твердый шланг,
из которого  в совершенно  реальный топливный бак  льется  бензин, мне в нос
бьет его резкий кисловатый запах, когда я заглядываю в щель между штуцером и
горловиной  бака,  стараясь  разглядеть,  сколько  еще  топлива   он  сможет
вместить. Ниже меня, на земле, работник заправки острой металлической трубой
пробивает запечатанную  горловину бочки  с моторным маслом. Раздается резкий
короткий  скрежет, и  этот звук выглядит вполне  реальным.  Не похоже на то,
чтобы это был мир выдумки, а даже если  это и так, то, по крайней мере,  это
мир  той же самой знакомой выдумки, по которому я слоняюсь  уже не один год.
Странно, что я не  могу над собой посмеяться. Когда я только начинал летать,
я бы посмеялся. А после того, как пролетал десять лет и провел в воздухе две
тысячи часов, должен же ты узнать о самолетах, о  полете  что-то реальное, а
не витать в мире собственных фантазий?
     И тут меня словно кто-то толкнул, словно громом поразило. А может быть,
я  <b>и  вправду</b>  начал  узнавать что-то  реальное  о полете?  И  это  реальное
подразумевает, что самолет и летчик должны узнать  друг друга?  Может  быть,
правда,  что временами жизнь  пилота  зависит  не  только  от  его знаний  о
самолете, но и от веры в свою машину? Возможно, подчас  поведение самолета в
воздухе определяется не только размахом крыльев, количеством лошадиных сил в
его  двигателе  и результирующей всех  воздействий, аккуратными  стрелочками
нанесенных на конструкторский чертеж?  Однако, опять-таки, может быть, что я
и  ошибаюсь. Но  прав я или  не  прав,  я  стою  и  заправляю свой  самолет,
руководствуясь соображениями,  которые  кажутся  мне  верными,  которые меня
устраивают. Когда я буду лететь над пустыней, заглохнет мотор и вокруг будут
одни лишь камни, тогда у меня будет  шанс проверить, стоило ли мне над собой
посмеяться этим утром в городке Огаста.
        6
     Возле  телефона  --  табличка:  ЧТОБЫ  ВЫЗВАТЬ   ДИСПЕТЧЕРСКУЮ  СЛУЖБУ,
УБЕДИТЕСЬ,  ЧТО ЛИНИЯ  СВОБОДНА,  ЗАТЕМ ДАЙТЕ ЧЕРНОЙ  КНОПКОЙ  ДВА  КОРОТКИХ
ЗВОНКА И СКАЖИТЕ: "ДИСПЕТЧЕРСКУЮ МУНИЦИПАЛЬНОГО АЭРОПОРТА ОГАСТЫ".
     Тысячи  подобных  телефонов  разбросаны по  аэропортам страны,  и возле
каждого  -- своя табличка с точными  указаниями, как им пользоваться.  Но  в
авиации так сложилось, что пилот может обойтись вообще безо всяких указаний.
Даю черной кнопкой два коротких звонка.
     --Диспетчерская служба.
     -- Доброе  утро,  диспетчерская. Я  направляюсь  из Огасты по  маршруту
Колумбус -- Эбурн -- Джексон -- Виксбург. Как там насчет погоды?
     Я вспоминаю совет, который мне дал как-то командир авиалайнера. Никогда
не слушать прогнозов синоптиков. Погода, которая там, -- это  то, сквозь что
тебе  придется лететь,  а этого ты никогда не узнаешь, пока  не попадешь  на
место,
     --  День  намечается  неплохой.   Над  Колумбусом  ясно,  видимость  --
двенадцать  миль,  в  районе  Джексона  ясно,  видимость  --  двадцать,  над
Виксбургом ясно,  видимость  -- двадцать. Вблизи Далласа  ясно, видимость --
пятнадцать,  если это  интересует.  По  прогнозам, во  второй  половине  дня
ожидаются  отдельные кучевые  облака, в отдельных районах  возможны  ливни и
грозы.
     -- А как насчет ветра? До высоты в  пять тысяч футов?--  Я  с интересом
ожидаю  ответа,  хрустя  картофельными   чипсами   и   запивая  их  бутылкой
"Пепси-колы".
     -- Хм, сейчас  поглядим. Вблизи  поверхности  в окрестностях  Колумбуса
ветер  незначительный, переменного  направления, к  десяти  утра,  когда  Вы
будете в районе  Джексона -- Виксбурга, он  перейдет  в западный.  На уровне
пяти  тысяч футов скорость ветра пятнадцать узлов, направление  три три ноль
градусов по всему курсу. День, похоже, будет хороший.
     --Хорошо. Спасибо за погоду.
     -- Могу я узнать номер Вашего самолета?
     -- Четыре, девять, девять, Хоутел.
     --О'кей. Желаете зарегистрировать полетный график?
     --Я бы с удовольствием, но у меня самолет без радиооборудования.
     Он смеется, словно я отпустил какую-то ненавязчивую шутку:
     самолет без радиооборудования.
     -- Что ж, тогда мы вряд ли сможем Вам быть чем-то полезны...
     -- Ну что вы, спасибо за погоду.
     Через десять минут после того, как трубка возвращается на рычаг рядом с
черной кнопкой и табличкой с инструкцией, биплан уже в воздухе над Джорджией
и держит курс на  запад. Теперь воздух уже не ледяной, а приятно прохладный.
Даже если бы диспетчерская мне ничего не сообщила, лететь все равно приятно.
На высоте  --  западный ветер, для  нас это ветер  встречный, и без него  мы
вполне можем обойтись.
     Мы держимся  как  можно  ближе к земле, следя,  однако, за  тем,  чтобы
всегда  иметь  под  рукой  запасную  посадочную  площадку.  Время от времени
получается лететь не так уж  низко, поскольку площадки разбросаны вокруг, то
тут, то там они вторгаются в царство соснового леса, который покрывает землю
до  самого  горизонта.  Вот дорога прорубается  сквозь лес  параллельно моим
железнодорожным  путям, вот маленькое озеро и  рядом  -- пастбище,  а  затем
снова сосны, всюду, куда ни глянешь. Они старые, темно-зеленые, но среди них
время от времени  попадается свежая молодая зелень лиственных деревьев,  что
уже с утра  тянут свои листочки к солнцу, глядя на него  с  живым интересом.
Столько деревьев, так много деревьев!
     Вблизи проселочной  дороги -- видавший виды  дом, его  окружает сложной
формы  двор.  Тень  биплана  пробегает по дымоходу, громкий звук  двигателя,
должно быть, непривычен  обитателям.  Однако ни  одна дверь  не  отворилась,
вообще  никаких признаков движения. Вот он  уже проплыл под нами и затерялся
где-то позади.
     Кто живет в  этом доме? Какие воспоминания хранят эти деревянные стены?
Каким событиям они были свидетелями? Какие видели  радости и неудачи? Там --
целый жизненный мир: печали и радости, приобретения и потери, яркие эпизоды,
происходящие день за днем в лучах  солнца, которое встает из-за одних и  тех
же сосен на востоке и садится все за те же сосны на западе. Целый мир важных
событий,  происходящих  с реальными людьми.  Может быть,  завтра  вечером  в
Мэрисвилле дают  бал и в доме кипит глажка пышных нарядов. А может быть, там
принимается решение оставить дом и  перебраться в  место получше -- в Огасту
или Клермонт. Может быть, может быть, может быть... Возможно,  в доме вообще
никого нет,  и  от дома осталось лишь его тело, его  плоть. Но что бы там ни
было,  какова бы  ни  была его  история,  тени  биплана  понадобилось  всего
полсекунды, чтобы пробежать  по  его  крыше  и оставить позади его тающие на
глазах очертания.
     Эй,  очнись. Давай займемся навигацией. А где  мы,  кстати? В  скольких
милях  от Огасты и сколько еще  осталось  до  Эбурна?  Какая  у нас скорость
относительно земли?  Куда мы прибудем в следующую  контрольную точку? Что за
следующая  контрольная  точка?  Я  вообще-то   знаю,  где  у  нас  следующая
контрольная точка?
     Прислушайся к этим вопросам. Когда-то это были жизненно важные для тебя
вопросы. Сейчас же, в биплане, они не имеют никакого значения. Задача поиска
конечного пункта была решена еще до взлета -- до Эбурна лететь три часа, а у
меня запас топлива --на пять.  Я следую вдоль железной дороги. Навигационные
вопросы  на  этом исчерпаны.  В  былые времена,  там,  в будущем,  это  была
огромная  важная  игра  --   рассчитать  временные  интервалы,   скорости  и
определить с точностью  до  секунды,  когда  колеса коснутся  земли в пункте
назначения. Но  то был другой тип самолета, другой мир, где  ответы  значили
многое. Стоит  не уложиться в  контрольное время  -- и  придется извещать об
этом массу других  самолетов. Топливо было критическим ресурсом, его  расход
измерялся  галлонами  в  минуту,  поэтому  приходилось тщательно следить  за
встречным ветром и скоростью относительно земли. Чересчур сильный  встречный
ветер означал, что топлива не хватит, чтобы добраться до конечного пункта, а
значит, вскоре  придется приземляться  и  дозаправляться.  Критична,  каждая
мелочь критична.
     А сегодня, в 1929 году, какая разница? При встречном ветре я прибуду на
полчаса позже  или на час позже,  и в топливном  баке  у меня  останется еще
целый  час полета.  Я  не  спешу,  потому  что  тот, кто  летает  на  старом
тихоходном  биплане, не может позволить себе торопиться. Ну и что, если я не
долечу до пункта назначения?  Приземлюсь раньше, в другом пункте, а над тем,
изначальным,  пролечу на  следующем перелете к очередной, еще более  далекой
цели. В 1929 году, без радиоаппаратуры и навигационных приборов, без службы,
ожидающей с нетерпением моего прибытия, я -- сам себе хозяин.  Увидел ровное
пастбище -- могу приземлиться и, никуда не спеша, побыть там,  а может, даже
предложить десятиминутный  полет в обмен на какой-нибудь деликатес домашнего
приготовления.
     Я приблизительно знаю, где нахожусь. Солнце встает на востоке и садится
на  западе;  мне нужно  лишь  следовать  заходящему солнцу,  даже  на  карту
смотреть  не  обязательно,  и  рано или поздно  я  обязательно  доберусь  до
противоположного  побережья   Соединенных  Штатов.  В   любом   мало-мальски
населенном  городке есть  аэропорт  и  бензоколонка.  Так что, когда топливо
подходит  к концу,  поднимись повыше, найди городок, сядь,  наполни бак -- и
снова на запад.
     Биплан,  играя  яркими крыльями,  урчит, тарахтит на небольшой  высоте,
тянет за собой  по песчаной  земле, по увенчанным стрелами  флюгеров  крышам
тень, тянет со скоростью девяносто миль в час. Все вокруг движется, есть  за
чем понаблюдать, мы пьем воздушную реку,  нарезаем ее расчалками  крыльев на
длинные  ленточки.  И все же несколько необычно прикасаться к мечте, которую
столь долго лелеяли люди.
     Может быть,  через  пару  тысяч лет  полет  станет  чем-то,  с  чем  мы
свыкнемся  и  примем  его  реальность как  должное.  Наслаждаются  ли  чайки
полетом? Или  ястребы? Наверное,  нет. Возможно,  они бы хотели ощутить, что
значит твердо вышагивать  по  земле,  не подвергаясь действию каждого порыва
неспокойного  воздуха.   Я  бы  с  удовольствием  сказал:   "Ястреб,   давай
поменяемся",  -- но  мне  бы хотелось добавить к  этой сделке еще  кое-какие
пункты. И чем больше  я об  этом думаю, тем  больше  пунктов нужно добавить,
пока,  наконец,  я  не  понимаю,  что  хочу  остаться  собой плюс еще только
возможность летать. А это как раз то, что я имею на данный момент. Так что я
оставляю  себе  свою  жизнь и свой  неуклюжий  шумный способ  перемещаться в
воздухе. Ведь, поработав, поголодав, чем-то пожертвовав в пользу возможности
такого полета, я теперь могу сполна им насладиться. Подарите мне способность
летать безо всяких усилий, и мне вскоре  наскучит, я стану искать что-нибудь
иное, то, что бросает вызов.
     Вызов: давайте-ка придумаем что-то, что  даст нам возможность летать. И
несчастный, прикованный к земле человек многие годы искал, мечтал, трудился,
пока  наконец  не обнаружил решение.  Попробуем  крылья  наподобие  птичьих,
попробуем  парус,  как  у  яхты,  попробуем  использовать  реактивное  пламя
пороховых ракет. Пробы, пробы, пробы. Воздушные змеи,  ткань, перья, дерево,
паровые  двигатели,  силки,  накинутые  на  птиц,  бамбуковые   рамы.  Затем
бамбуковый  каркас,  натянутая  на  него  ткань  и рама, за  которую  должен
держаться  пилот-человек.  Если построить большую  гору,  забраться  наверх,
расправить  там  свои бамбуковые  крылья, а  потом побежать по склону  вниз,
навстречу ветру...  и  вот оно! Человек наконец полетел.  Месяц  за  месяцем
продолжались  полеты  с  вершин  гор,  но надо  бы, чтобы полет  продолжался
дольше,  мне  бы  хотелось  более  полно вкусить эту редкую сладость. Весла,
затем  педали,  замкнутые в кольцо беговые  дорожки-ленты,  ручные  приводы,
гребные колеса,  машущие крылья и маленький,  собранный  в домашних условиях
бензиновый двигатель. Если мы возьмем  двигатель, прицепим к нему звездочки,
а  к ним  --цепной передачей  два  пропеллера, и все это уместим на крыльях,
может  быть, тогда пилот  сможет  на нижнем  крыле... Сделан  еще  один шаг,
положено  новое  начало.  Начало,  которое  послужит фундаментом  для нового
направления в деятельности всего человечества.
     Поначалу  полет  --  просто  развлечение, опять-таки --  вызов,  что-то
новое, чем  можно заняться. Радостно  чувствовать,  что  управляешь  большой
металлической птицей,  интересно  глядеть  вниз  на маленькие  дома, озера и
муравьишек, что ползут по  дороге.  Со временем  для тех,  кто прошел сквозь
массу всяких устаревших в наши дни испытаний и получил удостоверение пилота,
радость  управлять  птицей постепенно превращается  в  радость быть  птицей,
ясными  глазами  взирающей  вниз, крылья которой на земле  -- лишь" дерево и
ткань  или  листовой  алюминий,  но в полете они  настолько живые, что можно
ощутить, как ветер треплет их перья.
