ьцы его крепко сжимали рукоятку. Камень с глухим стуком ударился о затылок Тими, но задел его лишь боком. Затем чуть подскочил, перепрыгнул через голову, прокатился еще с метр и остановился. Тими не шевельнулся. Наклонившись так, что левая рука касалась земли, а в правой сжимая нож, Парсел с рассчитанной медлительностью подкрадывался к Тими, не спуская с него пристального взгляда, примериваясь к точке на коричневой коже чуть пониже левой лопатки. Он прыгнул, издав дикое рычанье. Теперь он лежал во всю длину на теле Тими и с яростью давил двумя руками на рукоятку ножа. Подтянувшись повыше, он налег грудью на руки, чтобы вонзить клинок еще глубже. Тими лежал под ним, неподвижный, бессильный, побежденный. Парсел навалился на нож всей своей тяжестью. По телу его пробежал радостный трепет. Время шло... Сознание Парсела померкло, он ничего не слышал, кроме своих хриплых вздохов. И вдруг он подумал: это рычу я сам. Он поднялся на ослабевших ногах, наклонился, вырвал нож из раны и отбросил его в сторону. Затем ему захоте- лось взглянуть в лицо Тими. Он положил руку ему на плечо. Оно показалось ему хрупким, как у женщины. Кожа была на ощупь гладкая и нежная. Он потянул, и Тими перевернулся на спину. Огромная дыра зияла у него во лбу. Из нее стекала тонкая струйка крови. Опешив, Парсел с минуту глядел на него в полном недоумении. Потом понял все. Приклад ударил о камень, которым он защищал себе лицо, ружье выстрелило, и пуля пробила Тими голову - он убил себя сам из собственного ружья. Шатаясь, Парсел вернулся к подстилке из листьев и сел. Под кровавой раной, зиявшей на лбу Тими, глаза его казались еще живыми. Их наполовину прикрывали густые черные ресницы, и зрачки блестели из-под век, как будто Тими искоса разглядывал Парсела. Голова и тонкая шея слегка склонились набок, что при- давало его взгляду какую-то невеселую игривость. На лице у него не осталось и следа суровости, и его резко очерченные губы слегка раздвинула почти детская улыбка. Парсел еще раз обратил внимание на разрез его глаз. Они были очень хороши. Немного приподнятые к вискам, они напоминали глаза антилопы, а великолепные длинные ресницы с загнутыми кончиками придавали особую бархатистость и лукавство его взгляду. Просто необъяснимо, как могли эти глаза принимать такое жестокое выражение. Жизнь ушла из Тими и оставила в нем одну лишь нежность, которую при жизни он в себе заглушал. Парсел встал, отвернулся, и его затопила волна стыда. С какой дикой жестокостью набросился он на это тело! Какое у него вырвалось звериное рычание! А ведь он вонзил нож в мертвеца. Просто непонятно, как он сразу не увидел, что Тими мертв. Но до появления Тими он так напряг свою волю, что перешел к действию мгновенно, слепо, механически. Это было нелепо и ужасно, он чувствовал себя как будто еще более виновным, чем если бы и вправду убил его. "Вот что такое убийство", - подумал он, и ужас стеснил ему сердце. Механический, бессмысленный поступок. Всю жизнь он находил опору в уважении к жизни. А когда наступила решающая минута, он бросился на врага, рыча, как дикий зверь! Он вонзил нож двумя руками, пьянея от своей победы, задыхаясь от радости. Он почувствовал, что грудь у него намокла, и когда дотронулся до нее рукой, пальцы его стали темными и липкими. Он содрогнулся от отвращения. Потом направился к отверстию. Ноги Тими застряли в дыре. Парсел приподнял их и оттащил тело как можно дальше от своей постели. Голова Тими беспомощно болталась, подпрыгивая на камнях, а когда Парсел остановился, она медленно склонилась к левому плечу и застыла, прижавшись подбородком к ключице. Лицо Тими повернулось к постели из листьев, и теперь, подумалось Парселу, взгляд врага будет неотступно следить за ним, когда он ляжет. Он отпустил ноги Тими, минуту поколебался, затем стал к нему спиной. Он не решился взять Тими за голову и повернуть ее. Парсел с трудом пролез в отверстие в стене, прыгнул на камень, но потерял равновесие и во весь рост растянулся в воде. Она была ледяная. У него перехватило дух. Перевернувшись на живот, он быстро обмыл себе грудь и встал. Зубы у него стучали. Вернувшись в сводчатую пещеру, он стянул мокрые брюки, выжал их и разложил на камнях. Затылок у него болел, грудь сдавило, словно железным обручем, он весь дрожал с головы до ног. Но удивительное дело - в то же время на лбу у него выступил холодный пот. Он попытался прыгать, но у него не гну- лись ноги. Тогда он принялся похлопывать себя ладонями по груди и, наклоняясь вперед, бить себя по спине и бедрам. Но ему не удавалось выгнать из тела холод, он прозяб до мозга ко- стей, видно, единственное спасение - это делать более энергич- ные движения. Он лег ничком на землю, как можно дальше от Тими, и начал подниматься и опускаться на вытянутых руках. Он продолжал это упражнение добрых две минуты, дрожа всеми членами. Наконец повалился без сил, тяжело дыша. Зубы его попрежнему выбивали дробь. Никогда еще не испытывал он такого леденящего холода во всем теле, ему казалось, что он долго не выдержит и сойдет с ума. Тогда он принялся делать все упражнения, какие только знал, каким научился у Джонса, и, выполняя их, считал вслух, все громче и громче выкрикивая слова. Понемногу ему становилось не так холодно, и казалось, будто именно эти выкрики и согревают его. Передохнув, он снова начинал вопить. Парсел не узнавал собственного голоса: он стал чужим, пронзительным. Он приплясывал на месте, нагибался, выпрямлялся, подпрыгивал на носках и старался дышать ровнее, чтобы подольше хватило духу кричать. Он чувствовал, что скоро совсем выбьется из сил, но не смел остановиться. На минуту он увидел себя со стороны: голый как червяк, он прыгает словно сумасшедший в темной пещере, возле трупа и издает нечеловеческие вопли. Какое нелепое зрелище! На какие только муки не пойдет человек, цепляясь за жизнь! У него перехватило дыхание, и он остановился. И тотчас корни волос у него заледенели, из глубины тела поднялся пронизывающий холод и охватил его с ног до головы. Он снова принялся за свои упражнения. Казалось, он приговорен вечно делать эту идиотскую гимнастику. Он нагибался - выпрямлялся, нагибался - выпрямлялся... Под затененным лбом черные глаза Тими, странно блестевшие в темноте, безотрывно смотрели на него, а на губах застыла полуулыбка, как будто он с насмешкой следит за суетой живых. - Адамо! - крикнул чей-то голос. - Что ты делаешь? Он подскочил и резко обернулся. Большое черное лицо Омааты, заполнив почти все отверстие, пристально следило за его движениями, и в ее круглых мерцающих глазах отражалось глубокое недоумение. - Я замерз! - закричал Парсел пронзительным голосом. - Подожди, - сказала она. Он недоверчиво посмотрел на нее. Просунув одно плечо, за ним другое, Омаата протолкнула свой могучий торс, сделала не сколько плавных движений, протискивая широкие бедра, сжимаясь и растягиваясь, как резиновая, и наконец пролезла сквозь отверстие. Потревоженный ею камень оторвался и покатился на землю. - Дитятко мое! - закричала она, бросаясь к Парселу. - Да ты весь синий! На этот раз он сам прижался к ней. Обхватив обеими руками ее широкий стан, он испытывал восхитительное ощущение, будто погружается в перину. Теплую, мягкую, глубокую! Большими мощными ладонями она принялась растирать ему спину сверху донизу, осыпая нежными словами. Она массировала его, шлепала, щипала, и хотя ему было больно, он с наслаждением подчинялся ей, ибо чувствовал, как с каждым ее прикосновением в него вливается жизнь: сначала оживает кожа, потом мускулы, плоть, все спрятанные в теле закоченевшие органы. Как восхитительно, когда тебе тепло; ему казалось, что он почти забыл привычное ощущение гибкости, блаженной легкости, расширенных пор... "Омаата!" - вполголоса сказал он. "Сыночек мой!.. Сыночек мой!" Парсел слышал, как ее грудной голос отдается под сводами, словно гул подземного потока. Даже ее голос согревает! Она взяла его за плечи, перевернула и принялась растирать ему грудь, живот, бедра. Какие у нее добрые руки! Большие, сильные и в то же время нежные; они месили его, словно тесто, хватали кожу, отпускали ее, тискали, разминали пальцами. Погрузив спину в ванну из теплой плоти, Парсел чувствовал, как грудь его расширяется, раскрываясь, будто цветок; он глубоко дышал, его сердце билось ровнее, он вновь ощущал свои мускулы. Она снова повернула его. - Сынок, - ворковала она низким голосом, - ты все еще бледный. Ауэ! Где же твои красные щеки, мой петушок? Отодвинув его от себя, она принялась осыпать его легкими шлепками. - Ты меня убьешь! - закричал он. Он наклонился, проскользнул у нее между руками и снова прижался к ней. "Мой сыночек", - растроганно сказала она и вдруг расхохоталась. - До чего же ты напугал меня своим криком! Человек! Я чуть не удрала! Я подумала, это тупапау! К счастью, я разобрала, что это слова перитани. Она повернулась к отверстию и увидела тело Тими. - Человек! - воскликнула она, остолбенев. - Ты убил его! - Я его не убивал, - ответил Парсел. Но Омаата не слушала. Она подошла к Тими и, без всякого почтения схватив его за волосы, приподняла тело и стала поворачивать во все стороны. - Я его не убивал, - повторил Парсел, - он сам... - А это? - громогласно спросила Омаата, широким жестом указывая на дыру во лбу Тими. - А это? - продолжала она, показывая на рану в спине. - А это? - добавила она, показывая на затылок. И она наклонилась, чтобы лучше рассмотреть рану. - Чем ты это сделал? - Камнем. Она отпустила Тими и выпрямилась, с восхищением глядя на Парсела. - Человек! Ты очень ловок! - Послушай, это не я... - Значит, - продолжала она радостно, - ты убил это свинячье отродье! О! Какой ты сильный, Адамо! Какой храбрый! Какой хитрый! Без оружия! А у него был нож, у него было ружье! О мой маленький воин! О мой петушок! О Адамо! - Послушай, Омаата... - Во имя Эатуа, - сказала она, крепко стоя на ногах перед телом Тими и упершись руками в крутые бока, - ты хотел убить моего сыночка, ты, Тими! Ты хотел сделать рабынями женщин твоего племени! Ты хотел вспороть живот Ваа и Ивоа! Крысиное семя! Свинячье отродье! Трусливая акула! Человек без кокосовых пальм! Ты даже не воин! Ты буа! Ты мабу! * *[Гомосексуалист, по - таитянски.] Ты бессильный! Ну, чего же ты добился, дерьмо? Ты лежишь холодный! Ты дохлая рыба на берегу лагуны! Ты кость, которую гложет бесхвостая собака! Погляди на Адамо! Погляди на нашего петушка перитани! Он красивый! Он храбрый! Он хитрый! Нет на острове ванне, которая не хотела бы с ним играть! Посмотри на него. У него волосы, как мед! У него белое тело! У него красные щеки! Он такой же вкусный, как хлебный плод, испеченный на огне! Это великий вождь! У него много кокосовых пальм на большом острове дождей. У него красноречивые руки, как у его тестя, великого Оту! А ты, Тими, что ты теперь? Человек без жизни! Человек, который совсем ничего не стоит! Человек, который ни на что не годен! Дохлая рыба, которая плавает кверху брюхом! Пустая ракушка! Мертвый краб на берегу, - приманка для морских блох! - Омаата! - вскричал Парсел. Но она уже закусила удила. Теперь она едко высмеивала мужские достоинства Тими. Обвинив его в бессилии, она добрых две минуты осыпала его самой отборной бранью. - Омаата! - Я кончила, - сказала она просто. Она подошла к Парселу медленной, богатырской поступью, лицо ее сияло сознанием выполненного долга. - О Адамо! - проговорила она с жаром, как будто ее восхищение им еще увеличилось после того, как враг его был по- срамлен. - Адамо! О мой сынок! Она снова принялась растирать его. Но теперь, когда Парсел не ощущал холода, этот массаж причинял ему боль. - Мне уже тепло, Омаата. - Нет, нет, человек, - ответила она, властно прижимая его к себе. - Тебе тепло сейчас, но когда я уйду, ты снова озябнешь. Нужно оставить тебе большой запас тепла. Послушай, - продолжала она строго, - я возьму это свинячье отродье на спину и выброшу его в море, а ты никогда никому не скажешь, что убил его, кроме Ивоа. - Но я его не... - Никому, слышишь? Никому! - Но