асно, Дикки! С высоты ветряной мельницы ужас был написан строчными буквами, а ВОСТОРГ - заглавными. Из этого я вынес решение, которое изменило всю мою жизнь: Преодолеваи страх и получай восторг. Это справедливо и поныне. Я посмотрел ему в глаза: - Ты единственный, кто может решить, является ли моя правда правдой для тебя или это чепуха. Принципы, за которые я готов умереть, высочайшие права, которые мне ведомы, для тебя могут быть всего лишь предположениями, возможностями. Ты делаешь выбор, и твоя последующая жизнь является результатом этого выбора. Каждое да, нет, возможно создает школу, которую мы называем личным жизненным опытом. Я думал, что груз всего сказанного заставит его задуматься, но через секунду он уже тянулся ко мне с вопросом: - За пятьдесят лет ты, конечно, уже выяснил, что есть что для тебя и как все работает? - Ну, в общем, кое-что я понял, - скромно сказал я. Шестнадцать С тех пор как псих Шепард сказал мне о книге, которую я должен написать для мальчика - прежнего меня, - моя голова, по крайней мере какая-то часть ее, постоянно была занята этим вопросом. - Расскажи мне это попроще, - сказал Дикки дрожащим голосом; осуществилась его мечта, можно все узнать, но оказалось, что это все слишком сложно. Я уже пытался когда-то объяснять, как я понимаю устройство мира, и каждый раз без особого успеха. Мне требовалось изложить сначала немного теории и несколько фундаментальных принципов. Но каждый раз неизменно повторялось одно и то же: после двух-трех часов теории мои слушатели валились, как каменные идолы, с остекленевшими глазами, устремленными в пустоту. Как раз в тот момент, когда я доходил до самого интересного, они отворачивались, совершенно перестав слушать. Но с Дикки все должно быть иначе. В любом возрасте для меня самым увлекательным было то, что трудно понять. - Чтобы найти свой путь на Земле, - сказал я, усаживаясь на пересохшее дно, -тебе нужно понять для себя две вещи: силу согласия и цель счастья. Но прежде чем ты сможешь понять это, тебе следует понять главный закон Вселенной. Он прост. Всего два слова: Жизнь Есть. Все остальное вытекает из них, это можно назвать логическим каскадом. Вот как это происходит... Он опустился на колени рядом со мной, его глаза оказались на одном уровне с моими. - Скажи, как это - быть старым? - Прости? Кажется, этот вундеркинд не слушал меня. - Как это - быть старым? - повторил он. Я вытаращил глаза: - А как же насчет устройства Вселенной? - Ты его выдумываешь, - сказал он. - А я хочу знать, что ты знаешь. - Я его выдумываю? Но ведь мы говорим о моей жизни, это как раз то, что ты так хотел знать! Я считаю, что это чертовски важно, устройство Вселенной. Я дал бы что угодно за то, чтобы разобраться в этом, когда я был тобой. Кроме того, я совершенно ничего не знаю о возрасте. Я не верю в возраст. - Как ты можешь не верить в возраст! - сказал он. - Сколько тебе лет? - Я прекратил счет уже давно. Это очень опасно. - Опасно? Его совершенно не интересует моя доморощенная философия, но мой возраст для него важен. Как мы все-таки переменились! - Подсчитывать возраст опасно, - сказал я. - Когда ты маленький, то каждый день рождения радует тебя. Это праздничный стол, и подарки, и ощущение себя именинником, и шоколадный торт. Но осторожно, Дикки. В каждом именинном торте заложен крючок, и если ты проглотишь слишком много крючков, то все, ты уже пойман на идею, от которой уже никогда не отделаешься. - Правда? - Он думает, что я шучу. - Как умирают дети? - спросил я. - Они падают с деревьев, - ответил он, - они попадают под троллейбус, их засыпает в пещерах... - Отлично, - сказал я. - Как твоя фамилия? Он нахмурил лоб и поднял голову. Неужели этот старик уже забыл? - Бах. - Неверно, - сказал я. - Это твое предпоследнее имя. Настоящее твое последнее имя, в нашей культуре, - это число, и этим числом является твой возраст. Ты теперь не Дикки Бах, а... - ...Дикки Бах, Девять. - Молодец, - сказал я. - И люди с маленькими цифрами в последнем имени всегда умирают от Несчастных Случаев - просто они оказались в неудачном месте в неудачное время. Джимми Меркли, Шесть, держал слишком большую связку надувных шариков, порыв ветра подхватил его и унес в море, и больше его никто не видел. Энни Фишер, Четырнадцать, нырнула и не нашла выхода из затонувшего колесного парохода, который когда-то плавал вдоль континентального шельфа. Дикки Бах, Двенадцать, подорвал себя, изобретая гидразиновое топливо для своей ракеты. Он кивнул, соображая, к чему я клоню. - А люди с большими цифрами в последнем имени, - продолжал я, - умирают от Неизбежных Случаев, от которых нельзя ускользнуть. Мистер Джеймс Меркли, Восемьдесят Четыре, закончил свой путь от острой летаргии. Миссис Энн Фишер-Стоувол. Девяносто Семь, скончалась от болезни Лотмана. Мистер Ричард Бах, Сто Сорок Пять, умер от безнадежной старости. Он рассмеялся - цифра 145 невозможна. - Хорошо, - сказал он. - Ну и что? Что плохого в днях рождения? - Когда твои цифры маленькие, ты не собираешься умирать. Но когда твои цифры становятся большими... - ...ты готовишься умереть. - Большое число, значит, пора мне умирать. Это называется слепой верой - когда ты соглашаешься с правилом, не задумываясь над ним, когда ты переходишь от одного ожидаемого события к другому. Если ты не примешь меры предосторожности, то вся твоя жизнь превратится в цепочку из тысячи предначертанных событий. - И слепая вера всегда плоха, - сказал он. - Не всегда. Если мы не примем некоторых общих верований, мы не сможем жить в нашем пространстве-времени. Но если мы не верим в возраст, то по крайней мере не должны будем умирать оттого, что изменилось число в нашем имени. - А я люблю торты, - сказал он. - По одной свече в год. Ты ешь свечи? Он поморщился. - Нет! - Ешь торты в любой день, когда захочешь. Только не ешь торты со свечами. - Но я люблю подарки. - Для этого не нужны дни рождения, ты можешь получать подарки от себя самого каждый день в каждом году. Он помолчал минуту, размышляя над этим. Все, кого он знал, праздновали дни рождения. - Ты что, дефективный? - спросил он. Я расхохотался, откинув голову назад. Мне вспомнилось, что у нас дома высшей ценностью всегда считалась образованность. Первым взрослым словом, которое я узнал, было слово "словарь". Мама приучила меня к словарю после того, как я перешел во второй класс, и я себя чувствовал очень умным, поскольку родители всегда говорили, что ум должен идти впереди чувств. Эмоции под контроль, уму полную волю. "Дефективный" было не единственным словом, подчерпнутым мною из словаря: я до сих пор помню "доверенное лицо", "отъявленный" и "полисиллабический". Для публики были еще "антидизистеблишментарианизм" и "диизобутилфеноксиполиэ-токсиэтанол"; первое мне никогда особенно не нравилось, но раскатистое переливчатое звучание второго я люблю до сих пор и употребляю это слово при каждом подходящем случае. - Конечно, Дикки, я дефективный, но по-хорошему. - Ты только что выбросил мои дни рождения. Ты это называешь "по-хорошему"? - Да. И хорошее - это освобождение от условностей. Я выбросил еще и кое-что другое. - Что же? - Когда ты перестаешь верить в дни рождения, то представления о возрасте становятся чем-то далеким для тебя. Тебя не будет травмировать твое шестнадцатилетие, или тридцатилетие, или громоздкое Пять-Ноль, или веющее смертью Столетие. Ты измеряешь свою жизнь тем, что ты знаешь, а не подсчитываешь, сколько календарей ты уже видел. Если тебе так нужны травмы, так уж лучше получить их, исследуя фундаментальные принципы Вселенной, чем ожидая дату столь же неизбежную, как следующий июль. - Но все другие дети будут тыкать в меня пальцем - вон пошел мальчик без дня рождения. - Вероятно, да. Но ты решай сам. Если ты считаешь, что в этом есть какой-то здравый смысл - подсчитывать, как долго ты уже бродишь по этой планете под солнцем, - то продолжай праздновать дни рождения, заводи свои маленькие часики. Проглатывай крючки каждый год и плати свою цену, как все другие. - Ты давишь на меня, - сказал он. - Я бы давил на тебя, если бы заставлял тебя отказаться от дней рождения вопреки твоему желанию праздновать их. Если ты не собираешься это прекращать, так и не надо, какое тут давление. Он посмотрел на меня искоса, чтобы убедиться, что я не насмехаюсь над ним. - Ты действительно взрослый? - Спроси у самого себя, - ответил я. - Ты действительно ребенок? - Я думаю, что да, хотя я часто чувствую себя старше сверстников! А ты чувствуешь себя взрослым? - Никогда, - сказал я. - Значит, приятные ощущения сохранились? Я, маленький, чувствую себя взрослым, а состарившись - буду чувствовать молодым? - С моей точки зрения, - сказал я, - мы безвозрастные создания. Приятные ощущения того, что ты старше или моложе своего тела, возникают на контрасте между традиционным здравым смыслом - что сознание человека должно соответствовать возрасту его тела - и истиной; а истина состоит в том, что сознание вообще не имеет возраста. Наши мозги никак не могут совместить эти вещи в рамках пространственно-временных правил, но, вместо того чтобы подобрать другие правила, наше сознание просто отворачивается от проблемы. Всякий раз, когда мы чувствуем, что наш возраст не соответствует нашим числам, мы говорим "Какое странное ощущение!" и меняем тему разговора. - А что, если не менять тему разговора? Какой тогда будет ответ? - Не делай из возраста ярлык. Не говори: "Мне семь" или "Мне девять". Как только ты скажешь: "У меня нет возраста!" - то не останется и причин для контраста, и странные ощущения исчезнут. Правда. Попробуй. Он закрыл глаза. - У меня нет возраста, - прошептал он и спустя мгновение улыбнулся. - Интересно. - Правда? - Получается, - сказал он. - Если твое тело в точности соответствует твоим представлениям, - продолжал я, - а твои представления сводятся к тому, что состояние тела никак не зависит от времени и определяется внутренним образом, то тебя никогда не смутит, что ты чувствуешь себя моложе своих лет, и не испугает, что ты слишком стар. - Кто-то сказал, что тело является совершенным выражением мысли? Чьи это слова? Я хлопнул себя по лбу. - А! Это философия! Кто-то тут сказал, что я ее выдумываю и что все это слишком тяжело и занудно для девятилетнего человека. Он спокойно смотрел на меня, едва заметно улыбаясь. - Это кому же девять? Семнадцать - Дикки, давай я расскажу тебе один случай. - Я люблю рассказы, - сказал он. - Это случай не из твоих, а из моих воспоминаний. Ты помнишь мое прошлое, я помню твое будущее. Так это где-то оттуда. Только лучше я не буду рассказывать, а покажу. Идет? - Идет, - сказал он настороженно, но на этот раз любопытство было сильнее страха. - Это опять будет философия? - Это будет один случай. Настоящий случай из твоего будущего. Подключайся к моим мыслям и следи внимательно, а потом скажешь мне, философия это или нет. Дикки постепенно становился моим другом, напарником по приключениям. - Внимание, начали. Я закрыл глаза и стал вспоминать. В моем внутреннем пустом пространстве на серебряном тросе висела длинная массивная стальная балка, сбалансированная в горизонтальном положении. Многие годы я жил, учился, играл на этой балке, держась так близко к ее середине, что наклонялась она очень редко и едва заметно. Но в отрочестве все ценности подвергаются проверке. - Я знаю, что нам делать, - сказал Майк. Стоял летний полдень, дома никого не было: отец на работе, мать поехала за покупками. Майк, Джек и я отчаянно скучали. В глубине души я считал, что никакая это не трагедия, если новый учебный год начнется как можно скорее. - Что нам делать? - спросил я. - Давайте выпьем! Мне сразу стало неуютно. Он имел в виду не лимонад. - Выпьем чего? - Выпьем ПИВА! - Болтай! - сказал Джек. - Где его взять, пива? - Да хоть тонну! Ну как, пропустим по глотку? Меня толкали туда, куда мне вовсе не хотелось... Я сразу очутился так далеко от центра, как мне еще