Робер Мерль. Остров Предисловие Я не люблю читать предисловия, а тем более писать их. Воздержался бы я и на этот раз, если бы моя книга не требовала кое-каких пояснений. События, положенные в основу романа, исторически достоверны: в конце XVIII века, после бунта на корабле "Баунти", кучка мятежных моряков сбежала с острова Таити, где их слишком легко могло обнаружить Британское адмиралтейство, и нашла себе убежище на пустынном островке Питкерн, затерянном в просторах Тихого океана и почти недоступном для высадки из-за рельефа берегов. Островок оказался плодородным, и мятежники могли бы жить там припеваючи до конца дней своих, если бы не начались распри между британцами и сопровождавшими их в этом странствовании таитянами. Распри перешли в беспощадную борьбу, подробности которой, возможно и не совсем достоверные, стали известны лишь двадцать лет спустя. Единственный из уцелевших островитян поведал историю Питкерна английскому капитану, случайно обнаружившему маленькую колонию. Капитан этот, человек честный, набожный и сентиментальный, не усомнился в рассказах беглого моряка с "Боунти", тем более что последний на старости лет впал в религиозность и неутомимо наставлял на путь истинный своих подопечных - женщин и детей. Итак, наш капитан вернулся в Англию просветленный и смягчившийся и на пленительном английском языке изложил все перипетии войны на острове Питкерн, в строгом, соответствии с повествованием раскаявшегося мятежника.[1] К этой скупой реляции - единственному и, как мы уже говорили, не вполне надежному источнику - восходят труды, авторы которых пытаются восстановить судьбу маленькой колонии людей, живших бок о бок на далеком островке и неистово враждо- вавших между собой в те самые дни, когда в Европе разыгрывались события, куда более кровавые. История эта по ряду причин, о которых я скажу ниже, дразнила мое воображение в течение многих лет: помнится, еще в 1952 году я впервые рассказал о ней Морису Мерло-Понти за столиком ресторана в Ренне. Если я не написал эту книгу раньше, то лишь потому, что тогда представлял ее себе как "исторический роман". Между тем ясно, что, выбрав этот жанр, я не смог бы ее написать: сведения, которыми мы располагаем о войне на острове Питкерн, слишком скудны, недостаточно достоверны и благодаря самой своей лаконичности слишком загадочны. Только в 1958 году я взялся за книгу, которая и предлагается вниманию читателя: я решил выбросить за борт Историю с большой буквы и рассказать просто историю поселенцев острова Питкерн так, чтобы реальные события послужили лишь схемой, а я, ничем не связанный, мог бы измышлять любых героев и любые ситуации. С этой минуты отпали все заботы, которые платит как неизбежную дань автор исторического романа за свое право лениться. Я уж не говорю о стиле, о стилизации, которые пришлось бы, пусть это и нетрудно, выдержать от первой до последней страницы. Я уж не говорю о подлинных событиях, к которым, худо ли, хорошо ли, я вынужден был бы приспосабливать характеры своих героев. Само собой разумеется, я вовсе не пренебрегаю этим вполне законным литературным жанром, которым, кстати сказать, и сам не раз грешил. Но ведь законен он как раз в той мере, в какой обращаешься непосредственно к Истории с большой буквы, а не к ее анекдотическим или случайным эпизодам. Никто, надеюсь, не посетует на меня за то, что я поселил на островке, затерянном среди Тихого океана, совсем иных людей, чем те, которые жили там в действительности. Таким образом, книга эта не рассказ о подлинных событиях, происходивших на Питкерне. Это роман - обычный роман, и единственным оправданием ему служит его жизненность, а также те лирические отступления, которые я ввожу, иногда сознательно, иногда бессознательно, черпая в первую очередь из событий моей собственной жизни. Впрочем, не только - речь идет также о страшной угрозе существованию людей на нашей хрупкой планете. Р. М. [1] Пользуюсь случаем, чтобы выразить благодарность мисс Нэнси Мэзерс за те труды, которые она предприняла по моей просьбе, изучая историю острова Питкерн. - Прим- автора. ГЛАВА ПЕРВАЯ Парсел пересек палубу, стараясь не глядеть на матросов. Как и всегда, когда он проходил мимо них, он испытывал острое чувство стыда за то, что сам хорошо одет, хорошо пообедал. Он направился к носу и перегнулся через борт. По обе стороны форштевня вскипала белая полоска пены, похожая на пышные усы. "Блоссом" шел наперерез волнам. Парсел повернулся. Матросы мыли палубу, позвякивая ведрами. Он вздохнул, отвел глаза и, опершись обеими руками на леер, обежал взглядом весь корабль. Какой красавец! До самого горизонта тихоокеанская зыбь блестела под солнцем, и все три мачты гнулись влево под напором юго-юго-восточного ветра, дув- шего в бок судну. Встречная волна приподнимала нос "Блоссома", и он, с надутыми парусами, спокойно, без качки, взлетал на гребень и все так же плавно, не дрогнув, опускался в провал между двух валов. "Красавец!" - с нежностью подумал Парсел. От форштевня до кормы все было вылощено, отделано на славу; нос легко режет воду; такелаж новехонький. Недаром полтора года назад, миновав Ламанш, "Блоссом" легко ушел у Сен-Мало от пиратского судна. Парсел прислушался. Хотя до острова осталось совсем немного, еще не было слышно птичьего щебета. Океан безмолвствовал, лишь изредка громко всплескивала волна. Однако до Парсела доносились звуки, которые он так любил слушать, когда поднимался свежий ветерок: скрип огромных двушкивных блоков, свист ветра в вантах и "идущий с носа негромкий непрерывный шум режущего воду форштевня, похожий на треск рвущегося шелка. Парсел снова оглядел матросов. Как и обычно, его больно поразила их худоба; он упрекнул себя за то, что любуется "Блоссомом", вот так, небрежно опершись на леер, и тут же гневно подумал: "Он сумасшедший!" Вытащив из кармана часы, он взглянул на циферблат и строго крикнул: - Джонс! Бэкер! Матросы Джонс и Бэкер, аккуратно принайтовав швабры, бросились на зов. - Лаг! - приказал Парсел. - Есть, лейтенант, - отозвался Бэкер, и, хотя его бронзовое от загара лицо хранило, как обычно, спокойное выражение, глаза дружески улыбнулись Парселу. Травить лаг считалось самым легким нарядом, и Парсел не случайно выбрал для этого дела Джонса, который доводится Бэкеру шурином. - Начинайте! - скомандовал Парсел. Потом добавил вполголоса: - Только будьте поосторожнее. Особенно Джонс. - Есть, лейтенант, - ответил Бэкер. Парсел посмотрел им вслед, снова пересек палубу и вошел в свою каюту. На юте не осталось никого, и Бэкер еле слышно шепнул Джонсу: - Послушай моего совета: помалкивай. Он указал вниз и добавил: - У этого гада повсюду уши есть. - Что я, младенец, что ли? - сердито буркнул Джонс, напружив бугры мускулов на груди. Он взял песочные часы и в то самое мгновение, когда Бэкер забросил в море лаг, перевернул их и поднес к глазам. С каким-то неизъяснимым удовольствием смотрел он, как крохотные песчинки стекают тоненькими струйками в нижнее отделение, а лаглинь тем временем разматывается с барабана и исчезает за бортом. До сих пер ему еще не приелось это зрелище. Производя привычные манипуляции, Джонс испытывал восхитительное ощущение могущества, будто это он сам управляет "Блоссомом". Когда последняя песчинка проскользнула вниз, Джонс значительно поглядел на своего зятя и крикнул: "Готово!". Бэкер сразу же застопорил барабан, вытащил лаг-линь и сосчитал узлы. - Девять с половиной, - произнес он вполголоса, бросив тревожный взгляд на трап, ведущий к юту. - Здорово! - отозвался Джонс. - Черт бы тебя побрал, - яростно прошипел Бэкер, - какого черта ты раскричался? Тебе-то какая радость, что эта проклятая посудина несется как угорелая? Продолжая сматывать лаг-линь, он поднял голову и, заметив надутую физиономию Джонса, улыбнулся ему. В эту минуту кто-то тяжело затопал по трапу, и оба матроса, еще прежде чем появился Барт, застыли на месте. - Не смотри на него! - еле слышно выдохнул Бэкер, и сердце его забилось. Барт особенно часто привязывался к новичкам, и Бэкер боялся не так за себя, как за Джонса. Сощурив глаза, словно его слепило закатное солнце, Бэкер с ненавистью смотрел на приближавшегося к ним Барта и невольно отметил про себя изящество его гигантского силуэта. От треуголки до кончиков туфель с пряжками все было аккуратно, все безукоризненно: кружевное жабо снежной белизны, сюртук, широкие отвороты на рукавах, белые туго натянутые чулки, золо- ченые пуговицы, начищенные до зеркального блеска. "Дерьмо!" - подумал Бэкер, и во взгляде его засветился вызов. Он предпочитал, чтобы Барт обратил внимание на него, Бэкера, только бы не тронул Джонса. Не дойдя до матросов шага два, Барт остановился, расставил свои бесконечно длинные ноги, и в голосе его прозвучали металлические нотки: - Сколько? - Девять с половиной узлов, капитан, - ответил Бэкер - Хорошо. Раздвинув ноги еще шире, заложив руки за спину, Барт, не торопясь, разглядывал обоих матросов. Штаны в бело-красную полоску были без пятнышка, подбородки тщательно выбриты, волосы коротко подстрижены. Голова Бэкера доходила капитану только до подложечки, и Барт с любопытством разглядывал черные глаза матроса, блестевшие где-то внизу. Хитрая штучка этот валлиец! Вежливый, образцовый служака, а ненавистник, хотя и виду не подает. Дрожь возбуждения пробежала по спине Барта. Безукоризненный? Посмотрим! Когда-нибудь да оступится. Рано или поздно любой оступится. - Можете идти, - бросил Барт. Бэкер и Джонс присоединились к матросам, которые мили теперь палубу на баке. Босуэлл стоял прислонясь к леерному ограждению, держа в руках линек, конец которого послушно свернулся у его ног. Когда Бэкер и Джонс проходили мимо, он поднял свою свирепую, как у сторожевого пса, морду и что-то угрожающе буркнул. Ни в чем они не провинились, да Босуэлл и не имел против них зла. Просто это сердитое ворчание вошло у него в привычку. Без всякой задней мысли он начинал ворчать, когда кто-нибудь из матросов случайно попадался ему на глаза. Бэкер и Джонс бросились к своим швабрам и стали отвязывать их, делая вид, что спешат, но никак не могут справиться с узлами. Мойка палубы шла кое-как. Когда Босуэлл подымал на матросов тяжелый взгляд своих свиных глазок, все начинали дружно действовать швабрами, хотя никто не вкладывал в нарочито размашистые движения ни старания, ни силы. Но стоило Босуэллу отвернуться - и игра тут же прекращалась. Матросы старались только погромче стучать швабрами, однако палуба от этого чище не становилась. Босуэлл разгадал их маневр, но решил пока не вмешиваться: он не особенно доверял парням, назначенным в этот наряд. Самые что ни на есть головорезы на "Блоссоме". Коротышка Смэдж - настоящая змея. Маклеод - хитрец, человек опасный. Метис Уайт - личность подозрительная. Бэкер - отчаянный парень. Остальные - безобидные. Но и этих четверых достаточно, чтобы перебаламутить всех. При этой мысли он даже задохнулся от злости. Он хрипло пролаял что-то и ударил линьком по палубе, стараясь, однако, никого не задеть. Барт с юта не мог видеть, как идет мойка. Но, услышав лай Босуэлла, сопровождаемый щелканьем линька, он догадался, что удар пришелся мимо. Он словно врос в палубу, вытянул шею и уставился в пространство. Должно быть, там на юте что-то не так. Видно, его сторожевой пес струсил. Барт решил посмотреть, что там происходит, и медленно направился в обход, чтобы неожиданно нагрянуть на место происшествия. В эту самую минуту Джимми - корабельный юнга - высунул из люка свою детски-наивную мордашку. Потом он выбрался на палубу, держа в руке ведро с грязной водой. С самого рассвета он помогал в камбузе коку и теперь впервые за целый день глотнул свежего воздуха. Матросы, как школьники, обрадовались появлению юнги. Босэулл заметил это и, повернувшись к ним спиной, стал глядеть на море. Раз он молчит, значит, можно неслишком усердствовать. Стараясь для вида погромче шаркать швабрами, матросы распрямили спины, и их безжизненно тусклые глаза повеселели, а двое-трое незаметно кивнули Джимми, но окликнуть его не решились. У этих