А тополя все те же, и, кажется, никогда они не могли быть тонкокожими, бледно-зелеными саженцами. Тот же от них запах - сладкая, прилипчивая горечь. Только ветерок - и ноздри раздуваются от этого запаха и непонятно сильно стучит сердце. Я был беззаботный студент. Голова кружилась от весны, от молодости, от удач. Я не гонялся тогда за счастьем, а наступал ему на пятки нечаянно, как наступаю сейчас на эти лужицы. В тот вечер я шел к своей невесте. Ничто не мешало мне считать себя счастливым. И только в запахе тополей, в их торжественных фигурах было предчувствие чего-то необыкновенного. И необыкновенное случилось. Она быстро шла навстречу. Она не остановилась, не замедлила шага. Она промелькнула мимо. Но я видел ее улыбку! Видел! И вижу сейчас. Улыбка говорила: "Как странно! Я предчувствовала, что сейчас тебя встречу... Как странно. Но меня ждут. Я спешу..." "Куда!" - закричал я беззвучно. "Куда!" - кричали тополя. Но она не слышала, и синь, вот эта мутнеющая синь затянула ее. А сейчас под этими тополями я бреду домой, к жене, к десятилетнему сыну. Женился я по любви, моя жена умная, красивая, добрая женщина. Я люблю сына, люблю жену, не могу представить себя без них. Но все летит к черту, когда приходят эти жуткие весенние вечера. Крадучись, как вор, непреодолимо, как лунатик, я прихожу сюда и шатаюсь здесь, под этими тополями. Здесь, именно здесь, когда таким вот безумно-синим сделался воздух и так торжественно застыли тополя - она быстро шла навстречу. Я видел ее! Я видел похожие на этот вечер глаза! Я видел ее улыбку! Такая тоска! Такая тоска! Где-то в груди боль, острая, страшная, вечная боль. Хочется закричать, хочется заплакать. Такая тоска! И потому хочется закричать и заплакать, хочется потому, что я ее никогда не видел. Ее не было. Были и есть только тополя. Студент Молодые листья на ветру трещат, металлически блестят на солнце. На окно ползет пышное белогрудое облако, ветер рвет из него прозрачные, легкие, как бабьи косынки, клочки и несет их вперед. В бездонную голубую пропасть. - Молодой человек! Вам не кажется, что вы присутствуете на лекции? Да, да, вы - у окна. Вы, именно вы! Надо встать. Я спрашиваю: вы где находитесь? - На лекции. - Слышали ли вы, о чем я только что говорил? - Нет. - А когда-нибудь вы об этом слышали? 593 - Товарищи, сколько раз вам повторять: я на свои лекции ходить никого не принуждаю. Неужели это так трудно усвоить? Вы, молодой человек, свободны... Нет, нет! Можете идти. Идите, идите! Не смею задерживать. До свиданья! Он сбежал по лестнице, быстро прошел прохладный сумеречный коридор, толчком распахнул дверь и на мгновение ослеп от резкого майского солнца. День не жаркий, ветер ровный, бодрый, с запахом реки и черемух, без конца идут быстрые плотные тени. Напротив в сквере струится зеленый поток березовой листвы, за ней качается серебряная челка фонтана. Ветер бросает струи воды мимо каменной чаши, далеко на асфальт стелется белый водяной дым, под ним визжат, носятся голоногие девчонки. Студент перешел улицу, в лотке у сонного небритого дяди купил сигарет и побрел вдоль сквера, лениво ступая на черную узорчатую тень чугунной ограды. Он уже забыл про лекцию, про психоватого доцента. С самого утра в голове сидело одно и то же - строчки своего вчерашнего письма: "...Поклонников у вас много, но люблю вас один я. Для того, чтобы вы мне поверили, я сделаю все. Что дальше - решаете вы, но это свидание неизбежно". Он не спешил. Доцент позаботился о том, чтобы он не спешил. Но лучше бы он торопился - тогда не исчезла бы та шальная самоуверенность, которая пришла к нему на лекции, у окна. На набережной немноголюдно. Молоденькая мать катит по улице синюю коляску. У воды, будто лунатики, туда и обратно ходят, трещат рулетками рыбаки. Он спустился к самой воде, присел на бетонную ступеньку. Река несется навстречу облакам, темная у того берега, здесь, под ногами, неправдоподобно прозрачная. С той стороны уютно-зеленое предместье, обросшее садами и аллеями, сползает к реке желтыми тропинками улиц. "Люблю вас один я..." Это, видимо, глупо и, кажется, сентиментально. А что делать? Любовь - не моя затея... Она - знаменитость, - вот в чем дело... Черт дернул ее быть артисткой, да еще знаменитой! Все было бы проще. И эта записка не казалась бы глупой. А что делать? Надо встретиться. Надо сказать слова, которые не скажет ей никто, кроме меня. Река слепит солнцем, сияет голубизной. И шумят над головой молодые тополя. Но река - сама собой, ты - сам собой... Она пришла. Она остановилась в десяти шагах, яркая, беспощадно красивая. Она не одна. Рядом высокий в белом. Он безучастен, он смущен. Он прикуривает папиросу, дает понять, что явился сюда помимо воли и ему все это ни к чему. Студент поднялся. Может быть, подниматься было рано. Может, надо было подождать, когда они подойдут ближе. - Это, конечно, вы. Явились, значит. Очень приятно. Она разглядывает его в упор, подробно, с откровенным пренебрежением. - Слава богу, вы, я вижу, человек взрослый и кое-что, видимо, поймете... Вы пишете, что готовы на все. Вот что, молодой человек. Сделайте вы мне две услуги. Во-первых, не ходите больше в первый ряд - вы меня раздражаете. Во-вторых, не присылайте мне ваших сочинений. Они мне не нужны. Написали одну записку - хватит... Зачем же четыре? - Ну-ну, пустяки. Зачем же так резко? Кто из нас не писал посланий? - Высокий показал зубы, сочувственно подмигнул. - Нет, с меня хватит разных дурацких писем. Они мне надоели! Молодому человеку надо дать понять, что его письма не приведут ни к чему, кроме скандала. - Ну, это лишнее. Молодой человек, не придавайте этому большого значения. Она актриса трагическая, ничего не поделаешь. К тому же сегодня она не в духе. Надо крикнуть, надо выругаться, надо разбить эту фальшивую улыбку. Но руки скрутила противная, гипнотизирующая слабость. В голове шум тополей. Он взглянул ей в глаза - вот они, совсем рядом, злые, чудесные, - и деревянным унизительно чужим голосом произнес: - Все это забавно... Но вы меня с кем-то путаете. Я вам писем не писал... Все это очень забавно... Он видел только, как дрогнули ее брови. Слышал уже за спиной ее голос... Потом он ходил по горячим пыльным тротуарам, пересекал веселые скверы, стоял на мосту и снова шагал по серым улицам, завороженный тоской, стыдом и отчаянием. "...Что делать? Все изменилось. Все совсем изменилось..." Что-то надо делать, какая-то сила настойчиво и дерзко стучала в висках: что-то надо делать. Вечером, когда он снова оказался у реки, он почувствовал себя непонятно. На том берегу была уже темнота. Деревья и крыши торчали сплошным черным частоколом. Над ним, между рваными синими тучами, опоясанными малиновыми лентами, зияли бледно-зеленые просветы, ошеломляюще обыкновенные, виденные на закате тысячи раз, минутные и вечные следы прошедших дней. Внизу в заливе плескались три лодки. Парни без устали махали веслами, слышался счастливый визг. Одна из лодок наткнулась на малиновую дорожку заката, дорожка оборвалась, по всей по ней прошла сверкающая дрожь. И все это ему неожиданно показалось неотделимым от его тоски. Нагрянула вдруг жажда пережить такую же пустую визгливую радость, хотелось без конца видеть этот минутный малиновый свет, оказаться на том берегу, в темноте, легким и быстрым шагать в гору мимо сада, задевая висками прохладные черные ветки. Он жадно всматривался в огни, вспыхивающие на том берегу, ежился от холодка реки и думал и чувствовал. Через час он вошел в маленькую комнату на окраине. Глянул в окно, в глубокую, невысказанную ночь, сел к столу и, не отрываясь, черкая, комкая и выбрасывая листы, писал. Кончил он утром. Встал, распахнул окно, с мучительным наслаждением вдохнул пахучую утреннюю сырость, сделал по комнате два шага и, не раздеваясь, рухнул на жесткую узкую кровать. Ветер тихо постукивал раскрытыми оконными створками и смахнул со стола несколько исписанных энергическим почерком драгоценных листов. Моя любовь Пять лет назад на перроне маленькой станции я прощался с любимой девушкой. Мне было тогда восемнадцать лет, и я ехал в город учиться. Единственный пассажирский поезд останавливался на этой станции глубокой ночью. И это было так кстати. Мы сидели на моем громоздком чемодане и говорили о будущем. О том, что мы будем любить друг друга всю жизнь, что я буду приезжать, что в разлуке будем писать письма, а через пять лет, окончив институт, я вернусь в наше село, и мы будем вместе. Повторяю, мне было тогда восемнадцать лет, и все то, что мы друг другу обещали, казалось мне нашим будущим. Начиная со школьного возраста, я постоянно был в кого-нибудь влюблен. Когда из шестого класса уехала вдруг моя соседка по парте, я впал в задумчивость и остался в шестом классе на второй год. Потом я последовательно был влюблен в преподавательницу истории, пионервожатую и в двух своих