Славомир Мрожек. Любовь в Крыму ________________________________________________________________ Slawomir Mrozek. Milosc na Krymie © DIOGENES Verlag AG, Zuerich, 1992 © Леонард Бухов, перевод с польского, 1989 Телефон (499)257-69-41 E-mail: lsb902@gmail.com Пьеса написана в 1993 году. Первая постановка в России -- МХАТ им. Чехова, 1995. Публикация перевода: "Иностранная литература", 1994/10. _____________________________________________________________________________ ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА ТАТЬЯНА ЯКОВЛЕВНА БОРОДИНА, учительница, 28 лет, Акты I, II, III ЛИЛИ КАРЛОВНА СВЕТЛОВА, актриса, 25 лет, Акты I, II, III МАТРЕНА ВАСИЛЬЕВНА ЧЕЛЬЦОВА, его жена, 45 лет, Акты I, II, III АНАСТАСИЯ ПЕТРОВНА БАТЮШКОВА, прислуга, 60 лет, Акты I, III ИВАН НИКОЛАЕВИЧ ЗАХЕДРИНСКИЙ, неясная личность, 50 лет, Акты I, II, III ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ СЕЙКИН, поручик, 30 лет, Акты I, II, III РУДОЛЬФ РУДОЛЬФОВИЧ ВОЛЬФ, инженер-путеец, 30 лет, Акты I, II, III АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ЧЕЛЬЦОВ, купец, 45 лет, Акты I, II, III ИЛЬЯ ЗУБАТЫЙ, пролетарский поэт, 22 года, Акт II ПЕТЯ, около 27 лет, Акт III ЭПИЗОДИЧЕСКИЕ ПЕРСОНАЖИ ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ УЛЬЯНОВ-ЛЕНИН, революционер, 40 лет, Акт I ФРАНЦУЗ, Акт II ПЕРВЫЙ, 30-40 лет, Акт III ВТОРОЙ, 30-40 лет, Акт III ГЕНЕРАЛ, Акт III СВЯЩЕННИК, Акт III ОБОРОТЕНЬ, Акт III ЕКАТЕРИНА ВЕЛИКАЯ, 18-30 лет, Акт III 1-й МАТРОС, 20-25 лет, Акт III 2-й МАТРОС, 20-25 лет, Акт III АКТ I. АРХИТЕКТУРА И ОБОРУДОВАНИЕ СЦЕНЫ Крым, 1910 год. Особняк, в прошлом родовой, превращенный в пансионат. Декорацию образуют пять стен. Это означает, что в плане декорация представляет собой половину восьмиугольника, разрезанного пополам параллельно сторонам 1 и 5 и перпендикулярно сторонам 7 и 3. Все определения "направо", "налево" - со стороны зрительного зала. Две боковые стены, перпендикулярные авансцене, будут обозначаться как стена 1-я (с левой стороны) и стена 5-я (с правой стороны). Стена, противоположная зрительному залу, то есть центральная, - как стена 3-я. Скошенная стена с левой стороны, между стеной 1-й, перпендикулярной зрительному залу, и 3-й, центральной стеной, - как стена 2-я. Скошенная стена с правой стороны между стеной 5-й, перпендикулярной зрительному залу, и 3-й, центральной стеной, - как стена 4-я. Между л е в о й стеной, перпендикулярной зрительному залу (стена 1-я), и авансценой расположен проход за левую кулису. Этот проход - начало коридора, ведущего в комнаты для гостей, на кухню, в хозяйственные помещения и к черному ходу, предназначенному для прислуги. Между п р а в о й стеной, перпендикулярной зрительному залу (стена 5-я), и авансценой расположен проход за правую кулису. Этот проход является парадным входом, предназначенным для гостей пансионата. Он ведет на воображаемую лестницу, поскольку гостиная находится на втором этаже. В стене п р о т и в о п о л о ж н о й зрительному залу, центральной (стена 3-я), - выход на балкон, или, скорее, террасу. Выход открытый. Во избежание ненужных осложнений с дверями, они отсутствуют. Климат в Крыму теплый, действие происходит в разгар лета, да и стилистика пьесы допускает подобные отступления от натурализма. Если возникнет желание, можно допустить, чтобы двери открывались наружу. Выход должен быть широким, чтобы в нем свободно, не мешая, друг другу, могли находиться несколько человек. К тому же, это не только выход на террасу, но и обрамление небольшой сценки в глубине сцены. Такое ощущение подчеркивается плюшевыми портьерами, в данный момент раздвинутыми и подвязанными плюшевыми завязками, и ламбрекеном. Это обрамление горизонтально пересекает балюстрада террасы, состоящая из красивой ажурной решетки, каменного парапета и тонких каменных колонн. За балюстрадой видны верхушки кипарисов, далее - темно-сапфировое море, а над горизонтом ясное, голубое небо. Если при детальной сценографической разработке перспективы и композиции возникнут сложности с верхушками кипарисов, от них можно отказаться. Особняк расположен на склоне, а гостиная - как уже упоминалось - на втором этаже. Расстояние до моря произвольное, главное, чтобы оно было видно. Под балконом, параллельно берегу моря, проходит невидимая проезжая улица. Можно предположить, что балкон (терраса) тянется вдоль всего фасада здания и может служить для прохода из гостиной в комнаты гостей. Поскольку полезная поверхность центральной стены (3-й) невелика, - ее, почти целиком, занимает (вернее, открывает) выход на террасу, - между левым обрамлением выхода и углом, образуемым центральной стеной и стеной 2-й (скошенной), сможет, скорее всего, поместиться только один стул. То же самое относится и к промежутку между правой стороной обрамления выхода и углом, образуемым 3-й и 4-й стенами; там тоже может поместиться только один (то есть второй) стул. На середине сцены круглый стол на восемь персон, покрытый нарядной скатертью из темного, узорчатого материала с бахромой. На столе ваза, в которой должны находиться фрукты для гостей. Лучше всего, если ваза хрустальная, на хрустальной ножке. Важно, чтобы этот предмет был хорошо виден, а положенные в него фрукты привлекали внимание. Пока что ваза пуста. Вокруг стола стоят четыре стула. Эти стулья, как и два стула, стоящие у центральной стены (3-й), по одному с каждой стороны от выхода на балкон, одинаковы, то есть принадлежат к одному гарнитуру. Весь гарнитур состоит из восьми стульев. Седьмой и восьмой стулья стоят в других, произвольных местах, скорее всего у стены 2-й и (или) 4-й. Их расположение зависит от размеров сцены и режиссерского решения. Возле левой стены (1-й), перпендикулярной зрительному залу, стоит столик с полочками, так называемый "секретер", с письменными принадлежностями, за ним гости пансионата могут заниматься своей корреспонденцией. Возле секретера стул. По соображениям реализма, здесь необходим стул 9-й, то есть не от гарнитура. Правда, если театр не располагает лишними средствами, а сцена недостаточно велика, а также, если по каким-либо другим причинам есть опасение, что сцена может оказаться перегруженной, можно воспользоваться стулом от гарнитура. Далее, у стены 2-й (скошенной) - диван, на котором могут с удобством разместиться три человека. На стене над диваном висит гитара. С правой стороны сцены, возле стены 4-й (скошенной) - сервант, в котором хранится фарфоровая и стеклянная посуда, рюмки и т.п. На стене над сервантом висит ружье-двустволка. Ближе к авансцене, у стены 5-й (перпендикулярной зрительному залу) - кресло. Оно не должно иметь ничего общего с гарнитуром. Предлагаемая архитектура сцены, перечисленная и описанная мебель, ее расстановка - все это необходимо, как обязательный минимум, чтобы представление развивалось без помех. Возможные добавления, усовершенствования и варианты будут зависеть от режиссера, а их реализация - от сценографа. Чем больше сцена, чем больше пространства, тем лучше для этой специфической пьесы. Стесненность, толкотня на сцене не принесут пользы пьесе. В особенности в III акте, когда произойдет "раскрытие", то есть выход из замкнутого помещения на "натуру". Во II акте декорация изменяется частично (стены, архитектура сцены остаются неизменными, зато интерьер в значительной мере трансформируется). В III акте - трансформация полная. Итак, настоящая пьеса требует значительного физического пространства. Как, например, поставить стол "посередине", одновременно не блокируя - визуально для публики и пространственно для актеров - выход на террасу? Сделать это нелегко даже на большой сцене, а на малой проблема окажется просто неразрешимой. Другой пример: из-за многоугольности стен утратится значительная часть полезной поверхности сцены. А ведь уже в I акте на сцене будут присутствовать восемь персонажей одновременно. Не говоря уже о III акте, "натурном". Однако пьеса требует не только физического пространства. Есть в ней также пространство "внутреннее", иными словами - пространство воображения. Его значение особо велико, поскольку действие каждого акта происходит в другую эпоху, а вся пьеса охватывает почти сто лет. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА I акта в порядке их появления на сцене ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ СЕЙКИН ТАТЬЯНА ЯКОВЛЕВНА БОРОДИНА ИВАН НИКОЛАЕВИЧ ЗАХЕДРИНСКИЙ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ЧЕЛЬЦОВ МАТРЕНА ВАСИЛЬЕВНА ЧЕЛЬЦОВА РУДОЛЬФ РУДОЛЬФОВИЧ ВОЛЬФ ЛИЛИ КАРЛОВНА СВЕТЛОВА АНАСТАСИЯ ПЕТРОВНА БАТЮШКОВА ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ УЛЬЯНОВ-ЛЕНИН ДЕЙСТВИЕ Занавес поднимается. С левой стороны, за секретером, спиной к правому входу, сидит и пишет поручик Петр Алексеевич Сейкин. На нем расстегнутый форменный китель. Чуть позднее с правой стороны входит Татьяна Яковлевна Бородина, высокая шатенка с темными глазами. На ней одежда в летних, пастельных тонах. В руке зонтик яркого цвета, через плечо висит несколько причудливая вязаная сумочка, возможно, с вышивкой, в "народном" духе. Блузка, застегнутая под горло, с длинными рукавами. Юбка длинная, узкая в талии и облегающая бедра. Шляпка и перчатки-митенки. Сейкин поворачивается к ней, но тут же возвращается к своему занятию. Татьяна Яковлевна некоторое время стоит, затем садится в кресло возле входа. Пауза. ТАТЬЯНА. Да, нехорошо. Пауза. Все спрашивали о вас... СЕЙКИН (продолжая писать). Все? ТАТЬЯНА. Ну, разве что мадемуазель Лили была менее любопытна. Зато вся компания... Отчего же вы не пошли с нами, Петр Алексеевич? Пауза. Такие чудесные виды! И ни облачка. А тропинка ведет все выше, выше и выше... СЕЙКИН (продолжая писать). На море? ТАТЬЯНА. Что - на море? СЕЙКИН. Я говорю о видах. Наверняка, виды на море. ТАТЬЯНА. Да! На море, на горы, на сады! Вы хоть знаете, что в эту пору они цветут? СЕЙКИН. Не исключаю. ТАТЬЯНА. Куда ни посмотришь - природа, а воздух - не надышишься. СЕЙКИН. Трудно возразить. ТАТЬЯНА. А вы тут взаперти, всегда один... СЕЙКИН. Совершенно верно. ТАТЬЯНА. Это не полезно, Петр Алексеевич, нужно выйти к людям. СЕЙКИН. А зачем? ТАТЬЯНА. Нужно жить с людьми... СЕЙКИН. То есть, с кем. ТАТЬЯНА. Ну, с людьми. СЕЙКИН. Со всеми? ТАТЬЯНА. Вдали от людей человек становится нелюдимом. СЕЙКИН. А с людьми не становится? ТАТЬЯНА. Людей нужно любить. СЕЙКИН (бросает перо и оборачивается к Татьяне). Вы заблуждаетесь. Либо на горы, либо на море. ТАТЬЯНА. Что - на море? СЕЙКИН. Виды. Смотреть можно только на горы, или только на море. Невозможно смотреть одновременно в две стороны. ТАТЬЯНА. А кто может мне запретить? СЕЙКИН. Законы физики, геометрия, география, оптика... В две стороны смотреть невозможно. Чтобы видеть одну сторону, необходимо быть на другой. Горы расположены на земле, а море - на море. Чтобы смотреть в сторону моря, вам необходимо быть на суше, а чтобы видеть горы - на море, и лучше всего - на палубе парохода, иначе вы сразу же утонете. Ну еще, может быть, на лодке. ТАТЬЯНА. Вы сердитесь на меня? СЕЙКИН. На пароходе, на лодке, на чем угодно, только не на воде непосредственно. Ходить по воде невозможно, хотя, как утверждают, такое однажды случилось... Впрочем, не будем об этом. Под ногами должно находиться что-нибудь незыблемое, нечто, дающее опору. Если не суша, то хоть какая-то ее замена. А это означает, что в любом случае смотреть на море можно только с земли. ТАТЬЯНА. Вы в дурном настроении. СЕЙКИН. Я всего лишь мыслю логично. ТАТЬЯНА. Но к чему быть логичным до такой степени! СЕЙКИН. Ваш вопрос нелогичен. Логично мыслить можно только логично, не более, не менее. Либо логично, либо нелогично. ТАТЬЯНА. Вы не любите поэзию? СЕЙКИН. Поэтов у нас и без меня хватает. Вот, например, Иван Захедринский - он поэт. ТАТЬЯНА. А кто еще? СЕЙКИН. Ивана Захедринского вполне достаточно. ТАТЬЯНА. Вы знаете его стихи? СЕЙКИН. Нет, зато я знаю Ивана Захедринского. ТАТЬЯНА. Мне они не нравятся. СЕЙКИН. А Иван Захедринский? ТАТЬЯНА (не отвечая на вопрос). По-моему, они слишком... Слишком поэтичны. СЕЙКИН. Стихи? ТАТЬЯНА. Им чего-то нехватает. Им нехватает... да, я поняла, им нехватает логики. СЕЙКИН. Стихам? ТАТЬЯНА. Мне нравится логика. СЕЙКИН. С каких же это пор? ТАТЬЯНА. С недавних. А если честно - только с сегодняшнего дня. Вы так говорили о логике - необыкновенно убедительно. Я буквально увлеклась логикой. СЕЙКИН. Но почему? ТАТЬЯНА. Потому что она такая... логичная... СЕЙКИН. Смотрите-ка, кто бы мог подумать. ТАТЬЯНА. И в ней есть своя поэзия. Доносится кукование кукушки. СЕЙКИН. Должен вас предостеречь, что... Татьяна прикладывает палец к губам, прося Сейкина не говорить. Сейкин повинуется. Татьяна отсчитывает кукования на пальцах, после пятого