается к нему: "И с тобою также прощаюсь я на этой земле! Твой последний товарищ оставляет тебя. Твоя старость переживет всякую молодость, и Последний День найдет тебя размышляющим над нашими могилами. Я по собственной воле схожу в страну мрака. Но новые солнца и планетные системы воспламенятся и засияют, когда мы сойдем в могилу. Я иду туда, где души тех, кому я пожертвовал моей смертной оболочкой, будут моими товарищами в вечной юности. Наконец я понял, в чем истинное испытание и истинная победа. Мейнур, брось твой эликсир и сложи с себя тяжесть лет! Повсюду, где может странствовать твоя душа, Вечная душа всего сущего будет покровительствовать тебе". XV Была уже поздняя ночь, когда Рене-Франсуа Дюма, председатель Революционного Трибунала, вошел в свой кабинет, возвратившись из клуба якобинцев. С ним было два человека, один из которых, можно сказать, представлял мораль, а другой - физическую силу Царства Террора. Фукье-Тэнвиль, общественный обвинитель, и Франсуа Анрио, генерал парижской Национальной гвардии. Этот ужасный триумвират собрался обсудить предстоящее судебное заседание, которое должно было состояться на следующий день. Даже три шекспировские ведьмы в их ворожбе над адским котлом были бы не так воодушевлены присутствием еще более дьявольского духа, чем они, и с меньшим ликованием замышляли бы свои гнусные дела, чем эти три героя революции, обсуждавшие планы завтрашней запланированной резни. Дюма мало изменился внешне с тех пор, как в предыдущих главах мы представили его читателю, разве что его манеры приобрели черты некоторой резкости и большей суровости, а взгляд стал еще более беспокойным. Но рядом со своими сообщниками он казался неким высшим существом. Рене Дюма, сын почтенных родителей, получивший хорошее образование, несмотря на всю свою свирепость, не был лишен некоей утонченности, которая, возможно, тем более привлекала педантичного и строгого пуританина Робеспьера. В противоположность ему Анрио был по натуре лакеем, а по призванию вором и полицейским шпионом. Он поистине выпил всю кровь из мадам де Ламбалль и обязан был своим теперешним положением лишь беспардонной грубости. Фукье-Тэнвиль, сын провинциального земледельца, впоследствии чиновник Полицейского Управления, немногим уступал в низости Анрио и в то же время, благодаря своему отвратительному шутовству, был еще более омерзителен своими манерами и речью. Благодаря своей бычьей голове, черным прилизанным волосам, низкому мертвенно-бледному лбу и маленьким злобным глазкам, всей своей коренастой плебейской фигуре он выглядел тем, кем и был на самом деле, - наглым служителем жестокого и беззаконного судопроизводства. Дюма обрезал фитили у свечей и склонился над списком завтрашних жертв. - Довольно длинный перечень, - сказал Председатель. - Восемьдесят заседаний в один день! Приказ Робеспьера отправить в лучший мир всю эту компанию не оставляет места сомнению. - Разумеется, - хрипло расхохотался Фукье, - мы должны судить их скопом. Я знаю, как уладить дело с присяжными. Я думаю, граждане, вы не сомневаетесь в преступлении обвиняемых? Ха-ха! Чем длиннее список, тем меньше работы. - О да! - прорычал, выругавшись, Анрио. Как обычно навеселе, он покачивался на стуле, положив ноги, обутые в сапоги со шпорами, на стол. - Маленький Тэнвиль как нельзя лучше подходит для этой работы. - Гражданин Анрио, - сказал с мрачной серьезностью Дюма, - позволь мне предложить тебе выбрать другую скамейку для ног. К тому же позволь мне предупредить тебя, что завтра - критический и очень важный день, который решит судьбу Франции. - Фигу нашей маленькой Франции! Да здравствует добродетельный Робеспьер, столп Республики! Черт побери всю эту болтовню. От этой работы у меня пересохло в глотке. Не найдется ли в твоем шкафу немного горячительного? Во взгляде, которым обменялись Дюма и Фукье, промелькнуло отвращение. Дюма пожал плечами и сказал: - Я пригласил тебя сюда специально, гражданин генерал Анрио, чтобы оградить от пагубного пристрастия к крепким напиткам. Слушай, если все еще в состоянии! - Болтай, болтай! Твое ремесло - болтать, мое - сражаться и пить. - В таком случае я скажу тебе, что завтра все население выйдет на улицы. Все фракции будут активно действовать. Они даже могут попытаться задержать наши двуколки по пути на гильотину. Твои люди должны быть вооружены и находиться в полной готовности. Очисти все улицы, расправляйся беспощадно с теми, кто попытается встать у нас на пути. - Ясно, - сказал Анрио и так громко звякнул своей шпагой, что Дюма невольно вздрогнул. - Черный Анрио будет беспощаден. - Смотри же, гражданин! Смотри же, - добавил Дюма, грозно нахмурившись, - держись подальше от вина, чтобы удержать свою голову на плечах. - Моя голова! Разрази меня гром! Ты смеешь угрожать генералу армии Парижа? Дюма, такой же надменный педант, как и Робеспьер, собирался было ответить, когда более хитроумный и вкрадчивый Тэнвиль взял его за руку и, повернувшись к генералу, сказал: - Мой дорогой Анрио, твой неукротимый республиканизм, всегда готовый ответить оскорблением на оскорбление, должен научиться выслушивать замечания от представителя Закона Республики. В самом деле, мой дорогой, ты должен оставаться трезвым в течение ближайших трех-четырех дней. Когда кризис минует, мы разопьем с тобой бутылочку вместе. Полно, Дюма, умерь свою суровость и пожми руку нашему другу. Между нами не должно быть ссор! Дюма, поколебавшись, протянул наконец свою руку, которую грубый солдафон с готовностью пожал. Глаза его наполнились слезами умиления, сменившими недавнюю свирепость. Сквозь бурные всхлипывания с трудом прорывались уверения в дружбе и обещание сохранить трезвость. - Ну что ж, мы полагаемся на тебя, мой генерал! - сказал Дюма. - А теперь, так как завтра нам всем понадобятся силы, пойдем по домам и как следует выспимся. - Да, я прощаю тебя, Дюма, я прощаю тебя. Я не злопамятен. Я! Однако, если кто-то угрожает мне, если меня оскорбляют... - Внезапно его настроение переменилось, и опять в его наполненных слезами глазах загорелся зловещий огонь. С трудом удалось Фукье успокоить грубияна и вывести его из комнаты. Но, подобно хищнику, чья добыча ускользнула, Анрио все никак не мог успокоиться и сердито ворчал, грохоча сапогами по лестнице. В ожидании Анрио высокий кавалерист, сидя верхом, прогуливал его коня по прилегающей улице. Пока генерал ждал у крыльца приставленного к нему верхового, к нему бросился стоявший у стены незнакомец. - Генерал Анрио, я хотел говорить с тобою. После Робеспьера ты самый могущественный человек во Франции или должен быть таковым. - Гм! Да, я должен быть. Что же дальше? Не всякий имеет то, что заслужил! - Тсс! - сказал незнакомец. - Того, что ты получаешь, едва хватает на твои нужды. - Это правда. - Даже во время революции надо думать о своих доходах. - Черт возьми! Объяснитесь, гражданин. - У меня здесь тысяча золотых. Они твои, если ты окажешь мне небольшую услугу. - Гражданин, я обещаю тебе ее! - с величественным жестом сказал Анрио. - Ты хочешь, чтобы донесли на какого-нибудь негодяя, оскорбившего тебя? - Нет, просто напиши следующие слова президенту Дюма: "Прими подателя этих строк и, если можешь, исполни его просьбу. Этим ты бесконечно обяжешь Франсуа Анрио". Говоря таким образом, незнакомец дал в руки Анрио карандаш и бумагу. - А золото, где оно? - Вот! Анрио не без труда написал продиктованные ему слова, схватил золото, вскочил на лошадь и исчез. Тем временем Фукье, закрыв дверь за Анрио, накинулся на Тэнвиля: - Разве не безумие с твоей стороны распалять этого головореза? Разве ты не знаешь, что наши законы ничто без Национальной гвардии? А ведь не кто иной, как он, возглавляет ее! - Я знаю лишь то, что Робеспьер сделал глупость, поставив во главе ее этого пьяницу. Попомни мои слова, Фукье. Если нам придется вступить в схватку, то именно неспособность и трусость этого человека погубят нас. И тогда ты сам станешь обвинять своего любимого Робеспьера, а его падение будет означать и твою смерть. - И несмотря на это, мы должны ладить с Анрио, до тех пор пока не подвернется возможность схватить и обезглавить его. Для собственной безопасности мы должны подлаживаться к тем, кто пока еще обладает властью. Чем больше мы будем лебезить перед ними теперь, тем страшнее будет их участь, когда мы их низложим. Не думай, что Анрио, проснувшись завтра, забудет твои угрозы. Он самый злопамятный из смертных. Завтра утром ты должен сделать что-нибудь, чтобы успокоить его! - Верно, - согласился Дюма. - Я был слишком неосмотрителен. А теперь, я думаю, у нас нет больше никаких дел, так как мы согласовали все, что касается наших завтрашних забот. Я вижу в списке мошенника, которого давно отметил для себя, хотя его преступление обеспечило мне целое состояние, - Нико, этот эбертист! - А молодой Андре Шенье, поэт? Да, совсем забыл. Это его мы обезглавили сегодня! Революционная добродетель торжествует. Его собственный брат отрекся от него! - Здесь есть еще иностранка - итальянка. Но не могу найти предъявленных ей обвинений. - Все равно мы должны казнить ее, для круглого счета. Восемьдесят звучит лучше, чем семьдесят девять! Тут судебный исполнитель принес записку с просьбой Анрио. - Ага! Прекрасно, - сказал Тэнвиль, схватив брошенный ему Дюма свернутый в трубку лист со списком приговоренных. - Не отказывай никому в последней молитве; по крайней мере, это не уменьшит наш поминальный список. Но я должен отдать справедливость Анрио и сказать, что он никогда, не просит уменьшить, а, напротив, всегда требует увеличить число включенных сюда врагов. Покойной ночи! Я очень устал. Мой эскорт ждет внизу. Только так я могу осмелиться выйти на улицу среди ночи. Фукье громко зевнул и покинул комнату. - Пусть проситель войдет, - сказал Дюма. Он выглядел увядшим и высохшим, точно практикующий адвокат. Незнакомец вошел. - Рене-Франсуа Дюма, - сказал он, садясь напротив президента и нарочно