й вилки прямо рукой и запихнул целиком в рот, чтобы хоть чем-то унять жжение в глотке, то ли ставшей деревянной, то ли сожженной напрочь неизвестным ядом, столь опрометчиво употребленным внутрь. Прожевав ветчину, он сделал длинный судорожный глоток. Соседи по столу смотрели на него сочувственно и, в общем, мало походили на коварных отравителей. Д'Артаньян посидел немного, прислушиваясь к своим ощущениям. Постепенно на лице у него стала расплываться блаженная улыбка. На смену жжению в животе пришло приятное тепло, понемногу распространившееся по всему телу, в голове легонько зашумело, зрение вернулось, мало того -- мир наполнился новыми красками и оттенками, эти двое казались близкими и даже родными, словно он знал их сто лет, и даже чуждая Англия представлялась отныне вполне уютной и привлекательной страной. -- Черт возьми, да я же пьян! -- сказал д'Артаньян. -- Без сомнения, сэр, -- вежливо подтвердил молодой человек. -- Как всякий, кто одним духом осушит четверть бутылки джина, да еще без привычки к нему... -- За ваше здоровье! -- воскликнул гасконец, браво наполняя свой стакан, но на сей раз наполовину. И немедленно выпил. -- Многообещающий юноша, -- одобрительно сказал толстяк Шакспур. -- Из него выйдет толк... -- Вы не знаете гасконцев, господа мои! -- сказал д'Артаньян, вновь ощутив приятное тепло во всем теле и прилив благодушия. -- Нас этими самыми уисками не запугать, хоть бочку сюда катите... -- Он огляделся и, не особенно заботясь о том, чтобы понизить голос, сообщил: -- Вы знаете, какая мне пришла в голову идея, когда я присмотрелся к этим самым шотландцам? А неплохо было бы, господа, если бы такие юбки носили женщины? А? Вы себе только представьте стройную красоточку с великолепными ногами в такой вот юбке... -- Приятное для глаза было бы зрелище, -- согласился толстяк Уилл. -- Пока этой модой не завладели бы престарелые мегеры и прочие уродки. -- Ну, можно было бы все продумать, -- решительно сказал д' Артаньян. -- Запретить, скажем, старым и некрасивым носить такие юбки... -- Ага, и уж тогда вас непременно растерзала бы толпа разъяренных баб, -- фыркнул Шакспур. -- Какая женщина признает себя старой и некрасивой? -- Пожалуй, -- согласился д'Артаньян. -- Значит, вы -- господин Шакспур, поэт, и у вас есть герб... А вы, сударь? -- Меня зовут Оливер Кромвель, -- сказал молодой человек. -- И вы наверняка дворянин, судя по вашей осанке и шпаге на поясе? -- Имею честь быть дворянином. Из старинной семьи, надо вам знать. Мой предок по линии дяди даже был когда-то лордом- хранителем печати у короля Генриха Восьмого. -- И молодой человек признался, слегка поскучнев: -- Правда, король отблагодарил его за верную службу тем, что послал на плаху... -- Ну, с королями это сплошь и рядом случается, -- понятливо поддакнул д'Артаньян, наливая себе еще виски. -- Благодарности от них ни за что не дождешься. Да что там далеко ходить... Возьмите, например, меня. Совсем недавно случилось мне спасти одному королю свободу, жизнь и трон... И как, по-вашему, он меня отблагодарил? Милостивым наклонением головы и парой ласковых слов... Честью клянусь, так и было! Хоть бы пару пистолей прибавил... -- Не те нынче пошли короли, -- глубокомысленно заключил Шакспур, опрокидывая стаканчик виски. -- Другое дело в старину... Старые короли ни в чем не знали меры, и награждали по-королевски, и карали. Уж если они сердились, отрубленные головы валялись грудами, а если осыпали милостями, то простой конюх в одночасье делался герцогом... Оливер Кромвель фыркнул: -- Ну, что до последнего -- то все мы знаем беззастенчивого выскочку, который