людей в красно-белых штанах были голые худые торсы, устало поникшие плечи, спины, исполосованные длинными рубцами. Щурясь от яркого солнца, заливавшего палубу, Джимми весело взглянул на матросов, помахал им свободной рукой и рассмеялся без всякой причины. Он был всего на два года моложе здоровяка Джонса, но гораздо тоньше, слабее на вид; лицо у него было совсем детское, круглое, а когда он смеялся, на правой щеке появлялась ямочка. Держа: грязное ведро в руке, он направился к правому борту, посмотрел на завитки пены, вскипавшей за бортом, затем поднял голову и застыл от удивления, чувствуя, как у него вдруг громко забилось сердце: на самом горизонте в утреннем тумане четко вырисовывался, словно возникший из вод, плоский остров с бахромкой кокосовых пальм. Ветер донес до него запах листвы и костров. Джимми знал от матросов, что они приближаются к островам Туамоту, и, хотя судно причаливать здесь не собиралось, один вид земли наполнил его радостью. Вытянув шею, полуоткрыв рот, он разглядывал возникший на горизонте остров, свой первый увиденный в южных морях остров, и на его синих, словно фарфоровых, глазах от счастья даже слезы выступили. В эту минуту огромная стая морских ласточек, пронесясь над самой водой, подлетела к судну, потом вдруг стремительно взмыла к самой верхушке грот-мачты и с пронзительными криками начала описывать широкие круги. Джимми следил за ними, машинально приглаживая свои коротко остриженные волосы, торчавшие надо лбом мальчишескими вихрами. Несколько секунд он простоял так, глядя на птиц и приглаживая свои вихры, потом почувствовал тяжесть ведра, вспомнил, зачем его сюда послали, и совершил непростительную для юнги ошибку: выплеснул грязную воду не по ветру, а против ветра. Как и следовало ожидать, чуть ли не половину воды швырнуло ему в лицо, и тут же над ухом Джимми раздалось чертыхание. Он оглянулся. Перед ним возвышался Барт. Несколько капель попало на его сюртук. - Простите, капитан, - пробормотал Джимми, становясь навытяжку и подняв глаза. Закинув голову, он смотрел вверх на невозмутимо спокойное лицо Барта. Отсюда, снизу, ему был виден его подбородок, выпуклый, как корма, да ноздри, раздувавшиеся и опадавшие с неумолимой размеренностью. Только Барт умел словно врастать в палубу и застывать в полной неподвижности, и уже сейчас, при жизни, он порой казался своей собственной статуей. Волосы у него были черные, и на неподвижном, загорелом, будто изваянном из бронзы лице, жили одни лишь глаза, холодные и острые, как стальное лезвие. Барт тяжелым взглядом уставился на Джимми. На губах юнги еще не угасла бессознательная улыбка, на лице еще играл отсвет счастья, охватившего Джимми при виде острова. - Вы, кажется, улыбаетесь? - прогремел Барт металлическим голосом. - Нет, капитан, - ответил Джимми. Капитан Барт по-прежнему стоял в полной неподвижности, широко расставив ноги, скрестив на груди руки. Он глядел куда-то вдаль, поверх круглой мордочки Джимми, его наивных глаз и двух хохолков, торчавших как колоски надо лбом. Придраться, в сущности, было не к чему. Ошибиться было невозможно. На мальчишеском лице не мелькало даже тени непокорства. Юнга смотрел на Барта с доверчивым видом, с каким он обычно смотрел на старших. Прошло несколько секунд, и, так как молчание затянулось, Джимми смутился, и легкая улыбка тронула его губы. - Вы улыбаетесь? - повторил Барт таким угрожающим тоном, что Джимми даже похолодел от страха, губы его судорожно передернулись, застыв в похожей на улыбку гримасе. По телу Барта пробежала сладострастная дрожь, предвещавшая близкую расправу. Он строго придерживался формы даже в зверстве. Он не мог ударить или наказать жертву, если за ней не числилось хоть намека на вину. И вовсе не потому, что Барт старался произвести впечатление. Плевать ему было на то, что о нем скажут или подумают. Важно было соблюсти форму лишь ради одного человека-самого Барта. Для той игры, которую он день за днем вел со своим экипажем, он сам создал правила и свято их соблюдал. - Стало быть, - повторил он с великолепным спокойствием, - стало быть, вы улыбаетесь. Насмехаетесь надо мной. - Нет, капитан, - дрожащим голосом ответил Джимми, чувствуя, что не в силах преодолеть подергивание в уголках рта, и лицо его исказила гримаса, похожая на ухмылку. Юнга с ужасом понял, что если не справится с собой, то еще больше распалит гнев Барта, но чем больше он старался придать своему лицу обычный вид, тем шире гримаса растягивала ему рот. Барт старался стоять как можно неподвижнее, глядеть на мальчика как можно упорнее. Капитан знал, что, затягивая молчание, он вынудит юнгу сделать как раз то, в чем его обвиняет. - Вы улыбаетесь! - прогремел он страшным голосом, и Джимми, уже не владея собой, улыбнулся еще шире. С мгновение Барт наслаждался своей победой. Он выиграл партию. Юнга провинился. Значит, правила игра соблюдены. - Что ж, пеняйте на себя, - произнес он с искусно разыгранным для собственной услады сожалением. Он глубоко вздохнул, и его холодные глаза заблестели. Потом, сделав шаг и перенеся тяжесть тела на выставленную вперед ногу, развернулся и со всего размаху обрушил на Джимми мощный кулак. Юнга не успел ни отстраниться, ни прикрыться ру- кой. Удар пришелся ему прямо в лицо. Матрос Джонсон, который стоял в нескольких метрах от капитана, рассказывал потом, что он слышал, как под ударом кулака хрустнули кости. "Джимми, - добавлял он, - рухнул на землю как тряпичная кукла". Барт подул на пальцы правой руки и, подняв их вровень с лицом, помахал ими в воздухе, как будто они затекли. Потом обвел матросов ничего не выражающим взглядом и, перешагнув через тело, размеренным, журавлиным шагом двинулся к юту. Как только фигура капитана скрылась из виду, матросы замерли в неподвижности. Они смотрели на Джимми. Даже сам Босуэлл растерянно опустил голову. Он видел, что капитан вложил в удар "всю свою силушку", и не мог взять в толк, зачем это ему понадобилось. Потом он приказал Джонсону вылить на голову юнги ведро холодной воды, что со стороны такого человека можно было счесть даже актом великодушия. Затем увидев, что матросы стоят неподвижно, заорал на них, несколько раз щелкнул по палубе линьком, так, для острастки, и удалился. Джонсон - самый старый из всех матросов на "Блоссоме" - хромал, сутулился, волосы у него были седые, а неестественно худые руки опутывала, словно пеньковым тросом, сеть жил. Он отцепил от бочки ведро, зачерпнул морской воды и вылил ее на голову юнги. Но так как обливание не произвело никакого дейст- вия, он решил привести Джимми в чувство, осторожно похлопывая его по щекам. К старости Джонсон утратил остроту зрения, и, только нагнувшись, он разглядел, во что превратилось лицо юнги под мощным ударом кулака Барта. Старик задрожал, опустился на колени возле неподвижного тела и прижался ухом к груди Джимми. В этой позе он постоял с минуту, застыв от ужаса: сердце Джимми не билось. Когда старик Джонсон поднялся с колен, матросы по растерянному выражению его лица поняли, что Джимми мертв. Пальцы судорожно сжали ручки швабр, и глухой невнятный ропот пронесся по палубе. - Пойду сообщу мистеру Мэсону, - вполголоса произнес Бэкер. Мэсон был первым помощником на "Блоссоме" и доводился Джимми родным дядей. - Не ходи, - посоветовал Маклеод. - Босс тебя не посылал. Сам знаешь, на что можно нарваться. - А я все-таки пойду, - повторил Бэкер. Он дрожал всем телом от гнева и жалости. И ему необходимы было действовать, чтобы справиться с неодолимым искушением пойти всадить нож в брюхо Барта. Он сунул свою швабру в руки Джонсу и скрылся в люке. Матросы с удвоенным грохотом заработали швабрами, чтобы боцман не заметил отсутствия Бэкера. За уход с наряда без разрешения начальства полагалось двенадцать ударов кошкой. Когда на палубе показался Ричард Мэсон, как всегда подтянутый, аккуратно застегнутый на все пуговицы, матросы дружно повернулись в его сторону. Шагах в двадцати Мэсон заметил распростертое на палубе тело Джимми, остановился и в свою очередь поглядел на матросов. Первый помощник капитана, человек лет пятидесяти, был крепкого сложения, узколоб, с квадратной челюстью. У Бэкера не хватило духа сказать Мэсону, что Джимми умер, но по его искаженному болью лицу и по настороженному молчанию матросов Мэсон понял все, и сердце его сжалось. Колени у него подогнулись, и он с трудом пересек эти двадцать метров, отделявшие его от Джимми. Но только в двух шагах от тела он ясно разглядел лицо Джимми. Из-под полуопущенных век виднелись белки, нос был изуродован, размозжен мощным ударом, а распухшие и окровавленные губы, открывавшие полоску зубов, кривились в страшной гримасе, словно улыбаясь. Мэсон опустился на палубу, приподнял голову юнги, положил ее к себе на колени и произнес тихим голосом, как бы говоря сам с собой: "Джимми умер". Он уже не сознавал ничего, голову наполнил какой-то белесый туман, и оставалось лишь ощущение времени, которое течет, течет, и ничего не происходит. Потом словно что-то щелкнуло у него в мозгу, и он услышал слова, произнесенные шепотом, но с какой-то удивительной четкостью: "Старик с ума сойдет". Он подпил глаза и сначала разглядел лишь залитую солнцем палубу, а над палубой расплывчатые дрожащие пятна лиц. Потом лица стали видны яснее. Матросы смотрели на Мэсона. Тут он вспомнил, что Джимми умер, опустил глаза, посмотрел на лежавшую у него на коленях голову и стал потихоньку звать: "Джимми, Джимми, Джимми!" И снова его обступил тот же белесый туман. Панический страх охватил Мэсона, он попытался поднять голову и уловить взгляды матросов. Но все окутывала какая-то мерцающая дымка, все расплывалось перед ним бледными смутными пятнами, и напрасно Мэсон старался пробиться сквозь эту пелену. Наконец из тумана выплыли устремленные на него глаза. И важнее всего было не упустить их вновь. Он знал, что не смеет, не должен упустить их из виду. Не глядя, ощупью он опустил голову Джимми на палубу, поднялся с колен и шагнул к матросам. Затем остановился в двух шагах от них и спросил бесцветным голосом: - Кто это сделал? Он стоял перед матросами, ссутулясь, с безжизненно повисшими вдоль тела руками, глаза его блуждали, а рот был полуоткрыт, словно он не владел мышцами челюсти. Кто-то еле слышно выдохнул: - Барт. - За что? -спросил Мэсон все тем же бесцветным голосом. - За то, что он обрызгал его водой. Тут лицо Мэсона, обычно холодное и замкнутое, как-то обмякло, и это больше всего поразило матросов. Мэсон переспросил так же невыразительно, вяло: - За то, что он его обрызгал? Потом глаза его снова .потускнели и он машинально произнес все тем же беззвучным голосом: "Какой ужас! Какой ужас! Какой ужас!" Он бормотал эти слова как несмолкаемое надгробное причитание, и, казалось, язык плохо повиновался ему. - Эх, дьявол! - вырвалось у Джонса. - Не могу я этого выносить! - Может быть, что-нибудь нужно сделать? - спросил Бэкер. Чувствовалось, что он задал этот вопрос с единственной целью прервать причитания Мэсона. Мэсон медленно поднял на него глаза. - Сделать? - как эхо повторил он. Внезапно он выпрямился, лицо его приняло замкнутое, непреклонное выражение. Расправив плечи, сделав положенный по уставу полуоборот, он прошел мимо тела, даже не задержавшись возле него, и направился к люку. Матросы глядели ему вслед. В эту минуту на корме раздался зычный крик Барта: - Мистер Босуэлл! Если не ошибаюсь, работа стоит! Босуэлл, квадратный, приземистый, краснорожий, выскочил на палубу, будто чертик из коробочки, и, рыча как пес, бросился к матросам, награждая то одного, то другого ударами линька Рев и проклятия длились целую минуту. Но тут Босуэлл вдруг заметил у своих ног тело Джимми и перестал вопить. Не прошло и десяти минут, как он приказал Джонсону вылить на голову юнги ведро холодной воды, и вот уже жирная черная муха с жужжанием кружит над зияющей раной на том месте, где раньше был нос, а глаза успели остекленеть. Босуэлл вытянул вперед свою широкую курносую физиономию, видно было, что он еще не понял, что же произошло, но, повинуясь чутью, опережавшему неповоротливые мозги, уже насторожился. Матросы молча мыли палубу - ни единого взгляда в сторону боцмана, ни ворчания. Но Босуэлла не так-то легко было обмануть. Спокойствие матросов таило в себе угрозу. Недаром они как будто чего-то ждали. - Отлично, Босуэлл, - раздался позади голос Барта, - значит, вы тоже решили отдохнуть? Босуэлл задрожал, как пес под хлыстом хозяина, но в то же время облегченно вздохнул: за его спиной высилась как цитадель громада в целых шесть футов семь вершков - сам капитан Барт. - Капитан, - пробормотал он, - юнга умер. - Сам вижу, - ответил Барт. Он повернулся к матросам, обвел их взглядом и проговорил со своим обычным спокойствием: - Прикажите бросить тело в воду. - Без отпевания, капитан? - ошеломленно взглянул на него Босуэлл. - Вы, кажется, слышали мои слова, - обрезал Барт. Босуэлл, низенький, всего по грудь капитану, вскинул глаза и, увидев его ледяное лицо, понял: Барт хочет вызвать мятеж, чтобы задушить его в зародыше. Босуэлл повернулся к матросам и прорычал: - Хант, Бэкер, бросьте тело в воду. Прошло несколько секунд. Бэкер продолжал скрести палубу, словно и не слышал приказа. Великан Хант сделал было два шага в сторону Босуэлла, переваливаясь .