Как-никак узаконенный потомок великого Генриха, господа, а значит, с юридической точки зрения, мой сводный брат... Герцогиня де Шеврез... -- Он снова бросил ядовитый взгляд в сторону королевы. -- Мы еще подумаем, как поступить с этой вздорной особой, развратной и злонамеренной. Я бы ее с превеликим удовольствием выслал, но боюсь, что половина мужского населения Парижа впадет в нешуточное уныние... "Эх, если бы только мужчины... -- подумал д'Артаньян. -- Любопытно, что вы сделали бы с вашей супругой, мой король, знай вы все о госпоже де Шеврез?" -- Участью заговорщиков вовсе уж мелкого пошиба я не намерен забивать себе голову, -- продолжал король. -- Возьмите на себя и эту заботу, любезный кардинал... И без глупого милосердия, учтите! Что касается моего брата, герцога Анжуйского, столько сделавшего для разоблачения заговора... Д'Артаньян, смотревший во все глаза, заметил: как ни старался юный герцог казаться спокойным и безразличным, во всей его фигуре чувствовалось напряженное ожидание и страх... -- Что касается моего брата, то я принял решение передать ему герцогство Орлеанское, после смерти последнего обладателя этого титула лишившееся сеньора, -- продолжал король к огромному облегчению младшего брата и удивлению д'Артаньяна. -- Отныне мой брат будет именоваться Гастоном, герцогом Орлеанским, каковой титул сохраняется за всеми его потомками мужского пола, а также, в opedsqlnrpemm{u законами королевства случаях, и женского... "Ей-богу, это и называется -- из грязи да в князи! -- воскликнул про себя гасконец. -- Орлеан -- это вам не Анжу... Ну а я- то?" Словно угадав его мысли, король повернулся к нему: -- Теперь о вас, шевалье... Неблагородно и неблагодарно было бы оставлять вас без заслуженной награды. Всесторонне обдумав все, я решил, в соответствии с вашим характером и пристрастиями, оказать вам честь... Отныне вы -- гвардеец мушкетеров кардинала. Он замолчал. Когда пауза затянулась недопустимо долго -- потому что гасконец тщетно ждал чего-то еще, -- сильные пальцы Ришелье сжали локоть д'Артаньяна, и тот, опомнившись, рассыпался в благодарностях, как и полагалось по этикету. Он по-прежнему, закончив пышные цветистые изъявления благодарности и, ждал -- хотя бы сорока пистолей, черт побери! Хотя бы перстня с пальца! Не обязательно с алмазом, лишь бы был с собственно его величества руки! И не дождался. Король поднялся, а это означало, что аудиенция окончена, и только деревенщина может этого не понимать... Шагая рядом с кардиналом по длинным коридорам Лувра, д'Артаньян горестно думал: "В самом деле, хотя бы полсотни пистолей прибавил к красному плащу, прах меня побери! Хороша милость, нечего сказать! Конечно, красный плащ -- отличная вещь, но эту милость в состоянии оказать сам Ришелье, своей собственной волей... Волк меня заешь, как измельчали короли! В старинные времена, рассказывают, все было совершенно иначе. "Любезный д'Артаньян, -- сказал бы какой-нибудь старинный король вроде Карла Великого, Пипина или Дагобера. -- Жалую вас бароном, а в придачу владейте отныне всеми землями, что простираются от той реки до той вон горы, и горе тому, кто посмеет оспорить мою волю!" Нет, в старину люди умели одаривать по-настоящему -- зато за них и дрались, как львы! Положительно, все мельчает! И короли тоже!" У него даже зашевелилась еретическая мысль -- а на ту ли лошадь он поставил. Д'Артаньян тут же прогнал ее, конечно. Дело было вовсе не в обиде на столь ничтожную награду -- о награде он вообще как-то не думал, спеша тем утром в Пале-Кардиналь. Дело было в короле. Точнее, в полном крушении провинциальных романтических представлений д'Артаньяна о столичном городе Париже, королевском дворце и человеке, восседающем на троне. Жизнь не имела ничего общего с теми красивыми картинами, что представляешь себе в гасконском захолустье. Совсем недавно ему казалось, что всякий король невероятно мудр и неизъяснимо справедлив, всякий наследный принц благороден и честен, всякая королева незамутненно чиста и добра, а окружающие их сановники и министры -- сплошь светочи ума и олицетворение преданности. Ну, а если случаются досадные исключения, то виной всему злокозненные иностранцы вроде Кончини. Сейчас эти беарнские благоглупости рассыпались прахом. Хуже всего было, что Рошфор оказался прав: побуждения особ королевской крови ничем по сути не отличались от грызни Планше и его братьев за мельницу, сами эти особы были мелкими, порой жалкими, и чем, скажите на милость, королева Франции отличалась от распутной женушки покойного г-на Бриквиля?! Мрачнее тучи он сел в карету рядом с кардиналом -- и долго молчал, пока Ришелье не повернулся к нему: -- Вы очень огорчены, д'Артаньян? -- С чего вы взяли, монсеньер? -- Вы еще плохо владеете лицом, дорогой друг... Неужели вы всерьез рассчитывали выйти из Лувра бароном или кавалером ордена Святого Духа? -- Позвольте мне быть с вами откровенным, монсеньер, -- сказал Д'Артаньян. -- Как-никак вы духовное лицо и мой наставник на жизненном пути... Нет, конечно, я не рассчитывал на баронство, но мне все же казалось, что награда будет другой... Или нет, не то... Я боюсь собственных мыслей, но мне представляется, что его величество словно бы даже не совсем понял, от чего мы его избавили... Мне показалось, он вовсе не считал себя хоть самую чуточку обязанным... -- Вы, положительно, умны, -- сказал Ришелье после короткого молчания. -- Сумели проникнуть в суть. Избави вас бог вести такие разговоры с кем-то другим кроме меня или, скажем, близких мне людей, но... Вы совершенно правы. Его величество попросту не понял, что следует вас поблагодарить. На его взгляд, все происходящее было совершенно естественно. Разве вы сами всякий раз благодарите своего слугу за поданные сапоги или вычищенную шпагу? То-то. Что поделать, д'Артаньян, быть благодарным -- большое искусство и несомненное достоинство, а ими владеют далеко не все короли, поскольку обладание этими качествами означает совсем другой характер и... -- Он поколебался, но все же закончил: -- и совсем другой размах личности, ее, так сказать, масштаб... Д'Артаньян, удрученный и растерянный от столь неожиданного и удрученного своего посвящения в интимнейшие секреты королевства, все же отважился спросить: -- Значит, вы полагаете, монсеньер, что другой, не колеблясь, пролил бы иную благородную кровь? Брошенный на него взгляд Ришелье был холоднее льда. Однако кардинал, несколько минут просидев в молчании, все же произнес: -- Как знать... Вполне возможно. Но, знаете ли, очень трудно порой пролить родную кровь, для этого требуется немалая сила воли, решимость и много других черт характера, которыми не все из ныне живых обладают. А впрочем, д'Артаньян... В характере государя нашего Людовика, поверьте, полностью отсутствует наивность. Ничего подобного нет. Вот и сейчас... С одной стороны, герцогство Орлеанское по некоему неписаному ранжиру гораздо выше герцогства Анжуйского, как капитан выше сержанта. С другой же... Анжу гораздо дальше от Парижа, его владелец чувствует себя вольготнее вдали от трона, к тому же Анжу обладает морским побережьем, и, если кто-то захочет беспрепятственно сноситься с заграницей, ему невозможно помешать. Там может высадиться целая армия. И замок Анжу -- самая мощная крепость в долине Луары, иные из ее семнадцати башен достигают чуть ли не сорока туазов в высоту, а стены сложены из гранита. Меж тем замок Блуа, резиденция герцогов Орлеанских, -- скорее роскошный охотничий дом без укреплений. Положительно, в характере Людовика нет наивности... Конечно, он... не похож на некоторых своих предков. Но что поделать, шевалье, если у нас с вами нет другого короля? Мир, увы, превратится в хаос, если люди станут сами решать, кто достоин ими управлять, а кто нет, если начнут всякий раз ломать заведенный порядок и нарушать существующие законы, как только тот или иной властелин перестанет их устраивать. Это было бы гибельно еще и потому, что сколько людей, столько порой и мнений... Вот так-то, друг мой. Нам с вами выпало на долю поддерживать существующий порядок, все равно, хорош он или изобилует недостатками, все равно, лев во главе леса или... Вы понимаете меня? -- Да, монсеньер, -- печально ответил д'Артаньян. -- Что ж, вы, как всегда, правы... Это правильно. Но я-то -- я, по крайней мере, получил плащ гвардейца, а вы и вовсе ничего не получили... -- Вы полагаете? -- усмехнулся Ришелье. -- Я, любезный шевалье, получил Францию, на какое-то время избавленную от долгой, повсеместной и кровавой смуты, -- а это, можете мне поверить, само on себе награда... Вот и все обо мне. Теперь поговорим о вас. Qui mihi discipulus... -- Простите, монсеньер? -- Ах да, я и забыл, что латынь -- не самая сильная ваша сторона... -- И Ришелье повторил по-французски: -- Тот, кто мой ученик, обязан серьезно относиться к словам и предостережениям учителя... если только вы согласны числиться среди моих учеников. -- Почту за честь, монсеньер! -- В таком случае, извольте поберечься, -- сказал Ришелье. -- Вы сами понимаете, кого против себя настроили. Готовьтесь к ситуациям, когда мое имя не сможет послужить щитом, а верных мне шпаг может не оказаться поблизости. Вам не простят Зюдердама и замка Флери, уж будьте уверены. Умерьте гасконский задор и будьте готовы к любым сюрпризам. Уклоняйтесь от дуэлей, насколько возможно, -- да-да, вот именно! Ибо любая дуэль может оказаться не дуэлью, а предлогом для беззастенчивого убийства... или судебной расправы. Когда вы пойдете куда-нибудь вечером, пусть вас сопровождает слуга с мушкетом, а лучше двое. Выходя из дома, не поленитесь посмотреть вверх -- на голову вам может обрушиться балка или камень. Мостик под вами может оказаться подпилен. В ваш стакан может быть подсыпан яд. Вообще, старайтесь без особой нужды не выходить из дома даже светлым днем -- и пореже оставаться в одиночестве даже в центре Парижа. Бойтесь женщин -- они губили даже библейских богатырей... Запомните все это накрепко, речь идет о вашей жизни... -- Разумеется, монсеньер, -- почтительно ответил д'Артаньян. Но мы с прискорбием должны сообщить читателю, что гасконец, подобно многим сорвиголовам столь юного возраста и неуемной бравады, посчитал эти предостережения чрезмерно преувеличенными, а опасения кардинала -- излишними. В конце концов он, по его твердому убеждению, был чересчур мелкой сошкой для столь высокопоставленных и могущественных особ, занятых сварами и враждой с особами своего полета. Как выражаются в Беарне, страшнее разъяренного медведя зверя нет, но муравей всегда проскользнет меж медвежьими когтями. А для ее величества и новоявленного герцога Орлеанского рядовой мушкетер роты гвардейцев кардинала, пусть и доставивший несколько неприятных минут, был, в сущности, муравьем -- вроде тех рыжих, которыми богаты гасконские леса... Д'Артаньян в этом нисколечко не сомневался. "Перемелется и забудется", -- подумал он беззаботно, уже придя в относительно хорошее расположение духа: как-никак предстояло примерять у портного красный плащ с вышитым серебряной канителью крестом... Планше встретил его, улыбаясь во весь рот и напустив на себя столь таинственный вид, что это заметил даже д'Артаньян, всецело поглощенный собственными мыслями, как радостными, так и угрюмыми. -- Что случилось? -- спросил д'Артаньян, у которого перед глазами все еще стоял большой зал замка Флери, а в ушах звенела сталь. -- Небольшой сюрприз, сударь... Можно сказать, нежданный подарочек, намедни прибывший... -- Так неси его сюда. -- Мне бы самому хотелось это сделать, сударь, но я не смею... -- Что за черт, я тебе приказываю! -- Все равно, сударь, как-то неудобно... -- Отчего же? -- Подарок, сударь, как бы правильнее выразиться, сам пришел... -- Прах тебя разрази, он что, живой? -- Живой, только это не "он"... -- Планше! -- рявкнул д'Артаньян, осерчав и потеряв всякое терпение. -- Вот такие вот, как ты, и строят ратушу12, дьявол тебя onaeph со всеми потрохами! Назначь тебя интендантом строительства13, оно, богом клянусь, и при наших внуках будет продолжаться! Стой, а это что такое? -- Письма, сударь, целых два... Давненько уж принесены. -- Планше, ты