стал герцогом чуть ли не из конюхов... -- Я о другом, Оливер, -- сказал Уилл. -- О том, что в старину и кары, и милости отмеряли другой мерой... -- Я понимаю, Уилл. Мне просто грустно... -- Молодой человек залпом осушил свой стакан. -- Вы знаете, Дэртэньен, что со мной произошло? Мы с моим родственником, почтенным Джоном Хэмденом, членом палаты общин парламента, совсем было собрались навсегда переселиться в Америку, в колонию Массачусетс. Уже нашли корабль и внесли деньги за проезд. Но мой родственник сам не платил "корабельного налога" и призывал к тому же других. И его bekhweqrbn, чтоб ему пусто было, издал незаконное распоряжение: те, кто не заплатил налога, не имеют права покидать Англию. Мы уже поднялись на корабль... но отплытие отменили, а нас вместе с другими такими же бедолагами заставили сойти на берег... -- И что же вы намерены делать? -- сочувственно поинтересовался д'Артаньян. -- Заплатить? -- Ни в коем случае! -- нахмурился Кромвель. -- Не видать ему наших денег! Его величество еще убедится, что поступил опрометчиво, не позволив нам навсегда покинуть Англию. Честью клянусь, я ему так не спущу! -- И правильно, -- сказал д'Артаньян. -- Таких королей, по моему глубокому убеждению, нужно учить уму-разуму. Драть налоги с дворян, подумать только! Значит, вашему предку отрубил голову Генрих Восьмой? Слышал я у себя в Беарне про этого вашего Генриха. Это правда, что он каждое утро приказывал привести ему новую жену, а к вечеру отрубал ей голову? У нас говорили, что таким образом сгинуло не менее пары сотен благородных девиц... -- Молва, как обычно, все преувеличивает, -- ответил Кромвель. -- Король Генрих казнил лишь двух своих жен -- и еще с двумя развелся... -- Тоже неплохо, -- сказал д'Артаньян. -- Решительный, надо полагать, был мужчина... И подумал про себя: "Будь на месте нашего мямли Людовика этот самый Генрих, да прознай он, что его женушка крутит шашни с заезжим франтиком... У такого не забалуешь! Снес бы беспутную головушку, как пить дать. Да и братца вроде Гастона удавил бы, есть подозрение, собственноручно. Не повезло нам с монархом, ох, не повезло..." -- А вы, стало быть, сударь, пишете стихи и пьесы? -- спросил он толстяка Уилла. -- И их, я слышал краем уха, даже на сцене представляют? Надо же! Первый раз вижу живого поэта... то есть, я и мертвых-то раньше не видел... ну, вы понимаете мою мысль... В толк не возьму, как это можно написать длинную пьесу, чтобы все было складно и ни разу не запуталось... -- Занятие, надо сказать, не из легких... -- сказал польщенный Уилл. -- Будьте уверены, уж я-то понимаю, -- заверил д'Артаньян. -- Хоть про нас, гасконцев, и говорят, что люди мы дикие, темные и неученые, но я в Париже, да будет вам известно, и в книжные лавки захаживаю, и стихи дамам декламирую. А вы, простите, пьесы пишете наверняка из древней истории? -- Совершенно верно. -- Ну да, конечно, -- грустно сказал д'Артаньян. -- В старину жизнь у людей была не в пример интереснее. А теперь... Как скучно мы живем, господа! Тоска гложет... Вот взять хотя бы меня. Не жизнь, а сплошная скука: дуэли, интриги, заговоры... Как-то мелко все это, право! Вот в старину были страсти! Мифологические, учено говоря! Не нынешним чета... Уилл подумал и спросил: -- А вы никогда не задумывались, дорогой Дэртэньен, что лет этак через двести люди будут говорить точно так же? Что тогдашние интриги и битвы покажутся им скучными, а вот наша жизнь -- не в пример более увлекательной, отмеченной кипением прямо-таки мифологических страстей? Вдруг да и о вас напишут пьесу... -- Обо мне? -- горько вздохнул д'Артаньян. -- Спасибо