одноклассниц. По-настоящему я влюбился тотчас же, как пришло время. Это была Вера, та самая девушка, которая, не спросившись дома, ночью ушла на станцию провожать меня. Ей оставалось учиться в школе еще год, она собиралась стать учительницей и через пять лет непременно работать в своей школе. О том, что мы друг друга любим, мы говорили тогда в первый раз и говорили потому, что мы расставались. Пришел поезд. Мы поцеловались, и Вера заплакала, уткнувшись головой в мое плечо и всхлипывая совсем как моя десятилетняя сестренка. Я взял ее за плечи, поднял голову и долго смотрел ей в лицо. Прямые светлые волосы, нос чуть большой и весь в веснушках, мокрые серые глаза, жалкая улыбка... Я не знал тогда, красива ли она. Поезд тронулся. Я поцеловал Веру еще раз, вскочил в тамбур, вошел в вагон, сел лицом к окну и просидел так всю ночь. "Ты не забудешь меня!" - вспоминались мне ее слова и лицо. Она повторила это несколько раз, и трудно было понять, кого она убеждала в том, что я ее не забуду - себя или меня. "Разве можно забыть!" - думал я в отчаянии... И забыл. Забыл легко и быстро. Я попал в компанию веселую, шумную и безалаберную. Институт мне показался большим скоплением бойких молодых людей и легкомысленных девушек, у меня закружилась голова, и уже через две недели было назначено свидание с некоей Лидой. Лида в самом деле оказалась такой легкомысленной, что в нее трудно было как следует влюбиться. Через месяц мы разошлись в разные стороны, шутя и посмеиваясь. Потом была Эля, потом ее подруга Катя. Я изменился. Завел себе усы-шнурочки, выучился танцевать и, выбиваясь из своих студенческих возможностей, волочился за модой. Одним словом, внешне я сделался то, что называется "стиляга". Вообще-то я уверен, что стиляг никаких нет. Есть модники, шалопаи, жулики, нахалы, есть мальчики, которым невтерпеж быть взрослыми и быть мужчинами, а стиляг нет. Отрицание авторитетов, желание пожить в свое удовольствие, перепродажа модных вещей - все это, конечно, не оригинально, не ново и сводится в конце концов к мелкому хулиганству. А все эти ценители и коллекционеры плохой эстрадной музыки, разные Бобы Бондаренко и Джоны Сапожниковы - это же только смешно и пошло. Впрочем, многие из поклонников гнусного саксофона в восторге от этой музыки и не признают никакой другой только потому, что спекулируют ею по воскресным дням на толкучках. Конечно, я далек был от увлечения напоминать собой lovelas, но меня все это тогда забавляло, а главное, это нравилось девушкам, которым хотел нравиться я. Шутя и посмеиваясь, я знакомился и забывал свои знакомства четыре года. Бывало, сижу где-нибудь в саду, жду девушку и скучаю. И мне нравилось, что я скучаю, что я могу встать и уйти, не дождавшись этой девушки, и завтра назначить здесь же свидание кому-нибудь другому. Мне нравилось интриговать, водить за нос, пускаться в рискованные приключения и выходить из воды сухим и со свободным сердцем. Кончилась моя учеба в институте. Товарищи мои почти все переженились и стали уже мне не товарищи. Я по-прежнему балансировал между флиртом и низкопробными романами и был доволен собой. И вдруг мне стало грустно и беспокойно. Я сделался задумчив, все чаще уклонялся от выпивок и стал уединяться. Как-то я вспомнил Веру, но вспомнил с грустной усмешкой, как что-то трогательное, смешное и безвозвратное. Скука взялась за меня основательно, и я решил жениться. Я бросил свои ловеласовские повадки и стал ухаживать за Лизой, строгой, умной и милой девушкой, с которой познакомился в театре. Лиза была красива, я привык к ней, и иногда мне казалось, что я люблю ее, но я чувствовал, что в то же самое время я готов к чему-нибудь новому. Через полгода у нас было все решено: я кончу институт и мы поженимся. Лиза кончала музыкальное училище, но со мной собиралась ехать куда угодно. И вот я получил диплом агронома и назначение, разумеется, в село. Направление оказалось именно в то село, откуда я уехал пять лет назад. Лиза еще сдавала экзамены, и устраиваться я поехал один. Ночью в вагоне мне не спалось. За окном набегали и исчезали огни станций и мелькали встречные поезда. Я сел у окна и раздумался. На вокзале меня провожала Лиза, но мне не было грустно от того, что мы расстаемся. "Я не люблю ее", - подумал я. Потом я вспоминал своих прежних знакомых, и, странное дело, ни одну из них я не мог вспомнить как следует, я не мог ясно представить ни одного лица, ни одного значительного слова, ни одного запоминающегося пустяка. И я понял, что молодость моя проходит мимо счастья - мимо тех радостей и печалей, которые дает человеку одна любовь. "Как известно, - подумал я, - для души и сердца прошли эти пять лет..." И я вдруг ясно вспомнил свой отъезд в город, маленькую станцию, Веру и ее милое, заплаканное лицо. "Как было хорошо, и как все это сейчас далеко от меня... Где теперь Вера? Если бы люди выполняли все свои обещания и клятвы, то она должна сейчас ждать меня в том селе", - я усмехнулся и, опустив голову на руки, стал засыпать. Был звонкий майский полдень, я спустился с железнодорожной насыпи и пошел к селу маленькой черной тропинкой. Кругом было столько света, воздуха и зелени, было так хорошо, что хотелось упасть в высокую, пахучую траву и пролежать в ней как можно дольше, ни о чем не думая, ничего не вспоминая. Я прошел половину длинной улицы села, никто мне не попадался. И только у другого конца улицы двери нового двухэтажного дома вдруг распахнулись, и оттуда вырвался целый ручей белоголовых ребятишек. Я остановился и смотрел на них, пока они не выбежали из школы все и их радостный галдеж не удалился по обе стороны улицы. Потом из школы вышла девушка, легко сбежала по белым ступенькам и быстро пошла в мою сторону. Неожиданность, растерянность, радость - все, что я испытал в эту минуту, можно только испытать и совсем невозможно представить. Это была Вера. Она остановилась передо мной, долго на меня смотрела и, проговорив: "Ты не забыл меня...", - бросилась ко мне на грудь. Вот и все. Потом мы бродили за селом по лугу, пили шампанское в ее квартире, и, когда она была на уроках, я с нетерпением ждал ее в шумной учительской. Я смотрел на нее, слушал ее голос, и мне казалось нелепым и диким то, что я мог ее забывать. Я понял, что я не смог полюбить ни Лизу, ни всех остальных, которые будто причудились мне в плохом сне, только потому, что все они не похожи на Веру, и потому, что любил я всегда только ее одну. Я не оспариваю ни опыта, ни мудрости, ни правоты тех, кто утверждает, что любовь к одному человеку не может быть беспрерывной и беспредельной, но я твердо убежден, что моей единственной любви хватит на всю мою жизнь. Мне стыдно. Я так виноват перед Верой, перед своей любовью. Но Вере я ничего не рассказываю. Я боюсь оскорбить нашу любовь, и я прощаю себе эту трусость. Моя любовь искупает мою вину. Я едва смог поехать в город, чтобы объясниться с Лизой, которая уже собиралась ко мне приехать. Входя в ее дом, я услышал фортепьяно. Лиза играла Шопена. Я вошел в комнату. Она сидела ко мне спиной и не заметила моего прихода. Я тихо уселся у двери и стал слушать. Раньше я не любил Шопена, его музыку считал слишком сложной и сентиментальной. Но теперь я был заворожен... И тут, слушая Лизу, я думал о Вере и о своей любви. И мне казалось, что это тонкое и глубокое чувство, которым жила и входила в душу музыка, - мое чувство, и мне захотелось вдруг видеть Веру и говорить ей что-нибудь красивое и нежное... Лиза кончила, мы поздоровались, и я объяснился. В тот же день я уехал. Лиза любила меня, и я оставил ее в ужасном состоянии. Не знаю, прав ли я. Знаю только, что я счастлив. Листок из альбома - Чем бы вас занять? - сказал мой новый знакомый Евгений Сергеевич Потерин, морща лоб и обшаривая свою комнату пренебрежительным взглядом. - Вот хоть это, - он сунул мне в руки небрежно выдернутую из этажерки штуковину в бархатном переплете и пошел к двери. - Взгляните пока. Глупейшая вещь, женская литература. Сам никогда до конца не смотрел. Я сейчас вернусь. Евгений Сергеевич пошел за пивом. Его жена Таисия Григорьевна хлопотала на кухне. Таисии Григорьевне лет тридцать пять, но ее красота еще очевидна, И меня удивили ее грустные глаза - редкость и неожиданность у хорошенькой женщины. В моих руках оказался альбом со стихами. Как полагается, он был напичкан нежной лирикой, начиная с пылкого Катулла и кончая Степаном Щипачевым. Я нехотя полистал. Последней страницей альбома оказался вклеенный в него небольшой листок, исписанный мелким почерком. Когда-то измятый, теперь тщательно выровненный, склеенный из двух частей, выцветший, этот листок заинтересовал меня своей интимностью. "Я не могу больше любить так мучительно и так униженно. Мне трудно видеть тебя и ждать от тебя всякую минуту признания в том, что ты меня не любишь. Прощай. Будь счастлива - у тебя для этого есть все и нет больше того