меня в гроб загонишь, -- сказал д'Артаньян, взяв со столика в прихожей два запечатанных конверта. -- Следовало бы тебя вздуть наконец, но сегодня очень уж радостный для меня день... Перед тобой -- гвардеец его высокопреосвященства! -- Мои поздравления, сударь! Так вот, что касаемо подарка, то бишь, быть может, находки, самостоятельно приблудившейся... -- Погоди, -- сказал д'Артаньян, рассматривая конверты и гадая, распространяются ли на них предостережения кардинала. В конце-то концов, матушку Генриха Наваррского отравили с помощью ядовитых свечей, еще кого-то -- перчатками, короля Карла IX, по слухам, -- пропитав отравой страницы книги, а кто-то еще умер, всего лишь понюхав отравленное яблоко. Правда, это было в старые времена, при Екатерине Медичи с ее итальянскими умельцами по части изощреннейших ядов, а наша прелестная королева Анна Австрийская никаких итальянцев при своей особе не держит, как и принц Анжу... черт, уже Орлеан... Один конверт был большой, квадратный, запечатанный большой черной сургучной печатью с гербом, показавшимся д'Артаньяну определенно знакомым, хотя он и не мог вспомнить в точности, чей это герб. Вообще письмо даже с первого взгляда носило серьезный, официальный вид. Второй же конверт -- продолговатый, гораздо меньше, от него исходил явственный аромат тонких духов, и запечатан он был зеленым воском с оттиском голубки, несущей в клюве розу. После недолгих колебаний д'Артаньян сначала сорвал печать с квадратного конверта, как более строгого и казенного. "Капитан королевских мушкетеров де Тревиль свидетельствует свое почтение шевалье д'Артаньяну и крайне желал бы встретиться с ним завтра у себя дома в семь часов вечера". "В семь часов вечера еще светло, -- подумал д'Артаньян. -- Интересно, с чего бы это вдруг он вспомнил обо мне? Ладно, как бы там ни было, а де Труавиль, пусть и именуется сейчас де Тревилем, вряд ли станет устраивать ловушку, да еще в собственном доме... Пожалуй, можно и нанести визит, любопытно, что ему от меня теперь понадобилось..." Он распечатал второй конверт -- и не удержался от радостного восклицания. "Любезный шевалье д'Артаньян! Пожалуй, я соглашусь прогуляться с вами завтра по Сен-Жерменской ярмарке, если вы пообещаете упоминать о своих пылких чувствах не чаще одного раза в минуту, а также не станете питать вовсе уж бесцеремонных надежд. Жду вас в доме на Королевской площади, когда часы пробьют два -- разумеется, дня". Подписи не было, но она и не требовалась. Д'Артаньян, прижимая письмо к сердцу, пустился в пляс по комнате от стены к стене -- и опомнился лишь, перехватив изумленный взгляд Планше. -- Планше! -- вскричал он, не теряя времени. -- Я тебе дам поручение чрезвычайной важности! Не позднее часа дня, завтра, мне необходим плащ гвардейца кардинала. Обегай весь Париж, найди портного, а если надо -- дюжину, не жалей ни денег, ни ног -- и будешь щедрейше вознагражден. Что ты стоишь? Бегом, сударь, бегом! -- А... Она в соседней комнате... -- Она? Твой загадочный подарок? -- Ну да... -- Ладно, ладно! -- воскликнул д'Артаньян, топая ногой. -- Сейчас посмотрим... Беги к портному, несчастный, или я тебя проткну m`qjbng|! Ты слышал, не жалеть ни ног, ни денег! Плачу золотом по весу, если понадобится! Когда Планше опрометью выбежал за дверь, д'Артаньян, несколько заинтригованный, направился в соседнюю комнату, служившую ему кабинетом -- то есть местом, где гасконец практически не бывал, ведь он не был ни поэтом, ни государственным деятелем. -- Волк меня заешь! -- воскликнул он, останавливаясь на пороге. -- В самом деле сюрприз! Малютка Кати! Какими судьбами, моя прелесть? -- Ах, сударь! -- с глазами, полными слез, пролепетала молоденькая смазливая пикардийка, служившая горничной у герцогини де Шеврез. -- Мне было так страшно и некуда было идти... Я подумала, что вы-то примете участие в судьбе бедной девушки... Я боюсь и хозяйку, и ее... -- Кого -- ее? -- Здешнюю домовладелицу... Мне кажется, она меня узнала... Посмотрела так, что я до сих пор себя не помню от страха... -- Ну-ну, милочка! -- сказал д'Артаньян, крутя ус. -- Могу тебя заверить, что в покоях гвардейца кардинала ты в полной безопасности. -- Сударь, значит, вы теперь... -- Вот именно, -- гордо сказал гасконец. -- Его величество и господин кардинал ценят преданных людей... -- Значит, вы сможете меня защитить... -- Да против всего света! -- заверил д'Артаньян, озирая ее с приятностью, -- заплаканная и перепуганная, малютка все же была очаровательна. -- Мы, гвардейцы кардинала, слов на ветер не бросаем, а шпаги у нас длинные, да и Бастилия при нас, если что! Ну-ка, садись вот сюда, выпей стаканчик божансийского и расскажи, что у тебя стряслось. Я так понимаю, ты сбежала от своей хозяйки? -- Пришлось, сударь, -- подтвердила девушка, дрожа всем телом и робко приняв протянутый стакан. -- Она так сердилась, осыпала меня такими словами и обещала, что меня сбросят в мешке в Сену с перерезанной глоткой... -- Вот тебе на! Это за что же? -- Она говорит, что это я во всем виновата. Что это из-за меня рухнули все ее планы, и не только ее... Вы понимаете, какие? -- Конечно, -- сказал д'Артаньян, посерьезнев. -- Уж мне ли не понимать... -- Вот видите... Она кричала, что, если бы я не отдала письмо в другие руки, ничего бы и не случилось... А откуда я могла знать, что господин Планше -- ваш слуга, а вовсе не домохозяина? Герцогиня мне и словечком не заикнулась, что в доме живете вы, -- она считала, что тут живет только Бонасье... При чем же здесь я? Ну откуда я могла знать? Про жильца и речи не было... А она грозит, что велит меня прирезать, сбросить в Сену или продаст туркам, а то и придушит собственными руками... Она себя не помнит от ярости, мечется, как дикий зверь... -- Что ж, ее можно понять, -- самодовольно усмехнулся д'Артаньян. -- Наверняка в жизни не бывала так одурачена... -- Вы правы, сударь, оттого она и бесится... И потом, я боюсь, что мне не жить еще и из-за Лувра... -- А при чем здесь Лувр? -- насторожился гасконец. Кати опустила голову, ее щеки запунцовели: -- Стыдно рассказывать... -- Ничего, -- сказал д'Артаньян, вновь наполняя ее стакан. -- Не забывай, что я состою на службе кардинала, а поскольку он -- духовная особа, то и я некоторым образом как бы духовное лицо... Девушка отпила из стакана и, расхрабрившись от вина, подняла голову: -- Два дня назад, еще до того, как выяснилось, что вы -- фальшивый Арамис, герцогиня куда-то собралась на ночь глядя и велела мне ее сопровождать. Мы пришли прямехонько в Лувр, там она меня повела какими-то боковыми лестницами, запутанными переходами, мы пришли в какую-то спальню, и там она велела мне раздеться, лечь в постель. Я испугалась, но она прикрикнула, и я повиновалась... Когда я лежала в постели, пришла дама, молодая и красивая, с зелеными глазами и надменным личиком, в роскошном пеньюаре -- первосортный лионский батист, валансьенские кружева, рюши на оборочках, прошивки... -- Черт возьми, оставь ты пеньюар в покое! -- Сударь... Это была королева Франции! -- Она представилась? -- усмехнулся д'Артаньян. -- Нет, там все было иначе... Она сбросила пеньюар, легла ко мне в постель, обняла с ходу и стала вольничать руками почище наших парней в Пикардии. Я, сударь, надо вам сказать, не монашка, -- она послала д'Артаньяну сквозь слезы взгляд, исполненный боязливого кокетства. -- У меня в жизни случаются маленькие радости... если кавалер видный и мне по нраву. А чтобы с женщинами, это как-то не по-правильному, хоть герцогиня мне и втолковывала, что нет никакой разницы... В общем, я начала вырываться, тогда герцогиня прикрикнула, чтобы я не ломалась и была послушной, потому что меня удостоила объятий сама королева Франции... Я прямо обмерла, вспомнила -- ну да, точно, это ж она, на портрете, что висит в особняке герцогини! Королева! Я чуть со страха не умерла. А королева смеялась и тоже шептала на ухо, чтобы я не ломалась, иначе она кликнет стражу и велит отрубить мне голову... Ну куда было деваться бедной девушке из семьи сапожника? Я говорила королеве, что ничего такого не умею, а она отвечала, что это-то и есть самое пикантное... В общем, я перестала сопротивляться, и ее величество начала со мной проделывать такие вещи, такие вещи... Стыд сказать. Такому она меня учила, что мой папенька, старого закала человек, точно бы обеих пристукнул бы лопатой, если бы увидел... Не посмотрел бы, что это королева... А потом герцогиня к нам присоединилась, и началось вовсе уж бесстыжее... -- Представляю, -- проворчал д'Артаньян. -- И не представляете, сударь... Такой срам для богобоязненной девушки! -- Она, помолчав, призналась: -- Королева мне потом подарила сережки с алмазиками и сказала, что это только начало, если я буду умницей, она меня золотом осыплет... По чести вам признаться, сударь, одно это я бы как-нибудь перенесла. Такая уж судьба у бедных служанок -- то хозяин, то, как выясняется, хозяйка... Куда тут денешься, если родился в лачуге? Но потом, когда обнаружилось, кто вы такой, когда герцогиня стала всерьез рассуждать, как она со мной разделается, я решила, что она мне и Лувр припомнит, вернее, решит, что ради вящей тайны надо меня сжить со свету и за то, и за это... Я, когда она отлучилась, собрала в платок кое-какие мелочи и кинулась бежать со всех ног... Кроме как к вам, и податься некуда... Может, вам нужна служанка? "Эх, не будь я влюбленным... -- подумал д'Артаньян игриво. -- Нет, сейчас как-то неприлично даже..." -- Служанка мне не нужна, -- сказал он. -- У меня и Планше-то от безделья мается, торчит на улице день-деньской, так что его с другими путают... Но ничего, постараемся что-нибудь придумать. -- Сударь, но ваша домовладелица... Она же частенько бывала у герцогини... -- Я знаю, -- сказал д'Артаньян. -- Больше, чем ты думаешь. Ничего, не стоит ее бояться. По сути, она такая же служанка, как и ты, мелкая сошка... Вот что, если... В дверь деликатно поскреблись, и ворвался запыхавшийся Ok`mxe. -- Сударь! -- радостно завопил он с порога. -- Все уладилось! И далеко ходить не пришлось! Тут, на углу, есть портной, и не просто портной, а цеховой мастер. Сначала он отнекивался и пыжился, но я, как вы велели, стал набавлять цену... Когда дошло до двадцати пистолей, он сдался. Сказал, что плащ к завтрашнему утру будет готов. Вы мне ничего такого не поручали, но я решил, что лучше пережать, чем недожать, и сказал ему: если не справится, как обещал, вы его засадите в Бастилию или проткнете шпагой, а то и все вместе... Если что, с меня, со слуги, спрос маленький, вы-то мне ничего такого говорить не поручали, это я сам придумал... Правильно я сделал? -- А почему бы и нет? -- подумав, одобрительно кивнул д'Артаньян. -- Молодец, Планше. И вот что... Эта девушка -- в затруднительном положении. Ее надо устроить куда-нибудь в услужение в Париже, но, во-первых, подальше от улицы Вожирар, а во- вторых, лучше, если хозяева будут кардиналистами... Сможешь ей помочь? -- Да запросто, сударь! -- не раздумывая, ответил Планше. -- Надобно вам знать, в обществе я пользуюсь некоторым весом и авторитетом... -- В каком еще обществе, бездельник? -- То есть как это -- в каком? -- удивился Планше. -- В обществе парижских слуг, сударь. Не прогневайтесь на глупом слове, но в Париже слуги составляют общество... о, я не смею сказать "как благородные господа" -- просто у слуг есть свое общество. Тут все зависит от того, кому служишь. Самая верхушка -- это королевские слуги, они до прочих и не снисходят вовсе. Потом идут кардинальские, герцогские, графские... Вам это, сударь, вряд ли интересно, но могу вас заверить: тут царит строгий порядок и продуманная система. Есть почтенные члены общества, а есть люди с подмоченной репутацией, которых ни за что не примут, например, в лакейской герцога Люксембургского, нечего и пытаться... -- Ах ты, мошенник! -- воскликнул д'Артаньян. -- Так ты, значит, не последний человек в этом самом обществе? -- Выходит, что так, -- скромно потупился Планше. -- Поскольку отблеск вашей бретерской славы падает и на вашего верного слугу, иные двери передо мной открыты даже там, где не принимают слуг баронов. А уж