на добром слове, дружище Уилл, но мне этого вовек не дождаться. Пьеса про то, как я на Пре-о-Клер дерусь на шпагах с Портосом? Это же такая обыденность... Давайте выпьем за ваше здоровье, Уилл! Почему вы так грустны, Уилл? Вас тоже не пускают в Америку? -- Мои печали несколько другого характера, -- признался X`jqosp. -- Никак не могу придумать название для новой пьесы. Завтра ее будут играть, а подходящего названия нет до сих пор. Сначала я хотел ее назвать "Коварство и любовь", но это решительно не нравится... А ничего другого я придумать не в состоянии, бывают такие минуты, когда кажешься себе пустым и бесплодным... -- Знаете, как у нас говорят? -- с жаром сказал д'Артаньян, обращаясь то к правому, то к левому из двух сидевших перед ним Уиллов Шакспуров. -- Когда не знаешь, что делать, спроси совета у гасконца! О чем ваша пьеса, Уилл? -- О том, как в стародавние времена двое молодых людей полюбили друг друга, но не смогли соединиться из-за исконной вражды их семей и в конце концов покончили с собой... Д'Артаньян старательно наморщил лоб, почесал в затылке. Лицо его озарилось: -- Уилл, а как их звали? -- Молодого человека -- Ромео, а его возлюбленную -- Джульетта. -- Ромео и Джульетта... -- повторил гасконец. -- Красивые имена, на итальянские похожи... Уж не в Италии ли было дело? Ага! Да что вам мучиться? Назовите вашу пьесу просто: "Ромео и Джульетта"! -- Разрази меня гром! -- вскричал Уилл. -- Вы гений, Дэртэньен! Как мне это раньше в голову не пришло? В самом деле, отличное название: "Ромео и Джульетта"! Мы еще успеем написать афиши! Послушайте, Дэртэньен, вы непременно должны прийти завтра на представление, я вам оставлю отличное местечко в ложе для знатных господ! -- Охотно, -- сказал д'Артаньян. И тут его осенило вновь. -- Послушайте, Уилл... А прилично ли будет пригласить на представление молодую даму? Из самого что ни на есть знатного рода, принятую при двух королевских дворах, английском и французском? Прилично ли это для дамы? -- Отчего же нет? -- пожал плечами Уилл, и молодой Оливер Кромвель согласно кивнул. -- В театрах бывают знатные господа и дамы, даже наша королева Елизавета посещала представления... -- Вот и прекрасно, -- сказал д'Артаньян. -- В таком случае, я воспользуюсь вашим любезным приглашением вкупе с очаровательной дамой... Если бы вы знали, друзья мои, как я ее люблю и как жестоко она со мной играет... Я даже стихи писать пытался, но дальше двух строчек дело не пошло, как ни бился... Ах, Анна, небесное создание, очаровательное, как ангел, и жестокое, как дьявол... Когда я впервые поцеловал ее на берегу унылой речушки в Нидерландах... "Боже мой, что происходит с моим языком? -- подумал он остатками трезвого сознания. -- Я уже о многом проговорился, это все проклятое уиски... Этак выболтаешь и что-нибудь посерьезнее..." Цепляясь обеими руками за стол, он поднялся и объявил: -- С вашего позволения, господа, я вас ненадолго покину. Подышу свежим воздухом, меня отчего-то мутит... Надо полагать, жаркое... Он вышел под открытое небо, остановился у воротного столба. Легкий ветерок с реки Темзы приятно охлаждал разгоряченную голову и развеивал хмель. Поблизости, под навесом, сидели за бутылкой вина все трое слуг, и д'Артаньян, бессмысленно улыбаясь, слушал их разговор. -- Все бы ничего, -- жаловался сотоварищам Любен, слуга де Варда. -- Но сил у меня больше нету слушать здешнюю тарабарщину. Ну что это такое, ежели ни словечка не поймешь? -- Это называется -- иностранный язык, дубина, -- с явным превосходством сказал Планше. -- Вот взять хотя бы нас с господином д'Артаньяном -- господин д'Артаньян