нищего, при котором неудобно дарить свою любовь кому-нибудь другому. Прощай! В конце мая сходи за город, туда, где мы были год назад и где с тобой были еще твои сомнения, со мной - мои надежды. Взгляни, как тают белые цветы, вздохни и все забудь". Я с любопытством перечитал все это еще раз. - Ха-ха. Не поверите - это я написал, - вдруг раздался у меня за спиной голос вернувшегося Потерина. Я взглянул на него с удивлением. Всегда насмешливый, далекий от разных нежностей, Потерин олицетворял собой здравый смысл. - Что, не похожу на Вертера? Ха-ха-ха!.. А ведь было, было... - продолжал Потерин, разливая пиво. - Хотите расскажу? Обед еще не скоро. Эй, живее там! - крикнул он жене, которая на кухне приятно побрякивала посудой. - Пейте пока пиво. Свежее, из персональной, можно сказать, бочки... Так вот... Послушайте: поучительно, а главное - беспримерно глупо... Начался этот водевиль, когда мне было девятнадцать лет. Конечно, в девятнадцать лет всем положено любить и страдать, но я любил и страдал не как все. Я смотрел на всех своих знакомых влюбленных критически, с такой демонической усмешкой. Мне казалось, что они любят не так, >как надо, опошляют любовь, делают из этого праздника человеческих чувств серые, скучные будни и все в таком духе. Про себя составил я что-то вроде идеала любви и решил его осуществить. А кто, вы скажите мне, имеет ясное представление о том, какой в этом должен быть идеал? Вообще, кто может верно и категорически судить о любви? Сколько соображающих людей, столько и взглядов, и мнений. И о любви судят особенно необъективно. Ну, а мое представление о любви состояло, конечно, сплошь из иллюзий. И вот появилась "она". Я был страшно придирчив, но она понравилась мне сразу. Красивая, юная, нежная. Чиста, как снег в семи километрах от города. О своей внешности я был самого неопределенного мнения, а между тем был недурен. Кроме того, щелкая соловьем, оригинальничал, острил, - одним словом, был способен нравиться. Началось, как обычно, время будто бы случайных встреч, сомнений, догадок, желания видеть друг друга во сне и сразу после сна... Мы познакомились, и я стал думать о ней от свидания до свидания. Разумеется, на свидании я тоже думал о ней. Когда я сказал, что люблю ее, это было уже так очевидно, что признание мое оказалось только формальностью. Она же была романтиком и ничего, конечно, не знала и ничего не могла мне сказать. Впрочем, она говорила что-то о товарищеском отношении, но при чем тут товарищеское отношение? Любить тогда для меня значило говорить нежности и делать глупости. Мало того, я боготворил ее, возводил в степень, семенил вокруг нее мелким бесом и рассыпался перед ней мелким бисером. А это-то и гибельно. Я ей нравился, но как только она убедилась в том, что я люблю ее и в доску постоянен, она стала относиться ко мне небрежнее. Сердиться я на нее не мог - у меня только портилось настроение. Сначала она ссорилась охотно и весело, находя в этом удовольствие сытой кошки, заигрывающей с затравленной мышью, но потом ссоры стали жесткими и злыми, дольше длились и с трудом прекращались моими усилиями. Я весь, мои дела, мои убеждения зависели от ее настроения. У самой у нее не было ни убеждений, ни мыслей - один только характер. Характер скверный. В ее голове ничего интересного, кроме капризов, не было; правда, капризы эти всегда поражали своей виртуозностью. Исполнение ее любого желания - это то, что неизбежно должно быть - как зимой снег. Даже когда она любила меня, она могла бы меня поменять на леденец, если бы очень его захотела. И глупее всего то, что меня все эти каприччиозы восхищали, приводили в какой-то идиотский трепет. Я так захлебывался от восторга, так млел от обожания, что даже теперь еще совестно. Больше года она водила меня за нос, потом ей это надоело, и она прогнала меня. Я вбил себе в голову, что я замечательно несчастлив, писал нежные и грустные стихи, стал худеть и подумывать о самоубийстве. Несколько раз я встречался с ней под разными предлогами, писал унизительные письма вроде этого листка и окончательно ей надоел. В последнюю из таких встреч она сказала мне: "Все кончено. На следующее свидание приглашу милиционера". Никогда не забуду этого вечера. Разговор происходил во дворе ее дома. Я пресмыкался и просил ее выслушать меня. Если вы когда-нибудь были идиотом, то знаете, как может женщина унизить человека. Она вообразила себе, что ей противно находиться со мной лишнюю минуту, и хлопнула дверью. Противно! Сразу же я услышал за дверью смех. Смеялись она и ее подруга. Смех этот страшно резанул по моей психике, и тут я почувствовал, что из моей души вдруг выпала какая-то большая деталь. Не помню, как я удалился со двора. Неопределенное время я просидел на скамейке в пустом сквере, а когда поднялся, то почувствовал, что любовь моя кончилась. Она вытравила во мне "всю пылкость, все страсти души" и прочие глупости. Она воспитала во мне юмористическое отношение к женщине. На следующий день я написал ей: "Если нравится быть жестокой - вешайте собак или распределяйте стипендию" - что-то в таком духе. Сам себе я сказал: "В твоей любви не было радостей - в твоей жизни не должно быть скуки. Скука недопустима". И зажил весело и беззаботно, как это возможно студенту средней обеспеченности. Замелькали разные лица, но я в них уже не всматривался. Я любил и пользовался взаимностью, но любил уже без всяких идеалов, без замираний в сердце и всего такого прочего. И вот... В комнату вошла Таисия Григорьевна, постлала скатерть и стала накрывать на стол. Потерин, будто не замечая ее, продолжал, солидно отпивая из кружки, которую я периодически наполнял: - Вы никогда не встречали учебника женской логики? Нет такого? А почему? Такой учебник мог бы написать любой бухгалтер в перерыве между составлением двух отчетов. Ничего нет проще: все шиворот-навыворот - и только. Женщины сами распространяют слух о том, что их логика непостижима. На самом деле их поступки и мысли прямолинейны, как телеграфный столб. Так вот, когда я уже откровенно зубоскалил над возвышенными чувствами, верностью и голубиным счастьем, она вдруг пришла ко мне и принесла мне свою любовь, раскаяние, покорность, слезы и желание не разлучаться. И вы знаете... Я женился на ней. Да, да, не удивляйтесь - это Таисия Григорьевна. Как это вышло, не знаю, но только хорошо сознавал и сознаю, что я ее тогда не любил... Да... Женился, может быть, из мести, а может быть, из уважения к своим юношеским заблуждениям. Страшно глупо. Она, кажется, любит меня и теперь. Мне безразлично, скандалов я не устраиваю, я только ограничиваю ее во внимании ко мне. Характер ее изменился до неузнаваемости, и, знаете, она отлично готовит обед. Вы сейчас в этом убедитесь. За обедом он вдруг спросил Таисию Григорьевну: - Я как-то все забываю поинтересоваться... Ты счастлива со мной? Таисия Григорьевна вздрогнула и, глядя на меня и неловко улыбаясь, проговорила: - Евгений Сергеевич всегда шутит так неожиданно... - Счастлива, тебя спрашиваю, или нет? - беззастенчиво повторил Потерин. Таисия Григорьевна перестала улыбаться и опустила глаза. - Разумеется, я счастлива, - сказала она. Последняя просьба Николай Николаевич Смирнов был уверен, что до следующей весны он не доживет. - Скоро умру, - говорил он, вздыхая и виновато поглядывая на свою дочь Лидию Николаевну, которая убирала его комнату. - Что ты! Живи до ста лет, - машинально отзывалась Лидия Николаевна, стирая пыль с книжного шкафа. До ста лет оставалось не так уж много. В начале осени Николай Николаевич почувствовал, что ходить он уже вовсе не может. Только крайняя беспомощность и совершенная безнадежность порождают желание умереть. Вконец одряхлевший, совсем бессильный, Николай Николаевич имел и надежду, и жгучее, как у юноши, желание, чтобы надежда эта оправдалась. Ему хотелось дожить до весны. Хотелось еще раз увидеть на столе цветущую сирень, услышать весенних птиц, ему хотелось в зеленый рай - в березовую рощу, которая начиналась почти сразу от окна его комнаты. Но за окном березы прогорели бледным пламенем осеннего заката, а скоро пришел и сразу взбесился лютый зимний месяц декабрь. Чьей-то одинокой, брошенной душой взмыли ошалелые метели, вселяя в сердце тоску по ласковым весенним дням. Николай Николаевич и его дочь жили вдвоем. Муж Лидии Николаевны умер, а дети, которые все уже были взрослыми, жили разными семьями и в разных местах. Николай Николаевич знал, что, когда он умрет, Лидия Николаевна уедет к своему старшему сыну. Вечерами Лидия Николаевна садилась на край кровати и спрашивала, не хочет ли чего отец. Николай Николаевич отвечал, что ничего не надо, что надо бы давно умереть, говорил, что он измучил ее, но что терпеть ей осталось совсем уже немного. Лидия Николаевна сердилась и всхлипывала. Тогда Николай Николаевич делал слабое движение своими почти обескровленными