     Сперва мы  замечаем изменения  в окружающем нас  мире.  Из  привычного,
видимого  снизу,  с близкого расстояния,  он  становится  необычным,  полным
далекой перспективы,  видимым  сверху.  Интересно,  что  почувствуешь,  если
упасть с такой  высоты и пролететь ее всю сверху  донизу? Может, это будет и
здорово,  но проверить смелости не  хватает,  поскольку мы, в  конце концов,
согласны, что воздух  --не наша стихия. И долго еще мы не меняем своей точки
зрения на этот вопрос.
     Затем  наступает время,  когда мы  чувствуем  себя  дома неловко, когда
снова   начинаем   замечать   окружающий   мир,   когда   полет   становится
самостоятельной частью жизни. С этого момента,  когда  мы начинаем понимать,
что можем успешно справиться с многими задачами, неловкость уходит.
     А  затем  мы начинаем смотреть  на землю  <i>и</i>  небо как на  символы. Гора
теперь -- не  столько масса вздыбившейся земли, сколько препятствие, которое
нужно преодолеть во имя достижения более высокой цели.
     Мы  обнаруживаем,  что  самолет  -- наш  учитель.  Спокойный,  искусный
учитель, обладающий даром убеждения, ведь он бесконечно терпелив. Самолет не
интересуется побуждениями  пилота,  не понимает  его превратно, не злится на
него, не обижается, его  не нужно утешать и успокаивать. Как и небо, самолет
просто есть, он предлагает уроки. Если  мы желаем усвоить эти уроки,  то вот
они, их множество, причем каждый из них можно развить вглубь, прочувствовать
до мельчайших подробностей.
     Впереди по  курсу -- Колумбус. Ручку управления  чуть на себя,  чтобы с
уровня верхушек деревьев перебраться на гораздо большую высоту. Над городами
запрещается летать  на небольшой высоте, да это и не стоит делать, даже если
бы такого запрета не было. В  городах не так уж много мест, где можно сесть,
если вдруг откажет двигатель, к тому же зачем отвлекать от своих мыслей тех,
кому  самолеты  не  интересны,  ревом цилиндров,  который  необходим,  чтобы
вертеть  пропеллер?  Поэтому над  Колумбусом  мы поднимаемся  на высоту  две
тысячи  футов,  и  полет  сразу становится  менее  интересным.  Вблизи земли
местность под тобой несется размытой пенистой лентой.  На двух тысячах футов
ленты никакой нет -- там все четко и ясно  видно,  все едва-едва ползет. Вон
шоссе,  ведущее  в  город,  вдоль  него  столпились  легковые  автомобили  и
грузовики.  Вот  нефтеочистительный завод, где столько  усилий тратится лишь
для того, чтобы пилот  пролетающего мимо биплана мог по дыму, идущему из его
труб, узнать  точное направление ветра. Вот  на лугу вблизи реки  раскинулся
Муниципальный  Аэропорт города Колумбус, его  взлетные  полосы расположились
веером  в расчете  на разные  направления ветра. Причудливо изогнутой  формы
площадка для стоянки самолетов,  масляные  пятна, оставленные  пассажирскими
самолетами   вблизи   терминалов.  Старому  биплану  без  радиоаппаратуры  в
Муниципальном Аэропорту города Колумбус не место.
     Вдруг  в  окошке  бетонного  гиганта  на  мгновение  вспыхивает зеленый
огонек. Вот, снова. Из диспетчерской  к нам тянется  мигающий зеленый палец.
Он разрешает  мне посадку!  Как любезно с  его  стороны, как заботливо!  Нас
приглашают спуститься  с двух тысяч  футов,  сделать привал, выпить  чашечку
кофе и поговорить о былых временах.
     Большое тебе  спасибо, друг,  но мне и вправду нужно держать свой  путь
дальше. Неохота беспокоить те  самолеты, что верят во всемогущество радио. В
знак благодарности мы покачаем крыльями, и сделаем  это искренне, ведь такие
предложения получаешь  нечасто.  За  зеленым  огоньком  в  аэропорту  города
Колумбус живет интересный парень, когда-нибудь я буду снова здесь пролетать,
остановлюсь и расспрошу о нем.
     Пересекаем  реку, под нами проплывают  несколько  высоких радиовышек, и
природный ландшафт снова  смыкается -- город остается  позади. Города всегда
проигрывают  сражение. Какими бы  они  ни  были  большими  -- вокруг  всегда
природа,  она тихим  зеленым морем терпеливо  ждет  вокруг,  а  затем  снова
смыкает свои волны. Вылетаешь за городскую черту -- и <b>современный</b> вид города
быстро сменяется <b>вечным</b> природным  пейзажем. Лишь только  крошечная  цепочка
мотелей  еще тянется, обозначая дорогу, ведущую в  город,  но наконец  и они
сдаются,  и зелень берет свое,  а вместе с  ней -- тихая  неспешная жизнь  и
тихие скромные люди.  Рев мотора снова несется от самых  верхушек деревьев и
теряется где-то в зеленых сосновых иголках.
     Рядом с  пустынной дорогой, которая приведет меня в Эбурнский аэропорт,
-- широкое ровное  поле, удобное для посадки. Это мой капитал,  он позволяет
мне поиграть, получить удовольствие от полета вблизи земли.
     Прямо  по курсу -- две высокие  сосны, расстояние между  ними  примерно
равно размаху  крыльев. Они несутся навстречу, растут,  и  вот  в  последнюю
секунду я изо всех сил выжимаю на себя ручку управления, до отказа  отклоняю
левый элерон  и, уходя вверх в крутом  перевороте через крыло, наблюдаю, как
рядом проносятся иголки.  Вот  тогда-то и осознаешь  полет  -- когда  можешь
дотянуться  и  потрогать проносящуюся мимо  землю, когда  можешь,  пролетая,
коснуться веток деревьев. Не бывает большего у довольствия,  чем  летать  от
горизонта до  горизонта  над тянущимся лугом,  на котором кое-где разбросаны
деревья.  Опустись  вниз --так,  чтобы  колеса касались  травы,  мимо первых
деревьев  пронесись  на  уровне  пасущейся  коровы,  при этом  они  выглядят
обычными,  не уменьшенными. Затем стремительно вперед, к следующему, которое
столь  же гордо и надменно вознеслось в небо, и  тут простым движением ручки
управления  и педалей с ревом уйди, вращаясь, прямо вверх и,  перевернувшись
вниз головой, погляди вниз на его ветки.
     Но  как  же им приходилось  трудиться,  как  приходилось трудиться  тем
первым, кому удалось  полететь! Годы их жизни,  годы мечтаний уходили на то,
чтобы  подняться  на сотню футов, на  десять футов,  чтобы хоть на  двадцать
секунд оторваться  от земли. А сегодня  мы можем вкушать чистое безграничное
удовольствие  полета  двадцать  секунд,  затем  еще  двадцать,  потом   еще.
Прокатись колесами  по  лугу,  а потом взмой вверх  и прокатись  по верхушке
самого  высокого дерева.  Разрезай воздушную  реку  кончиком крыла,  рукой в
перчатке,  прищуренными  глазами.  Это  и есть  полет.  Сила, позволяющая  с
радостью нестись  по  небу, рассматривать знакомый  мир под любым углом  или
вообще его не видеть,  просто отвернуться и провести час в <i>другом-мире --</i>  в
мире холмов, равнин, скал, озер и лугов, выстроенных из белизны облака.
     Но возьмите пилота  вместе  с его любимым  самолетом и поместите  в его
любимые  условия:  луг,  где растут  отдельные деревья, горы, которые  нужно
покорять, одиночество в облаках на закате. Редко, очень редко, и только если
очень внимательно  присмотреться, на  его лице  можно разглядеть  улыбку.  Я
поймал себя на этом и удивился -- почему это так?
     Мы  летели у  самой земли на очень  большой  скорости в  пустыне. Я вел
эскадрилью четырех реактивных F-86 к цели. Все наши карты  были раскрыты: мы
выполняли,  в  соответствии с требованиями  командования, учебное задание по
полетам на  малой высоте; у нас был  избыток  топлива, поэтому нужно было на
полном газу его сжечь; под нами была ровная поверхность земли, над ней залег
спокойный утренний воздух. В конце  полета  нас ждали  учебные цели.  Я  вел
значительный самолет, и, согласно пари, каждая пуля, попавшая в цель, стоила
пять центов.
     В результате,  стрелка указателя скорости замерла на отметке 540 миль в
час.  В результате, нужно было лишь  крошечными движениями ручки у правления
отслеживать подъемы и спуски поверхности земли,  да временами  перепрыгивать
высокие кактусы. В результате, справа и слева от  меня летели, держа плотный
строй,  трое  друзей.  И  мы,  все  четверо,  были  полностью   погружены  в
излюбленное дело высокоскоростного бреющего полета и ждущее впереди задание.
Восемь тяжелых  крупнокалиберных пулеметов заряжены  и готовы начать  огонь.
Четыре  серебристые  обтекаемые  стрелы  с  изящно  изогнутыми  крыльями,  в
утренней пустыне они -- сама красота. Вот один  из  нас, поднимаясь, огибает
валун, вот  другой  ныряет в низину  и  тут  же делает резкий маневр,  чтобы
обойти одинокое деревце юкка. Мы -- словно мальчишки, что играют  во дворе в
"Пилотов  Реактивных Истребителей", с той лишь разницей, что  у нас огромные
замечательные  настоящие игрушки, которые  пушечным  громом разрывают воздух
над головами ящериц, что  выбрались погреться на солнце, не тревожа при этом
ни одной пары человеческих ушей.
     Скорость,  мощь  и управление ими, игрушки --  что  доставили нам самое
полное удовлетворение. Но  на моем лице не было улыбки. Я  упустил бесценную
секунду радости, отсеял  ее, оставив  лишь сосредоточенность. Почему же я не
улыбнулся? Я бы должен смеяться, петь, если бы место позволило танцевать, то
и танцевать.
     Вот и  урок, полученный от другого самолета,  урок, который  пришел  на
скорости  543 мили в  час  на высоте семь футов  три дюйма.  Внутрь,  пилот,
внутрь. Важно только то, что происходит внутри тебя. Снаружи может произойти
что-то значительное,  что-то бурное,  невероятное, но важность  и смысл  его
приходят изнутри. Улыбка  -- это нечто внешнее, средство общения. А здесь ты
можешь  быть до краев полон радости и держать ее всю при себе, вслушивайся в
нее, чувствуй, вкушай ее, будь просто счастлив. Не нужно никакого общения.
     За  линиями электропередачи показался Эбурнский аэропорт. Ручку на себя
и с  ревом  вверх, выше проводов. Картина становится четкой  и ясной  -- две
бетонные  посадочные  полосы, две  посадочные  дорожки, поросшие травой, над
бензоколонкой слегка трепещущий ярко-красный ветровой конус. Разворот против
ветра,  круг над площадкой, выбираем  дорожку  и  часть дорожки, на  которой
будем  садиться. Парашют  твердоват,  хорошо  будет  выбраться из  кабины  и
пройтись.  На  посадку  заходит  лишь  одинокий биплан,  биплан,  однако, не
ведает, что он одинокий, и проворно устремляется к яркой весенней траве.
     Хорошая  полоса,  после  многих  приземлении  на  ней  даже  борозд  не
осталось. Тихое местечко, приглашающее вернуться вновь  на  землю, местечко,
куда  биплан  может  направить свой  путь, как не раз  делал он  это прежде.
Убираем газ --  и пропеллер  превращается в  спокойную ветряную мельницу. Мы
скользим вниз,  впереди --  зелень, гудение ветра  в  расчалках затихает, он
лишь тихонько  посвистывает,  чтобы напомнить  о своем существовании.  Ручку
управления от себя -- и деревья по краям полосы становятся выше, еще выше, и
вот уже травы впереди не видать, зато она  рекой струится по  бокам,  теперь
ручку на себя, мы замедляемся, на себя, еще на себя... небольшой толчок -- и
мы на земле,  уже катимся  на  всех трех колесах, тарахтим и подпрыгиваем на
неровностях, из которых растет трава. Левая -- педаль -- правая -- педаль, и
вот  уже знакомая скорость,  на которой  можно выпрыгнуть из кабины и  пойти
пешком.  Немного  газу,  и  мы не спеша подруливаем  к бензоколонке,  вокруг
которой столпились несколько строений. Ни старые строения, ни новые: одно --
ангар, другое  -- школа, ее  окна выходят в сторону взлетных полос, еще один
ангар  позади  нас.  У двери стоят несколько человек, они  переговариваются,
наблюдая за подруливающим бипланом.
     Я на  мгновение подаю вперед ручку  газа -- и  мне в  лицо пульсирующим
потоком  ударяет  ветер. Теперь левую педаль  -- и  мы разворачиваемся около
колонки. Красный  рычажок подачи топливной смеси вперед, в положение "полный
останов". Двигатель работает еще четыре секунды и внезапно  замирает, слышно
лишь,  как тихо хлопают  поршни,  наконец замирает и пропеллер. Тумблеры --в
положение   "выключено".  Отвязав  ремень   безопасности,  отстегнув   лямки
парашюта, стащив с себя перчатки и шлем, я ощущаю легкий теплый ветерок, что
исходит не от пропеллера. Все  еще  солнечно. Тишина.  С тишиной  я, правда,
могу познакомиться  лишь весьма приблизительно, поскольку у  меня в ушах все
еще рычит двигатель, двигатель  -- призрак -- дух этой штуковины, которую мы
склонны считать неодушевленной.
     Я начинаю наполнять бак, и вокруг собирается небольшая кучка людей. Они
молча и с некоторым благоговением взирают  на старый самолет. Ученики летной
школы, им не часто приходится видеть, как летают старые самолеты. Интересно,
они смотрят на  биплан как  на хранителя древних традиций  или просто как на
ископаемый  экземпляр, который притащился неизвестно откуда? Интересно  было
бы узнать, но не  спросишь же у группы  незнакомых людей, смотрят ли  они на
него как на хранителя традиций. О  таких вещах не спрашивают, пока  с людьми
не познакомишься, не узнаешь поближе.
     -- Салют. Тут где-нибудь можно перекусить сэндвичем?
        7
     Биплан продолжает лететь вдоль дороги, на запад, навстречу приключениям
и урокам.  Из небольших событий, скажем,  заправки  бака бензином, из  более
значительных происшествий, вроде аварии на посадочной полосе в Крисчент-Бич,
есть чему поучиться, есть что усвоить и применить в будущем.