знает испанский, а я -- английский. -- А я знаю московитский, -- объявил великан Эсташ. -- Когда я qksfhk у господина капитана де Маржерета и заехал с ним в Московию во время тамошней войны, за два года научился болтать по- московитски. Один ты у нас, Любен, дубина дубиной, Планше тебя правильно назвал... -- Куда уж правильней, -- сказал Планше, ободренный поддержкой. -- Вот подойдет к тебе, дубина, англичанин и скажет: "Уэлкам, сэр!" И что ты ему ответишь? -- Ага, -- поддержал Эсташ. -- А подойдет к тебе московит и скажет: "Zdrav budi, bojarin". Что ты подумаешь? -- Да ничего я не отвечу и ничего не подумаю, -- решительно заявил Любен. -- Возьму да и тресну по башке и твоего англичанина, и твоего московита -- конечно, если это не дворяне. Позволю я простонародью так меня ругать! -- Да что ты, это не ругань! -- сказал Планше. -- Англичанин тебе говорит: "Добро пожаловать, сударь!" Эсташ сказал: -- А московит говорит: "Позвольте, сударь, пожелать вам доброго здоровья!" -- А вы не врете? -- И не думаем! Так почему же они не говорят по-человечески? -- удивился Эсташ. -- Они и говорят. Только по-английски. -- И по-московитски. -- Смеетесь вы надо мной, что ли? -- возмутился Любен. -- Чушь какая-то. Почему они не говорят по-человечески? -- Слушай, Любен, -- вкрадчиво сказал Планше. -- Кошка умеет говорить по-французски? -- Нет, не умеет. -- А корова? -- И корова не умеет. -- А кошка говорит по-коровьему или корова по-кошачьему? -- Да нет. -- Это уж так само собой полагается, что они говорят по- разному, верно ведь? -- Конечно, верно. -- И само собой так полагается, чтобы кошка и корова говорили не по-нашему? -- Ну еще бы, конечно! -- Так почему же и англичанину с московитом нельзя говорить по- другому, не так, как мы говорим? Вот ты мне что скажи, Любен! -- А кошка разве человек?! -- торжествующе воскликнул Любен. -- Нет, -- признал Планше. -- Так зачем же кошке говорить по-человечески? А корова разве человек? Или она кошка? -- Конечно, нет, она корова... -- Так зачем же ей говорить по-человечески или по-кошачьи? А англичанин -- человек? -- Человек. -- А московит -- человек? -- Человек. -- А англичанин -- христианин? -- Христианин, хоть и еретик, -- пожал плечами Планше. -- А московит -- христианин? -- Христианин, хоть и молится не по-нашему, -- сказал Эсташ. -- Ну вот видите! -- воскликнул Любен с видом явного и несомненного превосходства. -- Что вы мне морочите голову коровами и кошками? Я еще понимаю, когда турки говорят не по-нашему -- так на то они и нехристи чертовы! Им так и положено говорить по- басурмански! Но отчего же ваши англичане с московитами, христиане, cnbnpr не по-французски, как добрым христианам положено? Вот что вы мне объясните! Что молчите и в башке чешете? А нечем вам крыть, только и всего! Чем закончился этот научный диспут, д'Артаньян уже не узнал -- почувствовав, что голова его немного просветлела, он вернулся к столику, налил себе виски и сказал дипломатично: -- У меня к вам серьезное дело, дружище Уилл. Коли вы пишете стихи, учено выражаясь, сонеты, вы тот самый человек, который мне до зарезу нужен. Я говорил про даму, с которой хочу завтра прийти на представление. Так вот, дело в следующем... ...