руками, Лидия Николаевна осторожно опускала голову к его груди и тихо плакала, и у Николая Николаевича разбегались по морщинам две-три пресные старческие слезы. Бывали врачи, но Николай Николаевич был уверен, что они не лечат его, а только делают вид, что лечат. "Вы знаете, и я знаю: старость неизлечима", - говорил он им. Раз к нему заходил сын Сергей. Сергей Николаевич был очень серьезный и очень занятой человек. Часто приходить он не мог. Он пришел поздно вечером, с папкой под мышкой, не разделся, а только снял шляпу и смял ее в своих сильных руках. Перед его уходом Николай Николаевич расхрабрился на шутку, которая, в сущности, была вовсе не шуткой. - Не хочу умирать зимой, - сказал он. - Хочется покинуть этот мир в цвету, чтобы оставить о нем хорошее впечатление. - Ты еще молодец. Мы с тобой еще на уток пойдем, - улыбнувшись, сказал Сергей, но Николаю Николаевичу показалось, что говорил он это вяло и бесчувственно... Николай Николаевич возненавидел зиму за то, что зимой хорошо только здоровым и сильным, за то, что зимой нельзя открыть окно, за то, наконец, что зима так долго тянется. Ему стало казаться, что не старость, а зима отняла у него все и оставила одни только воспоминания, которые тоже отнимают силы, но от которых становится грустно и хорошо. Но Николай Николаевич так и не мог привыкнуть жить одними только воспоминаниями. Он ждал весны. И весна пришла. Николай Николаевич давно уже следил за большой сосновой веткой, которая заглядывала в окно его комнаты. И вот солнечным мартовским полднем ветка сбросила с себя белую, великолепную, но, правда, давно уже дырявую шапку. Николай Николаевич попросил устраивать его в кресле и подолгу просиживал теперь у окна. За окном зима одну за другой сдавала свои позиции. Сначала почернели натоптанные прохожими тропинки через рощу, потом стали появляться желтые пятна проталин, и наконец вся земля предстала перед глазами такой, какой застал ее первый снег... - Как хорошо! - сказала Лидия Николаевна, в первый раз открывая окно, когда роща уже чуть повеселела издалека еще незаметной зеленью. Но в душе Николая Николаевича не было той радости, какую он ожидал с приходом весны. То, что он ждал, пришло, но это оказалось не тем, чего он хотел. Он хотел жить. "Пройдет весна, - думал он, - высохнут цветы, а жизнь будет продолжаться. И она хороша всегда и везде: и в цветущем саду, и на занесенной метелью дороге, и даже у окна в кресле, с которого нельзя подняться..." У большой старой березы почти каждый вечер встречались девушка и молодой человек, по-видимому, влюбленные. Николай Николаевич любил наблюдать эти встречи, привык к ним, думал о них. Почти каждый вечер он говорил Лидии Николаевне: "Лида, посади меня к окну, я опаздываю на свидание", - и смотрел в рощу до тех пор, пока сумерки не съедали и рощу, и две фигуры у старой березы. Они ему даже иногда так и снились: девушка сидела, прислонившись к стволу березы, а молодой человек стоял, упершись головой в толстый сук и держась за него обеими руками, и смотрел на девушку. Но как-то Николай Николаевич заметил, что молодые люди вдруг стали посещать рощу в разное время. По всем признакам это была ссора. "Какие глупые и какие счастливые, - думал Николай Николаевич. - Они страдают, ходят в разное время в одну и ту же рощу, но они молоды, и... звезды над ними одни и те же". В первый душный день, перед первой грозой, старость и болезни обступили постель Николая Николаевича, протягивая к нему свои костлявые руки. Николай Николаевич задыхался. - Лида, - сказал он, с трудом отыскав среди тяжелых видений бледное лицо дочери, - позови Сережу... Сейчас же... в последний раз... Ударил гром, и за окнами началась бешеная пляска стихий. Порывы ветра гулко разбивали об оконное стекло тяжелые струи воды. Роща стонала, выла, всхлипывала. У Николая Николаевича стучало в висках, но дышать стало легче. А когда гроза кончилась, Николай Николаевич почувствовал себя так хорошо, так легко, что вдруг сел в постели и бодрым голосом потребовал: - К окну! Испуганная Лидия Николаевна запротестовала. - В кресло! - повторил Николай Николаевич твердо. - И открой окно настежь. Я здоров, и мне кажется, что я молод. Он сидел у окна улыбаясь, и, действительно, на душе у него было так радостно и спокойно, будто ему двадцать лет и он только что помирился с любимой девушкой. Прошедшая гроза - праздник всего зеленого мира. Солнце еще не закатилось, и необсохшая роща ликовала в пронизывающих ее лучах. Николай Николаевич видел, как у ближних деревьев вздрагивали нижние листья от падающих с мокрой листвы капель. У старой березы стоял молодой человек. Николай Николаевич взглянул на часы, которые давно уже велел поставить на подоконник. Молодой человек должен был скоро уйти, а через полчаса должна прийти девушка. Скоро вошел запыхавшийся и растревоженный Сергей. - Отец! Ну, как ты? - спросил он, быстро приближаясь к креслу. Отец и сын поцеловались. - Я звал тебя, Сережа... - спокойно заговорил Николай Николаевич. - Мне кажется, я... - Николай Николаевич замолчал, повернулся лицом к окну и несколько мгновений глядел в рощу. Когда он снова посмотрел на сына, Сергея Николаевича удивил необычный, давно уже не появлявшийся живой и веселый взгляд отца. Николай Николаевич тихо сказал: - Сережа, ты видишь вон там, в роще, парня? У большой березы. Иди и скажи ему, чтобы он задержался там на полчаса... - И глядя на недоуменное лицо Сергея Николаевича, продолжал: - Да, да. Сходи и скажи ему, что это очень нужно. Пусть подождет. - Отец... - начал обеспокоенный Сергей Николаевич. - Нет, нет... Я в своем уме, - перебил Николай Николаевич. - Сходи... я прошу тебя... иди, иди... Пожимая плечами и оглядываясь, Сергей Николаевич вышел из комнаты. Окно было открыто настежь, и комнату заполнял неповторимый запах обновленной грозой березовой рощи. Николай Николаевич сидел в кресле, слегка склонившись в сторону. Черты лица его застыли в спокойном, осмысленном движении. Вернувшийся Сергей не сразу понял, что Николай Николаевич умер. Чужой мужчина Больше двенадцати часов в сутки не удается поспать даже пассажирам. Петр Васильевич с досадой хлопнул по матрацу и сел у окна. За окном один за другим менялись пейзажи, но Петр Васильевич был не мальчиком, едущим по железной дороге в первый раз. Он снова лег, закинул руки за голову и с ненавистью взглянул на потолок. "Хоть бы сел ко мне кто-нибудь в купе, что ли", - подумал он. Петр Васильевич Голубев возвращался в свой город после двухмесячной командировки. В командировки Петру Васильевичу приходилось ездить часто, но особенно он любил обратную дорогу. Домой он возвращался всегда веселым, свежим, вез с собой подарок жене и пару старых анекдотов и острот, услышанных от новых знакомых. Новые знакомые всегда рассказывали старые анекдоты. Подарок и анекдоты были и в этот раз, но настроение было такое паршивое, как будто у него только что вынули из кармана двести рублей. Петр Васильевич занемог болезнью довольно редкой и большей частью легко переносимой - угрызениями совести. Он не изнурял себя этим недугом по пустякам, для этого нужна была какая-то серьезная причина. Такая причина была. В эту поездку Петр Васильевич в первый раз изменил своей жене. Женился он пять лет назад, будучи студентом и будучи влюбленным. Спокойный и немного замкнутый, он был эти пять лет верен и тих, и вот вдруг неожиданно свихнулся. "Изменил самым подлым образом. Изменил кому? Вере, моей Вере. Такой чудной женщине, такой любящей жене. Ловелас! Гусар! - думал Голубев, ожесточенно раскуривая папиросу. - Как я буду смотреть ей в глаза? Обманывать ее... Это единственный человек, которому я не мог... не смел лгать, и вот... Как же это? Ведь я ей теперь, в сущности, совсем... абсолютно чужой мужчина". "Чужой мужчина... - повторял Петр Васильевич вслух, вскочил и стал смотреть в окно, ничего в нем не видя. - Пожалуй, я признаюсь ей во всем. Она умная и нежная. Она простит меня". Здесь Голубев заметил, наконец, что поезд остановился в небольшом новом городке, что дело к вечеру и до дома оставалось три часа езды. За окном вдоль вагона спешили навьюченные багажом люди с испуганными лицами. "Зачем они бегут? Ведь все равно все сядут. Особенно суетятся женщины", - подумал Петр Васильевич и стал следить за хорошенькой девушкой, которой быстро бежать мешала узкая юбка. Наблюдать за ней было смешно и весьма любопытно. В это время дверь в купе Петра Васильевича отворилась легким и решительным движением. Голубев повернулся. Перед ним стоял незнакомец с небольшим чемоданчиком в руке и плащом, закинутым; через плечо. Ему, как и Петру Васильевичу, было лет тридцать с лишним, но он был гораздо выше и молодцеватее. Под пиджаком он имел рубаху-"дикарку", на голове прогрессирующая плешь изрядно прикрывалась темными волосами, зачесанными со лба назад, щеки гладко выбриты, штиблеты