никогда не приходилось, и балка, означавшая равновесие в моей жизни, угрожающе поплыла подо мной. - Может, лучше не надо, Майк, - сказал я. - Твой папа узнает. Он придет домой и увидит, что пива стало меньше... - Не-а. Он его накупил столько... У них сегодня вечеринка. Он никогда в жизни не заметит! Майк побежал на кухню и вернулся, неся в одной руке три бутылки, в другой - три стакана, а в зубах - открывашку. Он поставил стаканы на кофейный столик. Это безумие, подумал я. Мне нельзя пить, я же не взрослый! - А если он узнает, - спросил я, - то убьет тебя или только искалечит? - Ничего он не узнает, - ответил мой друг. - И потом, раньше или позже, мы все равно научимся пить. Так давайте раньше! Правильно, Джек? - Конечно... - ПРАВИЛЬНО, ДЖЕК? - ПРАВИЛЬНО! - ПРАВИЛЬНО, ДИК? - Не знаю... - Ну, тогда пьем, два мужика и ребенок. - Ладно, открывай, - сказал я. Кто его знает, подумал я. Говорят, это очень вкусно. И охлаждает в жару. Все мужчины пьют пиво, кроме моего папы. От одного стакана я вряд ли опьянею, а если это так вкусно, как они говорят, то какое значение имеет мой возраст... Стальная балка внутри меня так перекосилась, что мне оставалось только забраться на ее верхний конец. Я не знал, что случится, если я свалюсь, и мне не хотелось это выяснять. Майк откупорил бутылки, желтая пенистая жидкость доверху наполнила стаканы. Он первым поднял свой, облизывая губы в предвкушении: - Ну, пацаны, вздрогнули. Ваше здоровье! Мы выпили. Мне перехватило горло от первого же глотка. Да, холодное. Но что касается вкуса... Какой там вкус, это же отвратительно. Наверное, я еще не дорос до пива. - Дрянь! - сказал я. - И это считается полезным? - Конечно! - сказал Майк, держа стакан в высоко поднятой руке и гордо поглядывая на нас. - Да, - сказал Джек. - Я мог бы привыкнуть к этому. - Бросьте заливать, ребята, - сказал я. - Вы что, с ума сошли? У этой гадости такой вкус, как будто весь мой химический набор слили в ведро и оставили на недельку, чтобы завонялся. - Это же ферменты, понимаешь, ферменты, - Майк уже забыл, что мы друзья. -Это настоящее пиво, понимаешь! И дело не в том, какой у него вкус и нравится ли оно тебе. Когда выпьешь больше, тогда и понравится. А сейчас ты должен выпить! Я сжался от страха. Неужели я должен делать что-то независимо от того, нужно мне это или нет? Это вот так становятся взрослыми - когда ты обязан делать все, что делают другие? Мне не нравится то, что здесь происходит. Куда мне деваться? Где искать помощи? Помощь пришла из глубин сознания - взрыв, срывающий двери с петель, сокрушительная яростная сила. Этот подонок думает, что он может приказывать мне, что я должен и чего не должен делать. Ты должен! Что он имеет в виду? Кому это я должен? Я никому ничего не должен, если я не хочу! А этот паяц заставляет МЕНЯ делать то, чего хочет ОН! Я резко поставил стакан на стол, пиво плеснулось через край. - Ничего я не должен, Майк. И НИКТО мне не указ, НИ В ЧЕМ! Оба приятеля замолчали и растерянно глядели на меня, забыв поставить стаканы. - Я НЕ БУДУ! - я вскочил на ноги в благородном бешенстве (пусть попробует кто-нибудь остановить меня!) - И НИКТО!.. Хлопнув дверью, я вылетел на улицу. Сидевший во мне наблюдатель был ошеломлен не меньше, чем двое мальчишек в доме. Кто этот дикарь, проснувшийся во мне? Он не перестарался, не переборщил, -нет, этот парень, которого я никогда не видел, вырвался откуда-то сзади, сгреб и поволок меня, не спрашивая ни моего, ни чьего бы то ни было согласия, это настоящий, высшего класса БУЙНЫЙ! Я брел домой и быстро остывал. Внезапно я заметил, что гигантская стальная перекладина подо мной выровнялась и обрела равновесие и надежность гранитной глыбы. Я удивленно заморгал, потом нерешительно улыбнулся, потом громко захохотал! И пошел быстрее! Да, этот парень свиреп... Но он - это я! Он на моей стороне! Слышишь, парень, кто ты? Никто тебя не заставит делать что бы то ни было. Ты понял это. Дик? Никогда! Никто! Ни Майк, ни Джек, ни папа, ни мама, - никто в мире не может заставить тебя делать то, чего ты не хочешь делать! У меня даже рот раскрылся. Он заботится обо мне! Да. О тебе заботятся и другие люди, ты еще познакомишься с ними. Тебе нелегко, малыш, и если ты окажешься совсем уж беззащитным, я тебя выручу! Стоп, подумал я. Майк - мой друг, я не должен защищаться от своих друзей! Дурак ты, дурак. Слушай внимательно, потому что теперь ты не увидишь меня, пока опять не потеряешь равновесие и не перепугаешься. Майк никакой не твой друг. Заруби себе на носу, что твой лучший друг - это Дик Бах. Это мы, множество уровней тебя, и ты можешь обращаться к нам, когда захочешь. Никто тебя не знает. Никто тебя по-настоящему не знает, только мы. Ты можешь разрушить себя, а можешь полететь выше звезд, - и никому до этого нет дела, никто не будет все это время с тобой, - только мы! Прошла еще минута. И я мысленно поблагодарил за спасение меня. Там, только что. И извини, что я дурак. Мне еще учиться и учиться. Никакого ответа. Я поблагодарил тебя, слышишь? Я серьезно! Никакого ответа. Мой внутренний крутой телохранитель исчез. Восемнадцать - Это должно случиться со мной? -спросил Дикки, ошарашенный и слегка испуганный своим будущим. - Если ты сделаешь мой выбор, то должно. Но кое-что уже случилось, как следствие той минуты, и ты должен это знать. - Покажи мне, - попросил он. Недалеко от дома я замедлил шаг, свернул в сторону на лужайку, где буйствовал высокий сочный пырей, и улегся среди трав, маскировавших контуры убежища, которое я выкопал прошлым летом. Я лежал на спине и смотрел, как в вышине летнего неба тихо скользят по ветру новенькие, только что отчеканенные облака. Я всегда считал, что все эти голоса в моей голове - это мои собственные беззвучные разговоры, отражения в пустой пещере. Иногда осмысленные тексты, иногда обрывки болтовни, к которой я почти не прислушивался, они служили как бы разминкой для мозга - чтобы не остыл. Но различные уровни внутри меня? Части меня, с которыми я незнаком? Я сгорал от любопытства. Если внутренние голоса - не просто отражения, а нечто большее, то не могу ли я переквалифицировать эту компанию болтунов в учителей и наставников? Я нахмурился. Нет. Не могу я тренировать кого-то на собственного учителя. Как это возможно? Это было похоже на исследование с помощью гигантского микроскопа: ответ под объективом, но вне фокуса; а я на самом краю, и нужно чуть-чуть довернуть, очень осторожно... Что, если мои учителя здесь, и именно сейчас? Что, если вместо беспрерывного говорения - там, в мозгу - я для разнообразия послушаю? Никогда еще мир не был таким отчетливым, цвета не были такими чистыми. Трава, небо, облака, даже ветер - все было ярким. Мои учителя уже существуют! Что, если все эти уровни внутри меня - мои друзья, которые знают неизмеримо больше, чем знаю я? Это было бы так, как будто... "...как будто вы капитан парусного фрегата, сэр, очень молодой капитан великолепного быстроходного корабля". Мгновенно вид неба с облаками сменился в моем мозгу иной сценой: мальчик в голубом кителе с золотыми эполетами стоит на шканцах боевого корабля, эбеновая чернота корпуса внизу, белоснежные скошенные ветром паруса вверху на реях... Сам я вообразил эту картину, или кто-то молниеносно нарисовал ее? Корабль движется, почти черпая воду шпигатами с наветренной стороны и разрезая носом огромные накатывающие волны; мальчик стоит на палубе, матросы в униформе носятся как угорелые. Восхищенный, в нетерпении я мысленно прокручиваю события вперед. Судно идет на рифы, устрашающие коралловые лезвия затаились под поверхностью воды. - Прямо по носу буруны! - кричит впередсмотрящий. Корабль продолжает идти вперед, каждая доска, каждый канат, каждый ярд парусной ткани, каждое живое существо на борту - все сосредоточено на движении вперед, на удержании курса. - Где буруны, там рифы, верно? - спрашиваю я (я мгновенно понял обстановку и превратился в мальчика). - Если мы не поменяем курс, то наскочим на рифы, не так ли? - Так точно, сэр, наскочим, - раздается спокойный бас первого помощника; темное от загара лицо старого моряка совершенно бесстрастно. - Скажи им, пусть поменяют курс! - Вы можете сами стать у руля, капитан, или отдать приказ рулевому, - говорит помощник. - Он выполнит только вашу команду. С верхней палубы мне хорошо видно, как синие волны вскипают, взрываются белой пеной впереди, не далее двенадцати длин корпуса корабля. Никто не может командовать судном, только капитан. - Сменить галс! - прозвенел мой не столько командный, сколько испуганный голос. И тотчас спицы колеса слились в сплошной круг под руками рулевого, судно развернулось, взметнулись занавесом брызги, словно мустанг промчался полным галопом по поверхности моря. Команда бросилась к шкотам и брасам, фрегат накренился к ветру, меняя левый галс на правый, раздался громовой залп парусов. Офицеры на верхней палубе неотрывно следили за происходящим, не говоря ни слова капитану. Возраст Мастера не имеет значения, так же как и последствия его распоряжения. Комментарии допускаются только тогда, когда потребует капитан. Зрелище было ярче, чем на экране в широкоформатном цветном кино, и это был фильм о моей жизни. Я не выдумывал картину. Я только просил показать ее, но не выдумывал. Что же это, мне служит какая-то невидимая команда? Кто передал мне это изображение? - Слушаю, сэр. Голос такой же четкий, как и картина. Неужели тоже воображаемый? - Так точно, сэр. Мы разговариваем на языке, которым вы пока еще не пользуетесь. Это ваше воображение преобразует наши знания в картины и слова, которые служат вам в вашем путешествии. - Вы разговариваете, только когда к вам обращаются? - Словами - да. А в других случаях мы появляемся в виде чувств, интуиции, осознания. Фрегат с шипением летел вперед, страстно жаждая сменить направление на другое - любое, какое я захочу. Я перешел на корму, обнял бизань обеими руками, прижался к ней. Мой корабль! Почему в такую яркую и правдоподобную идею так трудно поверить? - Я здесь командую, - произнес я, чтобы убедиться в этом окончательно. - Так точно, сэр. - А ты тот, кто спас меня от Майка и от пива? - Нет, сэр. То был... В этой картине он был вторым помощником. Мы можем отдать наши жизни за вас, сэр, но по-разному; так вот. Второй мыслит проще, чем мы, остальные, он воспринимает все в черно-белом варианте, и если вам грозит опасность, он просто выходит вперед и ничего не боится. - А вы, остальные, боитесь? - Мы все совершенно разные. Всю жизнь я чувствовал себя одиноким. Я был спокойным ребенком, и что-то было во мне непонятное, что-то могучее и доброе, и как-то оно так во мне существовало, что я не мог его понять. Теперь я понял это сразу. Это что-то был мой корабль с его таинственной командой. Я не понимал до сих пор, что я командую, абсолютно и беспрекословно, кораблем моей жизни! Я определяю его назначение, его распорядок и дисциплину, моего слова ожидает каждый рычаг, каждый парус, каждое орудие и всякая живая сила на его борту. Я хозяин команды преданных мастеров, готовых по единому моему кивку поплыть со мной в пасть к самому дьяволу. - Почему вы не говорили мне, что вы существуете? - спросил я. - Мне так много нужно узнать! Вы мне необходимы! Почему вы не сказали мне, что вы со мной? Я лежал в траве и прислушивался к ветру. - Мы не говорили вам, сэр, - услышал я ответ, - потому что вы не спрашивали. Я открыл глаза. Мы долго не говорили ни слова. Дикки сидел рядом, закрыв глаза, и изучал корабль. - Как ты думаешь, малыш, - спросил я его, - это философия или нет? Он открыл глаза. - Не знаю, - ответил он, глядя на меня. -Но только отныне называй меня капитаном. Я ткнул его кулаком в бок, не сильно, что означало: "Неплохая идея". Девятнадцать Это вне сферы моих интересов, думал я, уставившись в зеркало невидящим взглядом и растирая по щекам лосьон после бритья. Медицина - это ложный путь. Меня ошеломляет ханжество медицины и ужасают ее догмы. Лекарство от любой болезни - это же абсурд, чистое безумие. Каждый пузырек - приобретенный в открытую или из-под полы, легально или нелегально, по назначению врача или без него - отдаляет нас от осознания нашей завершенности и от возможности различить истинное и ложное. Лучшее лечение - прекратить принимать лекарства, все без исключения, независимо от их происхождения и назначения. С моей стороны преступно поддерживать людей, которые относятся к человеческому телу как к механизму, а не вместилищу разума, людей, которые видят только поверхность вещей и не в состоянии проникнуть в их глубину. Лесли - моя противоположность. Она способна часами изучать медицинскую литературу, сидя в кровати с расширенными от любопытства глазами. Иногда она хмурится, недовольно ворча: "Правильное питание, упражнения - как они могут об этом забывать?", но в общем, сложность медицинских заключений доставляет ей удовольствие. Она может читать все, что ей угодно, напомнил я себе, вплоть до учебников черной магии, если ее это заинтересует. Но moi?