Пробуждение было ужасным. Д'Артаньян обнаружил себя лежащим на постели не только в одежде, но и в сапогах. Разве что шпаги при нем не было -- ее вообще вроде бы не имелось в комнате. Правда, приглядеться внимательнее ко всем уголкам он не смог: при попытках резко повернуть голову начинало прежестоко тошнить, а в затылок, лоб и виски словно вонзалось не менее дюжины острейших буравов. Поразмыслив -- если только можно было назвать мышлением тот незатейливый и отрывочный процесс, что кое-как, со скрипом и превеликим трудом происходил в больной голове, -- д'Артаньян принял единственно верное решение: не шевелиться и оставаться в прежнем положении. Правда, буквально сразу же добавилась новая беда: его мучила нестерпимая жажда. Скосив глаза, он убедился, что за окном уже утро. И позвал невероятно слабым, жалобным голосом: -- Планше! Казалось, прошла целая вечность, прежде чем слуга вошел в комнату. Он тоже выглядел несколько предосудительно -- одежда была помята и истрепана, а под правым глазом красовался здоровенный синяк, уже начавший темнеть. -- Планше, я умираю... -- слабым голосом произнес д'Артаньян. -- Меня, наверное, все же отравили... -- Не похоже, сударь, -- возразил слуга и убежденным тоном продолжал: -- Это все вот это самое ихнее уиски. По себе знаю. Я, изволите ли знать, сударь, подумал вчера так: коли уж господин мой отважно борется с неведомым напитком, то верный слуга должен соответствовать... А тут еще Эсташ начал хвастать, что в Московии он ковшами пил тамошнее уиски по названию уодка, которое ничуть не слабее, -- и якобы на ногах оставался. Ну, и началось... Но я, прежде чем дать себе волю, надзирал за вами, как верному слуге и полагается! Потом только, когда вашу милость... увели спать, я свою меру и, надо полагать, превысил... -- Оба мы с тобой, Планше, превысили меру, -- с завидной самокритичностью признался д'Артаньян, предусмотрительно не двигаясь и не меняя позы. -- Боже мой! Я же совершенно ничего не помню! Последнее, что сохранилось в памяти, -- как я договариваюсь с Уиллом насчет стихов, а вот потом... Должен же я был что-то делать! -- Ох, сударь, вот именно... Вы еще долго в трактире... сидели. -- Планше! -- Что, сударь? -- Изволь рассказать немедленно, что я вытворял вчера! -- Да можно сказать, что и не вытворяли ничего особенного, сударь... Так, гвардейские шалости... -- Планше! -- насколько мог грозно воскликнул д'Артаньян. -- Ну- ка, рассказывай! Я велю самым категорическим образом! Планше помялся, воздел глаза к потолку и смиренно начал: -- Сначала вы, сударь, долго рассказывали Уиллу и господину Кромвелю, как вы любите миледи Анну, а они, проникнувшись вашими пылкими чувствами, стали предлагать немедленно же отправиться к ней сватами. Они, сударь, тоже уиски пили не наперсточками... В jnmve концов вы все трое совсем уж было собрались идти на сватовство по всем правилам, но пришел наш хозяин, этот самый Брэдбери, и как-то растолковал все же вашим милостям, что на дворе уже темная ночь, и негоже в такое время ломиться к благородной девице, особенно если речь идет о пылком чувстве... Кое-как вы с ним согласились и решили все трое -- раз вы никуда не пойдете, надо заказать еще уиски, и по-выдержанее... -- И это все? -- с надеждой спросил д'Артаньян и тут же пал духом, видя, как Планше старательно отворачивается. -- Нет, чует моя душа, что на этом дело не кончилось... Планше! -- Что, сударь? -- Я велю! -- Ну, если велите... В общем, вы забрались на стол и громогласно высказали англичанам, что вы думаете про их короля и герцога Бекингэма. Англичане, знаете ли, любят, когда кто-то перед ними этак вот держит речь, они внимательно слушали, а те, кто не знал по-французски, спрашивали тех, кто знал, и они им переводили... -- И что я говорил? -- Лучше не вспоминать, сударь, во всех деталях и подробностях, у нас такие словечки можно услышать разве что в кварталах Веррери или иных притонах... -- Боже мой... -- На вашем месте я бы так не огорчался, сударь, -- утешил Планше. -- Честное