теперь, когда вы в милости у кардинала и служите в его гвардии, меня, пожалуй что, пригласит на обед дворецкий Роганов, который раньше на мои поклоны и головой не кивал, проходил, как мимо пустого места... В общем, я нынче же использую все свои связи и добьюсь, что по моей рекомендации эту девицу возьмут в хороший дом. -- Черт знает что, -- проворчал д'Артаньян. -- У слуг, оказывается, тоже есть общество... Он был удивлен не на шутку. Понимал, конечно, что слуги где- то и как-то существуют даже в то время, когда их нет на глазах, но все же странно было чуточку, что у них, оказывается, есть своя сложная иерархия, своя жизнь, визиты и интриги. Где-то в подсознании у него прочно сидела уверенность, что слуг, когда в них нет потребности, как бы и на свете нет. А оно вон что оказалось... -- И вот что еще, сударь... -- сказал Планше, помявшись. -- Не мое дело давать советы хозяину, но не лучше ли нам отсюда съехать? -- Это еще почему? -- Ну, сударь... Вы же понимаете, как к нам теперь будут относиться хозяева... Еще утром лакей капитана де Кавуа рассказывал в избранном обществе, как славно вы провели всех этих сановных господ, да я и сам после Нидерландов смекаю, что к чему... Здешний qksc` уже нарывался на драку, а каков слуга... -- Ваш человек прав, -- поддержала Кати. -- Ваши хозяева -- прислужники герцогини... -- Ну и что? -- воскликнул д'Артаньян, выпрямившись во весь свой рост и гордо подбоченясь. -- Коли уж я не боялся иных высоких господ, не пристало мне опасаться их слуг -- какого-то жалкого галантерейщика и кастелянши, пусть и присматривающей за носовыми платками и продранными чулками не где-нибудь, а в Лувре! Мы остаемся, Планше. Слугу Бонасье можешь вздуть, коли охота, но с четой Бонасье изволь быть образцом вежливости, ты понял? Улыбайся им сладчайше, здоровайся почтительнейше... словом, пересаливай, черт возьми, соображаешь? -- А как я при этом должен на них смотреть? -- с ухмылкой уточнил сообразительный малый. -- Допустима ли, сударь, в моем взгляде хоть малая толика нахальства? -- Весьма даже допустима, -- расхохотался д' Артаньян. -- В твоем взгляде, любезный Планше, допустимы и нахальство, и насмешка, и откровенный вызов, вообще все, что ты в состоянии выразить взглядом. Но на словах ты -- образец почтения. Черт возьми, пусть их покорежит! Будут знать, как лезть в интриги высоких господ! Но слугу -- вздуть как следует при малейшей задиристости с его стороны. Лакей д'Артаньяна должен вести себя соответственно! -- Ах, сударь! -- с чувством сказал Планше. -- Ах, сударь! Лучше вас, право, нет и не было на свете хозяина! Меня обуревает желание... -- Выпить за мое здоровье, разумеется? -- догадался д'Артаньян. -- Нет уж, Планше, не время! Сначала устрой эту девушку на хорошее место, а потом займись моим гардеробом. Завтра у меня встреча... быть может, самая важная в моей жизни. -- О, сударь! Неужели вас опять приглашают в Лувр? -- Не совсем, -- честно ответил д'Артаньян. -- Но это не меняет дела. Завтра моя шпага должна сверкать, в ботфортах должны отражаться дома и прохожие, перо на шляпе обязано выглядеть самым пушистым и пышным в Париже, словом, если я не буду завтра выглядеть самым изящным кавалером в столице, я тебя продам туркам, а эти нехристи, проделав над тобою страшную хирургическую операцию, приставят тебя сторожить своих красавиц, но тебе эти нагие сарацинки уже будут совершенно безразличны... Марш! Планше вышел в сопровождении Кати, уже чуточку успокоившейся и переставшей плакать, а д'Артаньян, допив остававшееся в бутылке, развалился в кресле и предался сладким грезам, плохо представляя, как он сможет спокойно прожить это астрономическое количество часов, минут и секунд, отделявшее его от завтрашнего дня. Глава пятая Нравы Сен-Жерменской ярмарки Нельзя сказать, чтобы исполнились самые смелые мечты д'Артаньяна, но он и так был на седьмом небе от того, что уже достигнуто. Анна, в синем платье с кружевами, опиралась на его руку, он вдыхал аромат ее волос и духов, виртуозя новехонькой тростью с золотым набалдашником и яркими лентами, и, как ни было его внимание приковано к девушке, он все же подмечал многочисленные восхищенные взгляды, бросаемые на его спутницу гуляющими по Сен-Жерменской ярмарке благородными господами, среди которых хватало знакомых, в том числе и тех, кто доселе знал кадета рейтаров д'Артаньяна исключительно как шалопая, игрока, ночного гуляку и завсегдатая местечек с подозрительной репутацией. Он видел, как у некоторых, еще не посвященных должным образом в суть недавних событий, взбудораживших весь Париж, форменным образом глаза вылезали из орбит, а нижняя челюсть стремилась оказаться как можно ближе к носкам ботфорт. И было отчего -- нежданно-негаданно недавний вздорный и несерьезный юнец мало того, что прохаживался в обществе ослепительной красавицы, он еще и щеголял в красном плаще с серебряным крестом -- одежда, после известных событий служившая вернейшим отличительным признаком победителей, к которым все вокруг относились с боязливым почтением... Чуточку напрягши воображение, можно было представить, что находишься в только что завоеванном городе, -- повсюду льстивые улыбки, испуганные взгляды, иные разговоры поспешно прерываются при твоем приближении, люди словно стараются стать меньше ростом, а то и превратиться в невидимок, насквозь незнакомые субъекты наперебой спешат засвидетельствовать почтение, ввернуть словно бы невзначай, что они остаются вернейшими слугами и почитателями кардинала, его государственного ума, способностей и железной воли... Как ни молод был д'Артаньян, ему это очень быстро стало надоедать: признаться по секрету, не из благородства чувств, а оттого, что все эти перепуганные лизоблюды -- ручаться можно, добрая их половина краем уха слышала о заговоре еще до его разгрома и лелеяла определенные надежды, полностью противоречившие тому, что они сейчас говорили, -- мешали разговаривать с Анной, любоваться ее улыбкой. Он едва не цыкнул на очередного подошедшего дворянина, но вовремя его узнал, поговорил немного и вернулся к спутнице. -- Кто это? -- спросила Анна. -- Мы случайно познакомились в "Голове сарацина", -- сказал д'Артаньян. -- Это шевалье де Карт. Получил образование в иезуитском колледже, а вот дальше жизнь у него как-то не складывалась -- служил в армии, черт-те где, даже в Чехии. Он как- то спрашивал у меня совета, чем, на мой взгляд, ему следует заняться -- оставаться на военной службе или заняться математикой. Мне кто-то говорил, что к этой самой математике у него большие способности, ну, а то, что офицер из него никудышный, я и сам вижу. Я подумал, подумал, да и рассудил нашим здравым гасконским умом: коли у тебя к чему-то есть способности, этому и следует посвящать жизнь. Пусть даже это математика, в которой сам я, признаюсь, ничего не понимаю, разве что хорошо умею проверять трактирные счета... В общем, я его решительно направил на путь математики -- вдруг да и получится что-то у юноши с этой самой цифирью, хоть и не дворянское это дело, ох, не дворянское... Я ему только посоветовал взять другое имя, какое-нибудь красивое. Ну как можно сотворить что-то заметное в этой их науке с таким-то именем -- де Карт? Собратья по науке его просто не запомнят, не говоря уж о будущих поколениях... -- Я вами восхищена, Шарль, -- сказала Анна с серьезнейшим лицом. -- Вы, оказывается, и в науках разбираетесь... -- Просто у нас, гасконцев, здравый и практичный ум, -- сказал д'Артаньян убедительно. -- Поэтому мы дадим толковый совет, о чем бы ни шла речь... -- И тут его осенило. -- Анна... -- Что? -- спросила она с самым невинным видом. -- Вы вновь меня вышучиваете, -- оказал д'Артаньян печально. -- Ничего подобного. -- Нет уж! Я уже изучил эту вашу манеру -- отпускать колкости с самым серьезным и невинным личиком... Правда, при этом оно остается столь же очаровательным, и это меня примиряет с любыми насмешками... -- Это опять те же самые признания? -- Да, -- сказал д'Артаньян. -- Да. Да, черт возьми! Мало того, qeiw`q я буду читать вам стихи! -- Вы? -- Я, -- гордо сказал д'Артаньян и, не обращая внимания на окружающих, в самые патетические моменты помогая себе взмахами трости и огненными взорами, принялся декламировать: Я полон самым чистым из огней, Какой способна страсть разжечь, пылая, И безутешен -- тщится зависть злая Покончить с мукой сладостной моей. Но хоть вражда и ярость все сильней Любовь мою преследуют, желая, Чтоб, пламя в небо взвив, сгорел дотла я, Душа не хочет расставаться с ней. Твой облик -- этот снег и розы эти -- Зажег во мне пожар, и виновата Лишь ты, что, скорбный и лишенный сил, Тускнеет, умирая в час заката, А не растет, рождаясь на рассвете, Огонь, горящий ярче всех светил... -- Чудесно, -- сказала Анна. -- Вы это сами сочинили? На сей раз д'Артаньян не поддался на подвох, и мнимо простодушный взгляд Анны его нисколечко не обманул. -- Ну что вы, -- сказал он честно. -- У меня так и не получилось ничего, кроме тех двух строчек, что я вам декламировал в Нидерландах. Я поднял на ноги всех книготорговцев Парижа... -- Говоря проще, вы зашли в книжную лавку -- единственную, которую знали? -- Да, -- сказал д'Артаньян, решив не лукавить и не преувеличивать, если только это возможно. -- Хозяин показал мне несметное множество книг, но мне отчего-то приглянулись испанские поэты. Вот этот вот стих написал сеньор де Риоха. Королевский библиотекарь, чиновник инквизиции -- и, вот чудо, пишет так красиво! "Боже, сделай так, чтобы она не попросила продекламировать что-нибудь еще! -- взмолился д'Артаньян к небесам. -- Я и эти-то четырнадцать строк заучивал наизусть чуть ли не всю ночь, так что даже Планше запомнил..." -- Вы делаете успехи, Шарль, -- сказала Анна в своей обычной манере, когда нельзя было понять, насмехается она или говорит серьезно. -- Вы наставляете на путь истинный будущих математиков, без запинки читаете на память стихи, забросили дуэли -- всего в каких-то двадцати шагах от вас прошел мушкетер короля, а вы и не заметили такого прекрасного повода... Должно быть, и в квартал Веррери почти не ходите? -- Я туда вообще не хожу больше. -- Вот видите, я права. Скоро вокруг головы у вас появится первое робкое сияние, и вы станете святым Шарлем... Ну, не сердитесь. Я совсем не жестокая, просто вы так уморительно надуваете щеки, когда я над вами подшучиваю... -- Она сменила тон, произнесла тише и гораздо серьезнее: -- Вам не кажется, что этот человек следит за нами? Он все время держится сзади, на некотором отдалении... Только не оборачивайтесь резко! Д'Артаньян постарался бросить взгляд назад как можно незаметнее, сделав вид, что его внимание привлек зазывала одного из увеселительных балаганов. Закутанная в длинный плащ фигура с низко надвинутой на глаза шляпой показалась ему определенно знакомой, но гасконец так и не смог понять, кто это. А там загадочный незнакомец и вовсе пропал с глаз, замешавшись в толпе. Mn поскольку чужие опасения заразительны, самому д'Артаньяну стало казаться, что трое молодчиков с длинными рапирами на боку не просто прохаживаются, а именно следят за ним и его спутницей. Чем дальше, тем больше ему становилось не по себе -- уже мерещилось, будто эти молодчики обмениваются с кем-то условными знаками... -- Давайте уйдем отсюда, -- сказал он в конце концов, злясь на себя за столь глупые страхи. -- Давайте... Д'Артаньян собирался повести спутницу по улице Задиристых мальчиков, но едва они вышли в ворота на улицу Турнель, как обнаружилось, что троица движется следом с внушающим подозрение постоянством. Д'Артаньяну пришло в голову, что он, быть может, вовсе не переусердствовал в подозрениях... Чтобы увериться, он незаметно замедлил шаг. Троица сделала то же самое -- а потом они, переглянувшись, быстрой походкой направились вперед, и один из них, самый высокий, громко спросил: -- Сударь, можно спросить? -- Бога ради, -- ответил д'Артаньян настороженно, уже прикинув, как именно будет направлен первый удар шпагой. -- Если вы уже вдоволь позабавились с этой белобрысой шлюшкой, может, уступите ее нам? Если, разумеется, она берет недорого. Или вы ей заплатили за весь день? Кровь