говоря на "вы", как бы с презрением к революционному жаргону, - я не уверен, можете ли вы из-за волнений и трудов последних лет вспомнить, что мы уже встречались. Судья пристально взглянул на посетителя и слегка покраснел. - Да, гражданин, я это помню. - А помните ли вы также мои тогдашние слова? Вы говорили о своем отвращении к смертной казни, вы радовались приближению революции, которая положит конец кровавым расправам. Вы почтительно цитировали высказывание Максимилиана Робеспьера, уже тогда известного государственного деятеля, о том, что палач - это изобретение тирана. И тогда же я сказал вам, что предчувствую, что мы еще встретимся, когда ваши идеи о смертной казни и ваша философия революции сильно изменятся! Был ли я прав, гражданин Дюма, президент революционного суда? - Но... - возразил Дюма не без некоторого замешательства, - я говорил тогда, как говорят, пока не знают дела на практике. Однако оставим это. Я припоминаю также, что ты спас жизнь одного моего родственника, и, может быть, тебе приятно будет узнать, что его убийца будет завтра казнен. - Это касается вас - вашего правосудия или вашего мщения. Позвольте же и мне напомнить вам ваше обещание. Вы сказали тогда, что если мне когда-нибудь понадобятся ваши услуги, то ваша жизнь в моем распоряжении. Не думайте, суровый судья, что я хочу злоупотребить вашим обещанием. Я просто пришел просить у вас один день отсрочки для другого. - Это невозможно, гражданин! По приказанию Робеспьера завтра будут судить всех означенных на моем листе, и ни одним меньше. Что же касается приговора, то он зависит от присяжных. - Я не прошу уменьшать это число. Выслушайте меня! В вашем листе есть имя одной итальянки, чьи молодость, красота и невиновность не только в каком-либо преступлении, но даже во всем, что может подать только повод к обвинению, возбудят к ней одно сострадание. Вы сами, гражданин Дюма, не могли бы без трепета осудить ее. Было бы опасно в такой день, когда народ будет возбужден, когда повозки с приговоренными могут быть остановлены, было бы опасно, если бы ее красота и невинность вызвали сострадание и бунт взволнованной толпы. Дюма поднял глаза и быстро опустил их под взглядом иностранца. - Я не говорю, гражданин, что твои слова лишены доли истины. Но я получил определенные приказания. - Определенные только относительно количества жертв. Для этой я вам предлагаю замену. Я предлагаю голову человека, знающего все подробности заговора, который угрожает в настоящую минуту Робеспьеру и вам самому, и вы были бы рады узнать эту тайну в обмен на все восемьдесят голов. - Это меняет дело, - поспешно сказал Дюма. - Если ты можешь это сделать, то я своей властью отложу суд над итальянкой. Теперь назови, кто заменит ее. - Вы видите его перед собою! - Ты! - вскричал Дюма, и невольное опасение выразилось в его возгласе. - Ты! И ты пришел ко мне один, ночью, выдать себя правосудию! Это ловушка. Трепещи, безумец! Ты в моей власти, вы оба в моей власти! - Возможно, - со спокойным презрением отвечал незнакомец, - но моя жизнь для вас бесполезна без моих признаний. Оставайтесь на месте, я вам приказываю, и слушайте меня! Блеск его глаз вселил страх в сердце судьи. - Вы отправите меня в Консьержери {Парижская тюрьма.} и прикажете судить меня в завтрашней партии приговоренных под именем Занони. Если мои слова на суде не удовлетворят вас, то в вашей власти останется женщина, которую я хочу спасти. Я прошу для нее только отсрочки на один день. Послезавтра я буду прах, и вы сможете отомстить мне, лишив жизни ту, которая остается в вашей власти. Решайтесь же, судья и обвинитель тысяч, вы колеблетесь? Неужели вы думаете, что тот, кто добровольно идет на смерть, дрогнет пред вашим судом и скажет хоть одно слово против своей воли? Неужели ваш опыт не научил вас, что гордость и мужество непоколебимы? Вот перо и чернила. Пошлите тюремщику записку с отсрочкой на один день для женщины, смерть которой не имеет для вас никакого смысла, и я сам отнесу это приказание в тюрьму и отдам себя в руки тюремщика. А в подтверждение того, что я могу открыть, я говорю вам, что ваше имя значится в списке приговоренных. Я могу сказать вам, чья рука вписала его туда, я могу сказать, откуда вы должны ждать опасности, я могу сказать вам, откуда грянет гром на Робеспьера и его царство. Дюма побледнел, он напрасно старался освободиться от гипнотизирующего взгляда незнакомца и машинально, как бы под влиянием чужой воли, написал под диктовку иностранца. - Ну, - сказал он с принужденной улыбкой, - я обещал быть тебе полезным и, видишь, держу свое слово. Я вижу, что ты принадлежишь к чувствительным глупцам, к проповедникам антиреволюционной добродетели, каких я нередко видел у себя в суде. Мне надоело видеть тех, кто добродетелен из отсутствия патриотизма и идет на верную гибель, чтобы спасти какого-нибудь плохого патриота только на том основании, что это их сын, отец, жена или дочь. - Да, я принадлежу к числу этих чувствительных глупцов, - сказал, вставая, посетитель. - Вы угадали. - Но не хочешь ли ты, в обмен на мою услугу, сделать сегодня вечером те признания, которые ты собираешься сделать завтра, и тогда, может быть, ты и женщина, которую ты хочешь спасти, получите не отсрочку, но прощение. - Я буду говорить только перед судом. Впрочем, я не хочу вас обманывать, Председатель, очень может быть, что мои признания не послужат вам ни к чему и в ту минуту, как я укажу вам тучу, гром уже грянет. - Подумай о себе, несчастный пророк! Ступай, безумец. Я слишком хорошо знаю упрямство людей твоего сорта, чтобы терять даром слова. Мы теперь так привыкли видеть смерть, что забываем уважение, которое должны были бы чувствовать к ней. Так как ты предложил мне свою голову, то я принимаю ее. Завтра ты, может быть, раскаешься, но будет уже поздно. - Да, слишком поздно, - повторил его невозмутимый собеседник. - Но не забывай, что я обещал не прощение, а однодневную отсрочку для этой женщины. Она будет жить или умрет в зависимости от того, буду ли я тобой доволен завтра. Я говорю откровенно, гражданин, и твоя тень, надеюсь, не придет упрекать меня за обман. - Я просил только один день, остальное я предоставляю правосудию и Небу. XVI Виола была в тюрьме, в тюрьме, которая открывалась лишь для тех, кто был приговорен еще до суда. Со времени разлуки с Занони ее разум был, казалось, парализован. Все богатство фантазии, которое было если не плодами гения, то его цветами; весь этот поток изысканных мыслей, который, по словам Занони, покорял его своими таинственными и тончайшими оттенками, всегда новыми даже для него, умудренного в знании, - все это прошло, сгинуло: цветы увяли, фонтан иссяк. Вдохновение исчезло вместе с вдохновителем; отказавшись от своей любви, она потеряла и свой гений. Виола едва понимала, почему ее оторвали от привычной домашней жизни. Она едва понимала, чего хотели от нее эти люди, которые, пораженные ее редкой красотой, собрались вокруг нее в тюрьме с печальным видом, но со словами сострадания и утешения. Она, которую учили страшиться тех, кого осуждало правосудие, удивлялась, что эти сострадательные, сердечные люди с такой благородной наружностью могли быть преступниками, для которых не нашлось меньшего наказания, чем смерть. Но другие, дикари, с угрожающими, мрачными, исхудалыми лицами! Те, которые выволакивали ее из дома; которые пытались вырвать из ее рук ребенка, когда она крепко прижала его к груди, и которые презрительно смеялись, видя ее дрожащие губы, - это ведь были избранные граждане, добродетельные люди, любимцы властей предержащих, исполнители закона! Вот каковы твои страшные причуды, вечно изменчивый, клеветнический человеческий суд! В те дни здания тюрем, несмотря на всю свою убогость, представляли собой все же довольно яркую картину. В них, как в могилу, были с одинаковой небрежностью брошены люди самого разного общественного положения. И все же там почтительное благоговение, всегда сопутствующее великим чувствам, восстановило в правах самый главный и неистребимый, самый прекрасный и благородный закон Природы - НЕРАВЕНСТВО МЕЖДУ ОДНИМ И ДРУГИМ ЧЕЛОВЕКОМ! Там узники, роялисты, равно как и санкюлоты, смиренно уступали место Возрасту, Знанию, Славе и Красоте; там Сила, с присущим ей врожденным благородством, возносила на пьедестал беспомощных и слабых. Стальные мускулы и атлетические плечи Геркулеса уступали место женщине и ребенку, и благословенная Человечность, давно уж забытая в обыденной жизни, нашла себе приют в этой обители Террора. - Почему они привели тебя сюда? - спросил Виолу один седой священник. - Я не могу понять этого. - О! Если ты не знаешь своего преступления, то приготовься к худшему. - А мое дитя? - (Ребенок все еще покоился на ее груди.) - Увы! Они сохранят ему жизнь. - Сирота в тюрьме! - прошептала Виола, обвиняя сама себя. - Вот что я сделала из его сына! Занони! Не спрашивай меня даже в мыслях, что я сделала с нашим ребенком! Наступила ночь. Толпа бросилась к решетке, чтобы выслушать имена приговоренных к казни на завтра, или, как это называли на жаргоне того времени, "вечернюю газету". Имя Виолы было в их числе. Старый священник, более расположенный умереть, но не попавший в роковой лист, положил руки ей на голову и со слезами благословил ее. Она слушала с удивлением, но не плакала. С потупленными глазами и скрещенными на груди руками она покорно восприняла приговор. Но вот произнесли следующее имя, и человек, грубо толкнувший ее, чтобы лучше видеть и слышать, испустил крик отчаяния и ярости. Она обернулась, их взгляды встретились, и Виола узнала это отвратительное лицо. Нико в свою очередь узнал ее, и на его губах появилась дьявольская усмешка. - Наконец-то, прекрасная неаполитанка, хоть гильотина соединит нас. Мы хорошо поспим в нашу свадебную ночь! - И, захохотав, он направился сквозь толпу к своей лежанке. Виолу бросили в мрачную камеру дожидаться завтрашнего дня. Однако ей оставили