почему это так важно? - Это не важно, если победят перитани. Но победят не они, а "те". Повернись. - Почему ты так говоришь? "Тех" осталось только двое, а перитани трое. - Перитани ловки на море, а на земле - нет. - Хватит! Мне больно! Она засмеялась. - Ауэ! Больно такому великому воину, как ты! - Она про - должала: - Я пойду выброшу эту подлую свинью и пришлю тебе Авапуи. - Авапуи? Почему Авапуи? - Чтоб она провела с тобой ночь. - Нет, - сказал Парсел решительно. - Поглядите на этого петушка, - проговорила Омаата, легонько шлепнув его по заду. - Человек! Я не хочу, чтобы ты оставался один. Ты будешь грызть себе сердце своими думами, как все перитани! - И добавила: - К тому же тебе захочется к женщине. - Нет. - Тебе очень захочется. Когда человек отнимет жизнь у одного, ему хочется дать жизнь другому. - Нет, мне захочется спать. - И спать тоже. - Нет. - Перитани - нет! - сказала она смеясь. - А я пришлю тебе Авапуи. - Пришли мне Ивоа. - Человек! Ивоа тебе больше не принадлежит. Она принадлежит своему младенцу. Наступило молчание, потом Парсел сказал: - Тогда приходи ты. Слова эти произвели поразительное действие. Омаата отступила на шаг и, выпрямившись во весь рост, уставилась на него; ноздри ее трепетали, глаза метали молнии. - Ты рассердилась? - спросил он в недоумении. - Кто я такая, скажи? - спросила она сдавленным от ярости голосом. Она даже посерела от гнева, челюсть ее дрожала, и она с трудом находила слова. - Омаата... - Я тебя спрашиваю, кто я такая? - закричала она вдруг полным голосом. - Кто? - повторила она, хлопнув себя по левой груди. Это "кто" и удары ладонью прокатились под сводами, как выстрелы. - Кто я такая? - снова спросила она, оглядывая себя сверху донизу с оскорбленным видом. - Старуха? Калека? Мабу? - Омаата... - У меня дурной запах? - Омаата... - Кто же я такая, - завопила она, приходя в неистовство, - если человек может проспать со мной целую ночь и не обратит на меня внимания? Парсел пробормотал в страшном смущении: - Но я же не говорил... - Говорил! - прогремела она, бросая на него испепеляющий взгляд. - Ты не сказал словами, но все-таки сказал. Ты сказал - не Авапуи, если придет Авапуи, я не ручаюсь за себя... Но ты, Омаата, можешь прийти. С тобой я не боюсь. Ауэ! Ауэ! Ауэ! Ауэ! - закричала она вдруг, обхватив голову руками, и на ее лице отразилось самое искреннее горе. - Услышать такое! Мне, Омаате, услышать такое! Смотри! Смотри! - продолжала она, снова пылая негодованием. - Ведь я молода! И правда она была молода. Но Парсел всегда забывал об этом. Как объяснить ей, что только ее необъятные размеры, ее величественный вид, ее привычка называть его "своим сыночком"... Как убедить ее сейчас, чтобы слова его не показались ей приглашением? Нахмурив брови, отведя взгляд и презрительно скривив губы, она повернулась к нему спиной, схватила за руку Тими и без церемоний потащила тело к отверстию в стене. Затем нагнулась и пролезла в соседнюю галерею. - Омаата! Никакого ответа. Ни слова, ни взгляда. Омаата исчезла по ту сторону стены и одним рывком втащила тело Тими за собой, будто вымещая на нем обиду за оскорбление. Парсел бросился за ней и высунул голову в отверстие. - Омаата! Она уже удалялась, не отвечая, закинув тело Тими за плечо, и его тонкие ноги подпрыгивали у нее на спине всякий раз, как она делала гигантский шаг, ступая с камня на камень. Прошло немного времени. Парсел вернулся на постель из листьев и, притянув к себе корзинку, вынул плод манго, который Ивоа очистила для него. Им овладело странное ощущение. Первый раз в жизни он не мог разобраться в своих мыслях, не понимал своих поступков. Он сидел здесь, в этой пещере, вдали от битвы, отвернувшись от обеих сражающихся сторон... Он встал. "Тетаити думает, что я ловкач. А что если это правда? Где мое уважение к жизни, мой ужас перед насилием? Как знать, быть может, я лгал себе, прикрываясь благородными побуждениями? И после всего я зарезал Тими. Когда дело коснулось моей собственной шкуры, я не побоялся пролить кровь". Пятно света на каменной стене померкло. Должно быть, солнце уже склонилось к горизонту. Парсел почувствовал плечами пронизывающую сырость. Он начал ходить взад и вперед, все убыстряя шаг. Потом подумал о восхитительной теплоте большого нежного и крепкого тела Омааты. Становилось все темнее, и холод все глубже проникал в него. Он споткнулся о ружье Тими и поискал глазами его нож. Нож исчез, должно быть, его унесла Омаата. Парсел поднял ружье и вспомнил, какое ощущение покоя и безопасности он испытал, когда взял ружье, в день появления фрегата. Он осторожно пробрался по туннелю к краю колодца и с силой швырнул в него ружье. Оно было тяжелое, и, размахнувшись, Парсел чуть не потерял равновесие. На него снова нахлынула усталость. Вернувшись к подстилке, он растянулся на ней без сил, ноги у него дрожали. Он закрыл лаза, но тотчас снова их открыл. Однако он, видимо, все-таки поспал, так как весь трясся от холода. Он встал, пошатываясь, и заставил себя ходить взад и вперед. Было совсем темно, и он считал шаги, чтобы не наткнуться на каменные стены своей темницы. Пять шагов - поворот, пять шагов - поворот. Порой он сбивался со счета и, вытянув руки, как слепец, нащупывал стену перед собой. Его подташнивало от голода, но он не решался прикоснуться к плодам. Порой ему казалось, что он дремлет на ходу, и он сжимал зубы, чтобы прогнать сон. Он боялся, что собьется с пути и свалится в колодец. Вдруг он обнаружил, что сидит, прижавшись спиной к скале, опустив плечи и обхватив колени руками. Должно быть, сон уморил его в ту минуту, когда он делал поворот. Он заморгал, но густой мрак не рассеялся. Он не знал, в каком месте пещеры находится, вдруг вспомнил о колодце и окончательно проснулся. И тут он услышал глубокое ровное дыхание. Кто-то стоял в двух - трех шагах от него. Он замер от ужаса. Стараясь разглядеть хоть что-нибудь во мраке, он так сильно напряг зрение, что у него заболели глаза и застучало в висках. Несколько секунд он ничего не слышал, кроме чьего-то дыхания возле себя и громких ударов собственного сердца. Слева от него послышалось легкое шуршанье листьев, и в тот же миг чей-то испуганный голос произнес: - Адамо! Омаата! То была Омаата! Она шарила по листьям руками в двух шагах от него и ничего не находила. Он глубоко вздохнул, но не смог выдавить из себя ни слова. - Адамо! Вдруг рука ее коснулась его груди. Послышался сдавленный крик, и рука отдернулась. - Это я, - сказал Парсел придушенным голосом. Последовало молчание, затем Омаата, не двигаясь, выдохнула еле слышно: - Скажи это на перитани. Парсел повторил по-английски: "Это я". И тут же понял: тупапау не говорят по-английски. Омаата боялась ловушки тупапау. - Ауэ! - воскликнула Омаата. - Как ты меня напугал! Ты такой холодный! - И добавила: - Человек! Когда я не нашла тебя на подстилке... Он почувствовал, как две большие руки ощупывают ему грудь, руки, плечи. Он вздохнул, наклонился вперед и прижался головой к ее груди. Омаата говорила, но он слышал только бессвязный рокот. Он задремал. Парсел проснулся, испытывая ощущение тепла. Он лежал на животе, вытянувшись во всю длину на теле Омааты, но спине тоже было тепло. Что-то тяжелое, шершавое и знакомое прикрывало его. Одеяло! Она принесла судовое одеяло с "Блоссома". Он понюхал его. Одеяло еще сохранило запах соли, дегтя, древесного лака. Он не совсем проснулся. Ему казалось, что он покачивается в жаркий полдень на теплых волнах лагуны, когда солнце нежно ласкает тело сквозь прозрачную воду. Правая щека его покоилась на груди Омааты, руки лежали на ее боках, левая нога, согнутая в колене, опиралась на ее живот, и его покачивало могучее дыхание ее обширной груди. Громадные руки легко касались его бедер и тоже участвовали в этом мерном движении, как будто укачивая Парсела. Время шло. Парсел чувствовал себя цыпленком, забившимся в густые мягкие перья своей матери на большом пушистом и теплом животе и высунувшим нос наружу, чтобы подышать ночной свежестью. Каким дружелюбным вдруг стал окружающий его мрак! Большая пещера в глубине горы. В пещере маленький грот, где он лежит, как невылупившийся птенец в яйце. Густая тень окружает его темным покровом. А в тени большое горячее тело Омааты. Прижавшись головой к груди великанши, он с радостью прислушивался к могучим ударам ее сердца, как будто они оживляли его собственную кровь. Никогда в жизни он не испытывал такого блаженного состояния. Это было так сладко, так упоительно, что он чуть не заплакал. - Ты проснулся, сыночек? - спросила Омаата. Приложив ухо к ее груди, он слушал раскаты ее голоса. Она говорила очень тихо, но слова ее отдавались, как густые звуки органа. - Да, - сказал он, не двигаясь. - Я долго спал? - Порядочно. Как терпеливо выдерживала она его тяжесть и даже не шевельнулась! - Ты голоден? - Да, - вздохнул он. - Очень. Не напоминай мне о еде! - Я принесла тебе поесть. - Что? - Рыбу... лепешку... - Ауэ! Женщина! Он совсем проснулся. - Где? - спросил он весело, приподнялся и сел на постели. - Погоди, не шевелись. Большая рука скользнула по нему и пошарила в темноте. Затем он почувствовал, что в руку ему вложили тарелку церитани. Он поднес ее к губам и с жадностью съел все, что на ней лежало. Омаата удовлетворенно засмеялась. - Как ты проголодался! - Ты меня видишь? - Нет, слышу. Омаата снова вытянулась, и Парсел почувствовал, что она согнула ногу, чтобы он мог опереться на нее спиной. Затем проговорила: - Хочешь лепешку? - Да. Парсел поднес лепешку ко рту. Утром он съел точно такую же, но сейчас это казалось ему далеким, полузабытым воспоминанием. Он с удивлением почувствовал знакомый кисловатый вкус. - Ты уже поел? - Да. Его мысль снова заработала, и он спросил: - Как тебе удалось принести все это сюда... тарелку, лепешку, одеяло? - Удалось. Ему показалось, что голос се звучит сухо. Он повернул голову. Но не видя лица, трудно понять интонацию, особенно когда слова уже сказаны. Он спросил: - Что с тобой? - Ничего. Он наклонился, чтобы поставить тарелку на камни. И в ту же минуту почувствовал, что она натягивает ему одеяло на плечи. Он обернулся. По шуршанию листьев позади себя он понял, что она встает. - Куда ты? - спросил он с беспокойством. - Я ухожу. - Ты уходишь? - недоверчиво повторил он. Она не ответила, и он услышал звук откатившегося камешка. Его охватил страх, он вскочил и бросился в темноте к отверстию в скале. - Омаата! Он протянул руку и нащупал ее. Она сидела на земле и уже просунула ноги в дыру. - Нет! - закричал он, хватая ее за плечи и делая смехотворные усилия, чтобы ее удержать. - Нет, нет! - Почему? - спросила она равнодушным тоном. - Тебе уже не холодно. Ты поел. У тебя есть одеяло. - Останься! - закричал он. Он обнял ее за шею, изо всех сил стараясь втащить назад. Омаата не противилась, не делала ни малейшего движения, и все же ему не удавалось сдвинуть ее ни на дюйм. - Останься! Останься! - умолял он. В эту минуту он ни о чем не думал, только отчаянно хотел, чтобы она осталась, как будто от этого зависела его жизнь. - Ты боишься замерзнуть? - спросила она наконец, и он не понял, звучала ли насмешка в ее словах. - Нет, нет! - ответил он, качая головой, как будто она могла его видеть. И внезапно он добавил тонким голосом, удивившим его самого: - Я не хочу оставаться один. Наступило долгое молчание, как будто Омаата обдумывала его ответ. Потом она сказала тем же равнодушным голосом: - Пусти меня. Я останусь. Она снова стояла по эту сторону стены, но не говорила ни слова, не шевелилась, не трогала его. Прошла минута, и он взял ее за руку. - Ты сердишься? - Нет. И все. Парсел чувствовал себя крайне смущенным. Ему хотелось снова лечь и заснуть. Но он не решался позвать с собой Омаату. Несколько минут назад ему ничуть не казалось непристойным лежать с ней на одном ложе. А теперь ему было неловко даже стоять рядом с ней в темноте, держа ее за руку. - Надо ложиться спать, - наконец сказал он нерешительно. Она по-прежнему не шевелилась и продолжала