бросилась гасконцу в лицо, но он героическим усилием воли не поддался безудержному гневу. Троица не походила на дворян -- а ведь они были не в кварталах Веррери и не на улице Сен-Пьер-о- Беф, то есть отнюдь не в тех местах, где головорезы неведомого происхождения средь бела дня готовы надерзить и королю... Место довольно приличное, таким следовало бы вести себя потише, быть понезаметнее. Ох, неспроста... -- Ну, что скажете, сударь? -- не отступал высокий. -- Моим друзьям тоже хочется задрать подол этой шлюхе, нельзя же быть таким эгоистом, чурбан вы провинциальный! Тут, знаете ли, Париж, а не ваша навозная куча, из которой вы родом. Эй ты, девка! Сколько обычно берешь? И плащ, красный плащ гвардейцев кардинала! Сейчас нужно быть безумцем, чтобы задирать мушкетера его высокопреосвященства чуть ли не в центре Парижа, средь бела дня. Безумцем или... -- Немедленно уйдемте отсюда, -- быстрым шепотом проговорила Анна. Он и сам уже уверился, что дело нечисто. И примирительно сказал: -- Сударь, сдается мне, вы выпили чуточку больше, чем следовало. Лучше бы вам идти своей... Шпага высокого вылетела из ножен столь молниеносно, что кто- то другой на месте д'Артаньяна мог бы этого и не увидеть -- или заметить слишком поздно. Но гасконец с быстротой молнии выхватил свою. И едва не совершил крупную ошибку: он ждал, что удар будет нанесен ему -- и приготовился его отразить со всем возможным умением... Однако острие, сверкая на ярком солнце, устремилось прямо в грудь Анне, туда, где сердце... Осознав это в самый последний миг, д'Артаньян сделал фантастический пируэт, с невероятной быстротой изменив тактику и направление ответного удара. Другому это могло бы и не удасться, но гасконец был молод, а потому проворен и ловок, словно дикая кошка. Его клинок пронзил ладонь высокого наглеца, и тот выронил шпагу, взвыв от невиданной боли. -- Шарль! -- отчаянный вскрик Анны заставил его развернуться bkebn, в ту сторону, откуда подбегали еще четверо -- напористо, решительно, без малейших колебаний, все совершенно трезвые на вид, вооруженные не только шпагами, но и дагами... "Совсем скверно", -- успел подумать д'Артаньян. А потом и думать стало некогда -- нужно было горы свернуть, из шкуры вон вылезти, но ухитриться остаться в живых, потому что его смерть, он убедился, означала смерть и для нее... Дуэлью, разумеется, и не пахло, какой там кодекс чести... Понукаемые командами высокого -- он торопливо заматывал краем плаща кровоточащую руку, оставшись на прежнем месте, -- шестеро ринулись на д'Артаньяна. Схватив девушку за руку, он буквально забросил ее в тупичок слева, а сам загородил туда дорогу, свободной рукой торопливо срывая с себя плащ. Тот, кто всю жизнь -- пусть и короткую -- прожил на границе с Испанией, обучился кое-каким тамошним ухваткам, безусловно недопустимым в поединке меж двумя благородными господами, но вполне уместным, когда схватишься с гнусными злодеями... -- Каррамба! -- заорал д'Артаньян поневоле пришедшее на ум испанское ругательство. За спинами нападавших мелькнули чьи-то испуганно-любопытные рожи, самого простолюдинского обличья, -- ну конечно, в Париже достаточно любого пустяка, чтобы сбежались зеваки... Плохо, что красный форменный плащ так короток. Длинный пригодился бы гораздо больше, но ничего не поделаешь, постараемся управиться с тем, что есть... Улучив момент, д'Артаньян накинул плащ на голову ближайшему, рванул его на себя, заставив потерять равновесие. Шпага злодея на миг косо опустилась к земле, коснувшись ее острием, -- и гасконец вмиг переломил ее сильным ударом ноги, а потом, увернувшись от вслепую рассекавшего воздух клинка даги, влепил коленом прямо в физиономию врага, отчего тот с диким воплем опрокинулся и надолго выбыл из схватки. Д'Артаньян взмахнул плащом перед лицом другого, прикрывая им шпагу так, чтобы противник ее не видел, -- и угодил мерзавцу острием пониже шеи, в ямку меж ключицами: тут не до благородных церемоний... Четверо ожесточенно напирали на него, мешая друг другу. Над самым плечом гасконца просвистел небольшой стилет, прилетевший из тупичка, -- некому было его бросить, кроме Анны... Он не нанес противнику особенного урона, упал наземь, но один подонок от неожиданности отшатнулся, и д'Артаньян успел пустить ему кровь, хлестнув клинком по щеке. Увы, раненый остался в строю, только разъярился еще пуще... Отбросив ложный стыд, д'Артаньян заорал во всю глотку, отбивая удары и уворачиваясь: -- Ко мне, гвардейцы кардинала! Обмотав левую руку плащом, он отбивал ею удары, как щитом, вертясь волчком, приседая и уклоняясь. Убийцы наседали, подбадривая друг друга яростными воплями. Что-то твердое коснулось левого бока -- но д'Артаньян так и не понял в горячке схватки, зацепили его или нет, а осматривать себя было бы самоубийством, нельзя терять ни мгновения зря... Он понимал, что так не может продолжаться до бесконечности, что рано или поздно... И орал во всю глотку все тот же призыв, не видя ничего, кроме метавшихся перед ним стальных клинков, -- уже казалось, что их неисчислимое множество, они сливались в зловещую паутину, все труднее становилось их отбивать... -- Бей! -- Вперед, гвардия! -- Да здравствует кардинал! -- Улю-лю, граф! Вперед! Переулок наполнился людьми столь внезапно, что показалось, будто они свалились с ясного неба. Но это были вполне земные создания -- мушкетеры в красных плащах, какие-то оскаленные усачи в обычном платье, звенели шпаги, послышался чей-то отчаянный, предсмертный вопль, так кричат только перед смертью... Проморгавшись и переведя дух, д'Артаньян ринулся вперед -- и успел-таки достать острием левый бок противника. Об остальных уже не стоило беспокоиться -- один успел спастись бегством, как и раненый главарь, но двое других, осыпаемые ударами шпаг, уже переселились в мир иной без исповеди и покаяния... Оглянувшись на Анну -- жива, конечно, цела и невредима, только бледна, -- д'Артаньян медленно вложил шпагу в ножны и, стараясь держаться уверенно, сказал: -- Черт возьми, граф! Вы, право, подоспели вовремя... -- Очень похоже, -- шумно выдыхая воздух, отозвался граф де Вард. -- Вы не пострадали, миледи? Прекрасно. Мы с Каюзаком, понимаете ли, сидели в "Деве Арраса" поблизости от ворот ярмарки, попивали анжуйское и горевали, что день проходит так скучно, -- как вдруг в добром количестве набежали парижане и стали орать, что в тупичке убивают гвардейца кардинала... Мы мгновенно воспрянули духом, прихватили попавшихся по пути знакомых и помчались посмотреть, кому это там не нравится красный плащ средь бела дня... Жаль только, что все удовольствие длилось так недолго... -- В самом деле, -- грустно сказал рослый Каюзак. -- Они даже не все дрались, кое-кто сразу кинулся бежать. Ну ничего, одному такому трусу я так поддал ногой, что он, клянусь моими трактирными долгами, остановится где-нибудь в Брюсселе, не раньше... -- Вы хотите сказать, что живых не осталось? -- встрепенулся д'Артаньян. -- И вы отпустили его живым? Каюзак пожал плечами: -- Живым -- да, но после моего доброго пинка он еще долго будет существовать стоя... -- Эх! -- досадливо воскликнул д'Артаньян. -- Нужно было захватить хотя бы одного, нашлось бы, о чем его порасспросить... -- О чем можно расспрашивать такую мразь? -- недоуменно уставился на него Каюзак, одаренный незаурядной силой, честно говоря, в некоторый ущерб уму. Граф де Вард, наоборот, сразу заподозрил неладное. -- Каюзак, займитесь дамой, она вот-вот упадет в обморок, -- быстро распорядился он и отвел гасконца в сторонку. -- Д'Артаньян, вы хотите сказать, что это была не простая уличная стычка? -- Уверен, -- сказал д'Артаньян столь же тихо. -- Они шатались и притворялись пьяными, но от них совершенно не пахло вином, они пытались оскорбить меня так, что этого не вынес бы ни один дворянин, они определенно следили за нами на ярмарке... Черт, кто же это был такой, закутанный в плащ? В голове вертится... Только теперь он оценил в должной мере предупреждения кардинала, которыми столь неосмотрительно пренебрег. Оглянулся на Анну -- и содрогнулся от ужаса при мысли, что с ней могло произойти нечто страшное. Погибни она, следовало и самому умереть немедленно, чтобы не корить себя потом всю оставшуюся жизнь... Но она была жива, и от радости д'Артаньян даже махнул рукой на то, что новехонький плащ гвардейца кардинала, обошедшийся ему в двадцать пистолей, был измят и испачкан, хоть выбрасывай. Анна подошла к нему вплотную, ее огромные синие глаза были прекрасными и совершенно сухими. -- Вы уже второй раз спасаете мне жизнь, Шарль, -- сказала она едва слышно. -- Какие пустяки, милая Анна, -- сказал д'Артаньян, ощущая mebepnrms~ усталость и стыд за свое легкомыслие. -- Готов проделывать то же самое хоть тысячу раз. Испанец прав -- я полон самым чистым из огней... Я люблю вас, пусть даже вы никогда не ответите на мои чувства. Позвольте мне любить вас, вот и все... Сейчас его совершенно не волновало, слышат их окружающие или нет. Глава шестая Два гасконца Самым трудным вопросом, который пришлось решать д'Артаньяну перед визитом к де Тревилю, был и самый короткий: как одеться? Появление в штаб-квартире королевских мушкетеров -- или, говоря откровеннее, в логове врага -- в красном плаще с серебряным крестом, без сомнения, могло быть воспринято как вызов. Гасконец прекрасно помнил, сколько "синих плащей" обреталось во дворе и в доме. Невозможно выдумать более простого и действенного повода для дуэли -- точнее, многочисленных дуэлей. Вызовом это могло показаться и самому де Тревилю, а меж тем д'Артаньян вовсе не собирался с ним ссориться без весомейших на то причин -- неловко чуточку ссориться со старым другом отца по пустякам... С другой же стороны... Как-никак он был гвардейцем кардинала. Появиться у де Тревиля в обычной своей одежде, не обремененной явными признаками принадлежности к роте, -- все равно, что показаться переодетым. Это могло быть воспринято как трусость... Он долго размышлял, взвешивая все "за" и "против" насколько мог хладнокровно. И в конце концов решил: будь что будет, а пойдет он в форменном плаще. Каковой тут же и надел, бормоча под нос: -- Провались они пропадом, мушкетеры короля, сколько их ни есть. Ломай еще из-за них голову... Планше с мушкетом шагал позади -- на сей раз д'Артаньян уяснил, что поучения кардинала весьма отличаются от наставлений госпожи де Кавуа: если вторые можно при некоторой ловкости обходить, пользуясь чисто формальными предлогами либо непредусмотрительностью Мирей, то с первыми так поступать не стоит. Кардинал никогда не воюет с призраками и не предупреждает зря... К некоторому его удивлению, знакомый двор был пуст, отчего показался и вовсе огромным. Оставив Планше у крыльца, д'Артаньян поднялся до лестнице -- тоже пустой, как мир божий в первый день творения, -- и оказался в пустой приемной. "Это неспроста, -- проницательно подумал гасконец, уже знакомый с царившими в особняке нравами. -- Мне достоверно известно, что тут, что во дворе, что в приемной, всегда толкутся господа мушкетеры. В это время дня их остается гораздо меньше, но все равно никогда дом де Тревиля не бывал настолько пуст, словно тут совсем недавно прошла "черная смерть" или другая какая-нибудь зараза, выкашивающая людей под корень. Он нарочно всех удалил, без сомнения. Что же, д'Артаньян, держим ухо востро? Париж способен испортить даже гасконцев, такой уж это город..." Послышались тихие шаги. Навстречу ему вышел тот самый раззолоченный лакей, что в первый визит сюда д'Артаньяна отнесся к нему с откровенным пренебрежением, на которое слуги царедворцев такие мастера. Однако на сей раз ничего подобного не было и в помине: слуга проворно согнулся в почтительном поклоне и, не дожидаясь вопросов, поторопился сообщить: -- Вашу милость ожидает господин граф, он велел немедленно провести вас к нему... "Прах меня побери! -- подумал д'Артаньян. -- Перемены налицо, и j`jhe разительные! Я уже не "сударь", а "ваша милость", и со мной не сквозь зубы разговаривают, а со всем возможным почтением..." -- По-моему, мы с вами уже встречались, любезный? -- не удержался он. -- В этой самой приемной? -- Извините