ребенка, и Виоле казалось, что он понимает весь ужас происходящего. По пути в тюрьму он не плакал и не стонал, а смотрел своими ясными, широко открытыми глазами на сверкающие на солнце пики и свирепые лица служителей закона. И теперь, в одиночестве темницы, он обвил руками ее шею и издавал какие-то непонятные тихие и сладостные звуки, как будто это был какой-то неизвестный язык утешения и небесного покоя. И поистине это был язык Неба! Милый лепет ребенка изгонял ужас из ее души и возносил ее ввысь; прочь от этой темницы, ввысь, туда, где радостные херувимы воспевают милосердие Всемилостивого, шептал этот ангельский голос. Она пала на колени и стала молиться. Губители всего, что украшает и освещает жизнь, осквернили алтарь и отреклись от Бога! В эти последние часы они отняли у своих жертв Священника, Святое Писание и Крест! Но Вера возводит в темнице самые возвышенные святыни, и ввысь, сквозь каменные крыши, скрывающие от них взоры Неба, поднимается лестница, на ступеньках которой резвятся ангелы и чье имя - МОЛИТВА. А там, в соседней камере, бесстрастно восседает в темноте безбожный Нико и постигает мысль Дантона, что смерть - это возвращение в ничто. В его душе нет ничего похожего на объятую страхом или смятенную совесть! Раскаяние - это эхо потерянной добродетели, а добродетель всегда была ему чужда. Приведись ему жить снова, он прожил бы точно такую же жизнь. Но страшнее смертного одра для верующего и отчаявшегося грешника тот пустынный мрак апатии, то видение могильных червей и крыс в склепе, то зловещее и отвратительное НИЧТО, которое в его глазах, глазах смертного, падает подобно темной пелене на вселенную, имя которой - жизнь. И все же, уставившись в пространство и жуя помертвевшими губами, он взирает в темноту, веря, что темнота пребудет вовеки! - Место, место! Потеснитесь-ка еще в ваших камерах. Вот новая голова, назначенная палачу. Тюремщик с лампою в руке ввел нового арестанта. Незнакомец дотронулся до его руки, сказал что-то шепотом и снял с пальца кольцо. Бриллиант ослепительно засверкал в свете лампы. - Если вы цените каждую голову завтрашней партии в тысячу франков, то этот камень стоит более! - сказал незнакомец. Тюремщик колебался: бриллиант ослепил его. О, Цербер! Тебя укротили, в тебе умертвили любовь, сострадание, жалость, одна скупость пережила все. Незнакомец одержал победу. Они прошли темным коридором и приблизились к двери, на которой тюремщик поставил роковой знак, который теперь стер, так как пленница получила отсрочку на один день. Ключ заскрипел в замке, дверь приотворилась, незнакомец взял лампу и вошел. XVII Виола молилась. Она не слыхала, как отворилась дверь, не видала тени, упавшей на пол. Его власть и его магическое искусство исчезли. Но прелесть и тайна ее простого и благочестивого сердца не оставили ее в часы испытания и отчаяния. Там, где Наука падает, как фейерверк с неба, куда она вторглась, там, где Гений увядает, как цветок в ледяном дыхании склепа, там Надежда детской души пронизывает сам воздух светом и невинность невопрошающей Веры покрывает могилу цветами. Она стояла на коленах в самом темном углу, и ребенок, как бы подражая тому, что он не мог понимать, также склонил свое улыбающееся личико и опустился на колени рядом с нею. Занони остановился, глядя на эти фигуры, освещенные спокойным светом лампы. Свет падал на облако золотистых волос, растрепанных и приподнятых над чистым высоким лбом; он освещал черные глаза, возведенные к небу и сквозь слезы светившиеся небесным огнем. Вся фигура Виолы излучала святость и трогательную женственность. Он слышал ее голос, едва различимый, - тот голос, которым говорит сердце и который достаточно внятен божественному слуху. "И если я никогда не увижу его, - говорила она, - о, Небесный Отец, то позволь, чтобы любовь, которая не умирает даже по другую сторону могилы, служила бы ему и помогала в его смертной судьбе! Позволь, чтобы эта любовь парила над ним как живой дух, более прекрасный, чем все те, которые может вызвать его наука. О, какова бы ни была судьба их обоих, Создатель, сделай так, чтобы наконец, очищенные и возрожденные, хотя бы и через тысячу лет, мы снова встретились. Этот ребенок молится Тебе из глубины тюрьмы. На чьей груди заснет он завтра? Чья рука будет кормить его? Кто будет молиться за него?" - Ты, Виола! Ты сама! Тот, от кого ты бежала, здесь, чтобы спасти мать и ребенка! Она вздрогнула от этого дрожащего голоса и вскочила. Он стоял около нее во всем блеске своей неувядаемой молодости и нечеловеческой красоты в этом жилище страха и в этот ужасный час как воплощение любви, которая может пройти через долины мрака и ревущие адские пропасти. С криком счастия и восторга, какого, может быть, никогда не слыхали эти стены, она бросилась к нему и упала у его ног. Он наклонился, чтобы поднять ее, она вырвалась из его рук. Он называл ее всеми нежными именами прошлого, она лишь рыдала в ответ. Виола страстно целовала ему руки, платье, но не произносила ни слова. - Посмотри! Я пришел спасти тебя! Подними глаза, неужели ты не хочешь показать мне твое лицо? Или ты хочешь опять бежать от меня? - Бежать от тебя! - сказала она наконец прерывающимся голосом. - О! Если мои мысли о тебе были несправедливы, если мой сон, мой ужасный сон, обманул меня, то станем здесь, друг около друга, и будем вместе молиться на наше дитя. Затем она быстро выпрямилась, схватила ребенка, передала его на руки отцу и громко зарыдала. - Я не ради себя... не ради себя бежала от тебя, но ради... - Молчи! - сказал Занони. - Я знаю все мысли, которые твой спутанный и взволнованный ум не может сам выразить. Посмотри, как наш ребенок взглядом отвечает тебе. Действительно, лицо этого странного ребенка, казалось, озарила безмолвная радость. Он как будто узнал отца, обнял его, прижался к его груди и, улыбаясь, глядел на Виолу ясными сияющими глазами. - Молиться за моего ребенка! - печально сказал Занони. - Мысли души, с такими устремлениями, как мои, уже есть молитва! Затем, сев рядом с нею, он стал объяснять ей некоторые святые тайны своего сверхъестественного существования. Занони говорил ей о глубокой и святой вере - единственном источнике его чудесного знания, о вере, которая очищает и возвышает все смертное вокруг себя, о честолюбии, сферой которому служат не интриги и преступления земли, но святые чудеса, говорящие не о человеке, а о Боге, о чудесной силе, отделяющей душу от ее бренной оболочки, силе, которая дарует душе способность утонченного ясновидения, дарует ей крылья духа, с помощью которых она способна достигнуть любых сфер и миров. Он говорил ей о том чистом, строгом и дерзновенном посвящении, при котором Разум воскресает, пробуждаясь от смертного сна, и начинает воспринимать все существа и явления в их истинной сути, созвучной с Отчими принципами жизни и света, так что в своем собственном чувстве прекрасного воскресший Разум обретает свою радость; в ясности своей воли - свою силу; в своей любви к вечной молодости Бесконечного Творчества, сущностью и частью которого он, Разум, сам является, он находит средства, которые наполняют благоуханием бренную оболочку человека, освещают ее и обновляют в ней силы жизни с помощью божественной амброзии - таинственного сна. Пока он говорил, Виола слушала его, затаив дыхание. Если она и не понимала всего, то по крайней мере не осмеливалась сомневаться, а еще менее не доверять. Она чувствовала, что в этом восторге вдохновения, будь он даже самообманом, не могло скрываться ничего дьявольского, и скорее сердцем, чем умом, поняла всю глубину и таинственную красоту души, которую она так оскорбительно подозревала. И однако, когда в конце этой странной исповеди Занони сказал, что мечтал поднять ее жизнь до своей жизни, ее охватил страх, и по молчанию Виолы Занони понял, насколько, несмотря на все его знания, мечты его были тщетны. Но когда он кончил, когда, прижавшись к его груди, она почувствовала себя защищенной в его объятии, когда, в святом поцелуе, прошедшее было прощено, а настоящее забыто, в ней снова начали возрождаться сладкие надежды на обычную земную жизнь - такие естественные для любящей женщины. Он пришел спасти ее; она не спрашивала как, она поверила ему без вопросов. Они снова соединятся, они покинут это место насилия и крови; они снова скроются на их чудном острове - свидетеле стольких счастливых дней. Виола засмеялась с детской радостью, когда во мраке ужасной тюрьмы представила себе эту картину счастья. Ее душа, верная простым и кротким чувствам, отказывалась принимать величественные образы, пронесшиеся перед нею, и снова возвращалась к человеческим видениям - еще более обманчивым мечтам о земном счастье, о домашнем уюте и покое. - Не говори мне более о прошлом, мой любимый, ты здесь, ты спасешь меня, мы будем жить вместе; жить с тобою - для меня счастье и блаженство. Пусть твоя дерзновенная душа, если желает, путешествует по всей Вселенной, мой мир - это твое сердце, которое снова возвращено мне. Еще совсем недавно я думала, что готова умереть, но вот я вижу тебя, я дотрагиваюсь до тебя и снова чувствую, как прекрасна жизнь. Посмотри сквозь решетку: звезды бледнеют на небе, скоро наступит завтра, то "завтра", которое откроет двери тюрьмы! Ты говоришь, что можешь спасти меня. Теперь я верю тебе. Мы не будем больше жить в городах. Я никогда не сомневалась в тебе на нашем счастливом острове, мои сны там были только о любви и радости, и при моем пробуждении твой взгляд делал жизнь еще прекраснее. Завтра! Почему ты не улыбаешься? Завтра, мой любимый, благословенное завтра! Жестокий! Ты снова хочешь наказать меня, ты не разделяешь моей радости? О, посмотри на нашего маленького ангела, как он улыбается тебе. Дай мне поговорить с ним. Дитя! Твой отец возвратился! Виола взяла его на руки, села рядом с Занони и стала говорить с ребенком, пересыпая слова поцелуями, она качала его, прижав к груди, смеялась и плакала, украдкой