     Внизу,  на земле, происходят едва  заметные  изменения,  сосны уступают
место все  более многочисленным фермам, расстилающим свои  зеленые  просторы
под  солнцем.  Все  происходит  так, словно мы в  Стране  Оз,  и дорога, над
которой  я лечу,  вполне могла  бы быть  вымощена желтым кирпичом.  До такой
степени  аккуратна  эта земля,  даже  с высоты  в  какую-то сотню  футов. На
пастбище нет  ни единой травинки, выбивающейся из положенного ей места, даже
коровы  пасутся  у крестообразных  линий, размеченных на  земле скрупулезным
режиссером. Все по местам! По местам! Мотор! Поехали!
     Я чувствую себя вторгающимся в их работу, и сейчас шум двигателя пустит
насмарку сделанное  звукорежиссером.  Где-то здесь,  под  гигантским  дубом,
должен находиться звукооператор со своим микрофоном. Но, постой.
     Мы тоже часть обстановки. Все строго по сценарию:
     Появляется БИПЛАН, летящий с востока на запад. Звук  БИПЛАНА из РОБКОГО
ШЕПОТА  превращается над нашими головами в РЕВ и снова становится ШЕПОТОМ на
западе. Камера на мгновение задерживается на КОРОВАХ,  плавно переводится на
панораму вдоль ДОРОГИ  ИЗ ЖЕЛТОГО КИРПИЧА, затем -- на  КОРОВНИК. <b>Примечания
для ответственного за декорации:</b>
     КОРОВНИК  должен   символизировать  Изумрудный  Город,  символизировать
чистоту  и безупречность,  все  должно находиться  в убедительном порядке  и
мирно  течь во времени,  должно наводить на мысль,  что город сверхрадужного
волшебства  часто  приобретает внешность, наиболее привычную  нашему  глазу,
поэтому мы и не замечаем Волшебство, которое существует.
     Вид из-под ГИГАНТСКОГО ДУБА, в тени которого мы наблюдаем БИПЛАН, снова
приближающийся к нам, летящий с  востока  на запад, проносящийся  ГРОМКО и С
РЕВОМ,  над  листьями и нашими  головами, теряющийся из  виду и окончательно
исчезающий на западе. Панорама  тускнеет, ее сменяет черный фон, на  котором
зеленые буквы: КОНЕЦ.
     Хороший дубль! Сгодится!
     Замечательно,  что  все  вышло  так  удачно, но  для биплана съемки все
продолжаются,  продолжаются  и  продолжаются.   Внизу,  под  нами,  сидя  на
брезентовых стульчиках,  работают сотни режиссеров, невидимые нашему  глазу.
По  местам!  Мотор! БИПЛАН. КОРОВНИК. Изумрудный Город. И через всю панораму
-- ДОРОГА  ИЗ ЖЕЛТОГО КИРПИЧА. Действие происходит на Юге, весной 1929 года.
Время от времени попадаются дети, бегущие субботней гурьбой, машущие на бегу
и заслуживающие  того, чтобы с высоты в  сотню футов помахать  им в ответ. И
исчезают.  Тут,  внизу, обитают  люди.  Я могу видеть  то,  как  они  живут,
рыбачат, как плавают, вспахивают  землю, топят печи, из которых  поднимается
вверх  по  дымоходу  сизый  дым.  Дым, который вьется  и кочует с  ветром, и
говорит мне  о том,  что  встречный ветер уже  опустился на  землю. Ветер не
очень сильный, но его хватает,  чтобы мы неслись  относительно земли не  так
быстро, как можем.  А  чем медленнее мы  летим, тем  лучше видим землю и тем
больше она  нам  нравится.  Самолет, в особенности старый самолет, не  может
спешить. У него есть лишь одна рабочая скорость.
     В  биплане при горизонтальном полете  я ставлю ручку  газа  так,  чтобы
тахометр показывал 1725 оборотов. Как раз хорошая, удобная скорость, при ней
двигатель идет ровно, ни прохлаждаясь, ни перенапрягаясь; 1725 оборотов дают
хороший звук на ветру, как раз такой, как надо. В спокойном воздухе при 1725
оборотах  скорость будет около  95  миль  в час, а теперь,  в  полдень,  при
встречном ветре, мы движемся со  скоростью 80  миль в час относительно земли
-- мы явно не поразим страну новым рекордом скорости в этом перелете.
     Но  зато мы поражены сами: видом  на замечательную землю,  проплывающую
внизу. Считается, что Юг -- некрасивое  место, и действительно,  находясь на
земле,  я   видел  ее   некрасивой,  покореженной  и   изуродованной  слепой
бессмысленной ненавистью. Но с воздуха всего этого не заметишь, и поэтому Юг
-- место, исполненное добра и красоты.
     Самолеты  постоянно искушают пилотов опасностями,  и  не один  пилот, и
даже  не десять, держат в  своей памяти  перечень мест,  привлекающих  их  с
воздуха.  В  моей   собственной  картотеке   значится  долина   меж  холмов,
окаймляющих море  в Лагуне-Бич,  штат Калифорния. И еще та долина, что лежит
чуть восточнее Солт-Лэйк-Сити, в штате Юта, по ту  сторону большой горы, где
на  самом дне долины  течет река,  где  летом даже лучше,  чем  в Шангри-Ла.
Замечательное место есть в восточной Пенсильвании, и возле него даже имеется
поросшая травой посадочная полоса. Пилот  одной авиалинии рассказывал мне об
интересном  месте, которое он открыл для себя  в Аризоне. Он наблюдал его  с
высоты тридцати двух тысяч футов на воздушной  трассе сообщения Нью-Йорк  --
Лос-Анджелес  и с тех пор изучал его в каждый полет. Он говорил, что неплохо
бы приехать туда после ухода на пенсию, пожить в одиночестве и тишине.
     Есть  равнина  на  севере  Франции,  холм  в  Германии,  берег  залива,
омывающего Флориду,  где  песок  словно сахар.  А  сегодня  к  моим  записям
добавляю  еще  одну: фермы  и пастбища  Центральной  Алабамы. Если  появится
надобность уединиться, то, пожалуйста, -- они ждут.
     Замечательные места. А еще -- замечательные времена.
     Не то чтобы они <b>были  замечательными.</b>  Они замечательны  сейчас. Потому
что они по-прежнему есть, и я могу  насладиться  их замечательностью, просто
открыв  свои  записи,  выбрав одну  из них  и  еще раз  пережив мысленно  то
приключение, которое было с ней связано. Не само приключение, а то, чему оно
научило.  Не  символ,  но  его  смысл.  Не  внешнюю  его сторону, а то,  что
произошло внутри.
     Беру карточку, любую карточку с записью. Ну вот, одна из них, вверху на
ней значится: <b>Пэт и Лу</b> -- Эль-Торо. Приключение.
     Прошел  год,  как  я  уволился  из  141-й  Тактической   Истребительной
Эскадрильи, перебравшись в противоположный конец страны. И однажды раздается
телефонный звонок. На горизонте снова появляются Патрик Фланаган и Лу Пизан,
Асы Дальней  Авиации из Воздушной Национальной  гвардии Нью-Джерси.  На эгот
раз  они выполняли  учебный полет протяженностью в 2600 миль и посадили свои
F-86 на военно-морской авиабазе в Эль-Торо, в тридцати милях от меня.
     Карточка исписана и наполнена былыми днями, оживающими заново картинами
тех  времен, когда Пэт  на старом F-84F перехитрил <i>Марк  VI Сейбр</i>  Канадских
Королевских Военно-Воздушных  Сил, поймав  его на  мгновение в  свое прицел.
Бой, конечно,  был  учебным, и все же <i>Марк VI</i> был самолетом, предназначенным
для воздушного боя, а 84-й -- нет. Но Пэт -- искусный летчик, умеющий слегка
приукрасить  то здесь, то там, обладающий блестящим даром и драматизировать,
и шутить,  вот  почему у бедняги Кленового Листа  с  самого  начала не  было
никаких шансов.
     И Лу, высокий невозмутимый Лу, который привнес кое-что  в  мои знания о
терпеливости!  Когда  в  одном  из полетов  я  был у него  ведомым, он  стал
преследовать и в  конце концов догнал французский истребитель, затем с ревом
пронесся в ярде от его крыла, напоминая,  что  нужно смотреть  по  сторонам,
иначе его  поймают  даже старые F-84.  Лу, такой уравновешенный, вежливый  и
абсолютно  правильный,  словно  его учили  этикету  с тех  пор, как он  стал
понимать слова, --  пока  ты его  не узнаешь; и он оживет  у тебя па главах,
по-прежнему оставаясь невозмутимым, но тебе откроется острый  логический ум,
который   не    примирится   с    абсурдом,   исходящим    пусть   даже   от
главнокомандующего.
     -- Да  бросьте, генерал. Мы же с вами знаем, что никто не читает каждую
строчку в списке предполетных проверок. Если Вы хотите,  чтобы мы,  выполняя
проверки,  держали в руке список, то так и скажите.  Но  не стоит навязывать
нам эту чепуху, что, мол, нужно читать каждую строчку перед каждым полетом.
     Я  храню  эту запись  в  разделе  "Замечательные  времена", чтобы снова
мысленно встретиться  с  ними, чтобы  снова отвезти  их обратно  ко взлетной
полосе Эль-Торо.  А  там, в окружении  самолетов Военно-Морских  Сил,  стоят
рядом друг с другом два серебристых F-84.
     -- Как-то грустно было расставаться с 84-ми во Франции- Но 86-й -- тоже
неплохой самолет, и вскоре эскадрилья получит 105-е. Не хочешь ли вернуться?
     -- Вернуться?  И  это зная ваши  характеры? Мне пришлось  пересечь  всю
страну, чтобы унести ноги  от таких ребят, как вы. И вот теперь вы меня даже
здесь достали. Хороший старый 84-й. Лу,  ты не будешь против, если я загляну
в твою  кабину и пообещаю там  ничего не  трогать.  Парни,  во всем  мире не
найдется столько необузданных лошадей, которые смогли бы затащить меня назад
в 141-ю Боевую Эскадрилью.
     Ты только  глянь в эту кабину. Все в  ней  на  месте, как  и  положено:
панель вооружения,  ручка  газа, переключатель тормозов,  полетные  приборы,
длинная  рукоятка  выпуска-уборки  шасси,  панель  прерывателя,  штырьки  на
катапультном  кресле.  Вы,  парни,  никогда ничему  не  учились,  уж  больно
рискованное  общество, чтобы  с  ним  связываться.  Лу,  ты  оставил  список
проверок  здесь,  наверху.  Как  тебе  удается  без  этого  списка  провести
правильный   предполетный  осмотр?  --   никогда  не  выполняет  инструкции.
Безнадежное общество.
     И вот  в сумерках  наступает время пожать друг другу руки  на прощание;
затем  они  забираются  по  лестницам  в  свои  кабины,  пристегивая  ремни.
Странное, неуютное  ощущение, будто я  должен поторопиться  и  сесть  в свой
самолет, потому  что иначе они взлетят без меня. А  где  же мой самолет? Мне
никогда  не  приходилось  оставаться  на  земле,  когда остальная часть моей
эскадрильи  готовится к полету. Шлем  и  кислородная  маска надеты. Какое-то
время  Пэт говорит по рации, принимая исходную полетную информацию, повторяя
ее диспетчеру.
     Эй,  Пэт,  а помнишь тот раз, когда ты  был Ведущим  у Роя Смита, а для
него это был первый полет в непогоду? Он тогда сказал:
     "Не беспокойся обо мне, лети так, будто ты один..." Помнишь, Пэт?
     Эй,  Лу! Помнишь, как тогда в  Шомоне ты бился об заклад, что в  момент
приземления  с парашютом удар  не  сильнее, чем при  прыжке  из окна второго
этажа. Помнишь?
     А Пэт чертит в воздухе окружность -- сигнал Лу  запускать двигатель, и,
черт  побери, такую  же окружность  он чертит  мне,  стоящему на  площадке в
деловом гражданском костюме. Зачем он  сделал это, Фланаган? Ах ты, поганец!
И ФУМ-ФУМ!  Друг за другом стремительно оживают оба  двигателя,  а затем  --
нарастающий вой компрессоров, через воздухозаборник  заглатывающих воздух, и
рев камер сгорания, превращающих его  в огонь  и выталкивающих на турбину. Я
могу  сейчас крикнуть, и они будут воспринимать только движение моего рта. И
вот начинают крутиться колеса, и они  разворачиваются и выруливают мимо меня
в   сторону   взлетно-посадочной  полосы.  Невидимая   глазу  пыль   столбом
поднимается  над бетоном там, где струя выхлопного газа ударяет в нее  своим
неистовым  штормом. Мимо проезжает Пэт, глядит вниз  на  меня с высоты своей
кабины  и  быстрым   движением  отдает   мне  честь.  Прощай,  Пэт.   Может,
когда-нибудь увидимся, парень. Кончиком крыла он еле касается моего пиджака,
изогнутый хвост  величественно проплывает мимо.  А  в  двадцати футах позади
него следует  Лу, нарушающий правила.  Пизан, при рулежке положено соблюдать
дистанцию в сотню футов. По-твоему, ты на одном из воздушных зрелищ, да, ас?
     Штатскому человеку в деловом костюме отдают  честь, человеку ,  который
стоит на бетонной площадке. Всыпь там генералу чертей, Лу. Хотя, впрочем, ты
и так это сделаешь.
     И они удаляются по рулежной дорожке, а на ней зажигаются голубые ночные
огни. Там,  в конце взлетной  полосы, разражается гроза  от  двух самолетов,
прогоняющих  свои  двигатели перед  тем,  как  подняться  в воздух.  Что  ты
делаешь, Пэт, сию минуту? Проверку аварийных топливных систем? Жать изо всех
сил  на  тормоза,  ручкой газа довести  мощность  до  95%,  а затем щелкнуть
переключателем   аварийных  топливных   систем,   дать  оборотам   двигателя
стабилизироваться,  затем  выжать  полный  газ,   снова   убрать   мощность,
переключиться  в нормальное положение.  А  как  там Лу? Проверки  выполнены.
Увеличь мощность  до 98%, держи  тормоза,  дай знак Пэту, когда будешь готов
начать разбег
     Крошечные истребители на том конце взлетной  полосы начинают разбег, на
полном  газу  оставляя  позади  себя тонкую струю  черного дыма. Они  вместе
увеличиваются  в  размерах,  вместе  отрываются  от  земли, у  них синхронно
открываются  створки  шасси,  и колеса  втягиваются  вовнутрь  двух  гладких
фюзеляжей:   створки  шасси   закрываются,  все  происходит   непреклонно  и
автоматично.  Они   несутся   низко   над   землей,  все   стремительнее   и
стремительнее.