молчать. Тогда он сделал шаг к постели и потянул ее за собой. Она не двинулась. Он резко остановился, держа ее за руку, не в силах стронуть с места. И вдруг до него дошла вся нелепость этой сцены, и он чуть не расхохотался. Он, Адам Брайтон Парсел, младший лейтенант судна "Блоссом", стоит здесь, за десятки тысяч миль от своей родной Шотландии, в дикой пещере, в полной темноте, голый, как первобытный человек, и держит за руку эту гигантскую черную леди... - Иди, женщина! - нетерпеливо сказал он. Его властный тон оказал магическое действие. Омаата двинулась с места и последовала за ним. Он сел на постель и потянул ее за руку. Она послушно улеглась и не шелохнулась, пока он натягивал на них одеяло и затем положил ей голову на грудь. Он подождал, повернувшись к ней лицом. Но она лежала молча, неподвижно. Он слышал только ее дыхание. Улегшись рядом с ней, он обхватил ее правой рукой за талию и, согнув колено, положил ногу ей на живот. Но минуты шли, и это объятие все больше смущало его. Оно утратило прежнюю невинность, и теперь Парсел не испытывал той близости с Омаатой, когда ему казалось, что он растворяется, сливается с ней в едином дыхании. Теперь они были разделены, далеки друг от друга. Два обломка одного материка, брошенные в океан. Два острова. Он опустил веки, но сон уже прошел. Неуверенность и смятение овладели его мыслями. Где-то вдалеке Тими покачивался на волнах, уносимый течением, но Парсел видел устремленные на него темные глаза, они искоса смотрели из-под длинных ресниц с мягким упреком. Парсел жмурился в темноте, но все равно видел эти глаза перед собой и испытывал стыд, который в силу какой-то странной логики сменился в его сознании раскаянием в том, что он оскорбил Омаату. - Ты не спишь, Омаата? - Нет, - ответила она, помолчав. Дурацкий вопрос. Конечно, она не спит. Она здесь потому, что он просил ее остаться. И лежит возле него, словно каменный истукан. Даже не оскорбленная. Отсутствующая. Думающая о своей жизни на острове теперь, когда Жоно умер. Стареющая на острове. В одиночестве. - Омаата, почему ты сказала, что победят "те"? Опять последовало долгое молчание, как будто слова Парсела должны были преодолеть далекое расстояние, прежде чем дойти до нее. - Когда "те" скрылись в чаще, - сказала она бесцветным голосом, - перитани не должны были оставаться в деревне. - Почему? - Они не знали, где прячутся "те". А "те" знали, где перитани. - Что же они должны были сделать? - Уйти в чащу. - Они тоже? - Они тоже. - И добавила: - Или тотчас же построить "па" и закончить его еще до ночи. - Почему до ночи? - Если "па" не закончен, настанет ночь, и "те" нападут. Если "па" закончен и сделан хорошо, тогда напасть почти невозможно. - Даже с ружьем? - Человек! - презрительно сказала она. - Что такое ружье? Копье, которое бьет дальше других... Парсел вспомнил взгляд, которым Тетаити и Меани обменялись в лагере. - Омаата, ты думаешь, что сегодня "те" нападут? - Не сейчас. Сегодняшняя ночь - ночь Роонуи. Она очень черная. Но под утро, на рассвете они непременно нападут, пока "па" еще не закончен. - Перитани знают об этом? - Я им сказала. Парсел поднял голову и вытянул шею, как будто мог ее увидеть во мраке. - Зачем? Она ответила не колеблясь: - Жоно был перитани. Не зная, правильно ли он понял смысл ее слов, Парсел спросил: - Ты хотела бы, чтобы победили перитани? - Нет, - ответила она твердо, - я хочу, чтобы победили "те". - Даже после смерти Жоно? Снова последовало молчание, потом послышался тот же твердый голос: - У Жоно было ружье. - Ты больше любишь "тех", чем перитани? - "Те" были очень оскорблены. - И все же ты помогла перитани, предупредив их о нападении? - Да. - Почему ты им помогла? - Из-за Жоно. Они вернулись к исходной точке. Парсел так и не получил объяснения. Вдруг Омаата сказала с почти такой же интонацией, как Ивоа: - Перитани: "Почему!", "Почему!" И она тихонько засмеялась, что доставило Парселу несказанное удовольствие. Это был ее прежний голос. Насмешливый, дружеский, почти нежный. Он тихонько потерся щекой о ее грудь. С тех пор как они разговорились, она стала ему ближе. Даже тело ее стало другим: более мягким, более податливым. Он продолжал: - Послушай, ты не дала мне договорить. Ведь я не убивал Тими. И он ей все рассказал. Когда он кончил, она немного подумала и проговорила: - Ты его убил. - Но я же объяснил тебе... - Ауэ, человек, не будь таким упрямым. Акула нападает, ты выставляешь перед собой нож, и она напарывается на него. Все равно ты ее убил. - И добавила: - Ты очень храбрый человек, Адамо. Глубокий сильный голос, та же искренность, тот же пыл; это снова она, Омаата. - Я человек, который очень боялся, - сказал Парсел с иронической ноткой в голосе. - С самого утра и до смерти Тими. А после смерти Тими я испугался холода. Когда же прошел холод, мне было страшно оставаться одному. Ауэ, сегодня был день страхов. Если бы страх мог убивать, я бы уж давно умер. Она засмеялась, помолчала и сказала: - Ты очень храбрый, Адамо. - И продолжала: - Я видела тебя в хижине с тремя перитани. И видела, как ты уходил с "Ману-фаите". Ауэ, я плакала, когда смотрела, как ты уходишь с "Ману-фаите", без всякого оружия. Такой маленький, такой слабый и такой непобедимый! О мой петушок! О Адамо! Тут уж нечего было говорить. Он крепче прижался щекой к ее груди, сильнее сжал рукой ее широкий стаи. Этот шепот во мраке вновь создал связь между ними. Но это была не прежняя близость. Та минута уже не вернется. Это было что-то другое. Товарищество. Понимание. Нежность, которая не была высказана. Ему сделалось жарко, и он сбросил одеяло. Тотчас исчез запах "Блоссома", и его охватил теплый аромат Омааты. Он узна- вал в нем один за другим благоухание цветов, вплетенных в ее волосы. Только один он не мог разгадать - самый сильный, самый знакомый. Он узнал бы его среди тысячи других, а назвать не мог. Крепкий, пряный аромат, в котором смешивался запах мускуса и амбры, он дразнил и возбуждал. Запах растения, похо- жего на плоть. Сначала трудно было определить, приятен ли он. Но пока вы старались в нем разобраться, он проникал в вас, как пьянящий напиток. Он казался Парселу неотъемлемой частью Омааты, ее шеи, ее плеча, ее груди, которой касалась его щека. Этот запах был глубоко интимен. И в то же время напоминал прозрачную воду, большие деревья с поникшими ветвями, теплый песок в лагуне, палящее чрево солнца... Если радость жизни имела запах, то это был именно он. И вместе с тем в нем был еле заметный тревожный оттенок, как будто напоминавший о свежести, которой грозит разложение. - Мне хорошо, - сонно сказал Парсел. - Тебе хорошо, мой малыш? - тихонько спросила она. Голос ее рокотал, как легкий прибой в хорошую погоду на пляже. Она добавила: - Листья не слишком жестки? Хочешь иди ко мне? И прежде чем он успел ответить, она приподняла его и прижала к себе. Аромат сразу усилился, и Парсел замер с открытыми глазами. Он ощущал восхитительную полноту жизни. Все смешалось - аромат и плоть. Отяжелев, но не ослабев, он почувствовал себя растением, которое наливается соком. В эту минуту странная, нелепая мысль мелькнула у него в голове. - Скажи, откуда ты взяла рыбу? Перитани не удили сегодня утром. Она ответила: - Ороа ходила на рыбную ловлю. Он мысленно проследил путь Омааты после того, как она ушла из пещеры. Она выбросила тело Тими в море, вернулась в свою хижину, взяла там одеяло, рыбу, лепешки и... Он широко раскрыл глаза. Значит, вот это что! Он поднял руку и ласково провел ею по шее Омааты. Под его пальцами перекатывались шишки пандануса, и он почувствовал связывающую их лиану. Он склонился к ним, понюхал и сказал, вскинув голову: - Ты надела свое ожерелье? Грудь Омааты приподнялась, послышался легкий вздох, и все стихло. - Омаата... Она молчала. Он поднял руку и провел ладонью по ее широким щекам. - Омаата... Через минуту она мягко взяла его лицо в обе руки и приложила к своим бусам. На мгновение он замер, склонившись на ее грудь. Шишки впивались ему в щеку, он повернул голову, с силой вдохнув их аромат. И почувствовал, как пьянящий запах проникает не только в ноздри, но и во все поры его кожи. Голова его опустела, стены пещеры исчезли, он шел по берегу, северо-западный ветер хлестал его в лицо. Ему казалось, он вот-вот полетит. Он сильно оттолкнулся от земли ногами, распростер руки и стал парить в воздухе, трепеща крыльями. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ - Адамо! Парсел открыл глаза. Перед ним была Итиа. Итиа, неподвижная, безмолвная. В пещере было почти светло. Он сел. Ему никак не удавалось приподнять слипшиеся веки. Черты лица Итиа расплывались перед ним. Он почувствовал, что происходит что-то странное. Итиа ничего не говорит. Не бросается ему на шею. Он пошарил рукой около себя. - Где Омаата? - В деревне, - мрачно ответила Итиа. - Что она делает? Итиа пожала плечами. - Что она может делать? Он посмотрел на светлое пятно на стене. Солнце стояло уже высоко. Видно, он долго спал. Он прищурил глаза, и все прояснилось. Взглянув на Итию, он разглядел выражение ее лица. - Итиа! - Война кончилась, - сказала она все так же мрачно. Он вскочил, открыл было рот, но не мог ничего сказать. Он знал, он уже все знал! - Меани? Она смотрела прямо перед собой и тихо произнесла: - Все, все. Кроме Тетаити. Затем отвела глаза и сказала враждебно: - Он даже не ранен. Последовало молчание, и Парсел повторил настойчиво, словно ребенок: - Меани? Она два раза кивнула головой. Парселу показалось, что его глаза вот-вот выскочат из орбит, черная пелена опустилась перед ним, он вытянул руки, упал на колени, потом ничком. - Адамо! Итиа бросилась к нему и перевернула его на спину. Он был совсем белый, закрытые глаза провалились. Она послушала его сердце. Оно билось, но очень неровно. - Адамо! Она принялась хлопать его по щекам. Лицо его дрогнуло, чуть порозовело. Она опустилась на колени и стала снова шлепать его по щекам обеими руками. Когда она остановилась, он разжал губы и сказал чуть слышно, но настойчиво: - Бей, бей! Она снова принялась хлопать его по лицу, и он приоткрыл веки. Все было туманно, неясно. Он посмотрел на Итию и снова закрыл глаза. Хлопки по щекам продолжались, и он прошептал: "Бей, бей". Ему казалось, что под этими равномерными ударами кровь приливает к его голове. Ему стало немного легче. Он оперся на локоть. Дурнота прошла, но он чувствовал себя совсем разбитым. Он сказал тихонько по-английски: "Меани умер". Но слова эти не имели смысла. Он не страдал. Он ничего не чувствовал. Ни единой мысли в голове. Итиа вытянулась подле него и взяла его за руку. Он повернул к ней голову, глаза его смотрели без всякого выражения. - Как? - спросил он слабым голосом. - Вчера вечером "те" напали на перитани перед наступлением ночи. Вождь был убит. Крысенок и Скелет скрылись в доме. Они стреляли всю ночь. А "те" сидели на деревьях. Они тоже стреляли. Под утро они перестали. Перитани ждали долго, долго... А когда взошло солнце, они решили: "Ладно. Теперь они ушли". Тогда Крысенок и Скелет вышли из дома, а "те" их убили. - Меани? - Он слишком рано подошел к Крысенку. Тот еще не умер. Еще не совсем умер. Он выстрелил. Парсел опустил голову. Убит Смэджем. Какая насмешка! Но нет, тут даже не насмешка. Меани убит. Вот и все. Прошло несколько секунд. Парсел лежал, ничего не чувствуя, безвольный, отупевший. Он ни о чем не думал. Итиа спросила: - Продолжать? - Да, - сказал он слабым голосом и закрыл глаза. Она заговорила спокойно, не выказывая волнения: - Тетаити отрезал головы. Потом послал Раху и Фаину в лагерь за пуани, где лежали головы других. Он расставил восемь копий вокруг дома таитян и воткнул на них свои трофеи. Тогда женщины принялись кричать, а он сказал: "Почему вы кричите? Вы не мои рабыни, а женщины моего племени. А они были иноземцами и оскорбили нас". Но женщины продолжали кричать, и Омаата сказала: "Ты воткнул головы наших танэ на пики - ты обращаешься с нами, как с рабынями". Тогда ваине заговорили все разом, осыпая его