бросая на отца счастливые и радостные взгляды. В них ему виделись гаснущие звезды, которые грустно улыбались ему на прощание. Как она была прекрасна в своем неведении будущего! Она, сама еще наполовину ребенок, и ее дитя, смехом отвечавшее на ее смех, - два нежных, беззащитных существа играли на краю могилы. Она наклонила голову, ее волосы рассыпались как золотистое облако и покрыли младенца, словно завесой из солнечного света. Ребенок, смеясь, раздвигал их своими маленькими ручонками, улыбаясь сквозь пряди, и снова прятался в них. Было бы жестоко прерывать эту радостную игру, еще более жестоко - принять в ней участие. - Виола, - сказал наконец Занони, - помнишь ли ты, как однажды в лунную ночь, сидя у грота на берегу нашего Свадебного острова, ты просила у меня этот амулет, знак давно исчезнувшего суеверия? Это последняя святыня моей родины, моя мать на ложе смерти надела мне его на шею. Я обещал дать тебе его в тот день, _когда законы нашего существования будут одинаковы_. - Я хорошо помню это! - Завтра он будет твой. - О! Это дорогое завтра! Она тихонько положила уснувшего ребенка и бросилась на шею мужу, показывая ему на светлеющее небо. Там, в этих овеянных дыханием ужаса стенах, свет утренней звезды проник сквозь мрачные решетки и упал на эти три существа, в которых сосредоточилось все самое нежное, что может быть между людьми, самое таинственное, сокрытое в извивах человеческой мысли: спящую Невинность, доверчивую Привязанность, которая, довольствуясь прикосновением, дыханием, не предвидит скорби, утомленное Знание, которое, познакомившись со всеми тайнами творения, приходит в конце концов к Смерти за их разрешением и все же, приближаясь к ее порогу, припадает на грудь Любви. И таким вот образом внутри - темница; снаружи, во внешнем мире с его площадями и просторными зданиями, дворцами и храмами, - Месть и Террор плетут свой заговор и контрзаговор; и в вечном движении, влекомые приливами и отливами изменчивых страстей, несутся судьбы людей и целых народов; и вот почти рядом, стоит лишь протянуть руку, утренняя звезда, тающая в пространстве, смотрит одинаково равнодушно как на церковь, так и на гильотину. Весело и радостно приходит утро. В садах птицы вновь запевают свои знакомые песни. Стайки рыб резвятся в полных утренней свежести водах Сены. Живая прелесть божественной природы, шум и гам земной жизни вновь пробуждаются к бытию. Торговец открывает окна своей лавки, цветочницы весело спешат занять свои излюбленные места; люди деловито приступают к своим нехитрым занятиям и этим рутинным ритмом как бы подчеркивают, что революции, разящие королей и царей, оставляют все тот же Каинов удел простому люду. По пути на рынок стонут и гремят телеги. Тирания уже давно на ногах, она не спускает глаз со своего неотлучного спутника - Заговора, который и вовсе не спал; он слышит бой часов и нашептывает собственному сердцу: "Час близится". Вокруг здания Конвента собирается группа людей с тревожным блеском в глазах. Сегодняшний день решит судьбу Франции. В местах, окружающих скамейки Трибунала, обычный шум и гул голосов. И не важно, как выпадут кости и кто станет правителем, - сегодня падут восемьдесят голов! * * * * Она спала так сладко! Утомленная счастьем, чувствуя себя в безопасности под защитой того, кто снова вернулся к ней. Она столько смеялась и плакала, что сон наконец одолел ее, и даже во сне она, казалось, сохраняла эту счастливую уверенность, что любимый рядом с ней, что тот, кого она потеряла, нашелся. И даже во сне она улыбалась и говорила сама с собой, шептала его имя, протягивала руки и вздыхала, когда они не касались его. Отойдя на несколько шагов, он долго глядел на нее, переполненный чувствами, которые невозможно описать. Для него она не должна была просыпаться, она не должна была знать, какою ценою была куплена безмятежность ее сна. Это завтра, которого она так ждала, наконец наступило. Какое отчаяние принесет ей вечер? Ведь сон смежил ей глаза среди радостных надежд, сквозь которые любовь и юность обыкновенно созерцают будущее. И во сне эти радужные надежды все еще витали над нею. Она проснется, чтобы жить! Завтра конец Царству Террора, двери тюрем распахнутся, и она снова возвратится с ребенком в мир света и свободы. А он? Занони обернулся, и его взгляд упал на ребенка: он не спал, и его ясный, серьезный и задумчивый взгляд был устремлен на отца с выражением торжественной решимости. Занони наклонился и поцеловал его в губы. - Никогда более, - прошептал он, - наследник любви и горя, никогда более ты не увидишь меня в своих видениях, никогда более свет твоих очей не будет питаться лучом божественного откровения, никогда более моя душа не сможет удалить от твоего изголовья несчастья и болезни. Твоя судьба не будет такой, на какую я напрасно надеялся. Как и всем людям, тебе придется страдать, бороться и ошибаться. Но пусть твои испытания будут не столь тяжкими, пусть душа твоя будет сильна в любви и вере. И пока я смотрю на тебя, я хочу передать тебе мое последнее страстное желание. Пусть моя любовь к твоей Матери перейдет к тебе с этим поцелуем! Пусть в твоих взглядах она найдет мои утешение и поддержку!.. Они идут!.. Да... Я жду вас обоих за могилой! Дверь медленно отворилась, вошел тюремщик, и вместе с ним в комнату проник солнечный луч; он осветил прекрасное, спокойное и счастливое лицо Виолы, он заиграл, как улыбка, на губах ребенка, который, по-прежнему молчаливый и неподвижный, следил взглядом за движениями отца. В эту минуту Виола прошептала во сне: - День наступил, двери открыты, дай мне руку, идем! В море, в море!.. Как солнце играет на волнах; идем, мой возлюбленный! - Гражданин, пора! - Тише! Она спит. Одну минуту! Готово!.. Слава Богу, она все еще не проснулась. Из страха разбудить ее он не поцеловал ее, но тихонько надел на шею амулет, как знак, который должен был передать ей его прощальное обетование и в этом обетовании - обещание их единения на Небе. На пороге он обернулся несколько раз. Потом дверь затворилась, и он исчез навсегда. Наконец она проснулась и поглядела вокруг. - Занони, день наступил! Никакого ответа, кроме слабого стона ребенка. Небо! Неужели это был сон? Она отбросила волосы, которые мешали ей видеть, и почувствовала на груди амулет. Нет! Это был не сон! Боже! Он ушел! Она бросилась к двери с пронзительным криком. Вошел тюремщик. - Где мой муж, отец моего ребенка?! - Он отправился вперед тебя, гражданка! - Куда? Говори, говори! - На гильотину! И мрачная дверь снова затворилась. Виола потеряла сознание. Слова Занони, его печаль, истинный смысл его таинственного подарка, даже жертва, которую он приносил ей, в одно мгновение открылись ее душе. И тогда мрак охватил ее, мрак, в котором был, однако, свой свет. В то время как она сидела там, безмолвная и окаменевшая, в глубине ее души, как ветер, промелькнуло видение. Мрачный суд, судья, присяжные, обвинитель и среди жертв - один, невозмутимый и спокойный. - Ты знаешь опасности, угрожающие Республике; говори. - Я их знаю! Я держу мое обещание. Судья, я открываю тебе твою судьбу. Я знаю, что анархия, которую ты зовешь государством, кончится с заходом солнца. Слышишь этот шум шагов и голосов? Я вижу тебя в камере для особо опасных преступников! Я вижу тебя мертвым! Я вижу место в аду для Робеспьера и его приспешников! Они спешат в суд, торопливые и бледные посланцы. Всюду смятение и ужас. - Уведите заговорщика! И завтра умрет та, которую ты хотел спасти. - Завтра, президент, падет твоя голова! По шумным и заполненным людьми улицам движется процессия смерти! Мужественный народ, ты пробудился наконец. Они не умрут. Смерть свергнута с трона! Робеспьер пал, несчастные будут спасены. Рядом с Занони рвался и жестикулировал тот, кого в своих пророческих видениях он созерцал как своего соседа на месте смерти. - Спасите нас, спасите нас! - орал атеист Нико. - Вперед, вперед, храбрый народ! Мы должны быть спасены! Сквозь толпу пробиралась женщина с черными растрепанными волосами и огненными глазами. - Кларенс! - вскричала она на мягком южном диалекте родного языка Виолы. - Палачи, что вы сделали с моим Кларенсом?! Ее глаза впились во взволнованные лица приговоренных, она не нашла того, кого искала. - Слава Богу! Я не убила тебя! Народ все ближе и ближе подступал к повозкам, еще минута - и палач будет лишен своей добычи. Но почему на лице Занони видна прежняя покорность судьбе? По мостовой раздается звонкий стук лошадиных копыт. Это всадники черного Анрио, верные его приказу, быстро врезаются в трусливую толпу, люди мечутся в беспорядке, падают в грязь под копыта лошадей. И между этими вопящими от ужаса "спасителями", пораженная ударом сабли, обливаясь кровью, падает итальянка, и ее губы еще шепчут: - Кларенс! Я не убила тебя! Вот застава Трона... Издалека видно ужасное орудие казни! Один за другим ложатся под нож приговоренные. О, пощады! Пощады! Разве так коротко расстояние между солнцем и тьмой? Коротко, как вздох! Вот наступила его очередь. - Не умирай еще! Не оставляй меня одну. Выслушай меня! Выслушай меня! - закричала вдохновенная визионерка. - Как! Ты еще улыбаешься! Его бледные губы улыбались, и с этой улыбкой исчезло все окружающее - место казни, палач, ужас. С этой улыбкой все пространство, казалось, наполнилось вечным сиянием. Он поднялся над землею... Он парил над нею, как идеальный образ радости и света! Небо разверзлось в глубину, и стали видны мириады духов красоты и гармонии, и раздались чудные мелодии небесного хора: - Привет тому, кто очистился жертвой, тому, кто через смерть достиг бессмертия... Вот что означает смерть! И светлый образ любимого протянул руки к спящей пленнице и прошептал: - Подруга вечности, вот что значит умереть! * * * * "Ха! С чего бы это они подавали нам знаки с крыш? Откуда эти толпы на улицах? Почему звонит колокол? К чему этот набатный звон? Вы слышите ружейную пальбу? Это вооруженные столкновения! Братья