     Двигаясь в воздухе плотным строем, они внезапно становятся огнедышащими
стрелами, пытающимися  одним лишь звуком неистово разорвать воздух и лавиной
обрушить его на взлетную полосу. Их силуэты величественно проносятся мимо, и
с земли пилоты в кабинах кажутся всего лишь точками.  Затем мне видны только
крылья,  и  рули направления,  и рули высоты, и два шлейфа  тонкого  черного
дыма.
     Они становятся все меньше и  меньше, летя к горам  на востоке,  набирая
высоту, стремительно... и  меньше... прощай, Пэт... и меньше...  нажимай там
на харчи, малыш Лу... и исчезают.
     Два шлейфа в воздухе, извивающиеся на ветру.
     В мертвой тишине я смотрю вниз на свои  гражданские ботинки, стоящие на
чертовом  бетоне, и не могу отчетливо разглядеть ни ботинки, ни бетон, и это
тоже по-чертовски, потому что даже  несмотря на чертовы прожекторы, приходит
ночь и чернеет все  вокруг.  Зачем вам нужно  было  возвращаться, а,  парни?
Зачем вам понадобилось выследить меня, а затем укатить без меня, а, болваны?
Вам, поганцы, не удалось  бы затащить  меня назад  в эту  чертову эскадрилью
даже в обмен на весь чертов чай всего Китая.
     Множество событий хранится в этом ящике, множество приключений.
     Тени  на земле. Они  не длинные.  Это означает всего  лишь, что  солнце
обгоняет меня. Ничего не  поделаешь. Если  бы оно двигалось  вокруг Земли со
скоростью  80 миль в час, то день у нас был бы довольно-таки длинный. Ну-ну,
Солнце, несись вперед.  Все равно как раз  пора приземляться. Я могу сделать
сегодня еще один перелет. Может, доберусь до Миссисипи, если повезет.
     Опрятно скошенные пастбища Страны Оз сменяются болотистой местностью  и
спокойными озерами, от которых веет теплом. Биплан неизменно  тянет за собой
собственную  тень,  которая  мчится  по  шоссе  навстречу  медленно-медленно
движущемуся автомобилю. Спасибо небесам, что мы еще пока обгоняем автомобили
-- вот она,  граница между Быстро и  Медленно. До тех пор, пока  мы обгоняем
автомашины, нам не о чем беспокоиться.
     Впереди  находится  то,  что   на  карте  обозначено  голубым  кружком,
--Демополис, штат  Алабама. Окрестности  реки (извилистая  голубая линия  на
карте) сплошь покрыты зарослями  осоки.  Величественный  громадный аэропорт,
геометрически  точный  центр местности  Бог  --  Знает  -- Где.  Даже  чтобы
добраться до Демополиса, нужно долго ехать вдоль  шоссе. Во время  войны, на
аэродроме,  должно  быть,  тренировались  какие-то  летчики,  но  теперь  он
выглядит  заброшенным,  с одной крошечной бензоколонкой,  одним-единственным
конусом и  метеобудкой  чуть  поодаль.  Что  ж,  опять  на  траву,  самолет,
поглядим, что пас ждет.
     А ждет нас, как ни странно, небольшая  кучка людей, возникших непонятно
откуда, чтобы посмотреть на биплан. Он -- целое Событие в Демополисе, где во
всем  видимом  пространстве --  пятидесяти акрах бетона, --  кроме  биплана,
всего-то стоит еще один самолет.
     Вопросы в лучах солнца, пока горючее плавной струей наполняет бак.
     -- Откуда летишь?
     -- Из Северной Каролины?
     --А куда?
     -- В Лос-Анджелес?
     Пауза -- взгляды вглубь кабины, на маленькую приборную панель.
     --Длинный путь.
     -- Да, похоже, и в самом деле длинный. -- И я думаю о галлонах бензина,
которые мне  еще предстоит влить в этот  бак,  и о тех часах,  на протяжении
которых я буду  вглядываться в окрестности через лобовое стекло, выпачканное
маслом,  о  солнце,  которое  будет  вставать  позади  меня  каждое  утро  и
отражаться в моих глазах каждый вечер. Похоже,  действительно предстоит  еще
длинный путь.
     Я  захожу  в  здание летных  служб  и  уделяю время  бутылке неизменной
пепси-колы.  Я  знаю, что  тут должно быть очень тихо, но  двигатель все еще
тарахтит  1--3--5--2--4- в моих ушах.  Сегодня предстоит совершить еще  один
перелет. Еще один длительный полет, до самого заката  --в воздухе. Возможно,
к ночи доберусь до Миссисипи. Хорошо будет выбраться из  кабины, прогуляться
по  окрестностям.  Провел  в ней сегодня так много  времени.  Будет  здорово
растянуться на траве и уснуть. Еще один перелет -- и я так и сделаю.
        8
     Все начинает меркнуть, все смешивается в кучу. Я ловлю себя на том, что
начинаю торопиться. Время после полудня;  снова  вырастают деревья,  толпясь
вдоль  дороги, и везде, где я могу видеть,  зеленеют их вершины. В этот день
так много часов было проведено в кабине, что я устал.
     И тут же  -- негромкий удивленный голос. Устал?  Устал от  полета? Ого!
Стало  быть,  требуется всего несколько  часов непрерывного ветра,  и ты уже
устал  и  готов  все бросить.  Наконец  мы видим,  что  между  пилотами  дня
вчерашнего и дня нынешнего есть  разница. Не преодолев и полпути, ты  уже не
выдерживаешь нагрузки нескольких часов полета.
     Хорошо, хватит, хватит. У тебя нет убедительных доказательств того, что
пилоты прежних  лет не чувствовали усталости,  и ты увидишь, что  я вовсе не
собираюсь все забросить или  хотя  бы  снизить темп. Не  слова,  а  действия
покажут, смогу ли  я справиться.  Только  живя всем этим, я открою  для себя
полет.
     Вот почему многие люди путешествуют на самолетах, но лишь  некоторым из
них  известно, что  значит  летать. Пассажиры, ожидающие в  аэропорту своего
рейса, смотрят на самолеты сквозь стекло толщиной в двадцать футов, из куба,
в   котором  работают  кондиционеры  и  мягко  звучит  музыка.  В  некоторых
аэропортах действительность  преподносится  им  едва  ли  не  на  серебряном
блюдечке,  поскольку  их  одежды  может коснуться  тот  же  воздушный  поток
пропеллера,  пресловутый поток, трепавший куртки великих сынов полета. И вот
прямо  перед ними вздымается самолет, который  пролетел  много часов и будет
летать еще  дольше, пока на  смену  ему  не придет более современная модель.
Очень  часто, однако,  поток воздуха  от пропеллера  -- лишь  сила,  которая
дергает за  лацкан  куртки,  нечто,  вызывающее  раздражение;  а  на большие
самолеты пассажиры едва ли обращают внимание, и  в мыслях у  них -- поскорее
добраться до  трапа и укрыться от  ветра. И самолет, который так много может
предложить тому, кто лишь найдет время, чтобы посмотреть, -- неужели на него
так и  не  обратят внимание? Изгиб крыла, изменивший историю и путь развития
человечества, остается ли он незамеченным?
     Нет, ну  что ты.  Не остается.  Там, на  ветру, держа руки  в карманах,
сгорбившись,  идет  навстречу  холодному солнцу  старший помощник  командира
корабля, с  тремя золотыми полосками  на рукавах, игнорируя  пассажиров, все
внимание сосредоточив  на  своем самолете. Он видит,  что  на гидравлических
магистралях  нет  подтеков,  что  внутри  гигантских  ниш  шасси  --  все  в
безупречном порядке. Сами шасси и покрышки -- все  выглядит замечательно. Он
обходит  самолет, осматривая его, проверяя,  радуясь ему без  малейшей  тени
улыбки.
     Картина закончена. Пассажиры добираются до своих мягких комфортабельных
кресел и вскоре  отправляются в путь на машине,  которую так много людей  не
понимают и не стремятся понять.
     Командир  корабля  и  его   старший  помощник  понимают  свой  самолет,
заботятся о  нем  и постоянно проявляют к  нему  внимание. Поэтому ничто  не
забыто;  самолет  счастлив,  и экипаж, и пассажиры  готовы  следовать  своим
путем.
     Однако   один  самолет  --  это  два  совершенно   различных  места.  В
пассажирском салоне царит  Синдром  Последнего  Полета,  осведомленность  об
авиакатастрофах по заголовкам газет, атмосфера напряженности  в ограниченном
объеме воздуха, когда нарастает мощность двигателя; и надежда, что состоится
еще один совершенно  безопасный полет, прежде чем очередной набор заголовков
хлынет на полосы газет. Но стоит шагнуть вперед, за двери, в кабину пилотов,
и напряжение исчезает, словно его и  не  было.  Командир -- в  левом кресле,
старший помощник -- в правом, бортмеханик --за своей приборной доской позади
старшего помощника. Все течет  как по маслу, поскольку  все это  повторялось
снова и снова.  Рукоятки газа уходят вперед, повинуясь  движению одной руки,
затем  --  проверка и перепроверка показаний  приборов, отражающих состояние
двигателя и медленно нарастающей скорости; перед  тем  как самолет оторвется
от  земли, когда  приходят в  действие рули  и элероны, рука  перемещается с
рулевого управления переднего  шасси на штурвал. Голос  старшего  помощника,
наблюдающего  за  показаниями  индикатора  скорости: "V-1".  Маленький  код,
означающий:  "Командир,  мы  обязаны взлететь,  нам  не хватит  места, чтобы
остановить самолет, не выкатившись за пределы полосы".
     "V-1". И  в  руках командира штурвал  слегка  подается назад,  переднее
колесо   отрывается  от   земли.   Незначительная   пауза,  основные  колеса
высвобождаются,  и   самолет  взлетает.  Рука  старшего  помощника  касается
переключателя  с   надписью  <b>шасси-убрать;</b>  из  глубин  самолета   раздается
дребезжащий  грохочущий  звук, когда гигантские  колеса,  все еще  вращаясь,
тяжеловесно поднимаются, прячась в нишах шасси.
     "V-2". Или  же "На этой скорости у  нас может выйти из строя двигатель,
но  мы все еще  сможем набирать высоту". Процесс взлета помечен контрольными
точками, каждая из которых говорит,  что мы  будем в состоянии сделать, если
откажет двигатель.
     Для экипажа полет связан с наступлением интересного времени, состоящего
из  маленьких  проблем,  с которыми  необходимо  справиться.  Это  настоящие
проблемы,   которые   экипаж   решает  каждый  час,  каждый  полет.   Когда,
приблизительно, мы  пересечем Эмброуз? Быть готовыми сообщить в Феникс Сэнтр
свои координаты, пролетая  над Винслоу, вызвать их по  радиоканалу номер два
па  частоте  127,7  мегагерц. Отправить  в  метеоцентры сообщения  о ветрах,
встречающихся на нашем пути, о вихревых потоках и верхней границе облаков, о
местах, где возможно обледенение. Лечь на курс  236 градусов, затем добавить
еще  три градуса и зафиксировать курс на 239  градусах с учетом  поправки на
ветер.
     Маленькие  проблемы, знакомые  и привычные.  Иногда появляются проблемы
побольше, но  они  --часть  забавы,  и благодаря  им  полет  --  интересный,
захватывающий  образ  жизни. Если бы дверь, разделяющая пассажирский отсек и
кабину пилотов, не справлялась  бы так  добросовестно со своей обязанностью,
то  доверие и  любознательность,  которые  создаются  тысячами часов полета,
могли бы просочиться через напряжение и страх и разрушить их.
     А так  даже сами пилоты, оказавшись в роли пассажиров,  иногда  ощущают
себя не в своей тарелке. Каждый летчик чувствовал бы себя  намного увереннее
за штурвалом, а не просто сидя и глядя на безликую дверь, по которой даже не
догадаешься, что за ней, в  кабине пилотов,  вообще кто-то есть.  Для пилота
утеряна возможность смотреть на полет глазами пассажира,  то ли незнающего и
напуганного,  то  ли  незнающего  и  испытывающего наслаждение. Внутри  него
всегда есть существо, критикующее то,  как экипаж управляет самолетом.  Даже
когда он сидит в  хвосте  110-местного реактивного лайнера, ему  одиноко  во
время посадки и мысленно он  обращается к пилоту:  "Ну не сейчас же, болван!
Мы идем вниз слишком быстро! Отпусти чуть вперед, еще... вот так... перебор,
перебор!  А  теперь  потяни назад! Включи  огни, а то  тебе..." -- и, тяжело
плюхнувшись,  колеса  уже  катятся  по  бетону.  "Ну  вот,  все  в  порядке,
--доносится откуда-то из хвоста пассажирского отсека, -- но Я посадил бы его
намного аккуратнее".
     Биплан движется с громким гудением к  солнцу,  которое сейчас  впереди,
низко  над   землей;  на  переднем   ветровом   стекле  оно  выглядит  ярким
промасленным  кругом.  При  дневном свете осталось  лететь  совсем  немного.
Бейсбольный мяч солнца, брошенный ввысь,  передохнув мгновение на полуденном
пике,  со  свистом  падает  за  горизонт. Хотя  небо  продолжает  оставаться
светлым,  землю не  разглядеть.  Земля  --  скрупулезный  хранитель  точного
времени,  и  когда  солнце садится, она с сознанием  долга  укутывает  своих
обитателей в темноту.
     Внизу  --  Виксбург,  и  там, наполовину покрытые тенями,  расстилаются
темно-коричневые тени Миссисипи. По реке плывет баржа; есть мост,  вероятно,
мост платный; по нему мчатся автомобили, в их гуще появляются первые вспышки
фар.  Пора  приземляться,  в  нескольких  милях  к  югу  находится  аэродром
Виксбурга.  Но, судя по карте, чуть  западнее есть два  аэродрома неподалеку
отсюда; если мне удастся  приземлиться  на одном  из них, то завтра, когда у
солнца начнется обед, я смогу оказаться намного дальше вдоль своего курса.
     Поднажми, --  говорит внутренний голос. Если тебе не удастся  найти эти
аэродромы,  ты  сможешь приземлиться  на  поле  и  утром  продолжить  поиски
горючего.   Голос,  доносящийся   изнутри,  --это   голос,   который  жаждет
приключений и живет только ради приключений, и ему все равно, что произойдет
с самолетом  или его пилотом.  Нынче вечером он очередной раз побеждает.  Мы
оставляем  позади  себя Миссисипи  и Виксбург  и  продолжаем путь.  На карту
вкатывается Луизиана.