упреками. Тетаити терпеливо выслушаю их и сказал: "Эти мужчины были чужестранцами и подняли на нас оружие. Мы их убили в честном бою, и я украсил свой дом их головами, чтобы прославить себя, ибо я хорошо сражался. Я был смелым и хитрым. И я остался жив. А они мертвы. Но вы - вы мои сестры. Я не смотрю на вас, как на рабынь. Пусть та, которая захочет войти в мой дом, входит. Я встречу ее с почетом". Потом он оглядел женщин одну за другой. Не тем взглядом, который зовет. Нет, совсем другим взглядом. Он стоял, опершись на ружье, а за поясом у него был нож. Большой человек! Сильный человек! Женщины тоже смотрели на него. Тогда Ороа, которая еще при Скелете и даже при Уилли, бывало, немного играла с ним, заявила: "Сними голову моего танэ с копья, и я приду в твой дом". И Тетаити ответил, как будто с сожалением: "Нет. Таков обычай". Все замолчали. И одна лишь Таиата вошла в его дом. А когда Ороа это увидела, то крикнула с насмешкой (а может, просто со зла): "Человек! Ты приобрел себе сокровище!" И все женщины покинули его, кроме Таиаты и, конечно, Рахи и Фаины. - А ты? - спросил Парсел, подняв голову. - Я тоже ушла, - ответила она, и глаза ее сверкнули. - Тетаити позвал меня и сказал: "Итиа, сестра моя, ты тоже уходишь?" И я ответила: "Моим танэ был Меани, а не ты. И я считаю, что ты поступаешь нехорошо". Он проговорил с суровым лицом: "Я поступаю по праву. Сбегай за Омаатой и приведи ее ко мне". Я привела Омаату, он посмотрел ей в глаза и спросил: "Где Тими?" Она не ответила. Тогда он сказал: "Где Адамо? И почему Ивоа не было среди женщин?" А когда она снова ничего не ответила, он сказал твердым голосом: "Адамо мой пленник, и я его не убью. Скажи ему, чтобы он пришел поговорить со мной в мой дом". Омаата ничего не сказала. Она ушла, а я не знала, куда идти, и пошла за ней в ее дом. Ауа! Все женщины были там! Когда они увидели Омаату, они закричали: "Что делать, Омаата?" И некоторые плакали, хотя плакать нехорошо. Одни спрашивали: "Где Тими? Где Ивоа?" А другие говорили: "Что он сделает с Адамо?" Омаата сказала: "Замолчите! Он говорит, что не убьет Адамо". Итиа смолкла, Парсел тоже молчал. - Ну, что же ты будешь делать? - спросила Итиа. Парсел повернулся к ней, и она увидела, что лицо его снова стало твердым. - Итиа, - проговорил он наконец, - скажи мне правду, ты не знаешь, где Ивоа? - Нет. - Омаата знает? - Может быть, знает. Он встал, пощупал свои брюки, с досадой убедился, что они еще не просохли, и натянул их. - Послушай, - сказал он. - Мы спустимся вниз. Я буду ждать под баньяном, а ты приведешь Омаату. - Он добавил: - Но не говори другим женщинам, где я. - А что я скажу Тетаити? - Ничего. Скажешь, что Омаата меня ищет. Иди, не жди меня. За эти сутки он почти забыл, какое солнце горячее и какой яркий свет оно проливает на землю. Щуря глаза и хватаясь обеими руками за камни, спустился он по крутому обрыву. Он был жив и не хотел думать ни о чем другом. Его голову, плечи и ноги сквозь мокрую материю жгли палящие лучи солнца. Весь остров раскинулся под ним, как рельефная карта, зеленый, пестрый, окруженный темно - лазоревым океаном. Парсел глубоко вдыхал ветер, пролетавший над чащей, над кострами поселка, над цветущим плоскогорьем. Он не вошел под тень баньяна. Сняв брюки, он повесил их на воздушном корне и растянулся ничком на траве. Через несколько минут он уже обливался потом, но не двинулся с места: ему казалось, что никогда он не прогреется насквозь. По небу плыло несколько облачков, и стоило одному из них заслонить солнце, как Парсела охватывало мучительное ощущение, будто свет и тепло могут исчезнуть и остров погрузится в вечную тьму. Омаата пришла через час; она все предусмотрела и принесла ему поесть. Он сделал несколько шагов ей навстречу, поглядел в лицо, почувствовал легкое смущение и взял лепешку у нее из рук. Не сказав ни слова, он вернулся под баньян, но на этот раз уселся в тени. Он чувствовал ожог на плечах. - Где Ивоа? - Не знаю. Он продолжал смотреть на нее, и Омаата сказала - Человек, где ты хочешь, чтоб она была? - Ты видела ее вчера вечером ? - Сегодня утром. Когда Меани упал, она бросилась к нему, стала на колени, а потом поднялась и ушла. - В каком направлении? - К твоему дому. Понятно. Она пошла за ружьем. Меани умер. Она не стала тратить время и оплакивать его. Она скрылась в чаще, чтобы за- щищать своего танэ от Тетаити. Он спросил: - А разве Тетаити хочет меня убить? Омаата прилегла возле него. Опершись на локоть, она вырывала травинки и одну за другой прикусывала зубами. - Он сказал, что не убьет тебя. - Я спрашиваю тебя не об этом. Она тихонько заворчала. Как ему объяснить? У Тетаити не было желания его убить - лично его. Все это гораздо сложней. Омаата по-прежнему молчала, и Парсел спросил: - Я должен его опасаться? - Всегда надо опасаться. - Так же, как когда Тими был жив? - Может быть, и нет. - Она добавила: - Тетаити сказал, что он тебя не убьет. Парсел тщетно пытался встретиться взглядом с ее глазами. - Разве Тетаити такой человек, который говорит одно, а делает другое? Она пожала широкими плечами - Как все вожди. - Оту был не таким. - В мирное время - нет. Но во время войны Оту был очень хитер. - Война кончилась. - О мой малыш! - Омаата подняла голову, и из ее громадных глаз на Парсела хлынули целые потоки света. Она вынула травинки изо рта и бросила их на землю. - Война со Скелетом окончена. Но есть другая война - между Тетаити и женщинами. И еще одна - между Тетаити и Адамо... - Война со мной? - воскликнул Парсел, опешив. Она заворчала, легла на живот, подперев кулаками свое широкое лицо, и сбоку нежно поглядела на него. - Знаешь, что сейчас делает Тетаити? Он кончает "па"... - "Па", начатое перитани? Она кивнула головой. - Маамаа! - Нет, - сказала она серьезно. - Нет... Нынче утром он поломал все ружья, кроме своего. Но на острове есть еще два ружья. Ружье Ивоа... Пауза. Потупившись, Омаата добавила: - И ружье Тими. Парсел тотчас сказал: - Я бросил ружье Тими в колодец. Она вздохнула, но промолчала. Он продолжал: - Неужели женщины решатся на убийство Тетаити? Она снова заворчала. Вернее, сердито фыркнула. Вечно эти прямые беззастенчивые вопросы в духе перитани. Куда девались хорошие манеры Адамо? Потом она взглянула на него: какой он белый, розовый, с широкой красной полосой на плечах, бедный петушок, он не переносит солнца, - ничего-то он не понимает, сущий ребенок, затесавшийся среди взрослых, кому же он может задавать вопросы, как не им! Умилившись, она протянула широкую кисть и погладила его по руке. Он повернулся, и она встретила его взгляд. О, эти голубые, прозрачные, как небо, глаза! Такие ясные! О мой петушок! О Адамо! - Женщины оскорблены, - проговорила она наконец. - И я тоже очень оскорблена. - Но ведь таков обычай. - Нет! Нет! - воскликнула она горячо. - После войны в своем же племени не выставляют головы на копьях. Помолчав, Парсел спросил: - Почему же он так поступил? Омаата пожала плечами. - Он ненавидит перитани. И старается уверить себя, что счастлив своей победой. Для него эти восемь голов... Не окончив фразы, она слегка взмахнула рукой. Парсел поднял подбородок, и глаза его сразу стали холодными. Восемь голов. С его головой девять. Если бы все перитани были убиты, Тетаити был бы совсем счастлив. Он встал и повернулся к Омаате. - Идем, - проговорил он твердо. - Ты пойдешь к Тетаити и скажешь ему: "Адамо говорит - я не пойду в твой дом, я не хочу видеть головы перитани на копьях. Адамо говорит - приходи на базарную площадь, когда солнце поднимет свое чрево. Я буду там". Омаата с минуту молча глядела на него. Ауэ, как могли меняться его глаза! - Я вернусь с тобой в деревню, - добавил Парсел. - И буду ждать ответа у себя дома. Только вчера, почти в этот же час, он прошел по Ист-авеню и вместе с женщинами двинулся по Баньян - лейн!.. Теперь он снова здесь - он возвращается в деревню. По правую руку от него стоит дом Мэсона. Если вместо того чтобы свернуть влево к своему дому, он пойдет дальше по Ист-авеню, то увидит все хижины поселка. Как хорошо было выбрано место для селения! Как разумно составлен план! С какой любовью выдержана симметрия! Все расстояния между домами тщательно вымерены; все правила, принятые в цивилизованном обществе, полностью соблюдены. Как удачно все получилось! Организация работ, соединенные усилия, творческая мысль, желание все предусмотреть, забота о будущем, стремление передать свое благосостояние детям - все было достойно восхищения! Несколько месяцев назад на этом месте простирались дикие джунгли. А теперь эти "улицы", эти почти идеально прямые "авеню", на каждом углу дощечка с названием; большая базарная площадь с будкой, с колоколом, с часами и цистернами для воды, которые устроил Маклеод; не слишком изящные, но прочные домики, и при каждом хорошо обработанный садик, обнесенный забором. Каждый у себя. Каждый сам по себе. Все отгородились друг от друга. Сосед ничего не просил у соседа. Все двери запирались на ключ. А подальше, на плоскогорье, - девять участков плодородной земли, принадлежавшей девяти британцам, земли, которая должна была их кормить и которая их убила. Девять? Нет, не девять, а восемь. При желании он мог вступить во владение участком, который ему предназначил Маклеод. Парсел опустил голову. Во рту у него было сухо и горько. Единственный британец на острове!.. Он почувствовал, как большая рука Омааты опустилась ему на плечо; она шла рядом с ним, когда, замедлив шаг, он приблизился к своему дому. Над ухом у него пророкотал ее глубокий приглушенный голос: "Не грусти, Адамо". Он раздраженно тряхнул головой. "Вовсе я не грущу". Он отстранился от нее. Омаата тотчас сняла руку. Они подошли к дому. - Ну, я ухожу, - с достоинством проговорила Омаата. Она ушла, не взглянув на него, держа голову прямо, и даже спина ее выражала холодность. Он нетерпеливо повел головой. Какая обидчивость, этот проклятый таитянский этикет!.. Он толкнул дверь, и его тут же охватило раскаяние. Посреди комнаты возвышалось прочное топорное кресло, которое он сколотил собственными руками. Прежде чем отправиться к баньяну, Омаата нашла время принести кресло к нему домой, чтобы Парселу представилось, будто оно ждет его, когда он вернется в хижину и не застанет Ивоа. Парсел спустился в сад и дошел до кустов ибиска. Несколько раз он громко окликнул Ивоа. Он был уверен, что она следит за каждым его движением. И хотя знал, что она не выйдет из чащи на его зов, ему хотелось дать ей знать, что он беспокоится о ней. Ему чудилось, будто глаза Ивоа блестят из-за каждого листа, и с этим ощущением он вошел в пристройку, вымылся с головы до ног и тщательно побрился. Вернувшись в дом, он широко раскрыл раздвижные двери и, чувствуя, что им овладевает беспокойство, растянулся на постели, лицом к свету. Солнце поднялось уже высоко, но Омаата все не возвращалась. Через некоторое время появились женщины. Против обыкновения они молчали, и их босые ноги бесшумно ступали по камешкам на тропинке. Еще до того как они появились на пороге. Парсел узнал характерное шуршание полосок коры на их юбочках. Женщины входили со строгими лицами, каждая наклонялась к нему, чтобы потереться щекой о его щеку, и молча отходила. Когда церемония была окончена, они переглянулись. И тут началось нечто вроде быстрого скользящего танца, будто они заранее договорились о каждом движении. Итиа, Авапуи и Итиота уселись на кровати Парсела. Первая справа, вторая слева, а третья у него в ногах. Ороа и Тумата, пренебрегая стульями или не смея ими пользоваться, устроились на полу. Что касается Ваа, то, обняв Парсела (впервые с тех пор, как стала женой великого вождя), она отошла и стала на пороге, славно посетительница, которая заглянула на минутку и уже готова бежать дальше. Все эти маневры очень удивили Парсела. Почему Ваа держится в отдалении, почему две женщины, сидящие на полу, так сдержанны, а те, кто устроились на кровати, ведут себя спокойно и фамиль- ярно? Особенно же его удивило, что среди последних оказалась