великодушно, ваша милость, не припоминаю... -- Ну как же, -- сказал д'Артаньян, пряча ухмылку. -- Я-то вас хорошо помню, милейший. Правда, тогда я выглядел несколько иначе... -- Простите, ваша милость, но... -- Ладно, ладно, -- сказал д'Артаньян, непринужденно похлопав его по плечу. -- Нас тут столько бывает, что не мудрено и запамятовать... Вы мне кажетесь дельным слугой, старина, вот вам за труды... И он двумя пальцами опустил в ладонь раззолоченного лакея медный каролюс14, заранее припасенный для этой именно цели и для этого именно лакея, -- почти стершийся, почти никчемный... Лакей определенно был обижен не на шутку столь жалкой "благодарностью" -- и, вполне возможно, понял издевку, но с принужденной улыбкой поспешил поблагодарить по всем правилам, и д'Артаньян окончательно уверился, что де Тревиль весьма даже тщательно готовил их сегодняшнюю встречу... Он поднялся из-за стола навстречу д'Артаньяну и вежливо пригласил: -- Садитесь, дорогой друг. Я рад вас видеть... -- Я тоже, -- сухо сказал д'Артаньян, усаживаясь и старательно расправляя складки плаща. Де Тревиль показался ему угнетенным тяжелыми раздумьями, что в свете недавних событий было неудивительно... -- Как ваши дела? -- Благодарю вас, -- сказал д'Артаньян. -- Не будь я суеверным и осторожным, как любой гасконец, я употребил бы, пожалуй, слово "блестяще" -- но все же поостерегусь... Дела неплохи, -- и он вновь демонстративно разгладил плащ -- другой, новенький, полученный от капитана де Кавуа. -- Да, я слышал, вы были приняты королем, и его величество высоко оценил ваши заслуги... -- Его величество каждому воздает по заслугам, -- сказал д'Артаньян. -- Не зря его называют Людовиком Справедливым. Можно ли осведомиться, какая награда ждала вас, господин граф? -- Простите? С простодушнейшим видом д'Артаньян сказал: -- Ну как же! Вы не могли не получить своей награды! Вы ведь в этой дурно пахнущей истории, несомненно, выступали на стороне его величества, против врагов и заговорщиков... Говоря это, он прекрасно знал: единственной наградой, которую получил участник заговора де Тревиль, было то, что король повелел оставить его в покое и не преследовать вместе с остальными. -- Вы стали жестоки, д'Артаньян, -- тихо сказал де Тревиль. -- Что поделать, -- ответил д'Артаньян серьезно. -- В последнее время жизнь меня не баловала добрым отношением -- постоянно пытались убить то меня, то моих друзей, то женщину, которую я люблю... Смешно думать, что после такого в характере не появится некоторая жестокость. Но, право же, я никогда не начинал первым... У вас ко мне какое-то дело, господин граф? Тревиль долго смотрел на него словно бы в некоторой нерешительности, что было довольно странно для опытного царедворца, лихого бретера и старого вояки. Потом медленно произнес: -- Вы поставили меня в сложнейшее положение, д'Артаньян... -- Соблаговолите объяснить, почему. Каким образом? Сам я, слово чести, не прилагал к этому ни малейших усилий... -- Давайте поговорим без ненужной дипломатии, безо всяких уверток, -- сказал де Тревиль. -- Излишне уточнять, что все сказанное останется достоянием только нас двоих... -- Я никогда не сомневался в вашем слове, граф. Что бы ни произошло... и что ни произойдет. -- Благодарю... -- сказал де Тревиль, на лице которого по- прежнему отражалось тягостное раздумье. -- Так вот, д'Артаньян, вы, нисколько того не желая, поставили меня в сложнейшее положение, крайне затруднительное... Что греха таить, при дворе существуют различные партии, и я принадлежу к одной из них. Я назвал бы ее партией короля, но вы, сдается мне, уже достаточно осведомлены о некоторых качествах нашего властелина, делающих его, выразимся так, не похожим на иных предшественников и вряд ли способного возглавлять те или иные партии достаточно последовательно и упорно. Поэтому... -- Поэтому ближе к истине будет, если мы назовем эту партию партией королевы... -- Вы правы, -- кивнул де Тревиль. -- Так вот, борьба, как вы сами убедились, ведется суровая, и в ней сражаются отнюдь не павлиньими перьями, сплошь и рядом не соблюдают правил чести и конечной целью видят смерть противника, которой следует добиваться любой ценой... -- Я уже столкнулся с этим милым обыкновением, -- сказал д'Артаньян. -- Я знаю. Тогда вы, наверное, поймете, в чем щекотливость моего положения? Как старый друг вашего отца, я не могу причинить вам вреда. Как член одной из партий, я обязан содействовать разгрому партии противостоящей. И ради вас, какие бы я ни питал к вам чувства, я не могу пренебречь своим долгом, своими обязательствами перед известными лицами... -- Я все прекрасно понимаю, -- кивнул д'Артаньян. -- Но разве я просил вас о снисхождении? Черт побери, я его от вас и не приму! В конце концов, я -- не малое дитя и совершенно сознательно выбираю свою дорогу! -- Это достойный гасконского дворянина ответ, -- произнес де Тревиль удрученно. -- Но попробуйте представить, какие душевные терзания меня ждут, если когда-нибудь придется... -- Что вас больше волнует -- моя участь или собственное душевное спокойствие? -- Положительно, д'Артаньян, вы слишком быстро повзрослели... -- Это все Париж, -- сказал д'Артаньян. -- Такой уж это город, тут взрослеют быстро, потому что жизнь не знает ни снисхождения, ни благодушия по отношению ко всем нам... -- Я мог бы вам помочь. -- Каким образом? -- с любопытством спросил д'Артаньян. -- Вы совсем молоды, и вас никак нельзя назвать закосневшим сторонником кардинала, и никак нельзя сказать, что вы бесповоротно отрезали себе дорогу к отступлению... -- Черт побери, что вы понимаете под отступлением? -- взвился д'Артаньян. -- Я сроду не отступал и не собираюсь этому учиться! -- Простите, я неточно выразился, -- примирительно произнес де Тревиль. -- Пожалуй, следовало бы сформулировать иначе.... Вам еще не поздно расстаться с прежними заблуждениями, исправить те ошибки, что вы совершили по юношеской горячности. Я выражаю не собственные мысли... то есть не только собственные мысли, но и намерения известных лиц... -- Проще говоря, ее величества? -- Ну хорошо, хорошо... -- поморщился де Тревиль. -- Без всякой дипломатии... Вот именно, ее величества. Был разговор... Ее величество осознает, что вы -- еще совсем молодой человек с неустоявшимися bgckd`lh и убеждениями. Королева готова помочь вам выбрать правильную дорогу. Черт побери, вы зарекомендовали себя сильным и опасным человеком, а с такими сплошь и рядом торгуются. Вам, моему земляку, повезло, быть может, еще сильнее, чем мне: с вами готова торговаться сама королева Франции. Право же, это большая честь! -- Не спорю. -- Вы готовы? -- Выслушать я всегда могу... Меня от этого не убудет. -- Отлично, -- сказал де Тревиль со вздохом облегчения. -- Ее величество предлагает вам оставить нынешнюю, совершенно не подходящую для вас компанию и перейти на ее сторону. Ей нужны такие люди, как вы. Одно ваше слово -- и вы выйдете из этого кабинета гвардейцем мушкетеров короля. Я, со своей стороны, клянусь чем угодно, что прежние недоразумения будут сглажены, прежняя рознь забыта, и я приложу все силы, чтобы покровительствовать сыну моего старого друга. Вы далеко пойдете и подниметесь гораздо выше, чем мог бы вас поднять кардинал. Чересчур опасно полагаться на министра, на временщика... -- Ну, а как быть, если этот временщик служит Франции? -- Мы все служим Франции, д'Артаньян... -- В самом деле? -- усмехнулся гасконец. -- Странные кое у кого представления о благе Франции, господин граф... Считается совершенно естественным ради блага Франции вступать в заговоры с иностранными державами, принимать у них золото и оружие, обещать им пограничные крепости и города, готовить убийство министров и даже самого короля... В глазах де Тревиля сверкнула молния: -- Следите за выражениями, д'Артаньян! Я не замешан ни в чем подобном! -- Не сомневаюсь, -- сказал д'Артаньян. -- Но другие все это проделывали... и, боюсь, проделают еще не раз. Более того, ваше благородство служит той ширмой, за которой вольготно разместились менее благородные помыслы. Знаете, совсем недавно мне довелось столкнуться со случаем, когда карточные мошенники из квартала Веррери устроили притон в доме одного старого и благородного дворянина с наилучшей в свете репутацией. Он служил им именно такой вот ширмой, за которой очищали карманы глупцов с помощью фальшивых козырей и налитых свинцом костей... Господин граф, вы знаете герцогиню де Шеврез и герцога Анжуйского... впрочем, уже Орлеанского, гораздо лучше меня. Неужели вы всерьез верили, что эти люди движимы исключительно благородной целью избавить государство от негодяя Ришелье? Что они будут рисковать всем, что имеют, ради того, чтобы вздохнули свободно благородные люди вроде вас? Вы искренне полагаете их бескорыстными благодетелями? На лице де Тревиля отражались досада, горечь, неловкость. -- Д'Артаньян, вы еще не искушены в политике, -- сказал он, на миг опустив глаза. -- Вы плохо понимаете, что порой приходится идти на союз с людьми, быть может, и не вполне достойными, но стремящимися к тем же целям... Такова политика... -- Да провались она ко всем чертям, ваша политика! -- закричал д'Артаньян, уже не сдерживаясь. -- А если бы мы опоздали и они убили бы короля?! В жизни не поверю, что вы с такой же преданностью служили бы королю Гастону... или королю Бекингэму! Черт побери, де Тревиль, неужели эта ваша политика разрешает сидеть в дерьме по самые уши, милуясь с откровенными подонками?! -- Говорите тише! -- воскликнул де Тревиль. -- И у стен есть уши... -- Вот она, ваша политика, -- тихо продолжал д'Артаньян, грустно кривя губы. -- Вы боитесь говорить откровенно в собственном кабинете, в собственном доме... -- Да поймите, мы ни за что не допустили бы того финала, о котором вы упомянули... -- Ах, как все вы чисты и решительны, -- усмехнулся д'Артаньян. -- Ну, а если другие заранее предусмотрели, что вы не одобрите иных крайностей, и приняли свои меры, чтобы заставить вас замолчать навсегда? Вы уверены, что за спиной у вас не было человека, готового вонзить вам нож в сердце? Что же вы молчите, граф? У некоторых персон были свои персональные убийцы, готовые подправить жизненные и политические планы вышеозначенных персон... Де Тревиль посмотрел на него с такой затаенной болью, что д'Артаньян на миг преисполнился жалости и сочувствия, но только на миг. В конце концов, слишком серьезными и кровавыми были дела, чтобы поддаваться обычному человеческому сочувствию, и причина не в черствости, отнюдь, -- скорее уж в верности и долге... -- Ваше молчание красноречивее любых слов, граф, -- тихо произнес д'Артаньян. -- В глубине души вы, быть может, прекрасно отдаете себе отчет, во что ввязались, согласившись на эту вашу политику... -- Довольно! -- воскликнул де Тревиль. -- Я не нуждаюсь в сочувствии мальчишки, романтического и наивного! -- Пару минут назад вы назвали этого мальчишку жестоким и в одночасье повзрослевшим... Де Тревиль уже совершенно овладел собой. Он сказал холодно: -- Оставим эти словесные игры, д'Артаньян. Поговорим лучше о моем предложении. -- Вряд ли в этом есть особенная нужда, -- решительно сказал д'Артаньян. -- Я вынужден его отклонить без особенных раздумий. Поверьте, граф, тут нет ничего от юношеской скоропалительности, я все обдумал гораздо раньше... Понимаете ли, это очень просто объяснить. Помните, как я явился к вам, растерянный, чужой в Париже, не знающий никого и ничего? Вы изволили отвергнуть меня. О, поверьте, я нисколечко не обижаюсь на вас, вы были правы, вы поступали так, как подсказывало разумение и опыт... Повторяю, у меня нет ни обиды, ни мстительности -- в конце концов, никто не обязан верить явившемуся неизвестно откуда пришельцу без единой рекомендательной строчки, к тому ж с ходу взявшегося вам жаловаться на ваших лучших людей... Так что вы были совершенно правы. Но, видите ли... Нашлись и другие. Они приняли меня в свои ряды, не ища никаких особенных выгод, без далеко идущих целей. Попросту приняли во мне участие, не требуя ничего взамен, любой человек был бы глубоко благодарен за столь доброе отношение, но не в одной благодарности дело, вернее, уже