на ходу как медведь, но коротышка Смэдж, прошмыгнув за его спиной, шепнул: "Делай, как Бэкер. Не ходи". И Хант недоуменно остановился, глядя крошечными глазками из-под красных воспаленных век то на Бэкера, то на Босуэлла. Лицо Барта вдруг застыло, как бронзовая маска, в непередаваемом выражении презрения. Скрестив на груди руки, вскинув голову, он прочно стоял на широко расставленных ногах. Неподвижный, как башня, он с высоты своего роста наблюдал возню всех этих людишек, отданных в его полную власть. - Ну, мистер Босуэлл! - спокойно произнес он. Босуэлл бросился на Ханта и начал стегать его линьком. Хант, славившийся среди матросов своей покорностью - недостаток воображения мешал ему ослушаться начальства, - еще ни разу не подвергался такой экзекуции. Он даже не шелохнулся под градом ударов, а его тупой, бесцветный взгляд медленно переходил от Босуэлла к капитану, а от капитана к матросам. Босуэлл бил наотмашь. Но удары не достигали цели: ему самому казалось, что он стегает тюфяк. - Капитан, - раздался вдруг чистый голос лейтенанта Парсела, - не разрешите ли вы мне прочитать молитву над телом юнги, прежде чем его кинут в море? Слова эти прозвучали так, будто на палубу упала молния, даже Босуэлл перестал бить Ханта. Парсел стоял перед Бартом до нелепости маленький и хрупкий, и казалось, это юный барабанщик вышел из рядов и, встав у подножия крепости, требует ее сдачи. Барт ответил не сразу. Матросы с изумлением глядели на прекрасное, бледное, строгое лицо Парсела. Они знали, что Пар- сел - человек верующий, но никто не ждал от него такой отваги. - Мистер Парсел, - проговорил Барт, - я дал приказ бросить тело в море. - Да, капитан, - вежливо подтвердил Парсел. - Но это противоречит закону... - Закон на корабле - это я. - Безусловно, капитан, вы на борту единственный хозяин... после бога. - Я отдал приказ, мистер Парсел. - Да, капитан, но нельзя допустить, чтобы Джимми покинул этот мир без заупокойной молитвы. Среди матросов послышался одобрительный ропот, и Барт, повернувшись, уставился на смельчаков. - Мистер Босуэлл, - произнес он после недолгого молчания, указав пренебрежительным жестом на третьего помощника, этот человек - мятежник. Он подбивает матросов к бунту. Арестуйте его, отведите в нижний трюм и закуйте в кандалы. - Я протестую, капитан, - проговорил Парсел, не повышая голоса. - Заковать в кандалы офицера - значит грубо нарушить закон. - Если этот человек окажет сопротивление, мистер Босуэлл, - продолжал Барт, - примените силу. Босуэлл стоял в нерешительности, и на его багровой, широкой, с добрый йоркширский окорок физиономии выразилось смущение. Он медленно приблизился к Парселу и неловким, даже каким-то мягким жестом взял третьего помощника за локоть. Казалось, он сам испуган этим святотатством: впервые в жизни он осмелился поднять руку на офицера. - Пойдемте, лейтенант, - пробормотал он. И со стыдливым, почти комическим выражением добавил: - Пойдемте, пожалуйста. Барт не стал дожидаться, пока Парсела уведут в трюм. Он шагнул вперед, подошел вплотную к Ханту и стукнул его кулаком по скуле, стукнул без злобы, пожалуй, даже снисходительно. Хант рухнул на палубу. Матросов потряс разительный контраст между невинной зуботычиной, доставшейся на долю Ханта, и тем мощным ударом, которым он уложил Джимми. - Смэдж, Маклеод, - скомандовал Барт, - бросьте тело в море. Коротышка Смэдж, не глядя ни на кого, бросился выполнять приказ капитана. Весь сжавшись, как собака, ждущая удара, он подошел к телу Джимми. Барт взглянул на Маклеода. Шотландец Маклеод стерпел бы побои за компанию со Смэджем. Но только за компанию. Лицо его передернулось от отвращения, он пожал плечами, сделал шаг вперед и взял труп за ноги. Смэдж схватил тело под мышки. Все было кончено. Барт обвел матросов ледяным взглядом. И на сей раз он их укротил. А теперь они у него попляшут! Пусть никто не ждет по- щады, даже коротышка Смэдж, который выказал такое послушание. - Стойте! - вдруг раздался чей-то крик. Из люка высунулся Ричард Масон. Его появление поразило матросов. Они забыли о его существовании. Смэдж и Маклеод застыли на месте. Мэсон поднялся по ступенькам, выбрался на палубу, не глядя оттолкнул замешкавшихся у входа в трюм Босуэлла и Парсела и, шагая как заводной, направился к Барту. Лицо его застыло и даже под загаром казалось мертвенно-бледным. Не дойдя трех шагов до Барта, он встал навытяжку и произнес с какой-то необычайной торжественностью: - Капитан, к сожалению, вынужден заявить вам, что я считаю вас убийцей. - Думайте, прежде чем говорить, мистер Мэсон, - спокойно отозвался Барт. - Я не потерплю наветов. Произошел, само собой разумеется, несчастный случай. - Нет, - четко проговорил Мэсон. - Это был не просто несчастный случай, а убийство. Вы с умыслом убили Джимми. - Вы просто спятили, - сказал Барт. - Я даже не рассердился на этого мальчишку. - Вы убили его потому, что я его любил, - продолжал Мэсон монотонно и вяло. Матросы сразу насторожились. Ни один из них как-то не подумал об этом, но сейчас, когда капитану было предъявлено обвинение, оно стало неоспоримо очевидным. - Если вы, мистер Мэсон, придерживаетесь такого мнения, вы имеете право привлечь меня к ответственности. Я же подам на вас в суд за клевету. Воцарилось молчание, потом Мэсон произнес вялым, бесцветным голосом, как бы говоря с самим собой: - Я десять минут размышлял об этом случае у себя в каюте. И так как он замолк с отсутствующим видом, Барт сухо осведомился: - Ну и что же? - Да то, - проговорил Мэсон все с тем же отсутствующим видом, - что ежели я подам в суд, вас все равно оправдают. А меня затем привлекут за клевету, разорят судебными издержками и разжалуют. - Я восхищен вашей проницательностью, мистер Мэсон, сказал Барт. - По моему мнению, именно так все и произойдет. - Да, капитан, - продолжал Мэсон бесцветным деревянным голосом. - Вот поэтому-то я и принял решение. Я не стану привлекать вас к суду. - Радуюсь вашему благоразумию, мистер Мэсон, - бросил Барт. И добавил, криво усмехнувшись: - Однако мое решение независимо от вашего остается неизменным. Вы оскорбили меня в присутствии экипажа и по возвращении в Лондон я подам на вас в суд. - Вам не представится такой возможности, - проговорил Мэсон безразличным тоном. И, сунув руку в правый карман сюртука, он вытащил пистолет, недрогнувшей рукой прицелился в Барта и нажал курок. Выстрел прогремел оглушительно гулко. Барт зашатался, потом, не подогнув колен, с почти неправдоподобным грохотом, как гигантская статуя, упал навзничь. Тело его дважды подпрыгнуло на палубе, потом он застыл, вытянув ноги и раскинув руки. На месте носа зияла дыра. На палубе внезапно воцарилась ничем не нарушаемая тишина. Матросы издали поглядывали на мертвое тело Барта. Ни разу еще они не видели своего капитана ни лежащим, ни спящим, и сейчас он показался им особенно огромным. Наконец они решились приблизиться к трупу, но двигались медленно, недоверчиво, словно сама неподвижность Барта таила в себе угрозу. Хотя половина мозга вылетела на палубу, они словно ждали чего-то - так велика была их вера в его сверхчеловеческую силу, - ждали, что он вот-вот подымется и встанет. Полтора года их гнула в дугу его чудовищная тирания, лишила человеческого достоинства, свела на положение рабов. А сейчас Барт был мертв, но, глядя на труп, они не испытывали радости, и сами тому удивлялись. - Кто стрелял? - крикнул Парсел, высовываясь из люка, куда он только что спустился. - Стрелял мистер Мэсон, - ответил Бэкер. - Боже мой, этого-то я и опасался! - воскликнул Парсел, быстрыми шагами в сопровождении Босуэлла направляясь к матросам. - Полюбуйтесь-ка, лейтенант! - зычно гаркнул Смэдж. - Помер, сдох окончательно. Матросы холодно взглянули на Смэджа. Барт умер: оскорблять его бессмысленно, и уж, во всяком случае, не Смэджу так говорить. - Упокой, господи, душу его с миром, - прошептал Парсел. Мэсон опустил руку с зажатым в ней пистолетом. Он растерянно глядел на труп Барта. - Матросы, назад! - раздался вдруг чей-то крик. В двух шагах от кучки матросов стоял держа в каждой руке по пистолету второй помощник капитана Дж. Б. Симон. Цвет лица у него был желтоватый, губы тонкие, нос острый и длинный. Хотя он никогда не зверствовал, матросы не любили его. Сам Симон считал себя неудачником, и сознание загубленной жизни превратило его в желчного, придирчивого человека. - Назад! - вопил Симон, наставив на матросов дула пистолетов. - И немедленно за работу! Отныне - я капитан корабля. И первый, кто посмеет меня ослушаться, получит пулю в лоб. Все оцепенели от неожиданности. Однако матросы не отступили, вопреки команде Симона. Во всяком случае, никто не испугался. Скорее уж матросов неприятно поразила неуместная, с их точки зрения, выходка Симона. - Командование должно перейти к мистеру Мэсону, лейтенант, - проговорил Маклеод. - Ведь мистер Мэсон первый помощник капитана. Симон люто ненавидел шотландцев. В течение полутора лет он по любому поводу придирался к Маклеоду. И теперь его вмешательство привело лейтенанта в ярость. - Грязный шотландец! - завопил он, наставляя на матроса пистолет. - Только пикни, и твои мозги мигом пойдут на корм рыбам. Маклеод побледнел, глаза его сверкнули, и он нащупал в кармане рукоятку ножа. Еще никто не осмеливался оскорблять при нем его родную Шотландию. - Джон, заклинаю вас, - вскричал Парсел, бросаясь к Симону, - богом вас заклинаю, уберите пистолеты. И так оружие принесло нам слишком много зла. Вы же сами отлично знаете, что командование корабля должно перейти к Мэсону. - Мистер Мэсон убил своего капитана, - огрызнулся Симон. - Он мятежник. А мятежнику не положено командовать кораблем. Когда мы вернемся в Лондон, я немедленно передам его полиции, и его повесят. - Джон, - пробормотал Парсел, испуганно глядя на Симона широко раскрытыми глазами, - надеюсь, вы шутите. - Дьявол бы забрал вас и вашу любвеобильную душу, мистер Парсел! - заорал Симон, и пистолеты, зажатые в его руках, заходили ходуном. - Не подходите ко мне, черт возьми, не то я превращу ваши кишки в кружева. Парсел остановился, его смутил блеск ненависти в глазах второго помощника. Они жили бок о бок в течение полутора лет, жили дружно, и ни разу Симон не дал почувствовать Парселу, что относится к нему враждебно. Эта беспричинная ненависть обескуражила Парсела, и он стоял в нерешительности. - Мистер Босуэлл! - сердито крикнул Симон. Босуэлл посмотрел на Симона и тут же, повернувшись, в недоумении поглядел на Мэсона. Вид у него был несчастный, как у собаки, которая не знает, какого из двух хозяев ей надо слу- шаться. Согласно морской иерархии, он обязан был повиноваться Масону, но Масон не давал никаких приказаний: он по-прежнему не шевелился, держа пистолет в бессильно повисшей руке, не отрывая изумленных глаз от неправдоподобно огромного тела Барта. - Мистер Босуэлл! - повторил