     Вся  земля  испещрена темными  квадратами,  внутри  которых,  возможно,
растут зеленые перцы и  темноглазый горох.  И  на одном из  квадратов растут
деревянные  дома. Городишко.  Здесь  должен  быть  аэродром,  но никаких его
признаков  я  не  вижу.  Он там есть, разумеется,  он  есть  где-то там,  но
маленькие аэродромы порой днем с огнем не сыщешь.
     Под  аэродромом нередко подразумевают  обыкновенное пастбище,  на  краю
которого  фермер  прячет бензоколонку.  Есть  известная  игра, состязания  в
которой  проводятся над фермерскими угодьями, --  Найди Аэродром. Выбирается
один  из  голубых  кружков на  авиационной  карте, такой,  который  никто из
играющих  не  видел  прежде.  Вылет  с  интервалом  в пять минут  на  поиски
аэродрома. Победитель,  тот, кто его  нашел,  с  неделю  наслаждается  своим
превосходством  над  тем, кто  пролетал  прямо над аэродромом, но не заметил
его. "Со мной это  не пройдет, -- помню,  заявил я,  когда мой друг  впервые
предложил  мне  сыграть в  Найти  Аэродром. --  Что  за  дурацкая  игра". Но
великодушно согласился посоревноваться.
     Я  потратил тогда  лучшую  часть дня,  кружа над местностью с  огромным
количеством пастбищ,  высматривая и высматривая, прочесывая каждое пастбище,
-- а их там хватало,  -- пока наконец моя жена не  заметила стоявший посреди
травы  самолет,  и  мы с  другом,  пожав руки, завершили  игру.  Даже  очень
солидный аэродром.  В тени деревьев  были не одна,  а  две бензоколонки, ряд
маленьких ангаров, ресторан и бассейн.
     Поэтому в  тот вечер к западу от Миссисипи, я даже и не пытался кружить
в  поисках  над  землей.  Я  поищу другой  аэродром,  а  если  не найду,  то
приземлюсь в поле и подожду, пока наступит день.
     Деревья вдоль дороги  вырублены, просторные фермерские угодья примыкают
к  каждому  ее краю, и  рядом  --  дома,  внутри  которых  зажигается  свет.
Чувствуешь себя одиноко, наблюдая, как вспыхивают эти огни.
     Впереди  -- город Рэйвилл,  штат Луизиана. Немного западнее должен быть
аэродром,  и, конечно же,  он там и  есть  -- одна узкая  полоска  асфальта,
немногочисленный  ряд открытых ангаров, рядом --  мечется одинокий  ветровой
конус.  Боковой  ветер.  Твердая  поверхность  и  боковой  ветер.  Но  ветер
небольшой -- не более  пяти миль  в  час.  Разумеется, ЭТОГО не  достаточно,
чтобы раздуть  проблему.  Урок,  преподанный боковым  ветром, был плачевным,
забыть его нелегко, но на земле становится темно и я должен быстро принимать
решение.
     Если я не приземлюсь там, мне нужно будет выбрать поле, а  хорошее поле
трудно найти в сумерках, да и утром придется задуматься о горючем. Хорошо бы
приземлиться в Рэйвилле. Совсем рядом, всего лишь в тысяче футов от меня. Но
при боковом  ветре тысяча  футов --расстояние немалое.  Конечно,  можно  без
особого ущерба для себя пройтись  низко над землей,  -- подсказывает один из
внутренних  голосов,  И  верно.  Я ничего не теряю,  если  пройду  низко над
полосой, -- разве только несколько минут.
     Мы скользим вниз по незримому воздушному трапу, ведущему в конце концов
к  краю любой  из  построенных когда-либо посадочных полос. Через забор,  на
высоте десять футов. Пять футов. Нехорошо. Чтобы лететь строго вдоль полосы,
нужно  несколько  повернуть биплан в  сторону  ветра; приземляться  подобным
образом было бы, в лучшем случае, очень рискованно. К тому же смотри, пилот,
футах в тридцати от края посадочной  полосы параллельно ей  тянется  длинная
земляная насыпь.  Какой  высоты?  Два фута?  Три фута?  Достаточно  высокая.
Насыпи в один фут хватило бы на  то, чтобы лишиться шасси, если биплан вдруг
выйдет за узкую посадочную  полосу. А при  таком боковом ветре  он  как  раз
повернет  в эту сторону. Если мы потеряем шасси, то нашей истории --  конец.
Пропеллер с двигателем на полном ходу зароются в землю, нижняя пара  крыльев
отлетит и  наверняка потащит  за  собой  верхнюю пару. От самолета не так уж
много останется. Вот так. Твое решение?
     Я  должен приземлиться, не  врезавшись  в  насыпь.  В  конце концов,  я
неплохой пилот. Не налетал ли я на многих  самолетах почти две тысячи часов?
Налетал, со скоростями от нуля миль в час и до тех, которые более чем  вдвое
превышают скорость звука. Конечно, конечно, я посажу старый биплан на полосу
при пятимильном боковом ветре.
     Решение  принято,  мы  еще  раз  снижаемся,  на  этот  раз  намереваясь
приземлиться.  Осторожно,  потихоньку, дай ему  пойти  вниз,  пусть  главные
колеса  коснутся  земли.  Хорошо;  рукоятку  подай вперед,  чтобы удерживать
основные колеса на  земле,  а хвост самолета -- в воздухе. Следи, следи, он,
похоже,  собирается свернуть влево,  к насыпи. Неплохое  касание, еще совсем
немного -- и  мы  посмеемся над нашими  страхами. Опускается  заднее колесо,
теперь изо всех сил потяни ручку  на себя, чтобы  хвост окончательно сел  на
землю  и,  будем  надеяться,  управление хвостовым  колесом не откажет Левая
педаль, правая педаль, правая педаль до упора;
     ОСТОРОЖНЕЕ, ПАРЕНЬ, ОН СВОРАЧИВАЕТ. СЛИШКОМ ПОЗДНО, Я НЕ МОГУ УПРАВЛЯТЬ
ИМ, ОН СОБИРАЕТСЯ ВРЕЗАТЬСЯ В ЭТУ КУЧУ!
     Что ж, если  нам суждено в нее врезаться, то врежемся мы изо всей силы.
Полный газ, ручку управления до отказа вперед, и,  может быть,  нам  удастся
взлететь еще до кучи, хотя шанс на это -- один из ста
     ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ, КАКОЙ ГАЗ, МЫ СЕЙЧАС ВРЕЖЕМСЯ  В ЭТУ  КУЧУ, ТЫ НИЧЕГО С
ЭТИМ НЕ СДЕЛАЕШЬ, БЕРЕГИСЬ, ДЕРЖИСЬ, КУДА НАС НЕСЕТ!!!
     За секунду  биплан выкатывается за посадочную полосу, ручка газа выжата
до  упора вперед, и двигатель  ревет на полной  мощности, самолет под острым
углом несется в сторону земляной стены.
     И  тут,  на  протяжении  следующей  секунды внутри пилота  борются  два
человека.  Один из них  сдался, обреченно  констатируя, что сейчас неминуемо
произойдет авария и все разлетится в щепки. Другой, продолжая думать, сделал
ход последней  картой, самой  последней  картой, и теперь, когда  у него нет
даже  времени оценить скорость,  чтобы  определить,  взлетит ли самолет,  он
тянет на себя рукоятку управления.
     Биплан задирает  нос вверх,  но взлететь  отказывается. Карточный игрок
смотрит на это философски. Мы играли тем, что у нас было, и проиграли. Через
десятую долю секунды раздастся грохот крушения. Пилот, я надеюсь, ты усвоил,
что такое боковой ветер.
     Наступает авария, я слышу ее звуки,  невзирая на рев мотора; я чувствую
ее  приближение, касаясь управления.  Поначалу раздается глухой стук, словно
мы врезались во что-то очень грузное,  но мягкое, зацепившись за  него левым
колесом, и затем -- ничего.
     Мы летим!
     Мы едва-едва  летим, пошатываясь  в  воздухе  над травой,  растущей  из
насыпи. Одна десятая доля  секунды  на  вздох облегчения, и  в следующую  --
опять  шок: впереди  -- забор из  колючей  проволоки и  барьер  из деревьев.
Насыпь  была  бы лучше.  Мне предстоит врезаться в  эти  деревья  на  полной
скорости, у меня нет шанса проскочить через них.
     Что ж, пусть он у меня будет.
     Это снова игрок берет бразды в свои руки.
     Опустить нос, мы должны опустить нос  вниз, чтобы  набрать скорость.  Я
подаю  на  несколько  дюймов вперед  ручку  управления,  и  колеса  начинают
катиться  по траве,  через мгновение они снова отрываются от земли, и биплан
набирает  скорость.  Тут  возникает забор, и  игрок  выжидает  до  последней
секунды, выжимая крупица за крупицей ту скорость, на которую только способен
биплан.  Затем ручку на себя -- и забор уже позади, и тут же без размышлений
сильный крен вправо  -- и мы проносимся между двух тополей, в тридцати футах
от земли.  На  секунду  мир превращается в зеленые листья и  черные ветки, и
затем на смену им приходит меркнущее голубое небо.
     О'кей, -- говорит игрок, опуская руки, теперь ты можешь лететь. Рука на
ручке управления слегка дрожит, но теперь эта  рука скорее посадит биплан на
шоссе против ветра, чем еще когда-либо попытается приземлить его при боковом
ветре на полосу. Тут должно быть другое место для посадки.
     Еще один  круг над  аэродромом, и вот оно, место. Точно  так  же, как в
ответ на  молитвы  древних, вокруг  них сыпалась  манна  небесная,  на  меня
снисходит знание того, что на аэродроме Рэйвилла -- две посадочные полосы, а
вторая полоса  покрыта  травой и тянется  в направлении  ветра. ПОЧЕМУ я  не
заметил этого прежде?
     Пять  минут спустя я, поставив  самолет  у  ангаров, прогуливаюсь вдоль
насыпи в поисках того места, где левое шасси могло ее задеть.
     Разве такое возможно? Даже для карточного игрока было  очевидно, что мы
врежемся в эту насыпь, и врежемся изо всей силы.
     Но мы  не врезались. Мы зацепили  ее настолько  нежно, что  не осталось
никакого  следа. У  биплана  не было тогда  необходимых причин  для  взлета,
только за миг до этого он двигался  недостаточно быстро даже для того, чтобы
удерживать в  воздухе хвост. Будучи  крупным неодушевленным объектом, скажут
некоторые, биплан  не  мог взлететь  благодаря своему  сознательному усилию.
Укажите нам, с точки зрения аэродинамики, спросят они, хотя бы одну причину,
по  которой самолет, не набравший необходимую скорость, мог  бы взлететь.  И
конечно,  я не смогу указать ни одной такой  причины. Тогда, скажут они, ты,
должно быть, набрал нужную скорость в  момент, когда  потянул на себя ручку.
Вопрос закрыт. О чем тут теперь еще говорить?
     Но я ухожу  неубежденным.  Может, я  и  не  смогу  посадить  биплан при
боковом ветре, но верно одно: я  немало летал  на самолетах и знаю, чего  от
них  можно ожидать. Если биплан, у которого  для разбега было  самое большее
семьдесят футов, с двадцати миль в час набрал взлетную  скорость, --  то это
самый  короткий взлет, который мне  доводилось делать на каких-либо машинах,
не  считая вертолетов. Я специально и очень дотошно тренировался  взлетать с
максимально коротким пробегом  и на тяжелых самолетах, и на легких. На самый
короткий   взлет   мне   понадобилось   230  футов   полосы,   и   при  этом
колеса-едва-отрывались-от-земли, а не пролетали над земляным валом высотой в
два фута.
     Мои прежние невероятные догадки сегодня подтвердились. Последнее  слово
в полете  остается  не за  учебником аэродинамики.  Если бы все  подчинялось
только ей, то в настоящий момент самолет представлял  бы собой длинный хвост
из обломков шасси, фюзеляжа и крыльев,  протянувшийся под углом  от взлетной
полосы в Рэйвилле, штат Луизиана. Но это не так, он стоит цел-целехонек, без
единой  царапины, ожидая  каких-нибудь приключений,  которые  встретятся  на
нашем пути завтра.
     На  усыпанную  щебнем  дорогу  аэродрома, тарахтя,  сворачивает  пикап.
Полустертая  надпись  на  дверце   --  АВИАСЛУЖБА  АДАМСА,  и  за  рулем  --
недоумевающая улыбка  под  широкополым  стэтсоном с  поднятым вверх передним
краем;  точно  так в популярных  вестернах Герой-Тех-Времен всегда  загибает
вверх поля своей шляпы.
     <i>--</i> Никак не могу понять, что у тебя за машина. Ты пролетел над домом, и
мне показалось, что такого двигателя я не слышал уже двадцать лет. Выбежал и
посмотрел на твой  самолет;  он слишком мал для <i>Стирмэна,</i> не совсем похож на
<i>Вако</i> и, конечно же, -- не <i>Трэвл-Эйр.</i> Что же это, черт возьми, за аппарат?
     --<i>Детройт-Паркс.</i>  Их  не  так  уж  много  выпущено,  поэтому  не  стоит
огорчаться,  что  ты его  не  знаешь.  Двигатель  <i>Райт.  Райт</i>  всегда  можно
отличить, потому что он весь забрызган маслом.
     --  Меня зовут Лайл  Адамс.  М-да. Если <i>Райт</i> перестает плеваться, тогда
берегись. Ты не против, если я загляну внутрь?
     Свет фар пробегает по биплану,  когда пикап, развернувшись,  подъезжает
ближе. Со скрипом открывается дверца, и щебень начинает хрустеть под шагами.
     --Милый маленький самолет. Ты смотри!  Дополнительная катушка  магнето,
так? Ну, парень, я не видел самолетов с таким магнето  с  тех  пор, как  был
ребенком. И опережение зажигания. Эй, это действительно летательный аппарат!
     -- Приятно слышать такие слова, сэр. Большинство людей смотрят на  него
и изумляются, как  такая старая развалина  из палок и лохмотьев вообще может
подыматься в воздух.
     -- Нет-нет. Замечательный самолет. Эй, хочешь  поставить его  на ночь в
ангар? Я выкачу один  из <i>Эиджи-Кэт,</i> и мы пристроим тебя на его место. Ничего
не  случится с <i>Кэт,</i> если она попадет под дождь. Накинем на кабину чехол -- и
все.