* Поддерживать систему помешанных на лекарствах белых халатов, слишком занятых собой, чтобы обратить внимание на целый спектр наших творческих болезней? Нет уж! В таком состоянии духа я одевался на больничный благотворительный бал. Лесли сочла это приглашение привилегией, дающей нам возможность внести хоть какой-то вклад в битву прогресса с неизлечимыми болезнями и мучительным умиранием. - Что ж, идем, - согласился я. Я не часто вижу свою жену в вечернем платье. Полное крушение всех принципов, отступление побежденного сознания - разве это высокая цена за такое зрелище? Я втиснулся в свой самый темный пиджак, прицепил на лацкан маленький значок с изображением Сессны и протер его большим пальцем. - Не поможешь ли мне управиться с этим, милый, - донесся из ванной голос жены. - В талии нормально, а в груди - не пойму, то ли платье село, то ли я полнею... Я всегда готов протянуть руку помощи, поэтому тотчас бросился в ванную. - Вот здесь. Спасибо, - сказала она, взглянув в зеркало. Она поправила рукав. - Как по-твоему, это подойдет? Услышав за своей спиной стук падающего тела, она выждала минуту, повернулась, чтобы помочь мне подняться, прислонила меня к косяку и стала ждать словесной оценки. Платье было шелковисто-черным, с большим вырезом впереди и с длинным разрезом сбоку на юбке. Возникало впечатление, что оно охватывает все тело в долгом, чувственном объятии. - Мило, - с трудом вымолвил я. - Очень мило. Я попятился назад и стал причесываться. Хоть мне это все равно не удастся, подумал я, любой ценой я должен произвести на балу впечатление, что эта женщина - со мной. Она тщательно изучала свое отражение, уже сверив его с сотней суровейших стандартов, и все же сомневалась: - Это ведь выглядит не слишком вызывающе, правда? Мой голос меня не слушался. - Это выглядит просто восхитительно, - наконец произнес я, - пока ты остаешься в этой спальне. Она сердито глянула на меня в зеркало. Когда Лесли одета официально, в ней начинает говорить ее бескомпромиссное голливудское прошлое, а это уже серьезно. - Ну же, Ричи! Скажи мне, что ты думаешь на самом деле, и если оно выглядит чересчур... то я его сниму. Сними, подумал я. Давай сегодня вечером вообще останемся дома, Лесли, давай отправимся в другую комнату и там необычайно медленно, дюйм за дюймом, снимем твое удивительное, с церемонии вручения Оскара, платье и на всю следующую неделю забудем о том, что нужно куда-либо идти. - Нет, - ответил я вслух, презирая себя за утраченный шанс. - Это отличная маленькая вещица, и она очень тебе идет. Подходящее, я бы даже сказал - исключительно подходящее платье для сегодняшнего бала. Сегодня полнолуние, так что полиция, скорее всего, вообще не отвечает на звонки. Она все еще сомневалась. - Я купила его как раз перед тем, как мы познакомились. Ричи, этому платью уже двадцать лет, - сказала она. - Может быть, лучше надеть белое шелковое? - Может, и лучше, - ответил я ей в зеркало. - Безопаснее, это точно. Никто в этом городе никогда в своей жизни не видел такого платья. Двадцать лет, подумал я, и никакая деликатность не может наставить меня отвести взгляд. По-моему, она меня околдовала. Лесли всегда умела одеваться, и при желании могла поразить пим любого, но сегодня явно будет массовое убийство. Я вспомнил фразу, которую когда-то, еще до нашего знакомства, записал на листке, а потом, много лет спустя, нашел его на дне одной из папок: "Влюбленные, принимающие идеалы друг друга, с годами становятся все более привлекательными друг для Друга". Сейчас все сбывалось, и эта женщина в зеркале, решающая, надевать ли ей ожерелье в одну или в две нитки, была моей женой. Я смотрел на нее с удивлением. Кажется ли она мне такой прекрасной оттого, что я смотрю на нее пристрастным взглядом влюбленного, который не видит перемен и недостатков, очевидных всему миру? Или это на самом деле свершается наш дар друг другу - из года в год выглядеть все лучше? Не курить, не пить, никаких наркотиков, никаких интимных связей на стороне. Без мяса, без кофе, без жиров и шоколада, без переутомлений и стрессов. Все делать не спеша, меньше пищи, больше тренировок, работа в саду и параплан, плавание и йога, свежий воздух и натуральные соки, музыка и учеба, разговоры и сон. Каждый пункт в этом списке - результат упорной борьбы с самим собой и лавиной обстоятельств, отдельная цель, достигнутая серией побед и поражений. Шоколад - моя основная проблема, безжалостные рабочие дни - беда для Лесли. - Нельзя, отказавшись от всего этого, не получить хоть что-нибудь в награду, - произнес я вслух. - Что ты сказал? Через несколько минут нам пора выходить. Она пытается уложить направо светлый локон, который упрямо стремится влево. Слишком поздно переодеваться, и платье-убийца пойдет с нами. Как они все-таки умудряются шить женскую одежду, которая повторяет такие невероятные изгибы? - Ты так прекрасна, что мне даже дышать стало трудно. Она отвернулась от зеркала и улыбнулась мне. - Ты действительно так считаешь? Она протянула мне руки. - Ох, Вуки, спасибо тебе. Извини, что я немного рассеяна. Просто я хочу, чтобы тебе не было стыдно показаться со мной на людях. Я обнял ее, прервав эти глупости. Почему все-таки внешность так важна? Когда-то мне казалось, что физическая красота - вовсе не обязательное качество в партнере. Я, правда, требовал этого качества, но не понимал почему... Разве не то, что находится внутри нас, главное? Должно быть, я понял что раньше, чем почему. Не обладай мы с женой физической привлекательностью в глазах друг друга, мы никогда не смогли бы удержаться вместе в тех страшных житейских бурях, когда все остальное рушилось. "Я ее не понимаю, - не раз скрежетал я зубами. - Чертова педантичная упрямица! Если бы она не была так красива, клянусь, я бы бросил ее навсегда". А ведь в моей жизни были красивые женщины, которых я оставлял без сожаления, когда мы получали друг от друга все, ради чего встретились. Некоторые женщины, яркие при первой встрече, становятся неинтересными, когда ты узнаешь их ближе. И наоборот, существуют женщины-друзья и родные души: они оказываются тем прекраснее, чем глубже ваша дружба. Так ли это с Лесли? Мог ли я вообразить, что Ее Величество Красота задержится с нами и даже засияет еще ярче? Такое произошло со мной лишь один раз в жизни - и эта женщина сейчас стоит передо мной. Она закончила себя разглядывать, обернула плечи черной шелковой накидкой и взяла сумочку. - Я готова! - Отлично! - Ты меня любишь? - Да, - ответил я. - А я даже не знаю за что... - За то, что ты - любящая, теплая, остроумная, находчивая, добрая, любознательная, чувственная, смышленая, творческая, спокойная, многогранная, свободная, открытая, общительная, ответственная, блистательная, практичная, восхитительная, прекрасная, уверенная, талантливая, выразительная, аккуратная, проницательная, загадочная, изменчивая, любопытная, беззаботная, непредсказуемая, сильная, решительная, предприимчивая, серьезная, искренняя, отважная и мудрая. - Здорово! Теперь я постараюсь вообще не опаздывать! * Я - (франц.) Двадцать Когда мы вошли, я почувствовал себя переодетым Робин Гудом на балу в Ноттингеме. Люди весело болтали, качая головами, смеялись и потягивали шампанское из хрустальных бокалов на длинных ножках. Попался, подумал я: воинствующий драгофоб* окружен врачами всех видов. При первом же Аспириновом Тосте моя участь будет решена - они поймают меня с зажатой в кулак таблеткой и поднимут ужасный шум, крича и тыча в меня пальцами. Тут я вспомнил о лестнице. Я брошусь по ней наверх, прыгну сквозь шторы в те высокие французские двери, превратив их в груду осколков и щепок, перелезу с балкона на карниз, взберусь по фигурной стене на крышу и исчезну в ночи. Я всего лишь отшельник-самоучка, соломенный авиатор со Среднего Запада, торгующий полетами на биплане, банкрот, едва оправившийся от нищеты, - что у меня может быть общего с собравшимися здесь светилами? Зачем мне, человеку, который посвятил себя самому малочисленному движению в мире - Все-Лекарства-Есть-Зло, - врываться на бал Большинства? Полюбоваться своей женой, вспомнил я. Глаза Лесли сияли, когда я помогал ей снять накидку. Я взял ее за руку, выждал один-два такта на краю паркетного поля, позволил этому полю превратиться в пшеничное, и мы поплыли по нему. Величие и Грация, две изысканные мелодии Австрии, летящие по смелым штраусовским изобарам. Я не знаю, как выглядел наш танец со стороны, но ощущения были в точности такими. - Можно подумать, этим медикам не хватает их ежедневной анатомии, - заметил я, кружась с ней в танце. - Да? - спросила она царственно. Ее волосы развевались от быстрых движений. - Видимо, так. С тех пор, как ты вошла, я еще не видел ни одного мужского затылка. - Глупости, - ответила она, хотя то, что я сказал, в основном было правдой. Как спокойно было, когда я не умел танцевать по-настоящему! Нет ничего легче и безопаснее, чем медленно переступать с ноги на ногу, как это делал я. Но не было и радости, которая приходит в подлинном танце. Чтобы ощутить это, мне пришлось самому учиться танцевать, нелепо спотыкаясь в каком-то зале в окружении зеркал. К черту. Я сказал жене, что не для того я прожил так долго, чтобы вновь ощутить себя неуклюжим новичком в чем бы то ни было. Лесли не согласилась со мной и посещала уроки танцев без меня, возвращаясь по вечерам такой сияющей, что я только диву давался - как можно получать такое удовольствие от танцев? Она показала мне одно-два движения, и в какой-то момент учиться танцевать вместе с ней стало интереснее, чем сохранять безопасность и достоинство. Конечно, все мои страхи стали явью. На многие недели я превратился в чудовище, бежавшее из подвала Франкенштейна, даже хуже. Электроды в его искусственном мозгу сверкали, наверное, слабее моих начищенных до блеска ужасных ботинок, беспощадно крушивших все менее подвижное, чем проворная ножка моего инструктора. Главное - настойчивость, остальное - вопрос времени. Сейчас я полностью покорился музыке, не видя никого, кроме Лесли. Спасибо тебе, смелый Ричард недавнего прошлого, за то, что ты решился, наконец, разрушить свое безопасное невежество. Чувствовать музыку было удивительным наслаждением, и моя жена, должно быть, тоже ощущала это. - Когда ты был маленьким мальчиком, Вуки, тебе иногда не казалось, что ты попал на Землю откуда-то со звезд? - Хм, я был в этом уверен. Я вспомнил свои самодельные телескопы. Смотреть в их окуляры было равнозначно поискам родного дома через иллюминаторы космического корабля. - Я тоже, - сказала она. - Не то чтобы с какой-нибудь известной существующей планеты, а просто Оттуда. Я кивнул, огибая другие пары, кружившиеся кто по левой, кто по правой спирали. - Если бы кто-нибудь попросил меня показать, в каком направлении находится мой дом, я бы указал вверх; до недавнего времени