кукушка умолкает. Должен вас предостеречь, что логика... ТАТЬЯНА (шепотом). Не говорите, прошу вас. Кукушка кукует в шестой раз. Шесть! Четное! СЕЙКИН. А какое это имеет значение? ТАТЬЯНА. Добрая примета. СЕЙКИН. И вы в это верите? ТАТЬЯНА. А почему нет? Лучше верить, чем не верить. Неужели вы ни во что не верите, Петр Алексеевич? СЕЙКИН. Как бы вам сказать... Я стараюсь. ТАТЬЯНА. Верить или не верить? СЕЙКИН. А это одно и то же. ТАТЬЯНА. О, нет! Все зависит от того, в чем человек нуждается. СЕЙКИН. Это безразлично. ТАТЬЯНА. Да нет же! Есть разница. СЕЙКИН. Никакой разницы нет. ТАТЬЯНА. Да есть же! СЕЙКИН (резко). Нет! Пауза. ТАТЬЯНА (мягко). Не надо так кричать, Петр Алексеевич. Короткая пауза. На меня, пожалуйста, кричите, но... Но, вообще-то, не надо. Сейкин встает, застегивает китель, одергивает его полы, щелкает каблуками, вытянувшись по стойке "смирно", коротко кивает. СЕЙКИН. Прошу извинить. Татьяна протягивает ему руку. Сейкин приближается и церемонно целует ей руку, то есть перчатку. Сразу же отходит, сначала делая несколько шагов назад, в знак уважения. Рука Татьяны остается на мгновение поднятой. Пауза. СЕЙКИН (ходит по сцене взад и вперед, погруженный в свои мысли, делает это бессознательно). Видите ли, когда я верю, у меня возникают сомнения, и тогда я перестаю верить, ибо чего стоит вера, которой сопутствуют сомнения. Так что я уж стараюсь не верить. Понимаете? ТАТЬЯНА. Пожалуйста, продолжайте. СЕЙКИН. Ну хорошо, итак я не верю. Но тогда меня начинают мучить сомнения - действительно ли я не верю. Ну и я снова начинаю верить. А тут опять... Словом - замкнутый круг. ТАТЬЯНА. Вы, наверное, очень утомлены. СЕЙКИН. Очень. Так или иначе, сомнения остаются, а ведь сомнения необыкновенно мучительны. ТАТЬЯНА. Я вам сочувствую. А можно узнать, во что вы верите? СЕЙКИН. Во все и ни во что. ТАТЬЯНА. И в логику не верите? СЕЙКИН. Честно говоря, нет. К черту логику. ТАТЬЯНА. Но это ужасно! СЕЙКИН. Зато честно. Пауза. Татьяна достает из сумки апельсин. Протягивает его Сейкину. Пауза. ТАТЬЯНА. Я принесла для вас апельсин. СЕЙКИН. Для меня? ТАТЬЯНА. Специально для вас. СЕЙКИН. Я... не знаю, кажется, я их не очень люблю... Пауза. Сейкин подходит к Татьяне и останавливается перед ней. Пауза. Сейкин неподвижно стоит перед Татьяной. Татьяна сидит с протянутой к нему рукой, в руке держит апельсин. ГОЛОС (басовитый, за сценой). Лимонада! Полцарства за лимонад! Доносится переливчатый женский смех. Сейкин отворачивается от Татьяны, идет к секретеру и закрывает лист, на котором писал, чистыми листами бумаги. Татьяна встает, идет к столу, кладет апельсин в вазу для фруктов. С правой стороны входят: Иван Николаевич Захедринский, статный мужчина, бакенбарды темные с проседью, лицо бритое. Мешковатый костюм из льняной ткани, просторный пиджак и мятые брюки. Белая рубаха, под горлом черный бант. На голове полотняная, стеганая шляпа-панама в форме цветочного горшка, типа "рыбачьей". В левом кармане пиджака газета. Лили Карловна Светлова, миниатюрная блондинка. Без зонтика, но в широкой соломенной шляпе. В руке веер. Александр Иванович Чельцов. Борода "лопатой", соединяющаяся с усами. Шелковая рубаха, подпоясанная кушаком, мягкие сапоги. Без головного убора. Матрена Васильевна Чельцова. Рудольф Рудольфович Вольф. Чисто выбрит, костюм хорошего покроя из бежевой альпаки. Шляпа-канотье (под шляпой набриолиненные волосы с прямым пробором). Тонкая, элегантная трость. Широкий шелковый галстук с булавкой. Анастасия Петровна Батюшкова с полной корзиной апельсинов. ЛИЛИ. Вы, Иван Николаевич, не демократ. ЗАХЕДРИНСКИЙ. В этом случае - нет. Здесь вопрос стиля. "Полреспублики за лимонад" - дурно звучит. ВОЛЬФ. И подстрекательски. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Не обязательно. Кто же отдаст лимонад за республику? СЕЙКИН. Я. ЗАХЕДРИНСКИЙ. А, наш поручик. Куда же вы подевались? ЧЕЛЬЦОВА (к Сейкину, кокетливо). Прятался, как обычно. ЛИЛИ (глядя на Татьяну). Но не от всех. ЧЕЛЬЦОВ. Ну там царство или республика, а я аж взмок. ЧЕЛЬЦОВА. Саша, что ты такое говоришь. ЧЕЛЬЦОВ. А как мне сказать по-другому... ЧЕЛЬЦОВА. Извините, господа, муж имел в виду температуру. ЛИЛИ. Вы говорите о температуре воздуха? ЗАХЕДРИНСКИЙ. И он прав, - ну и жара! Анастасия Петровна, не найдется ли чего-нибудь попить? АНАСТАСИЯ (перекладывает апельсины из корзины в вазу, стоящую на столе). Сейчас принесу квасу. ЧЕЛЬЦОВА. Но Иван Николаевич просили лимонад. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Пусть будет квас, я бы даже предпочел. ЧЕЛЬЦОВА. Но мы все слышали... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Не следует понимать дословно. "Полцарства за квас" - звучит даже хуже, чем "полреспублики за лимонад", а российскую жажду лучше всего утоляет квас. ЧЕЛЬЦОВ. Золотые слова. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Там искусство, Анастасия Петровна, а здесь жизнь. У нас всегда так. Шекспир писал: "Королевство за лимонад" и пил лимонад. А мы? Пишем "лимонад", а пьем квас. СЕЙКИН. Так принесите же этого самого лимонада для Ивана Николаевича. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Спасибо, поручик, но, право, не нужно. ВОЛЬФ. Тогда и я попробую вашего кваса. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Браво! Наш гость акклиматизируется. А что для дам? ЧЕЛЬЦОВА (подчеркнуто, претенциозно выговаривая "дж"). Оранджад. ЛИЛИ. Наверное, оранжад. ЗАХЕДРИНСКИЙ. А вам, Татьяна Яковлевна? ТАТЬЯНА. Спасибо, я не хочу пить. ЛИЛИ. Совсем? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Что ж, Анастасия Петровна, теперь все ясно: квасу, оранжада и ничего. СЕЙКИН. И лимонада. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Дался вам этот лимонад, для кого лимонад? СЕЙКИН. Для Шекспира. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Он умер. СЕЙКИН. Так это не вы - Шекспир? ТАТЬЯНА. Петр Алексеевич! СЕЙКИН. Я думал - это вы. (К Лили.) Ведь правда, Лилиана Карловна? Вы, как артистка, должны в этом разбираться. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Молодой человек, мне весьма лестно, что вы столь высоко меня цените, но не нужно дурачиться. Сейкин отходит и останавливается в балконной двери, смотрит на линию горизонта. Анастасия выходит налево с пустой корзиной. Чельцова, Лили и Татьяна садятся на диван, Чельцова между Лили и Татьяной. Захедринский садится на стул, поставив его напротив дивана. Вольф садится на стул, также поставив его напротив дивана, но немного сбоку и в глубине, справа от Захедринского. Чельцов садится возле секретера, предварительно повернув стул в сторону дам. На бумаги, разложенные на секретере, внимания не обращает. Так образуется кружок беседующих. Вольф снимает канотье и кладет на колено, сидит в напряженной, вежливой позе. Захедринский снимает панаму и небрежно сует ее в правый карман пиджака, усаживается поудобнее. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Попробуйте угадать, Татьяна Яковлевна, кого мы встретили по дороге. ТАТЬЯНА. Очень интересно. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Сестер Прозоровых. ТАТЬЯНА. Всех трех? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да. Мы зашли на вокзал, чтобы купить газету, а они там, на перроне. Уезжают. ТАТЬЯНА. В Москву? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Куда же еще. ТАТЬЯНА. Наконец-то. ЗАХЕДРИНСКИЙ. А по-моему, это дурной знак. Пока они только собирались, в природе сохранялось какое-то равновесие. Ну, может, не в природе, но в России. Все собирались, собирались, да не уезжали. А вот теперь, когда они все же решились, это означает, что непременно что-то случится. ЧЕЛЬЦОВ. Что? ЗАХЕДРИНСКИЙ. В том-то и дело, что никто этого не знает. Но что-то случится обязательно. ЧЕЛЬЦОВ. А в вашей газете что-нибудь пишут? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Конечно. Вот в Австралии нашли необыкновенно маленькое страусиное яйцо. ЧЕЛЬЦОВ. Я не об этом, я - о политике. ЗАХЕДРИНСКИЙ. На Балканах ситуация ненадежная. ЧЕЛЬЦОВ. А что насчет кометы? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Вы спрашиваете о комете Галлея? Она приближается. ЧЕЛЬЦОВ. Не нравится мне это. С левой стороны входит Анастасия Петровна, неся горящую керосиновую лампу. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Пока не нужно, Анастасия Петровна. АНАСТАСИЯ. А? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Лампа понадобится позднее. Сейчас не то настроение. АНАСТАСИЯ. Вечно я все путаю. (Выходит налево.) ЗАХЕДРИНСКИЙ (к Вольфу). Наш народ чрезвычайно одарен, но ему недостает чувства композиции. Не то, что у вас. ВОЛЬФ. Другая традиция. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Определение красивое, правда, татаро-монгольское иго - это, скорее, несчастье, чем традиция. ВОЛЬФ. Разрешите, Иван Николаевич, с вами не согласиться. Вы правы, говоря, что ваш исторический путь отличается от нашего, но то, что вы называете чувством композиции, от истории не зависит. ЗАХЕДРИНСКИЙ. А от чего? ВОЛЬФ. От пространства. Мы живем тесно, а ваши пространства бесконечны. С ними трудно совладать. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Но вам это все же удается. ВОЛЬФ. Должен признаться, что не всегда. Расскажу один случай. Я строил дорогу от Байкала к Забайкалью, а значит и от Забайкалья к Байкалу. Мы начали с обоих концов, рельсы должны были соединиться на полпути между Байкалом и Забайкальем, или, что то же самое, между Забайкальем и Байкалом. ЧЕЛЬЦОВ. И что, не соединились? ВОЛЬФ. Откуда вы знаете? ЧЕЛЬЦОВ. Ну, это же ясно. ВОЛЬФ. И мало того, что не соединились. Рельсы пошли в противоположном направлении. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Но отчего же в противоположном? ВОЛЬФ. Именно это для меня непостижимо. ЧЕЛЬЦЛВ. Хорошо еще, что вообще пошли. ВОЛЬФ. Вы так считаете? ЧЕЛЬЦОВ. Конечно, а то могли совсем не пойти. ЛИЛИ. Вы чудесно выглядите, Татьяна Яковлевна, я буквально завидую вашей шляпке. У вас, в Тамбове, такие носят? ТАТЬЯНА. Я рада, что вам понравилось. ЧЕЛЬЦОВА. Я тоже нахожу, что Татьяна Яковлевна просто очаровательна. (К Лили.) Ваш веер, наверное, японский? ЛИЛИ. Настоящий японский. ЧЕЛЬЦОВА. А где вы его купили? ТАТЬЯНА. Неделикатный вопрос. Лили Карловна получила его в подарок. ЧЕЛЬЦОВА. От японца? Не знала, что они тут встречаются. ТАТЬЯНА. Но только в определенных кругах. ЛИЛИ. Да, да! (Глядя на Чельцову.) Только среди молодежи. ВОЛЬФ (к Татьяне). Вы из Тамбова? ТАТЬЯНА. Я там учительствую, в школе. ЧЕЛЬЦОВА. А что вы преподаете? Слева входит Анастасия, неся самовар. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ну, конечно, так и знал, что без самовара дело не обойдется. (К Вольфу.) Как вы, наверное, заметили, у нас не играет роли, что с чего начинается, поскольку все обязательно заканчивается самоваром. Мы большие любители подискутировать, но результат всегда один и тот же. ВОЛЬФ. Мне это не мешает. ЗАКЕДРИНСКИЙ. Потому что для вас это экзотика, зато для нас - сама жизнь. А знаете, что хуже всего? ВОЛЬФ. Только без преувеличений, Иван Николаевич. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Хуже всего, что нам все это нравится. Пансионат, в котором мы имеем удовольствие пребывать, носит название "Ницца", но даже в настоящую Ниццу мы ездим со своим самоваром. Никуда не денешься. Татьяна встает и присоединяется к Сейкину, который продолжает смотреть вдаль. ТАТЬЯНА. Петр Алексеевич, чай. СЕЙКИН. С Иваном Николаевичем? ТАТЬЯНА. Петр Алексеевич, я прошу... Анастасия ставит самовар на стол, вазу с апельсинами переносит со стола на сервант. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Анастасия Петровна, уж если вы решили попотчевать нас чаем, не забудьте тогда и про варенье. АНАСТАСИЯ. Будет, будет варенье. (Уходит налево.) ЧЕЛЬЦОВ (глядя на ружье). А почему здесь ружье висит? ЧЕЛЬЦОВА. Оставь, Саша, тебе, что за дело. ЧЕЛЬЦОВ. Если висит, значит зачем-то повесили. Здесь кто-нибудь стреляет? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Насколько мне известно, никто. ЧЕЛЬЦОВ. Тогда зачем? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Может поручик? Ведь он военный. СЕЙКИН (глядя на горизонт). Любопытно. ТАТЬЯНА. Что, Петр Алексеевич... СЕЙКИН. Видите тот корабль? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Где? (Встает и присоединяется в Сейкину и Татьяне.) Пауза. СЕЙКИН. Интересно, он к нам плывет или от нас. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ну, это же так просто, поручик. Если к нам, он будет увеличиваться, а если от нас - уменьшаться. Разве в гарнизоне вас этому не обучали? ТАТЬЯНА. Он не увеличивается. СЕЙКИН (по-прежнему глядя вдаль и не обращая внимания на Захедринского). И не уменьшается. Пауза. ЗАХЕДРИНСКИЙ. В самом деле. ЛИЛИ. Я тоже хочу посмотреть. (Встает и присоединяется к Сейкину, Татьяне и Захедринскому.) Вольф и Чельцов следуют за ней. ЧЕЛЬЦОВА. Саша, ты куда? ЧЕЛЬЦОВ. Сейчас вернусь. Сейкин, Татьяна, Захедринсккй, Вольф и Чельцов, сгруппировавшись у выхода на террасу, смотрят в сторону горизонта. Чельцова встает, садится, затем снова встает и присоединяется к ним. ЧЕЛЬЦОВ (глядя вдаль). А чтоб его... ЧЕЛЬЦОВА (предостерегающе). Саша! ЧЕЛЬЦОВ. И ни к нам, и ни от нас, сукин сын. ВОЛЬФ. Из-за чего вы так переживаете, Александр Иванович? ЧЕЛЬЦОВ. Так ведь если он ни к нам и ни от нас, куда же он тогда? ЗАХЕДРИНСКИЙ. В ваших рассуждениях что-то есть. ВОЛЬФ. Не вижу повода для волнений. Корабль стоит на якоре. Абсолютно рациональное явление. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Разумеется, но только для вас. Не в обиду вам будь сказано, Рудольф Рудольфович, но вы лишены метафизического ощущения. ВОЛЬФ. Извините, но я здесь никакой метафизики не вижу. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Вот именно, не видите, хотя здесь все ясно как на ладони. Александр Иванович, вы изучали философию? ЧЕЛЬЦОВ. Как-то не приходилось. ЗАХЕДРИНСКИЙ (к Вольфу) Видите? Не изучал. Но все же своим безошибочным инстинктом сумел охватить феномен в его высшем проявлении. ВОЛЬФ. Не понимаю. С левой стороны входит Анастасия Петровна, неся на подносе чайник и большую банку варенья. Ставит поднос на стол рядом с самоваром. Доставляет стулья к столу, достает из серванта стаканы, блюдца, тарелочки и ложечки, накрывает стол. Захедринский, Лили, Чельцов, Чельцова, Татьяна, Сейкин и Вольф отходят от балкона и, продолжая беседу, полукругом располагаются за столом. Садятся, начиная от левого конца полукруга, в следующем порядке: Чельцов напротив ружья, висящего на стене, лицом к нему. Далее, слева от него, Сейкин (правым профилем к зрителям), Вольф, Татьяна (лицом к зрителям), Чельцова, Лили (левым профилем к зрителям и напротив Сейкина), Захедринский (на правом конце полукруга). ЗАХЕДРИНСКИЙ. Сейчас я вам объясню. Будем исходить из предпосылки, что ни к нам, ни от нас. Это вам, надеюсь, понятно. ВОЛЬФ. Нет. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Как бы это сказать попонятней... Вот мы здесь, а они там. А он - ни к нам, ни к ним. ВОЛЬФ. Кто - он? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ну, тот корабль, разумеется! Да это и неважно, корабль - всего лишь символ. Однако, поскольку мы пожелали рассматривать корабль как категорию несимволическую, напрашивается вывод, что если он не к нам, то, следовательно, есть тому некие причины. Например, что он нас не любит. ВОЛЬФ. А почему не любит? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Кто его знает. Впрочем, Бог ему судья. Коль не любит, значит не нравимся, насильно мил не будешь. Правда, поручик? СЕЙКИН. Это вы мне? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Кому же еще, вы здесь единственный поручик. Анастасия Петровна выходит налево. ВОЛЬФ. Но это же означает, что тех он тоже не любит. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Каких тех? ВОЛЬФ. Ну, там, тех, которые находятся в каком-нибудь другом месте. Ведь если он к ним тоже не... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Вы делаете успехи, но - любит, не любит, не в этом дело. А главное в том, что если он ни сюда, ни туда, тогда куда? Ну, куда, попытайтесь ответить. ВОЛЬФ. Не знаю. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Вот именно! Никуда! А ведь никуда - невозможно. Теперь сами видите, какая тут загадка. ВОЛЬФ. С этим я не соглашусь. Должно же быть - куда-нибудь. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Должно, да только не может. ВОЛЬФ. Но ведь так жить невозможно! ЗАХЕДРИНСКИЙ. Невозможно, но приходится. ВОЛЬФ. У меня, чувствую, от всего этого голова разболелась. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Это у вас с непривычки. А вот мы - так и живем, болит - а мы живем. ВОЛЬФ. Если он - никуда, а никуда - невозможно, то куда же, в таком случае... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Чудесно, еще немного, и мы сделаем из вас славянина. А не понимаете вы потому, что мудрствуете чрезмерно, как и все там у вас, на Западе. А здесь, у нас, понимать нужно не разумом, а душой. ВОЛЬФ. То есть как это? ЗАХЕДРИНСКИЙ. А вот сейчас увидите. Лилиана Карловна, у меня к вам просьба. ЛИЛИ. Ко мне? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Будьте добры, уговорите Петра Алексеевича, пусть он нам что-нибудь споет. ЛИЛИ. Отчего вы сами его не попросите. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Он со мной не разговаривает, а вам наверняка не откажет. СЕЙКИН. Интрига в духе Шекспира. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Вот, пожалуйста! Он уже что-то против меня имеет. Скажите ему, что это не для меня, а для Рудольфа Рудольфовича. ТАТЬЯНА. Да, да! Спойте что-нибудь, Петр Алексеевич, мы вас просим! ЧЕЛЬЦОВ. Хорошая мысль. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Для Рудольфа Рудольфовича в воспитательных целях. ЛИЛИ. Петр Алексеевич... СЕЙКИН (встает). Хорошо, я спою. Собравшиеся издают общий возглас одобрения. Раздается: "Браво!", "Споет, споет!", Чельцов - "Вот молодец!" и т.п. Но не для Рудольфа Рудольфовича. ЗАХЕДРИНСКИЙ. А для кого? СЕЙКИН. Уж это мое дело. (Отходит от стола и снимает со стены гитару. Садится на диван и подстраивает гитару.) ЗАХЕДРИНСКИЙ (к Вольфу). А теперь будьте внимательны. СЕЙКИН (находит правильный тон и после короткого вступления начинает петь, аккомпанируя себе на гитаре). Как грустно, туманно кругом, Тосклив, безотраден мой путь, А прошлое кажется сном, Томит наболевшую грудь. Ямщик, не гони лошадей, Мне некуда больше спешить, Мне некого больше любить. Ямщик, не гони лошадей. (Между тем начинает смеркаться.) Как жажду средь мрачных равнин Измену забыть и любовь, Но память, мой злой властелин, Все будит минувшее вновь. Ямщик, не гони лошадей, Мне некуда больше спешить, Мне некого больше любить. Ямщик, не гони лошадей. Все было лишь ложь и обман. Прощай, и мечты, и покой. А боль незакрывшихся ран Останется вечно со мной. Ямщик, не гони лошадей, Мне некуда больше спешить, Мне некого...[1] (Внезапно замолкает.) Хватит. (Кладет гитару на диван.) ЛИЛИ (аплодируя). Еще, еще! Остальные молчат. Между тем наступили сумерки. С левой стороны входит Анастасия Петровна, неся горящую керосиновую лампу. Ставит лампу на стол и выходит налево. ЧЕЛЬЦОВ (нарушив общее молчание). Как же это так, господа, если ничего не происходит, а все свершается. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Что вы имеете в виду, Александр Иванович? ЧЕЛЬЦОВ. Жизнь. Вот мы сидим себе, посиживаем, чаек попиваем, а волосы у нас растут. Вроде бы, что тут такого? А ничего. Даже не замечаем... А они растут, все длиннее становятся, и не успеешь оглянуться, нужно идти к парикмахеру. ВОЛЬФ. А лысый? ЧЕЛЬЦОВ. Что - лысый? ВОЛЬФ. Ну, если человек лысый. У него же волосы не растут. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Рудольф Рудольфович, вы бы постыдились. Сидящие за столом приступают к церемониалу чаепития. Наливают в стаканы кипяток из самовара, кладут в розетки варенье и т.д. ВОЛЬФ. Это не ответ. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Вы - безнадежный человек. ЧЕЛЬЦОВ. Если волосы не растут, растет что-нибудь еще. Так все и идет, само по себе. ВОЛЬФ. А, теперь понимаю, - прогресс! ЧЕЛЬЦОВ. Какой еще прогресс, это все помимо нас идет. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Рудольф Рудольфович, вы бы лучше перестали эти ваши железные дороги строить. От них вам один лишь вред. ВОЛЬФ. От дорог - вред? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Они вам только голову заморочили, взор помутили. Все, что вы видите - сплошные рельсы да рельсы. СЕЙКИН (встает и возвращается к столу). Да перестаньте вы придираться к Рудольфу Рудольфовичу. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Я вовсе не придираюсь, я ему добра желаю. СЕЙКИН. Да ведь он прав. ЗАХЕДРИНСКИЙ. С этими своими рельсами? СЕЙКИН. Именно с ними. Нас могут спасти только рельсы. ЗАХЕДРИНСКИЙ. От чего? СЕЙКИН. От метафизики. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да? А кто пел сейчас "Ямщика"? СЕЙКИН. Моя жизнь погублена, я не в счет. ЧЕЛЬЦОВ (к Вольфу). И много вы их уже построили? ВОЛЬФ. Две тысячи триста восемьдесят пять километров. ЧЕЛЬЦОВ. А сколько это будет в верстах? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Какая разница, дело вовсе не в этом. Скажите, Рудольф Рудольфович, ну строите вы, строите, а вот когда уже построите, что дальше? ВОЛЬФ. Как это, дальше... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ну, дальше, то есть - потом. Вот, предположим, опояшете вы этими вашими рельсами весь земной шар. Затем сядете в поезд, допустим, в Харькове, и поедете. Едете вы, едете и думаете: вот и уехал я из Харькова. И так вам хорошо, да и разве кто-нибудь захочет оставаться в Харькове навсегда. Время летит, а вы едете и радуетесь: "Как чудесно, я еду". И тут выглядываете в окно и что же вы видите? Опять Харьков. ЧЕЛЬЦОВА. Как же это, если он из Харькова уехал... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Земной шар круглый, сударыня. ЧЕЛЬЦОВА. Но не до такой же степени... ВОЛЬФ. Это демагогический вопрос. Я не намереваюсь ехать так долго. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Но ваши внуки... Вы, надо полагать, женитесь, заведете детей. ЧЕЛЬЦОВ. Имел я как-то дельце в Харьковской губернии. Сошел на станции, а от станции еще два дня подводой, ну, может, полтора, если лошади добрые. Смотрю, стоят перед паровозом два мужика, первый раз в жизни паровоз увидели. А в машине поршни туда-сюда ходят, пар бухает, а мужики стоят и стоят, смотрят и смотрят. А потом один и скажи другому: "Вот это техника, железо на железо, как кобель на сучку". ЧЕЛЬЦОВА. Саша! ЧЕЛЬЦОВ. А как сказать по-другому? ТАТЬЯНА. Петр Алексеевич, варенье. СЕЙКИН. Спасибо, не хочется. ЗАХЕДРИНСКИЙ (к Чельцову). Вы много ездите? ЧЕЛЬЦОВ. Да приходится, дела. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Так вам доводится многое повидать. ЧЕЛЬЦОВ. Э, где там! Что у нас увидишь. Везде одно и то же. ЧЕЛЬЦОВА. Да мой муж больше всего любит дома сидеть. Правда, Саша? ЧЕЛЬЦОВ (уклончиво). Да так, иногда. ЗАХЕДРИНСКИЙ (к Чельцову). Вы спите хорошо? ЧЕЛЬЦОВ. Конечно. А что? ЗАХЕДРИНСКИЙ. А вот я не очень. По ночам в кустах молодые офицеры стреляются, ну и будят. ЛИЛИ. Из-за любви? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Некоторые из-за любви, но чаще всего - из-за своего декадентства. ЧЕЛЬЦОВ. Знал я одного подпоручика. Его нашли в кровати, один сапог в руке, а другой на ноге. И записку оставил: "Надоело снимать и надевать". Взял и застрелился. ЧЕЛЬЦОВА. Саша! ЧЕЛЬЦОВ. Но, вроде, не насмерть. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ну, вот видите. (К Сейкину.) А вы, поручик, не испытываете такого желания? СЕЙКИН. Сменим тему. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Отчего же? Самоубийство - дело обычное, человеческое. ВОЛЬФ. Отчего вы полагаете, что Петр Алексеевич намерен застрелиться, не понимаю. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Мне вдруг так показалось. А кроме того... (К Сейкину.) Вы, кажется, что-то писали, уж не завещание ли? ТАТЬЯНА. Иван Николаевич! ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да я так, по-дружески. ТАТЬЯНА. Поговорим о чем-нибудь другом. Продолжительная пауза. ЧЕЛЬЦОВА (к Лили). Говорят, вы в том театре играете голую негритянку. ЛИЛИ. Это не я, а мой партнер. ЧЕЛЬЦОВА. Переодетый? ЛИЛИ. И не негритянку, а мавра. ЧЕЛЬЦОВА. Какая разница. Я слышала, что вы его душите. ЛИЛИ. Нет, это он меня. ЧЕЛЬЦОВА. Никогда бы не позволила негру себя душить. ЧЕЛЬЦОВ. Мне рассказывали про одного негра в Омской губернии... ЧЕЛЬЦОВА (резко). Саша! ЧЕЛЬЦОВ. Да ничего такого о нем не говорили. ЛИЛИ (к Захедринскому). Иван Николаевич, еще варенья? ЗАХЕДРИНСКИЙ. С удовольствием. СЕЙКИН (внезапно встает). Лилиана Карловна! Все перестают заниматься чаепитием и поворачиваются к Сейкину. Пауза. Разрешите мне просить вашей руки. Татьяна встает из-за стола и уходит через балкон налево. Пауза. Вы согласитесь выйти за меня замуж? ЗАХЕДРИНСКИЙ (вставая со стула). Думаю, что Лилиана Карловна предпочла бы побеседовать с вами наедине. СЕЙКИН. Мне скрывать нечего. Захедринский снова садится. Лилиана Карловна, хотел бы обрисовать наше будущее. Обвенчаться мы можем сразу же, хоть завтра. На вас будет белоснежное платье. Деньги на платье найдутся, я одолжу. Готов заложить саблю, но одолжить сумею. А потом поедем ко мне, в гарнизон. Я служу в Заамурском полку, ехать нам придется далеко. Вам у нас понравится, там нет ничего, кроме степи - простор, полностью открытый взгляду. А квартиру снимем в пригороде, там дешевле, в самом крайнем доме, из окна только степь видна. Одну комнатку, но нам и того хватит, больше и не нужно, чтобы свить гнездышко для нашей любви. Дни я буду проводить в казармах, заниматься муштрой и прочими подобными армейскими делами, зато ночи будут принадлежать нам. Разве только иной раз в казино загляну, в карты перекинуться, вы же понимаете, с однополчанами нужно жить в ладу, а за картами коньячок. Так и полночь наступит, а если даже и до утра, так ведь вы же меня любите... ЗАХЕДРИНСКИЙ (про себя). Свинья. СЕЙКИН. Да вам и не придется днем сидеть дома. Некоторые из старших офицеров женаты, так что общество и для вас найдется. Супруга полковника устраивает чай для дам-офицерш, даже с фортепиано. Городок небольшой, надо признать, но люди и там живут. Будут вам рады, если приедете. Аптекарша станет заботиться о вас, как родная мать. А городничиха пригласит в Дамский Кружок Вязания На Спицах, вышьете для себя салфетку. Или шарф для меня свяжете... Пауза. Чельцов украдкой подкладывает себе на розетку варенье из банки и несколько раз стучит при этом ложечкой о розетку, поскольку варенье не отстает от ложечки. ЧЕЛЬЦОВА. Тихо! СЕЙКИН. А через несколько я лет получу повышение. Ну там через пять или десять, но получу непременно, а время быстро проходит, сами убедитесь. Дни долго тянутся, зато годы летят. А если у нас и дети появятся, так вы даже не заметите. ЗАХЕДРИНСКИЙ (отворачивается, сидя на стуле). Я не могу этого слышать. СЕЙКИН. Лилиана Карловна, так вы согласны? Продолжительная пауза. ЛИЛИ. Да. СЕЙКИН. Как это... ЛИЛИ. Я выйду за вас замуж. СЕЙКИН. Вы... ЛИЛИ. Я принимаю ваше предложение. Сейкин еще некоторое время стоит, после чего, обогнув стол со стороны авансцены, быстро, почти бегом, уходит направо. ЧЕЛЬЦОВА (встает и кричит ему вслед). Петр Алексеевич! Пауза. Лили встает и выбегает налево. ЗАХЕДРИНСКИЙ (к Чельцову). Знаете, из-за чего погибнет Россия? ЧЕЛЬЦОВ. Из-за чего? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Из-за того, что даже декадентам жить хочется. ЧЕЛЬЦОВА (садится). Бедная Лилиана Карловна... ЧЕЛЬЦОВ. Но он же сделал ей предложение. ЧЕЛЬЦОВА. Замолчи сию минуту! Пауза. ЧЕЛЬЦОВА (встает). Пойду к ней. Неровен час что-нибудь над собой сделает. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да, идите к ней, лучше не оставлять ее одну. Чельцова выходит налево. Вольф встает, берет шляпу и трость, идет налево. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Вы тоже? ВОЛЬФ (задержавшись). Нет, но хотелось бы поостыть, слишком много впечатлений. (Выходит налево.) Пауза. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ну и что вы, Александр Иванович, на все это скажете? ЧЕЛЬЦОВ (достает носовой платок и вытирает лоб). Я же говорил, что слишком жарко. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Нет, вы только посмотрите на этого Сейкина. Ничтожная фигура, не так ли? ЧЕЛЬЦОВ (снисходительно, даже с некоторой симпатией к Сейкину, в смысле: "Не нужно быть к нему слишком строгим"). Поручик как поручик. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Не совсем. Лермонтов хоть стихи писал, а этот не посмеет даже солдату в морду дать. ЧЕЛЬЦОВ. Э-э, посмеет, наверное. ЗАХЕДРИНСКИЙ. А если и посмеет, так слишком мягко. ЧЕЛЬЦОВ. Все кончится по-доброму. ЗАХЕДРИНСКИЙ. А вот я вовсе не уверен. Слишком много страстей. Вы хоть раз видели столько в этих ваших губерниях? ЧЕЛЬЦОВ (встает). Пойду поищу его. (Идет направо, проходя мимо ружья, останавливается.) Висит, все висит. (Выходит направо.) Пауза. Захедринский барабанит пальцами по столу. Встает, идет направо, останавливается, недолго стоит, возвращается к столу, садится. С левой стороны входит Татьяна, в другом костюме, на этот раз - темных тонов, и в другой шляпке. Следом за ней Анастасия несет чемодан, плащ и большой, черный зонт. ЗАХЕДРИНСКИЙ (вставая). Далеко собрались, Татьяна Яковлевна? ТАТЬЯНА. Уезжаю. ЗАХЕДРИНСКИЙ. В Тамбов? Татьяна подходит к нему и протягивает руку, желая проститься. Вы хоть присядьте перед дорогой. Так просто не уезжают. Татьяна садится. Анастасия ставит чемодан на пол, стоит и ждет. Анастасия Петровна, прошу вас, подождите внизу. Анастасия берет чемодан и выходит направо. Неужели это так необходимо. ТАТЬЯНА. Скоро учебный год начинается, а я еще должна задания приготовить . ЗАХЕДРИНСКИЙ (садится напротив Татьяны). Вы весьма добросовестная учительница. ТАТЬЯНА. Это мой долг. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Нам будет вас недоставать. ТАТЬЯНА (благодарно улыбается). Ну, не всем. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Зато некоторым - очень. Мне, например. ТАТЬЯНА. Вы слишком добры. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Нет, я человек дурной. Я тщеславен, дерзок, несолиден, много болтаю, много пью... ТАТЬЯНА. Вы недооцениваете себя. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Я слишком хорошо себя знаю. Вам-то не все обо мне известно, а расскажи я, вы бы все равно не поверили, но это и к лучшему. И коль скоро вы не все про меня знаете, то... Пауза. ТАТЬЯНА. То что? ЗАХЕДРИНСКИЙ. То, может, вы останетесь со мной... ТАТЬЯНА. В Крыму? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Навсегда. ЧЕЛЬЦОВ (голос за сценой). Петр Алексеевич!... ТАТЬЯНА. Боюсь, что это невозможно. Вы очень мне нравитесь, но... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Но вы не любите меня. ТАТЬЯНА. Если бы нам довелось встретиться при других обстоятельствах... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Понимаю. ТАТЬЯНА. Нет, вы не все понимаете, видите ли... Ах, как бы это объяснить... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Объяснять не нужно. ТАТЬЯНА. Я не собираюсь выходить замуж. ЗАХЕДРИНСКИЙ. За меня? ЧЕЛЬЦОВ (за сценой, на этот раз с большего расстояния). Петр Алексеевич! ТАТЬЯНА. Ни за кого. Что не означает, будто я не хочу быть счастлива, но личное счастье - это же эгоизм. На свете так много несчастья... Жить нужно ради людей... ЗАХЕДРИНСКИЙ (поняв, что он окончательно отвергнут - правда, не по социально-общественным причинам, - и что надежды для него не остается). Ах, вот как... ТАТЬЯНА. Помогать людям... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Как помогать? ТАТЬЯНА. Приносить пользу. Надо жить не для себя, но для общества - строить, лечить, просвещать... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Людей просвещать? ТАТЬЯНА. Вы ведь сами знаете, как много можно сделать. Сколько вокруг нужды, сколько невежества. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Конечно, знаю. Я и сам нищ и невежествен. ТАТЬЯНА. Нужно идти в народ. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Не советую. ТАТЬЯНА. Вы думаете, что люди злы? Неправда. Только кажется, что они злы, потому что не знают как надо жить. ЗАХЕДРИНСКИЙ. И вы им расскажете. ТАТЬЯНА. Не знают, потому что их окружает злой мир. Нужно изменить мир, тогда изменятся люди. ЗАХЕДРИНСКИЙ. А разве мир это не люди? ТАТЬЯНА. Не сразу, а через сто, двести лет... Сейчас повсюду зло и несправедливость, но через сто, двести лет человек станет лучше, прекраснее... Все зависит от нас. Только надо работать, работать, работать... Пауза. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Хочу вам кое-что предложить. Если уж вы непременно желаете жертвовать собой ради всего человечества, то, может, согласитесь начать с меня? ТАТЬЯНА. С вас? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да, пожертвовать собой ради меня. Ведь принести себя в жертву одному человеку легче, чем всему человечеству. Или, если вам угодно, трудней. Во мне вы найдете богатое поле деятельности, я уже говорил, какой у меня характер. Для вас это станет прекрасным страданием. ТАТЬЯНА (встает и подает руку Захедринскому). Бог с вами. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Мне этого мало. (Целует перчатку Татьяны.) Я провожу вас. ТАТЬЯНА. Не нужно. Меня проводит Анастасия Петровна. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Для меня это не одно и то же. Татьяна идет направо. Захедринский идет рядом с ней, потом останавливается. Adieu?[2] ТАТЬЯНА. Adieu. Татьяна выходит направо. Захедринский возвращается, минуту стоит на середине сцены, идет в сторону балкона, недолго задерживается в дверях балкона, смотрит в темноту. Быстро оборачивается направо, в сторону входа в гостиную. С правой стороны входит Чельцов. ЧЕЛЬЦОВ, Его нигде нет. Зато встретил Татьяну Яковлевну. Сказала, что уезжает. Неужели правда? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Правда. ЧЕЛЬЦОВ. Верно, так оно и есть, Анастасия Петровна несла ее чемодан. Иван Николаевич, что же тут творится? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ничего особенного. Все идет своим чередом. ЧЕЛЬЦОВ (идет к серванту, открывает его). Нету. (Переставляет фарфоровую и стеклянную посуду на полках.) ЗАХЕДРИНСКИЙ. Что вы ищете, Александр Иванович? ЧЕЛЬЦОВ. Вот он! (Достает графин с вишневкой.) Я должен чего-нибудь выпить. Меня от всего этого аж колотит. (Идет к столу и ставит на него графин.) А вы? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Я тоже выпью. Чельцов возвращается к серванту и достает из него две рюмки. Оба садятся за стол - Чельцов на своем прежнем месте, лицом к стене, на которой висит ружье, Захедринский - напротив него, спиной к ружью. ЧЕЛЬЦОВ (поднимая рюмку). Здоровье Петра Алексеевича. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Обязательно? ЧЕЛЬЦОВ. Ему это очень нужно. Выпивают. (Чельцов с облегчением выдыхает, удобнее усаживается на стуле, расслабляется.) Со всех сторон какие-то предзнаменования, Иван Николаевич, шагу нельзя сделать, чтоб не напороться на что-нибудь диковинное. А ведь все идет вроде бы обыкновенно, но как-то так... боком. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Боком? ЧЕЛЬЦОВ. Да. Вперед, да не передом. Вам не приходилось видеть волка? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Пожалуй, нет. ЧЕЛЬЦОВ. Так волки ходят. Вперед, но как бы наискосок, будто у них ноги косят. Потому и нет у меня к ним доверия. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Волков здесь нет. ЧЕЛЬЦОВ. Э, да вы просто не знаете. Они есть везде. Их полно. Вот, может, и сейчас под столом сидит один. А что хуже всего, так это оборотни. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Вам доводилось встретить? ЧЕЛЬЦОВ. Лично мне - нет. Боже упаси! Но, говорят, в Москве появился такой - из двух частей. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Из двух? ЧЕЛЬЦОВ. Да. У него голова отдельно, а туловище - тоже отдельно. Туловище в генеральском мундире, а голова - никто не знает что за голова, потому что без мундира. Туловище бродит по кремлевским залам и ищет голову, а голова летает по воздуху и ищет туловище. Так и рыскают с полуночи до рассвета, а найти друг друга не могут. ЗАХЕДРИНСКИЙ. В Кремле разминуться легко. ЧЕЛЬЦОВ. Вот именно. Влетит голова в один зал, так туловище из него только что вышло, а то туловище войдет, но головы там уже нет. Ну, они и кличут друг друга. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Как? ЧЕЛЬЦОВ. Голова нормально, она же голова. А вот у туловища нормального голоса нет, откуда он у туловища. Головы нет и потому сверху оно молчит. Один только звук может издавать, но только снизу, то есть из... (Поворачивается на стуле и кричит в сторону левой кулисы.) Матреша! ЧЕЛЬЦОВА (невидимая за левой кулисой). Чего тебе? ЧЕЛЬЦОВ. Как мне про это сказать по-другому! ЧЕЛЬЦОВА. По-другому тоже не говори! ЧЕЛЬЦОВ. Ну, вы понимаете. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Бедная Россия. Пауза. Чельцов разглядывает ружье и уже не спускает с него глаз. А что, если мы еще его поищем? ЧЕЛЬЦОВ (рассеянно, разглядывая ружье). Кого? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Петра Алексеевича. ЧЕЛЬЦОВ (встает, идет к ружью, останавливается перед ним). На волка еще годится, а на оборотня... С левой стороны входят: Лили, Вольф и Чельцова. Лили в другом костюме. Вольф несет трость подмышкой, плащ переброшен через плечо, в руках два чемодана. Захедринский встает. ЧЕЛЬЦОВА (к Лили). Может, цыпленочка на дорогу? ЛИЛИ. Вы так добры, Матрена Васильевна, но я, действительно, спешу. ЧЕЛЬЦОВА. Но как же так, не евши... ЛИЛИ. Спасибо вам за все. ЧЕЛЬЦОВА. Да не за что, не за что. Поболтали, душу отвели, только и делов. (Целует Лили в обе щеки.) ЗАХЕДРИНСКИЙ. Вы уезжаете? ЛИЛИ (подходит к нему). Да, вот получила ангажемент, и... ЗАХЕДРИНСКИЙ. ...