Симон, и его желтоватое лицо передернула злобная гримаса. Босуэлл бросил на Мэсона унылый взгляд и медленно, как бы нехотя, побрел к Симону. - К вашим услугам, капитан, - произнес он тихим, хриплым голосом, заискивающе глядя в глаза Симона. - Мистер Босуэлл, - скомандовал Симон, - приведите этих людей к повиновению. Босуэлл поудобнее перехватил рукой линек, повернул к матросам свою курносую физиономию и молча посмотрел на них. Они хладнокровно выдержали его взгляд, и он сразу понял, что произошло. За боцманом уже не высился спасительный силуэт капитана. Не только сверхъестественной силой Барта объяснялась его власть над экипажем. Барт был храбрец. Не раз подступал он к матросам с голыми руками, хотя знал, что их руки, засунутые в карманы, судорожно сжимают рукоятку ножа. Матросы чувствовали: Барт играет в открытую. Он рвался в бой, даже один против всех. И эта нечеловеческая отвага озадачивала матросов. Другое дело Симон - обыкновенный офицер, человек мелочный, придиравшийся к людям по пустякам. Даже злоба его была какая-то будничная. Экипаж не боялся Симона. Босуэллу следовало бы в первую очередь накинуться на Бэкера, потому что именно Бэкер отказался выполнить команду Барта. Но валлиец, опершись на ручку швабры, смотрел на него с неприкрытым вызовом в блестящих карих глазах, и, хотя он даже не шелохнулся, Босуэлл сделал то, что было бы немыслимо при жизни Барта: он прошел мимо Бэкера, притворившись, будто не замечает его, и затем совершил вторую оплошность - накинулся на Ханта. За последние полчаса Ханту досталось дважды - первый раз его ударил все тот же Босуэлл, а второй - Барт. Матрос так и не понял, почему его снова бьют: вся сцена с Симоном прошла мимо его сознания. Но даже в его неповоротливых мозгах мелькнула мысль о несправедливости; он гневно зарычал, ощерил зубы, кинулся на Босуэлла с неожиданной для такой махины ловкостью, вырвал линек из рук боцмана, свалил его на палубу и в мгновение ока оседлал поверженного противника. Тут произошло нечто неслыханное: матросов так увлекло зрелище борьбы, что все прочие соображения отступили на задний план. Они дружно шагнули вперед, стремясь лучше видеть схватку, и Симону пришлось отступить, чтобы его не затянуло в круг зрителей. Второй помощник капитана попал в комическое и вместе с тем отчаянное положение. Он неистово выкрикивал угрозы, но сам понимал всю их смехотворность. Экипаж, поглощенный ходом смертельной схватки, не обращал на Симона никакого внимания, словно он был актер, потрясающий бутафорским пистолетом на подмостках театра. Пот градом катился по лбу Симона, стекал по желтоватому лицу вдоль глубоких вялых морщин, шедших от носа к углам губ. Еще пять минут назад все казалось ему простым: вот он, вооруженный до зубов, становится у руля и берет курс на Лондон. Мэсона забирают в тюрьму, а судохозяева назначают его капитаном "Блоссома". А сейчас Босуэлл отчаянно борется за свою жизнь. Если даже он выйдет победителем, это еще вовсе не значит, что победа останется за ним, Симоном. Он чувствовал себя в одиночестве, руки его тряслись, он еле сдерживался, чтобы не спустить курок и не убить первого, кто подвернется. А что если эта кара не устрашит матросов? А что если они всем скопом ринутся на него? Какая вопиющая насмешка - быть на борту единственным вооруженным человеком и не суметь подчинить безоружных своей воле... Он с горечью подумал, что будь на его месте другой человек, да еще вооруженный пистолетом, он сумел бы внушить матросам страх. И Симон, над которым так зло и так часто издевалась судьба, вдруг понял, что она вновь смеется над ним. В каждой руке он держит пистолет - держит смерть, а люди поворачиваются к нему спиной. С тоскливым страхом глядел Симон на двух сцепившихся мужчин. Они были как одно четверорукое чудовище, издававшее грозное рычание. Когда чудовище отбушует, с полу поднимется лишь один человек. Глаза Симона вылезли из орбит, страх сдавил горло: он вдруг понял, что Хант прикончит Босуэлла. Пистолеты задрожали в его руках... Как только Босуэлл погибнет, настанет и его черед. Он проиграл. Проиграл и на сей раз. Ханту удалось охватить своими огромными лапищами шею Босуэлла. Он душил его, не обращая внимания на то, что Босуэлл царапает ему лицо, бьет коленом в живот. Панический ужас охва- тил Симона... Полуослепнув от пота, стекавшего со лба на глаза, он, как автомат, ворвался в круг матросов, которые обступили дерущихся, и, почти не целясь, трясущимися руками выстрелил в Ханта. В то же мгновение он почувствовал, что его схватили сзади, обезоружили, скрутили руки за спиной. Молния пронзила ему грудь, красноватая пелена заволокла взор, и ему почудилось, что он падает ничком куда-то в пустоту. Когда Хант поднялся, на его рубашке виднелось кровавое пятнышко в том месте, где плечо слегка оцарапала пуля Симона, а Босуэлл лежал вытянувшись на палубе, с лиловой физиономией и перекошенным ртом. Симон свалился рядом с ним, и головы их соприкасались. Глаза Симона были широко открыты, и две глубокие складки, залегшие по обеим сторонам тонкогубого рта, придавали желтому, застывшему лицу выражение горечи. Парсел словно очнулся от сна, растолкал матросов и остановился, глядя на трупы полными ужаса глазами, не в силах вымолвить ни слова. Маклеод нагнулся. Он вытащил из тела Симона свой нож, аккуратно обтер о рубашку мертвеца, потом лезвие, сухо щелкнув, вошло в рукоятку, а ножны исчезли в кармане Маклеода. Тут глаза его встретились со взглядом Парсела. Маклеод пожал плечами, потупился и смущенно произнес тоном напроказившего ребенка: - Он сам напросился, лейтенант. Парсел ничего не ответил. Его поразил вид Маклеода, и он грустно подумал: "Они дети. Они жестоки, как дети". Он повернулся и двинулся было прочь, но вдруг с удивлением увидел, что справа от него стоит Мэсон, бледный, понурый. Масон поднял глаза. Матросы стояли прямо перед ним, и Мэсон обвел их тусклым, безнадежным взглядом. - Мятежники! - проговорил он, и из горла его вырвалось короткое рыдание. - Мятежники! Вот вы кто! - И вы тоже! - злобно крикнул Смэдж. Лицо Масона дрогнуло, будто ему закатили пощечину, глаза судорожно мигнули, губы затряслись. - И я тоже, - выдохнул он. ГЛАВА ВТОРАЯ На следующий день в тринадцать часов матрос Уайт проскользнул своим бесшумным кошачьим шагом в каюту лейтенанта Парсела, занятого проверкой курса судна, сдернул с головы бес- козырку, вытянулся и сказал, вернее пропел своим певучим голосом: - Лейтенат, капитан поручил мне сообщить вам, что завтрак подан. Парсел удивленно поднял брови и посмотрел на Уайта. - Капитан? - переспросил он, чуть заметно улыбнувшись. - Да, лейтенант, - ответил Уайт, и его черные, как агат, зрачки блеснули в узких прорезях век. Уайт был плодом любви английского матроса и китаянки. Его подобрал англиканский миссионер и под пьяную руку, шутки ради, нарек желтолицого младенца Уайтом. [Уайт - белый (англ.)]. На всех кораблях, где плавал метис, имя его служило предметом насмешек, и кончились они лишь в тот день, когда обиженный пырнул ножом очередного шутника и выбросил его тело за борт. Экипаж не выдал убийцу, и он, не понеся заслуженной кары, стал жить спокойно. Но спокойствие это пришло слишком поздно: Уайт говорил мало, никогда не смеялся, во всем ему чудились оскорбительные намеки. И сейчас, когда Парсел обернулся к нему и, подняв брови, повторил: "Капитан?" - Уайту, не понявшему истинного смысла вопроса, почудилось, будто лейтенант издевается над ним, и с этого часа он люто возненавидел его. Когда Парсел вошел в кают-компанию, Мэсон уже сидел на месте капитана Барта. Не произнеся ни слова, он кивком головы указал на стул против себя, на то место, которое сам он занимал при жизни Барта. "Вот я и стал первым помощником", - насмешливо подумал Парсел. Еще накануне вокруг этого стола они сидели за завтраком вчетвером. А сейчас их с Мэсоном всего двое. Парсел вскинул глаза и посмотрел на своего собеседника. Следы вчерашнего волнения исчезли с его лица. Он приступил к завтраку, не дожидаясь Парсела, и ел степенно, по-крестьянски размеренно и тщательно перемалывая пищу мощными челюстями. На английских кораблях того времени существовал своего рода неписаный закон, согласно которому во время трапез капитан обязан был хранить молчание и тем самым вынуждал к тому же своих помощников. Скрытый смысл этого обычая основывался на том соображении, что на борту корабля капитан не имеет равного себе, а следовательно, нет у него и достойного собеседника. Не прошло и пяти минут, как Парселу стало ясно, что отныне Мэсон решил следовать этому правилу. Он не открывал рта, даже если ему требовался перец или пикули, и, в подражание Барту, молча указывал на них пальцем и ждал, когда Парсел поспешит передать ему судок. Лейтенант искоса поглядывал на квадратное, резко очерченное лицо Мэсона, на его серо-голубые глаза, низкий лоб и жесткую щетину волос. Весь он с головы до ног - олицетворение добропорядочности, узости, чувства долга. Однако сейчас этот безупречный служака командует экипажем, поставившим себя вне закона. Сидит с самым что ни на есть невозмутимым видом на месте убитого им капитана, оградив себя от простых смертных августейшим молчанием, положенным ему по рангу. К концу завтрака Мэсон оторвался от тарелки, взглянул на лейтенанта и кратко произнес: - Я хочу поговорить с людьми, мистер Парсел. Соблаговолите их собрать. И поднялся из-за стола. Парсел еще не кончил завтрака, но ему пришлось тоже встать, что он и сделал не без досады. Это так-же входило в неписаный ритуал: когда капитан вставал из-за стола, его помощники бросали есть, даже если перед ними стояли еще полные тарелки. Парсел выбрался на палубу и приказал Уайту ударить в колокол. На зов его не спеша собрались матросы и выстроились в ряд. И опять их худоба поразила Парсела. Он стоял перед ними, молча разглядывая их, и ему было стыдно, что Масон по примеру Барта заставляет себя ждать. Наконец появился "капитан", встал перед экипажем, широко расставив ноги, заложив за спину руки, и бегло оглядел своих людей. - Матросы, - зычно начал он, - я намереваюсь пристать к Таити, чтобы пополнить запасы воды и провианта, но не собираюсь там оставаться. В наши дни Таити слишком доступен для флота его королевского величества. Карающая десница правосудия неминуемо настигнет нас. Почему я и предполагаю как можно скорее покинуть Таити и отправиться на поиски какого-нибудь острова, лежащего в стороне от обычных путей английского флота и еще не занесенного на карту. Однако никого принуждать я не стану. Ваша воля остаться на Таити или отправиться со мной. Он сделал паузу. Когда он снова заговорил, присутствующие сразу почувствовали, какого труда ему стоит соблюдать внешнее спокойствие. - Да было бы вам известно, в глазах закона мятежниками считаются не только те, кто принимал непосредственное участие в бунте, но также и те, кто был свидетелем мятежа и ничего не сделал, чтобы ему воспрепятствовать. Для первых, вне зависимо- сти от их ранга, - виселица. Для вторых, возможно, - я говорю "возможно" - суд найдет смягчающие обстоятельства. Во всяком случае, у них есть надежда спасти свою жизнь. Матросы, я говорю это, чтобы облегчить вам выбор, прежде чем вы примете то или иное решение. Он замолк и обвел экипаж вопросительным взглядом. - Разрешите, капитан, задать один вопрос, - проговорил Маклеод. - Задавайте. - Если мы поедем с вами, капитан, можем ли мы надеяться, что рано или поздно вернемся в Великобританию? - Нет, - отрезал Мэсон. - Никогда. Ни в коем случае. На этом надо поставить крест, Маклеод. Как только мы найдем подходящий остров, я первым делом позабочусь о том, чтобы сжечь "Блоссом", ибо считаю, что действовать иначе было бы чистейшим безумием. "Блоссом" - наглядное доказательство мятежа, и, пока он существует, никто из нас не может считать себя в безопасности. Он снова замолк, обвел матросов суровым взглядом и заговорил, делая упор на каждом слове: Повторяю еще раз, я никого не неволю... Те, кто пожелает могут остаться на Таити. Эти безусловно увидят Англию, но боюсь, - хмуро