я не мог этого объяснить, - сказал я. Она подняла голову. - Я не могу указать внутрь себя: там - небольшое пространство, заполненное внутренними органами так, что едва остается место для дыхания. Не могу я также указать ни влево, ни вправо - эти направления ведут только к другому здесь. Единственное оставшееся направление - вверх, прочь от Земли. Вот почему я так долго испытывал ностальгию по звездам. - А я испытываю ее до сих пор, - сказала она. - Если на нашу крышу приземлятся инопланетяне, попросим их забрать нас домой? Эта картина вызвала у меня улыбку. Наша крыша не выдержит летающую тарелку. Сможем ли мы полететь с пришельцами, которые раздавили нашу кухню? - Они не смогут вернуть нас домой, - заметил я, - потому что наш дом - не звезды. Как указать направление к дому, который лежит в другом пространстве-времени? - Должны же быть карты, - предположила она. Я ничего не смог ответить и задумался о том, что она только что сказала. Тем временем мелодия вернулась к своему началу, вздохнула и наконец остановилась. Карты существуют, подумал я. Тогда, давным-давно, я указывал не в сторону звезд, а в сторону от Земли. Зная где-то глубоко внутри, что планета не может быть домом, я пытался показать, что дом - это вовсе не какое-то "где", однако до недавнего времени подлинный смысл всего этого до меня не доходил. Мы прошли к нашему столу и встретили там две незнакомые пары - доктора с женой и больничного администратора с мужем. Я никак не мог придумать, что бы такое сказать после стандартного "Как поживаете?". Ощущаете ли вы хоть какую-то ответственность за бурлящее вокруг аптечно-ориентированное общество? Дает ли вам счастье вера в то, что все мы - только беспомощные пассажиры наших тел? Правда ли, что среди врачей, как ни в одной другой профессиональной группе, свирепствует страх смерти и высокий процент самоубийств? Мне пришло в голову спросить, есть ли среди присутствующих умбрологи. Умбрологи??? Врачи, которые лечат заболевания тени, объяснил бы я: переломы тени, ее деформацию, отсутствие тени, гиперумбрию - ненормальную активность тени. Умбрологи, знаете ли. Так есть здесь умбрологи? Безумие, рассмеялись бы они. Что бы ни делало тело, тень только повторяет его движения. Такое же безумие, ответил бы я им, забывать, что наше тело тоже только следует движениям нашей веры. Так что, ни одного умбролога, только врачи? И потом я бы удалился. Вслух, однако, я ничего такого не сказал и никуда не удалился. - Вы летаете на Скаймастере? - спросила меня администратор. Я взглянул на нее: неужели врачи умеют читать мысли? - Ваш значок - пояснила она. - Это ведь Сессна Скаймастср, не так ли? - О да, конечно, - ответил я. - Немногие его замечают. - А у меня Сессна 210*,- сообщила она. - Почти Скаймастер, только с одним двигателем. - Сессна, Сессна, Сессна, - вмешался другой врач. - Наверное, за этим столом я - единственный, кто летает на Пайперах. Посмотрел бы я, как кто-нибудь из вас посадит Твин Команч. - Дроссель до отказа и ручку немного на себя, - сказал я. - Это не так уж и сложно. К моему удивлению, он улыбнулся. Через минуту я взглянул на Лесли, а она в ответ невинно пожала плечами: мол, никогда не знаешь... вечеринка с танцами и разговорами о самолетах... быть может, это не так уж плохо. Так и прошел этот вечер. Мы часто танцевали. Я вспомнил, что среди врачей немало авиаторов, и в этом зале их было множество. К полуночи мы уже перезнакомились с доброй дюжиной из них, и они оказались приятными людьми. Невероятно, но я чувствовал себя дома. Что ж, у них иной взгляд на вещи, но это еще не конец света. Они делают то, чему их научили, и вовсе не навязывают людям медицину силой. По крайней мере, в небе нам всем хватает места. Аспириновый Тост не состоялся, и мне не пришлось спасаться бегством по крышам. По-моему, это была фантазия девятилетнего Дикки, затаившегося и напряженно наблюдавшего моими глазами. Платье-убийца выглядело великолепно, хотя и не вызвало падежа среди мужчин и замешательства среди женщин, каждая из которых была по-своему очаровательна. - Я узнала сегодня так много нового, - сказала жена по дороге домой. - По пунктам, пожалуйста. Она улыбнулась. - Во-первых, как мы танцевали. В сравнении с тем, что было раньше, сегодня все просто замечательно. Мы делаем успехи, и это меня очень радует. - Меня тоже. - Во-вторых - ты. Тебе понравилось нарядиться и пойти на бал! Притом с людьми, верящими в медицину. Я, конечно, не подала и виду, но ожидала, что ты сегодня заведешься до драки и, окруженный превосходящим противником, будешь сражаться насмерть за идею, что раз тело и душа - одно целое, то зачем же применять химию, ведь смена образа мыслей... и так далее. - Я сдержался. - Потому что многие из них летают, как и ты. Если бы они не были пилотами, ты бы счел их слугами Дьявола Фармакологии, обреченными гореть в аду. Но раз они тоже летают, ты увидел в них себе подобных людей и даже ни разу не назвал их Чертовыми Белыми Халатами. - Просто я от природы очень вежлив. - Только когда тебе не угрожают, - заметила она. - А ты понял, что тебе не угрожают, когда увидел, что они тоже любят летать. - Ну, в общем, да. - В третьих, мне понравился наш маленький диалог о доме. В самом деле, большую часть жизни я чувствовала себя одинокой. И не потому, что я постоянно переезжала с места на место, а потому, что я на самом деле одинока. Я думаю совершенно по-иному, чем думают там, где я выросла, - мама или отец, или кто-либо еще из нашей семьи. - Ты думаешь так же, как и твоя семья, милая, - сказал я. - Голько твоя семья - не те люди, которых ты привыкла называть этим словом. - Думаю, ты прав, - сказала она. - Пока я этого не понимала, я была одинокой. А потом я встретила тебя. - Меня? - переспросил я удивленно. - Ты вышла замуж за Человека-Который-Во-Всех-Отношениях является твоим братом? - Я бы снова так поступила, - сказала она без стеснения. - Сколько людей вокруг, Ричи, которые считают себя особенными, не похожими на других одиночками, хотя на самом деле они еще просто не обрели свою настоящую семью! - Если бы мы не страдали от своей непохожести и одиночества, если бы мы не блуждали во тьме, мы бы никогда не ощутили радость возвращения домой. - Снова о доме. Скажи, что, по-твоему, является домом? - Дом, мне кажется, - начиная фразу, я еще не знал, как она закончится, - это знакомое и любимое. Тут я ощутил внутри характерный щелчок, который раздается каждый раз, когда получаешь правильный ответ. Разве не так? Ты садишься за пианино, просто чтобы сыграть для себя знакомую и любимую мелодию, -чем не возвращение домой? Я сижу в кабине маленького самолета - и это тоже мой дом. Мы с тобой вместе, ты и я,- значит, сейчас наш дом - в этом движущемся автомобиле; в следующем месяце нашим домом может стать какой-нибудь другой город. Мы дома, когда мы вместе. - Значит, наш дом не среди звезд? - Дом не является неким определенным местом. "Знакомое и любимое", мне кажется, вовсе не означает "сбитое гвоздями", "крытое черепицей" или "основательное". Мы можем привязываться к гвоздям и крышам, но стоит в наше отсутствие изменить их взаимное расположение, как, вернувшись, мы воскликнем: "Что это за груда досок?" Дом - это определенный порядок, который нам дорог, в котором можно безопасно быть самим собой. - Отлично сказано, Вуки! - И я бьюсь об заклад, что до того, как мы выбираем жизнь на Земле, существует еще какой-то любимый нами порядок, откуда мы приходим и который не имеет ничего общего ни с пространством, ни с временем, ни с материей. - И то, что мы находимся здесь, вовсе не означает, что мы забыты, - произнесла она. - У тебя не бывает таких моментов, милый, когда тебе кажется, что ты почти припоминаешь... почти помнишь... - Шестой класс! И в этот момент, в машине, рядом с женой, без малейших признаков присутствия Дикки, все это было со мной, как будто никогда и не стиралось из памяти. * Противник лекарств. - Прим. перев. * Cessna-210 "Centurion" Двадцать один - Шестой класс был толпой, Лесли, что я делал в толпе? Ранчо и водонапорная башня превратились в воспоминания, море шалфея и камней превратилось в море опрятных домиков, дрейфующих в медленном калифорнийском течении травянисто-зеленых предместий. Как много учеников в школе, думал я. Никто из них не смог бы запрячь и оседлать ослика, но каким-то образом большинство из них оказались неплохими ребятами. Ограниченными, но не плохими. Они, в свою очередь, несколько дней с любопытством разглядывали меня, но приехать в Калифорнию из Аризоны - совсем не то, что приехать из Нью-Йорка или Бельгии. Я был безобиден, почти не отличался от них, и со временем, когда прошла новизна ощущений, я был принят на равных, еще одна щепка в бурном потоке. - Баджи, я чокнутый? - Да. После уроков мы медленно ехали по пустынной осенней улице на велосипедах, бок о бок, и листья платанов хрустели под толстыми шинами. - Не говори да, пока я не расскажу тебе, почему я думаю, что я - чокнутый. Ведь если я, то и ты тоже. - Ты не чокнутый. Сомневаюсь, чтобы в начальной школе имени Марка Твена нашелся кто-нибудь умнее Энтони Зерба. Без сомнения, никто не мог состязаться с ним в быстроте ума, силе или в беге, а также в надежности, когда требовалась его помощь. - Баджи, ты ребенок? - спросил я. - Да. Строго говоря, это так. Мы оба дети - ты и я. - Точно - строго говоря. Но внутри, в душе, ты ощущаешь себя ребенком? - Конечно, нет, - сказал он, убрав с руля руки и продолжая ехать так, немного впереди меня. Он притормозил на секунду, и мы поравнялись. - В душе я намного старше некоторых взрослых, взять хотя бы мистера Андерсона. Но мое тело отстает. Я еще не умею зарабатывать деньги, не могу жениться или купить дом. Мне не хватает роста. Я еще не получил всей информации, в которой нуждаюсь, однако внутри, как личность, я уже взрослый. - Значит, по-твоему, мы считаемся детьми не потому, что мы бесполезны, а потому, что нам еще необходимо время, чтобы получить всю эту информацию и вырасти, а когда мы станем взрослыми, мы будем ощущать себя точно так же, как сейчас, разве что будем знать больше всяких полезных мелочей. - Скорее всего, ты прав, - неуверенно сказал он. - Внутри мы будем чувствовать себя так же. - Неужели тебя это не тревожит? - С какой стати? - Мы такие же взрослые, но только бессильные, Баджи! Разве тебе нравится быть бессильным? - Нет. Я бессилен, но, в отличие от тебя, я... Он остановился на середине фразы, и, подняв обе ноги, у перся ими в руль. Мы разогнались по Блэкторн-стрит, спускающейся вниз по невысокому холму. - В отличие от меня ты что? - Я терпеливый, - крикнул он, перекрывая ветер. - Меня не беспокоит, что деньги зарабатывает мой отец, а не я. Меня не беспокоит, что я еще ребенок. Мне еще многому нужно научиться, пусть это всего лишь мелочи. - А мне это не нравится. Если внутри я взрослый... Должен быть тест, пройдя который, человек имеет право называться взрослым, независимо от его возраста. - Всему свое время, - сказал он. Мой товарищ вернул ноги на педали, ухватился за руль, свернул к бровке и, в последний момент перед ударом вздернув переднее колесо на целый фут от земли, запрыгнул на тротуар. Давно позабыты те дни, когда велосипеды приводили меня в ужас, и я каждый раз бежал жаловаться маме, когда Рой пугал меня, сажая на сиденье и толкая велосипед вперед. Я въехал на тротуар вслед за Зербом, но только дождавшись ближайшей подъездной дорожки, где бордюрный камень отсутствовал. Я подумал о разнице между нами. - Тебе не кажется, что ты - особенный? - Ага, - сказал он и, стоя на педали с одной стороны велосипеда, въехал на лужайку перед своим домом и остановился. - А ты? Я тоже остановился, замер на педалях, пока велосипед не начал терять равновесие, потом соскочил и положил его на траву. - Конечно, я - особенный, - сказал я. - Все мы особенные! Назови мне хоть одного в нашем классе, хоть одного во всей школе Марка Твена, кто