узники, неужели и для нас блеснул наконец луч надежды?" Так возбужденно переговариваются друг с другом заключенные в тюрьме. День идет на убыль, вечер превращается в ночь, а они все стоят, прижавшись побледневшими лицами к тюремным решеткам, и видят в окнах и на крышах домов улыбки друзей, подающих им сигналы руками! И наконец: "Ура! Робеспьер пал! Правлению Террора пришел конец! Господь даровал нам жизнь!" Да! А теперь, читатель, окинь своим взглядом зал, где тиран конклавом вслушивается в доносящийся с улицы рев парижан! Как и предсказывал Дюма, Анрио, опьяневший от крови и алкоголя, вбегает в зал и швыряет окровавленную саблю на пол. "Мы проиграли!" "Несчастный, нас погубило твое малодушие!" - дико закричал свирепый Коффиналь, выбрасывая труса в окно. Воплощение отчаяния, недвижно стоит неумолимый СенЖюст. Парализованный страхом, подобно жалкому пресмыкающемуся, заползает под стол Кутон. Внезапно раздается громоподобный выстрел - Робеспьер решил покончить с собой! Однако дрожащая рука не смогла верно направить пулю и лишь изуродовала его. На Городской Гостинице часы бьют третий час. Через разбитую дверь по темным переходам в зал Смерти хлынула толпа. С изувеченным и мертвенно-бледным лицом, весь в крови, онемевший, но все еще в сознании, как всегда, надменно выпрямившись в кресле, сидит Главный Убийца! Он окружен воющей, орущей, проклинающей его толпой! Лица людей озаряют блики ярко полыхающих факелов! Это он - не звездный Маг, а настоящий колдун! И в его последние часы устроили свистопляску демоны, вызванные им из преисподней! Толпа схватила и куда-то тащит его! Открой свои двери, жестокая темница! Консьержери, принимай свою добычу! Земля так и не услышала больше ни одного слова из уст Максимилиана Робеспьера! Выплескивай на улицы тысячи, нет, десятки тысяч своих граждан, освобожденный Париж! Двуколка Короля Террора катит по направлению к площади Революции, везя к могиле его сообщников - Сен-Жюста, Дюма, Кутона! Какая-то женщина, бездетная седоволосая старуха, выскакивает из толпы и оказывается возле него. "Твоя смерть пьянит меня чувством великой радости!" Он открывает свои налитые кровью глаза. "Пусть проклятья жен и матерей низринут тебя в преисподнюю!" Палачи срывают грязную повязку с изувеченного лица. Раздается резкий выкрик, толпа смеется, топор падает, и его стук заглушает многотысячный рев собравшихся на площади людей. И душа твоя устремляется во тьму, Максимилиан Робеспьер! Так завершилось Царство Террора! * * * * В тюрьме из камеры в камеру перелетает новость, толпа все увеличивается, радостные пленники смешиваются с тюремщиками, которые из страха также выражают свою радость. Наконец все устремляются через коридор мрачной обители к выходу. На своем пути они врываются в одну забытую с утра камеру. Там на убогой постели, сложив руки на груди и подняв глаза к небу, сидела молодая женщина с блаженной улыбкой на губах. При виде этого зрелища толпа, еще минуту назад шумно ликовавшая, отпрянула в удивлении и страхе. Никогда еще они не видели такое прекрасное создание. И когда осторожнприблизились к ней, то заметили, что ее губы не шевелятся, грудь не поднимается... ее покой был покой мрамора, а ее красота и экстаз не принадлежали более этому миру. Все сгрудились вокруг нее в молчаливом созерцании, и, разбуженное их шагами, у ее ног проснулось дитя, пристально посмотрело на них и принялось играть платьем мертвой матери. Сирота под сводами тюрьмы! - Бедный малютка, - сказала одна женщина, тоже мать, - говорят, что отец погиб вчера, а сегодня мать! Один на свете! Каково-то ему будет? В то время как женщина говорила это, ребенок бесстрашно улыбался им. Тогда священник, стоявший в толпе, кротко сказал: - Посмотрите, дитя улыбается! Бог заботится о сиротах! РОЗЕНКРЕЙЦЕРОВСКИЙ РОМАН ЭДВАРДА БУЛЬВЕР-ЛИТГОНА Эссе о другой действительности Есть две действительности: одна, которую знают все и о которой нечего говорить, и другая, которая начинает существовать лишь тогда, когда о ней говорят... Разумеется, критик может быть и истолкователем, если ему вздумается... Однако задача его не всегда будет заключаться в разъяснении художественного произведения. Он может стремиться углубить его таинственность, окружить как само произведение, так и творца его дымкой чудесного... Великие произведения - живые существа, пожалуй, только они одни и живы. Оскар Уайльд Творчество Эдварда Джорджа Бульвер-Литтона (1803-1873) - глубоко своеобразное и интересное явление в английской литературе. Ему принадлежат 24 романа, 9 пьес, несколько поэм и сборник стихотворений. Он был талантливым историком и публицистом, блестящим оратором и крупным политическим деятелем - сначала либералом, потом консерватором. Семейная его жизнь сложилась весьма неудачно. Ранний брак не способствовал взаимопониманию супругов, и после развода бывшая жена еще долго пыталась делать все от нее зависящее, чтобы жизнь этого удивительного человека не казалась ему сладкой. Аристократическое происхождение и литературная слава обеспечили Бульвер-Литтону блестящую политическую карьеру. В 1858 году он назначен министром колоний, в 1866-м получает титул лорда и становится членом палаты лордов. Его сын, Эдвард Роберт Литтон, дипломат и поэт, был впоследствии вице-королем Индии. Творчество Бульвер-Литтона стало в Англии одним из связующих звеньев между романтизмом и критическим реализмом XIX века. Байронизм сильно ощущается в наиболее известном из ранних романов Бульвер-Литтона - "Пелам" (1828) - и в образе Юджина Эрама, ученого-убийцы из одноименного романа. Резкие сатирические зарисовки буржуазного и аристократического мира отличают его лучшие романы - "Пелам" и "Кенелм Чиллингли". А исторические романы "Последний день Помпеи" и "Риенци, последний римский трибун" стали блестящими образцами этого жанра в английской литературе. Вот, пожалуй, и все существенное, что мог узнать до сего времени наш читатель о выдающемся английском Посвященном XIX века лорде Бульвер-Литтоне, создавшем не больше и не меньше, чем английского "Фауста", великий оккультный, розенкрейцеровский роман европейской литературы - "Занони" (в русском переводе - "Призрак"), который наши литературоведы квалифицировали как реакционную романтическую фантастику {См.: История английской литературы. Том II, вып. 2, 1955.}, до того он не увязывался с самой передовой и прогрессивной в мире идеологией. Авторы же предисловий к четырем изданным у нас за последние 75 лет романам Бульвер-Литтона даже не упоминали это произведение (конечно, по вполне понятным причинам), предпочитая исследовать мотивы критического реализма в творчестве автора или изображая его чуть ли не писателем для среднего и старшего школьного возраста, автором "Последнего дня Помпеи", весьма интересного исторического романа, не уступающего многим романам Вальтера Скотта. Попытаемся же, сдав в архив "характеристики творческого пути" этого писателя, которые успели составить наши "румяные" критики, дать хотя бы самое приблизительное представление об этой поразительной индивидуальности. Одной из самых ярких особенностей личности БульверЛиттона была его страсть к оккультным наукам. Он серьезно увлекался ими еще с юности. Известно, что он имел в своем распоряжении магические инструменты: медные прутья - проводники магического воздействия, хрустальные шары, в которых он видел изображения приближающихся к нему событий и людей... Основатель Антропософии Рудольф Штайнер в одном из циклов своих лекций дает весьма любопытную зарисовку образа жизни Бульвер-Литтона на склоне лет. Благодаря особой индивидуальной конституции он оказался способен духовно проникнуть в некие древние Мистерии, но именно поэтому он отдалился от обыденной жизни своего времени и круга. По нему было видно, как человек начинает относиться к жизни, когда он проникает в духовный мир и воспринимает его не просто в понятиях, интеллектуально (как в европейской культуре начиная с XV века), но всеми силами своей души, в глубинных переживаниях. Он появлялся в светском обществе, в разных аристократических салонах в странном одеянии, садился и у ног своих усаживал девочку с арфой. Он произносил одну фразу, затем девочка играла на арфе, потом он произносил еще фразу, и она снова играла. Так пытался он настроить души слушателей и представить нечто миру человеческой обыденности и филистерства. И это вполне оправданно, подчеркивает Штайнер: ведь когда-то по миру странствовали старые люди в сопровождении юных и приятной музыки. В Бульвер-Литтоне вспыхнуло нечто от древней традиции, хотя это было уже совсем не в духе времени. О нем также известно, что он водил дружбу со спиритами и медиумами. По воспоминаниям его сына, он был членом Розенкрейцеровского Братства. Плоды этих мистических, оккультных увлечений мы видим в его романах "Занони", "Странный человек" и "Грядущая раса" - произведениях, наиболее дорогих сердцу автора, в которые он вложил все силы своего духа, укрепленные чтением разнообразной литературы по тайным наукам и инстинктивным пониманием и умением ориентироваться в духовных учениях Запада и Востока. Эти таинственные романы, где Бульвер-Литтон развивает свою теорию магии, стоят особняком в его творчестве. В них действуют существа, принадлежащие совсем другой, сверхчувственной, сфере реальности. Мир предстает читателю сквозь призму гнозиса, неоплатонизма, каббалы, алхимии и учения розенкрейцеров XV-XVIII веков! С этой точки зрения характерно Введение к роману "Занони". Пользуясь литературным приемом второго рассказчика, Бульвер-Литтон выступает здесь в роли издателя, который повествует о том, как случайно познакомился со стариком чернокнижником, владельцем антикварной книжной лавки и большим знатоком оккультных учений. В беседах на разные философские, литературные и эзотерические темы (о таинственных розенкрейцерах, о философии Платона, о пифагорейцах) издатель пытается вдохновить мудреца на написание