совсем еще не старые и хорошо начищены. "Вот, наконец, и попутчик! Да кажется, интересный". Петр Васильевич улыбнулся и сделал шаг навстречу. Незнакомец поставил чемодан, бросил на полку плащ и, подавая руку, улыбнулся тоже. - Добрый день! Скороходов. - Голубев. - Очень приятно, - сказал Скороходов, усаживаясь у окна. - Через три часа мы будем в Н-ске. Вам туда же? - Да, - отвечал Петр Васильевич, подсаживаясь к долгожданному собеседнику, - еду к жене. - К своей? - весело спросил Скороходов. - К... своей. А почему вы спрашиваете? - забеспокоился Голубев. Скороходов ударил по самой дребезжащей струне его души. - Разве похоже, что я могу ехать к чужой жене? - Нет, что вы! - отвечал Скороходов, снимая пиджак. - Это я, видимо, пошутил. К чужой, к своей - это все равно. К чужой приятнее. Давайте лучше закусим. Он полез в свой чемодан и достал оттуда ветчину, хлеб и бутылку вина. - Еще древние философы говорили, что человек живет для того, чтобы пить и закусывать, - говорил Скороходов, разливая вино, - эта блестящая мысль не потеряла своей актуальности и по сей день. Выпьем! "Снова я пьян - снова я счастлив!" - говорил мой знакомый поэт. - По-моему, он интеллигентнее меня, - подумал Петр Васильевич с уважением. Он повеселел, но мысль о совершенной им измене никак не улетучивалась из головы. "Интересно, как относится к этому, например, этот вот человек?" - думал Голубев во время разговора о ценах на вино и железнодорожные билеты. Попутчики допили бутылку, закусили, закурили, и Петр Васильевич, пустив перед своим лицом большой клуб дыма, вдруг спросил: - Скажите... Вы никогда не изменяли своей жене? Скороходов поднял брови, остановил руку с папиросой в воздухе и, с недоумением всматриваясь Голубеву в глаза, проговорил: - Что? - Вы никогда не изменяли своей жене? - нервно повторил Петр Васильевич. Тогда Скороходов расслабленно махнул рукой, откинулся к стенке и вдруг рассмеялся громко и раскатисто, заглушая стук колес. - Что это... ха-ха-ха... что это вам взбрело? - едва смог спросить он между приступами смеха. Скороходов, что называется, "ржал" и "ржал" так, что Петр Васильевич, глядя на него и не понимая себя, засмеялся тоже, сначала глухо и отрывисто, потом громче и смелее. Ему вдруг стало совсем весело. - Вот уморили! - проговорил Скороходов, наконец унимаясь и вытирая лицо платком, - ...своей жене! Ха-ха! Вы ужасный фантаст! - Да я пошутил, - соврал Голубев. - Вы, наверное, открываете музей нравственности и вам некого экспонировать, - продолжал Скороходов, - я вам сочувствую, но ничем помочь не могу. Я умею выдавать себя за верного мужа только своей жене. Вы все равно мне не поверите. - А жена вам верит? - спросил Петр Васильевич. - Конечно. Это одна из ее супружеских обязанностей. - Но... - Никаких "но". "Любовь и вздохи на скамейке". В любви, как и везде, надо уметь пользоваться правами и уклоняться от обязанностей. "А ведь он гораздо интеллигентнее меня", - снова подумал Петр Васильевич. - Жениться приходится только для того, чтобы иметь законных детей, - говорил Скороходов, - женщине трудно сохранять верность, мужчине - смешно... И Скороходов небрежно и цинично стал говорить о женщинах, излагая при этом взгляды отпетого алиментщика. Развеселившийся Петр Васильевич вторил, поддакивал, рассказал неприличный анекдот и между прочим с насмешкой и пренебрежением произнес: - А ведь некоторые остаются все же верными мужьями. - Фантасты, мой друг, фантасты, - отвечал Скороходов, поднимаясь и надевая пиджак. Уже стемнело, за окном запрыгали огни приближающегося города. Скороходов, опираясь руками о столик, наклонился к окну и сказал: - В этом городе около полумиллиона жителей, прикиньте-ка, сколько из них одиноких и временно одиноких женщин. Всем им хочется быть любимыми, все они жаждут ласки. Любите же их! И не любите долго одну и ту же, а то она подаст на вас в суд за невнимание к ее слабостям. В окно ворвались большие и яркие огни вокзала, и поезд остановился. Шумел, радовался, грустил и сентиментальничал перрон - место ничего не значащих, безнаказанных поцелуев. Голубев и Скороходов выбрались на привокзальную площадь. - Ну, я спешу, - сказал Скороходов, подавая руку. - Где-нибудь встретимся. Голубев долго и признательно тряс его руку. Потом Скороходов отошел в сторону - ловить такси. Петр Васильевич выкурил папиросу, сел в автобус и уже через пятнадцать минут подъезжал к дому. В голове у него плавали легкие и беззаботные мысли. "Подумаешь, изменил! Скороходов поумнее меня, а смотрит на эти вещи просто. Так было, так будет. Не я так устраивал, не мне переделывать". В игривом расположении духа, насвистывая, Голубев вошел в свою квартиру. В прихожей он увидел Скороходова, снимающего на его вешалке свой пиджак. Мгновения оцепенения, в котором находился первое время Петр Васильевич, Скороходову было вполне достаточно. Он с артистической ловкостью оделся, взял свой чемодан и, пробормотав почему-то "извините", выскользнул в дверь. В сугробах Петр Васильевич отодвигает от себя кипу тетрадей, встает со стула, подходит к окну и щелкает выключателем. В комнате тепло, но Петр Васильевич ежится, глядя на мертвую луну, на скованную холодными тенями улицу и на застывший за блестящими сугробами лес. Сугробы и лес бесконечны, а село маленькое, хотя и районный центр. До железной дороги шестьдесят километров, до большого города - двести. В селе школа, больница, клуб, пекарня, баня - все в единственном числе и на одной улице. Центр села - новая каменная чайная, около которой всегда много машин, подвод и бывают происшествия. Макаров приехал сюда два с половиной года назад. Теперь здесь его любят, ценят, и директор школы, ворчливый, придирчивый человек, хотя и называет его до сих пор студентом и грозится на ком-нибудь женить "для солидности", но тоже его уважает. У окна Макаров стоит долго и не шевелясь. Постоянная задумчивость делает его лицо строгим, к тому же он близорук и почти не снимает очков, что придает строгость и его взгляду. На самом деле глаза у него немного грустные и красивые. Петр Васильевич быстро поворачивается и зажигает свет. Скрипит дверь, и в комнату входит его новый товарищ Владимир Николаевич Лесковский - единственный в селе адвокат. Лесковский в этом селе первый год и, говорят, приехал сюда вслед за Зинаидой Александровной Тениной, учительницей географии, с которой знаком давным-давно. В Зинаиду Александровну здесь влюблены многие, начиная с пожилого, семейного и чудаковатого физика Дунина, который на учительских вечерах тенором поет неотразимый романс Глинки "Не искушай", и кончая учеником десятого класса семнадцатилетним Лоскутниковым. Лесковский молча раздевается и начинает ходить по комнате. Он мрачен и, как это с ним бывает, слегка пьян. - Скучно до изумления, - говорит он, останавливаясь у окна рядом с Макаровым, - человеку вреден досуг. Сумасшествие и пьянство начинаются от избытка досуга. М-да... Философия, видимо, тоже. - Заныл! - говорит Петр Васильевич добродушно. - Нет, мне интересно, - продолжает Лесковский, насмешливо прищуриваясь, - мне интересно, где ты собираешься провести сегодняшний вечер. На чем ты остановишься: в кафе, в оперетку, в ресторан? - Ну, тебе жаловаться нечего. Напиться, я думаю, везде можно. Лесковский нетерпеливо поворачивается к Макарову и с раздражением: - Да! Я предлагаю напиться и ломать стулья! Макаров пожимает плечами и отворачивается к окну. - Мы неудачники, слышишь, Макаров, мы с тобой злостные, законченные неудачники. Удачи не приводят людей в такие дебри. Сюда приезжать разве только стрелять глухарей да собирать грибы... Я молод, черт возьми, я не могу каждый вечер играть в шахматы, смотреть в одну точку или плевать в потолок. Нет. Уж я-то весной непременно сматываюсь. Умирать я, возможно, приеду сюда, а пока... ну нет!.. Вот ты, Макаров, молод и неглуп. Неужели у тебя нет уже больше никаких стремлений, порывов там, желаний, ну и перспектив? Неужели ты не имеешь никаких претензий к фортуне, никаких видов на собственное счастье? Удивляюсь... Макаров говорит задумчиво: - Что ты знаешь о счастье? Мне здесь хорошо, я на месте - ясно? Каждый человек должен быть счастлив по-своему. Я счастлив, как умею. У меня есть дело, которое я люблю, силы - заниматься этим делом, - с меня хватит. А чего хочешь ты? Хочешь уехать - валяй, но не кричи об этом так громко - это неприлично... - Ну, ну... хватит, - равнодушно говорит Лесковский, - прижмешь, прижмешь... У тебя принципы, идеалы... А я человек, в сущности, беспринципный. Заблудшая, беспризорная душа. А отсюда я все-таки уеду. Сразу же, как растает снег... Послушай, выпить бы, а? - Чаю - пожалуйста. - Ну, давай чаю, - говорит Лесковский со вздохом и опускается на стул. Хмель из него уже выветривается, взгляд тускнеет, и его красивое лицо становится скучным, глаза останавливаются на собственных валенках. - Ты