не в благодарности. За это время я стал там своим, вы прекрасно понимаете, где... Я дрался вместе с ними, их цели -- мои цели, их задачи -- мои задачи, я к этому пришел своим умом, без принуждения и подсказки. Теперь уже вы поймите мое положение. Так сложилось, что все мои друзья -- там, а все мои враги -- здесь. Меня дурно приняли бы "синие плащи", а "красные" совершенно справедливо посчитали бы перебежчиком и предателем. Все, что я мог бы еще вам сказать, господин граф, пожалуй, заключается в одном-единственном слове -- поздно. Ваше предложение запоздало. Было время, когда я принял бы его, себя не помня от искренней и горячей благодарности, и почитал бы вас единственным на свете благодетелем. Но не теперь. Вы опоздали, граф... Я не могу предать своих друзей, единомышленников, тех, кто не далее как сегодня спас мне жизнь и кое-что еще, что, быть может, важнее моей ничем не выдающейся жизни. Я не могу предать кардинала, потому что служу ему искренне, я понимаю, чего он хочет, и готов в этом сопутствовать... Де Тревиль долго молчал, глядя на него с непонятным выражением лица. Странное дело, но д'Артаньян отчего-то onwsbqrbnb`k жалость к этому сильному и незаурядному человеку. В некотором смысле оба они были обречены поступать так, а не иначе -- ни честь, ни жизнь, ни судьба не оставляли им другого выбора, и было мучительно больно это осознавать. -- Д'Артаньян, д'Артаньян... -- произнес наконец де Тревиль с неподдельным сожалением. -- Ну что же, переубедить я вас не могу. Вы поступаете совершенно правильно... но, быть может, делаете ошибку. Как дворянин я восхищаюсь вами, но как верный слуга ее величества вынужден заметить, что вы поступаете крайне неосмотрительно, и это повлечет самые губительные последствия для вашей карьеры. -- Как знать, господин граф, -- сказал гасконец. -- Как знать... -- Могу вам пообещать одно: лично я никогда не стану ничего умышлять против вас. Но и воспрепятствовать ничему не смогу, в силу взятых на себя обязательств я даже не смогу хотя бы один- единственный раз предупредить вас, если мне что-то станет известно... Вам угрожает нешуточная опасность, вам многого не простят. -- Ну, это мне уже известно, -- сказал д'Артаньян. -- Что же, спасибо и на том... В сущности, господин де Тревиль, в нашем с вами положении нет ничего нового. Мы с вами всего-навсего смотрим на одно и то же с двух разных точек зрения. Вы давненько не бывали в Гаскони, но, без сомнения, помните, что мы, гасконцы, называем примыкающий к нашей стране залив Гасконским, а наши соседи, испанцы, именуют его Бискайским. Но сам залив -- один и тот же. То, что его именуют двумя разными названиями, решительно ничему не мешает и ничего не меняет -- те же волны, приливы и отливы, бури и корабли... И он решительно поднялся, раскланявшись со всей возможной грацией. -- Вы обдумали все? -- спросил де Тревиль, тоже поднявшись из- за стола. -- Не сегодня, граф, -- сказал д'Артаньян, -- Отнюдь не сегодня. У меня было достаточно времени, честное слово. -- Берегитесь. Это все, что я могу вам сказать. Д'Артаньян, уже повернувшийся было к двери, остановился и, поколебавшись, ответил: -- Право же, господин де Тревиль, я могу от чистого сердца посоветовать вам то же самое. Движимый столь же дружескими чувствами, что и вы... -- Мы более не можем оставаться друзьями. -- Я понимаю. Но ничего не могу изменить, господин граф. В конце концов, мы оба гасконцы и прекрасно понимаем, что иного поворота событий нельзя было и ожидать в данных условиях... Всего наилучшего! С этими словами д'Артаньян решительно вышел из кабинета, не оглядываясь и стараясь не поддаваться охватившей его смертной тоске, -- невероятно тяжело осознавать, что гасконцы способны в одночасье сделаться врагами... Глава седьмая Цена головы К некоторому облегчению д'Артаньяна, за время его отсутствия ни с верным Планше, ни тем более с лошадьми ничего не произошло. Планше дожидался его на огромном вымершем дворе, расхаживая с мушкетом наперевес и зорко озираясь, как примерный часовой. -- Ах, сударь! -- воскликнул он с облегчением. -- Столько я тут передумал... Двор пустой, смеркается, всякая чушь в голову лезет... -- Успокойся, Планше, -- сказал д'Артаньян задумчиво, беря у него поводья. -- Мы приятно поговорили с господином капитаном королевских мушкетеров, только-то и всего... "Если не считать, что королева Франции теперь рассердится на меня еще пуще, -- подумал он, вскакивая в седло. -- Но об этом не стоит говорить моему славному малому -- он, конечно, парень верный, но далеко не всякий отважится и далее служить человеку, которого ненавидит сама королева Франции..." Когда он поставил лошадь в конюшню и направлялся ко входной двери в неотступном сопровождении Планше с мушкетом, навстречу ему двинулся от тумбы ворот молодой человек в кожаном камзоле и шляпе с пушистым белым пером -- наряде, который сам д'Артаньян носил совсем недавно. Правда, гвардеец этот ему был положительно незнаком. Учитывая все сегодняшние события, нет ничего странного в том, что д'Артаньян, держа руку поближе к шпаге, окинул улицу подозрительным взглядом, но нигде не увидел притаившихся злодеев, никто не торопился нападать на него скопом, вечерняя улица была на удивление тиха, безмятежна и пуста... -- Я имею честь видеть шевалье д'Артаньяна? -- спросил незнакомец, кланяясь со столичной непринужденностью. -- Совершенно верно, сударь, -- вежливо ответил гасконец, не переставая, впрочем, зорко озирать улицу. Ему не понравилось, что молодой человек держался столь скованно и напряженно, что это ощутил бы и менее чуткий человек, не говоря уж о д'Артаньяне, чьи нервы были напряжены до предела... -- Мое имя шевалье де Невилет, -- сообщил незнакомец, беспокойно озираясь. -- У меня к вам чрезвычайно важное дело, которое не терпит отлагательства... Мы можем подняться к вам? -- Разумеется, -- сказал д'Артаньян. -- Прошу вас, сударь, идите вперед... Он смотрел в оба, но, оказавшись на лестнице, умерил подозрительность -- уж с одним-единственным злоумышленником, да еще у себя дома, где, как известно, и стены помогают, он как-нибудь справится. Шпага при нем, на стене висит целая коллекция трофейных, есть заряженные пистолеты, поблизости верный Планше... -- Вина? -- предложил д'Артаньян на правах радушного хозяина. -- Не откажусь, сударь... Молодой человек единым махом осушил свой стакан -- с видом не закоренелого пьяницы, а опять-таки крайне взволнованного человека. -- Выпейте еще, -- сказал д'Артаньян непринужденно. -- Мне чудится, любезный де Невилет, или вы в самом деле чем-то ужасно расстроены? Ба, да вы места себе не находите... -- Вы правы, -- с принужденным смешком признался странный гость. -- Даже не знаю, с чего начать... -- Знаете что? -- спросил д'Артаньян. -- Начните с самого начала. Это, право же, отличнейший способ, дальше все пойдет, как по писаному, можете мне поверить... Великолепный способ, я его давненько предпочитаю всем прочим... Черт побери, начните же с начала! -- Вы полагаете? -- нервно спросил гость. -- Честное слово! -- заверил д'Артаньян. -- Самый лучший способ! -- Дело в том, господин д'Артаньян, что обстоятельства сложились так... что именно я обязан вас убить... Школа кардинала -- великая школа. Д'Артаньян не двинулся с места, не пошевелился даже, но молниеносно окинул взором и комнату, и гостя, и его шпагу, прикинул мысленно не менее трех вариантов как нападения, так и защиты. И после этого спросил самым непринужденным, даже добродушным тоном, напоминавшим мурлыканье любимого кардинальского кота: -- Дорогой господин де Невилет, а не объясните ли, откуда вдруг у вас возникло подобное желание? О, я человек достаточно широких взглядов и соглашусь, что подобное желание с некоторых точек зрения вполне понятно и объяснимо, хотя сам я, как вы, должно быть, понимаете, отношусь к нему без малейшего восторга, как сторона, безусловно, крайне пристрастная... Я признаю за вами право питать желание меня убить... -- Да что вы! -- воскликнул гость растерянно. -- Я вовсе не питаю такого желания... -- Как выразился бы мой наставник и покровитель кардинал Ришелье, интрига приобретает интерес... -- протянул д'Артаньян. -- По- моему, дело запутывается. Сами вы вовсе не горите стремлением меня убить, но обязаны, понимаете ли... Вам кто-то приказал? -- Можно и так сказать... -- Послушайте, дражайший де Невилет, -- сказал д'Артаньян, не настроенный разгадывать шарады и ребусы, в противоположность своему доброму знакомому Рене де Карту, коему без этого и жизнь не мила, -- вам не кажется, что вы ведете себя странно? -- Простите! -- Нет уж, это вы меня простите! -- живо воскликнул д'Артаньян. -- У меня был чертовски трудный день, и я устал, как добрая дюжина дровосеков, только и мечтаю об отдыхе. Тут являетесь вы и начинаете разводить загадки вокруг намерения меня убить. Я согласен, тема довольно серьезная, а я -- лицо заинтересованное, и все же... Если вы намерены меня убить -- что ж, попробуйте прямо здесь и сейчас! Если у вас что-то другое на уме -- выкладывайте, черт возьми! Прикажете ломать тут с вами голову всю ночь? Нет уж, увольте! Он уже убедился, что взял верный тон -- напористый, даже резкий. Очень похоже, его загадочный гость не обладал ни особенной отвагой, ни выдающейся хитростью, все в нем выдавало человека нерешительного, волею случая замешавшегося в дело, от которого он теперь с удовольствием открестился бы. Д'Артаньян с некоторых пор полагал себя недурным знатоком интриг и заговоров. А потому продолжал, видя, что незнакомец на глазах приходит в совершеннейшее отчаяние, что выражалось в заламывании пальцев украдкой и ерзанье на стуле: -- Послушайте, любезный де Невилет... Такими вещами не шутят, особенно когда речь идет о людях, с равным умением пользующихся и шпагой, и услугами хмурых молодцов, обитающих в подвалах Бастилии отнюдь не в качестве заключенных... Упоминание о Бастилии и вовсе добило гостя -- он плаксивым тоном возгласил: -- Можете мне поверить, я хорошо понимаю, что такое дворянская честь! -- Ну вот и прекрасно, вот и отлично... -- тоном опытного исповедника сказал д'Артаньян. -- Облегчите же душу, душевно вас прошу, а то я могу и рассердиться, знаете ли... -- Изволите видеть, сударь, я служу в рейтарах... Там, где совсем недавно имели честь служить вы, пока не получили повышение... В роте только и разговоров о вашей Фортуне... Словом, мы с вами, можно смело сказать, сослуживцы. Только я два последних месяца провел в Нанте у родителей, ради поправления расстроенного здоровья. Так что мы не могли встречаться в роте... Когда я вернулся, ко мне пришел сержант Росне, вы ведь его знаете... -- Да, -- сказал д'Артаньян. -- Как редкостного прохвоста и выжигу, по которому тюрьма плачет, такое мое твердое убеждение. -- Совершенно справедливо, шевалье! Редкостный прохвост! Но так уж сложилось, что я впал в лютое безденежье. Из дома мне ничего не присылают, жалованье задерживают постоянно, у меня m`jnohkhq| нешуточные долги... -- Короче! -- Не знаю, известно ли вам это, но Росне входит в кружок людей, занимающихся в Париже примерно тем же ремеслом, каким в Италии занимаются те, кого называют "браво"... -- Черт возьми, я об этом и не подозревал! -- сказал д'Артаньян. -- Но нисколечко не удивлюсь. Он, значит, тоже... Такое имя им вовсе не подходит -- вся их бравада состоит лишь в том, чтобы хладнокровно убить человека, особенно когда их шестеро против одного и они могут сделать это, не подвергаясь опасности... И что было дальше? -- Я в полной нищете, шевалье... Стоит ли винить меня за то, что я взялся за подобное дело? Росне меня долго уговаривал, заверял, что все пройдет гладко, и я в конце концов согласился. Мы с ним пошли к одному дворянину на улицу Сен-Жак -- это он, по словам Росне, как раз и заказывал музыку, то бишь платил музыкантам... -- И что же это за дворянин? -- Мне так и не сказали его имени... -- В таком случае, опишите его. -- Охотно, сударь... "Черт побери! -- воскликнул про себя д'Артаньян, очень быстро уяснивший, о ком идет речь. -- То-то мне показалась знакомой эта закутанная в плащ фигура на Сен-Жерменской ярмарке! Вот скотина! Ну