и уезжаете. Как вижу, не в одиночестве. ЛИЛИ. Рудольфу Рудольфовичу со мной по пути. ВОЛЬФ. Так совпало. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да, конечно. Все эти... рельсы. ЧЕЛЬЦОВА. Да что же это - на голодный желудок! ЛИЛИ (приближается к Захедринскому). Иван Николаевич, можно вас на два слова? Лили и Захедринский отходят в угол направо, к авансцене. Чельцова садится на диван, Вольф - на стул. Чельцов стоит перед ружьем, всматриваясь в него и не обращая внимания на присутствующих. ЛИЛИ. Если вы встретите Петра Алексеевича... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Может, лучше подождать, дитя мое? Побегает по саду и вернется. ЛИЛИ. Не вернется, да и мне это безразлично. Я хотела вам сказать, что... Пауза. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Так что же. ЛИЛИ. ...что если вы будете в чем-нибудь испытывать нужду... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ну, к примеру, в чем? ЛИЛИ. Если я смогу хоть чем-то быть вам полезна... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Милая Лилиана Карловна, не морочьте себе голову из-за старика. Я ни в чем не нуждаюсь, а если бы и нуждался, не заслуживаю ничего хорошего. ЛИЛИ. Но если все же... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Вы молоды, перед вами будущность. Театр, публика, слава... Главное, не отказывайтесь от избранного пути. ЛИЛИ. Иван Николаевич, все это неправда. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Вас ожидает еще столько прекрасного. ЛИЛИ. Я вовсе не играла Дездемону. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ну и что? Еще сыграете. Впереди у вас целая жизнь. ЛИЛИ. Я вообще ничего не сыграла, все только хотела. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Совсем ничего? ЛИЛИ. Какие-то жалкие рольки, не заслуживающие внимания. И вечно только ждать, улыбаться, делать вид, что ты великая актриса. А театр... Вы не знаете, что там за жизнь. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Знаю. ЛИЛИ. Ждать... А чего жду я, Иван Николаевич? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Все мы чего-нибудь ждем. ЛИЛИ. Но я, чего жду я? Петр Алексеевич человек неплохой, к жизни в гарнизоне я бы как-нибудь смогла привыкнуть. Говорил, что у нас будут дети... (Достает носовой платок и вытирает слезы.) ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ну, ну, не стоит. ЛИЛИ. Он был прав, дни тянутся, а годы летят. Вы хоть знаете, сколько мне лет? ВОЛЬФ (встает). Лилиана Карловна, мы опоздаем на поезд. ЛИЛИ (прячет платок). Уже иду, Рудольф Рудольфович. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Куда же вы отсюда поедете? ЛИЛИ. В одно имение, в Тульской губернии. Помещице Раневской нужен кто-нибудь, чтобы читать ей стихи. ЗАХЕДРИНСКИЙ. В Тульскую? Далековато. ЛИЛИ. Там есть вишневый сад... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Что же вы намерены делать в том саду. ЛИЛИ. Ждать, вдруг что-то произойдет. ЗАХЕДРИНСКИЙ. О, да, обязательно. Грохот выстрела. Чельцов, сняв ружье со стены, выстрелил под стол. ЧЕЛЬЦОВ. Попал! ЧЕЛЬЦОВА (к присутствующим). Прошу вас извинить, господа. (К Чельцову.) Купец, а стреляет. Постыдился бы людей. ЧЕЛЬЦОВ. Кто-то, в конце концов, должен был выстрелить. ЧЕЛЬЦОВА. Но почему же именно ты! ЧЕЛЬЦОВ. Потому что не смог больше терпеть. ЧЕЛЬЦОВА. Сию же минуту повесь, это не для тебя! ЧЕЛЬЦОВ (вешая ружье на стену). Висит, а зачем - неизвестно. С левой стороны быстрым шагом входит Владимир Ленин. ЛЕНИН. Что? Уже пора? Ленин резок, собран, энергичен, насторожен, негромок, целеустремлен, но в экспрессии сдержан и лаконичен. Движения короткие, быстрые и решительные. Любая карикатурность исключается. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Еще рано, Владимир Ильич. Вы подумали, что это "Аврора", но ошиблись. "Аврора" будет в Петербурге. ЛЕНИН. Что ж, я подожду. (Выходит налево.) ЧЕЛЬЦОВА (к Лили). А может пирожков? ВОЛЬФ. Лилиана Карловна, пора. ЛИЛИ (к Захедринскому). До свиданья, Иван Николаевич. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Будьте счастливы. Лили прощается со всеми, кроме Вольфа. ЧЕЛЬЦОВ. Вы вернетесь, Лилиана Карловна? ЛИЛИ. Кто знает... ЧЕЛЬЦОВ. Возвращайтесь обязательно, в домино сыграем. ЧЕЛЬЦОВА. И берегите себя. И смородина, не забыли, что я говорила о смородине? ЛИЛИ. Помню. Вольф прощается со всеми общим, чопорным поклоном. Берет плащ, трость и чемоданы и направляется вслед за Лили направо. Проходя мимо серванта со стоящей на нем вазой с апельсинами, задерживается, ставит на пол чемоданы и набивает себе карманы апельсинами. ЛИЛИ. Рудольф Рудольфович, мы опоздаем на поезд. Вольф берет чемоданы и выходит направо вслед за Лили. ЧЕЛЬЦОВА. Смородина! Никогда не забывайте! ЛИЛИ (за сценой). Не забуду! Пауза. ЧЕЛЬЦОВ. Какая еще смородина... ЧЕЛЬЦОВА. Уж она знает какая. Пауза. ЧЕЛЬЦОВ. Ушли. ЧЕЛЬЦОВА. Все уезжают. ЗАХЕДРИНСКИЙ (к Чельцову). Вы сейчас насчет домино обмолвились. ЧЕЛЬЦОВ. Да, что-то говорил. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Может, сыграем партию до ужина? ЧЕЛЬЦОВ. С вами? ЗАХЕДРИНСКИЙ. А вы бы с кем хотели? Чельцов достает из кармана кожаную коробочку, дорожный комплект домино. Отодвигает стаканы и тарелки, высыпает кости домино на стол. ЧЕЛЬЦОВА. Но ты-то хоть не уезжаешь? ЧЕЛЬЦОВ. Мне ехать некуда. Чельцов и Захедринский присаживаются к столу, чтобы играть в домино. Чельцова садится на диван, достает из сумки рукоделие и начинает вязать на спицах. Пауза. Чельцов и Захедринский играют в домино. ЧЕЛЬЦОВ. Что это вы? ЗАХЕДРИНСКИЙ. А разве так нельзя? ЧЕЛЬЦОВ. Да это же сюда не идет! ЧЕЛЬЦОВА. Саша, господин Захедринский знает, что делает. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Тогда, может, так. (Берет кость назад, ставит другую.) Игра в домино продолжается. Чельцов, сосредоточившись, что-то напевает. С улицы доносится, сначала слабо, а потом все громче, цокот конских копыт по мостовой. Захедринский отвлекается от игры и прислушивается. Пауза. ЧЕЛЬЦОВ. Чего вы ждете... Цокот копыт нарастает. Захедринский встает из-за стола и выходит на балкон. (С упреком.) Иван Николаевич, а домино! Цокот копыт затихает, отдаляется. Захедринский возвращается с балкона. Ну, и что вы увидели? ЗАХЕДРИНСКИЙ (садясь к столу). Извозчика. ЧЕЛЬЦОВ. Эка невидаль. ЗАХЕДРИНСКИЙ. А на извозчике сестры Прозоровы. Возвращаются с вокзала. ЧЕЛЬЦОВ. Не уехали, стало быть, в Москву? ЗАХЕДРИНСКИЙ. По-видимому, нет. ЧЕЛЬЦОВА. Ну и хорошо, да с какой им стати куда-то ехать. ЧЕЛЬЦОВ. Ваш ход. С левой стороны входит Анастасия Петровна. АНАСТАСИЯ. Телеграмма для господина Чельцова. ЧЕЛЬЦОВ. Вот черт... (Встает из-за стола и берет у Анастасии Петровны телеграмму.) Матреша, еду! ЧЕЛЬЦОВА. Боже мой, куда же опять... ЧЕЛЬЦОВ. В Тульскую губернию. Продают. ЧЕЛЬЦОВА. Кто продает, что продают... ЧЕЛЬЦОВ. Вишневый сад. ЧЕЛЬЦОВА (с подозрением). Вправду продают? ЧЕЛЬЦОВ (читает телеграмму). "Раневская оставляет имение и переселяется в город. Продает вишневый сад. Выезжай тотчас". Подписано: Ермолай Алексеевич Лопахин. ЧЕЛЬЦОВА. А кто такой этот самый Лопахин? ЧЕЛЬЦОВ. Ермолка Лопахин, мой компаньон. ЗАХЕДРИНСКИЙ. А на что вам этот сад? ЧЕЛЬЦОВ. Как на что, сад вырубим, а землю опять продадим. Дело выгоднейшее. ЗАХЕДРИНСКИЙ. А не вырубать нельзя? ЧЕЛЬЦОВ. Рассуждаете как дитя малое. Матреша, собирай саквояж. ЧЕЛЬЦОВА (выходя налево). Боже ж ты мой... Захедринский встает. ЧЕЛЬЦОВ. Ну, Иван Николаевич, может когда еще свидимся. Троекратно обнимаются, похлопывая друг друга по спине. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Если когда-нибудь захотите... ЧЕЛЬЦОВ. То к вам наверняка не обращусь. В делах вы ничего не смыслите. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да не продавать, просто поболтать. ЧЕЛЬЦОВ. А, это другое дело. С вами - всегда готов, вы человека понимаете. (Идет налево.) ЗАХЕДРИНСКИЙ. Александр Иванович, а в чем я смыслю? Чельцов останавливается, поворачивается и в недоумении разводит руками. Поворачивается и намеревается выйти налево, но с левой стороны входит Чельцова, в плаще и шляпе. Несет большой саквояж, а также плащ и картуз Чельцова. ЧЕЛЬЦОВА. Уезжаем. ЧЕЛЬЦОВ. Мы оба? ЧЕЛЬЦОВА. Я еду с тобой. Хватит с меня! ЧЕЛЬЦОВ. Но... Но мы вдвоем не поместимся в поезде! ЧЕЛЬЦОВА. Мог бы придумать что-нибудь поумней. (Ставит саквояж на пол и помогает ему надеть плащ, Чельцов послушно подчиняется, она надевает ему на голову картуз.) Иван Николаевич, не простужайтесь и ешьте побольше фруктов. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Постараюсь, Матрена Васильевна. Чельцова подает руку Захедринскому. Мадам... ЧЕЛЬЦОВА. Ну, Саша. (Идет направо.) Чельцов берет саквояж и идет за ней. Они выходят направо. Захедринский возвращается к столу, перемешивает кости домино, садится и начинает снова их раскладывать. Играет в домино сам с собой. С левой стороны входит Владимир Ленин. Захедринский поднимает голову, но тут же возвращается к своему занятию. Ленин садится напротив Захедринского и пристально на него смотрит, опершись локтями о стол. Пауза. Захедринский, занятый игрой, не обращает внимания на Ленина. Ленин берет со стола банку с вареньем и ложечку. Вместе со стулом поворачивается так, что теперь он сидит фронтально к зрителям, а левым профилем к Захедринскому. Сев поудобнее и положив ногу на ногу, поедает варенье из банки. Захедринский поднимает голову и сбоку смотрит на Ленина. Немного спустя Ленин перестает есть варенье и поворачивает голову к Захедринскому. Некоторое время они смотрят в глаза друг другу. ЛЕНИН. А я знаю все. Еще минуту продолжается поединок взглядов. Ленин отворачивается от Захедринского и продолжает, сидя фронтально к зрителям, есть варенье. Захедринский не опускает голову и не перестает сбоку смотреть на Ленина, поедающего варенье. Занавес. АКТ II. ОБОРУДОВАНИЕ СЦЕНЫ Архитектура сцены та же, что в I акте. Однако цвет стен изменился, он стал грязно-желтым. Исчезли плюшевые портьеры и ламбрекен, которые обрамляли выход на балкон в I акте. Их заменил обычный, легкий, небольшой занавес, состоящий из двух половин. Сейчас он раздвинут. Вид на балкон и перспектива, до самого горизонта, те же, что в I акте. С левой стороны, у стены перпендикулярной авансцене, то есть у стены 1-й, там, где в I акте стоял секретер, теперь стоит "функциональный" столик машинистки, на нем пишущая машинка, модель первой четверти XX века. Стопка листов уже напечатанных, чистая бумага, подготовленная к работе. Все разложено очень аккуратно, что свидетельствует о педантичности машинистки. В машинке - лист бумаги с копиркой и подложенным вторым листом для копии, уже частично заполненные текстом. Перед столиком конторский табурет. На середине сцены, но не точно по центру, чтобы не перекрывать выход на балкон, а немного влево от центра, письменный стол, стоящий перпендикулярно авансцене. Это не типовой, современный письменный стол, представляющий собой столешницу, лежащую на двух тумбах с ящиками, но старинный стол на четырех ножках, из темного, благородного дерева, частично крытый зеленым сукном (не в стиле "бидермайер", а более раннем и легком). В отличие от столика машинистки, где царит строгий порядок, здесь хаос и неразбериха. Высокие стопы разнообразных папок, бумаг, документов и т.п. небрежно перемешаны. Чернильный прибор и ручка в том же изысканном стиле. Графин для воды и стакан. Воды в графине нет. Слева от стола стул для сотрудника, который будет называться: "стул за столом". Справа - стул для посетителей, называемый: "стул перед столом". Оба стула с мягкой обивкой, по стилю соответствуют письменному столу. У скошенной стены справа, то есть у стены 4-й, - крытый клеенкой "современный" диван, с торчащими из него пружинами и волосом. Возле правой стены, перпендикулярной авансцене, то есть возле 5-й стены, неподалеку от выхода направо и ближе к авансцене - прямоугольный столик, обращенный передней (одной из двух длинных) стороной, к зрителям. С противоположной, не видимой зрителю стороны в столе имеется выдвижной ящик. На столе большая конторская книга (или гроссбух), небольшой обгрызенный карандаш на толстой цепочке (почти цепи), не соответствующей размерам карандаша. Книжечка билетов, две квитанционных книжки, стакан с недопитым чаем и ложечкой. На стене, примыкающей к коридору, перед правой рамой сцены, в самом выходе за правую кулису, казенная табличка с надписью по-русски, но латинским шрифтом: "Ne kurit". День. Погода такая же, как в I акте. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА II акта в порядке их появления на сцене ИВАН НИКОЛАЕВИЧ ЗАХЕДРИНСКИЙ ТАТЬЯНА ЯКОВЛЕВНА БОРОДИНА АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ЧЕЛЬЦОВ ИЛЬЯ ЗУБАТЫЙ РУДОЛЬФ РУДОЛЬФОВИЧ ВОЛЬФ ЛИЛИ КАРЛОВНА СВЕТЛОВА-ВОЛЬФ МАТРЕНА ВАСИЛЬЕВНА ЧЕЛЬЦОВА ФРАНЦУЗ ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ СЕЙКИН ДЕЙСТВИЕ Занавес поднимается. В балконных дверях, опершись вытянутой рукой на левую притолоку двери, стоит Иван Николаевич Захедринский и смотрит наискосок вправо на сад, расположенный под балюстрадой и не видимый для зрителя. Захедринский в том же возрасте, что в I акте, ему около пятидесяти лет. На нем - подпоясанный в талии, махровый купальный халат ярко-красного цвета длиной до половины голени, спереди два больших накладных кармана. На босых ногах домашние туфли с задником (лучше: пляжные сандалии, но в любом случае обувь не должна ограничивать свободу движений актера, навязывая ему определенную пластическую манеру). За столиком с пишущей машинкой сидит Татьяна Яковлевна Бородина. Она в том же возрасте, что в I акте, ей около двадцати восьми лет. Одета в военную гимнастерку защитного цвета российского постреволюционного образца, с воротником стойкой, стянутую в талии военным ремнем. Юбка синего, флотского цвета и военные сапоги. Короткая прическа "под мальчика" с пролетарским, спартанским нюансом. Татьяна быстро печатает на машинке. Перестает печатать и с ожиданием оглядывается на Захедринского. Пауза. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Скучно, Татьяна Яковлевна. Пауза. Не вообще, разумеется. Жизнь вообще стала лучше и веселей. Но в деталях... Пауза. Вот, к примеру, идет Илья Зубатый. Татьяна встает, идет в сторону балкона, на мгновение задерживается, как бы изменив свое первоначальное намерение, и, не замеченная Захедринским, возвращается к столику. Садится. Ничего странного в том, что он идет, конечно, нет. Купил "Комсомольскую правду" и теперь возвращается, да и как он мог не вернуться? И что сейчас от ворот идет по аллейке, тоже понятно, ведь кроме, как через ворота, он и не мог вернуться. Естественно и то, что идет по аллейке. Человек он культурный и топтать газоны не станет. Какая скука. Пауза. Ну, а что будет дальше? Вам известно, товарищ Татьяна, что будет дальше? ТАТЬЯНА. Нет. ЗАХЕДРИНСКИЙ. А мне известно. Аллейка приведет его к цветочной клумбе. И тут наступит конец детерминизму и возникнет альтернатива. Наш пролетарский поэт будет иметь две возможности. Обойти клумбу с левой стороны, либо обойти ее с правой. Какую сторону он предпочтет? Загадка будущего, момент неожиданности. Неужели вы не ощущаете сладостного возбуждения, которое нам дает неуверенность? Татьяна старательно и без видимой необходимости перекладывает на своем столике бумаги из одной стопки в другую. Пауза. Захедринский отрывается от балконной двери и оборачивается к Татьяне. Пауза. Нет, не ощущаете? Пауза. И правильно делаете, что не ощущаете. Илья Зубатый обойдет клумбу с левой стороны. Я наблюдаю за ним уже две недели и еще ни разу не было случая, чтобы с правой. Хотите пари, что с левой? Пауза. О, я не предлагаю вам большой ставки. Я хочу сказать - большой для вас. Договоримся, что если вы пари проиграете, то за ужином сегодня вечером сядете рядом со мной. Со мной, а не с Зубатым. Пауза. Я хочу вам помочь, Татьяна Яковлевна. Привнести хоть немного азарта в нашу правильную и творческую, но все же несколько монотонную жизнь. Победа пролетариата сомнению не подлежит, но разве мы не заслужили хоть чуточку риска? Тем более, что сегодня четверг, а по четвергам на ужин всегда подают рыбу с хреном. (Быстро оборачивается и смотрит на сад.) Вот, черт побери! Excusez le mot[3], Татьяна Яковлевна, но уже поздно. Заговорился с вами, а он тем временем обогнул клумбу, и я даже не заметил с какой стороны!... Не стану вас обманывать и говорить, что с левой. Хотя наверняка так оно и было... Я человек чести, пусть вас это, возможно, и удивит. (Продолжая смотреть на сад.) Уже переступил порог "Красногвардейца". Пауза. Ну вот, уже вошел. (Покинув балкон, выходит на сцену.) Так мы никогда и не узнаем, Татьяна Яковлевна, все потеряно. Как поступил Илья Зубатый, пролетарский поэт, пребывающий в доме отдыха "Красногрвардеец" в Крыму, двадцать девятого июля тысяча девятьсот двадцать восьмого года? Обошел он клумбу с левой стороны или с правой, так и останется для нас загадкой на веки вечные. С левой стороны входит Чельцов, уже без бороды. В картузе, сапогах и длинном, до пола, грязном фартуке. Перед собой он держит жестяной бачок, с верхом наполненный мусором и кухонными отходами. Чельцов в том же возрасте, что в I акте, ему около сорока пяти лет. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Товарищ Чельцов, что сегодня на ужин? ЧЕЛЬЦОВ. Рыба с хреном. (Проходит направо.) ЗАХЕДРИНСКИЙ. А вы бы не могли быть так любезны - через черный ход? ЧЕЛЬЦОВ. Любезны мы были при царе, а теперь все по-нашему. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Справедливо, просто я забыл. Чельцов выходит направо. Так на чем мы остановились, товарищ Бородина? ТАТЬЯНА (читает последние строчки на листе, вставленном в машинку). ...С пролетарским приветом, заместитель начальника Управления по делам зрелищ, прессы и издательств при Совете Народных Комиссаров, Захедринский Иван Николаевич. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Но текст, сам текст. ТАТЬЯНА (читает весь напечатанный текст). Алексею Максимовичу Горькому, Капри. Дорогой товарищ Горький! Ваше драматическое произведение, озаглавленное - "На дне", требует обсуждения. Само произведение верно отображает народную нищету при капиталистическом строе. Однако его название вызывает возражения, поскольку может быть истолковано как намек на нашу современную действительность. В связи с чем рекомендуем название изменить. Приводим перечень приемлемых названий: "Не на высоте", "До вершины далеко", "У подножия горы", "Пока что - на дне". И все же, так как каждое из перечисленных названий, тем не менее, позволяет предположить, что ситуация наша не на высочайшем уровне, предлагаем в качестве названия для пьесы: "На вершине". Подписал... ЗАХЕДРИНСКИЙ (с недоверием). И я это продиктовал? ТАТЬЯНА. Лично вы. ЗАХЕДРИНСКИЙ. В таком случае следует подписать. (Садится за письменный стол.) Татьяна вынимает лист с текстом из машинки и подает его Захедринскому на подпись. ЗАХЕДРИНСКИЙ (макает перо в чернильницу, заносит ручку над листом, намереваясь подписать, колеблется, кладет ручку на место). А знаете что, товарищ Бородина? Есть идея. Татьяна не реагирует. Не станем отправлять письмо. Чем заниматься перепиской, поеду-ка я на Капри лично. То есть - в командировку. Дело это деликатное, лучше обсудить его с Максимом наедине. Поедете со мной? Татьяна не реагирует. Я понимаю, вам неприятно ехать в капиталистическую страну. Она вам отвратительна. Мне тоже. Но это ваш долг, не могу же я ехать без секретаря. Вместе в борьбе, вместе в самопожертвовании ради пролетарской отчизны - таков наш девиз. Будем испытывать отвращение вместе. Что скажете? Татьяна не реагирует. (Он поворачивается к Татьяне лицом к лицу, как человек, решившийся на окончательное объяснение.) Товарищ Бородина, если уж вы со мной спите, то почему не можете любить меня? ТАТЬЯНА. Вы спрашиваете официально, товарищ начальник? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Абсолютно официально. ТАТЬЯНА. Потому что это не входит в мои обязанности. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Тогда почему спите со мной? Пауза. Ведь не ради карьеры. Для этого вы слишком чисты идеологически. ТАТЬЯНА. Я удовлетворяю мои потребности. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Значит ли это, что вы смогли бы и с кем-нибудь другим? ТАТЬЯНА. Смогла бы и с другим. ЗАХЕДРИНСКИЙ. А как же быть с любовью? ТАТЬЯНА. Любовь - это предрассудок. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Буржуазный, разумеется. Вы любите Партию. ТАТЬЯНА. Имеете возражения, товарищ начальник? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да нет, с чего вы взяли! Я и ее люблю. А вы - только Партию? ТАТЬЯНА. Надеюсь, вы не ревнуете, товарищ начальник? ЗАХЕДРИНСКИЙ. К Партии? О нет. ТАТЬЯНА. В чем же тогда дело? С правой стороны входит Илья Зубатый, ему двадцать два года, атлетического сложения. В спортивной майке, широких белых брюках с заутюженной складкой, надо лбом буйная белокурая шевелюра. В руке газета "Комсомольская правда". ЗУБАТЫЙ. Не напечатали! Татьяна идет навстречу Зубатому. Тот, не обращая на нее внимания, идет прямо к Захедринскому, минуя по дороге Татьяну. Та останавливается. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Что не напечатали, товарищ Зубатый... ЗУБАТЫЙ. Стихотворение! Мое стихотворение! Татьяна возвращается к своему столику. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да что вы такое говорите, товарищ Зубатый? Ваше стихотворение не напечатали. Невозможно. А какое стихотворение, скажите-ка? ЗУБАТЫЙ. "Завтра". ЗАХЕДРИНСКИЙ. Как вам угодно, но завтра я, возможно, буду занят. ЗУБАТЫЙ. Да это же название стихотворения. Не напечатали. ЗАХЕДРИНСКИЙ. "Не напечатали" - хорошее название. ЗУБАТЫЙ. Не напечатали - не название стихотворения, а просто не напечатали. А стихотворение называется - "Завтра". ЗАХЕДРИНСКИЙ. Тоже неплохо. А о чем стихотворение, напомните. ЗУБАТЫЙ (декламирует). Что ж, пусть дымится Фудзияма, Не нужно нам японской вишни. Дай - домны жар, руду Урала, В их честь мы дружно грянем - браво, Ведь наше дело вечно право. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ах, это. Понятно, почему не напечатали. Я не разрешил. ЗУБАТЫЙ. Но это же о Магнитогорске! ЗАХЕДРИНСКИЙ. Преждевременно. Строительство Магнитогорска начнется только через год. ЗУБАТЫЙ. Не может быть! ЗАХЕДРИНСКИЙ. Можете проверить в энциклопедии. ЗУБАТЫЙ. Вот не везет! ЗАХЕДРИНСКИЙ. К тому же Фудзияма не дымится. В последний раз этот вулкан дымился в тысяча семьсот седьмом году. Ныне же он хоть и по-прежнему японский, но погасший. ЗУБАТЫЙ. Разрешите, я запишу, товарищ начальник. (Достает из заднего кармана брюк маленький, черный блокнот с карандашом и записывает.) ЗАХЕДРИНСКИЙ. Идеологически вы безупречны, товарищ Зубатый, однако вам следовало бы подтянуться по части истории и географии. Вы посещаете вечерние курсы? ЗУБАТЫЙ (пряча блокнот). Нет. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Это почему же? ЗУБАТЫЙ. Я пишу. ЗАХЕДРИНСКИЙ. А не можете писать по утрам? ЗУБАТЫЙ. По утрам я тоже пишу. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Когда же вы читаете? ЗУБАТЫЙ. Я не читаю, товарищ начальник, я все время пишу. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Что ж, похвально, похвально. Вы ведь авангард, не так ли? ЗУБАТЫЙ. Так точно, товарищ начальник. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Иными словами, футурист? ЗУБАТЫЙ. Факт. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Теперь понятно, почему вы не читаете. Ведь читать можно лишь то, что уже написано, а все уже написанное было написано в прошлом. Пусть даже пять минут назад, но все же в прошлом. И потому вы, будучи футуристом, читать этого не можете. Правильно? ЗУБАТЫЙ. Факт. Извините, вы не купаться собрались? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да... А что? ЗУБАТЫЙ. Если вы, товарищ начальник, собрались на пляж, я бы пошел с вами. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Почему же именно со мной? ЗУБАТЫЙ. Мы бы подискутировали. И мне хотелось, чтобы вы оценили мои новые стихи. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Нет нужды, они наверняка очень хороши. ЗУБАТЫЙ. Ну, тогда за компанию. ЗАХЕДРИНСКИЙ (поглядывая на небо). Что-то, похоже, небо начинает хмуриться... ЗУБАТЫЙ. Да что вы, товарищ начальник, ни капельки. Погода просто сказочная. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Тогда, возможно, позднее... у меня как раз накопилось много дел. ЗУБАТЫЙ. Так я подожду. (Садится на стул перед письменным столом.) ЗАХЕДРИНСКИЙ. Или, может, только завтра. Сегодня уже вряд ли выберусь. Да и вы, как футурист, наверное, тоже предпочли бы завтра. ЗУБАТЫЙ. Ничего страшного. Я все равно подожду. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Но лучше не здесь. Нам с товарищем секретарем нужно поработать. ЗУБАТЫЙ (встает). Так вы, товарищ начальник, позовите меня, когда пойдете. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Не премину. А вы тем временем что-нибудь напишите. Зубатый выходит налево. Уф-ф-ф... Татьяна встает. От суровой сдержанности и отстраненности по отношению к Захедринскому она переходит к интимной интонации, также физически. Приблизившись к Захедринскому, она отодвигает стопы бумаг и папок, садится на стол перед Захедринским. ТАТЬЯНА. Ты несправедлив, не надо с ним так обращаться. Он очень способный юноша. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Разве я говорю, что это не так? ТАТЬЯНА. Подлинный талант, хоть и несколько неотесан. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Тоже верно. ТАТЬЯНА. Он же не виноват, что жил под гнетом капитализма. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Правда, достаточно давно. ТАТЬЯНА. Он еще молод, всего двадцать лет. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Двадцать два. ТАТЬЯНА. Мог быть твоим сыном. ЗАХЕДРИНСКИЙ (пораженный). Что?! Неужели похож?! ТАТЬЯНА. Ты должен уделять ему больше внимания. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Не люблю блондинов. ТАТЬЯНА. Он так робок, так нуждается в заботе. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Материнская душа. (Обнимает ее.) Татьяна ласково прикасается к его уху. Пауза. ТАТЬЯНА. Что ты делаешь сегодня вечером? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Буду есть рыбу с хреном. ТАТЬЯНА. Могли бы поесть вместе. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Без Зубатого? ТАТЬЯНА. А потом погулять. ЗАХЕДРИНСКИЙ (с энтузиазмом). А сейчас нельзя? С правой стороны доносится грохот. Захедринский быстро выпускает Татьяну из своих объятий, она соскакивает со стола и отходит от Захедринского. Справа входит Чельцов, волоча за собой по полу пустой мусорный бак. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Товарищ Чельцов, почему вы входите без стука? ЧЕЛЬЦОВ (поворачивает направо, волоча по полу мусорный бак). Сейчас постучу. ЗАХЕДРИНСКИЙ (вскакивая со стула и указывая налево). Проходите! Чельцов поворачивает налево и марширует перед Захедринским, волоча за собой мусорный бак. И чтобы это было в последний раз! ЧЕЛЬЦОВ. Ладно уж, ладно... (Выходит налево, таща мусорный бак.) ТАТЬЯНА. Я передумала. Еду. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Куда? ТАТЬЯНА. На Капри. С тобой. Захедринский приближается к Татьяне, идущей ему навстречу. Обнимает ее. ЗАХЕДРИНСКИЙ (с такой огромной радостью, что выражает ее чуть ли не шепотом, как если бы он был крайне измучен). Наконец-то... (Кладет голову ей плечо) Пауза. (Поднимает голову, в приливе энергии.) Сейчас же напишу Чапаеву. Или нет, лучше позвоню! ТАТЬЯНА (кладет голову на его плечо). А что, если мы возьмем с собой Зубатого? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Что такое? ТАТЬЯНА. Зубатый мог бы поехать с нами. Встреча с Горьким будет ему полезна, ты же сам говорил, что ему необходимо расширять кругозор. А Чапаев, я уверена, согласится. Он поддерживает молодежь. ЗАХЕДРИНСКИЙ (выпускает Татьяну из объятий и отступает на шаг). Товарищ Бородина, вы отдаете себе отчет... ТАТЬЯНА. И Горькому молодежь интересна. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Идиотом меня считаешь? Пауза. ТАТЬЯНА. Так что, нет? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Нет! Пауза. ТАТЬЯНА. Знаешь? Я, наверное, не поеду. Слева входит Рудольф Рудольфович Вольф. Он старше, чем в I акте, на восемнадцать лет. На нем китель а-ля Сталин, на груди несколько орденов и медалей. Вольф в сапогах, волосы набриолиненные с прямым пробором. ВОЛЬФ. Иван Николаевич, не заходила сюда... (Замечает Татьяну.) А, Татьяна Яковлевна, как здоровье? Татьяна идет налево, не отвечая на приветствие Вольфа. ЗАХЕДРИНСКИЙ (устремляясь вслед за Татьяной). Подожди!... Товарищ Бородина, постойте! Татьяна выходит налево. ВОЛЬФ (глядя вслед Татьяне). Что с ней случилось? ЗАХЕДРИНСКИЙ (поворачивая направо). Переутомилась. ВОЛЬФ. Здесь не было моей жены? ЗАХЕДРИНСКИЙ (садясь за письменный стол). Не замечал. ВОЛЬФ. Интересно, куда она опять подевалась. ЗАХЕДРИНСКИЙ. В саду, должно быть, учит роль. ВОЛЬФ (идет направо, перед выходом оборачивается). Как раз об этом я и хотел с вами переговорить. Не мешаю вам? ЗАХЕДРИНСКИЙ (лжет, и потому отвечает преувеличенно вежливо). Что вы, нисколько! ВОЛЬФ. Правда, не мешаю? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да что вы! ВОЛЬФ. Мне бы не хотелось вас отрывать. ЗАХЕДРИНСКИЙ. И правильно. ВОЛЬФ. Ну, тогда я только на минутку. (Садится на стул перед столом.) Я, видите ли, хотел обсудить с вами дело приватного свойства. (Привстает со стула.) Но я, наверное, мешаю вам... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да сядьте же! ВОЛЬФ (садясь). Всего пять минут. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Сколько вам угодно. ВОЛЬФ. Для меня это чрезвычайно важно. Мне только не хотелось бы... (Приподнимается со стула.) ЗАХЕДРИНСКИЙ (теряя самообладание). Да сядете вы или нет! ВОЛЬФ (садясь). Речь идет о Лилиане. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Как она себя чувствует? ВОЛЬФ. Не в том дело, как она себя чувствует, а в том, как чувствую себя я. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Смею надеяться, что хорошо. ВОЛЬФ. Хорошо? Да вы, верно, смеетесь надо мной. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Грипп? ВОЛЬФ. Если бы! Сегодня у тебя грипп, завтра он прошел, а это... Иван Николаевич, это - уже восемнадцать лет! ЗАХЕДРИНСКИЙ. А если короче? ВОЛЬФ. Короче нельзя, ах, если бы можно было короче... Все началось в тысяча девятьсот десятом. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Но хотя бы не с самого начала? ВОЛЬФ. С самого начала, Иван Николаевич, с самого начала! Мы ведь тогда до имения Раневской так и не доехали, сошли уже в Курске. Ну, там все и началось. ЗАХЕДРИНСКИЙ. В гостинице? ВОЛЬФ. Сначала гостиница, а потом сразу в церковь. Сам не знаю, как это произошло. Ну, гостиница и церковь - еще полбеды, особенно гостиница. Хуже всего, что в этом самом Курске оказался театр. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Что же тут страшного? ВОЛЬФ. Это вы так считаете. А ее в тот театр сразу приняли. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Повезло. ВОЛЬФ. Только не мне. Вы, Иван Николаевич, когда-нибудь были женаты на артистке? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Женат не был. ВОЛЬФ. Что вы тогда можете знать о жизни. Так и пошло. Вы не поверите, но даже во время войны... С левой стороны входит Чельцов с веником, тряпкой и ведерком. Вольф умолкает и смотрит на Чельцова. Следуя за взглядом Вольфа, Захедринский поворачивается на стуле, оба смотрят на Чельцова. ГОЛОС ЧЕЛЬЦОВОЙ (за левой кулисой). Чельцов! ЧЕЛЬЦОВ (останавливается и оборачивается). Чего? ГОЛОС ЧЕЛЬЦОВОЙ. Почему у товарища начальника еще не убрано! ЧЕЛЬЦОВ. Да иду я, уже иду. (Выходит налево.) ВОЛЬФ. Даже во время войны театры работали, не сумел царь с ними совладать. Так что у меня тогда одна надежда оставалась - на революцию, думал, придет Ленин, умный человек, уж он на театры найдет управу. И в большевистскую партию записался. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Помогло? ВОЛЬФ. Где там! Хуже стало. Она тоже коммунисткой заделалась и понесла культуру в массы. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Станиславский? ВОЛЬФ. Если бы он один! Играла беспрерывно - у него и Немировича-Данченко, у Мейерхольда, Вахтангова... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Вижу, вы неплохо ориентируетесь. ВОЛЬФ. Я их всех знаю, негодяев. Чисто внешне, конечно. Сколько раз раскланивался с ними, когда ожидал ее у служебного входа. Зимой с шубой в руках, чтобы не простудилась, летом с мороженым, чтобы могла освежиться, а осенью и весной с зонтиком. ЗАХЕДРИНСКИЙ. По ее просьбе? ВОЛЬФ. Да вы что, - она в бешенство приходила, когда я ее встречал. Говорила - ее, мол, это компрометирует. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Чем же? ВОЛЬФ. Вот именно - чем. И я первое время удивлялся. Да дело было вовсе не в компрометации, а в тех скотах, которые ей сначала на сцену цветы посылали, а потом тоже ожидали ее. Только они в тепле, в ее уборной, а я на улице. Но что я мог поделать? Она же могла простудиться, факт. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да, они существа хрупкие. ВОЛЬФ. Как говорят у нас в Саксонии, удел женщины - это Kinder, Kьche, Kirche[4]. Вот бы им показать Лилиану. Ведь ни на грош домашнего тепла, Gemьtlichkeit[5]...Какое там! Обеды для нее и для себя на керосинке готовлю я сам, в церковь она, естественно, не ходит, а о детях даже слышать не желает. Зато с удовольствием принимает приглашения в шикарные рестораны, а я тогда ем дома в одиночестве. Даже иной раз бываю рад, она же за обедом ни о чем другом, кроме театра, не говорит. То ей пьеса не нравится, то режиссер глуп, а то партнерша стерва, или, вообще, - она уже не может всего этого выносить. А кто ее заставлял? Уж, конечно, не я, а керосинка коптит и керосин достать невозможно. ЗАХЕДРИНСКИЙ. На потребительском рынке временный дефицит. ВОЛЬФ. А что самое скверное - так эти ее гастроли. Уезжают всей компанией, таскаются по стране и - нет ее. Иной раз - целый месяц, а то и два. Сижу дома один и думаю: где она сейчас? Что делает? Ну, что делает, это отчасти известно. На сцене красуется. Еще ничего, если пьеса о революции или о тяжкой доле крепостного крестьянина, там она хоть худо-бедно одета. Но такое играют не всегда. Есть один тип, по фамилии Шекспир, так он написал пьесу "Сон в летнюю ночь". Хорошенький сон, я из-за этого самого сна заснуть не могу. Они же в его пьесе играют в трико, то есть как бы голыми. Я бы того типа голыми руками задушил! Вы его, случайно, не знаете? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Нет. ВОЛЬФ. Жаль. Не то, знай я его адрес, наверняка задушил бы. Да, впрочем, что там театр! А после театра? Что она после спектакля делает? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ужинает и идет в гостиницу. ВОЛЬФ. С кем? Я же помню ту гостиницу в Курске. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ну, может, ни с кем, с коллегами. ВОЛЬФ. Да вы, товарищ, издеваетесь надо мной. Коллеги! Знаю я эту банду. Вроде бы артисты, искусство, всякие там Ведекинды, а у каждого только одно на уме. Нет, Иван Николаевич, я так дальше жить не могу. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Но ведь как-то живете. ВОЛЬФ. До последнего времени жил, но больше не выдержу. И знаете почему? С некоторых пор у меня расстройства начались. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Нервы? ВОЛЬФ. Не нервы, а Лилиана. Я, товарищ, ответственный работник, спец по железным дорогам. Строю всероссийскую транспортную систему. Наградами отмечен. Вот! (Указывает на награды, перечисляя.) Это за Бурятский транзит, это за вокзал в Смоленске, за Казбар, за Вологду, за Кубань, за Перекоп, за мост через Донец... ЗАХЕДРИНСКИЙ (встает). Поздравляю от лица советской власти. ВОЛЬФ (встает). Служу Советскому Союзу. Торжественное рукопожатие, затем оба садятся. Ну и сижу вот так ночами, над чертежами работаю, над расчетами, а сам думаю: Где она сейчас? Что делает? С кем? И знаете что? У меня рельсы начинают путаться. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Рельсы? ВОЛЬФ. Да, а рельсы в нашей работе - первейшее дело, им положено быть прямыми и параллельными. А я уже ничего прямого не вижу, и рельсы у меня закручиваются восьмерками. Бывает и хуже - какими-то узлами. ЗАХЕДРИНСКИЙ. А что, если - голову сунуть под кран... ВОЛЬФ. Не помогает. От холодной воды у меня в голове уже стреляет, а узел как в ней застрял, так и сидит. Какой теперь из меня спец, Иван Николаевич. В лучшем случае - шнурки распутывать гожусь. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Это ужасно, Рудольф Рудольфович, поистине ужасно. А вы не пытались от нее уйти? ВОЛЬФ. Пытался!? Да я уже вещи не раз паковал! ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ну и что? Пауза. ВОЛЬФ. Я ее люблю. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Безвыходная ситуация. ВОЛЬФ. Вы-то хоть меня понимаете? ЗАХЕДРИНСКИЙ (взглянув налево, туда, где исчезла Татьяна). Еще как... ВОЛЬФ. Тогда сами представляете, каково мне. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Представляю, конечно. Нам с вами никто не поможет. ВОЛЬФ. Не знаю как вам, зато знаю точно человека, который сможет помочь мне. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Не верю, Рудольф Рудольфович, в подобных делах помочь невозможно. Говорю вам, как брату. ВОЛЬФ. Вы можете. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да ведь я эту путаницу из рельсов в вашей голове не распутаю. Они железные. ВОЛЬФ. Зато в вашей власти сделать так, чтобы она покончила с театром. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Как, например? ВОЛЬФ. Скажите ей, что она бездарна. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Этого актрисе говорить нельзя. ВОЛЬФ. Почему? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Она меня убьет. ВОЛЬФ. У вас же есть разрешение на оружие. Возьмите в руку наган и скажите. ЗАХЕДРИНСКИЙ. К тому же - это неправда. Лилиана Карловна Светлова... ВОЛЬФ. Вольф. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Что? ВОЛЬФ. Лилиана Карловна Вольф. По мужу. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Лилиана Карловна Вольф - великая артистка, гордость всех наших республик. ВОЛЬФ (с гордостью). Моя жена. ЗАХЕДРИНСКИЙ. И говорить о ней нечто подобное - значит сказать неправду. ВОЛЬФ. Ну, тогда, если она не покончит с театром, пусть театр покончит с ней. Сейчас вы самый главный начальник по культуре, от вас все зависит. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Не начальник, а всего лишь заместитель. Начальник - товарищ Чапаев. ВОЛЬФ. Вы, товарищ, просто отговариваетесь. Каждому известно, что заместитель важнее начальника. И вы можете выгнать ее из театра. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Весьма сожалею, Рудольф Рудольфович, для вас я бы все сделал, как для брата, но это за пределами моих возможностей. ВОЛЬФ. Отказываете? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Не могу. ВОЛЬФ (опускается на колени). Товарищ начальник! Я же прошу только о справедливости! Кто отомстит за мужа актрисы, кто за него вступится? Никто! Все только восторгаются и бьют в ладоши, а для меня это - как по морде. Вы - моя последняя надежда, вы единственный, как Георгий Победоносец! (На коленях огибает стол и хватает Захедринского за ноги.) ЗАХЕДРИНСКИЙ (вскакивает и прячется за стул). Да вы что?... Не нужно, не нужно... Вы же, товарищ, атеист, вы спец-железнодорожник... ВОЛЬФ (кланяется, ударяя лбом об пол). Спаситель мой! Только вам под силу одолеть дракона... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Сейчас же встаньте! ВОЛЬФ (поднимает голову и молитвенно складывает руки перед Захедринским). Если уж не хотите выгнать ее из театра, так сделайте хоть что-нибудь ей назло. Пусть почувствует, что Божьей кары за грехи не избежать, пусть ей горько станет в театре, в этом доме Вавилонском. В наказание за муку мою, за мой стыд! ЗАХЕДРИНСКИЙ. Встаньте! ВОЛЬФ. Не встану, пока не поклянетесь, что поможете! ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ни в чем я клясться не намерен! И вообще, прекратите истерику. Сию же минуту встаньте! ВОЛЬФ (встает и отряхивает брюки, спокойно). Это ваше последнее слово? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Последнее. Я ничего не могу для вас сделать. ВОЛЬФ (обойдя стол, снова садится, спокойно). Не для меня, товарищ, а для Советского Союза... Как ваша фамилия? ЗАХЕДРИНСКИЙ (ошеломленно). Захедринский. ВОЛЬФ. Что ж, чудесно. Я хотел сказать - для советской власти. У вас не найдется папироса? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Для советской... (Старательно и нервно ищет среди разбросанных по столу бумаг и папок.) Вольф кладет ногу на ногу, перебрасывает руку через спинку стула и ждет в небрежной позе. Ах, совсем забыл, я же не курю. Но сейчас же пошлю... Вы какие предпочитаете? "Ира"? "Дукат"? "Герцеговина-Флор"? (Зовет, обратившись к левой кулисе.) Товарищ Чельцов! ВОЛЬФ. Не нужно, это долго, а мне некогда. Но, вообще-то, странно, что у вас нет папирос для гостей. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Досадная случайность. ВОЛЬФ. Возмутительное упущение. (Достает из кармана кителя серебряный портсигар, берет папиросу, закрывает портсигар, постукивает папиросой по крышке, берет папиросу в рот, портсигар кладет на стол. Пауза.) У вас, должно быть, и спичек нет? Что скажете? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Кончились. (Вскакивает со стула.) Но я сию же минуту!... ВОЛЬФ. Сидите. Захедринский садится. Вольф достает из кармана кителя коробок спичек, закуривает папиросу, усаживается поудобнее, кладет спички в карман. Пауза. ВОЛЬФ. Хорошая погода. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Просто сказочная, товарищ... (Обрывает, словно хотел сказать "товарищ майор", но не был уверен.) Товарищ Вольф. ВОЛЬФ. Купаться ходите? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Нет, товарищ... (Обрывает, словно хотел сказать "товарищ полковник", но не был уверен.) Товарищ инженер. Работа... ВОЛЬФ. А следовало бы, следовало. И для здоровья полезно. Здоровье надо беречь, особенно ради работы. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Совершенно справедливо, товарищ... (Обрывает, но уже не найдя титула, повторяет.) Товарищ. ВОЛЬФ. Так о чем мы?... ЗАХЕДРИНСКИЙ. Что для советской власти. ВОЛЬФ. Вот именно. Вам известно, что такое вредительство? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Конечно. Любому бдительному гражданину известно. ВОЛЬФ. А советские рельсы какие должны быть, ну-ка? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Пере... передовые. ВОЛЬФ. А если передовые, то куда они ведут? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ну, это... вперед. ВОЛЬФ. А если вперед, то какие они должны быть? Захедринский молчит. Пауза. Что-то не получается у вас, товарищ Захедринский. Вам следовало бы подтянуться по идеологической линии. Занятия посещаете? Не в состоянии выдавить из себя ни слова, Захедринский только утвердительно кивает. Значит, посещаете, да что-то не заметно. Что ж, тогда я вам подскажу. Советские рельсы должны быть прямые. Повторите. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Прямые. ВОЛЬФ. А вам бы хотелось, чтобы они были кривые? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Нет. ВОЛЬФ. А если узлами? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Нет. ВОЛЬФ. Ну, а если они все-таки будут кривые или узлами, кто за это ответит? Пауза. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Я. ВОЛЬФ. И вам известно, чем это грозит? С правой стороны входит Лилиана Карловна Светлова-Вольф. Она на восемнадцать лет старше, чем в I акте, ей около сорока трех. Одета по моде того времени - "чарльстон", более уместной для женщин молодых, в особенности очень молодых, костюм подчеркивает возраст Лили, скорее всего, вопреки ее намерениям. Прическа в том же стиле, с челкой и двумя прядями по бокам, закрученными на щеки. Яркая косметика, на шее белая косынка из муслина. В руках толстая книга в кожаном переплете. На обложке золотое тиснение: "Шекспир. Сочинения". Вольф быстро бросает папиросу под стул и украдкой затаптывает ее. ЛИЛИ. Руди! Ты что здесь делаешь? ВОЛЬФ (встает). Да ничего, просто зашел немного поболтать с Иваном Николаевичем... ЛИЛИ. О чем же? ВОЛЬФ. А-а так, собственно, ни о чем... ЛИЛИ. Зачем же тогда, если ни о чем? (Подходит ближе.) Ты опять куришь? ВОЛЬФ. Это не я, это Иван Николаевич. (К Захедринскому.) Ведь правда, это вы? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Я. ВОЛЬФ. Ну, тогда я пойду. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да что вы, товарищ инженер, побудьте еще! ЛИЛИ. У товарища начальника, наверное, дел по горло. Тебе не следует отнимать у него время. Ведь правда, товарищ начальник? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Нет... То есть, да. ЛИЛИ (к Вольфу). Ну, чего ты еще ждешь? ВОЛЬФ (к Захедринскому, с покорностью). Извините, если помешал вам, товарищ начальник. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Да нисколько, товарищ инженер, посидите, посидите! ВОЛЬФ. Ну, сидеть, это не для меня. (Идет налево, проходя возле Захедринского говорит сквозь зубы, сдавленно, но угрожающе, отчетливо.) Я на вас рассчитываю... (Проходит дальше налево.) ЗАХЕДРИНСКИЙ (срываясь со стула, хватает со стола портсигар). Товарищ инженер, папиросы! ВОЛЬФ (подчеркнуто, предостерегающе). Это не мои. (Выходит налево.) ЛИЛИ. Руди очень славный, но порой бывает так назойлив. Чего он хотел? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ах, ничего особенного, спрашивал, не пойду ли я с ним на пляж. ЛИЛИ. И что, пойдете? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Нет, я уже договорился о встрече. Лили садится перед столом, книгу кладет на стол. Захедринский опускает портсигар в карман халата и садится за стол. А-а, вижу, у вас Шекспир... ЛИЛИ. Шекспир. Но дело, собственно, не в нем, а в Кузнецовой. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Вы о Варваре Ипполитовне? ЛИЛИ (с подозрением). Вы ее знаете? ЗАХЕДРИНСКИЙ (уклончиво). Только по сцене. ЛИЛИ. Да, все дело в ней. Она хочет играть Офелию. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Очень хорошо. ЛИЛИ. Хорошо? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ну, при определенных условиях... ЛИЛИ. При каких таких условиях. ЗАХЕДРИНСКИЙ (сопровождая слова неопределенным жестом). Ну, амплуа... Впрочем, это зависит... ЛИЛИ. От чего зависит. ЗАХЕДРИНСКИЙ. От режиссера. Зависит от его концепции. ЛИЛИ. Вот именно! У этого недоумка концепция как раз такая. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Мне не известны детали. ЛИЛИ. Детали известны каждому. Любой вам скажет, что она с ним спит. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Не будем сгущать краски. ЛИЛИ. Краски сгущает она, надо же - с этим импотентом! ЗАХЕДРИНСКИЙ. Откуда вам известно? ЛИЛИ. Это известно всем. Вот и вся его концепция. Она же полная бездарь! ЗАХЕДРИНСКИЙ. Возможно, ее талант разовьется. ЛИЛИ. О, еще как! Только не в театре. Чтобы сыграть Офелию, необходим жизненный опыт, это роль для опытной артистки. ЗАХЕДРИНСКИЙ. О, да! Несомненно... ЛИЛИ. ...А не для младенца. Гамлет не нянька, это зрелый мужчина. А что она может на сцене? Только соску сосать. ЗАХЕДРИНСКИЙ (вдруг заинтересовавшись). Весьма любопытно... ЛИЛИ. Это - роль для меня. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Однако творческая свобода... ЛИЛИ. Иван Николаевич, все зависит от вас. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Гм, да... (Встает, отходит от стола, прохаживается по сцене.) Вы правы, несомненно правы, абсолютно правы! Задумаемся однако, что такое Офелия? По сути дела, эпизод. Примитивное создание, лишенное собственной инициативы. И смотрите, каковы ее поступки в "Гамлете". Сначала она его ждет, потом снова ждет, потом опять-таки ждет и, наконец, сходит с ума. Сойдя с ума, немного поет и затем, исчерпав все свои психические и умственные возможности, топится. Персонаж абсолютно пассивный, постоянно на втором плане, она лишь для того существует, чтобы Гамлету было к кому обращать свои монологи, да еще, чтобы ее отец, старый дурень, возомнил себя важной персоной, а братец - любящим братом. Ни капли энергии, ни на грош фантазии, ни намека на сложный внутренний мир. Нет, эта роль не для вас, Лилиана Карловна. Жаль вас расходовать на Офелию. ЛИЛИ. Я, наверное, лучше знаю. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Вам следует отказаться от этой роли, если не в собственных интересах, то, хотя бы, для пользы театра. Столько прекрасных ролей, которые буквально ждут вашего таланта. Отчего вам, например, не сыграть Отелло? ЛИЛИ. Кого? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Отелло, - такая сложная личность. Отелло - это не только ревность, но и уязвленная гордость парвеню, терзания обманутого тирана, проблема мужчины, который... Ну, конечно же! Отелло - то, что вам нужно. ЛИЛИ (ледяным тоном). Вы забываете, что я женщина. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ах, в самом деле, извините. ЛИЛИ. Подобные вещи не прощают. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Ну, тогда Титанию из "Сна в летнюю ночь". ЛИЛИ. Нонсенс. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Но почему? ЛИЛИ. Она стара для меня. ЗАХЕДРИНСКИЙ (уже с некоторой горячностью). А если ночью? При свете луны? Прикрывшись ветками, мхом и лесными цветами? Никто и не заметит, что юности твоей нектар столь сладок. ЛИЛИ. Что с вами, Иван Николаевич? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Мне сегодня что-то нездоровится. ЛИЛИ. Заметно. У вас, верно, температура. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Нет, просто немного душно. ЛИЛИ. Но, кажется, и температура поднялась. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Давайте откроем окно. ЛИЛИ. Оно же открыто. (Встает.) ЗАХЕДРИНСКИЙ. Тогда, может, откроем еще раз... ЛИЛИ (подходит к нему и кладет руку ему на лоб). Ясно, конечно же, у вас температура. (Снимает с шеи муслиновую косынку и с материнской заботливостью вытирает Захедринскому лоб, чему тот покорно подчиняется; затем кладет косынку в карман халата Захедринского.) Вам нужно отдохнуть. ЗАХЕДРИНСКИЙ. Конечно, и, если уж об этом зашла речь, может, и вы хотели бы... Пауза. ЛИЛИ. Что? ЗАХЕДРИНСКИЙ. Освободиться от театра. Нет, нет! Естественно, не навсегда, просто на какое-то время... Скажем, года на два, на три... ЛИЛИ. Но почему? ЗАХЕ