беллетристического произведения и открыть кое-что из тайнознания, которым он обладает. Старик соглашается со временем исполнить такую просьбу. Однако только после смерти своего друга Бульвер-Литтон получает обещанную ему рукопись - на совершенно непонятном ему языке иероглифических знаков и символов. Проходит несколько лет, прежде чем издателю удается расшифровать эту каббалистику с помощью словаря-ключа, приложенного к рукописи таинственным антикваром, придать ей современную форму романа и дополнить неясные места образами своего собственного воображения. В романе изображены два человека, достигшие бессмертия. Один из них - Мейнур, бесстрастный и бесчувственный, скорее воплощение чистого ума, нежели человек. Другой - Занони, ученик Мейнура, воплощение совершенной жизни, достигший вечной молодости, абсолютного могущества, абсолютного знания, полной способности любить и - как следствие такой любви - скорбеть и отчаиваться. Любовь к Виоле вынуждает Занони спуститься со своих невообразимых духовных высот на грешную землю, расстаться с вечным спокойствием, стать причастным к заботам и горестям людей. Это его "падение" довершается рождением сына. В конце романа он приносит себя в жертву, чтобы спасти любящую его и любимую им жену, которая избавила его от одиночества и изоляции. Жена и ребенок - смертны, а пережить их и свою любовь к ним для него невозможно. Мейнур же, который является в романе воплощением чистого интеллекта, лишенного всяких привязанностей, остается жить дальше. Вот как характеризуются в романе эти два главных его персонажа: "Характер Мейнура сильно отличался от характера Занони. Он менее очаровывал Глиндона, но зато более подавлял и производил впечатление. Речи Занони выдавали его глубокий интерес ко всему человечеству, чувство, сходное с энтузиазмом к искусству и красоте. Слухи, ходившие про его жизнь, еще более увеличивали ее таинственный характер, приписывали ему щедрость и благотворительность; во всем этом было что-то человеческое и симпатичное, смягчавшее строгость уважения, которое он внушал, и, может быть, заставлявшее сомневаться в том, что он действительно обладает высшими тайнами. Мейнур, напротив того, казался совершенно равнодушным к внешнему миру. Если он не делал зла, то казался точно так же равнодушен к добру. Его поступки не облегчали страданий нищеты, его слова не сострадали несчастью. Он думал, жил и действовал скорее как спокойная и холодная отвлеченность, чем как человек, еще сохранивший какую-нибудь симпатию к человечеству". Даже самый неискушенный и материалистически мыслящий читатель может убедиться, что в произведениях, подобных "Фаусту" Гете или "Занони" Бульвер-Литтона, он имеет дело с символическими образами. Сам Бульвер-Литтон в приложении к первому изданию своего романа помещает аллегорическо-символическую характеристику основных действующих лиц, которую, как он утверждает, прислал ему один из близких друзей, выдающийся писатель, чьим мнением он очень дорожит, но чье имя предпочитает сохранить в тайне. Вот эта характеристика, автор нигде ее не опровергает, считая ее достаточно глубокой Параболой, ибо сам он "не дает ключ к тайнам, будь они незначительными или важными". Мейнур воплощает собой Созерцание Реальности - Науку. Он всегда стар и должен существовать, пока существует Реальность. Его мировоззрение менее подвержено ошибкам и заблуждениям, чем Идеализм, но оно же и менее убедительно, менее сильно в практическом отношении, так как ему неведомо человеческое сердце. Занони - Созерцание Идеала, Идеализм. Всегда полный сочувствия, благожелательный, живет наслаждаясь и поэтому воплощает в себе образ вечной молодости. Идеализм является глубочайшим Интерпретатором и Пророком Реальности, но его мощь и сила ослабевают и уменьшаются пропорционально подверженности человеческим страстям {Здесь Бульвер-Литтон приводит упрек своего комментатора в том, что автор показывает Идеализм как менее долговечное устремление человеческого духа, чем Наука, и возражает: Идеализм подвержен страстям и инстинктам, рано или поздно вынуждающим его погрузиться в Действительность, а она-то и сводит Идеализм на нет. Некоторые критики романа высказывали мнение, что заключительные главы, рисующие Царство Террора во времена Французской революции, не согласуются с фантастическими частями. Но если бы эти критики правильно поняли намерение автора, они убедились бы, что самые грубо реалистичные сцены того времени, в котором разворачивается действие, являются совершенно необходимым и гармоничным завершением романа. "Эксцессы и преступления человечества являются могилой Идеала, могилой Идеализма".}. Виола - Человеческий Инстинкт (ее чувство вряд ли можно назвать Любовью, ибо Любовь не расстается со своим любимым под влиянием религиозных предрассудков). Вначале этот инстинкт стремится к Идеалу, чтобы придать себе блеск и скрыть свои недостатки. Затем он оставляет это стремление ради высокой любви. Но по своей природе он не соответствует требованиям такой любви, ибо подвержен подозрительности и недоверию. Его высшая потенция - Материнский Инстинкт - может проникать сквозь завесу некоторых тайн и прозревать движение Идеала. Но он слишком слаб, чтобы воспринять Идеал, он видит грех там, где его нет, и сам творит грех под ложным водительством, пытаясь найти убежище среди мятежных страстей в Действительности, покинув ясный, спокойный Идеал. Он исходит в муке (но не умирает, а преображается), стремясь примирить законы двух природ: Материнского Инстинкта и Идеала. Три главных образа романа, о которых только что шла речь, можно было бы охарактеризовать как воплощения Разума, Воображения (фантазии) и Сердца. Ребенок (сын Занони и Виолы) - Новорожденный Инстинкт. Если бы он был воспитан и обучен Идеализмом, то мог бы стать Посвященным, судя по раннему развитию его внимания и ума. Но, обреченный на сиротство, при котором может проявиться только половина закономерностей его судьбы, он обречен на заурядное существование. Адон-Аи - Вера (доверие, верность, преданность, ручательство), которая проявляется во всем своем блеске; она рождает своего оракула и делится своими чудесами только с самыми высокими состояниями души. Эта Вера противостоит Страху; те, кто служит Страху, должны быть готовы к встрече с теми, в ком живет Вера. Само стремление к ней открывает путь к возрождению души, даже если призыв исходит из-под пресса Страха. Страж Порога - Страх (или Ужас), от чьего страшного, ужасного вида люди защищены только непрозрачностью обыденного, привычного физического мира. В тот момент, когда эта защита рушится и человеческий дух начинает видеть, проницать сквозь этот непрозрачный мир и в одиночестве входит в неведомые ему сферы Природы, этот Природный Ужас встает перед ним. Его можно победить, только бросив ему вызов, только воззвав к Самому Творцу Природы, чьим посланцем и орудием и является Вера. Мервиль - Условность, рутинность, трафаретность, традиционность. Нико - низменная, лебезящая и злобная Страсть. Глиндон - Нетвердое Стремление. Обычно следует Инстинкту, но сдерживается условностями; испытывает благоговение перед Идеализмом, может увлечься им, но мимолетно и случайно. У него нет постоянства и твердости для связанных с Посвящением созерцания и размышления над Реальностью. Оно соединяет их случайно схваченные положительные и полезные стороны с постоянным, неизменным сенсуализмом и страдает одновременно как от страха перед Посвящением, так и от отвращения к сенсуализму. Это втягивает невинную душу в роковой конфликт со своим духом. И когда этому Нетвердому Стремлению на грани его гибели приходит на помощь Идеализм, то оно, не в силах подняться на духовный уровень существования, с радостью снова ныряет в сферу Известного и находит свое убежище в Привычном. Эта интерпретация основных образов романа интересна, на наш взгляд, тем, что она поднимает, потенциирует уровень их восприятия с социально-психологического (типы) на символический, прафеноменальный уровень, если воспользоваться известным понятием гетевской науки. Однако необходимо отметить, что в наши дни аллегорическо-символический уровень восприятия этого великого произведения английской литературы уже недостаточен, ибо в конце XIX века реально закончилась эпоха Просвещения, время всякого позитивизма, рационализма, наивных реализмов (критического, социалистического, наверное, и символического). Не может быть уже реализма без познания сверхчувственных миров и существ, то есть без "второй половины" действительности. Мир, казалось бы уже окончательно расколдованный, некоторое время тому назад начал снова заколдовываться: материализм, особенно в некоторых науках, становится оккультным. Закончилась эпоха Утопии. Начинается апокалиптическая эпоха одухотворения человека и мира, Посвящения человечества. Бердяев условно и абстрактно назвал ее Новым средневековьем. Выдающийся русский антропософ, поэт, писатель Николай Белоцветов в первый год первой мировой войны дал следующую любопытную спиритуальную характеристику этой наступающей эпохи: "Загадочен и недостроен мир, и блажен тот, кто не боится этого многообразия. Блажен тот, кто с доверием смотрит на свою волю и достаточно силен для того, чтобы найти свое место и свои цели в этой недостроенной и незаконченной Вселенной. К нам в двери стучится мудрое безумие богов. Скоро расшатает оно неподвижные устои философской мысли. Падет западное рассудочное познание, затрещит и рухнет огромное здание кантовской философии. И из всех щелей, из всех трещин глянет на нас множество богов, светлых и темных, бездна творческих случайностей, многоликий и свободный мир!" {Николай Белоцветов. Религия творческой воли. Петроград, 1915, с. 40.