Итиота, вдова Уайта, с которой у него никогда не было особо дружеских отношений. Прошло с четверть часа, но никто не произнес ни слова. Тут появилась Омаата, окинула участниц сцены одобрительным взглядом и с достоинством, даже с некоторой торжественностью, пересекла комнату и уселась в ногах у Парсела против Итиоты. - Ну что? - спросил Парсел, поднимаясь. - Тетаити ждет тебя. - Сейчас? Она кивнула. - Где? - Перед входом в "па". Парсел взглянул на Омаату. - Это он сказал: "Перед входом в "па"? - Да, он. Тетаити не захотел идти на базарную площадь. - Почему ты ходила так долго? Она замолчала, опустив глаза, лицо у нее было неподвижное, высокомерное. "Так и есть, - подумал Парсел. - Опять неуместный вопрос. К тому же совершенно бесполезный. Ясно, ей потребовалось время, чтобы сообщить обо всем Ивоа". Он встал и сказал спокойно: - Идем. Когда они вышли на Вест-авеню, он взял Омаату под руку и ускорил шаг, чтобы опередить остальных женщин. - Послушай, - проговорил он тихо, но очень настойчиво. - Не смейте ничего делать Тетаити. Ничего. - А если он возьмет тебя в плен? - Все равно - ничего. Она спросила сурово: - А если он тебя убьет? Парсел поднял глаза. Лицо Омааты было замкнуто. Она все еще дулась на него. Он потерся щекой о ее руку. - Ну не сердись, прошу тебя... Наступило молчание, и вдруг она заговорила совсем другим голосом: - О мой петушок, я все время дрожу за тебя. Он крепче сжал ей руку. - Помни, с Тетаити ничего не должно случиться. Покачав головой, она тихо сказала: - Я тоже не хочу. Но я так боюсь за тебя! Порой я готова его убить, чтобы покончить с этим страхом. - Нет, нет, - с силой сказал он, - не смей даже и думать. И добавил: - Он тоже боится. - Это правда, - кивнула Омаата. - Он очень храбрый, но он боится. Сегодня он не расставался с ружьем даже во время работы. - Затем сказала: - Он работает как сумасшедший вместе с женщинами. Должно быть, к вечеру "па" будет окончен. Когда они подошли к углу ромбовидного поселка, Парсел остановился и бросил, не поднимая глаз: - Иди к женщинам. Он ожидал, что Омаата воспротивится, но она тотчас же повиновалась. Он двинулся вперед, а женщины следовали за ним шагах в двадцати, и так они вышли на Клиф-лейн. По мере того как они приближались к дому таитян, деревья все редели, солнце пекло все сильней и пот градом струился у Парсела по лицу. Он протер глаза тыльной стороной руки и, когда зрение его прояснилось, увидел "па". "Па" открывался за поворотом дороги, метрах в сорока впереди. По правде сказать, это был просто грубый забор, высотой около трех метров, сбитый из длинных, плохо обтесанных кольев. врытых в землю и связанных поверху. Однако, чтобы преодолеть это препятствие, требовалось пустить в ход руки и ноги, и в эту минуту нападающий оказывался безоружным на виду у врага. С другой стороны, если бы нападающим удалось поджечь ограду, хотя она и была сделана из свежих стволов, они не могли бы забросить горящий факел через "па", чтобы поджечь и дом, так как расстояние было слишком велико. Таким образом "па" надежно охранял осажденных от неожиданных сюрпризов. А если при этом кое-где осветить ограду, то те, кто прятался в укрытии, могли без труда отразить из бойниц ночное нападение. Парсел был шагах в двадцати от "па", когда послышался голос Тетаити: - Стой! Парсел повиновался. - Скажи женщинам, чтоб они остановились. Парсел обернулся и, подняв вверх обе руки, передал женщинам приказ Тетаити. Раздался громкий ропот, но женщины послушались. Парсел снова повернулся к "па". Он ничего не мог разглядеть. Ни лица. Ни человеческой фигуры. Промежутки между кольями были переплетены ветками колючего кустарника. - Иди! - сказал голос Тетаити. Парсел выпрямился и пошел вперед. Двадцать метров, даже меньше. Он держался очень прямо и шел, твердо ступая ногами, но как ни напрягал свое тело, чувствовал где-то внутри слабость и страх. "Услышу ли я выстрел?" - спросил он себя с тревогой. Он задыхался. Тут он заметил, что задерживает дыхание, с силой вдохнул воздух и высоко вскинул голову. Мышцы его напряглись, и он подумал насмешливо: "Девятая голова, я несу ему девятую голову..." "Па" приближался к нему слишком быстро, поэтому он по- нял, что сильно ускорил шаг. Он попытался идти медленнее и по усилию, какого ему это стоило, измерил силу своего страха. Он не шел к ограде, а мчался к ней. В двух метрах от палисада он остановился. И сразу же ноги его задрожали. Прошло несколько секунд, показавшихся ему бесконечно долгими, вдруг "па" зашевелился. Вернее, кусок ограды сдвинулся и повернулся на своей оси, открыв проход между двумя кольями. В этом бесшумно и неожиданно открывшемся проходе было что-то угрожающее. - Войди! - сказал голос Тетаити. - Я говорил, что не хочу видеть голов, - ответил Парсел. - Ты их не увидишь. Что это значит? У него не будет времени их увидеть? Наступило молчание, и, словно угадав его мысли, Тетаити сказал: - Можешь войти. С тобой ничего не случится. Обещание или ловушка? Парсел сделал усилие, чтобы его голос не дрогнул: - Выходи ты. - Нет. - Я не вооружен, - сказал Парсел, поднимая обе руки. Он ничего не видел сквозь колья и ветки, но знал, что Тетаити следит за каждым его движением. - Нет, я не хочу выходить. Ясно. Он боится, что его настигнет пуля Ивоа. - За этой дверью есть еще одна - ты не увидишь голов. Приемная, вернее сторожевой пост. Чтобы задерживать приходящих или выслеживать нападающих. Калитка была слабым местом, и Тетаити построил сзади дополнительное укрепление. - Останемся на своих местах, - сказал Парсел. - Мы можем поговорить итак. Последовало молчание. Затем отверстие между двумя кольями закрылось. Но на сей раз калитка захлопнулась с треском. Парсел вздохнул. Возможно, он будет убит. Будущее покажет. Но одно теперь ясно; пленником он не будет. Тетаити снова заговорил суровым тоном: - Где Ивоа? - В чаще. - У нее есть ружье? - Ты сам знаешь. - А что она делает с ружьем в чаще? - И это ты знаешь. Но решив, что его ответ может показаться двусмысленным, Парсел добавил: - Она боится, что ты меня убьешь. Он ждал, что последует возражение, но Тетаити промолчал. Парсел был удивлен и почти обескуражен этими резкими вопросами, заданными в лоб, вопреки таитянским обычаям. - Где Тими? - спросил Тетаити тем же сухим, - повелительным тоном. - Не знаю. В сущности, это была правда. Формально - правда. И как это ни нелепо, Парселу было приятно, что он солгал лишь наполовину. - Где его ружье ? Парсел заколебался и разозлился на себя за это колебание. - У меня его нет. Дурацкий ответ. Данный как нарочно, чтоб укрепить подозрения. - Кто его взял? Парсел снова заколебался и ответил: - Никто. И тут же поправился: - Думаю, что никто. Это тоже было глупо. Особенно оговорка. - Оно у кого-нибудь из женщин? - спросил Тетаити. Парсел пожал плечами и не ответил. Надменный тон, грубые, прямые вопросы. Как все это не похоже на церемонное красноречие при встрече "Ману-фаите". И вдруг Парсел понял. Это не разговор равного с равным. Это допрос военнопленного. И в ту же минуту Тетаити сказал: - Ты мой пленник, и я имею право тебя убить. Но я тебя не убью. Возьми одну из трех пирог перитани и отправляйся в море со своей женой. Парсел помедлил с ответом. У него перехватило дыхание. - Человек, я сказал, - повторил Тетаити. - Тетаити, - заговорил наконец Парсел. - Я не поднимал на тебя оружия, а ты говоришь: "Ты мой пленник". Затем ты говоришь: "Я тебя не убью", а сам посылаешь меня в море, чтобы я утонул с моей женой, дочерью великого вождя Оту. Теперь медлил с ответом Тетаити. Доводы Парсела не тронули его, но указание на родство Ивоа достигло цели. Оту и отец Тетаити были родными братьями, Ивоа доводилась ему двоюродной сестрой, и Парсел своими словами возлагал на него вину за смерть близкой родственницы. - Все перитани плохие, - сказал Тетаити со сдержанной яростью. - Ты должен уехать! Но если моя сестра Ивоа захочет остаться - пусть остается. Лицемерие этих слов было слишком очевидно, Тетаити не мог ни минуты сомневаться в решении Ивоа. Парсел был обескуражен. Такая ненависть, такое недоброжелательство... Договориться с Тетаити невозможно. - Послушай, - начал Парсел. - Я не поднимал на тебя оружия. Я пришел в твой лагерь с "Ману-фаите". Моя жена ушла в чащу против моей воли. Почему ты так обращаешься со мной? - Ты ловкий человек, - сказал Тетаити с презрением. - Вот почему ты все еще жив. А теперь ты должен уехать. Я не хочу ни одного перитани на острове. Наступило молчание, и Парсел спросил: - Что случится, если я откажусь уехать? - Я тебя убью, - твердо ответил Тетаити. - Сейчас? - Сейчас. Парсел взглянул на изгородь перед собой, но не увидел ни блеска глаз, ни дула ружья. - Если ты меня убьешь, женщины отомстят за меня. Тетаити издал глухое ворчание, которое можно было принять за выражение презрения, но не сказал ни слова. По-видимому, он остерегался оскорблять женщин, ведь этот перитани может передать им его слова. "Он считается с женщинами, - подумал Парсел, - иначе он бы меня уже убил". Парсел молчал. Страх у него прошел, ум был холоден и ясен. Его так и подмывало сказать: "Остров такой же мой, как и твой. Я вовсе не пленник. И я никуда не уеду". Такой ответ был хорош своей ясностью, и все же в последнюю минуту Парсел заколебался. Будь перед ним Маклеод, у него бы не было сомнений. Маклеод взвешивал свои поступки с начала до конца. Значит, можно было предугадать его действия. Однако в действиях Тетаити Парсел был далеко не так уверен. Таитяне вполне способны на обдуманные поступки. Но они не всегда доводят свои решения до конца. В истории с отрубленными головами, например, Тетаити изменил своей репутации предусмотрительного человека. Несмотря на горячее желание не обижать женщин, он восстановил их против себя. "Если я пойду против него, он может даже решиться на открытый конфликт с женщинами, хотя бы из самолюбия или ради удовольствия воткнуть мою голову на копье". - Хорошо, - решительно сказал Парсел, твердо выговаривая каждое слово. - Я уеду. Но ты должен дать мне время. - Зачем тебе время? - Моя жена беременна. Она не может рожать в море, на пироге. И прежде чем пуститься в море, я должен переделать пирогу. - Что ты хочешь делать на пироге? - Крышу. - Зачем крышу? - Чтобы защитить мою жену и ребенка от ветра. - Сколько тебе надо времени? - Две луны. Тетаити наблюдал за своим врагом через щелку и не знал, что думать. Когда Парсел согласился уехать, он почувствовал облегчение. Иначе ему пришлось бы его убить, а тогда - смилуйся над нами Эатуа! - женщины набросились бы на него как дьяволицы! Но только маамаа может прийти в голову мысль построить крышу над пирогой! Это просто уловка! Лишь бы оттянуть время. А с другой стороны, женщины ни за что не позволят Ивоа уехать, пока она не родит. - Я даю тебе время, о котором ты просишь, - коротко бросил он, - но скажи своей жене, пусть она вернется к тебе. - Я ей скажу, - подумав, ответил Парсел. Он подождал еще несколько секунд, но Тетаити молчал, и Парсел повернулся к нему спиной. Подойдя к женщинам, он сказал им быстро и тихо: "Я вам все расскажу дома" - и двинулся вперед, а ваине последовали за ним. Он не хотел, чтобы под стеной "па" разыгралась драматиче- ская сцена, свидетелем которой стал бы Тетаити. Он шел быстрым шагом. Его удивляло, что он чувствует себя спокойным, почти веселым. А ведь ему предстоит пуститься в океан на жалкой скорлупке глубиной в восемьдесят сантиметров!.. Но там он сможет действовать, у него будет хоть какая-то надежда. С тех пор как началась война, его все время травили, как дикого зверя. На море он будет один против буйных ветров, но зато вдали от людей. Сидя вновь в своей хижине, положив руки на подлокотники кресла и широко раскрыв двери навстречу солнцу, он испытывал приятное ощущение безопасности и комфорта. Взрыв возмущения, которого он опасался, так и не произошел. То ли потому, что два месяца показались таитянкам слишком долгим сроком, чтобы рыдать заранее, то ли потому, что ими овладела какая-то