добавил он, - лишь с верхушки мачты одного из судов королевского флота... А для тех, кто пойдет со мной, по- вторяю, возврата нет. Он повернулся к лейтенанту. - Мистер Парсел, составьте список добровольцев и, когда он будет готов, принесите его мне в каюту. Он поднял свои серо-голубые глаза на Парсела, потом с минуту молча глядел на океан, мерно колыхавшийся вплоть до самого горизонта, бросил взгляд на паруса, хотел что-то сказать, но раздумал. Затем выпрямил стан, расправил плечи, круто и даже как-то торопливо повернулся и направился к трапу. Парселу хватило полчаса, чтобы составить список. Его поразило ничтожное количество добровольцев. По всей видимости матросы предпочитали рискнуть свести знакомство с веревкой. чем жить вдали от родины без надежды увидеть ее вновь. "Как странно, - думал Парсел, - все эти люди бедняки, голытьба. Ничто не привязывает их к старому миру. У большинства нет ни жены, ни детей: по бедности они даже жениться не смогли. И что дала им Англия, кроме беспросветной нищеты? Но эта нищета своя, привычная и знакомая. Вот в чем дело. Пугает их неведомое..." Когда Парсел вошел в капитанскую каюту, он чуть было не задохнулся от жары. А Мэсон сидел перед столом, где была расстелена географическая карта, застегнутый на все пуговицы, в галстуке, потягивая из стакана ром, и хоть бы капелька пота выступила у него на лбу. - Сколько? - живо спросил он. - С вами девять, капитан. - Этого-то я и боялся! - озабоченно проговорил Мэсон. - У нас не хватит людей, чтобы управлять судном. - Попытаемся взять с собой таитян... - Боюсь, что мы вынуждены будем это сделать, - ответил Мэсон, - Мы?.. Мистер Парсел, - вдруг спросил он, подняв от карты глаза, - вы тоже записались? - Да, капитан. Мэсон поднял брови, но промолчал. Он взял из рук Парсела список, быстро проглядел его, покачал головой и стал медленно читать вслух, останавливаясь на каждом имени, кроме своего и Парсела. - "Ричард Хеслей Мэсон - кап., Адам Бритон Парсел - лейт., Маклеод - матрос, Хант - то же, Смэдж - то же, Уайт-то же, Джонсон - то же, Бэкер - то же, Джонс - то же". Окончив чтение, он поднял голову и посмотрел на лейтенанта. - Ну, что вы скажете о записавшихся? - Здесь самые лучшие и самые худшие из состава экипажа - Верно, - утвердительно кивнул Мэсон своей квадратной головой. И даже не подумав о том, что его замечание звучит крайне невежливо по отношению к Парселу, он задумчиво протянул: - Жаль, что я не могу один вести "Блоссом". Не угодно ли стаканчик рома, мистер Парсел? Ах да, я совсем забыл... - добавил он обиженно, будто тот факт, что лейтенант не пьет, оскорблял его лично. - Хоть бы знать, что побудило этих людей за писаться!.. Что касается Маклеода - это яснее ясного. Он убил Симона. А Хант убил Босуэлла. У этих двух выбора нет. Но Уайт-то почему? - Ходят слухи, что он в свое время зарезал человека. Вот он и боится, что, если будет расследование, всплывет и эта история. - Да, - протянул Мэсон, - весьма вероятно, что и Смэдж человек с прошлым. Но вот Джонс, Бэкер, Джонсон? Готов поклясться, что у этих троих совесть белее снега. - Джонс пойдет за Бэкером на край света, - пояснил Парсел. - А Бэкер тоже в какой-то мере виновен: он отказался выполнить приказ Барта. - И, помолчав, добавил: - Следовательно, остается только выяснить, по каким причинам действовал Джонсон. Мэсон не предложил Парселу сесть, и тот с самого начала разговора стоял у стола. Парселу стало как-то не по себе, и это отразилось на его открытом зарумянившемся лице. В подчеркнутом стремлении "капитана" соблюдать дистанцию Парсел видел лишь бессмысленную комедию, и ему стало неловко за Мэсона. - Да, - произнес Мэсон, снова взглядывая на Парсела, остается выяснить, по каким причинам действовал Джонсон. И добавил: - А также и вы, мистер Парсел. Так как Парсел молчал, Мэсон заговорил снова: - Вам-то ведь нечего опасаться суда. - Смею вас заверить, - произнес Парсел, слабо улыбнувшись, - что у меня нет прошлого. - Я в этом и не сомневался, - невозмутимо подтверди Мэсон. Он ждал ответа важно, как судья. В качестве капитана "Блоссома" он имел право знать, по каким мотивам его первый помощник решил последовать за ним. Так вот, - начал Парсел, - возможно, вы и не знаете, но я попросил у Барта разрешения прочесть над телом Джимми молитву. Барт приказал Босуэллу заковать меня в кандалы. Выходит, что и я тоже мятежник. Мэсон широко открыл свои серо-голубые глаза. - Но я об этом ничего не слышал. Он взглянул на Парсела. На миг лицо его утратило свое ве- личаво-спокойное выражение, и он с чувством произнес: - Благодарю вас, мистер Парсел, за Джимми. Вы поступили мужественно. - И добавил: - Значит, вы полагаете, что суд сочтет вас мятежником? - Уверен в этом. Кроме того, мне поставят в упрек, что я ничего не предпринял после убийств... после смерти Барта. Мэсон судорожно моргнул. Он заметил оговорку. - Вы, безусловно, правы, - сухо произнес он, глядя в пол и снова обратился с вопросом к своему помощнику: - А вас ничто не привязывает к Англии? Нескромность этого вопроса поразила Парсела. Он стоял в нерешительности. Но нет, лучше уж ответить. В вопросе капитана, в сущности, небыло недоброжелательства, к тому же ему предстоит провести с этим человеком всю свою жизнь. Он проговорил смущенной скороговоркой: - Отец умер. А матери... - он отвел глаза, - а матери все равно. Мэсон уставился на карту. Потом сказал с вымученной улыбкой: - Что ж, мистер Парсел, теперь нам с вами придется плыть одним курсом. Холодный тон капитана болезненно отозвался в душе Парсела, и он решил промолчать. Мэсон продолжал: - Если не ошибаюсь, вы уже были на Таити? - Четыре года тому назад в течение шести месяцев. Меня приютил один таитянский вождь. У него-то я и научился их языку. - Как? - перебил Мэсон. - Вы умеете говорить по-таиянски? Это мне очень пригодится. И вы говорите бегло? - Да, капитан. - Всего за полгода! У вас положительно талант к языкам мистер Парсел, - добавил он и смущенно улыбнулся, как будто предположение, что офицер корабля может быть интеллектуально одарен, уже само по себе оскорбительно. - Как вы думаете, дадут нам таитяне провизии? - Все, что мы пожелаем. - И безвозмездно? - Да. Зато у нас - начнутся кражи. - И часто они будут красть? - Каждый день. - Но это же скандал! - Мэсон даже побагровел от негодования. - Вовсе нет, - ответил Парсел. - Они дают в вам все, что них есть, и берут у вас все, что им приглянется: таково в их представлении истинное братство. Мэсон нетерпеливо хлопнул ладонью по столу. - А тот таитянский вождь, который вас приютил... - Его зовут Оту. - Он пользуется у себя влиянием? - Огромным. Кроме того, у него еще одно преимущество голубые глаза. Он уверяет, что происходит по прямой линии о капитана Кука, - с улыбкой добавил Парсел. Мэсон поджал губы с чопорно-ледяным видом, и Парсел вдруг осенило: ведь капитан Кук был капитаном. Значит, бы человеком безупречным... Мэсон поднялся из-за стола. Он был лишь немного выше Парсела, но такой широкоплечий и плотный, что Парсел всякий раз ощущал себя рядом с ним чуть ли не ребенком. - Мистер Парсел, - начал Мэсон, и лицо его снова выразило волнение, а голос предательски дрогнул, - поверьте, я чувствую, какая огромная ответственность ложится на мои плечи за судьбу людей, которые из-за меня никогда больше не увидят Великобританию. Однако, - добавил он после минутного раздумья, - если бы вновь произошло то, что произошло вчера, я поступил, бы точно так же. Он постарался вложить в эту фразу всю силу убеждения, но прозвучала она фальшиво. Парсел молчал, потупив глаза. Он лично не одобрял убийства Барта и знал, что Мэсон, правда по совсем иным причинам, никогда не простит себе этого поступка. Моральной стороны вопроса для Мэсона не существовало. Он рассуждал как истинный моряк. На суше убивать можно, но убив человека на борту, ты становишься зачинщиком мятежа и ставишь судно вне закона. - С вашего разрешения я подымусь на палубу и прикажу подтянуть фал на грот-марселе, - сказал Парсел. - Паруса недо- статочно подняты. - Я и сам это заметил, - перебил его Мэсон. - При жизни Барта марсовые никогда не осмелились бы... Наступило молчание. Парсел и Мэсон боялись встретиться взглядом. Первым заговорил Мэсон: - Значит, по-вашему, теперь будет трудно поддерживать дисциплину? - Нет, - ответил Парсел равнодушным тоном. - Дисциплины просто не существует. - И добавил: - Если начнется шторм, не знаю даже, смогу ли я заставить матросов лезть на ванты. И так как Мэсон молчал, глядя на него во все глаза, Парсек сказал: - Молю бога, чтобы мы поскорее добрались до вашего острова. Стоя на пороге хижины, Оту, смотрел вдаль, поглаживая себе грудь рукой, хоть и крупной, но изящного рисунка, трудная клетка у него была могучая, но с годами началась одышка, живот не то чтобы ожирел, а как-то расплылся, и Оту не испытывал ни малейшей охоты бежать вместе с молодыми встречать перитани.* * [Так таитяне, не выговаривающие буквы "б", произносят слово "британцы". - Прим. автора.] Он чувствовал, что стареет, но так как стареть каждому неприятно, то он старался убедить себя, что спешить навстречу чужестранцам ему не позволяет чувство собственного достоинства. Огромная пирога перитани, свернув свои большие паруса, уже стояла в лагуне, и белые люди спускали на воду маленьких пироги. А к ним подходила только что отчалившая, флотилия: на первой пироге дети, на второй - ваине, * * [Женщины, по-таитянски.] такие же резвые, как дети. "Ауэ, ваине! Ох уж эти женщины!" - с улыбкой пробормотал Оту. Солнце стояло уже высоко. И мужчины, увенчав головы листьями, дружески махали руками, приветствуя гостей, однако же остались на берегу. Оту одобрил их сдержанность. Таитяне на берегу, да и сам Оту на пороге хижины от души хохотали, глядя, как ползут по спокойным водам лагуны шлюпки чужеземцев. Эатуа * * [Бог, по-таитянски.] свидетель, они слишком тяжелы по сравнению с местными пирогами, а движения перитани медлительны и неловки. Однако приятно было смотреть, как белые, странные на вид весла, длинные, словно ножки комаров, осторожно касаются воды. Шлюпки ткнулись носом в песок, и Оту увидел, как перитани, мохнатые, бородатые, без рубашек, в полосатых штанах, перешагивают через карлинги. Оту покачал головой: "Ауэ, до чего же они тощие! Видать, остров дождей, пусть он и пребольшой, вовсе не такой уж богатый, как они уверяют". Вдруг Оту пронзительно вскрикнул. Потом, воздев к небу свои на редкость красивые руки, широко развел их и зычно позвал: "Ивоа! Меани!" И, не дожидаясь ответа, зашагал к берегу, увязая голыми ступнями в горячем песке. - Адамо! - крикнул он издали. Адам Парсел поднял голову, оглянулся, заметил Оту, который шел таким быстрым шагом, что под его парео мерно подпрыгивал живот, и опрометью бросился к нему навстречу. Золотистые кудри, гостя сверкали под солнцем. - Адамо! - крикнул Оту, заключив Парсела в свои объятия. Оту то отпускал гостя, то снова прижимал к своей широкой груди, терся щекой о его щеку и все твердил: "Адамо! Адамо! Адамо!" - вкладывая в эти слова все свое удивление и всю любовь. Лицо Парсела порозовело, а нижняя губа задрожала. Толпа таитян облепила обоих мужчин, и Парсел невольно улыбнулся, заметив, что они подражают всем их движениям, комментируют каждое их восклицание, как хор античной трагедии, комментирующий диалог героев. - Адамо! - крикнул Оту и со слезами на глазах снова прижал Парсела к своей груди. - Ты приехал! Адамо, сын мой! Ты приехал, ты здесь! - Адамо здесь! - восторженно вопила толпа. Вдруг юная красавица с обнаженной грудью бросилась к Парселу, вырвала его из объятий Оту, обняла и принялась целовать по моде перитани, то есть в губы, под дружный хохот зрителей. Нет, вы только посмотрите на этого ребенка! Парсел отступил на шаг, но молодая девушка, которая была с ним одного роста и уж никак не слабее, чем он, с силой прижала его к груди, продолжая осыпать поцелуями. Парсел, которого и забавляла и умиляла эта сцена, покорился и только изредка бросал через плечо своей дамы вопросительные взгляды на Оту. - Как?! - воскликнул Оту. - Да это же Ивоа. Ты не узнал Ивоа! Адамо не узнал Ивоа! - крикнул он, широким взмахом руки призывая толпу в свидетели. Зрители чуть не задохнулись от нежных чувств: они захохотали во все горло, и на плечи Парсела посыпался целый град дружеских хлопков. - Адамо! - вопили таитяне с восхищенно-растроганным видом, словно то обстоятельство, что Адамо не узнал Ивоа, лишь усилило их любовь к нему. - Адамо! - звонко крикнула Ивоа. - Ты меня не узнал? Она отпустила Парсела и, придерживая его за плечи, отодвинула от себя на длину вытянутой руки, показывая в улыбке свои ослепительно белые зубы. Парсел присмотрелся к девушке. Ее длинные черные волосы, низко спущенные челочкой на лоб и разделенные пробором, лежали тяжелыми волнами на плечах и, когда Ивоа слегка нагнулась вперед, упали на ее нагую грудь и закрыли до бедер. Ивоа была не совсем черной, а цвета амбры, и ее широко расставленные голубые глаза, опушенные длинными чер- ными ресницами, ярко выделялись на смуглой, словно позолоченной солнцем .