планирует вырасти и стать неудачником! Зерб сел на траву, скрестив ноги и опершись о сиденье своего велосипеда. - Но ведь все так и происходит. Что-то случается между временем, когда мы уверены в том, что мы - особенные, и временем, когда мы начинаем понимать, что это не так и что мы - обыкновенные неудачники. - Со мной такого не случится, - сказал я. Он засмеялся. - Откуда ты знаешь? Откуда такая уверенность? Может быть, мы на самом деле еще не взрослые. Может быть, взрослым человек становится только тогда, когда перестает считать себя кем-то особенным. Может, быть неудачниками под силу только взрослым? - Иногда по утрам я, проснувшись, выхожу из дома, и воздух такой... зеленый, понимаешь? Воздух говорит тебе: "Сегодня что-то случится! Сегодня случится что-то очень значительное". И хотя, сколько я помню, ни разу ничего такого не случалось, но это ощущение... Вроде бы ничего не происходит, но в то же время происходит. Ты понимаешь, о чем я? - Может быть, тебе просто очень хочется, чтобы что-то произошло? - Я не выдумываю, Бадж! Честное слово, я ничего не выдумываю. Что-то действительно есть такое, и это что-то будто зовет меня. Ты ведь тоже это слышишь, разве нет? Я имею в виду, ты тоже иногда это чувствуешь? Он посмотрел мне прямо в глаза. - Это как бы свет внутри меня, - сказал он, - как будто я проглотил звезду. - ТОЧНО! И хоть ты тресни, тебе никогда не найти эту звезду, даже с микроскопом величиной в дом! Мой друг лег рядом с велосипедом и наблюдал за опускающимися сумерками сквозь деревья. - Днем звезды не увидишь. Нужно закрыть глаза, словно приспособиться к темноте, и тогда увидишь этот слабый свет вдали. Ты это видишь. Дик? Только близкие друзья могут так разговаривать, подумал я. - Этот свет - серебристая якорная цепь, уходящая из виду в глубокие воды. - Глубокие воды! - сказал он. - Ой, точно! А мы ныряем, скользим в глубину, и там глубоко-глубоко цепь приводит к якорю - затонувшей звезде. Я чувствовал себя дельфином, который вырвался из неволи в открытое море и нашел там друга-близнеца. Не один я чувствовал Нечто, влияющее на нас, - Нечто, не поддающееся словесному описанию. - Так ты это знаешь, Бадж! Светящийся якорь! Я плыву к нему, и даже если все плохо, все прекрасно. Я погружаюсь все глубже, моя лодка уже не видна на поверхности, а якорь светится ярче самой яркой лампочки и он - внутри меня. - Да, - сказал он задумчиво и уже без улыбки. - Он действительно там. - Что же ты собираешься с ним делать? Ты знаешь, что этот... свет... там, и что теперь? - Думаю, я подожду. - Ты подождешь? Черт, Бадж, как ты можешь ждать, зная, что оно там? Надеюсь, он понял, что в моем голосе звучало разочарование, вовсе не злоба. - А что я еще могу сделать? Вот ты. Дик, что делаешь в свои зеленые утра? Он сорвал травинку и пожевал ее чистый твердый стебель. - Мне хочется бежать. Как будто где-то неподалеку спрятан космический корабль, и, если бы я знал, в каком направлении бежать, я бы его нашел стоящим с открытым люком, а в нем - те, кто меня знает, кто вернулся за мной после долгого отсутствия. И вот дверь закрывается - шшшшшшшшшшшшшш, и корабль взлетает - мммммммммммм, и внизу - мой дом, но никто не видит ни меня, ни корабль, а он просто поднимается все выше и выше, и вот я уже среди звезд, почти дома. Мой друг вращал пальцем переднее колесо своего велосипеда, словно медленную пустую рулетку. - Ты поэтому спрашивал, не сумасшедший ли ты? - Отчасти. - Что ж, - сказал он, - ты действительно сумасшедший. - Да, и ты тоже. - Я - нет, - сказал он. - А как насчет проглоченной звезды? Он засмеялся. - Я рассказал об этом только тебе. - Спасибо. - И лучше, - сказал он, - если ты не будешь об этом много болтать. - Думаешь, я рассказываю об этом всем подряд? - сказал я. - Это - в первый и последний раз. Но мы ведь и вправду особенные, и ты тоже это знаешь. Не только ты и я, а мы все. - Пока не вырастем, - сказал он. - Брось, Баджи. Ты же в это не веришь. Он встал в тусклом свете, поднял велосипед и покатил его за дом. - Не торопись ты так. На все это нужно время. Если ты хочешь всегда помнить о том, кто ты, лучше найди способ никогда не стать взрослым. Возвращаясь домой в темноте, я размышлял над этим. Может быть, мой корабль никогда меня не найдет. Может быть, я сам должен его найти. Лесли, продолжая слушать, свернула направо, остановилась у знака "Стоп", и машина снова помчалась по широкой пригородной улице. - Ты никогда мне об этом не рассказывал, - сказала она. - Каждый раз, когда я уже начинаю думать, что знаю о тебе все, ты выдаешь что-то новое. - Я не хочу, чтобы ты знала все. Чем больше ты спрашиваешь, тем больше я вспоминаю. - Правда? Расскажи мне. - Эти зеленые времена! Иногда мне казалось, что я уже знаю, как все устроено, кто я, почему я здесь и что произойдет дальше. Это нельзя было выразить словами, я просто чувствовал. Это то, о чем я просил, и вот оказался здесь, на этой маленькой планете, в мире иллюзий. Отверни занавес, и там будет настоящий дом. Просто поворот сознания. - Но занавес опять все закрывал, правда? - сказала она. - Со мной это бывало. - Да. Он всегда закрывался опять, словно над моим частным кинотеатром закрывалась крыша, и я снова оказывался в темноте и мог видеть лишь, как проходит моя жизнь, в двух измерениях, только похожих на четыре. Я чувствовал, как Дикки прислушивается внутри меня. - Однажды во Флориде, возвращаясь в казармы после ночных полетов, я посмотрел вверх, и там был этот гигантский занавес, словно целая галактика Млечный Путь, край которого вдруг на минуту приподнялся. Я замедлил шаг и замер, как вкопанный, глядя в небо. - Что же было на другой стороне? - спросила она. - Что ты увидел? - Ничего! Разве это не странно? Когда эта светящаяся завеса отошла, на ее месте остался не какой-то вид, а удивительное чувство радости: Все хорошо. Все просто замечательно. Потом завеса постепенно вернулась на свое место, и я стоял в темноте, глядя на уже обычные звезды. Я посмотрел на нее, вспоминая. - То чувство никогда больше меня не покидало, Вуки. - Я не раз видела тебя в ужасном бешенстве, милый, - сказала она. - Я видела тебя в такие моменты, когда ты вряд ли мог думать, что все в порядке. - Верно, но разве с тобой так не бывало: скажем, ты играешь в какую-нибудь игру и так увлекаешься, что начинаешь забывать, что это - всего лишь игра. - Я почти все время об этом забываю. Я считаю, что реальная жизнь реальна, и думаю, что и ты так считаешь. - Признаться, иногда это так и выглядит. Я расстраиваюсь, когда что-то встает на моем пути, или начинаю злиться, то есть пугаюсь, когда над моими планами нависает угроза. Но это как раз настроение игры. Вырвите меня из игры, скажите мне в момент самой сильной злобы: Конец жизни, Ричард, твое время вышло, и вся моя злоба исчезнет, все перестанет иметь значение. Я снова стану самим собой. - Напомни мне еще раз эти слова: "Конец жизни...?" Я засмеялся, зная, что теперь услышу это, когда в очередной раз снова выйду из себя. - Мгновенная перспектива, назовем это так. Ты согласна? Она свернула к нашему дому, вверх по подъездной дорожке. Любовь в браке, подумал я, сохраняется до тех пор, пока муж и жена продолжают интересоваться мыслями друг друга. Она остановила машину и выключила зажигание. - Это то, чего хочет он, правда? - спросила она. - Кто? - Дикки. Ему нужна мгновенная перспектива. Что бы ни происходило, он должен знать, что все в порядке. Двадцать два Должно быть, в его пустыне прошли дожди, так как высохшее дно озера покрылось травой, и на месте разорванных линий его памяти остались лишь малозаметные следы. На горизонте, не очень далеко, высилось дерево. Каким образом все так быстро изменилось? Он стоял сразу за озером у подножия пологого холма, и я неторопливо приблизился к нему. - Ты был там. Капитан? - спросил я. - На балу? Когда ты испугался? Да. - Я не испугался. - А как насчет плана, как лучше сбежать, если бы они затеяли Аспириновый Тост? - Прекрасный план, Дикки. Я почти надеялся, что это случится. - Спасибо, - сказал он. - Он бы сработал. - Да. Но были бы последствия. - Мое дело было вытащить тебя оттуда, а последствия - это для взрослых. - Они и не требовались, - сказал я. - Я мог бы выйти тем же путем, что и вошел. Без всяких объяснений, просто уйти, потому что мне не понравилось там находиться. Без погони и беспорядков, без пострадавших штор и разбитого стекла, без подъема на шесть этажей по стене в моих выходных туфлях и возращения по крышам к Лесли. Без последствий. Он пожал плечами. - Это значит, что ты - взрослый. - Ты прав, - сказал я. - Это бы сработало и стало великим представлением. Он начал взбираться по холму, как если бы на его вершине находилось что-то такое, что он хотел бы мне показать. - Ты точно не веришь в медицину? - спросил он. - Точно. - И даже в аспирин? Я отрицательно помотал головой. - Ни капельки. - А когда ты болеешь? - Я не болею, - сказал я. - Никогда? - Почти никогда. - Что же ты делаешь, когда тебе все-таки бывает плохо? - спросил он. - Я приползаю из аптеки, нагруженный всевозможными лекарствами. Я начинаю с ацетаминофена и глотаю все подряд, не останавливаюсь, пока они все не закончатся. - Если твое тело - идеальное отражение твоих мыслей о нем, почему ты лыс, как бильярдный шар? И почему ты пользуешься очками, читая полетные карты? - Я ВОВСЕ НЕ ЛЫС, КАК БИЛЬЯРДНЫЙ ШАР! - возмутился я. - В мои мысли о теле входило облегчить расчесывание своих волос и то, что для отлично напечатанной карты вполне нормально выглядеть слегка расплывчатой, а для меня - смотреть на нее сквозь очки и считать, что так она выглядит отчетливее. Пришло ли мне это в голову, когда я, будучи тобой, каждый день мог видеть, что у папы меньше волос, чем у меня, и что они с мамой пользуются очками? Он не ответил. - То, что я знаю, что мое тело - это зеркальное отражение моих мыслей, - сказал я, - вовсе не означает, что я не могу быть ленивым или не искать легкие пути. В тот момент, когда мысленный образ моего тела начнет меня серьезно беспокоить, когда придет насущная потребность что-либо изменить, я это сделаю. - А вдруг ты все-таки серьезно заболеешь? - спросил он. - Без дураков? - Такого со мной не бывает - может быть, один-два раза за всю жизнь. Когда я учился летать, меня убедили, что летчики никогда не болеют. И это действительно так. Я не знаю ни одного летчика, который бы часто болел. Он подозрительно посмотрел на меня. - Почему? Как это так получается, что иногда мы не знаем ответ до тех пор, пока не услышим вопрос, подумал я. До того, как открыть рот, я и понятия не имел, почему летчики редко болеют. - Полеты все еще остаются фантазией, - сказал я, - для многих из нас. А в какой болезни есть фантазия? Когда живешь в полной мере тем, о чем всегда мечтал, плохому самочувствию неоткуда взяться. Продолжая подниматься по холму, он улыбнулся, как будто читал мои мысли. - Ты меня дурачишь, Ричард, - сказал он. - Ты совсем как папа. Ты меня дурачишь и при этом делаешь та-а-кое серьезное лицо, что мне трудно тебя раскусить. - Не верь мне. Надейся только на себя. Капитан. Допустим, существуют результаты некоего сравнительного исследования здоровья людей, любящих свою работу, и людей, работающих по принуждению. Как ты думаешь, кто из них здоровее? - Это нетрудно угадать. Я коснулся его плеча. - А что, если бы не было никакого исследования? - сказал я. - Стало бы твое мнение менее истинным? Он широко улыбнулся мне с абсолютно беспечным видом. - Это называется мысленным экспериментом, - сказал я ему. - Это способ выяснить то, что ты уже знаешь. - Мысленный эксперимент! - сказал он. - Точно! - Нужны ли тебе ответы? - Конечно же, нужны! - Нет, - сказал я. - Почему это они мне не нужны? - Потому что ответы изменяются, - сказал я. - Миллион ответов нужен тебе намного меньше, чем несколько вечных вопросов. Эти вопросы - алмазы, которые ты держишь на свету. Изучай их целую жизнь, и ты