апатия, проглядывавшая во всех их движениях. Лица их не были печальны, но на них застыло напряженное выражение. Говорили они мало и без обычной живости. Однако, если они и плакали нынче утром, то теперь слезы их иссякли. Прежняя веселость лишь на миг осветила их черты, когда Итиа серьезно заявила, что Тетаити уже тридцать лет и такой старик вполне может умереть до отъезда Адамо. И еще один небольшой инцидент внес некоторую разрядку. Всех ваине особенно волновали два вопроса: убил бы Тетаити Адамо, если бы Адамо отказался уехать? И был ли Адамо прав, согласившись покинуть остров? Дискуссия уже подходила к концу, когда Ороа вдруг принялась кричать на Ваа: если она ответила "да" на первый вопрос, то глупо с ее стороны говорить "нет" на второй. В самом деле, раз Адамо уверен, что будет убит, если не согласится уехать, то какой смысл ему говорить нет" ? Этот довод, однако, не произвел на Ваа никакого впечатления - она отказалась признать связь между двумя этими вопросами. Тут взбешенная Ороа с горящими глазами и трепещущими ноздрями схватила ее за плечи и принялась так отчаянно трясти, что Ома- ата закричала: "Ауэ! Ваа беременна!" Тогда Ваа вдруг пожалела себя и заплакала, а Ороа попросила у нее прощения, обняла ее и принялась утешать. После этого снова наступило молчание, еще более тяжкое и Мрачное, чем раньше. Вскоре Омаата, поднявшись с места, заявила, что пора заняться неотложными делами, а именно: назначить дежурных водоносов и ловцов рыбы. Они пережили тяжелую минуту, когда стали пересчитывать людей, чтобы выбрать водоносов. Восемь месяцев назад с большой пироги высадилось двадцать семь путешественников. За последние три дня четырнадцать из них умерли насильственной смертью: восемь перитани, пять таитян и одна таитянка. Следовательно, на острове осталось всего тринадцать жителей: один перитани, один таитянин и одиннадцать ваине. Было решено, что Ваа и Ивоа будут освобождены от хождения за водой. А также Тетаити, который не согласится выходить из "па", и Адамо, ибо, по единогласному мнению, это унизило бы его перед Тетаити. Таким образом, водяная повинность падала на одну команду из восьми женщин, которым придется ходить за водой через день. Хотя такая перспектива никого не порадовала, однако это решение было принято с полным единодушием, и никто не проронил ни одной жалобы. Тетаити нельзя было назначить и на рыбную ловлю, поэтому из тех же соображений престижа от нее был отстранен и Адамо, и это дело было поручено Ороа, которую Маклеод научил удить рыбу по способу перитани, а она должна была передать свой опыт по очереди другим ваине, сама выбирая себе помощниц. Решение вопроса о жилищах сопровождалось множеством мелких маневров, и притом столь незаметных, что Парсел напрягал все свое внимание, чтобы уследить за ними. Омаата поставила вопрос ребром: будут ли женщины по-прежнему жить в одиночестве, каждая в своем доме, или поселятся по двое и даже по трое? Тут все стали переглядываться: казалось, ни одна женщина не была расположена высказаться прямо по этому чисто теоретическому вопросу. Наконец слово взяла Итиа и сказала: что касается ее, то у нее вообще нет дома, и потому она может либо жить в доме бедной Амуреи, либо, если кто-нибудь захочет, поселиться вдвоем. Было это сказано с примерной скромностью, с опущенными глазами, из чего можно было заключить, что манеры Итии заметно исправились. В ответ последовало довольно продолжительное молчание и живой обмен взглядами и кивками, смысл коих целиком ускользнул от Парсела. Затем Омаата сказала: если Итиа не боится, что она ее раздавит, когда станет ворочаться в постели, то Омаата будет рада разделить с ней ложе. Потом Ороа, все еще полная раскаяния, сказала, что с удовольствием позаботится о Ваа, либо у себя дома, либо у Ваа. "У меня", - тотчас отрезала Ваа, ясно давая понять, что дом Ороа, несмотря на многочисленные шкафы и полки, был значительно хуже ее собственного. Снова наступила небольшая пауза, новый обмен взглядами, после чего Авапуи заявила, что она, "конечно", хотела бы принять к себе Итиоту. Это "конечно" было, по-видимому, понятно всем, кроме Парсела. Но тут женщины переглянулись с легким смущением: оказалось, что Тумата осталась в одиночестве. По причинам, неясным для Парсела, ни Омаата, ни Авапуи, видимо, не могли принять третью сожительницу. Прошло некоторое время, пока Ороа, обнимавшая Ваа, сообразила, что ей следует пригласить Тумату. И она тотчас сделала это с милой любезностью. Но все чуть было не расстроилось, когда Ваа заявила, что ее дом слишком мал для троих. Ороа была так возмущена этим замечанием, что, выпустив талию Ваа, схватила ее за плечи с явным намерением хорошенько встряхнуть. Но тут вступилась Омаата. Несколькими словами она восстановила порядок: пусть Тумата живет у Ороа, а Ваа проводит дни у себя, но приходит к ним ночевать. Было также решено готовить на всех в общей кухне и топить общую печь на базарной площади. Парсел едва успел подумать, будут ли женщины снабжать пищей Тетаити, как тотчас получил косвенный ответ на этот вопрос. Женщины выбрали Итиоту, чтобы носить еду "тем" в "па" (так тактично теперь называли они Тетаити и его жен). Парсел был восхищен принятым решением. Это было не только великодушно, но и весьма остроумно. Такой ход мог быть одновременно и уступкой и разведкой. Парсел ни разу не вмешивался в обсуждение, он чувствовал, что его участия и не ждали. Было ясно, что на острове установился матриархат и что женщины без шума и споров взяли в свои руки бразды правления. Все решалось быстро и разумно, без лишних слов и ненужных трений. Омаата подала знак расходиться. Когда женщины вышли. Парсел задержал ее на пороге. Другие ваине ушли не оборачиваясь. - Омаата, - сказал он, понижая голос. - Я хотел бы повидаться с Ивоа. Омаата смотрела в чащу перед собой и молчала. - Слышишь? - нетерпеливо спросил Парсел. - Слышу, - ответила она, подымая на него свои большие глаза. Во время собрания у нее было оживленное лицо. Но теперь казалось, будто в нем что-то угасло, и взгляд ее померк. - Ну так как же? - Человек, я знаю, о чем ты попросишь Ивоа. Она не согласится. - Передай ей, что я хочу ее видеть. - Она не захочет. - Не захочет? - повторил Парсел с недоверчивым и обиженным видом. - Нет, - бесстрастно ответила Омаата. - Зачем ей тебя видеть? Чтобы отказаться сделать то, что ты просишь? - То, что я прошу, разумно. - Нет, - сказала Омаата, покачав головой и устремив вперед грустный взгляд, как будто он мог пробиться сквозь чащу и проникнуть в сердце Тетаити. - Нет. Не сейчас. Быть может, позже, - продолжала она. - Мое дело судить, когда ей надо вернуться, - твердо сказал Парсел. С улыбкой она наклонилась к нему. - О мой петушок, кто лучше знает таитян: ты или мы? - Я дал обещание Тетаити, - сказал Парсел. - Ауэ, - ответила Омаата, пожав могучими плечами, - он узнает, что Ивоа сама не захотела прийти. - Как он узнает? - Я скажу об этом в присутствии женщин. Парсел в недоумении вскинул глаза. - Неужели ты думаешь, Омаата, что одна из женщин... Не может быть! Ведь он никогда не выходит из "па". Омаата чуть улыбнулась. - Ему и незачем выходить. - Итиота? - Нет, нет. Итиота будет носить ему пищу. И это все. Ауэ, она молчалива как тунец! Вот почему я ее и выбрала. Некоторое время Парсел молчал и вдруг вспомнил: "Будка позади калитки. Это не только сторожевой пост, это приемная. Посетительница сможет видеть Тетаити, но не увидит голов. Честь будет спасена..." Он положил руку на мощное плечо Омааты. - Так вот для чего ты предложила, чтобы женщины спали по двое в каждом доме? - И даже по трое, - сказала Омаата. Теперь ясно. Она намекала на троицу с Ист-авеню: Тумату, Ороа и Ваа. А точнее - на Ороа. Ороа, которая "еще при Скелете и даже при Уилли..." Итии можно доверять, она хорошо осведомлена. Он сказал вслух: - Ороа? - Я пришлю тебе Итию, мой мальчик, - сказала Омаата. - Сегодня еду тебе принесет Итиа. Она повернулась и ушла. Не удивительно, что она не ответила на его последний вопрос, даже странно, что она так много ему сказала. Быть может, она хотела его предостеречь, намекнуть, что не все женщины вполне надежны... После еды Парсел лег отдохнуть. Проснувшись, он увидел, что Итии нет. Взвалив на плечо несколько досок, он взял свои инструменты и отправился в залив Блоссом. Но не прошел и пятнадцати метров по Ист-авеню, как его догнали Омаата, Итиота и Авапуи. "Должно быть, они караулили меня, - подумал он, - мой дом надежно охраняется". Ваине взяли у него доски, хотели отобрать и инструменты, но он воспротивился. Клифлейн тянулась вдоль "па" на протяжении двадцати метров, и Парсел заметил, что все время, пока они шли вблизи "па", женщины держались между ним и забором. У подножия спускавшихся к морю скал находилось нечто вроде неглубокого грота с очень высоким и широким входом, который служил укрытием для трех шлюпок с Блоссома. Там они были спрятаны от жгучего солнца и в то же время защищены от юго-западного ветра - единственного ураганного ветра, бушевавшего в тех краях. Перед скалистым берегом были разбросаны утесы и камни, которые постепенно занесло песком, так что прибой, даже во время высокого прилива, не мог добраться до грота. Однако из предосторожности шлюпки были прочно закреплены тросами и якорями. Весной с них соскребли старую краску и покрасили заново ("Блоссом", пускаясь в дальний путь, вез в трюмах столько краски, что мог обновить себя от киля до клотика), а теперь они были заботливо покрыты парусиновыми чехлами. Мачты и запасные реи лежали на деревянных шестах, вбитых в каменные стены в двух метрах от земли. Парсел снял чехлы и тщательно осмотрел шлюпки, время от времени втыкая лезвие своего складного ножа в их деревянные корпуса. Он не нашел ни одной прогнившей доски. Все три лодки были совершенно целы. Однако в двух из них он кое-где обнаружил дырочки древоточца. Лишь одна шлюпка оказалась в полном порядке, обшивка у нее была сделана не в полдоски, как у двух других, а край в край. Ее Парсел и выбрал. С помощью Омааты и Авапуи он поставил мачту, поднял гик и смерил расстояние между гиком и дном лодки. Оказалось, 1 метр 35 сантиметров, и он решил поставить крышу каюты на высоте 1 метра 20 сантиметров. Таким образом он оставлял расстояние в 15 сантиметров для перехода гика с одного борта на другой. Глубина шлюпки у мачты равнялась 80 сантиметрам, значит, палуба будет выступать над фальшбортом всего на 40 сантиметров - высота небольшая, она не отразится на устойчивости судна. Внутри высота каюты под бимсами будет менее 120 сантиметров, это, конечно, маловато, но все же там можно будет свободно сидеть. Общая длина шлюпки достигала 7 метров, и Парсел решил сделать крышу каюты длиной в 5 метров 80 сантиметров, оставив 1 метр 20 сантиметров для кокпита. По правде сказать, ему не хотелось делать кокпит, который будет слабым местом лодки, так как его могут заливать волны, что довольно опасно в сильную бурю. Он предпочел бы настелить палубу по всей длине шлюпки от носа до кормы, а в каюту спускаться через небольшой люк. Однако ему пришлось от этого отказаться, ибо на маленькой лодке, лишь немного возвышающейся над водой, положение, рулевого, все время сидящего в водяных брызгах, было бы очень незавидно. Сначала у него мелькнула мысль построить обычную палубу со шкафутами по бокам, чтобы можно было проходить на нос. Но по зрелом размышлении он склонился к носовому козырьку. Палуба будет цельная, что упростит ее постройку, сделает ее более прочной и оставит больше пространства для каюты. Приняв это решение, он занялся двойным изгибом палубы: спереди назад она должна быть вогнутой, а от борта к борту - выпуклой. Продольный изгиб не представлял трудности. Удлинив на 40 сантиметров каждый из стрингеров, идущих от носа к корме, и соединив их концы, можно было получить удовлетворительный профиль. Поперечный профиль создать было труднее: он должен был, по-видимому, получиться с помощью бимсов, на которые опирается палубный настил, - форму их надо было