погоди ты у меня..." -- Этот дворянин сказал, что на Сен-Жерменской ярмарке его люди уже пробовали разделаться с вами, но им не повезло, там оказались ваши друзья, и им пришлось бежать... -- Вообще-то, он вам соврал, -- сказал д'Артаньян злорадно. -- Убежали один-два, а все остальные полегли на месте... -- В самом деле?! -- воскликнул де Невилет, дрожа всем телом. -- Ну, значит, я был прав, когда решил с ними не связываться... Вы понимаете, все это время я и не предполагал, что речь идет о вас. Это имя -- д'Артаньян -- мне ничего не говорило, я ведь объяснял уже, что был в Нанте, когда вас приняли в роту... Случилось так, что податься мне было некуда, и я взял у того дворянина деньги... -- Интересно, на сколько же он расщедрился? -- Ровно на пятьдесят пистолей... -- Тьфу ты! -- в сердцах воскликнул д'Артаньян. -- Я всегда полагал, что моя голова стоит дороже! -- Он мне дал ровно пятьдесят пистолей... Сказать по совести, этого все равно не хватит на покрытие всех долгов... Мне позарез нужно еще столько же... И он еще какое-то время развивал эту тему, на все лады расписывая убожество, в которое впал по воле злого рока и через слово упоминая эту, судя по всему, заветную для него сумму -- пятьдесят пистолей, так что и человеку менее опытному, чем д'Артаньян, давно стало бы ясно, куда несостоявшийся "браво" гнет... Когда гасконцу это надоело, он решительно прервал: -- Волк вас заешь, вы получите эти свои пятьдесят пистолей, если перестанете вилять и топить меня в многословии! Итак, вы с этим господином обо всем договорились, и вас приняли в компанию... Что дальше? -- Я -- человек предусмотрительный, -- с некоторой гордостью сообщил де Невилет. -- После того, как мы ударили по рукам и мне подробно растолковали, как вы выглядите, какой дорогой обычно ходите, где вас лучше всего встретить без свидетелей, я задумался, и крепко задумался. Судя по некоторым обмолвкам, речь шла о человеке, служившем совсем недавно в моей же роте, а я довольно щепетилен в вопросах чести... "Поспорить можно, ты еще более щепетилен в вопросе qnup`mmnqrh своей драгоценной шкуры, -- подумал д'Артаньян пренебрежительно. -- Ладно, не будем привередливы. Как выразился бы Рошфор -- лучше отступившийся от своего намерения наемный убийца, чем упрямый "браво", твердо решивший отработать полученные денежки, так что не стоит брезгливо кривиться..." -- Значит, вы узнали, кто я? -- спросил он вкрадчиво. -- Вот именно, сударь! О вас столько говорят в Париже... Мне рассказали, что вы перешли из рейтаров в мушкетеры кардинала, что кардинал вам покровительствует... Шевалье д'Артаньян, я верный слуга его высокопреосвященства, и ни за что не стану выступать против нашего гениального министра и его людей... Я решил пойти к вам и все рассказать. -- Похвально, друг мой, весьма похвально, -- одобрительным тоном, но про себя содрогаясь от отвращения, заявил д'Артаньян. -- Однако... Вы-то отказались от столь неосмотрительного предприятия, но остальные, я полагаю, настроены иначе? -- Совершенно верно, сударь! Они намерены вас подстеречь не позднее, чем завтра, их будет человек шесть или семь... -- Многовато для меня одного... -- Безусловно. -- Где это должно произойти? Визитер замялся: -- Шевалье, поймите меня правильно... Вы -- любимец великого кардинала, блестящий гвардеец, не то что мы, убогие и поистрепавшиеся... -- он с нескрываемой завистью уставился на новехонький красный плащ д'Артаньяна, висевший здесь же, сверкавший новехоньким серебряным шитьем. -- Вы пьете отличное бургундское, разъезжаете на великолепной лошади... -- Обыкновенный английский жеребец ценой всего-то в сто пистолей, -- хмыкнул д'Артаньян. -- Вы счастливец... Для вас сотня пистолей -- это "всего-то". Где вам понять бедняка, ради жалкой полусотни вынужденного податься в наемные убийцы... Д'Артаньян вздохнул, покосившись в сторону старинного дрессуара, где в одном из ящиков под одеждой покоился тяжелый кошелек. Ясно было, что вновь придется устроить маленькое кровопускание своей казне, -- но ничего не попишешь, собственная жизнь относится к тем статьям расходов, что не терпят ни малейшей экономии. Всякая скупость тут неуместна. Если отправить его восвояси, сержант Росне и его люди останутся на свободе -- и поди угадай, где они нападут и когда. Доставить этого прохвоста к полицейскому комиссару? Но он может от всего отпереться, и как ты его уличишь? Проще всего заплатить... С тяжким вздохом д'Артаньян полез за кошельком и отсчитал двадцать пять двойных испанских пистолей из числа тех, что получил от Винтера, положил их кучкой на стол и решительно прикрыл шляпой под носом у протянувшего было руку де Невилета: -- Нет уж, сначала рассказывайте... -- Они собираются ждать вас завтра возле Сен-Андре-дез-Ар. Росне уже знает, что вы ходите этой дорогой, да и место там тихое... -- Возьмите деньги, -- сказал д'Артаньян. -- Но вы обещаете, что мое имя нигде не будет упоминаться? -- Слово дворянина, -- кивнул гасконец. -- Если только и вы, в свою очередь, будете держать язык за зубами. Вздумаете предупредить этих забавников -- будете иметь дело... -- О, я понял! -- с живостью воскликнул де Невилет. -- Можете на меня положиться! Как ни утомлен был д'Артаньян, но, проводив гостя, вынужден был остаться на ногах -- все только начиналось... Не теряя времени, он отправился к полицейскому комиссару и hgknfhk суть дела -- разумеется, на нем при этом был красный плащ, и хотя имя кардинала так и не прозвучало, но намеки д'Артаньяна на некоторые обстоятельства были самыми недвусмысленными, высказанными так, чтобы комиссар не вздумал ни замять эту историю, ни отнестись к ней с прохладцей... На другое утро д'Артаньян вышел из дома в одиночку, чтобы заманить убийц ненадежнее. Де Невилет не обманул -- возле Сен-Андре- дез-Ар на гасконца набросились было семеро крайне решительных на вид субъектов, но, по странному совпадению, тут же нагрянули человек тридцать переодетых стражников и сцапали всю компанию еще до первого выпада шпагой... Глава восьмая, где гость ужасно рад видеть хозяина, а вот хозяин -- совсем наоборот... Д'Артаньян решительно поднялся по крутой, выгибавшейся вправо лестнице знакомого дома на улице Сен-Жак и вошел в небольшую прихожую. Растрепанный и заспанный слуга, чьи имя д'Артаньян решительно запамятовал -- если только вообще знал, -- уставился на него со вполне естественным раздражением лентяя, чья дрема была прервана столь бесцеремонно. Но во всем облике слуги не было ни страха, ни хотя бы легонького испуга -- и гасконец уверился, что слуга никоим образом не посвящен в некоторые предприятия своего господина. -- А, это вы, сударь... -- широко зевнул он, помнивший д'Артаньяна как былого собутыльника Пишегрю и спутника в предосудительном прожигании жизни всеми доступными способами. -- Господин маркиз изволят спать, поздненько вернулись вчера, то есть, если подумать, уже сегодня... -- Тут только он рассмотрел красный плащ д'Артаньяна, украшенный серебряным крестом, проснулся окончательно и вытаращил глаза в несомненном почтении: -- Это вы что же, в кардинальской гвардии теперь? -- Именно, -- кратко ответил д'Артаньян, не расположенный вести с этим олухом долгие беседы. -- Можешь не беспокоиться, я сам о себе доложу, к чему лишние церемонии... Он решительно отстранил оцепеневшего слугу и прошел в комнату. Бездельник не соврал: Пишегрю и в самом деле валялся в постели, оглашая окрестности оглушительным храпом. На столе теснились бутылки и стаканы, шпага висела тут же, на спинке кресла, и д'Артаньян тихонько убрал ее подальше -- осторожность не помешает, известно ведь, что загнанная в угол крыса от отчаяния способна прыгать высоко и кусаться ожесточенно..... Чуть подумав, он отыскал самый простой и быстрый способ -- взял стоявший в углу медный жбан с водой и размашисто выплеснул его на храпящего маркиза. Как и следовало ожидать, это возымело действие -- маркиз, все еще с закрытыми глазами, вскочил, словно подброшенный взрывом бомбы, заорал спросонья: -- Наводнение! И растерянно сел, смахивая с себя воду обеими руками. -- Не преувеличивайте, маркиз, -- насмешливо сказал д'Артаньян, тщательно притворив за собой дверь. -- Сена не способна на такие фокусы. Это я, ваш добрый друг д'Артаньян... причем, прошу отметить, никакое не привидение, кои вроде бы порой приходят обличить негодяя, а самый обычный человек из плоти и крови. Правда, вашей заслуги в том, что я жив, нет -- вы-то как раз приложили все силы, чтобы получилось совсем даже наоборот... Пишегрю, отчаянно хлопая глазами, отшатнулся к стене. Люди ecn пошиба, ведущие определенный образ жизни, со временем привыкают моментально приходить в здравый рассудок и лихорадочно искать выход из самых неожиданных сюрпризов -- иногда сама их жизнь зависит от изворотливости и быстроты ума... Так что беспутный маркиз, как убедился д'Артаньян, за какие-то мгновения оценил ситуацию и попытался выкрутиться... -- Д'Артаньян, мой добрый друг! -- вскричал он, раскрывая объятия. -- Ну вы и шутник, право! Мне приснилось вдруг, что Сена вышла из берегов и я иду ко дну... -- Удивительно пророческий сон, -- сухо сказал д'Артаньян, держа руку поближе к шпаге. -- Что за намеки? Черт, откуда вы взялись? И почему в этом плаще, что за маскарад? -- Маскарад? -- усмехнулся д'Артаньян. -- Нет, любезный, это не маскарад, а кардинальская служба... -- Вы в мушкетерах кардинала?! -- А вы не знали? -- Господи, откуда? После того прискорбного недоразумения в кварталах Веррери мы, если помните, не виделись более, я даже не слышал о вас... Ходили, правда, слухи, что вас то ли убили на дуэли, то ли вы вернулись в Гасконь... Все это говорилось столь убедительным и располагающим тоном, с такой невинной физиономией, со столь невинно выпученными глазами и столь искренне прижатыми к груди руками, что д'Артаньян, не знай он всего, мог бы и обмануться... -- Бросьте, Пишегрю, -- сказал он неприязненно. -- Я все знаю... -- Так-таки и все? -- воскликнул Пишегрю с той наглостью, что у подобных ему субъектов порой заменяет отвагу. -- В таком случае, не подскажете ли, сколько чертей может уместиться на кончике иглы? А сколько англичан в Англии? И из чего делают колесную мазь? -- Не паясничайте, -- сказал д'Артаньян, чеканя каждое слово. -- И не придирайтесь к формулировкам. Я имею в виду, мне известно все о покушении на Сен-Жерменской ярмарке и о тех рейтарах, которых вы наняли, чтобы нанизать меня на полдюжины шпаг... -- Черт раздери, д'Артаньян, да что вы такое несете? Вы что, не останавливались с позапрошлого дня? Хотите вина? А трубочку никотианы испить не желаете? Ах вы, шутник... -- Хватит, я сказал! -- прикрикнул д'Артаньян, топнув ногой. -- Вы, милейший, заврались... Надобно вам знать, что рейтар по имени де Невилет оказался не просто прохвостом, а прохвостом законченным: получив от вас денежки, он пришел ко мне. И оттого, что захотел заработать еще полсотни пистолей, и потому, что испугался -- ему никак не хотелось быть втянутым в убийство из-за угла человека, состоящего на кардинальской службе... Свести вас вместе, чтобы вы слушали его показания -- дело получаса... Не угодно ли взглянуть в окно? Настороженно косясь на гасконца, с грозным и непреклонным видом стоявшего посреди комнаты с рукой на эфесе, Пишегрю, осторожненько прижимаясь спиной к стене на случай внезапной атаки, добрался до окна и бросил на улицу быстрый взгляд. Д'Артаньян не двинулся с места, он и так знал, что увидел там побледневший маркиз: де Вард и Каюзак, тоже в известных всей Франции красных плащах с вышитыми серебром крестами, стояли на противоположной стороне улицы, глядя на окна маркиза с видом терпеливо ждущих добычу охотников. Пишегрю побледнел так, что его черные усы казались нарисованными отборным углем на белоснежной стене. -- Как видите, шутки кончились, -- безжалостно сказал д'Артаньян. -- До сих пор ваша персона служила предметом заботы лишь полицейских комиссаров. Положение изменилось самым pexhrek|m{l образом. Одевайтесь. Если не договоримся, мы все вчетвером прогуляемся до Сен-Антуанского предместья, где стоит мрачное каменное сооружение, именуемое Бастилией. Потом