} И на пороге этого мира перед нами, перед всеми и каждым, перед целыми народами, перед всем человечеством, раньше или позже предстанет его Страж, тот самый Призрак, Воплощенный Ужас - если мы его не узнаем, не выдержим, не просветлим на пути нашего Посвящения, - он же главный "герой" романа Бульвер-Литтона (шестью годами позже, в 1848 году, этот Призрак мелькнет на страницах основополагающего документа "самого непобедимого в мире" учения - конечно же, как метафора). Он может встать на пути не только отдельного человека, легкомысленно пожелавшего проникнуть в духовный мир без подготовительных усилий, без выработки соответствующих качеств характера, как Глиндон, но в определенные эпохи (революции, гражданские войны, кризисы) на крестном пути Посвящения всего народа и его вождей, возжаждавших реализовать свои утопии и ничего не знающих и не желающих знать о законах и существах духовного мира. Вот это место в романе великого англичанина, где приоткрывается самая тайная завеса над Царством Террора Великой французской (и не только французской) революции. Занони пишет Мейнуру о своих впечатлениях от Парижа 1793-го - начала 1794 года, куда он приехал в поисках Виолы: "Глазами, полными ядовитой ненависти, они смотрят, как я иду по их улицам. Одним взглядом я обезоруживаю их злобу и очаровываю василисков. Повсюду я вижу следы и ощущаю присутствие Призрака, который стоит на пороге и чьи жертвы - это души, желающие "дерзать и стремиться" и могущие лишь "трепетать от страха". Я вижу нечто неопределенное и лишенное четких очертаний, шествующее впереди простых смертных из плоти и крови и указывающее им путь. Мимо меня крадущейся походкой прошел Робеспьер. Его сердце терзали эти внушающие ужас глаза. Я окинул взглядом сверху их Сенат. На полу, весь съежившись, сидел зловещий Призрак. Он нашел себе приют в городе Страха. Кто же в самом деле эти будущие строители нового мира? Подобно ученикам, тщетно стремившимся приобщиться к высшему знанию, они посягнули на то, что им не по силам. Из этого мира земных очевидностей и осязаемых форм они ступили в страну призрачных теней, и ее омерзительный хранитель схватил их как свою добычу. Я взглянул в трепещущую от страха душу тирана, проковылявшего мимо меня. Там среди развалин тысячи систем, целью которых было достичь добродетели, сидело Преступление и тряслось мелкой дрожью в отчаянии и одиночестве. И все же этот человек - единственный Мыслитель, единственный достойный Претендент среди них всех. Он все еще надеется, что будущее, в котором воцарятся милосердие и мир, наступит. Да, кстати, когда именно оно наступит? Когда он расправится со всеми врагами? Глупец! Каждая капля вновь пролитой крови порождает новых врагов. Ведомый глазами Невыразимого, он идет навстречу собственной гибели" {*}. {* В связи с этим читателю, может быть, небезынтересно узнать, что выдающийся Посвященный русской культуры Максимилиан Волошин в своем блестящем и глубоком эссе "Пророки и мстители" (М.А. Волошин. Лики творчества. Л., "Наука", 1988) о роли тамплиеров и масонов во Французской революции также касается этого сверхчувственного уровня реальности, приоткрывая завесу не только над Французской революцией, но и над первой русской и всеми нашими последующими революциями. Это эссе, написанное в 1905 г., заканчивается эстетизированной имагинацией кошмара - стихотворением, в котором Страж Порога выступает как реальное сверхчувственное существо, как Ангел Справедливости и Отмщения. Последняя строфа звучит предостережением, обращенным к "бесам" любых революций: Не сеятель сберет колючий колос сева. Принявший меч погибнет от меча. Кто раз испил хмельной отравы гнева, Тот станет палачом иль жертвой палача.} В седьмой, заключительной книге романа с особенной силой звучит трагическая тема социальной утопии, которую начинают осуществлять "слепые вожди слепых": "Робеспьер внезапно остановился, тяжело дыша. - Сен-Жюст, - сказал он, - когда минет эта опасность, мы создадим Царство Мира. В нем будут дома и сады для престарелых. Давид уже проектирует портики. Будут назначены добродетельные наставники, чтобы воспитывать молодежь. Впрочем, порок и беспорядок не будут уничтожены. Нет, нет! Они будут изгнаны, объявлены вне закона. Нам рано еще умирать. Потомство не может судить нас, пока наша работа не окончена. Мы вернулись к поклонению Верховному Существу. Мы должны переделать этот развращенный мир! Все отношения должны стать любовью и братством... и... Симон! Симон! Подожди! Дай карандаш, Сен-Жюст! Взяв его, он поспешно написал несколько строк. - Отнеси это гражданину Дюма. Иди скорее, Симон. Эти восемьдесят голов должны пасть завтра. Дюма ускорит суд на один день". И хотя "бесы" разных революций, в том числе и самых "демократических", вовсе не собираются ни погибать, ни оканчивать свою работу, в конце XX столетия потомство уже может судить о плодах их работы, в особенности в России - излюбленном месте их беснования {См.: эссе М. Волошина "Россия распятая" и "Русская бездна".}. Не возникает также вопроса, какому Верховному Существу поклоняются "бесы". Однако в словах Робеспьера из романа Бульвер-Литтона есть мысль, которую саму по себе невозможно оспорить: "Все отношения должны стать любовью и братством". И это не просто демагогия в устах одержимого тирана. Это проблема эволюции человека и человечества. Вопрос заключается в том, как, каким образом, каким путем. Известно, что знаменитый лозунг Французской революции "Свобода, равенство, братство" был взят из идеалов Розенкрейцеровского Братства Европы, но в применении к социальной реальности был сознательно и бессознательно искажен политиканствующими масонскими ложами и пришедшими к власти вождями Французской революции, разнуздавшими самые низменные инстинкты масс. Свое понимание проблемы "свободы народа" БульверЛиттон выразил в романе "Риенци, последний римский трибун": "Истинными деспотами народа являются его собственные страсти", "нельзя мгновенно перепрыгнуть от рабства к свободе", "свобода должна выращиваться веками" и, наконец, "негодовать на свои цепи еще не значит заслуживать свободы". Дальнейшее развитие этих идеалов мы находим уже в XX веке у Великого Посвященного Эзотерического христианства, основателя Духовной науки - Антропософии Рудольфа Штайнера (1861-1925). В нашу эпоху развития души сознательной, самосознающей с человечеством происходит нечто значительное, грандиозное: мысль, чувство и воля людей начинают разделяться, эти три области душевной жизни становятся самостоятельными. В прошлом душа была более централизована в себе, в будущем она станет переживать себя как тройственная, трехчленная. И это разделение непосредственно связано с прохождением человечества через область Стража Порога духовного мира. В XX веке человечество переступило этот Порог, и Страж как бы говорит людям: не оставайтесь связанными с тем, что произрастает из прошлого, смотрите в свое сердце, смотрите в свои души, чтобы создать новое, и тогда из духовного мира придут силы познания и силы воли для этого нового душевного творчества {Здесь мы хотели бы обратить внимание на особую актуальность темы Стража Порога в романе Бульвер-Литтона для нашего времени. В речи при закладке Камня Основы Всеобщего Антропософского Общества на Рождественском собрании 1923 г. в Дорнахе (Швейцария) Р. Штайнер подчеркивал, что в XX веке все человечество исторически понуждается в какой-либо форме пройти мимо Стража Порога. Понуждается же оно, как, наверное, догадывается читатель, высокими Иерархическими Существами сверхчувственных миров, осуществляющими водительство человечества (см.: Р. Штайнер. Духовное водительство человека и человечества. Духовно-научное рассмотрение развития человечества. Калуга, 1992).}. И как познающий человек должен понять, что мышление, чувство и воля разделяются при прохождении Порога духовного мира, и должен удержать их вместе, так должно современное человечество понять, что духовная, правовая (или государственная) и хозяйственная жизнь должны разделиться и люди должны найти их более высокое соединение, чем в настоящее время. Тогда свобода будет развиваться в духовной области, в сфере культуры. Равенство может быть реализовано в государственно-правовой сфере (равенство перед законом). А братство люди призваны развивать в экономической, хозяйственной сфере. Эти три сферы должны действовать независимо, в то же время составляя единое целое. Дальнейшее развитие человечества зависит от того, сможет ли оно от веры в дух перейти к знанию о духе и на основе этого знания осуществить социальное устройство общества {См.: Рудольф Штайнер. Сущность социального вопроса. Калуга, "Духовное познание", 1992.