рассчитать и вычертить. Парсел вспомнил, что его когда-то учили строить такие кривые, но больше он ничего не помнил. У него мелькнуло сожаление о Маклеоде, и он сам себе удивился. Прогнав эту мысль, он решил порыться в судовой библиотеке и пока отложил решение этой задачи. Он принес с собой карандаш и бумагу и принялся обмерять шлюпку, чтобы набросать эскиз. Когда он окончил свое занятие, то увидел, что ему здесь больше нечего делать и он зря принес с собой инструменты. Первым делом ему следовало составить план, вычислить изгиб бимсов и начертить их мелом на полу своей хижины, Он вышел на берег и поискал взглядом женщин. Увидел он их не сразу, но вскоре из громадного пенного гребня волны выступили мощные округлые плечи Омааты. Возле нее вынырнули две темные головки, казавшиеся детскими рядом с ее крупной головой. Из воды вытянулась рука, помахала ему, и три голоса закричали хором, четко отделяя каждый слог: "А - да - мо! А - дамо! А - да - мо!" Эхо запрыгало с утеса на утес и прокатилось по всему берегу. Парсел не шевельнулся. Он ждал, что женщины снова проскандируют его имя. Тень скалистого склона, казалось, с каждой минутой удлиняется у него на глазах. И Парселу почудилось, что он ощущает вращение земли, несущей на своей грязной коре всех людей со всеми их преступлениями. "А - да - мо! А - да - мо!". От этого напевного призыва у него побежали мурашки по спине. Все нервы затрепетали. Вокруг была щемящая сердце красота. Распустив длинные черные волосы по плечам, ваине махали руками, словно пальмы ветвями. Они были на ярком свету, а он в тени, как будто в другом полушарии, далеко от них, на другой стороне земли. Он разделся и побежал к ним по красному песку. Берег круто спускался к морю, Парсел мчался вниз с бешеной скоростью и перескочил черту тени от утеса; песок стал цвета охры, лазоревое море сверкало алмазами, и когда он нырнул в него, то почти не ощутил прохлады. Прибой сразу подбросил его вверх, на немыслимую высоту, погрузил в бешеный водоворот белой пены и темно-синей воды и единым могучим взмахом выкинул на берег. Уже через минуту Парсел лежал в одиночестве на пляже, а женщины все не выходили из воды. Ороа, Ваа и Тумата присоединились к ним. Несмотря на поздний час, Парсел чувствовал жар солнца на обожженных плечах. Он перевернулся на спину, закрыл глаза и положил руки. на лоб, чтобы защитить их от солнца. Затем сжал губы. Ох, только бы не думать! Прошла еще минута. Он видел лишь красный свет за сомкнутыми веками и расходившиеся от него круги. Невдалеке раздались громкие голоса. Он вздрогнул, отнял руки, открыл глаза. Сначала в нем возникла лишь смутная тревога, грудь сдавила тяжесть, горло перехватило, словно петлей. Потом правда сразу ударила его как острый нож: Меани умер. Парсел огляделся вокруг. Ничто не изменилось. Солнце все такое же. Вот море. Песок. Голоса женщин. Тень утесов. Земля кружится, кружится... Земля? Зачем нужна земля? Его выбросило на песок, как ракушку... Да, именно как ракушку, иначе не скажешь, и как ракушка он пуст, совсем пуст... Парсел перевер- нулся, погрузил пальцы в песок, он задыхался... Он не может даже заплакать, так пусто от этой утраты! Немного погодя он встал и бросился в воду. Снова прибой подхватил его, но синяя вода теперь казалась ему более темной, угрожающей. Он испытал облегчение, когда уносивший его от берега поток был остановлен встречной волной. Едва почувствовав под ногами песок, он бросился бежать от догонявшей его волны. Он остановился, задыхаясь. Женщины сидели кружком на песке и расчесывали свои длинные черные волосы. И тут он заметил бежавшую к ним со скалистого берега Итию; она казалась совсем крошечной на широко раскинувшемся пляже, позади которого вздымалась высокая каменистая гряда. Подбежав к Парселу, она вдруг повернула, сделала крюк, вышла на солнце, пробежала еще несколько метров и бросилась в объятия Омааты. Она с трудом перевела дух, потом наклонилась к Омаате и шепнула ей что-то на ухо. - Адамо, - громко сказала Омаата, - Ивоа не придет. Женщины перестали расчесывать волосы, и все взгляды устремились на Парсела. Он промолчал. Глаза его перебегали с Омааты на Итию. - Ты ее видела? - спросил он наконец у Итии. Итиа кивнула головой. - Я видела ее и разговаривала с ней. Она не придет. Она не хочет отдавать ружье. Парсел опустил глаза и промолчал. В этом сообщении не было для него ничего нового, только на сей раз Итиа и Омаата устроили так, чтобы все женщины знали: Ивоа не хочет уходить из чащи, не хочет отдавать ружье Тетаити. - Мне надо еще что-то сказать, но прежде я выкупаюсь, - сказала Итиа. Она встала, бросилась прямо в волны прибоя и сразу же исчезла, Из громадного фонтана брызг вынырнули лишь ее ноги, но в этот короткий миг оставшиеся на берегу успели увидеть только ее более светлые, чем тело, подошвы. Женщины снова при- нялись расчесывать волосы медленными и плавными движениями, которыми так часто любовался Парсел. Он сел. Черная тень от скалы все надвигалась. Она была всего в нескольких метрах от ваине, вода тоже прибывала, и казалось, будто их маленькая группка расположилась на крошечном песчаном островке, который с минуты на минуту будет захвачен волнами и мраком. "Я просто одержимый, - подумал Парсел, - мне всюду мерещатся страхи". Он поглядел на женщин. Нет, им чужда бесплодная игра воображения. Как они уверены в себе, как твердо знают свое предназначение! Он поискал глазами Ваа. Чтобы она не утомлялась, поднимая руки, Ороа взялась ее причесать. И Ваа, откинув голову, предоставила ей эту заботу. Видимо, Ваа было хорошо, она сидела в кругу женщин, крепкая, цветущая, блестящая от жира и здоровья, как идол материнства. Утром умер ее танэ. Лицо ее еще хранило легкий налет грусти, но тяжелые, утомленные черты разгладились, на губах играла полуулыбка и, положив обе руки на свой вздувшийся живот, она смотрела вдаль со счастливым видом. Парсел отвернулся. Итиа вышла на берег, вода струйками обегала по ее стройному телу. Она приблизилась с многозначительным видом, как актер, выходящий на сцену, и когда все взгляды обратились к ней, сказала, четко произнося каждое слово: - Тетаити вышел из "па". Все промолчали, и она продолжала: - Я его видела!.. Я шла на пляж, когда дверь "па" открылась. Ауэ! Я испугалась и спряталась в кусты. Я видела, как вышла Таиата, за ней Раха, потом Фаина и, наконец, Тетаити с ружьем в руке. Она замолчала с важным видом, как будто ожидая вопросов, но никто не заговорил, и она добавила: - Он запер калитку, сказал что-то Таиате, и она осталась перед входом. Ауэ, она была такая кроткая, я уверена, что он уже задал ей трепку! Потом Тетаити пошел вдоль "па" в сторону моря и скоро вернулся назад с другой стороны. Прошло две-три секунды, и Омаата заметила вполголоса: - Значит, он кончил строить "па" ? Женщины быстро переглянулись - и это все. - Если б я была на твоем месте, - сказала Ороа, встряхивая гривой, - я бы не стала прятаться. Я вышла бы и сказала: "Человек, говорю тебе еще раз - сними голову моего танэ!.." Итиа потупилась и прикрыла глаза локтем. - Голова моего танэ не торчит на копье, - прошептала она. Из всех собравшихся женщин лишь она одна могла это сказать. Да и сказала она это, только чтобы защитить свою честь. Но ей было очень стыдно: а вдруг женщины подумают, будто она хвастается? - Пора возвращаться домой, - сказал Парсел, вставая. Он подошел к Итии, положил руку ей на плечо и прикоснулся губами к ее щеке. Вечером ужин ему снова принесла Итиа. Когда он кончил есть, уже спустилась ночь; она зажгла один доэ-доэ перед окном, чтобы отогнать тупапау, еще три - на столе, чтобы Адамо мог читать, и заперла раздвижные двери. - Зачем ты их запираешь? - спросил Парсел, поворачиваясь к ней. - На дворе тепло. Светит луна. - Омаата велела, - строго проговорила Итиа. Парсел посмотрел на нее. - Кто здесь распоряжается, Омаата или я? Но Итиа стояла перед ним, прямая и твердая, как маленький солдатик. - Омаата мне сказала: когда ты зажжешь свет, ты закроешь дверь. - Почему? - Тетаити может выстрелить в тебя из сада. Они предусмотрели все. Как знать, быть может, доэ-доэ по ставлен перед окном тоже для того, чтобы помешать врагу раз глядеть, что делается в хижине. Парсел вновь принялся за чтение. Итиа сидела на кровати, поджав ноги, сложив руки на коленях, не шевелясь и не говоря ни слова. Даже дыхания ее не было слышно. Всякий раз, как Парсел поднимал голову от книги, он встречался с ее черными глазами, смотревшими на него без обычного нетерпения. Глаза были печальны, и в Слабом свете доэ -доэ ее личико казалось еще круглее и нежней. - Why don't you go to bed? * - спросил он. - I do - ответила она. *[- Почему ты не ложишься спать? (англ.) - Я ложусь (англ.).] И тотчас улеглась на кровать. Парсел посмотрел на нее. - Я хотел сказать, у Омааты. - Сегодня вечером нет, - ответила она по-прежнему твердо. Сложив руки на груди, она застыла, неподвижная, бесстрастная, как покойник. Парсел прошелся по комнате. Очевидно, это было oдно из тех решений, которые принимались теперь на острове без его участия. Глаза Итии по-прежнему смотрели на него. Он сел, повернулся к ней спиной и снова принялся за чтение. Немного спустя он заметил, что ни разу не перевернул страницы. Он встал, резко захлопнул книгу, сделал несколько шагов по комнате и лег рядом с Итией. Она тотчас вскочила, задула три доэ-доэ на столе, но оставила тот, что стоял на окне, и снова легла. Помолчав, он спросил: - Итиа, ты грустишь? - О чем? - Ты сама знаешь, о чем. Она повернулась к нему. При слабом свете доэ-доэ он различал лишь очертания ее щек. Глаза оставались в тени. Но по звуку голоса он понял, что эти слова покоробили ее. - Зачем ты спрашиваешь? На Таити о таких вещах не говорят. Она тоже замкнулась в себе. Стала непроницаемой. "О таких вещах не говорят..." Умер Жоно. Омаата выла целую ночь. И все. Теперь она даже не произносит его имени. Ведет себя так, словно забыла его. Они все ведут себя так, словно забыли своих танэ. И однако, это не равнодушие. Нет, конечно, нет. Скорее уж стоицизм. Как странно применять такое суровое слово к таитянкам! Посреди ночи Парсела разбудил какой-то приглушенный звук. Он открыл глаза и прислушался. Но даже задержав дыхание, не мог понять, что это такое. Итиа пошевелилась, и звуки стали громче. Он наклонился к ней. Она плакала. Прошла долгая минута, он лежал не шевелясь. Боялся снова оскорбить ее, показав, что заметил ее слезы. Медленно, будто во сне, он просунул руку ей под голову и прижал к себе. Больше ничего он не слышал, но чувствовал, как под его ладонью вздра- гивает ее плечо. Прошло несколько минут, и Итиа сказала дрожащим голосом: "О Адамо!" Плечо ее перестало вздрагивать, теперь она лежала неподвижно, и Парсел подумал, что она засыпает. Но Итиа подняла голову, наклонилась к его уху и прошептала чуть слышно, с оттенком удивления и отчаяния в голосе: - О Адамо! Все умерли... Все умерли!.. Она всхлипнула раз, другой, как маленькая девочка, и, прижимаясь к нему, сказала тихо, жалобно: - Я хочу обратно на Таити. Вскоре рука его почувствовала, как тело Итии стало мягче, отяжелело. Он прислушался к ее дыханию. Она дышала ровно и глубоко. Но сам он никак не мог уснуть. Ему было не по себе, он не привык спать в душной комнате. Он встал, бесшумно пробрался к двери, открыл ее и вышел на крыльцо, весь облитый лунным светом. И тотчас его схватили чьи-то могучие руки и, опрокинув на землю, втащили в густой кустарник. То была Омаата. Но он не ушибся. Она приняла его в свои объятия. - Маамаа, - сказала она сердито, - что ты здесь делаешь? - Дышу свежим воздухом. - Ты получишь пулю вместо воздуха! Он почувствовал под рукой что-то твердое. Пошарив, он нащупал нож. Она стояла на страже у его дома, спрятавшись в кустах, вооруженная! По тонкой рукоятке он узнал нож Тими. - Омаата... - Тише! - Ты думаешь, что он нападет? - Быть может, и нет. Но все равно. Тебя надо охранять. - Почему? - Если тебя не будут охранять, он узнает. Не надо его искушать. Последовало молчание. - Омаата... Она посмотрела на него. Огромные ее глаза лучились теплым светом. Но ему нечего было сказать. "Спасибо" прозвучало бы просто нелепо. - Теперь иди домой, - сказала Омаата. Она поднялась и, пока он открывал и закрывал дверь, стояла между ним и густым кустарником. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Проснувшись поутру, Парсел вспомнил, как надо вычислять изгиб бимсов. Он раскрыл раздвижные двери, задвинул в угол кровать и стол, вынес кресло и табуретки в сад и принялся вычерчивать кривую мелом на полу своей хижины. Через час после восхода солнца появились женщины. Парсел попросил их не входить. Они обошли хижину садом и уселись против дверей. Никто не задавал ему вопросов, но по замечаниям, которыми женщины обменивались вполголоса, Парсел понял, что назначение его чертежей не вызывало у них ни малейшего сомнения. Ясно, что рисунки должны призвать покровительство Эатуа на его пирогу. Позже пришла Итиота и рассказала, какой прием оказал ей Тетаити, когда она принесла ему рыбу на завтрак. По своему обыкновению, она была весьма немногословна. Принял он ее в пристройке, согласился взять рыбу и был очень вежлив. Ваине закидали ее вопросами. Было у него ружье? Да, было. А нож? Тоже. Какой у Тетаити был вид? Суровый. Но она же сказала, он был "вежливый"? Да, вежливый, очень вежливый. Он взял ее за плечи, потерся щекой о ее щеку, говорил негромко, движения у него были плавные. Однако она ведь сказала "суровый". Да, суровый. По сторонам рта две глубокие складки (Итиота провела возле губ указательными пальцами, показывая, какие складки), морщины на лбу (снова жест, нахмуренные брови, мимика) и высоко поднятая голова. А какой суровый? Суровый, как вождь? Суровый, как враг? Итиота заколебалась. Не зная, как определить поведение Тетаити, она встала и изобразила его движения. Молчание. Обмен взглядами. И он ничего не говорил? Говорил. Как? Он с ней разговаривал? Ауэ! А она ничего не рассказала! Глупая женщина! Женщина, из которой надо вытягивать слова! Женщина, немая, как тунец! Что же он сказал? Он попробовал рыбу (изящное движение руки) и сказал: "Женщины моего племени очень искусны. Они знают все, чему их учили. Знают и то, чему их не учили". Тут посыпались восклицания. Ошибиться было нельзя: он хотел приласкать их словами. Он хочет мира! Нет, он не хочет мира, он просто вежлив. Если бы он хотел мира, он снял бы головы с копий. Спор разгорался, когда слово взяла Итиа. Это ласковые слова не для всех. Он хо- тел приласкать одну лишь Ороа. То, чему женщины научились и что они умеют, - это рыбная ловля. Он отлично знает, что рыбу ловит Ороа. Ауэ! Ведь малышка права! Малышка догадлива! Малышка очень хитра! Он хотел приласкать Ороа... Тут Ороа топнула ногой, гневно заржала, взмахнула гривой. Может, все они и хотят мира с Тетаити. Но только не она! Она его ненавидит! Он ей враг! И останется врагом, даже если снимет головы. Будь она на месте Итиоты, ауэ, она уж не позволила бы себя обнять! Тут Итиота предложила ей впредь носить самой пищу "тем" из "па". Но Омаата, которая следила за выходками Ороа холодным взглядом, так многозначительно промолчала, что никто не решился продолжать разговор. Весь день женщины толклись вокруг дома Парсела и то ли случайно, то ли намеренно, но даже во время трапез ни разу не оставляли его одного. Еду ему приносила Авапуи. По-видимому, она получила самые строгие инструкции, ибо, как только стемнело, она зажгла доэ-доэ и закрыла раздвижные двери. Девятнадцатого мая Парсел перенес свои чертежи на доски, из которых собирался сделать бимсы, и начал их выпиливать. После обеда ему захотелось уточнить один из размеров и он спустился к заливу Блоссом в сопровождении женщин. Как и накануне, Итиа пришла на берег значительно позже других. Глаза ее блестели, а щеки надулись, как будто их распирала новость, которую она принесла: Раха вышла из "па"! Она пошла к хижине Адамо! Она внимательно рассмотрела все, что Адамо начертил на полу, даже куски дерева, которые он распилил!.. Парсел выслушал Итию, склонившись над шлюпкой, и ничего не ответил. Из этого рассказа явствовало, что разведка у обеих сторон поставлена образцово. Ибо если Раха воспользовалась его отсутствием, чтобы узнать, как идет работа, то, надо думать, Итиа не случайно оказывалась рядом всякий раз, как открывалась калитка "па". "Неужели она исполняет обязанности разведчика по двадцать четыре часа в сутки, - подумал Парсел, - или, может быть, ночью одна из ваине приходит ей на смену?" Во всяком случае, ему было ясно, что после семнадцатого женщины собрались еще раз - теперь уж без его участия - и, как видно, приняли немало решений, о которых ему не потрудились сообщить. В этот день завтрак ему принесла Итиота. Парсел удивился. Никогда у него не было с ней дружеских отношений. При ее молчаливости с ней вообще было трудно общаться. Еще на Таити она отличалась неразговорчивостью, а после общения с Уайтом это свойство еще усилилось. Когда Парсел спросил, заменил ли ее кто-нибудь, чтобы отнести пищу "тем" из "па", она кратко ответила: "Уже сделано". В течение двух часов, которые Итиота провела с ним, она больше не сказала ни слова. Вечером она вернулась, все так же молча зажгла доэ-доэ и заперла раздвижные двери; она молчала, пока Парсел читал, встала, когда он встал, и легла, как только он лег. Наутро, позавтракав, Парсел вышел из дома. Не прошел он и десяти метров, как из подлеска выскочили Итиа и Авапуи. - Куда ты идешь? - крикнула Итиа. - К Омаате. - Побегу предупрежу ее. И бросилась прочь со всех ног. Эта поспешность заставила Парсела призадуматься. Он ускорил шаг. Авапуи почти бежала за ним. Омаата сидела на пороге своего дома, прислонившись спиной к двери. Тут не было никаких следов Итии. - Я хочу поговорить с тобой. Наедине. Омаата посмотрела на Парсела. Он стоял перед ней, такой маленький и такой решительный. Ауэ, она любит, когда Адамо сердится. По телу у нее пробежали мурашки от удовольствия. - Ты здесь один, мой малыш. Он обернулся. Авапуи исчезла. - У тебя в доме. Омаата вздохнула. Медленно поднявшись, она открыла дверь и дала ему войти. Комната была пуста, но дверь, ведущая в сад, стояла широко открытая. Сразу за садом начиналась чаща гигантских папоротников. Омаата проследила за взглядом Парсела и с умилением улыбнулась. Ауэ, какой же он сообразительный! Уже догадался. - Омаата, - сказал Парсел, глядя в сад, - я очень недоволен. Женщины на острове решают всякие вопросы и даже не советуются со мной. Омаата присела на кровать. Ей не хотелось подавлять его своим ростом во время предстоящей беседы. Она взглянула на него и вопросительно приподняла брови. - Вот, например, мой дом охраняют. Я не могу и шагу ступить, чтобы кто-нибудь не увязался за мной. Я не говорю, что это плохо, но кто дал такое распоряжение? Она ничего не ответила. Только снова удивленно взглянула на него. - Итиа караулит вход в "па". Кто это решил? Она наклонила голову и, так как он замолчал, сказала: - Говори, человек. Продолжай. Ты очень много думаешь головой. Облегчи ее. Он продолжал: - В первый день еду мне принесла Итиа. Третьего дня Авапуи. Вчера - Итиота... - Человек, - проговорила Омаата с достоинством, - они же вдовы... - Я не о том говорю, - возразил Парсел, отводя глаза и нетерпеливо шагая по комнате. - Я хочу знать только одно: кто дал такое распоряжение? Кто здесь приказывает? Почему со мной не советуются? Например, кто сегодня принесет мне еду? Ауэ, я уверен, об этом знают все ваине на острове! Даже ваине Тетаити! Даже сам Тетаити! Один Адамо не знает. - Сегодня это буду я, - сказала Омаата. - Ты принесешь мне еду? Он замолчал, казалось, гнев его мгновенно угас, он повернулся к ней и, сделав широкий жест правой рукой, серьезно сказал: - Очень приятно, что это будешь ты. Она одобрительно поглядела на него. Жест, тон, серьезное лицо. И когда он наклонился, серьга великого вождя Оту скольз- нула у него по щеке. О, он был ее достоин! Он был ее достоин! Омаата еле удержалась, чтобы не броситься к нему, не сжать его в объятиях. - А завтра? - спросил Парсел. - Итиа. - А послезавтра? - Авапуи. А за ней Итиота. А за Итиотой я. Он с минуту молчал. - Так вот, - снова заговорил он твердо, - я хочу знать, кто это решил? Кто их выбирал? Он пристально посмотрел Омаате в глаза, и она ответила неохотно: - Остальные три тоже хотели, но я сказала "нет". Парсел молчал, и она продолжала: - Это унизило бы Тетаити. Парсел задумался над ее ответом. И чем больше он размышлял, тем больше восхищался ее благоразумием. - Но почему Итиота? - заговорил он вполголоса, как бы про себя. - Ведь я ее почти не знаю. - Она тебя очень любит. Парсел пожал плечами. - Откуда ты знаешь? Она никогда даже рта не раскроет. - Знаю. - Итак, - продолжал он минуту спустя, - это ты все решаешь? Ты одна? Решаешь одна за всех? - Нет. Иногда я решаю вместе со всеми. Иногда вместе с Ивоа. Иногда с Итией. - С Итией? - удивился он. - Итиа очень сообразительна, - сказала Омаата, покачивая головой. Он прошелся по комнате, повернулся и, твердо встав перед ней, сказал, не повышая голоса: - Впредь, прежде чем ты что - нибудь решишь, я требую, чтобы ты советовалась со мной. Опустив глаза, она сказала покорно: - Я буду делать, как ты хочешь. Он был удивлен столь быстрой победой. Но победа ли это? Мгновение он колебался, пристально глядя на широкое лицо Омааты. Но нет, она дала ему обещание, он не должен показывать ей, что сомневается. Он направился к настежь открытой двери в сад и стал на пороге, словно в рамке, устремив глаза в чащу. Он был бы прекрасной мишенью для спрятавшегося там стрелка, а Омаата ничего ему не сказала! Он пожал плечами, теперь у него не осталось ни малейшего сомнения. Повернувшись к Омаате, он сказал резко: - Я хочу видеть Ивоа. Слышишь? Я хочу ее видеть. Передай ей. Затем, добавив более мягко: "До свиданья", тотчас вышел из дома. Но если он надеялся обмануть бдительность своего эскорта, то ошибся. Только состав его изменился: Итию сменила Итиота. Должно быть, Итиа снова заняла сторожевой пост возле входа в "па". Он быстрым шагом вернулся домой и тотчас же принялся за дело. Выпиливание бимсов было тонкой и довольно нудной работой. Каждый бимс следовало выпиливать по нескольку раз, чтобы соблюдать вычерченный изгиб, и потом, с помощью рашпиля, сглаживать грани между срезами. Трудность увеличивалась еще тем, что у пилы, с которой экипаж, высадившись на берег, обра- щался довольно небрежно, не хватало нескольких зубьев, и она часто застревала в дереве. Потрудившись около часа, Парсел вспомнил, что Маклеод предлагал ему как-то свои личные инстру- менты, и решил пойти попросить их у его вдовы. Он оставил Авапуи и Итиоту у входа в сад, окружавший дом Ороа, и вошел один. Проходя по дворику перед хижиной, он заметил, что окна плотно закрыты. Изнутри до него долетели звуки громких, перебивавших друг друга голосов. Он взошел на две ступеньки и поднял было руку, чтобы постучать, но вдруг услышал резкий голос Ваа: "Мы должны отомстить за наших танэ! Ауэ! Совсем нетрудно пробраться в "па"! Затем наступила тишина, и Парсел замер с сильно бьющимся сердцем, так и не опустив руку. Он принял решение сразу, словно по наитию, ибо у него было странное чувство, будто, не успев додумать, он уже начал действовать. Постучав в дверь, он распахнул ее, не дожидаясь ответа, и коротко бросил: - Ваа, идем со мной. Ороа, Ваа и Тумата сидели на полу. Они посмотрели на него широко раскрытыми глазами. Ваа тяжело поднялась и подошла к нему. Парсел увлек ее в маленький садик позади дома. - Слушай, - произнес он вполголоса. - Я слышал, что ты сказала. Тебе должно быть стыдно! Широкое, простоватое лицо Ваа было неподвижно, как камень. - Мне не стыдно, - возразила она спокойно, уставившись своими маленькими невыразительными глазками на Парсела. Вождь большой пироги был хорошим танэ. Мой долг - отомстить за него. Парсел посмотрел на нее. Узкий, упрямый лоб, широкие плоские щеки, толстый нос, массивный подбородок. Внешность от- нюдь н