коже. Взгляд Парсела снова упал на ее длинные волосы цвета воронова крыла, на эти роскошные, пышные, густые, как руно, кудри. У него сжалось горло, и он промолчал. Да я изменилась! - звонким голосом продолжала Ивоа. Теперь, Адамо, тебе, пожалуй, будет трудно носить меня на спине. - С такой ношей ему далеко не уйти, - подхватил Оту, заливаясь счастливым смехом, и его руки, мирно сцепленные на животе, вдруг взлетели в воздух, как две птицы. " Таитяне захохотали. Ауэ, Оту прав! Настоящей красавицей стала его Ивоа. Тонкая, а где положено - кругленькая. И весит она немало. - Посмотри! - произнесла Ивоа. - Я ношу на шее медаль твоего бога Иисуса. Все время ношу! Ни на день с ней не расставалась. Даже когда купалась, и то не снимала! И каждый вечер я целовала твоего бога Иисуса и просила его вернуть мне Адамо. И он вернул! - торжествующе добавила она. - Видно, твой бог очень могущественный: все может сделать! Адамо здесь! - закричала она в приливе счастья, подняв обе руки, как будто подставляя небу открытые ладони. И тут же толпа, окружавшая Парсела, заголосила от радости. - Да, ты выросла, - улыбнулся Парсел, незаметно отворачиваясь. Каждый раз, когда он глядел на волосы Ивоа, у него перехватывало дыхание. - Не стой на солнце, а то у тебя голова спечется, как яйцо морской ласточки! - заметил Оту под дружный хохот таитян. Иди ко мне, Адамо! Ты голоден? - Очень, - признался Парсел. И снова таитяне умиленно захохотали. Ивоа взяла руку. Парсела, обняла его за шею, окутав волной душистых волос. Оту схватил его за другую руку, и вот Парсела в сопровождении ликующей толпы повлекли, потащили, чуть не перенесли на руках ту сотню метров, что оставалась до хижины. Он уже ступил на порог, как вдруг какой-то таитянин атлетического сложения, на голову выше любого из собравшихся, энергично растолкал толпу, приблизился к Адаму с сияющим лицом, схватил его под мышки, легко поднял с земли, так что лицо Парсела пришлось на уровне его лица, и несколько минут держал, как младенца, над головой хохочущей толпы. - А меня? - прокричал он, счастливо улыбаясь. - А меня ты узнал, Адамо? - Меани! - ответил Парсел, глаза его заблестели от радости, и он совсем забыл, что нелепо болтается в воздухе. - Он его узнал! - заорал Оту, не помня себя от счастья, и, обведя толпу широким жестом, призвал своих подданных в свидетели чуда. - Адамо узнал Меани! - закричала толпа, точно так же умиляясь и восхищаясь, как и тогда, когда Парсел не узнал Ивоа. Меани с горящими восторгом глазами опустил Парсела на землю таким осторожным движением, словно боялся его сломать, и радостные клики стали еще громче. - Твои дети выросли, Оту, - начал было Парсел. - А ведь прошло всего четыре года, прямо не верится... Но докончить фразу ему не удалось. Ивоа снова бросилась ему на шею, снова стала осыпать его поцелуями, шутливо покусывая ухо, и под конец растрепала ему волосы. И снова тяжелые благоухающие кудри девушки взметнулись возле самого лица Парсела. - Адамо голоден, - раскатисто захохотал Оту и вырвал Парсела из объятий дочери, что вызвало в толпе новый приступ веселья. - Входи, Адамо, - добавил он, описав рукой широкий полукруг, и изящным, исполненным подлинно царственного величия жестом он отпустил толпу, все так же добродушно смеясь и лукаво подмигивая, будто никогда он и не сомневался, что "Блоссом" непременно придет на Таити и Адамо вернется к ним. Меани усадил Парсела на циновку и опустился напротив гостя, не сводя с него глаз. Кожа у юноши была более темного оттенка, чем у сестры, и Парсела, как всегда, поразило резкое. несоответствие между нижней и верхней частью его лица: по-девически округлый подбородок, большой рот с пухлыми губами и неожиданно крупный орлиный нос, глубоко сидящие в орбитах глаза, осененные угольно-черными ресницами, что придавало лицу задумчивое, почти суровое выражение. - Э, Адамо, э! Э, Адамо! Э, Адамо, э! - твердил он то грустно, то радостно, стараясь передать модуляциями голоса нахлынувшие на него воспоминания четырехлетней давности. И он ритмично хлопал ладонью по циновке, словно под этот глухой, мерный стук легче было представить себе счастливое будущее озаренное присутствием Друга. - Э, Адамо, э! Я помню, как ты боялся акул в лагуне, вдруг проговорил он. Он захохотал, а Оту и Ивоа последовали его примеру. Ведь правда, Адамо боялся акул, боялся их миленьких акул в лагуне. Меани стремительно, как пружина, поднялся с места, нагнулся над Парселом, охватил его голову ладонями и в знак любви тихонько стукнулся лбом о его лоб. Потом, положив руки на плечи гостя, стал осторожно похлопывать его пальцами по спине, восторженно на него глядя. - Э, Адамо, э! - твердил он, не зная, как выразить словами всю силу своей любви. - Ауэ! - проговорил Оту. - Дай ему сначала поесть! За разговорами много не съешь! Ивоа протянула Парселу полное до краев блюдо, и, еще не разглядев как следует его содержимое, Парсел уже по запаху до- гадался, что ему предлагают сырую рыбу в лимонном соку. Меани присел у входа, опершись спиной о косяк двери, а Оту устроился у другого косяка, но так, чтобы не заслонять от гостя вид на берег и лагуну. Подав пищу отцу и Меани, Ивоа не села на циновку, а опустилась на колени справа и чуть позади гостя и стала ждать, так как этикет запрещает таитянке есть одновременно с мужчинами. Пальмовым листом она отгоняла от Парсела мух и время от времени шутливо хлопала его по плечу. Парсел чувствовал на себе ее взгляд, и сам краешком глаза поглядывал на темную копну ее волос, но головы повернуть не решался. На Парселе были только брюки да рубашка; солнечные лучи, вливаясь волнами в хижину, ласкали его босые ноги. С левой стороны дверного проема вырисовывалось на светлом фоне темное плечо Меани, и справа - такое же могучее, но не такое налитое, не такое упругое, усохшее с годами, дрябловатое плечо Оту. Парсел действительно был очень голоден. Ивоа то и дело легонько проводила пальцами по его затылку, но он делал вид что ничего не замечает. Он с наслаждением вдыхал аромат, шедший от ее волос, и глядел прямо перед собой на стройные стволы кокосовых пальм, на сверкавшую под солнцем лагуну, всю в ярко-синих отсветах, всю в розовато-лиловых пятнах. Ничем не нарушаемая тишина царила в хижине. Парсел вспoмнил, что еда для таитян столь приятное занятие, что за трапезой они предпочитают ничем не отвлекаться. Укрывшись в тени хижины, подставив под ласку лучей только босые ноги, он испытывал - какое-то необыкновенное ощущение свежести и спокойствия. Как хорошо устроен мир: Оту и Меани сидят против него, а Ивоа он может видеть чуть скосив правый глаз, когда она нагибается и волосы ее скользят по его щеке. Он глядел на своих друзей и чувствовал себя бесконечно счастливым. Какая нежность в их взглядах! Сколько покоя в их душах! Он подумал: "Вот эту минуту я буду вспоминать вечно", - но не успел еще додумать, как его укололо жало пронзительного сожаления, будто эта минута его жизни уже ушла безвозвратно. - Адамо, - тревожно спросил Меани, - что с тобой? Твои глаза грустят. - Да так просто, пришла в голову одна мысль, Меани. - Перитани! Перитани! - воскликнул Оту и помахал длинным пальцем у себя перед носом, точно он уже давным-давно знал, что перитани неисправимый народ. - Ешь, ешь и не надо слишком много думать головой! Парсел улыбнулся и опустил глаза на блюдо с рыбой. Оту прав. Только тот по-настоящему счастлив, кто ясно, но в то же время не слишком ясно сознает свое счастье. Нужно найти золотую середину. Приходится лукавить с самим собой. Ты уверен в своем счастье, но не настолько, чтобы признаваться в этом даже себе. Теплый благоуханный ветерок, прилетевший из глубин острова, пронесся между кокосовых пальм, и Парсел увидел, как высоко-высоко над хижиной закачались, осторожно шурша, огромные пальмовые листья, будто растрепанные косы. Он с наслаждением втянул в себя воздух. - Пахнет Таити, - вслух произнес он. - А чем пахнет Таити? - спросила Ивоа, кладя руки ему на плечи. - Цветком тиаре. - Э, Адамо, э! - возразила Ивоа. - На Таити есть еще много разных запахов. Есть запах ибиска, и запах плумерии, и запах папоротника, и запах тмина. И запах жасмина, свежий, как аромат кожи новорожденного. И есть запах, который приносит со стороны плато горный ветер, предвещающий дождь. Когда вдохнешь этот запах, хочется работать. Оту захохотал и, вытянув свои сильные руки, далеко отставил большой палец от остальных четырех, вывернул ладони, покачал головой и сказал: - Когда человек молод, Ивоа, он не должен работать слишком много. Вот когда он постареет и ничего другого ему не останется делать, тогда работа - удовольствие. Парсел повернулся, посмотрел в широко расставленные голубые глаза Ивоа и сказал слегка охрипшим голосом: - И есть еще запах твоих волос, Ивоа. Губы Ивоа медленно раздвинулись в улыбке, и, почувствовав как бьется его сердце, Парсел подумал: "Она будет моею, когда я захочу". Чья-то черная тень заслонила проем двери. Парсел поднял глаза. На пороге стоял Мэсон в застегнутом сюртуке, в галстуке в туфлях. Особенно эти туфли удивили Парсела. Они были на чищены до блеска, а пряжки так и сияли на солнце. Очевидно, выходя из лодки, Мэсон снял туфли, а на берегу снова обулся. - Мистер Парсел, - холодно и вежливо произнес Мэсон, не удостоив таитян взглядом, - могу я с вами поговорить? Парсел поднялся с места, вышел из хижины и отошел в сторону вместе с Мэсоном. - Мистер Парсел, - начал Мэсон начальственным тоном, искоса поглядывая на растрепанную шевелюру, голую шею и босые ноги своего помощника, - вы, как я вижу, более чем популярны среди этих дикарей. Не представите ли вы меня их вождю? - Я буду очень рад представить вас Оту, - сухо ответил Парсел. - Оту - настоящий джентльмен. - Ну что ж, представьте меня этому... джентльмену, - проговорил Мэсон, - и расскажите им всю нашу историю. - Ничего не скрывая? - Да, ничего не скрывая, и сообщите ему наши планы. Когда Оту и его дети увидели, что Адамо и вождь перитани направляются к ним, они поднялись с места, а Оту вышел даже на порог хижины, улыбнулся, выставил живот и, вытянув длинные руки, с достоинством указал новому гостю на свое жилище, приглашая войти. Мэсон издали в подзорную трубу наблюдал за тем, какую встречу устроили на берегу Парселу, и брезгливо морщился, видя, как тот переходит из объятий в объятия; теперь он испугался, что в свою очередь тоже станет объектом таких исступленных ласк. Но ничего подобного не произошло. Меани и Ивоа даже не подошли к нему и лишь молча наклонили голову, а Оту, хоть и не скупился на вежливые жесты, тоже не протянул гостю руки. Мэсон уселся на циновку. Наступило долгое молчание. Таитяне безмолвствовали почти торжественно. Мэсон, несколько смущенный сдержанным приемом, кашлянул, покраснел, судорожно моргнул и, наконец, ни на кого не глядя, рассказал о том, что произошло на "Блоссоме", и изложил свои просьбы. Вождь слушал его, качая головой, словно давным-давно предвидел эту речь, и когда Адамо стал переводить, он снова закачал головой и учтиво