}. А теперь остановимся на космософии розенкрейцеров XVIII - начала XIX века, какой воспринял ее Бульвер-Литтон и какой раскрыл ее в своем романе. Читатель, верно, обратил внимание на ту характеристику пространства, воздушного и безвоздушного, которую дает Мейнур в своих первых беседах с Глиндоном. Естественно, она не влезает в ньютоновско-эйнштейновские абстрактные, выхолащивающие и убивающие всякую жизнь во Вселенной, очень умные теории (и даже гениальные, если они напрямую используются в этих целях). Находится она в непримиримом противоречии и с самыми новейшими теориями полей современной физики. Материалистическая наука рассматривает восприятия внешних чувств, чувственные наблюдения как основу познания. Все, что не может быть построено на этой основе, она считает недоступным знанию. Из впечатлений внешних чувств она делает выводы и заключения, но что превышает эти впечатления - ею отрицается. Для Духовной же науки такая позиция подобна позиции слепого, который допускает существование только того, что следует из доступного ему осязания, и отрицает сообщения зрячего как лежащие за пределами человеческого познания. Духовная наука объясняет, что существует много миров вокруг человека и он сможет их воспринимать, если разовьет новые органы восприятия. Именно азы той Розенкрейцеровской Духовной науки, с которых Учитель обычно начинал беседу с учеником, к тому же азы в самом популярном изложении, и раскрывает Мейнур Глиндону. Прося у читателя извинения за обширный объем цитаты, мы все-таки рискнем привести ее, чтобы указать на малознакомую ему Реальность и на розенкрейцеровский путь познания этой Реальности: "Простого здравого смысла (если бы ваши школьные учителя имели его) было бы достаточно, чтобы научить людей, что окружающая Землю со всех сторон бесконечность, которую вы называете пространством, бесконечное Неосязаемое, которое отделяет Землю от Луны и звезд, - также наполнено соответствующей этой среде жизнью. Разве не явный абсурд предполагать, что жизнь, кишащая на каждом листе, отсутствует в необъятном, безмерном пространстве?.. Микроскоп показывает вам тварей в капле. Но еще не изобрели никакого механического инструмента, который смог бы обнаружить более высокие, благородные и способные существа, живущие в безграничной воздушной среде. Между ними же и человеком существует таинственная и ужасная, страшная связь. Отсюда, с помощью сказок и легенд, которые не во всем лживы и не во всем правдивы, возникала время от времени вера в существование духов и привидений... Но прежде, чем приподнять завесу, отделяющую человека от других, ему невидимых существ, душа должна пребывать в состоянии экстаза и быть очищенной от всех земных желаний. Недаром те, кого называли магами во все века, предписывали воздержание, созерцание и пост как условие всякого экстаза. Когда душа приготовлена таким образом, наука может явиться к ней на помощь, зрение может сделаться более проницательным, нервы - более чувствительными, ум - более широким, саму стихию воздуха, пространство можно очистить с помощью тайн высшей химии, и это не магия в смысле нарушений законов природы, как думают люди. Я уже сказал, что магии нет, это просто наука, которая управляет природой. В пространстве существуют миллионы созданий, не совсем бестелесных, так как все они... имеют известную материальную форму, но настолько тонкую, воздушную, что она служит как бы неосязаемой оболочкой духа, гораздо более легкой, чем осенняя паутинка, сверкающая в лучах солнца... Посмотрите в каплю воды: какое разнообразие инфузорий! Какой ужасный вид у многих из них! То же самое мы встречаем и в жителях атмосферы: одни обладают высшим знанием, другие - странной хитростью; одни враждебны человеку, как демоны, другие кротки и благосклонны, как посланники и посредники между небом и землей. Тот, кто хочет войти в сношения с этими различными существами, подобен путешественнику, вступающему в неизвестную страну. Он подвергается опасностям и ужасам, которые не может предвидеть {Да простит нас драгоценный читатель за улыбку в нашем столь серьезном трактате. Но заметьте, пожалуйста, что это краткое и точное описание НЛО дано еще в 1842 году!}. Когда ты проникнешь в эту страну, то я уж не смогу защитить тебя от грозящих там опасностей. Я не могу указать тебе на места безопасные от нападения самых ожесточенных врагов. Тебе одному придется все решать и противостоять опасностям... Между стражами Порога есть один превосходящий всех остальных своей злобной ненавистью, взгляд его парализовал самых бесстрашных, и власть его над душой увеличивается вместе с возрастающим страхом". Что же это все-таки за существо - Страж Порога, ужасающий Призрак из романа Бульвер-Литтона? Его сущностную характеристику мы находим в книгах и многочисленных лекциях Рудольфа Штайнера ("Порог духовного мира" и др.)- В работе "Путь к самопознанию человека" он подчеркивал, что мы живем теперь в такое время, когда люди должны все более знакомиться с сущностью сверхчувственного мира, если они хотят быть душевно на высоте предъявляемых им жизнью запросов. Распространение сверхчувственных познаний, а вместе с тем и познаний о Страже Порога принадлежит к задачам настоящего и ближайшего будущего. За внешним миром, который дан нам в обычной жизни, сокрыт иной. У порога его стоит строгий Страж, чтобы неподготовленный человек ничего не узнал из законов сверхчувственного мира. В самом человеке таится духовное существо, которое есть он сам, но которого он не может познать обыкновенным сознанием, подобно тому как глаз не может видеть сам себя. Человек познает его в такой момент, когда он не только фактически становится им самим, но и противопоставляет ему себя как другого, находясь как бы вне его. Нет особой необходимости, чтобы встреча со Стражем принадлежала к первым переживаниям ясновидения. Укрепление души может происходить в различных направлениях, однако сравнительно скоро после вступления в сверхчувственные миры наступит и эта встреча. Здесь надо отметить, что встреча наступает не только для человека, ставшего ясновидящим, а каждый раз для всякого человека при засыпании и продолжается все время, пока длится сон. Во сне душа восходит к своему сверхчувственному существу, но ее внутренние силы не бывают тогда достаточно крепки, чтобы пробудить в ней сознание себя самой. Но что же происходит, если человек сознательно вступает в сверхчувственный мир на пути Посвящения? Человек видит то существо, которым он был всегда; но теперь видит его не из чувственного мира, а из духовного и без всяких иллюзий, во всей его истине. При таком рассмотрении себя выявляется также, почему человек не без боязни соглашается вступить в сверхчувственный мир, выявляется та степень крепости, которой он обладает для этого вступления. И чем точнее наблюдает он себя таким образом, тем сильнее выступают и все наклонности, благодаря которым он стремится оставаться своим сознанием в чувственном мире. Повышенное сознание словно из потаенных глубин души вызывает на свет эти наклонности. Необходимо познать их, ибо лишь таким образом можно их преодолеть. Но при познании их они еще раз, совсем особым образом, доказывают свою силу: пытаются одолеть душу, и она чувствует, как они увлекают ее вниз, в какие-то смутные глубины. Момент самопознания суров. Когда мы с нашим сознанием странствуем в физическом мире, то наше Высшее "Я" является поистине иным, чуждым нам существом, мы противостоим ему как более чуждому, чем другому человеку в земном мире. И это другое "Я", это истинное "Я" облекается в наши пороки, во все то, что мы должны покинуть, но покидать не хотим, поскольку мы, как физически-чувственные люди, привязаны к этому своими привычками. Так встречаем мы на Пороге в духовный мир существо, отличное от всех других духовных существ, которых мы можем встретить в сверхчувственном мире. Все другие духовные существа являются нам в оболочках, в большей степени подходящих их собственному бытию, чем Страж Порога. Он же облачен во все то, что пробуждает в нас не только заботу и печаль, но часто отвращение и ужас. Мы дрожим от страха и не в состоянии оторваться от него. Мы не только краснеем, мы сгораем от стыда, взглянув на то, чем мы являемся и во что облачен Страж Порога. Таким образом, это есть встреча с самим собой, и тем не менее это встреча с другим существом. Встреча со Стражем Порога - это также встреча со Смертью и Воскресением в глубине человеческой души: те качества и свойства в человеке, которые не приемлет мир Духовно-Божественных Иерархий, должны быть преосуществлены, чтобы состоялось истинное Воскресение человека и его вхождение в этот мир. Из Антропософии известно, что когда человек подходит к Стражу Порога, то нечто, делающее человека инстинктивно одержимым, для людей Запада выступает в облике Призрака. И только когда человек подходит к ясному сознанию, эта одержимость прекращается, инстинктивное, предстающее в виде призрака (можно сказать, двойника {Тема двойника блестяще разработана в западноевропейской литературе.}), становится объективно созерцаемым и может быть познано в полном сознании и вчленено в духовную жизнь. Другая форма, в которой выступает инстинктивное перед Стражем Порога, - кошмар. Эта форма, характерная для человека Восточной Европы, не является внешним восприятием, как призрак, а ощущением или видением, в котором выразились последствия того, что подавляет человека (народ): чисто имагинативным переживанием, ощущаемым как кошмар {Картины кошмара мы встречаем в художественных произведениях и мемуарах выдающихся русских писателей первой четверти XX века, которые спонтанно или бессознательно подходили к Порогу духовного мира, переживая события первой мировой войны, русских революций и гражданской войны ("Красный смех" Л. Андреева, "Окаянные дни" И. Бунина, мемуары З. Гиппиус и А. Белого, "Голос из хора" А. Блока, цикл "Усобица" М. Волошина).}. В работе "Как достигнуть познания высших миров" Рудольф Штайнер характеризовал Стража Порога как астральный образ, который открывается пробуждающемуся высшему зрению духовного ученика. К этой сверхчувственной встрече ведет путь Посвящения через тайноведение. Однако с помощью приемов низшей магии Стража Порога можно сделать видимым и для чувственного зрения. И если перед глазами человека без достаточной подготовки выступит его еще не погашенная карма в виде чувственноживого существа, то он подвергнется опасности впасть в тяжелые заблуждения. Подготовка духовного ученика должна быть направлена на то, чтобы без всякого страха выдержать ужасное зрелище и в момент встречи почувствовать свою силу действительно настолько возросшей, чтобы совершенно сознательно взять на себя преображение Стража. Если душа слишком слаба для переживания сверхчувственного мира, то при вступлении в него ускользает ее самостоятельность, подобно тому как ускользает мысль, слабо запечатленная в душе, чтобы продолжать жить как отчетливое воспоминание. В сущности, душа тогда вообще не может вступить в сверхчувственный мир со своим сознанием. При попытке сделать это Страж Порога снова отбрасывает ее назад в чувственный мир. И если при этом ей удается как бы "отведать" сверхчувственный мир, так что после возвращения у нее что-то остается в сознании, то подобная добыча нередко вызывает путаницу в представлениях. Чувство "Я", необходимое для переживания в духовных мирах, легко з