     --  Что  ж, спасибо тебе,  Лайл. Однако не  похоже,  чтобы ночью  пошел
дождь, а завтра утром до восхода солнца мне хотелось бы  улететь. Мне одному
будет тяжеловато выкатывать биплан из ангара. Мы все равно и раньше спали на
улице.
     --Как  хочешь.  Но  в  любом  случае  где-то  на   рассвете  я  начинаю
обрабатывать поля. Я приду сюда.
     --Хорошо. Кстати,  нет ли  тут поблизости бензоколонки? Я бы не прочь с
вечера залить его под завязку.
     -- А как же. К тому же, если хочешь поужинать, я подброшу тебя в кафе.
     Ужин в  кафе,  приправой к которому  служат маленькие детали  Луизианы.
Лайл Адаме--настоящий янки.  Прилетел  на  Юг;  чтобы немного  заработать на
опрыскивании полей химикатами, ему  здесь понравилось,  он остался и  открыл
свое  дело.  Теперь занимается  в основном  опылением и  посевом. Еще не все
работы  по  удобрению химикатами он  берется выполнять. Большой  современный
<i>Эйджи-Кэт</i> является дальним потомком <i>Паркса</i> и его эпохи.
     Самолет-работяга с бункером для химикатов вместо  передней кабины, весь
металлический и тоже биплан. <i>Кэт</i> смотрится современным и  эффективным, и так
оно и есть. Адаме всецело доверяет ему, он любит свою машину.
     --Прекрасный  самолет,  прекрасный   самолет.  С   такими  крыльями  он
разворачивается  буквально  на  месте и  снова летит  на поле.  Он, конечно,
совсем не то, что старый самолет. В свое время я летал на <i>Ховарде</i> еще там, в
Миннесоте. Берешь с собой  охотников и рыбаков и вывозишь их  к тем  местам,
где никто из них раньше не был. Приземляешься посреди поля... Помню, однажды
я взял четверых таких парней и мы полетели на север...
     Быстро  проносятся час за  часом,  как это всегда  бывает,  когда новые
друзья находят друг друга. И вот остаются позади огни  кафе, и мы тарахтим в
пикапе  АВИАСЛУЖБА  АДАМСА  назад, к  темно-зеленой траве  под  темно-желтым
крылом, над которым мерцает темное небо.
     --Да, Лайл, звезд тут у тебя хватает.
     --  Ага, здесь неплохое место, чтобы обосноваться. Если хочешь заняться
фермерством.  И  если  нравится  летать  на  самолетах.  Премилое  местечко.
Предложил бы тебе переночевать  у меня дома. Но  не предлагаю, чтобы не быть
навязчивым, ведь тут  такая  ночь. На  самом деле  мне и самому следовало бы
принести сюда спальный  мешок и уснуть под крылом рядом с тобой. Давненько я
ничего в таком духе не делал.
     Рукопожатие  в темноте, пожелания доброй ночи, обещание встретиться  на
заре. Пикап, прохрустев по щебню, уезжает, свет его фар  удаляется; он почти
бесшумно сворачивает за угол и, мелькнув сквозь заросли деревьев, исчезает.
        9
     Утро.  Нет,  даже  не утро --  только зарево в  той стороне, откуда  мы
прилетели  вчера вечером. Я укладываю спальный  мешок в  переднюю  кабину, и
вместе  с  ним -- последние частицы  тепла во  всем штате  Луизиана. Воздух,
который я выдыхаю, клубится паром, а резина на старых покрышках затвердела и
стала ломкой. Пальцы почти не слушаются меня, когда я открываю замки капота.
Я  сливаю немного бензина для пробы на воду, бензин стекает по рукам, словно
жидкий водород. Пожалуй, следовало бы подогреть масло.  Слить  его в большой
бидон  и поставить на огонь --  проверенный способ,  которым бродячие пилоты
разогревали свое  масло  после холодных ночей.  Теперь  уже слишком  поздно.
Вытащи  я этим утром пробку, масло даже  отказалось бы вытечь. Оно лежало бы
там, в баке, свернувшись калачиком, чтобы согреться.
     Внезапно по <i>Парксу</i> пробегает белый свет  фар, и  щебень, как  и  вчера,
хрустит под колесами подъезжающего грузовика.
     --Доброе утро!
     -- А, доброе утро, Лайл. Как дела, не считая, конечно, этой холодины?
     --Холодины?  Да  что  ты,  парень, --прекрасная погода! Легкая прохлада
придает с утра рабочий дух. Ну как, ты созрел позавтракать?
     --Я, пожалуй,  не буду сегодня завтракать. Мне  бы хотелось  за сегодня
пролететь  как можно больше, использовать весь дневной  свет.  Но все равно,
спасибо.
     --О  каком дневном свете ты говоришь?  В  ближайшие полчаса солнце  еще
недостаточно  поднимется  для того, чтобы  лететь. Ты  успеешь тем  временем
слегка перекусить. Подскочим в кафе, оно лишь в минуте езды отсюда.
     Мне нужно бы объяснить, что я не люблю завтракать. Мне нужно бы сказать
ему, что  время до восхода солнца следует  потратить на разогрев  двигателя.
Возможно, на этом холоде двигатель даже не запустится или же мне потребуется
полчаса, чтобы он наконец заработал.
     Но  в темноте ждет открытая дверца  пикапа. Мне становится ясно,  что в
этом штате  каждый считает, что человек должен  съесть завтрак, и объяснить,
что я спешу, выглядит  гораздо более трудной  задачей, чем сделать несколько
шагов к пикапу и закрыть за собой дверцу. Так что я решаю потерять полчаса в
обмен  на  пончик  и  беглое знакомство  с  тем,  как  выглядит утро  пшюта,
распыляющего удобрения.
     Ведающий удобрениями пилот Луизианы, как я обнаружил, знаком в городе с
каждым, а в предрассветный час каждый житель сидит в кафе. Когда  мы в своих
тяжелых ботинках  входим,  звякнув  медным колокольчиком  на  двери, в  ярко
освещенное помещение,  шериф  и  фермеры  отрываются  от  своего кофе, чтобы
сказать "доброе утро"  президенту  Авиаслужбы  Адамса.  И говорят они так не
зря, потому что доброе утро для него, когда в небе ясно и безветренно, --это
доброе  утро и  для  них. В  спокойном  ясном  небе его сельскохозяйственные
самолеты  могут неустанно обрабатывать  их поля, сеять, распылять  химикаты,
уничтожать  поедающих  листья  сизоворонок,  тлю  и  черных земляных  жуков,
насекомых,  которые в свое время погубили  и поля, и фермеров. Лайл Адаме --
важная и уважаемая фигура в Рэйвилле.
     Я собираю в  свой  адрес  удивленные  взгляды,  вызванные моим странным
внешним видом -- шарфом и тяжелой летной курткой. Лайл Адаме, живущий тем же
миром,  что и  я,  заботящийся  о  двигателях и  каждый день  вылетающий  на
бипланах с открытой кабиной с  аэродрома  Рэйвилла,  собирает одно за другим
"Доброе  утро",  "Как  дела?"  и  "Ты  сегодня  на  рисе,  да,  Лайл?".  Мой
гостеприимный хозяин  в своем городе  не  летчик, он --  бизнесмен и фермер,
плюс самую малость спаситель и бог-заступник.
     Сидя  за  столиком с черным пластмассовым  покрытием,  склонившись  над
чашкой  горячего шоколада, я узнаю, чего мне следует  ожидать по  дороге  на
запад, к границе с Техасом.
     --  Вылетев  отсюда, держись  поблизости  от  дороги. Если ты упадешь в
деревья в  миле от дороги,  то пройдут месяцы,  прежде чем  тебя  найдут. На
первом отрезке  пути по здешним  окрестностям все  замечательно... тут  есть
поля,  чтобы  приземлиться,  если понадобится.  Но  в тридцати-сорока  милях
отсюда лучше все время быть у дороги.
     Я не очень-то знаю землю вглубь Техаса, но через некоторое время у тебя
снова появятся поля и площадки для приземления. Последние дни стояла хорошая
погода. Ветер поднимется ближе к полудню, для тебя он будет попутным.  К нам
во  второй половине дня  может нагрянуть гроза, но ты к  тому времени будешь
уже далеко отсюда...
     Если  бы  мне когда-либо  понадобились подробные сведения  о  том,  как
летать  в  штате Луизиана,  я бы  мог просто записать  на бумаге  тот  опыт,
который  приобрел, сидя  за столом  в  кафе  Рэйвилла. В какой-то  момент  я
понимаю,  что слушаю одинокого человека, летчика, попавшего  на остров,  где
никто  не  говорит  на  его языке.  Нет больше  в  городе человека,  который
порадовался бы,  узнав, что намечается попутный ветер, кто был бы благодарен
за предупреждение о деревьях по  дороге  на запад. Мой хозяин упражняется  в
языке, на котором  ему не  часто приходится говорить,  и ясно,  что  от этих
упражнений он получает удовольствие.
     -- Когда над Оклахомой,  как сейчас,  образуется обширная зона высокого
давления,  целыми днями держится  хорошая погода. Но у нас тут рядом  залив,
так что плохой погоды тоже бывает предостаточно. Правда, когда местность уже
хорошо изучишь  -- где провода  и все такое прочее,  -- можно работать, даже
если с погодой не очень везет...
     К тому  времени как дома приобретают  несмелый красный  оттенок в лучах
зари, пикап, снова прохрустев по  щебню колесами,  взвизгивает  тормозами  и
останавливается у яркого крыла <i>Паркса.</i>
     -- Могу ли я тебе чем-нибудь подсобить?
     --  Конечно.  Если  хочешь, Лайл,  забирайся  в  кабину,  а я  раскручу
стартер.  Сделай пару  прокачек, рукояткой газа.  Он  должен с первого  раза
запуститься.
     Стальная  рукоятка стартера,  торчащая из  капота двигателя,  -- словно
стальной поднос для  кубиков льда,  полный  ими  доверху. Я сквозь  перчатки
чувствую исходящий от нее холод.
     Она  туго  идет,  делая  самый  первый  о-б-о-р-о-т  (внутри  раздается
медленное  урчание). И  еще. Оборот. И еще... оборот; еще... оборот и еще...
оборот, и оборот, и  оборот, и оборот, и оборот,  и  оборот, оборот,  оборот
оборот  оборот -- оборотоборотоборот... Маховик  стартера  визжит и тарахтит
внутри, он готов вцепиться  в пропеллер и  выплеснуть в него свою энергию. Я
выдергиваю рукоятку.
     --ЕСТЬ! ДАВАЙ, ЛАЙЛ!
     Один мизерный щелчок тумблера. <b>Стартер,</b> затихающий вой маховика, и один
двигатель  <i>Райт  Ураган</i>  разрывает  тишину  на  десять  миллионов  крошечных
кусочков. Президента Авиаслужбы Адамса  окутывает на мгновение  облако  дыма
цвета  яркого  синего  пламени.  В  следующее  мгновение  поток  воздуха  от
пропеллера  закручивает облако, рвет его в  клочья  и  у  носит за  забор, в
сторону сияющего солнца.
     Из центра <i>Урагана</i> доносится едва слышный крик:
     -- НЕПЛОХО ЗАВЕЛСЯ, ПРАВДА?
     -- ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ  СТАРИЧОК! ПУСТЬ  ПОКРУТИТСЯ  НА  900 ОБОРОТАХ,  ПУСТЬ
НЕМНОГО РАЗОГРЕЕТСЯ.
     Десять минут на разогрев <i>Урагана,</i> десять  минут на то, чтобы замерз его
пилот. Десять минут я выкрикиваю обещания,  что  обязательно загляну к Лайлу
Адамсу, если буду снова в этих краях, и что если он как-нибудь доберется  до
Западного Побережья, там он сможет разыскать меня. Мы даже не прощаемся. Это
один из  побочных эффектов полета -- у  тебя появляется круг друзей в разных
затерянных уголках мира, и  ты  знаешь, что есть шанс  снова когда-нибудь их
всех увидеть.
     Если на земле было весьма холодно, то теперь на высоте две тысячи футов
холоднее, чем в мороз, если так бывает. Дорога, извиваясь, тянется на запад,
у Шривпорта  деревья смыкаются  и  тянутся  до едва различимой границы штата
Техас.
     Ветер,  словно  ледяное полотенце, без устали треплет  и  растирает мне
лицо.  Время от  времени мне  приходится,  глотая,  переводить  дух,  дышать
тяжело.  Выползает недовольное  заспанное солнце. И даже изрядно  поднявшись
над горизонтом, оно не собирается греть воздух.
     Сдвинув вперед  кожаные перчатки и сжав пальцы в кулак, я  обнаруживаю,
что могу удержать в них тепло почти целую минуту. Энергичные движения ногами
и  вращение  воображаемой  рукоятки  приводят лишь  к  тому, что  из  просто
замерзшего я превращаюсь в замерзшего-и-уставшего. Внизу, на дороге,  нет ни
одного  автомобиля,  по которому  можно  было бы  оценить  нашу скорость, но
утренняя дымка говорит о том, что ветер нынче попутный. Это хорошо, попутный
ветер почти  стоит  того,  чтобы замерзнуть,  когда нацелился пролететь  как
можно больше миль в день.
     Но невзирая даже на это, я подумываю о том, чтобы  вскоре приземлиться,
чтобы можно было спокойно постоять или свернуться калачиком и согреться. Вот
если бы можно было управлять самолетом, не вылезая из спального мешка! Надо,
чтобы  кто-то  придумал  спальный мешок  с  руками и ногами, тогда  авиаторы
смогут  сидеть в тепле,  пролетая  над  Югом.  Правда,  изобретение  малость
запоздает. Даже если поместить рекламу во всех газетах и журналах, если даже
Спальный Мешок, Имеющий Форму Авиатора, будет продаваться во всех спортивных
магазинах, вряд ли на нем заработаешь много денег. Не так уж много  осталось
авиаторов,  которым  бы  он  позарез  был  нужен.  А  посему  этим  немногим
приходится уповать на лучшее из того, что имеется, -- на средней температуры
звезду класса G  древней модели, и  надеяться, что она будет быстро вставать
по утрам.
     Я  ищу  глазами  индикатор  скорости  --  любое  колесное  транспортное
средство, которое бы двигалось  по дороге и  со скоростью  которого я бы мог
сравнить свою скорость. Но удача мне  не улыбается. Эй, водители! Солнце уже
взошло!  Выезжайте-ка уже на дорогу! Мне навстречу  по дороге катит одинокий
автомобиль.  От  него  толку мало.  Проходит три  минуты.  Пять; по-прежнему
сильный резкий  ветер.  Наконец  с  боковой  дороги  на  трассу выворачивает
зеленый  седан и  направляется на  запад. Дадим ему  некоторое  время, чтобы
набрать скорость; в утренний час  на пустынной дороге она  должна быть около
шестидесяти пяти миль в час. И мы легко его обходим. Хороший попутный ветер.