мы трое уйдем восвояси, а вы там и останетесь. И вами займутся уже другие люди, которые умеют разговорить и людей покрепче вас... -- Нет, но как же... -- сказал Пишегрю, улыбаясь уже просительно и жалко. -- Моя скромная персона -- и Бастилия... -- Не скромничайте, не скромничайте, -- сказал д'Артаньян. -- Вы натворили столько, что вполне доросли до Бастилии и ее пыточных подвалов... Сейчас вас не спасет никакой родственник -- как любого, кто попадает в Бастилию по велению кардинала... -- Д'Артаньян... -- Хватит! -- прикрикнул гасконец без малейшей жалости. -- Наверное, если бы вы пытались убить только меня, я бы вас... конечно, не простил бы, но отвел куда-нибудь на Пре-о-Клер или на пустырь за Люксембургским дворцом, попортил бы вашу шкуру шпагой и отпустил ко всем чертям. Но вы осмелились покушаться на жизнь женщины, которая мне дороже всего на свете, -- и так просто уже не отделаетесь! Ваши косточки славно захрустят на дыбе в подвалах Бастилии! Он не преувеличивал и не шутил, готовый привести все свои угрозы в исполнение. При одном воспоминании об острие шпаги, направленном Анне в сердце, кровь бросилась ему в лицо, и для жалости к этому подлецу попросту не осталось места. -- Де Невилет? -- переспросил Пишегрю. -- И что же рассказывает... Вернее, какую напраслину на меня возводит этот пьяница... -- Не виляйте! -- прикрикнул д'Артаньян. -- Я не намерен путаться в ваших увертках. Конечно, я не сразу узнал вас там, на Сен-Жерменской ярмарке, но потом, когда пришел мой бывший сослуживец по роте, все встало на свои места... Или вы будете говорить правду мне -- или расскажете ее чуть попозже, но уже другим... -- Послушайте, д'Артаньян... -- сказал смертельно бледный Пишегрю. -- Мы же были друзьями, мы совершили вместе столько проказ и пережили столько приключений... -- Короче! -- Что мне надо сделать, чтобы выбраться из этой истории целым и невредимым? -- Я же сказал -- быстренько рассказать мне все, без утайки. -- Можно... Можно стаканчик вина? -- Пожалуй, -- подумав, разрешил д'Артаньян. -- Только не увлекайтесь! -- Да вы же знаете, я могу выпить бочку безо всяких... -- Живее! Пишегрю проворно схватил бутылку, налил себе стакан, осушил его одним глотком и тут же налил второй. -- В глотке пересохло, -- пояснил он с жалкой, искательной улыбкой. -- Когда тебя будят таким вот образом и пугают Бастилией... -- Не пугают, а ясно обрисовывают будущее. -- Да, я понимаю... Влип, что называется... Д'Артаньян, я, право, любил вас, как брата, но мне предложили заплатить немедленно. -- И во сколько же оценили мою голову? -- брезгливо поморщившись, спросил д'Артаньян, -- Двести пятьдесят пистолей... -- А за убийство девушки? -- Это за все сразу... Двести пятьдесят мне отдали сразу, и еще столько же посулили заплатить, когда с вами и с ней будет покончено... -- Дешево же вас ценят, маркиз, -- хмыкнул д'Артаньян. -- Итак, как все случилось? -- Помните англичанина, того, что вы не дали нам прирезать в квартале Веррери? Не того труса, а второго, высокого такого, решительного на вид, с орлиным носом... -- Конечно. -- Позавчера он подошел ко мне в "Голове сарацина" и поздоровался как ни в чем не бывало. Не спрашивайте, как он меня разыскал, я и сам не знаю... Я подумал было, он хочет посчитаться, но он сказал, что имеет ко мне крайне заманчивое предложение, дал в качестве доказательства серьезности своих намерений десять пистолей и попросил вечером прийти в один дом на улице Вожирар... -- Дом под номером семьдесят пять? В тупичке? -- Вот именно. -- И вы... -- И я, поразмыслив как следует, пошел, -- признался Пишегрю убитым голосом. -- Конечно, я все обдумал сначала... Но потом решил, что тут нет никакой ловушки: не проще ли было проткнуть меня шпагой в переулочках возле "Головы сарацина"? К тому же он дал задаток. В общем, я решился и в условленный час постучался туда... Там уже ждал англичанин. -- Он был один? -- Нет, там были еще две женщины. Одну звали Мари, и она изо всех сил пыталась притвориться особой простого звания, но я-то не первый год живу в Париже! Я этот город и его жителей изучил как следует! Это была... -- Герцогиня де Шеврез, верно? -- Если вы все знаете сами, зачем... -- Продолжайте! -- В общем, я ее сразу узнал, -- заторопился Пишегрю. -- Вторая... а вот вторая, пожалуй что, и впрямь из простых, хотя весьма недурна собой и одета неплохо. Констанция, помнится... -- И далее? -- Англичанин спросил меня, зол ли я на вас до сих пор. Я честно признался, что да. Тогда он без обиняков предложил с вами рассчитаться -- поскольку, как выяснилось, вы чем-то крепко насолили не только мне, но и ему... Мы долго спорили... -- Долго торговались, хотели вы сказать, -- поправил д'Артаньян. -- Ну, знаете ли... Тут могут быть разные точки зрения. Вообще- то, я не имел ничего против касавшегося вас поручения, благо мне предстояло лишь найти исполнителей, а не самому браться за дело... Но когда вскоре выяснилось, что речь идет еще и о вашей любовнице... -- Выбирайте выражения, черт возьми! -- прорычал д'Артаньян. -- Простите, тысячу раз простите... Когда речь зашла о даме вашего сердца, даме из общества... О, Пишегрю все же не настолько подл! Мы вновь долго спорили... -- Долго торговались... -- Ну да, да... В конце концов он меня убедил... -- Пятью сотнями пистолей, в два приема? -- Ну что поделать, д'Артаньян, что поделать... Я человек бедный, из дома мне ничего не присылают уже давненько, жалованье в роте то и дело задерживают, в последнее время мне чертовски не везло в карты, да и малютка Мюзетта -- словно бездонный колодец. Я прямо-таки обнищал и попал в безвыходное положение... Д'Артаньян усмехнулся: -- Еще немного, и я разрыдаюсь от жалости к вам... -- Да уж, мое положение... -- Хватит! -- Как хотите, как хотите! -- воскликнул уже совершенно раздавленный Пишегрю. -- А дальше... Собственно говоря, рассказывать особенно и нечего. Вы правы, это я был на Сен-Жерменской ярмарке -- unrek присмотреть за этими идиотами, чтобы не напутали чего... -- Где вы их отыскали? -- Ну, такого добра в Париже хватает... Что там долго ходить -- в кварталах Веррери, я там свой человек... Но они провалили дело... Я решил во второй раз не иметь более дела с головорезами из окраинных трактиров и -- где были мои глаза! -- связался с этим прохвостом де Невилетом... -- Рыбак рыбака видит издалека... -- Да не язвите вы, и без того тошно! Этот англичанин мне непременно устроит выволочку -- два промаха подряд... -- И денежки назад потребует, а? -- спросил д'Артаньян. -- Вот это уж вряд ли, -- серьезно ответил Пишегрю. -- Хотел бы я видеть, как он с меня их стребует! Пойдет к комиссару и скажет, что дал мне денег на двойное убийство, но я не выполнил уговора, а потому он хочет через судейских получить денежки назад? Не смешите! Я боюсь, что меня попросту проткнут насквозь, англичанин -- человек решительный, может нанять кого-то вроде... -- Вроде вас самого? -- Это-то меня и пугает... -- признался Пишегрю сокрушенно. -- Черт возьми, я-то считал, что дельце простое и заработок легкий! -- Одного вы не учли, милейший, -- сказал гасконец. -- Что имеете дело с д'Артаньяном... -- Да я теперь и сам понимаю... -- смиренным голосом отозвался совершенно укрощенный Пишегрю. -- Вы не человек, а дьявол... -- Просто мне не нравится, когда меня пытаются убить, вот и все, -- сказал д'Артаньян. -- А уж когда речь идет еще и о... Что же мне с вами делать, Пишегрю? -- Д'Артаньян, я рассказал все честно и без утайки! Неужели вы обманете? -- Разве я вам что-то обещал? -- Ну, конечно, вы не давали честного слова... но вы же говорили, что не поведете меня в Бастилию, если я сам все расскажу... Послушайте... -- просительно заглянул он д'Артаньяну в глаза. -- Быть может, мне найдется местечко на кардинальской службе? Ей-же-ей, я всегда относился с почтением к великому кардиналу, жизнь готов за него отдать, кого хотите спросите! Д'Артаньян передернулся от брезгливости, но помня о всех уроках тех, кто был несравненно более опытен в тайной войне, сказал почти дружелюбно: -- Такие дела не я решаю. -- Я понимаю, конечно же... Но, может, пока суд да дело, я смогу быть вам полезен просто так? Вы понимаете? Я -- человек почти что нищий... -- Об этом я тоже не уполномочен говорить, -- сказал д'Артаньян. -- Хотя... Вы правы, англичанин вас, конечно же, постарается непременно расспросить, как случилось, что его денежки дважды пропали зря... Постарайтесь придумать убедительное объяснение. Вам, с вашим богатым и причудливым жизненным опытом, это удастся... Ну, а потом вы придете ко мне и расскажете, до чего у вас дошло и чем кончилось. -- С величайшей готовностью! -- воскликнул Пишегрю. -- Не сомневайтесь, я ему сумею заморочить мозги... Вот только... Я совершенно обнищал... -- Эге! -- воскликнул д'Артаньян. -- А остаток от тех двухсот пятидесяти пистолей? Зная вас, легко догадаться, что исполнителям вы заплатили не так уж много, львиную долю оставили себе... Де Невилету вы дали пятьдесят пистолей, вряд ли тем, с Сен-Жерменской ярмарки, перепало больше... -- Говорю же, мне в последнее время страшно не везло, что в кости, что в карты... И Мюзетта, не забывайте! Очаровательное qngd`mhe, но у меня сложилось впечатление, что золото она попросту плавит и хлебает столовой ложкой, столько его на нее уходит! Д'Артаньян, я же все вам рассказал и согласился осведомлять вас обо всем, что мне только станет известно... -- Черт с вами, -- сказал д'Артаньян, кладя на стол, на свободное местечко меж опорожненными бутылками, десять пистолей. -- Хватит вам за глаза, если не будете роскошествовать. Вполне может быть, получите еще... если принесете что-то толковое. -- Все сделаю! -- И избави вас бог меня обмануть! -- О, что вы, что вы! -- энергично запротестовал Пишегрю. -- Я все понимаю, куда же мне из Парижа... Чтобы жить здесь спокойно и дальше, придется служить честно... откровенно говоря, я всю жизнь мечтал прилепиться к кому-то сильному, а кто нынче сильнее кардинала? Будьте уверены, я не подведу... -- Да уж постарайтесь, -- сказал д'Артаньян, коротко поклонился и направился к двери. Он впервые в жизни покупал шпиона -- и чувствовал себя премерзко, словно в нечистотах вывалялся с ног до головы. Но что прикажете делать, если ваши враги не желают встречаться с вами в честном поединке? Кардинал Ришелье прав -- это гнусно и противно, но порой необходимо. Хотя бы для того, чтобы вовремя узнать о грозящих Анне опасностях, а ведь есть еще и кардинал, и Франция... Еще во время разговора с бывшим приятелем у него благодаря тонкому слуху охотника возникли подозрения -- и теперь, твердо решив их проверить, д'Артаньян подкрался к двери на цыпочках и внезапно что есть силы толкнул ее от себя. Послышался короткий вопль, словно нечаянно придавили кошку. Слуга, выглядевший уже не таким сонным, сидел на своем естественном седалище, разбросав ноги, глупо таращась на д'Артаньяна и прижимая ладонь к ушибленной щеке, которая на глазах становилась синей. -- Подслушивать нехорошо, -- наставительно сказал д'Артаньян, заведомо зная, что его поучения ни к чему не приведут, ибо слуги как подслушивали у замочной скважины с начала времен, так и будут это делать, пока стоит мир. Пишегрю выскочил следом в совершеннейшем расстройстве: -- Д'Артаньян, погодите! Не можете же вы просто так уйти! Ведь если Росне или кого-то из его людей схватят, они меня выдадут, мерзавцы, чтобы спасти свою шкуру! А я вам еще пригожусь, вот увидите! -- Честь имею сообщить вам, господин маркиз, что их уже схватили, всех до одного, -- сказал д'Артаньян, кланяясь. -- Но ведь... -- Не тряситесь, Пишегрю, -- сказал гасконец презрительно. -- Вы что, не поняли? Вас бы давно уже навестили господа стражники, но я вовремя договорился с комиссаром насчет кое-каких тонкостей следствия... Смотрите только, не разочаруйте меня! И он вышел на улицу, где Планше держал поводья его коня, а рядом стояли Любен, слуга де Варда, и лакей Каюзака, такой же рослый, как хозяин. -- Итак? -- спросил де Вард. -- Ну разумеется, -- сказал д'Артаньян. -- Наш друг милорд Винтер. Он все еще обретается на улице Вожирар, дом семьдесят пять. -- Черт