посиди, я схожу к Михалычу за кипятком. Минут пять. Макаров берет с остывшей плиты чайник, смотрит на притихшего Лесковского, хочет что-то сказать, но машет рукой и выходит из комнаты. Лесковский вздрагивает, когда за дверью слышится стук и женский голос: - Можно войти? - Войдите. В двери врываются клубы мороза, из которых виднеется темная шубка. Это Зинаида Александровна Тенина. Платок в белой бахроме, шубка искрится. Румянец на ее лице обжигает и приводит в волнение. - Добрый вечер, - говорит Лесковский поднимаясь. - Вы? - Всего-навсего. Не думали встретить? Удивлены? - Да нет. Вы появляетесь всюду, словно разгуливаете в нескольких экземплярах. Петра Васильевича нет? - Сейчас придет. Раздевайтесь, согрейтесь. Тенина садится у стола. Лесковский ходит, потом заложив руки назад и прислонившись к холодной печке, останавливается перед Тениной. Водворяется молчание, во время которого явственно слышен скрип проехавших мимо дома саней. - Что ж, - произносит, наконец, Лесковский, - давайте поговорим. Мы хоть и встречаемся иногда - в этой клетке невозможно не встречаться, - но давно уже не говорили... Вы не меняетесь, а если изменитесь, то, должно быть, станете еще красивее. - Перестаньте, - говорит Зинаида Александровна хмурясь. - Вы похорошеете, наверное, когда полюбите кого-нибудь, - продолжает Лесковский, - впрочем... Вы не будете любить никого и никогда. Замуж выйдете благополучно, но и мужа, конечно, любить не будете. Будете любить своих детей, но это инстинктивно. - Предсказывайте кому-нибудь другому, меня оставьте, пожалуйста... Почему вы не уедете? Вы же собирались? - К сожалению, только весной. Я покину эти места цветущими... - Лесковский подходит к столу и, облокотясь на него руками, наклоняется к Тениной. - Ты останешься одна... Кроме меня здесь нет никого, - говорит он тихо и серьезно. - Вы беспробудно самоуверенны, - говорит Тенина, пересаживаясь на другой стул, - я бы посоветовала вам меньше пить. - Не тебе меня упрекать в этом, - говорит Лесковский, выпрямляясь. В это время входит Макаров, здоровается с Тениной и предлагает ей напиться чаю. - Нет, нет, я пойду, - говорит Тенина, - я зашла сказать, что вы даете завтра первый урок вместо директора. Он заболел. - Что с ним? - У него же больная печень. - Больная печень - неприятная вещь, - говорит Лесковский, - какое черное пятно на вершине педагогической карьеры. Макаров, не будь директором. Одевшись, Зинаида Александровна обращается к Макарову: - Петр Васильевич, проводите меня. - Будь бдителен, Макаров, - провожает их Лесковский. - Эта девушка - людоедка. Мороз. Лунный свет скользит по следам полозьев, кругом голубые тени от домов и заснеженных тополей. Зинаида Александровна, наблюдая за своей тенью и тенью Макарова, улыбается. У нее хорошее настроение, ей хочется смеяться и говорить. "Какой он большой, неуклюжий... Конечно, он мне нравится. Почему он меня избегает?" - думает она. - Зачем вы мучаете этого человека? - хмуро спрашивает Макаров. - Мучаю? Вы обо мне так думаете? Просто я его не люблю... Не будем о нем говорить. Смотрите, как блестит снег! А тополя! Красота какая... Хорошо здесь весной? Я думаю, что здорово хорошо. Вы знаете, я так жду весну. Не потому, что сейчас скучно, - нет. Но вы знаете это чувство - постоянно что-нибудь ждать? Это не у меня одной, это, конечно, у всех людей. Ждать письма, свидания, весну. Счастье - в предчувствии счастья. И, наверное, потому ранняя весна самое хорошее время. Знаете, когда все еще только начинает оживать, когда все еще впереди: зелень, цветы, теплые вечера - все это в потенции. Она смеется и берет Макарова под руку. - Почему вы не смеетесь? Это, наверное, смешно. Вы любите молчать, Петр Васильевич. О чем вы сейчас думаете?.. Я понимаю, почему вас так уважают и боятся ученики. У вас строгое, пасторское лицо, на вашем лице написано: "Меньше чувствовать - больше мыслить". Вы никогда, наверное, не увлекаетесь и не говорите ученикам ничего лишнего. Я еще не видела вас ни сердитым, ни взволнованным. Вы такой серьезный, такой непроницаемый, что я, не ученица, с первого взгляда прониклась к вам уважением и до сих пор еще побаиваюсь... Скажите, почему вы меня избегаете? Они останавливаются у больших черных ворот. За ними - домик, в котором живет Тенина. - Знаете что, Зинаида Александровна, - тихо говорит Макаров, - уезжайте отсюда. Здесь все вам та не подходит, все так обыкновенно, и место здесь людям обыкновенным. - Почему вы думаете?.. Чем я отличаюсь от других? - Вы красивы. - Не может быть, - говорит Зинаида Александровна, растерянно улыбаясь. - Вы черт знает как красивы! - Едва ли. От вас, по крайней мере, я это слышу в первый раз. - От меня? - говорит Макаров, волнуясь и зачем! то распахиваясь, - зачем вам мое признание? Что из| этого, если я скажу, что я вас люблю?.. Теперь вещ равно... Слушайте меня и... уезжайте! Зачем здесь эта красота, это обаяние? Кому? Вам нужны залы, люстры, вам нужно быть на виду... Я говорил сегодня Лесковскому, что каждый человек должен быть счастлив по-своему. Я был счастлив. Зачем вам нужно было сюда приезжать? Вы думаете, что можно видеть и слышать вас равнодушно?.. - Говорите, говорите, - шепчет Зинаида Александровна, но Макаров не слышит ее. - Я вижу вас, и мне хочется делать что-нибудь талантливое, необыкновенное... Понимаете, вы взбудоражили мое тщеславие, вы напомнили мне о мечтах и надеждах, которые не сбылись уже так давно... Мне двадцать восемь лет. И трудно не быть теперь смешным с мыслями и настроениями семнадцатилетнего... Вы не подумайте, что я совсем уж раскис, сошел с ума и буду развлекать вас глупостью и сантиментами. Нет. Я только советую вам уезжать отсюда. Поезжайте в город. В большой и шумный. Уезжайте, я вам только советую... Макаров замолкает, он сильно волнуется, ему стыдно, и он боится, что Зинаида Александровна скажет сейчас что-нибудь насмешливое или, чего доброго, жалкое. Тенина молчит и ждет. - Вы замерзли, - говорит Макаров, - я пойду... До свиданья... После его ухода Зинаида Александровна долго стоит у ворот... Лесковский спит, положив руки и голову на спинку стула. Макаров долго его не замечает. Страсть - Какой вечер! Какой вечер! А ты, Верочка, не хотела выходить из дома. Это преступление перед весной и молодостью - сидеть в такой вечер в комнате с единственным окном, да и то на север и вышивать что-то болгарским крестом, - говорил молодой человек, пытаясь взять свою собеседницу под руку. Его собеседница, девушка лет восемнадцати, счастливой наружности, очень живая и подвижная настолько, насколько позволял быть подвижной не совсем свободный покрой ее одежды, неопределенно улыбнулась и позволила, наконец, взять себя под руку. Они медленно прогуливались по притихшей набережной. Молодой человек не обманывал: вечер был действительно хорош. Закат совсем уже созрел, налился киноварью, и освещенная зарей улица вся выглядела нарядно, потому что окна красивых и некрасивых домов пылали одинаковым пожаром. По улице разгуливали ценители чудесных весенних вечеров, по реке в лодках, добытых терпением или хитростью, плавали мужественные или лукавые люди. Казалось, многим было весело, потому что было слишком много смеха и громких разговоров. Молодой человек закурил, оживился и продолжал: - Нет, честное слово, мне стало жаль этого вечера. Я бросил все и к тебе, Верочка. Он понизил голос, слегка заволновался и заговорил дальше. - Дело даже не в вечере. Дело в том, Верочка, что я хочу сказать тебе... то есть мне нечего тебе сказать - ты все и так знаешь... Я хотел спросить тебя... Сядем здесь, Верочка. Молодые люди зашли в скверик и сели на скамейку, против которой стояла такая же, но уже занятая кем-то вроде них. Они взглянули друг на друга, молодой человек - растерянно, Верочка - неопределенно. Она знала уже, о чем он будет говорить, и уже готовила ответы на вопросы, которые он должен задавать. - Верочка, - бездарно начал молодой человек, - мы знакомы уже три месяца и встречаемся почти каждый день. Ты заметила, конечно, что я люблю тебя. Верочка сделала вид, что удивилась, чуть подумала и сделала вид, что обрадовалась, и будто бы сразу скрыла эту радость и опустила глаза. - Люблю, - неестественным голосом повторил молодой человек, воровато оглянулся и продолжал, - с первого вечера, с первого часа. Он счел нужным подвинуться к ней ближе, но она сочла нужным сделать обратное. - Прошло три месяца, и я хочу знать... - он долго запинался и, наконец, скорбно глухим голосом произнес, - любишь ли ты меня? Верочка, внимательно наблюдая за носком своего ботинка, которым она с самого начала водила по песку, долго сидела молча, и наконец ее губы прошептали незаменимое "не знаю". - Как не знаешь? Ты знаешь! Скажи откровенно "нет", и я сразу же уйду и избавлю тебя от нелепости этого разговора, - он опять заговорил скорбно. - А мне кажется, кроме