увидишь множество различных оттенков одного и того же камня. Каждый раз, когда ты задаешь себе один из этих вопросов, ты получаешь именно тот ответ, который тебе необходим, и как раз в ту минуту, когда он тебе необходим. Он нахмурился, глядя на вершину холма, куда мы взбирались. - Какие это вопросы? - Вопросы вроде Кто я? Это не произвело на него впечатления. - Например? - Например, перед тобой стоит такая проблема: все твои одноклассники во что бы то ни стало стараются быть модными: носят причудливую одежду, странно себя ведут и высказывают странные мысли. Станешь ли ты делать все это только для того, чтобы не выделяться и чувствовать себя в безопасности? - Я не знаю. Я хочу иметь друзей... - В этом твоя проблема. И ты находишь тихий уголок и спрашиваешь себя: Кто я? По мере подъема нам все больше открывался вид на бархатисто-зеленую пустыню. Интересно, мой внутренний пейзаж тоже зеленеет теперь, когда я нашел и освободил этого ребенка? - Кто я, - сказал он. - А что потом? - Потом прислушайся. И прислушиваясь, ты вспомнишь. Ты - тот, кто однажды попросил высадить его на Землю, чтобы совершить что-то замечательное, что-то, имеющее для тебя значение. Разве Что-То Значительное означает подбирать на помойке любые дурацкие убеждения любых безмозглых ничтожеств только для того, чтобы приобрести фальшивых друзей? - Ну... - Вопрос Кто я? не изнашивается со временем, Дикки. Он помогает тебе на протяжении всей твоей жизни каждый раз, когда ты решаешь, что делать дальше. - Кто мои друзья? - Ты все понял! - сказал я, гордясь им. Он остановился и посмотрел на меня. - Что я понял? - Кто мои друзья? Этот вопрос ты должен задавать себе всегда. В следующий раз, попав в окружение дюжины заблудших овец, поклоняющихся покрою твоей бейсбольной куртки, или стилю твоей прически, или твоим "суперкрутым" солнечным очкам, задай себе его. Кто мои друзья, мои настоящие друзья, кто те остальные, пришедшие вместе со мной со звезд? Где они сейчас и чем занимаются? Могу ли я быть другом самому себе, отравляя свое звездное сознание мертвым и грязным стадным чувством, поднимая с "друзьями" кружку пива? Дикки успокаивающе взял меня за руку. - Ричард, я всего лишь ребенок... - Все равно, - продолжал ворчать я, двигаясь дальше. - Ты понял, о чем я. Помни, кто ты, - в этом и будет твой ответ. Как может пришелец со звезд барахтаться в грязи зыбких ценностей? Он улыбнулся мне. - Ричард, ты рассердишься, если я решу стать пьяницей? Я повернулся к нему, пораженный его словами. - Скажем, из меня выйдет курящий-сигареты-принимаю-щий-табпетки-размахивающий-фпагом-стадньш-повеса-бабник-пьяница, - сказал он. - Тебя это расстроит? - Если ты сделаешь этот выбор, немногие женщины решатся дотронуться до тебя даже палкой. Так что "бабника" можешь сразу вычеркнуть. - Допустим, я все же так поступил, - сказал он. - Что бы ты на это сказал? Был ли я разгневан, выйдя из себя в тот момент? Злость - это всегда страх, подумал я, а страх - это всегда страх потери. Потерял бы я себя, сделай он такой выбор? Хватило секунды, чтобы понять: я бы ничего не потерял. Это были бы его решения, не мои, а он волен жить так, как хочет. Потеря была бы неизбежна, если бы я осмелился влиять на его решения, стараясь жить одновременно и его, и своей жизнью. Это было бы ужаснее, чем жизнь на вертящемся стуле в баре. Мне хватило этого момента и этой идеи, чтобы избавиться от раздражения и вернуться в спокойное состояние, - Ты забыл упомянуть еще два качества, - сурово сказал я, - здравомыслие и сдержанность. Это мои качества, и у тебя их нет. В остальном твоя жизнь - это твое личное дело. - И ты не будешь переживать за меня? - Я не могу переживать о том, чего не могу контролировать, - сказал я.-Но вот что я тебе скажу, Дикки. Если ты дашь мне возможность управлять твоей жизнью, будешь следовать нсем моим указаниям буквально, думать и говорить только то, что я тебе скажу, я возьму на себя ответственность за твою жизнь. - И я не буду Капитаном? - Нет, - сказал я. - Командовать буду я. - Успех гарантируется? - Никаких гарантий. Но если я разрушу твою жизнь, я обещаю, что буду очень расстроен. Он остановился. - Что? Ты командуешь, ты принимаешь за меня все решения, я следую всем твоим указаниям, а если ты разобьешь мой корабль о скалы, то обещаешь взамен всего лишь "быть очень расстроенным?" Нет уж, спасибо! Раз речь идет о моей жизни, то я поведу корабль сам! Я улыбнулся ему. - Ты становишься мудрее. Капитан. Когда мы добрались до вершины холма, он остановился у грубого, торчащего из земли пня, который, по-видимому, служил ему сиденьем. Я мог понять, почему он выбрал именно это место: здесь легче всего было переживать ощущение полета, не пользуясь ни крыльями, ни воображением. - Отличный вид, - сказал я. - В твоей стране весна? Застенчивая улыбка. - Немножко запаздывает. Почему бы не сказать ему прямо, подумал я. Почему бы мне не сказать, что я люблю его и буду ему другом до конца своей жизни? Я подумают, что в этом разговоре участвуют и наши сердца тоже, и, кто знает, может быть, невысказанное ими имеет наибольшее значение. - По-моему, нужен легкий дождик, - сказал я. - Совсем чуть-чуть, - сказал он. Несколько мгновений он смотрел вдаль, как будто набираясь храбрости. Затем он повернулся ко мне. - Твоя страна тоже нуждается в дожде, Ричард. - Может, и так. Что он имел в виду? Как бы я был рад поделиться с ним всем, что я знаю, подумал я, не требуя ничего взамен. - Я не знаю точно, что именно это значит для тебя, - сказал он, - но думаю, что многое. До того, как я успел спросить, что он все-таки имеет в виду, он начал расшатывать торчащий перед нами из земли пень, наконец вытащил его и протянул мне - сын Моисея, протягивающий выцветшую табличку. Это был не пень, а самодельное надгробие. Надпись на нем не содержала ни дат, ни эпитафии. Только четыре слова: Бобби Бах Мой Брат Надежно забытое в течение полувека, все это вернулось. Двадцать три - Почему ты такой умный? Мой брат поднял голову от книги, посмотрел на меня испытующе с высоты полутора лет разницы между нами. - О чем ты, Дикки? Я не такой уж умный. Я так и думал, что он это скажет и вернется к чтению. - Все говорят, что ты умный, Бобби. Любой другой брат на его месте вышел бы из себя и попросил семилетнего зануду отцепиться. Любой другой, но не мой. - Ну хорошо, они правы, - сказал он. - Я должен быть умным, потому что я должен идти впереди и прокладывать тебе путь. Если он подтрунивал надо мной, то не подал и виду. - А Рой прокладывал тебе путь? Он на минуту отложил книгу. - Нет. Рой почти взрослый, и он другой. У меня не получается придумывать или мастерить вещи так же ловко. И я не умею рисовать так, как это делает Рой. - Я тоже. - Зато мы можем вместе почитать, правда? Он сдвинулся на одну сторону широкого стула. - Хочешь поупражняться в чтении? Я забрался на стул рядом с ним. - Ты такой умный, потому что много читаешь? - Нет. Я читаю так много, потому что я должен быть впереди тебя. Если я прокладываю тебе путь, я должен идти впереди, ведь правда? Он раскрыл книгу на наших коленях. - Мне кажется, ты еще не можешь прочитать эту книгу. Ты же не можешь быть таким умным, правда? Я посмотрел на страницы книги, в самом деле очень умной, и улыбнулся. - Да нет, могу... Он указал на заглавные буквы. - Что здесь написано? - Это легко, - сказал ему я. - "ГЛАВА ТРИНАДЦАТЬ. ЗА ПРЕДЕЛАМИ СОЛНЕЧНОЙ СИСТЕМЫ". - Хорошо. Прочитай мне первый параграф. В нашей семье на похвалу не скупились, но быстрее всего оценивалось умение хорошо читать, "с выражением", как говорила мама. Научись произносить написанные слова, и ты - образцовый сын. В тот день я читал брату, стараясь так, как будто не читал, а сам рассказывал ему о звездах. Но глубоко во мне звучали его слова, которые я принял за истину: "Я должен прокладывать тебе путь". Домой после школы, голодный, через ворота, через заднюю дверь - на кухню. Если повезет, можно стащить три-четыре ломтя ржаного хлеба, но, если увидит мама, за это меня могут лишить обеда. Гм... Отец уже вернулся с работы - так рано? - и сидит на кухне с мамой и Бобби. - Привет, папа, - сказал я, не подавая и виду, что испуган. - Мы что, опять переезжаем? Готовится что-то важное? Что это у вас здесь за конференция? - Мы разговариваем с Бобби, - сказал мой отец. - И думаю, что нам лучше остаться одним. Ты не против? Я на мгновение уставился на него, потом взглянул на маму. Она торжественно смотрела на меня, не говоря ни слова. Происходило что-то ужасное. - О'кей, - сказал я, - конечно. Я буду у Майка. Пока. Я толкнул вращающуюся дверь из кухни в гостиную, закрыл ее за собой и вышел через главный вход. Что ж это происходит? Они никогда еще не говорили ни о чем гаком, чего я не мог бы по крайней мере слушать. Разве я не являюсь частью этой семьи? Может быть, и нет! Может быть, они решают, как им от меня избавиться? Но почему? Рядом с домом Майка росло лучшее дерево для лазания, которое я когда-либо знал, - сосна с ветвями, образующими винтовую лестницу до самой верхушки; их было так много, что почти не оставалось шансов упасть. Нужно было только достать до первых толстых ветвей, которые начинались на высоте шести футов, остальное не составляло труда. О чем они все-таки могли разговаривать? Почему они не хотели, чтобы я это слышал? Прыжок с разбега. Теннисные туфли цепляются за кору, проскальзывают и вновь цепляются. Еще один рывок, и первая ветка достигнута. Я скрылся в толстых ветвях, взбираясь уверенно и решительно. Что бы они ни обсуждали, это явно что-то нехорошее, и уж вовсе не какой-нибудь приятный сюрприз для меня. Иначе они бы просто прекратили говорить об этом или сменили тему разговора, когда я вошел, - заговорили бы о работе или Библии. Ближе к вершине ветви становились тоньше, и в просветах между ними виднелись крыши домов. Самый замечательный вид открывался с верхушки дерева, но ветки и сам ствол были там такими тонкими, что легко начинали раскачиваться. Я прекратил подъем недалеко от вершины, пока это еще не стало безрассудством. Мне нужно было подумать, а это место было самым уединенным из всех, которые я знал. Мама всегда спрашивала меня, как там школа, подумал я, и что нового я сегодня узнал? Я хотел сказать ей, что сегодня мы проходили Закон Среднего, и спросить, что она об этом знает, но она неожиданно ничего не спросила. И почему папа дома в это время? Кто-нибудь умер? Что может быть не так? Единственным умершим человеком из тех, кого я знал, была моя бабушка, но, когда это произошло, мне сказали. Я видел ее лишь однажды - строгую и седовласую, едва ли выше меня ростом, и совсем не плакал, когда узнал, что она умерла. Ни мама, ни, конечно, папа, тоже не плакали. Никто не умер, иначе мне бы сказали. В четверти мили отсюда за верхушками деревьев скрывался мой дом, но я все же мог различить часть крыши над кухней. Ничего, сложного: в Лейквуд-Виллидж все дома, кроме нашего, имели наклонные крыши, наша же крыша была плоской. Что там все-таки происходит? Легкий порыв ветра качнул дерево, и я обхватил ствол обеими руками. Это должно касаться меня, подумал я, иначе почему так важно было меня выпроводить? Это было что-то, связанное со мной, и вряд ли хорошее. Этого не может быть. Даже когда меня вызывает директор школы, это всегда оказывается что-нибудь хорошее: поздравления по поводу выбора меня старостой пожарников, предложение поработать в школьном комитете, сообщение, что на экзамене штата я набрал наибольшее количество баллов, не считая моего брата. Сумерки застали меня сидящим на дереве, словно встревоженный енот. Я все еще блуждал во тьме своих предположений, однако решил ни о чем не спрашивать, как бы мне этого ни хотелось. Пусть они сами обо всем мне расскажут, когда решат, что пришло время. Я бессилен. Я ничего не могу сделать. Это что-то большое, что-то, чего я не должен знать, вот и все. Я спустился вниз и пошел домой, втирая пятна сосновой смолы