Интересно,  догадывается ли он, как  много он  для меня значит, догадывается
ли, что в утреннем  небе  летит старый биплан и наблюдает за  ним. Наверное,
нет. Наверное, даже не знает, что такое биплан.
     Даже  замерзая, не перестаешь учиться. Вот  узнали кое-что о скорости и
курсе от того, кто  уделяет  внимание лишь собственному курсу  и собственной
скорости,  кто даже не подозревает о моем существовании. Мы стольким обязаны
зеленым седанам! А оплатить свой долг ему  мы можем лишь тем, что отправимся
своей  дорогой  и,  сами не  подозревая об  этом, тоже послужим  кому-нибудь
индикатором.
     С востока  прилетают первые частички тепла, и  я  им за это благодарен.
Сколько раз, задаюсь я  вопросом, я бесплатно пользовался примерами, которые
в своих  жизнях  создали  другие  люди?  Вся  моя  жизнь построена  на  этих
примерах. На примерах, которым стоит  подражать, и  примерах,  которых нужно
избегать.  Я  и  сосчитать-то их  не  смогу. Самые главные, выдающиеся,  те,
которые  больше  всего  повлияли  на  мое  мировоззрение,  я,  конечно, могу
выделить. Кто я  такой, в конце концов, если не кульминация своего  времени,
сплав  из всех созданных  когда-либо примеров и,  в свою  очередь, еще  один
пример  для  других?  Во мне  немного от Патрика Фланагана,  немного  от  Лу
Пизана. В моих руках есть отчасти мастерство и умение летных инструкторов --
Боба Кича,  Джемми  Форбса,  лейтенанта Джеймса Роллинза. Что-то я привнес в
свое мастерство сам, а еще  своими навыками я обязан капитану Бобу  Шаффелю,
который был одним  из немногих, оставшихся  в  живых  после  боев  в  Корее;
лейтенанту Джиму Тушетту,  который мог  у спешно  сразиться со всем составом
Военно-Воздушных Сил,  если сталкивался  с откровенной глупостью, и  который
погиб  в   Аризоне,  отворачивая  горящий   F-86  от   школьного   подворья;
генерал-лейтенанту Джону Мэйкели, мрачному  человеку-скале, командиру полка,
которого ничто в мире  не интересовало, кроме задачи, возложенной на полк, и
тех людей, что летают в нем на  самолетах; Эммету  Веберу,  Дону Слэку,  Эду
Карпинелло, Дону МакГинли, Ли  Мортону, Кейту Алшеферу, Джиму Рудабушу, Лесу
Хенчу,  Дику Трэвасу, Эду  Фицджеральду. Столько  имен,  столько пилотов,  и
частичка каждого  из них во  мне.  Во мне, который летит на старом биплане в
час перед синим холодным рассветом штата Луизиана.
     Я  могу  открыто,  без  малейших  усилий, взглянуть  в  лицо  огромному
множеству  пилотов, которые летят сейчас  на этом самолете. Тут  и Бо Бивэн,
косо  взирающий  на меня  и бесстрастно кивающий  головой. Тут и Хэнк  Випп,
который сделал  бочку на  транспортном  самолете  и  научил меня садиться на
пастбищах  и пляжах, который изо  всех сил старался научить меня продумывать
ситуацию  гораздо  дальше,  чем  могут  те,  кто ограничил себя  страхами  и
бессмысленными инструкциями. И Кристи Кэгл, который показал мне пример любви
к старым самолетам, который скорее  заснет под крылом своего биплана, чем  в
какой-либо постели,
     Есть у  меня и  другие  учителя.  Вон,  смотри, --  сверкающий серебром
<i>Ласкомб,</i>  который впервые  оторвал  меня  от ревнивой земли. Огромный  Т-28,
который  сам вызвал  аварийную  службу,  выпустив из поврежденного двигателя
шлейф черного дыма, --я в то  время  был совсем  новичком в  летном деле, не
способным даже понять, что  что-то не так. Т-33, первый реактивный самолет в
моей летной практике, он показал мне, что на самолете можно лететь, взявшись
за рукоятку управления двумя пальцами и всего лишь <i>думая о</i> подъемах, спусках
и  виражах. Вот королева красоты  F-86F, показавшая  мне, как  сильно  пилот
может быть очарован и влюблен в свой самолет. Маленький, похожий на стрекозу
вертолет, показавший  радость  зависания  в воздухе. Небесно-голубой  планер
<i>Швайцер  1-26,</i>  рассказавший о  невидимых  потоках, благодаря  которым пилот
может часами лететь  безо всякого двигателя, опираясь  лишь на  силу  ветра.
Старый добрый  прочный, как камень, F-84F, покрывавший мои ошибки  и  многое
мне поведавший во время  ночного полета над Францией. <i>Сессна-310,</i> на примере
которой  я  узнал, что  самолет  может  быть столь  роскошным,  что за  этой
роскошью пилоту подчас трудно догадаться, что и у  этого самолета есть душа.
<i>Рипаблик Сиби,</i>  утверждающая, что нет ничего  похожего  на то  удовольствие,
когда из скоростного катера превращаешься в самолет и  обратно, ощущая своим
корпусом кристально  чистые брызги и солнечные блики. <i>Брюннер-Винкль Берд --</i>
биплан 1928 года выпуска, позволивший мне вкусить интерес полетов с пилотом,
который нашел  заброшенный самолет, отстроил его  заново,  потратив  на  это
годы, и снова подарил ему свободу, подняв в воздух. <i>Фейрчайлд 24,</i> который за
те несколько сотен часов,  что мы провели с ним, изучая небо, подвел меня  к
внезапному открытию,  что  небо -- это нечто реальное,  истинное,  его можно
потрогать, можно ощутить. Десантный  самолет С-119  --  весьма зловредный --
тип, который научил  меня не  верить россказням о "плохих самолетах"  до тех
пор, пока  я сам с ними не познакомлюсь. Еще он  дал мне возможность понять,
что можно ощущать удовлетворение, подавая зеленой  лампочкой сигнал <b>Прыжок</b> и
выбрасывая горстку парашютистов за  борт, туда, куда им нужно. И вот сегодня
-- старый биплан, усердно пытающийся пересечь страну.
     Быстрые и медленные,  тихие  и оглушающие,  тянущие  за собой хвост  на
высоте сорока тысяч футов и задевающие колесами травинки, самые простейшие и
исключительно роскошные, --все они  тут, все чему-то учили и чему-то научили
меня.  Они  все -- часть пилота, а он  -- часть их. Потрескавшаяся краска на
приборной панели, педали, которые за двадцать лет стали совершенно гладкими,
ручка управления, на которой стерлись насечки, -- все это следы, оставленные
на самолете человеком. Следы же самолета на человеке можно обнаружить лишь в
его мыслях, в том, чему он научился, к чему пришел.
     Большинство знакомых мне пилотов не такие, какими кажутся. В одном теле
живет  два очень разных человека. Возьмем, скажем.., ага, вот  Кейт Алшефер,
превосходный пример. Он --  человек, которого совершенно не ожидаешь увидеть
в  боевой  эскадрилье.  Когда  Кейт  Алшефер  произносил  слово,   это  было
грандиозное событие.  У него не было  ни малейшего  желания  производить  на
кого-то особое впечатление.  Если встать  перед ним и сказать:  "Кейт, ты --
вшивый пилот", -- он бы улыбнулся и ответил: "Может  быть,  ты и прав".  Его
невозможно было разозлить. Невозможно было заставить торопиться. Он подходил
к полетам так, словно это были  задачи на вычисление  интегралов.  Если надо
было рассчитать предполетный разбег, что он  проделывал сотни раз,  то любой
другой пилот  выглянул бы на  улицу, оценил ветер, температуру и прикинул бы
разбег с точностью до пятидесяти футов. Но Кейт перед каждым полетом сидел с
план-картами и скрупулезно  высчитывал расстояние,  аккуратно выводя цифры в
нижней  части формы,  в  которую редко  кто  заглядывал.  Аккуратно,  точно,
педантично.  Для Кейта поторопиться, взять с потолка расчетную скорость  или
цифру  расхода топлива было  бы  все  равно, что для главного бухгалтера  --
предоставить  заведомо  фиктивный  отчет.  Сидеть  с  ним  на   предполетном
инструктаже  -- это был почти что анекдот. Кейт  не издавал ни звука, СЛОВНО
лавина терминов и полетной информации пролетала мимо его ушей, словно он был
корреспондентом технического журнала, по ошибке севшим не в то кресло. Никак
нельзя  было догадаться, что он вообще что-то слушает, пока в конце он вдруг
тихо не произносил что-то вроде:
     "Ты  имел  в  виду  два  пятьдесят  шесть  точка  четыре  мегагерца  на
двенадцатом канале,  так?"  -- и  ведущий инструктаж исправлял  свою ошибку.
Чаще же Кейт не произносил ни слова и в конце.  Он  неторопливым шагом шел к
своему  шкафчику, медленно застегивал молнии на комбинезоне, влезал в летную
куртку, расписанную  по уставу  молниями, мечами и  свирепыми изображениями,
которые,  по идее,  должны были выражать суть  пилота-истребителя. Затем  он
прогулочным  шагом  шел к своему самолету, неся при этом парашют так, словно
тот был чем-то слегка неуместным, словно несколько портил картину -
     Даже выстрел его стартера был  не таким внезапным, а звук двигателя  не
таким громким, как у других самолетов.
     Кейт летал по учебнику. Когда он шел в строю, его самолет не болтался и
не  покачивал  крыльями. Он  летел  так,  словно его  самолет  был прикручен
болтами  к крылу  самолета  Ведущего. А затем начиналось задание,  воздушный
бой. И тут, конечно же, берегись!
     Если самолет  то несся строго вверх, то вертикально  вниз, то  вертелся
через крыло, то проносился, сверкнув на вираже  по небу, можно было побиться
об заклад, что на его борту -- Кейт Алшефер. Все выглядело так, словно перед
самым взлетом Кейт быстро выпрыгнул из  кабины,  а его место занял кто-то до
неузнаваемости  другой -- стремительный  и необузданный. Невольно появлялось
желание нажать кнопку микрофона и спросить:
     --С тобой все в порядке, Кейт?
     С Кейтом все было в порядке, и увернуться от того невероятного монстра,
что  сидел в  кабине  его самолета, можно  было  лишь  будучи  исключительно
умелым,  предельно  внимательным  и  везучим  пилотом.  Так  было  в  каждом
учебно-боевом  вылете. Вот Кейт  молнией  бросается  на цель, атакует  ее на
бреющем  полете,  земля  перед  ним  буквально  разлетается  в  клочья.  Вот
приближается к мишени, установленной  на вышке, и разносит ее вдребезги. Вот
он  заходит  на  ракетную цель  и загоняет  четыре  ракеты в  круг диаметром
пятнадцать  футов.  На  учениях, где  отрабатывается  поддержка  авиацией  с
воздуха  сухопутных  сил,  Кейт проносится на  такой  высоте,  что  едва  не
задевает антенны танков, уходя вверх после последнего прохода  в безупречной
серии переворотов  через крыло и скрываясь из виду в направлении солнца. При
заходе  на посадку он  держится  строго вдоль полосы,  и его колеса касаются
бетона точно на линии,  отмеченной для этой цели. А  затем, пока  оружейщики
разряжают пулеметы, необузданный выпрыгивает из кабины и стремглав убегает в
лес,  а  Кейт  Алшефер,  корреспондент  технического  журнала,  возвращается
прогулочным шагом от самолета, снимает свою куртку и  расстегивает молнии на
комбинезоне.
     В каждом из нас, как я неоднократно убеждался, есть человек, который, в
основном, спит. Он просыпается лишь в те моменты, когда нужно быстро принять
решение  или  совершить  молниеносное  действие.  Год  назад  я видел  этого
человека в  необузданном Кейте-пилоте, вчера  я встретил его в виде игрока в
кабине своего биплана.  В каждом из  нас живет такая личность, даже в  самых
неподходящих для этого с точки зрения логики.
     Над Техасом сосны заканчиваются, и  впереди открываются обширные ровные
пространства. Солнце наконец нагрело воздух. Держится хороший попутный ветер
-- даже самые быстрые автомобили со свистом проносятся назад под крыльями.
     Закрыв глаза,  я вижу попутный ветер, вижу в его массе  крошечную точку
биплана.  Попутный  ветер  --это  всего  лишь  небольшой  вихрь  в  огромном
воздушном водовороте, который  вращается по  часовой  стрелке  вокруг центра
области высокого давления где-то на севере. Самолет, который летит  сейчас в
том  же  направлении, что  и  я,  но к  северу  от  этого центра борется  со
встречным  ветром.  Мой попутный ветер, конечно,  долго не  продержится  --я
улетаю  прочь от центра давления, и,  даже несмотря на то, что  моя скорость
немногим больше  сотни  миль  в  час,  я  вскоре почувствую,  как изменяется
направление  ветра.  Ветер  уже за  эти  два часа  из  строго западного стал
немного  юго-западным.  Еще через  несколько часов он  станет боковым  южным
ветром,  толкающим меня вправо от курса, и мне  придется  лететь  как  можно
ниже, чтобы избежать <b>его</b> вредного влияния.
     Будь осторожен, когда ветер стремится снести тебя вправо -- это я узнал
на собственном опыте. Не  зря бытует выражение "вправо сносит -- к худшему".
Если  дать ветру снести тебя, то вскоре  из зоны  хорошей  погоды и высокого
давления попадешь в область  низкого  давления,  где  царят низкие облака  и
видимость постепенно ухудшается, пока тебя не окутает сплошная дымка. Если я
сейчас  хоть немного поверну вправо, так, чтобы ветер снова стал попутным, я
рискую начать летать по кругу, в  котором погода все время будет хорошей, по
кругу  с  центром в  области  высокого  давления.  Но тогда я в конце концов
окажусь там, откуда начинал.  Двигаясь  вперед,  своим  курсом, мне  следует
вскоре ожидать бурю-другую. Но я благодарен за то хорошее, что уже  получил,
за те ясные погожие дни,  что посетили здешние места. К тому же погода  пока
держится -- нигде, вплоть до самого горизонта, нет намеков на низкие облака.