неловкости ты сейчас ничего не испытываешь. Так "нет"? Верочка все это предвидела, но теперь все-таки растерялась и не знала, что делать. Он сам подал ей мысль. "Уйду", - решила она. Но вслух сказала: - Что ты! Я... Я не знаю... - Значит, "нет"? Она встала и быстро пошла по аллее. - Не ходи за мной! - Но я должен знать! - Я скажу после. - Когда? - Завтра. Назавтра она вышла замуж за другого, которого наш молодой человек знал, но не думал, что он собирается жениться. Следующий вечер был так же хорош. И скамейка, на которой вчера сидели наши молодые люди, не пустовала. Часов в 9 вечера в одном из почтовых отделений города в окошко для подачи телеграмм нетвердой рукой был подан телеграфный бланк, на котором нетвердым почерком был написан адрес и текст: "Будьте счастливы, а если не можете быть счастливыми, то будьте веселы!" Телеграфистка пожала плечами, переписала адрес, а из длинного предложения с тремя знаками препинания, которые, как известно, в телеграммах не полагаются, сделала короткое и простое: "Будьте счастливы и веселы". Исправленный автор телеграммы не имел желания и возможности возражать: он был пьян и, кажется, весел. Шепот, робкое дыханье, трели соловья... Ранней весной и поздним вечером в глубину самого чистого и самого уютного во всем мире дворика вошли и остановились под жидкой тенью голых тополей молодой человек и девушка. Не спешите назвать их влюбленными, потому что они встретили друг друга совсем недавно и переживали теперь самое интересное время своего знакомства. Каждый из них был уверен в том, что он влюблен, и сомневался во взаимности; это было нервное, но счастливое время мучений, восторгов, сомнений, догадок, желания увидеть друг друга во сне и сразу после сна. Она была юной, чистой, нежной. И молодой человек был свеж и чист, как снег в пяти километрах от города. На этот вечер молодой человек возлагал большие надежды сегодня он решил внести ясность в их отношения. И она сразу почувствовала, что сегодня состоится этот важный и немного страшный разговор, и с волнением ждала его начала. Но теперь они молчали и сосредоточенно осматривали посторонние предметы. Но вот он взглянул на нее, понял, что она ждала, и решил не говорить, а действовать. На улице замерли чьи-то шаги. Стало тихо и торжественно. Молодые люди сделали шаг навстречу друг другу. Они неровно дышали, у них потемнело в глазах. Он зашептал что-то на испанском языке. Она приблизилась, и он уже чувствовал ее робкое дыхание. И в этот момент с крыши соседнего дома раздался дикий кошачий вопль. Они замерли в волнующих позах, взглянули друг на друга и сделали несколько шагов друг от друга. Молодой человек почувствовал себя так, как будто его облили чем-то холодным и липким. Потом в нем, путаясь и перебивая друг друга, закопошились чувства растерянности, досады, нетерпения. От всего этого он вдруг поглупел, потом к нему явилась решимость, он решил довести все до конца. Он, запинаясь и смущаясь, подошел к ней и, уже не обращая внимания на вопли котов, которые неслись теперь без перерыва, заговорил. Коты выли жалобно, нежно, страстно, задушевно. Молодой человек заговорил каким-то чужим для самого себя нервным и робким голосом: "Леночка, ты видишь... Э-э... Сейчас весна, Леночка, и..." Леночка холодно распрощалась и хлопнула калиткой. На крыше коты перешли на грустное и скорбное адажио. Молодые люди больше не встречались. "Шепот, робкое дыханье, трели соловья..." Станция Тайшет Мы бежали от заката. По синим холмам он гнался за нами, в кровь рассекая свои розовые колени. Он ловил нас в свои малиновые сети. Он бросил нам вдогонку своих рыжих собак. От его яростной нежности мы бежали в темную летнюю ночь. В нашем купе - дым и разговоры о женщинах. Ночь прильнула к нашему окну, и мы ждем чего-то от ее черной неизвестности. Говорит Сема, задумчивый солдат: - Они любят таких, которые валяются у них в ногах и гоняются за ними с ножами. - Надо спать, - говорит Витька, медлительный, самоуверенный Геркулес. Он сидит у окна, он скрестил на груди руки, к стене откинул голову. Под гимнастеркой каменеют тоскующие его бицепсы. - Пашка пятый час травит, - говорит Сема. На средней полке он стучит своим костлявым телом. - Надо спать, - говорит Витька, но не двигается. - Я говорю, Пашка какой способный. Слышь, студент, сколько прошло? В купе едут два сержанта и один рядовой. Они везут с собой звонкое слово "дембель". Они возвращаются домой. Я еду с ними шестые сутки. Я пил с ними водку, я говорил с ними о любви. Мы обожжены одним закатом. - Прошло четыре часа двадцать минут, - говорю я. - Видал! - говорит Сема с восхищением. - Профессор. Павел-то! Они служили в одном взводе. Но Сема не знал, что Пашка может говорить четыре часа подряд. Пашка Белокопытов стоит в тамбуре с девчонкой по имени Валя. Он стоит с ней пятый час. Она вошла в вагон, когда исчезло солнце и вспыхнул на западе этот красный, нестерпимо красный закат. Тогда Пашка остановил ее в коридоре. - Пятый час травит, - говорит Сема завистливо. - Бесполезно, - говорит Витька и тянет с каменных плеч гимнастерку. Пашка едет к Семе в деревню. Об этом они договорились давно. Семнадцать месяцев назад, осенью, на марше. Сема сказал тогда: "Как в Сочи. В баню тебя свожу, наденем белые рубахи. Как в Сочи". Они обдумали все там, на марше. Витька шел тогда впереди, и он спросил: "У тебя, случаем, нет третьей белой рубахи?" "У меня их как раз три", - ответил Сема. "Не ври, ~ сказал Витька, - ни черта у тебя нету! Ни одной!.. И не нойте здесь под ухом!" И сентябрьская дорога жирно зачавкала под сапогами, грязные, как дорога, облака тащились над самой головой. И серая Витькина спина качалась перед глазами. Впереди неожиданно запевала закричал песню. И эту песню взвод поволок по грязной сентябрьской дороге. Тогда они поссорились. Теперь ночь липнет к окну, и дикие зеленоглазые полустанки отскакивают с нашего пути. Витька заедет к Семе. И наденет белую рубаху. Сема написал матери, чтобы запасла. Три белые рубахи. - Белоснежные, - говорит Сема, - с запонками - по всей форме. Неожиданно, как пожар, возникла на нашем пути станция Тайшет. Ночь отпрянула от окна и остановилась под тополями. На перроне мы увидели Пашку. Девчонку он держал за руки, будто на афише. У ног их валялись чемоданы. Пашка что-то говорил. Она слушала и вытягивала шею испуганно и беспомощно, как птенец, выпавший из гнезда. Потом Пашка перестал говорить и взял ее за плечи. Мимо бежали, запинаясь за чемоданы. - Витя, ты посмотри, сейчас Пашка целоваться будет, - сказал Сема. - Бесполезно, - сказал Витька и лег на нижнюю полку. А Пашка не целовался, Пашка застыл, как на афише. Тогда мы открыли окно, и Сема крикнул: - Давай! Целуй - не успеешь! Пашка махнул рукой и отвернулся от вагона. Девчонки Вали из-за его спины не стало видно вовсе. - Дава-ай! - закричали из других окон. Там ехали солдаты. - Помочь тебе, что ли? Пашка нагнулся, и мы увидели ее голову - подснежник на выгоревшей поляне. - Ура-а-а! - заревели солдаты. Пашка поднял чемодан, усадил на него девчонку и бросился к вагону. Девчонка Валя сидела на чемодане. Она ждала. Ждали мы. И ночь, застывшая над тополями, ждала, что будет дальше. Пашка вбежал и, растопырив руки, заметался по купе. Он искал чемодан. - Ты что, Павел? - сказал Сема и положил на чемодан руку. - Все! Приехал я, ребята! - сказал Пашка и засмеялся и вырвал чемодан. - Чокнулся, - сказал Витька. - Приехал! - повторил Пашка, глупо улыбаясь. - Где тебя ждать? - спросил Сема. - В Чите догонишь? - Ждать, не ждать, - сказал Пашка с той же улыбкой, - простите, ребята, письмо напишу. Поезд тронулся, Пашка взглянул на нас дико и бросился целоваться. - Письмо, - бормотал он, - напишу... Он расцеловал Витьку, схватил Сему, тяжело и громко чмокнул его в нос, в щеку, в подбородок и выскочил в тамбур. - Письмо напиши! - злобно крикнул Сема. И станция Тайшет, воспоминание о закате, гасла на западе. - Вот так, - сказал Витька и сплюнул. Ночь сомкнулась за нами. Из ее темноты на нас глянуло вдруг сто тысяч разлук и сто тысяч встреч. И колеса стучали свою столетнюю песню. Колеса стучали на великой Сибирской магистрали, вынесшей на своем просмоленном горбу новейшую историю. - Правильный его поступок? - сказал Сема, подступая ко мне и свирепо прищуриваясь. Я не отвечаю, и мы ложимся. Завтра в десять вечера я приеду. Завтра в десять вечера раскаленный добела закат остановится за моей спиной. Я засыпаю и, засыпая, слышу голос: - Пашка-то, а?.. Даже не выпил!.. Друг был... Сема выругался. И мы уснули. Мы, сбежавшие от заката. Солнце в аистовом гнезде Что думает человек, который не видел ни одного живого слона, никогда не ездил в поезде, ни разу не был в театре? Что думает он, сидя на крыльце сельского клуба нежным майским вечером? Чувствует ли он себя несчастным? Ничуть. Он сидит на крыльце вполне счастливый, весь наполненный