в джинсы. Когда я толкнул дверь на кухню, отца там уже не было, мама готовила ужин. Не просто ужин, потому что в этот момент она как раз ставила в духовку торг со взбитыми сливками. - Привет, Дикки, - сказала она обычным тоном. - Что сегодня проходили в школе? - Да ничего, - ответил я ей в тон, уступая ее настроению. Бобби стал чаще пропускать уроки, и эти закрытые собрания время от времени случались опять. Один в нашей с ним комнате, иногда я различал сквозь стену негромкие голоса: в основном, отцовский, иногда - мамин, и, очень редко, голос Бобби, такой тихий, что я даже не был уверен, что это он. Однажды перед сном, когда он взбирался по лестнице на верхнюю койку, я не выдержал. - Что происходит, Бобби? - спросил я. - О чем вы с мамой и папой разговариваете? Это касается меня? Он не посмотрел на меня, перегнувшись через край своей койки, как он это обычно делал. - Это секрет, - сказал он. - Ты тут ни при чем, и тебе не нужно ничего знать. Почти всегда мы с Бобби могли поговорить откровенно, но не сейчас. По крайней мере, они не собираются прийти за мной однажды ночью, бросить меня, связанного, в грузовик и отвезти черт знает куда. А может, Бобби меня обманывает, и все именно так и произойдет. Но если он не хочет говорить, то и не скажет. На следующий день на столе в нашей комнате я обнаружил сумку из мягкой кожи размером с пиратский мешок для денег. До этого я никогда ее не видел... Когда я ослабил ремешки и открыл ее, внутри я увидел не золото, а идола. Прекрасно сделанный из полированного черного дерева, он являл собой фигуру смеющегося Будды с руками над головой, ладони вверх, кончики пальцев почти касаются. Какого черта... Шаги. Бобби идет! Я запихнул Будду обратно в сумку, затянул ремни, бросился на кровать и раскрыл книгу Уилли Лэя - "Ракеты и космические путешествия". - Привет, Бобби, - на мгновение поднял глаза, когда он вошел, и снова вернулся к книге. - Привет. Я читал в тот момент так внимательно, что по сей день помню тот абзац: "...твердотопливные ракетные двигатели набиваются порохом не полностью, а только в объеме вокруг конической камеры сгорания. Чем больше область горения, тем больше тяга двигателя". Я представил, как при слишком большой области горения ракета взрывается - БУМ! - как динамит. - Пока, - сказал Бобби, и вышел, захватив пальто и кожаную сумку, чтобы отправиться куда-то вместе с отцом на машине. Две недели спустя отец отвез Бобби, выглядевшего усталым, в больницу, ничего серьезного. Через неделю, без всяких прощаний, мой брат умер. Вот в чем заключалась тайна, подумал я, девятилетний Холме с Бейкер-стрит. И все эти долгие тихие беседы: все, кроме меня знали, что Бобби умирает! Так они хотели уберечь меня от боли. Будда из черного дерева прикасался к ответам, а нашел ли их мой брат - этого мне никогда не узнать. Он мог бы сказать мне, я бы не стал горевать. Я мог бы спросить, что ощущает умирающий, больно ли это? Куда ты отправишься, когда умрешь, Бобби, и можешь ли ты не умереть, если захочешь? Видишь ли ты ангелов во сне? Легко ли умирать? Боишься ли ты? Насколько я знаю, мама не плакала, как и Рой, и у ж, конечно, отец. Поэтому я тоже не плакал, во всяком случае - на виду у всех. Наша комната опустела, и там стало ужасно тихо, - вот и все, что изменилось. "Лонг-Бич пресс телеграм" напечатала небольшой некролог, сообщавший, что Бобби опередил отца и мать, а также меня и Роя на скорбном пути. Я прикрепил вырезку из газеты к своей двери иглой от игрушечного самолета, гордясь тем, что наши имена были замечены и напечатаны в газете. На следующий день вырезка исчезла; я нашел ее на своем столе текстом вниз. Я приколол ее снова, и на следующий день она вновь очутилась на столе. Я понял намек. Хоть мама и не плачет, но и газетные напоминания о том, что Бобби умер, ей тоже ни к чему. Однажды, когда она мыла тарелки, ставя их с нежным фарфоровым звоном в кухонный шкаф, я наконец услышал: - У Бобби была лейкемия. Я немедленно запомнил это слово. - Это неизлечимо. Последние дни. Дик, он был так спокоен. Он был таким мудрым. Слез не было, и она перестала называть меня Дикки. - "Всему на свете свое время, мама, - сказал он мне. - Сейчас мне пришло время умереть. Пожалуйста, не расстраивайся и не горюй - я не боюсь смерти. Я бы не выдержал, если бы ты плакала". Она смахнула слезинку, и наш разговор был закончен. Я был счастливчиком, не иначе. Что может быть безопаснее, чем легко и удобно лететь за своим братом? Он - ведущий, я - ведомый. Теперь же, вместо ровного полета и плавных поворотов впереди меня, Бобби врубил полную тягу, ушел вверх и скрылся в солнечном свете. Я был в ужасе. Я всхлипывал ночью под одеялом, вопил в подушку. Пожалуйста, Бобби, ну ПОЖАЛУЙСТА! Не оставляй меня здесь одного! Ты обещал показывать мне путь! Ты обещал! Не уходи! Я не знаю, как мне жить без моего брата! Слезами делу не поможешь, выяснил я. Чувства не могут изменить положение вещей. Значение имеет только знание, а мне предстояло узнать многое. Я посмотрел в словаре статью "Смерть": формальные фразы об очевидном. Я прочитал энциклопедию: ответа нет. Бобби казался таким безмятежным, подумал я, и совсем не испуганным, как если бы он принял решение встретить смерть с открытыми глазами, как если бы готовился к испытанию. Когда час пришел и дверь открылась, он расправил плечи и шагнул в нее, не оглядываясь, с высоко поднятой головой. Молодец, брат, подумал я, спасибо, что показал мне путь. Но знаешь, Бобби, есть кое-что еще. Я внезапно изменился, превратившись в настойчивого сукина сына, и будь я проклят, если умру, не узнав, зачем я жил. Мальчик, плачущий от ужаса после смерти брата, - в тот день я от него освободился, оставил его там в одиночестве и продолжал жить уже без него. Двадцать четыре Дикки взял надгробие из моих рук. - Скажи мне еще раз, - сказал он. - Что значит смысл? Я, моргая, уставился на него. Только что я вновь пережил один из самых мучительных моментов моей жизни, пережил, благодаря ему, всю эту боль до конца. И вот теперь он вдруг превращается в какого-то холодного незнакомца? Он ответил на мои мысли. - Почему бы и нет? Ты поступил со мной так же. - Значит, мы квиты, - сказал я. - Ты знаешь ответ. Что значит смысл? Я принял бесстрастный тон (что нетрудно, если есть надлежащая практика) и сказал ему: - По-моему, смысл - это все то, что способно изменить наши мысли, а вместе с ними - и нашу жизнь. - Что значила для тебя смерть Бобби? Он затолкал надгробие обратно в грязь, откуда его достал. Стоило ему убрать руку, как оно упало. - Как она изменила твою жизнь? - До сегодняшнего дня я никогда об этом не думал. Просто засунул в дальний угол и забыл. Он снова попытался поставить надгробие вертикально и, когда оно упало еще раз, оставил его лежать. - Что она значила? В тот момент, когда он спросил, я внезапно понял. Вытащить эту спрятанную часть памяти на свет было все равно что вытащить из кучи дров самое нижнее полено, на котором она вся держалась. - Смерть Бобби заставила меня впервые в жизни столкнуться с самостоятельностью. Теперь, полвека спустя, мне кажется, что всю жизнь я рассчитывал только на себя, но это не так. Когда я был тобой, Бобби пообещал, что будет первым делать все открытия, первым принимать на себя все удары, приготовленные жизнью. Он хотел смягчить и объяснить их мне, чтобы мой путь стал легче, уже проложенный им через неосвоенные земли. Все, что мне оставалось, - это следовать за братом, и все было бы хорошо. Он молча сел в траву, а я шагал перед ним туда-сюда, словно гончая на привязи. - В тот день изменилось все. Когда Бобби умер, его брату, до этого -пассажиру фургона, пришлось быстро выбираться наружу и научиться самому быть разведчиком-первопроходцем. Я летел над своим прошлым с предельной скоростью, глядя вниз. - Все, что я узнал, Дикки, начиная с того момента, показало мне, что каждому из нас дана сила делать выбор, сила изменять свою судьбу. Все, что произошло позднее: Рой ушел в армию, отец оставался таким же сдержанным, мама ударилась в политику, я научился летать, - все словно говорило: верь в себя, никогда не рассчитывай, что кто-то другой покажет тебе путь или сделает тебя счастливым. Он смотрел вдаль. - Мама и отец так не считают. - Правильно. Их мнение противоположно. Мама - миссионер, работник социальной службы, политик; отец - священник, капеллан, сотрудник Красного Креста. Они учили Жить для Других, и, Дикки, они были неправы! Он окаменел. - Не смей говорить, что мама неправа, - сказал он. - Ты можешь сказать, что она думает иначе, но никогда не смей говорить, что мама неправа! Как сильно я любил свою мать и сколь слабым оказалось ее влияние на меня! Жить для других, мама, - это лучший способ уязвить тех, кому хочешь помочь. Таскай в гору их фургоны - и закончишь с разбитым сердцем. Ты защитила меня от смерти Бобби, уберегла меня от моих же чувств так, что я встретился с ними только сейчас, полвека спустя. Как ты могла так ошибаться, и почему я все еще тебя люблю? - Я рад, что она не сказала мне, что Бобби собирается умереть, - сказал я. - Мне даже не хватает воображения представить, кем я мог бы стать, если бы она это сделала. - Миссионером? - сказал он. - Я - миссионером? Это невозможно. Хотя - скорее всего. - А ты мог бы сейчас им стать? - сказал он, как будто надеясь посмертно утешить мою мать. Я громко засмеялся. - Для меня священник - это тот, кто убил Бога, Дикки! Ты разве не помнишь? - Нет. Конечно, подумал я. Он у нас - Хранитель Забытого, а я это помню как сейчас. - После смерти Бобби, - сказал я, - у меня появились простые детские вопросы о жизни, которые привели к разрушению Бога-Который-Был-Мне-Известен и к первой встрече с моей собственной истиной. Дикки не мог представить, что я помню хоть что-то значительное из своего детства. - Какой священник? Что произошло? - Я сейчас покажу тебе, что произошло, - сказал я. - Когда я стою здесь, я - это я. Когда я стою там, я - Внутренний Священник. Ладно? Он улыбнулся, предвкушая мою беготню вверх-вниз по холму. - Бог всемогущ? - спросил я, маленький мальчик, у мудрого взрослого. Я шагнул вперед и повернулся, чтобы взглянуть сверху вниз на ребенка. Теперь я был жизнерадостным священником в темно-зеленой рясе с эмблемой фирмы на цепи вокруг моей шеи. - Конечно! Иначе он бы не был Богом, не правда ли, сынок? - Бог нас любит? - Как ты можешь спрашивать? Бог любит каждого из нас! - Почему хорошие люди, которых любит Бог, гибнут в войнах и насилии, бессмысленных убийствах и глупых катастрофах, почему страдают и умирают невинные умные дети, почему умер мой брат? А теперь осторожно с голосом: нужно скрыть неуверенность. - Некоторые вещи недоступны пониманию, дитя мое. Отец наш небесный посылает величайшие беды тем, кого любит больше других. Он должен быть уверен, что ты любишь Его сильнее, чем своего смертного брата... Верь и доверяй Всемогущему Богу... - ДА ВЫ ЧТО, ВКОНЕЦ СВИХНУЛИСЬ? СЧИТАЕТЕ МЕНЯ ДЕВЯТИЛЕТНИМ ИДИОТОМ? ЛИБО ПРИЗНАЙТЕ, ЧТО БОГ НЕ БОЛЕЕ ВСЕМОГУЩ, ЧЕМ Я САМ, И БЕССИЛЕН ПРОТИВ ЗЛА, КАК МЛАДЕНЕЦ, ЛИБО ПРИЗНАЙТЕ, ЧТО ЛЮБОВЬ В ЕГО ПОНИМАНИИ - ЭТО САДИСТСКАЯ НЕНАВИСТЬ ВЕЛИЧАЙШЕГО МАССОВОГО УБИЙЦЫ, КОГДА-ЛИБО БРАВШЕГОСЯ ЗА ТОПОР! - О'кей, - говорит падре с внезапной прямотой. - Я ошибаюсь, ты - прав. Я предлагал тебе все удобства веры. Подобно многим другим детям, ты только что разрушил устои официальной религии, мистер Правдоискатель. Ты знаешь, что ни я, ни любой другой священник не сможем ответить на эти вопросы. Теперь тебе придется строить свою собственную религию. - Зачем? - говорю я. - Мне не нужна религия. Я обойдусь и без нее. - И оставишь тайну нашего пребывания здесь неразрешенной? - Оставить ее неразрешенной, - обратился я уже к Дикки, - означало бы признать, что есть нечто, до чего я не в силах додуматься. А я был уверен, что, если я достаточно сильно захочу, не останется ничего, что было бы недоступно моему пониманию. Для