заулыбался, как будто не было ничего особенного в том, что первый помощник на британском судне убил своего капитана и взбунтовал экипаж. Когда Парсел кончил переводить, Оту поднялся, заполнив всю хижину своей массивной фигурой. Он произнес целую речь, весьма цветистую, но весьма дельную, сопровождая ее красноречивыми жестами. Он ни словом не упомянул о событиях, разыгравшихся на "Блоссоме". Он говорил только о просьбах Мэсона. Да, он даст командиру большой пироги провиант, которого хватит на весь длинный переезд. Да, он даст ему козу и своего собственного козла на развод, а также суку и кобеля; и если вождь перитани желает, Оту может дать ему и пару диких свиней, хотя эти животные во множестве водятся на всех островах южных морей. Точно так же вождь повсюду найдет таро, ямс, сладкий батат и хлебное дерево. Но если ему угодно, пусть на всякий случай возьмет с собой корни и черенки растений, Оту их тоже даст. Он сделает даже больше. В личном владении Оту имеет единственную на всем Таити корову, а также единственного быка: бык и корова - потомки тех животных, которых великий капитан Кук (Оту произносил Туто, потому что в таитянском языке буквы "к" не существует) подарил в свое время родителям Оту. Оту в свою очередь дарит их вождю большой пироги. Парсел переводил, улыбаясь про себя хитроумию Оту. Как величественно он держался, предлагая в дар Мэсону корову и быка! На самом же деле он просто не знал, как от них отделаться. Таитяне не любят ни коровьего молока, ни коровьего мяса. Кроме того, животные эти непомерной величины, они ужасные обжоры и постоянно опустошают сады. И если бы не память о великом дарителе, Оту давно велел бы их прирезать. Хорошо еще, что он вовремя позаботился содержать раздельно быка и телку, чтобы таким образом ограничить нежелательные последствия великодушного дара, которым, по мнению таитян, да и самого Оту, был сверх головы облагодетельствован его покойный отец в те времена, когда мать Оту еще была красавицей. Когда Парсел кончил переводить, Оту вдруг испустил крик, живо вскочил на ноги и бросился к двери. - Табу, Адамо! Табу! Здесь у нас, на берегу! Адамо! Скажи своему вождю, что на Таити это табу! - Что это с ним? - нахмурился Масон. - Почему он вопит? Как легко возбудимы эти туземцы! Где табу? Что табу, Парсел? - Ружья, капитан. Маклеод расхаживает с ружьем по берегу. Очевидно, хочет поохотиться. - Велите ему отнести ружье на судно, - сказал Мэсон. - Я не желаю иметь неприятностей с черными. Парсел бросился к лагуне и окликнул шотландца. Маклеод обернулся, смерил Парсела презрительным взглядом и, так как лейтенант почти бежал, соблаговолил пойти ему навстречу. Маклеод, высокий, с длинными как ходули ногами, выделялся даже среди матросов своей худобой: плечи у него были узкие, костлявые, маленькие серые глазки блестели на его тонком, как лезвие ножа, лице. Он никого не любил и на этом стоял твердо, а уж офицеров и подавно. Не делал он исключения и для Парсела. Однако особой ненависти к нему не питал: Парсел был шотландцем. Не дойдя до лейтенанта шагов десять, он перенес тяжесть тела на левую ногу, далеко отставил правую, ружье положил на сгиб локтя, показывая всем своим видом, что он брать на караул не намерен. Со времени мятежа он держался с начальством подчеркнуто дерзко, однако открытого неповиновения не выказывал. - Маклеод, - начал Парсел, делая вид, что не замечает вызывающих манер матроса, - вот приказ капитана: ружье отнести на судно. Ружья на Таити табу. - А я-то собрался подстрелить дикую свинью, - ответил Маклеод, покачав головой, и на его суровом, жестком лице вдруг появилось то детское выражение, которое недавно так поразило Парсела. Ему даже почудилось, что он школьный учитель, отчитывающий нерадивого ученика. - Дикую свинью! - рассмеялся Парсел. - Зачем вам стрелять, попросите свинины у таитян. Они вам охотно ее дадут. - Знаю, - презрительно процедил Маклеод, - я их хорошо знаю. Тоже бывал в этой дыре. Это дурачье все готово отдать, что у них есть. В башке у них пусто, вот оно в чем дело. Счастье еще, что они рубашек не носят: а то бы и рубашку отдали! - А зачем им копить? - возразил Парсел. - У них всего - Не всегда так будет, - недоверчиво произнес Маклеод с таким видом, будто климат Таити вдруг может перемениться и здесь станет так же сыро и холодно, как в его родном Хайленде, а сейчас мне хотелось самому подстрелить свинью: не хочу я ходить к этим голопузым болванам на поклон! Дадут! Дадут! Только и знают, что давать! Вот уж и вправду дикари! А я, представьте, не люблю, когда мне дают! Маклеоды никогда не одолжались. Никогда! Сам я ничего не дарю! - с гордостью добавил он. - И не желаю, чтобы мне дарили. - Очень жаль, Маклеод, - сказал Парсел, - но ружье на Таити, табу. - Табу! Табу! Вот еще выдумали, дурачье! - Маклеод с отвращением покачал головой. - На месте капитана я бы здесь живо навел порядок! Будь я проклят, - добавил он, угрожающе разведя руками, словно грозя всему острову, - будь я проклят, но ружья-то у нас, так или нет? А раз так, то, значит, мы здесь хозяева, ясно? Даже не поклонившись Парселу, Маклеод зашагал к шлюпке, стоявшей у берега. Парсел глядел ему вслед - длинный, тощий, белобрысые волосы поредели на макушке, движения расхлябанные, ружье несет небрежно на сгибе локтя. Когда Парсел вернулся в хижину, Мэсон поднялся с циновки, попросил своего помощника поблагодарить Оту и удалился. Этот внезапный уход удивил таитян. Стоя на пороге, они следили взглядом за удалявшимся вождем перитани. Дойдя до берега, Мэсон сел на песок, снял туфли, поднялся с земли, кликнул шлюпку и перешагнул через борт. Потом уселся на заднюю банку и стал обуваться. - Почему он не остался с нами? - удивленно спросила Ивоа. - Что он будет делать на большой пироге? - Ничего, - ответил Парсел. - Он решил не покидать судна, пока мы будем стоять на Таити. - Почему? - осведомился Меани. - Он нас не любит? - Он даже не задумывается над такими вопросами, - ответил Парсел, опускаясь на циновку. Он обвел взглядом своих друзей. Снова вернулось радостное ощущение свободы. В сущности, Мэсон не такой уж неприятный субъект, просто в его присутствии все как-то линяет, гаснет. - И тебе придется жить на острове с этим человеком... - начал Оту и широко развел руками, как бы поясняя свою мысль. - Он вовсе не злой, - улыбнулся Парсел. - И я прекрасно лажу со всеми. Но тут он вспомнил неприкрытую ненависть Симона, и лицо его омрачилось. - Э, Адамо, э! - сказала Ивоа. - Не грусти! Не хочу, чтобы Адамо грустил, - порывисто заговорила она, взывая к отцу и брату, будто они в силах были помешать Адамо грустить. - А мне не нравится этот человек, который носит на ногах кожу животных, не нравится. - Ивоа! - прикрикнул Оту, удивленный тем, что его дочь осмелилась без обиняков выразить свое мнение. Прикрыв длинными ресницами голубые глаза, Ивоа спрятала лицо на плече у Парсела. - Почему же он тебе не нравится? -спросил Парсел. Ивоа подняла голову и скорчила гримаску. - Потому что он на меня не смотрел. Парсел расхохотался. - Верно! - подтвердил Меани, ударив рукой по циновке, а потом хлопнул в ладоши. - Я тоже это заметил! Вождь перитани боится Ивоа! И отца моего тоже боится, даже не глядел в его сторону. Сидит, как черепаха, втянул голову и лапы и молчит. Теперь рассмеялась Ивоа. - Хо! Хо! - остановил ее Оту. - Так о госте не говорят. Но и сам, не выдержав, рассмеялся. Ивоа тем временем поднесла Парселу длинную плетеную корзину, до краев наполненную апельсинами, манго, авокато и дикими бананами. - Дай я очищу тебе апельсин, - предложила она, увидев, что он взял плод. Меани с живостью вскинул голову и посмотрел на Оту, который ответил ему улыбкой. "Должно быть, - подумал Парсел, - я не все понимаю в их языке". Он вопросительно посмотрел на Ивоа. Почувствовав на себе его взгляд, девушка обернулась, устремила на Парсела свои сияющие глаза и проговорила самым обычным тоном, будто речь шла о простой прогулке: - Адамо! Если ты хочешь, я поеду с тобой на твой остров. Парсел посмотрел сначала на Оту, потом на Меани. Оба улыбались. По-видимому, слова Ивоа их не удивили, даже не взволновали. - А ты поняла, Ивоа, что если ты поедешь со мной, то это уж на всю жизнь? И ты больше никогда не увидишь Оту, - глухо сказал он, беря девушку за руку. - Поняла, - ответила Ивоа, не подымая глаз от апельсина и усердно счищая с него кожуру. Воцарилось молчание, Оту протянул вперед свои огромные руки, вывернув ладони и отставив большой палец. - Это ты не понимаешь, Адамо, - с улыбкой произнес он. - У Ивоа всего только одна жизнь, а что важнее в ее жизни: я или Адамо? ГЛАВА ТРЕТЬЯ - Так вот, - начал Мэсон, - поскольку мы отплываем завтра, пора познакомиться с таитянами, которые вызвались нас сопровождать. Сколько их у вас, мистер Парсел? Мэсон сидел в своей каюте в той же самой позе, что и несколько дней назад, перед разостланной на столе картой со стаканом рома в руке. Однако кое-что все-таки изменилось. На сей раз он предложил Парселу сесть. - Шестеро, - ответил Парсел. - И вот как их зовут: Меани, Тетаити, Меоро, Кори, Тими и Оху. - Вы их знаете? - Хорошо знаю только Меани и Тетаити. Остальных хуже. Во всяком случае, все они богатырского сложения, и помощь их будет нам весьма, полезна. - Шестеро таитян, - озабоченно проговорил Мэсон, наклонив свой квадратный череп. - Их шестеро да наших семеро, итого тринадцать. Маловато, чтобы вести "Блоссом". - Я еще не исчерпал списка, - сказал Парсел, - есть еще двенадцать женщин, а таитянок совсем не трудно обучить морскому делу. - Женщины! - крикнул Мэсон. - Женщины на корабле! Он вскочил так порывисто, что стянул со стола карту и расплескал ром. Весь багровый, плотно стиснув губы, он стоял, растерянно моргая, не находя слов. Потом сделал движение в сторону Парсела, словно собираясь броситься на него, угрожающе сбычился и завопил: - Ни за что! Слышите, мистер Парсел, ни за что! Наступило молчание. Парсел нагнулся, поднял двумя пальцами с полу карту и протянул ее капитану. - Боюсь, что у нас нет выбора, - кротко, проговорил он. Таитяне без женщин не поедут. Да и наши люди тоже. Они боятся, что обнаруженный вами остров окажется необитаемым... - Женщины на корабле, мистер Парсел! Нет, вы представляете себе, что это такое? - повторил Мэсон, и его серо-голубые глазки чуть не вылезли из орбит, такой чудовищной показалась ему эта перспектива. - Откровенно говоря, и обстоятельства не совсем обычные, заметил Парсел. - Но женщины на корабле! - снова повторил Мэсон и от негодования забылся до такой степени, что на манер таитян даже воздел руки к небу. Парсел выждал несколько секунд. - Боюсь, что вам не удастся им отказать, - наконец произнес он. - Таитяне не захотят поехать. А матросы способны захватить корабль, высадить нас с вами на берег и отправиться в плавание без нас. - И они сядут на риф, - презрительно бросил Мэсон. Возможно, но мы-то с вами останемся сидеть в Таити на песке... Мэсон опустился на стул, разложил перед собой карту и сказал, не подымая глаз: - А сколько их? - Двенадцать, - ответил Парсел, тоже садясь. - Вот их имена. - Имена меня не интересуют, - взорвался Мэсон и махнул правой рукой, как бы отметая от себя всех женщин мира. Опять воцарилось молчание, потом Мэсон проговорил уже более спокойным тоном: - Придется поместить их отдельно от мужчин. Парсел прищурился. Эта мера предосторожности показалась ему смехотворной. - Конечно, - произнес он равнодушным тоном, - я помещу их отдельно. Мэсон залпом осушил стакан рома и поставил его на стол; очевидно, он уже примирился с неизбежным. - Возьмите на себя все хлопоты, связанные с ними, - проговорил он, - я не желаю слышать об этих женщинах. - Есть, капитан. Парсел положил список в карман, но продолжал сидеть. - С вашего разрешения, - начал он, - я хочу сказать вам еще кое-что. И добавил: - О том, что меня беспокоит. - Говорите, - буркнул Мэсон, подозрительно глядя на своего помощника. "Он уже насторожился", - подумал Парсел и проговорил: - Если обнаруженный вами остров необитаем, встает неразрешимый вопрос: наша колония насчитывает девять британцев и шесть таитян. Итого пятнадцать мужчин. А женщин всего двенадцать. - Ну и что же? - сухо бросил Мэсон. - Трое мужчин останутся без женщин. - Ну и что же? - повторил Мэсон. - Боюсь, как бы это не создало весьма опасной ситуации. Итак, я вам предлагаю или отчислить трех таитян... - Это немыслимо, - все так же сухо произнес Мэсон. - Или взять с собой еще трех таитянок... Эти слова произвели на Мэсона неожиданное для Парсела действие. Капитан молча взглянул на него, потом замигал, руки его затряслись, лицо побагровело от ярости. - Ни за что! - рявкнул он, подымаясь во весь рост. - Как вам не стыдно, мистер Парсел, делать мне подобные предложения. И так у нас слишком много женщин! Они меня ни с какой стороны не интересуют! - добавил он, подымая руку, словно принося торжественную клятву. - Не желаю даже говорить о них. Если я избрал карьеру моряка, то в надежде, что хоть на борту... - Не докончив фразы, он снова загремел: - Мистер Парсел, вы отлично знаете, что если бы речь шла даже о моих личных удобствах, я бы все равно ни одной женщины на корабль не взял! А вы стоите тут передо мной и хладнокровно предлагаете... Мистер Парсел! Я знал в жизни лишь одну порядочную женщину... мою собственную сестру. А все прочие лишь... все прочие лишь... Что касается меня, - добавил он, очевидно отказавшись от более точной характеристики представительниц ненавистного ему пола, - я не заинтересован в том, чтобы оставлять после себя потомство... Двенадцать женщин! - завопил он в новом приступе ярости. - Двенадцать! На борту моего судна! Двенадцать полуголых тварей, которые с утра до вечера будут щебетать и стрекотать на капитанском мостике, - добавил он, с омерзением скривив губы, как будто таитянки в его глазах были чем-то вроде попугаев или чаек. - Так знайте, мистер Парсел, и сообщите от моего имени экипажу, что я предпочту остаться на Таити и уж лучше собственной рукой надену себе петлю на шею, чем соглашусь при- нять на борт "Блоссома" хоть одну женщину сверх вашего списка! Он с трудом перевел дыхание и проговорил более спокойным тоном, желая прекратить дальнейшую дискуссию: - Вопрос исчерпан, мистер Парсел! Парсел холодно откланялся и, дрожа от бешенства, вышел из каюты. "Какое безумие! Какая неслыханная глупость! Мэсон больше заботится о потомстве своих коз и своих свиней, чем о том, чтобы найти пару каждому будущему колонисту. Какое идиотское упрямство, - подумал он в новом приступе гнева. - Не все ли ему равно взять пятнадцать или двенадцать женщин!" Напрасно Мэсон так пренебрежительно отзывался о таитянках, они этого ничуть не заслуживали, хотя бы потому, что славились своей физической силой и сноровкой. Почти так же быстро, как мужчины, они научились управляться со снастями, отдавать рифы и крепить паруса. Не прошло и недели, как "Блоссом" отвалил от Таити, и женщины за это время успели стать вполне сносными матросами. Любопытно было смотреть, как по команде Парсела они карабкались по вантам, взбирались на головокружительную высоту, на самую верхушку мачт, и все это со смехом, песнями, пронзительными возгласами. На девятый день плавания "Блоссом" попал в полосу бурь, и Мэсон приказал лечь в дрейф. Парсел послал матросов на мачты и реи. Видя опасность, они поспешно бросились выполнять команду, хотя всю неделю, пока длилось плавание, не особенно усердствовали. Зато все таитяне, за исключением Меани и Тетаити, не двинулись с места. Возможно, будь они на своих собственных пирогах, буря не так бы их напугала. Но килевая качка, грозные удары волн о борт судна - все это привело их в трепет. Сбившись в кубрике, полуголые, замерзшие, измученные морской болезнью, они робко жались друг к другу, и лица их посерели от страха. Ничто не могло вывести их из этого состояния - они решили, что всему пришел конец. Буря утихла еще до ночи, и, откровенно говоря, "Блоссому" ни на минуту не грозила настоящая опасность. Но этот эпизод испортил дружеские отношения между таитянами и матросами. Экипаж не простил "черномазым", что они "бросили" их в трудную минуту. Снова засияло солнце, но вместе с наступлением хорошей погоды стих ветер, люди задыхались от жары, а "Блоссом" еле-еле полз по густой, как масло, воде. Все застыло в неподвижности. Казалось, движется одно лишь солнце. Паруса обвисли, жалкие, дряблые, сморщенные, как старушечья кожа, по меткому выражению Маклеода. Ни разу не повеяло свежестью, нос корабля разрезал неподвижную, без единой морщинки морскую гладь. Горизонт как бы замкнул судно в своем огненном кольце, и временами Парселу чудилось, будто океан постепенно густеет вокруг "Блоссома", как застывающее желе. Как-то утром старик Джонсон показал Парселу картофельные очистки, плававшие у борта, хотя их выбросили в море еще накануне. За пятьдесят лет плавания он впервые видел такое. Перегнувшись через бак, матросы с утра до вечера ловили на удочку рыбу. Таитяне выезжали на вельботе в открытое море и, стоя на банке во весь рост с гарпуном в руке, подстерегали до- бычу. Но все живое словно ушло из этого моря, славившегося обилием рыбы. Даже акулы отстали от "Блоссома", словно им тоже опостылела эта неподвижность. Глядя на пустое небо, мертвое море, тусклые краски, человек чувствовал себя так, словно он по воле злого рока очутился на какой-то давно окаменевшей планете, которая уже никогда не выпустит своей жертвы. Знойные лучи выбелили паруса, растопили смолу между досок. Обшивка над ватерлинией начала расходиться, хотя ее дважды в день поливали морской водой из огромных ведер. Матросы обвязывали босые ноги тряпками - до того раскалилась палуба. Запасы питьевой воды подходили к концу, и Мэсон посадил экипаж на скудный паек. Пришлось пожертвовать сначала быком, а потом и коровой. Затем съели козу с козлом, диких свиней, обеих собак, и из живых существ на борту остались только люди. Прошла еще неделя, и наконец с запада подул ветер, морща океанскую гладь. Паруса угрожающе надулись, снасти задрожали под напором ветра; заходила под ногами палуба, и грузное трехмачтовое судно, высоко задрав над волнами нос, с легкостью птицы понеслось вперед. А через час "Блоссом" врезался в огромную стаю летающих рыб. Они с размаху шлепались на палубу, с судна было видно, как в прозрачной воде их преследуют золотые дорады. Парсел приказал рулевому ослабить паруса, матросы закинули удочки и через четверть часа наловили уйму дорад. Вскоре после шумного лова, впрочем похожего больше на бойню, был готов обед - первый настоящий обед после недели поста. К концу трапезы небо вдруг потемнело, в воздухе разлилась упоительная прохлада и начался дождь. На палубу вытащили все, какие были, сосуды-бочки, ведра, растянули парусину. Таитяне скинули свои парео и, подняв к небу ладони, закинув головы, вопили от восторга, ловя ртом дождевые капли. Потом постепенно эти почти непроизвольные движения перешли в танец. Мужчины начали мерно бить в ладоши, а женщины затянули протяжную песню, без слов. Напев ширился, убыстрялся, становился все громче, прерывистее. Темные тела таитянок лоснились под дождем. Они топтались на месте, еле перебирая ногами; плечи, по которым рассыпались черные густые волосы, были неподвижны, и лишь в круговом движении широких бедер сосредоточивалась вся жизнь, вся пляска. Матросы, за исключением Смэджа, разделись, и Парселу почудилось, что сейчас все они тоже пустятся в пляс: так заразительно было неистовство таитян. Но нет, они остались стоять на баке под потоками дождевой воды, как под душем, и издали поглядывали на танцоров, награждая друг друга дружескими тычками, видимо смущенные своей наготой. "Вот она, иллюстрация к библии, - с улыбкой подумал про себя Парсел. - Таитянин - это человек до грехопадения. А перитани - человек после грехопадения". Следя за тем, как наполняется водой парусина, Парсел уголком глаза поглядывал на палубу. Его поразило поведение Смэджа. Один лишь коротышка Смэдж не снял рубахи и штанов, он держался в стороне от своих и чужих. Он прислонился к лееру между двух шлюпок и выглядывал оттуда, как из норы, сутулый, щуплый, грудь у него была впалая, а одно плечо выше другого. Седеющие волосы упали ему на лоб, брови угрюмо сошлись над острым носом, а нижняя губа презрительно отвисла. Сгорбившись, сжавшись в комок, он бросал на таитян ненавидящие взгляды, и в его крохотных крысиных глазках горела злоба. Вдруг Парсел услышал призывный крик женщины: - Жоно! Жоно! Жоно! Он обернулся, но дождь, с силой ударивший в лицо, на миг ослепил его. От группы таитянок отделилась высокая массивная фигура и направилась к матросам. Потом внезапно остановилась. Это была Омаата. Все взгляды, как по команде, обратились в ее сторону. Великолепное темно-коричневое тело, шесть футов пять вершков роста. И хотя члены Омааты в отдельности значительно превосхо- дили обычные человеческие размеры, все вместе создавало какую-то удивительную гармонию. Матросы молча уставились на нее. После отплытия с Таити они говорили об Омаате чаще, чем о всех других женщинах. Они почтительно восхищались шириной ее бедер, мощной спиной, огромными грудями. Ее физическая сила успела стать легендарной и давала повод для сотни самых невероятных выдумок. То она дружески хлопнула по плечу Маклеода, но не рассчитала силы удара, и бедняга рухнул на палубу, да еще отлетел шагов на двадцать. То она сломала шест, просто опершись на него. То, желая позабавиться, разорвала конец толщиной с человеческую руку. Матросы любили пошутить насчет того, что будет, если такая великанша влюбятся в коротышку Смэджа. Строились самые невероятные предположения, причем некоторые весьма двусмысленного характера. Но большинство сходилось на том, что Смэдж просто задохнется. Омаата сделала еще несколько шагов, солнечный луч, прорвав черные тучи, скользнул по ее фигуре, и матросы могли теперь сколько душе угодно любоваться мощными выпуклостями. Парсел прищурился. Матросы походили на котов, восхищенно и боязливо любующихся огромной тигрицей. - Жоно! Жоно! - крикнула Омаата своим грудным голосом. - Да иди же ты! - обратился Маклеод к Джону Ханту, подталкивая его в спину. Хант повиновался и, тяжело ступая, приблизился к Омаате. Он был одного с ней роста, такой же массивный, разве что чуточку пошире, и весь от подбородка до лодыжек покрыт волосами, чем заслужил уважение таитян, лишенных растительности на теле. Джон глядел на Омаату своими маленькими свиными глазками. Его покрытое рыжей щетиной лицо, казалось, было размозжено, расплющено ударом нечеловеческой силы, отчего раздалось чуть ли не вдвое в ширину и утратило нормальные очертания. Однако вид у него был сейчас не такой сонный, как обычно, и даже казалось, что он вот-вот улыбнется. А Омаата хохотала, показывая свои крупные белые зубы, и отсветы закатного солнца играли в ее огромных, как озера, глазах. С минуту они простояли лицом к лицу; потом Омаата, видимо, поняла, что ее Жоно тяжелодум и не следует его торопить. Она взяла его за руку, втянула в круг танцующих я, не спуская с него глаз, начала волнообразно вращать бедрами, гортанно подпевая в такт пляске. - Жоно! Жоно! Жоно! Таитяне, хлопая в ладоши, приблизились к Ханту. Меани дружески ударил его по плечу и начал плясать с ним рядом, как бы желая приободрить. А Омаата скандировала без передышки: - Жоно! Жоно! Жоно! Вдруг Хант шевельнулся, слегка согнул в колене ногу, потом другую и, неуклюже размахивая руками, стал топтаться на месте как медведь, не отрывая своих маленьких голубоватых глазок от Омааты. В эту минуту черные тучи, заволакивавшие небосвод, вдруг слегка разошлись, и, хотя теплый тропический дождь лил с прежней силой, на западе низко над морем проглянуло солнце. И сразу на фоне чернильно-темного неба с почти фантастической четкостью вырисовался весь белый силуэт "Блоссома", с его мачтами, парусами, палубой; солнечные лучи, пробежав по морю длинными ровными полосами, вдруг сбоку, почти горизонтально осветили группу танцоров, отбросив на палубу их нелепо вытянутые тени, позолотив рыжую шерсть Ханта. - Жоно! Жоно! Жоно! В грудном г