любопытством и удивлением прекрасным этим миром. Он готов поверить чему угодно, готов что угодно понять. Знакомый мир кончается за дальними вербами, пыльная дорога через поле ведет прямо к чудесам и открытиям. Он подставляет теплым лучам свою белобрысую голову и ждет, не закатится ли солнце в аистово гнездо. Он сидел здесь вчера. И вчера он ждал этого чуда. Но солнце прокатилось над полем и село где-то в дальнем лесу. Может быть, сегодня оно сядет в гнездо? Вчера он спросил: - В гнезде солнцу будет тесно? Ему ответил и: - Дурак! Иди вымой руки. Ему ответил и: - Солнце далеко. Оно никогда не сядет в аистово гнездо. Ему ответили: - Солнце само по себе, земля сама по себе. Если бы солнце село на землю, то все сгорело бы. Понял? Он понял, но ему очень хотелось верить, что солнце может сесть в аистово гнездо. И он надеялся, что когда-нибудь это случится. Так сидит он на крыльце в ожидании необыкновенного, не похожего на все то, что он видел. Когда солнце подожгло аистово жилище, к клубу подкатила машина. Витька поскакал к ней. Набежали такие же, как он, засверкали желтыми пятками. Тихим этим вечером чуда ждали все кормапайковские ребятишки: в село приезжал театр. Машина попятилась к крыльцу, открыли борт. Из кузова появились фанерный дом, потом складной стог сена, забор, печка, прожекторы, целлофан, живописный сучок, лестница и многое другое. В конце на крыльцо шлепнулась свернутая в рулон лунная ночь. Все это унесли на сцену и закрыли занавес... Через полчаса на пыльную дорогу выскочил красный автобус. Приехали артисты. Они покурили, взглянули на рыжий закат и исчезли на сцене. С полей приходили зрители. Пришли девчонки из Новоельников, на машине приехали из Драготыни. Из совхоза механизатор Сашка прикатил на мотоцикле. Небо темнело, невидимые, реяли в воздухе жуки. За клубом на траве механизаторы перестали различать масти карт. Это был час тоски и обиды всей босоногой публики. Витька узнал, что в клуб его не пустят, отправят спать. Но скажите, разве можно спать, когда через дорогу совершается чудо? В дырку в занавесе Витька подсмотрел нарисованную на стене луну. Он слышал на сцене таинственный, как крик ночной птицы, стук. Мог ли он теперь не увидеть всего остального? Открыли двери. Вошли и сели в первом ряду десятиклассницы. В их руках цвели черемуховые ветви. Артисты тем временем метались в комнатушке за сценой: гримируются, с испуганными лицами бубнят роли. Когда все было готово, вдруг погас свет. В зале было тихо, но артисты нервничали. Появился моторист и объявил, что амперметр показывает не в ту сторону. Началось исследование проводки. - Если что, - разглаживая приклеенные усы, сказал Лобановский, режиссер и исполнитель главной роли, - покажем при керосинке. - А лунная ночь? Она же пропадает, - испугался зав. постановочной частью. - А грим? А нюансы? - зароптали исполнительницы женских ролей. Тогда несколько слов сказал Иван Григорьевич Велюга. Учитель и артист народного театра. - В вашем возрасте, - сказал он и пыхнул трубкой, на мгновение в темноте серебряными искрами сверкнули его седые волосы, - в вашем возрасте я играл преимущественно при керосиновых лампах. А в зале было тихо. В зале терпеливо ждали начала. Зрители просидели в темноте полтора часа. Никто не ушел спать. Любопытно было в этом переполненном бревенчатом театре вспоминать разговоры о том, что театр отживает свой век. В половине одиннадцатого Витька сбежал со своей постели и через минуту занял место у окна, среди таких же, как он, готовых зареветь от любопытства зрителей. Витька прильнул к стене клуба. В зале было темно, а на сцене он увидел необыкновенный стог, необыкновенного человека, необыкновенное ружье. Человек вел себя необыкновенно. Все это было освещено необыкновенным ядовито-синим светом. И Витькино сердце запрыгало от предчувствия чуда. Солнце село в аистово гнездо. Шло второе действие. Витька и его друзья попали в зал. Завороженные, они сидели на полу у самой сцены. Зал смеялся, зал сердился. Что же будет с этим пройдохой Левоном? Что сделает Лушка? Левой ловчит, запирается, строчит доносы. Лушка не знает, что делать. - Бросай ты его! - вдруг советуют ей из средних рядов. - Ну его, сопатого, мучиться с ним! Припертый со всех сторон, Левой исправляется. В середине последнего действия опять погас свет. Тут же кто-то осветил сцену электрическим фонариком. Потом появился второй фонарик. Потом третий. Поучительную эту историю о несознательном колхознике Левоне закончили при свете электрических фонариков. Ночь заковала в безмолвие хаты и ивы над хатами. В небе над черной землей застыл строгий месяц и замерли чистые звезды - самые совершенные декорации в самом большом, самом прекрасном, самом правдивом театре. В клубе открылись двери, переборы гармоники проткнули тишину. Запели, загалдели, ударили в бубен. - Звезды приклеены к небу? - спросил Витька, пожиратель чудес. Он не спал. Комментарии Стечение обстоятельств. - Первый рассказ Вампилова. Опубликован 4 апреля 1958 г. в газете "Иркутский университет" под псевд. А.Санин. Рассказ дал название первому сборнику писателя, вышедшему в 1961 г. в Иркутском книжном изд-ве. Железнодорожная интермедия. - Впервые опубликован 13 июня 1958 г. в газете "Советская молодежь" за подписью: "А.Санин, студент". На скамейке. - Впервые опубликован 15 и 17 июня 1958 г. в иркутской газете "Ленинские заветы" под названием "Девушка на скамейке" под псевд. А. Санин. Стоматологический роман. - Впервые опубликован 27 июня 1958 г. в газете "Иркутский университет" под псевд. А.Санин. Сумочка к ребру. - Впервые опубликован 22 февраля 1959 г. в газете "Советская молодежь" (в сокращении) под псевд. А. Санин. Полный текст был опубликован в сборнике "Стечение обстоятельств". Финский нож и персидская сирень. - Впервые опубликован 1 ноября 1958 г. в газете "Иркутский университет" под названием "Персидская сирень" под псевд. А. Санин. Девичья память. - Впервые опубликован 2 декабря 1958 г. в газете "Советская молодежь" под псевд. А. Санин. Шорохи. - Впервые опубликован 27 декабря 1958 г. в газете "Иркутский университет" под псевд. А. Санин. На другой день. - Вариант рассказа "Лужи в декабре", опубликованного 27 декабря 1958 г. в газете "Иркутский университет" под псевд. А. Санин. В этом варианте рассказ вошел в сборник "Стечение обстоятельств". Коммунальная услуга.- Впервые опубликован 28 декабря 1958 г. в газете "Советская молодежь" под псевд. А. Санин. Настоящий студент. - Впервые опубликован 12 апреля 1959 г. в иркутской газете "Ленинские заветы" под псевд. А. Санин. Глупости. - Впервые опубликован 30 августа 1959 г. в газете "Ленинские заветы" под псевд. А. Санин. Один из вариантов этого рассказа назывался "Однажды вечером". Ревность. - Впервые опубликован 12 марта 1960 г. в газете "Советская молодежь" под псевд. А. Санин. Конец романа. - Впервые опубликован 25 октября 1960 г. в газете "Советская молодежь". Полагают, что поводом к написанию послужила командировка Вампилова в новый город Железногорск. Успех. - Впервые опубликован 23 ноября 1960 г. в газете "Советская молодежь". Позднее Вампилов переработал рассказ в одноименную пьесу, которая впервые была опубликована 4 января 1986 г. в газете "Советская культура". В наст. изд. вошли оба варианта (см. раздел "Одноактные пьесы, сценки, монологи"). На пьедестале. - Впервые опубликован в сборнике "Стечение обстоятельств". Сугробы. - Впервые опубликован 1 января 1961 г. в газете "Советская молодежь" под названием "В сугробах" под псевд. А. Санин. Эндшпиль. - Впервые опубликован 13 мая 1961 г. в газете "Советская молодежь" под псевд. А. Санин. Тополя. - Впервые опубликован 11 июня 1961 г. в газете "Советская молодежь" под псевд. А. Санин. Студент. - Впервые опубликован 23 сентября 1961 г. в газете "Советская молодежь" под псевд. А. Санин. Моя любовь. - Написан в начале 1960-х г. Впервые опубликован в кн.: Вампилов А. Дом окнами в поле. Иркутск: Восточно-Сибирское книжное изд-во, 1981. Листок из альбома. - Написан в начале 1960-х г. Впервые опубликован 14 мая 1976 г. В еженедельнике "Литературная Россия". Последняя просьба. - Написан в начале 1960-х годов. Впервые опубликован 14 мая 1976 г. в еженедельнике "Литературная Россия". Чужой мужчина. - Написан в середине 1960-х г. Публикуется впервые. В сугробах. - Написан в середине 1960-х годов. Публикуется впервые. Страсть. - Написан в середине 1960-х г. Публикуется впервые. Шепот, робкое дыханье.... - Написан в середине 1960-х г. Публикуется впервые. Станция Тайшет. - Впервые опубликован 25 июля 1962 г. в газете "Советская молодежь" под псевд. А. Санин. Солнце в аистовом гнезде. - Впервые опубликован 8 сентября 1963 г. в газете "Советская молодежь" под псевд. А. Санин. По свидетельству матери писателя Анастасии Прокопьевны Копыловой-Вампиловой, этот рассказ - "Сашино воспоминание о детстве". Т. Глазкова