неофитов это стало бы первым принципом моей религии. Я вернулся к своему небольшому представлению. - Это нетрудно, - говорю я. - Любой ребенок может предложить что-нибудь получше, чем мир в виде бойни и Бог с ножами в руках. - За это придется платить, - предупреждает священник. - Создай свою теологию, и станешь непохожим на всех остальных... - Так это не цена, -насмехаюсь я, -а награда! Кроме того, никто ведь на самом деле не верит в Бессильного Бога или Бога-Убийцу? Это будет легко. Мой внутренний падре снисходительно улыбается в ответ и исчезает. Дикки наблюдал, поглощенный моим лицедейством. - Как только он исчезает, - сказал я, - я начинаю нервничать. Не был ли я чересчур несдержанным и эмоциональным во время этой вспышки? В течение следующих десяти лет, осторожно и спокойно, я вновь собрал все воедино, без всяких курсивов и восклицательных знаков. Понадобилось действительно очень много времени, но основание было заложено. Благодаря моему брату я вновь создал Бога. Теперь я хочу, Дикки, чтобы ты показал мне, в чем я неправ. Он кивнул, изъявляя желание стать частичным творцом самодельной религии. - Представь себе, что существует некий Всемогущий Бог, который видит смертных и их заботы на Земле, - медленно произнес я. Он кивнул. - Тогда, Дикки, Бог должен нести ответственность за все катастрофы, трагедии, насилие и смерть, осаждающие человечество. Он протестующе поднял руку. - Бог не может нести ответственность только потому, что Он все это видит. - Подумай хорошенько. Он всемогущ, то есть имеет власть остановить зло, если Он этого захочет. Но Он решает не делать этого. Позволяя злу существовать, Он тем самым становится его причиной. Он задумался над этим. - Может быть, - сказал он осторожно. - Тогда, по определению, раз невинные люди продолжают страдать и умирать, всемогущий Бог не просто равнодушен. Он неописуемо жесток. Дикки вновь поднял руку, теперь уже прося времени на размышление. - Может быть... - Ты не уверен, - сказал я. - Все это звучит странно, но я не могу найти ошибки. - И я тоже. Меняется ли для тебя мир при мысли о злом и жестоком Боге так же, как он меняется для меня? - Продолжай, - сказал он. - Дальше. Представь, что существует некий Вселюбящий Бог, который видит нужды и бедствия всех смертных. - Это уже лучше. Я кивнул. - Тогда этот Бог должен скорбно созерцать угнетение и убийства невинных, гибнущих миллионами, в то время как они тщетно, век за веком, молят Его о помощи. Он поднял руку. - Сейчас ты скажешь, что раз невинные люди страдают и гибнут, то наш вселюбящий Бог не в силах нам помочь. - Совершенно верно! Скажи, когда будешь готов к вопросу. Он на минуту задумался над тем, о чем мы говорили. Затем кивнул. - О'кей. Я готов к твоему вопросу. - Какой Бог реален, Дикки? - спросил я. - Жестокий или бессильный? Двадцать пять Теперь он задумался уже надолго, потом засмеялся и тряхнул головой. - Это не выбор! Я имею в виду: если приходится выбирать между Жестоким или Бессильным Богом, тогда зачем Он вообще нужен? Глядя на него, я видел самого себя, каким я был много лет назад, решая ту же задачу. - Выбора нет, - сказал я, - потому что ни один из них не существует. - В самом начале, - сказал он, - не было ли какой-нибудь ошибки в вопросе? Был ли я в его возрасте таким наблюдательным? - Хорошо! Нереальным этот выбор становится благодаря ситуации: "Представь, что существует Бог, видящий все беды Земли". Смотри на это с любой стороны - а я занимался этим многие годы, - но в тот момент, когда представляешь, как Бог видит все беды и оставляет нас в беде, выбора между Жестоким и Бессильным не избежать. - Что же получается? - сказал он. - Бога нет? - Если принять, что пространство-время реально, что оно всегда было и всегда будет, тогда либо Бога не существует вообще, либо приходится выбирать между двумя богами. - А если не принимать, что пространство-время реально? Я поднял с земли камешек и почти горизонтально бросил вдоль склона холма. Я вспомнил время, когда я сам решил не принимать этого, просто ради интереса. - Не знаю, - сказал я. - Ну перестань! - Он вырвал пучок травы вместе с землей и швырнул, без всякой цели. - Ты ведь знаешь! - Подумай об этом, а обсудим в следующий раз. - Не вздумай сейчас уйти, Ричард! ГДЕ МОЙ ОГНЕМЕТ?! - А знаешь, Дикки, это был бы прекрасный холм для прыжков с парапланом. Ветер здесь обычно с юга? - Здесь не бывает ветра, пока я не прикажу, - сказал он. - А сейчас, когда ты только что убил Бога, я приказываю тебе Его воскресить, иначе обещаю, что ты не уснешь! - О'кей. Но я не могу его воскресить, потому что Он - это не Он. - Он - это Она? - Она - это Бытие, - сказал я. - Начинаем, - сказал он, освобождая мне нашу сцену. - О'кей. Я отказываюсь признавать Бога, беспомощного или равнодушного ко злу. Но я не отказываюсь признать всемогущую вселюбящую реальность. - То есть ты возвращаешься к тому, с чего начал. - Нет. Слушай. Это просто. - Я начертил в воздухе прямоугольник. - Это дверь, на которой написаны два слова: "Жизнь Есть". Если ты войдешь в нее, то увидишь мир, для которого это высказывание справедливо. - Я не обязан верить, что Жизнь Есть, - сказал он, полный решимости не попасться вновь на мои предположения. - Нет, не обязан. Если ты в это не веришь, или веришь, что Жизни Нет, или что Жизнь Иногда Есть Иногда Нет, или Смерть Есть, тогда мир должен быть просто таким, каким он кажется, - о цели и смысле можно забыть. Мы все - сами по себе, одни рождены под счастливой звездой, другие страдают всю жизнь, пока не умрут, и неважно, кто есть кто. Желаю удачи. Я подождал, пока он постучал в те двери, открыл их и успел утратить интерес к тому, что за ними находилось. - Довольно скучно, - сказал он и пригнулся, готовый к прыжку. - О'кей. Допустим, Жизнь Есть. - Ты уверен? - Я готов попробовать... - Помни, что на двери написано Жизнь Есть, - сказал я. - Это не шутка. Если хочешь, на ней есть еще одна надпись, невидимая: НЕ Имеет Значения, Если Вам Покажется, Что Это Не Так. - Жизнь Есть. - ХА, ДИККИ! - издал я самурайский клич, и кривой меч блеснул в моей руке. - ЗДЕСЬ, В ГРОБУ, ЛЕЖИТ ТЕЛО ТВОЕГО БРАТА! ТАК СМЕРТИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ? - Жизнь Есть, - сказал он с верой. - НЕ Имеет Значения, Если Мне Кажется, Что Это Не Так. Я накинул черный балахон, спрятал лицо под капюшоном, встал на цыпочки и глухим зловещим голосом произнес: - Я - Смерть, мальчик, и я приду за тобой, когда настанет время, и ничто не может меня победить... Я могу быть довольно зловещим: когда-то немножко упражнялся. Он все еще цеплялся за истину, которую испытывал. - Жизнь Есть, - сказал он. -И НЕ Имеет Значения, Если Вам Покажется, Что Это Не Так. - Эй, парень, -сказал я, переодевшись в свою желтую спортивную куртку. - Ничего страшного. Ты же не думаешь, что твои туфли вечны, или вечна твоя машина, или твоя жизнь? Здравый смысл - все изнашивается! - Жизнь Есть, - сказал он. -НЕ Имеет Значения, Если Вам Покажется, Что Это Не Так. Переодевшись самим собой, я сказал: - Образы изменчивы. - Жизнь Есть, - ответил он. - Это легко говорить, когда у тебя все в порядке и ты счастлив, Капитан, -сказал я. -А что бы ты сказал, если бы истекал кровью, или был тяжело болен, или переживал, что тебя бросила девушка, что жена тебя не понимает, что ты потерял работу, что жизнь кончена и ты оказался на самом ее дне? - Жизнь Есть. - Есть ли ей дело до образов, до иллюзий? Он задумался на мгновение. Каждый вопрос мог содержать подвох. - Нет. - Знает ли Она об их существовании? Долгое молчание. - Подскажи. - Знает ли свет о темноте? - спросил я. - Нет! - Если Жизнь Есть, значит ли это, что Она знает только саму себя? - Да? - Не пытайся гадать. - Да! - Знает ли Она о звездах? - ...нет. - Знает ли Она начало и конец? - спросил я. - Пространство и время? - Жизнь Есть. Во веки веков. Нет. Почему простые вещи так сложны, подумал я. Есть означает Есть. Не Была, или Будет, или Была Когда-то, или Могла И Не Быть, или Могла Бы Появиться Завтра. Есть. - Знает ли Жизнь Дикки Баха? Долгое молчание. - Она не знает мое тело. Теплее, подумал я. - Знает ли Она... твой адрес? Он засмеялся. - Нет! - Знает ли Она... твою планету? - Нет. - Знает ли Она... твое имя? - Нет. Как анкета. - Знает ли Жизнь тебя? - Она знает... мою жизнь, - сказал он. - Она знает мою душу. - Ты уверен? - Мне неважно, что ты говоришь. Жизнь знает мою жизнь. - Можно уничтожить твое тело? - спросил я. - Конечно, можно, Ричард. - Можно ли уничтожить твою жизнь? - Невозможно! - ответил он, удивленный. - Да что ты, Дикки. Говоришь, тебя невозможно убить? - Убить что? Любой может убить мой образ. Никто не может забрать мою жизнь. - Он задумался на миг. - Никто, если Жизнь Есть. - Ну вот, - сказал я. - Что "Ну вот"? - спросил он. - Урок закончен. Ты только что вернул Бога к жизни. - Всемогущего Бога? - спросил он. - Жизнь всемогуща? - спросил я. - В своем мире. В Реальном мире Жизнь Есть. Ничто не может уничтожить Жизнь. - А в мире образов? - Образы - это образы, - сказал он, - Ничто не может уничтожить Жизнь. - Любит ли тебя Жизнь? - Жизнь знает меня. Я неуничтожим. И я хороший человек. - А если нет? Если Жизнь не видит образов, если Она не знает о пространстве и времени, если Жизнь видит только Жизнь и не знает Условий, может ли Она видеть, какой ты человек - хороший или плохой? - Жизнь видит меня совершенным? - Что ты думаешь? - сказал я. - Не это ли ты называешь любовью? Я жду замечаний. Он долго молчал, прищурив глаза и закинув голову. - Что здесь не так? - спросил я. Какое-то время он смотрел на меня так, как будто в его руке был детонатор, способный разнести на куски мою прекрасную систему, на создание которой ушла вся моя жизнь. Но я не был его единственным будущим, у него впереди была своя жизнь, а прожить с идеями, в которые не веришь, невозможно. - Скажи мне, - попросил я, ощущая биение своего сердца. - Пойми меня правильно, - сказал он. -Я хочу сказать, что логически твоя религия, так, как ты ее изложил, может быть истинной. - Он мгновение подумал. - Но... - Но...? - Но какое она может иметь значение для меня как для Образа Человеческого Существа здесь, на Образе Земли? Твое "Есть" прекрасно, - сказал он,- ну и что? Двадцать шесть Я рассмеялся в наступившей тишине. Сколько тысяч раз я вдруг начинал чувствовать зависимость от того, что может подумать или решить другой человек. Как будто мой внутренний корабль дал течь ниже ватерлинии и беспокойное напряжение заливает его, увлекая все глубже в воду, непонятным для меня образом лишая меня подвижности и легкости. - Разве тебе никогда не приходило в голову это "Ну и что?", - сказал Дикки. - Ты должен был об этом подумать. Я наклонился, поднял камень и с силой швырнул его с холма. При достаточном начальном толчке, подумал я, летать может практически все. - Ты послал Шепарда, - сказал я, - потому что хотел узнать все, что знаю я. - Я его не посылал... Я поднял еще один камешек, продолжая свое безмолвное исследование аэродинамики камней. - Да, - сказал он. -Я должен был узнать то, что знаешь ты. Я и сейчас этого хочу. Прости, если я задел тебя своим "Ну и что?". Я выбрал молчание, чтобы не навязывать ему свой образ мыслей, он же решил, что меня задел его справедливый вопрос. Как тяжело людям понимать друг друга, пока они еще не достигли согласия! - Помоги мне с этим, - сказал я. - Я хочу показать тебе все, чему научился. Я поделюсь с тобой, не требуя ничего взамен, потому что ты собираешься использовать эти знания иначе, чем это сделал я, и найдешь способ потом мне рассказать, как именно ты их использовал и почему. Я хочу, чтобы это произошло. Ты мне веришь? Он кивнул. - Но я также знаю кое-что еще: Никогда Никого Не Убеждай. Когда ты сказал "Ну и что?", во мне зажглась эта розовая неоновая надпись: Докажи Ему Свои Истины, Иначе Он Не Поверит В То, Что Ты Говоришь. - Нет, - сказал он. - Это не то, что... - Я не стараюсь рас