     Из-за горизонта  на равнину выползает  первое пятнышко  приближающегося
города.  Даллас-  Вернее,  Даллас/Форт Уорт. Он  постепенно подымается и все
четче прорисовывается  -- великан, развалившийся  на солнце. Я отклоняюсь  к
югу, чтобы  облететь город. Он должен  бы  выглядеть  с воздуха как и всякий
другой  город, но для меня  это не  так. Я не  могу  объективно  смотреть на
Даллас. Дело в том, что здесь развернулась  в свое время ожесточенная борьба
между аэропортами  Далласа и  Форт  Уорта.  Каждый город утверждал, что  его
аэропорт  лучше  удовлетворяет нужды обоих городов, и в конце концов  в спор
пришлось  вмешаться  правительству, которое  урегулировало  вопрос.  Но  там
внизу, между теми, кто летает, и между диспетчерами остались взаимные обиды,
там идут в ход всякие едкие прозвища.
     Кроме  того,  город -- это  огромное гнетущее  место,  и  даже в  звуке
двигателя  появляется  печальный обертон.  Это город, в  котором  застрелили
Президента. Хорошо, что у меня нет необходимости приземляться.
     Город исчезает  вдали, и настроение окружающей меня местности несколько
проясняется. Я нахожу шоссе номер 80, которое  следующую  тысячу  миль будет
моим  главным  навигационным  ориентиром.  Вскоре  мне  придется  где-нибудь
садиться. Вот,  согласно карте, Вестерн-Хилз.  Я делаю  круг  над  маленьким
городом и его аэродромом. 8:30 утра,  но на поле -- никаких признаков жизни.
Ангары  закрыты,  на  стоянке  пусто.  Мне  наверняка  придется ждать, чтобы
заправиться топливом. Я неплохо  летел с попутным ветром, к тому же  впереди
по дороге  будет другой аэропорт, где уже кто-нибудь проснулся. Кроме  того,
каждая  миля, оставшаяся позади,  означает,  что  впереди  стало одной милей
меньше.   Согласившись  с   этим  достаточно  очевидным  для  всякого,   кто
путешествует в  открытой кабине, утверждением, я устремляюсь вперед. Стрелка
магнитного  компаса  в  форме  буквы  "W" подрагивает относительно линии  на
шкале. Теперь ветер стал полностью боковым, и, оставаясь на высоте, я ничего
не выиграю. Поэтому ручку управления вперед, -- и мы ныряем в тот слой неба,
где  скорость  ветpa  уменьшается благодаря его контакту с землей. На высоте
пятьдесят  футов  мы  выравниваемся  над  пустынной  дорогой   и  летим,  то
поднимаясь, то опускаясь, -- повторяя очертания невысоких окрестных холмов.
     Иногда  на дороге появляются  автомобили. Каждый  из  них  мне  удается
подробно  рассмотреть,  поскольку  теперь  я  не  обгоняю  их столь  быстро.
Автобус,  который  построят  где-то  в  будущем,  а  в  нем  у заднего  окна
столпились еще не  рожденные дети. Я машу им рукой сквозь время с расстояния
в  пятьдесят  футов  техасского  воздуха, и в ответ получаю лес машущих рук.
Приятно видеть, что еще кто-то движется в этом  же  кусочке пространства,  и
становится  интересно  узнать, что они  думают, глядя  на нас,  в 1929-й? Не
напоминает ли им это что-нибудь? Помнят  ли они то время, когда ехали по той
же  самой  дороге (тогда она была грунтовой) и где-то в этом  же месте вдоль
нее  по небу летел самолет --  такой же,  как летит сейчас? Как  он не спеша
тащился  вперед и  постепенно исчезал слева  от дороги --точно  так  же, как
исчезает этот самолет?
     Я лечу  по  привычке с той же стороны дороги, что  и солнце. Любопытно,
было  ли  это  привычкой  в те далекие  дни. Вероятно, нет. Лети  со стороны
солнца, и твой  номер не смогут прочесть. Защитная привычка. Хотя,  я думаю,
иногда  она  избавляла меня  от лишних неприятностей. Не так уж много  людей
знает, что в  ненаселенной местности самолет совершенно законно может лететь
ниже верхушек деревьев. Если кому-то не нравятся старые самолеты, он мог  бы
разглядеть  мой  огромный  регистрационный  номер  и  заставить  меня  потом
доказывать  свою невиновность.  В инструкциях  лишь говорится, что я  должен
пролетать  на  расстоянии  не  менее   пятисот  футов  от  любого  человека,
находящегося на земле, пятьсот футов над  ним или пятьсот футов в сторону от
него -- значения не имеет. Сейчас, когда я укрываюсь от ветра и вокруг полно
ровных  площадок,  куда можно сесть, я  выбираю лететь  на пятьсот  футов  в
сторону. В солнечную сторону.
     Когда  на дороге пусто, я  опускаюсь над ней, пока мои колеса едва,  но
начинают  задевать  асфальт  по  обе  стороны  от   осевой  линии.  Я  сижу,
выпрямившись, заглядываю, вытянув шею, вперед, поверх  ветрового  стекла, за
нос,  и  просто  наслаждаюсь  низким  полетом.  Мимо  со свистом  проносятся
телеграфные столбы, и,  положив один локоть  на край кабины, я чувствую себя
почти  водителем автомобиля. За  одним замечательным исключением  --  я могу
потянуть руль на себя и с ревом взмыть прямо в небо.
     У  меня  есть друг-автогонщик,  который  говорит,  что  гонки  -- самое
большое в мире удовольствие. Для него,  забывает  он при этом  добавить. Для
него. Для  всех  же  остальных --  ладно, для меня,  это удовольствие больше
похоже на ужас. На земле нужно  одновременно преследовать столько целей, что
нет ни места, ни времени подумать о  чем-то другом. Гонщик  должен все время
держаться на узкой асфальтовой ленте, и если что-то окажется у него на пути,
или даже если  дорога  не  наклонена под нужным углом, -- ему не сдобровать.
Каждую  секунду,  выжимая газ,  ему нужно  серьезно думать об управлении.  С
другой стороны, небо -- для мечтателей. Оно им прекрасно подходит, поскольку
здесь  столько простора, столько свободы!  Взлет и посадка в старом самолете
требуют некоторого внимания, но  сам полет  -- штука простейшая. По простоте
управления  полет  можно  сравнить разве что с...  да ни с чем его  сравнить
нельзя! Впереди препятствие? Поднимись  над ним. Облети его вокруг.  Пролети
под ним.  Полетай кругами и поразмысли о нем. Ничего этого гонщик сделать не
может.   Он  может  лишь  попытаться  остановиться.  Вокруг  пилота  столько
простора, что он может  откинуться на сиденье и расслабиться. Он может долго
смотреть   назад,  вверх  или  вниз.  Глядеть  вперед  --  это  своего  рода
формальность, которой мы следуем по  привычке,  усвоенной на земле. С землей
пилот  может  делать что  ему  вздумается  -- наклонить  ее,  завертеть  ее,
поместить ее над  головой  или сзади перпендикулярно хвосту.  А может просто
позволить  ей сонно  тащиться  внизу  и,  глядя сквозь  узкие щелочки  глаз,
увидеть ее туманной, ненастоящей.
     Таблички, правила, полетные инструкции со всей серьезностью напоминают,
что  пилот ни в коем случае не  должен отвлекаться  от  требующей неусыпного
внимания задачи  полета на  самолете, что, если он  позволит своему вниманию
хоть на секунду переключиться на  что-либо другое, -- неминуема трагедия. Но
после того, как сам немножко полетаешь, становится очевидно, что они смотрят
на все чересчур  серьезно. Пилот-ученик  уже  на первом же уроке убеждается,
что самолет сам по  себе летит гораздо  лучше, чем если бы он  им непрерывно
управлял.  Чтобы  оставаться  в   воздухе,  самолет  не  требует  постоянной
концентрации  внимания,  которая нужна автомобилю,  чтобы не  сойти  с узкой
трассы. Если  пилот соблюдает  основные  меры предосторожности --  следит за
тем, чтобы не влететь в дерево  или  не врезаться в  склон горы, -- небо для
него --  превосходное  место, где можно путешествовать, не обдумывая  каждый
свой шаг
     Сейчас, когда я лечу  на высоте в фут над шоссе номер 80, я должен быть
несколько более  внимательным, чем тогда,  когда  между  колесами  и  землей
пятьсот или тысяча футов. Сейчас я могу почувствовать себя гонщиком,  но без
неприятностей, которыми грозит его ремесло.  Если я  не впишусь в поворот, я
могу преспокойно следовать дальше, за ограничительный  бордюр, пролететь над
деревьями и камнями и не ощутить ни малейшего подрагивания своей машины.
     Внезапно из-за  холма мне навстречу выныривает автомобиль. Ручку  резко
на  себя и  вираж в сторону солнца,  чтобы  отлететь на  положенные  пятьсот
футов.  Я  невольно  улыбаюсь.  Каково  бы,  интересно,  было мне,  следуя в
автомобиле  по  обыкновенной дороге,  въехать  на  холм  и тут  нос  к  носу
столкнуться с  самолетом,  который несется мне  прямо в лобовое  стекло?  Со
стороны пилота не слишком вежливо так поступать по отношению к людям, хотя в
этом и нет ничего запретного. Нужно сначала  заглядывать  за  гребень холма,
чтобы  не  напугать ненароком  какого-нибудь  несчастного водителя,  который
хотел бы побыть наедине со своим размеренно пыхтящим поездом мыслей.
     Мы следуем дальше, выглядывая сперва из-за  холмов и лишь затем  плотно
прижимаясь к  дороге. Раз или два наши  колеса случайно задевают асфальт  по
обе стороны от осевой линии.
     Я смотрю на часы -- неплохое начало. Мы летим уже  больше четырех часов
и ушли  далеко  вперед от того места, где я рассчитывал быть  в  это  время.
Впереди  по курсу  на карте  значится город  Рейнджер, штат Техас, а  в  нем
--аэропорт.  Я поднимаюсь повыше и  отыскиваю взглядом  водонапорную  башню,
место пересечения  с  еще  одним шоссе  и  недостроенное  здание.  А  вот  и
аэропорт. Для  такого маленького городка он просто  огромный -- три земляные
полосы пересекаются  под углом друг к другу, а рядом -- пара ангаров. Делаем
круг, смотрим на  ветровой  конус,  затем, поблагодарив  мысленно  человека,
который решил организовать более чем одну посадочную полосу, разворачиваемся
против ветра и устремляемся к земле.
     Еще даже не наступило время  ланча, а я уже проделал пять сотен миль от
Луизианы. Расстояние внушительное, и  я этим горжусь,  хотя где-то в будущем
/прошлом/ я летал  на самолетах, которые  такое  расстояние пролетали меньше
чем за  час, и  даже  на таких, которые смогли бы  покрыть  его  за двадцать
минут. В таком контрасте, в смещенном спектре времен и самолетов должен быть
какой-то смысл. Но сейчас я устал от четырехчасового сидения на твердом, как
камень, парашюте, поэтому поиски смысла отходят на второй план, на первый же
выходит роскошь распрямиться и сделать несколько шагов по неподвижной земле.
Полет  идет как  по  маслу.  Все в  соответствии с  планом,  который я  себе
наметил. И сейчас, в городе Рейнджер, штат Техас, вытирая с ветрового стекла
и капота масло, я не думаю ни о планах, ни о будущем.
        10
     Извините,  мистер, но я  не буду  крутить  ваш  пропеллер.  И  заводную
рукоятку  тоже. Страховка. Страховка не возместит  мне убытки, если я получу
увечье.
     Странно,  непонятно, непостижимо -- я в бешенстве выпрыгиваю из кабины,
где уж было  приготовился нажать на  тумблер стартера.  Везде по дороге сюда
желающих помочь было хоть отбавляй, а тут, когда мне надо побыстрее улетать,
приходится вылезать на  девяностоградусное солнце  в куртке с подкладкой  на
меху  и самому  крутить заводную рукоятку. А служащий стоит  себе  позади  и
наблюдает. Злость легко превращается в  энергию, и  когда маховик уже визжит
на полных оборотах, у меня просто не остается сил,  чтобы обращать  внимание
на страхи служащего. Потянуть на себя тумблер стартера, запустить двигатель,
подняв позади себя столб пыли, вырулить  против ветра,  двигателю  -- полный
газ, и отпустить тормоза. Колеса отрываются от земли,  и я, бросая взгляд на
часы, начинаю  отсчитывать  очередные четыре часа,  секунда за  секундой. Мы
снова возвращаемся к  нашему Другу -- шоссе, -- и все опять становится  так,
словно я и не приземлялся, словно сидел позади пропеллера весь день напролет
от  самого  рассвета,  и даже  еще  со вчерашнего  вечера,  даже с  середины
вчерашнего дня. Хорошо будет прилететь домой, в Калифорнию.
     Боковой  ветер теперь  превратился в сильную  воздушную  струю, которая
настойчиво пытается снести  меня вправо.  Мне приходится лететь  под углом к
шоссе, сражаясь с ветром блестящим кинжалом пропеллера.
     Сражаться  с  ветром кинжалом. Звучит поэтично. Но когда  лицом к  лицу
сталкиваешься с  игривыми  силами, что  путешествуют по небу,  --  тут любое
оружие не  будет лишним. Одно из оружий пилота -- пропеллер, поскольку, пока
он вертится,  человек  не  один  воюет  с боковым  или  встречным ветром,  с
покрытой льдом поверхностью моря, они работают и борются вместе -- человек и
его самолет. И  тогда совсем не так одиноко. Правда, пропеллер -- тоже  друг
не  без   слабостей.  Знать  его  слабости   и  вовремя   их  предупреждать,
переключаясь на  другие средства, -- значит поступать мудро. Пропеллер может
храбро  вертеться на полных оборотах,  на пределе скорости, но если  самолет
попадет  в нисходящий воздушный поток,  который опускается вниз быстрее, чем
самолет может подниматься, то  пропеллер не поможет, и пилот вместе со своим
оружием понесется к земле. Но простое  предвидение этой  слабости и знание о
том, что из нисходящего потока можно выскочить и отлететь на милю в  сторону
--туда,  где  воздух поднимается, --  и вот у  тебя уже  достаточно  высоты.
Поэтому  еще  прежде чем  вытащить свое оружие, прежде чем  в нем  возникает
необходимость,  прежде чем вообще  вступить  в сражение, человек,  сидящий в
самолете,  может сделать  так, чтобы оно не понадобилось вовсе.  Заходить  в
долину слева или справа? С одной из сторон его ждет непрерывный бой, бешеная
дуэль с ветром и горой. С другой  сторон