слово, не стоит! Англичанам ваша речь ужасно понравилась, они вам устроили, по-английски говоря, овацию, а по- нашему -- бурное рукоплескание, переходящее в одобрительные крики... Вас даже пронесли на руках вокруг всего зала... Право, сударь, ваша вчерашняя речь прибавила вам друзей в Лондоне, уж будьте уверены! -- Что еще, бездельник? И ты что-то подозрительно замялся... -- Сударь... -- Я же велел! -- Я понимаю, и все же... -- Планше, разрази тебя гром! Я тебя рассчитаю, черт возьми, и брошу здесь, в Англии, но сначала удавлю собственными руками, как только смогу встать! -- Ох, сударь... Вам, должно быть, пришлось по вкусу публичное произнесение речей, и вы как-то незаметно перешли на его христианнейшее величество, короля Людовика... И королеву тоже не забыли помянуть... Да так цветисто, как о королевах и не положено... -- Подробнее! -- Увольте, сударь! -- решительно сказал Планше. -- Такие вещи и вспоминать не стоит, нам ведь во Францию возвращаться, не дай бог, дома по привычке этакое ляпнешь... Это ведь форменное "оскорбление земного величества"... Хорошо еще, что англичане к такому привыкли и не видят в этом ничего особенного... -- Подробности, Планше! -- И не ждите, сударь! -- с нешуточной строптивостью заявил слуга. -- Если предельно дипломатично... Вы, одним словом, сомневались, что у нашего короля имеется хоть капелька мужского характера, а у королевы -- хоть капелька добродетели... Примерно так, если очень и очень дипломатично... Да вы не огорчайтесь, здесь, в Лондоне, на такие вещи смотрят просто... -- Я погиб! -- простонал д'Артаньян. -- Да ничего подобного, сударь! -- утешил Планше. -- Я же говорю, у англичан, что ни вечер, в любом трактире говорят речи про своего короля и почище вашей, так что они и думать позабудут про то, что от вас вчера слышали, не говоря уж о том, чтобы доносить... Верьте моему слову, все обойдется... -- И это все? -- Можно сказать, почти что... Ну, потом вы приняли господина J`~g`j` за Портоса, а нашего трактирщика за Атоса -- но они вас вежливо взяли в объятия, отобрали шпагу и куда-то спрятали, пока не проспитесь... Это пустяк, право... Ну, потом вы еще пытались снять юбку с одного шотландца -- дескать, мужчины юбки носить не должны, уверяли вы, а такие юбки должны носить женщины... И собирались сами эту юбку примерить первой же красотке, какую встретите... -- Кошмар! И что же шотландец? Это же верная дуэль! -- Обошлось, сударь... Хозяин всем объяснял, что молодой французский господин всю жизнь пил только вино, а вот уиски попробовал впервые, от этого все и происходит... Так что вам даже сочувствовали, и шотландец тоже, он даже помог унести вашу милость наверх в эту самую комнату... -- Меня что, несли? -- Как мешок с мукой, сударь, -- признался Планше. -- Вы изволили сладко спать, потому что как упали ненароком, так уже и не встали, только когда мы вас укладывали, вы открыли один глаз, поймали шотландца за юбку, назвали его крошкой и велели, чтобы она, то бишь он, остался. Но никто не стал ему переводить, он вежливо высвободился и ушел со всеми... Вот так, сударь, а больше ничего, можно сказать, и не было... -- Господи боже мой! -- простонал д'Артаньян, терзаемый приступами нечеловеческого стыда и раскаяния. Потом его мысли приняли иное направление, и он воскликнул: -- Мне же нужно отправляться к... миледи Кларик... Чтобы обговорить кое-что... А я не могу встать... -- А на этот счет есть верный способ, сударь, -- уверенно сказал Планше. -- Мне Эсташ подсказал. Он этому научился в Московии у московитов. Говорил даже, как это называется, но я не запомнил. Что-то насчет лье -- пюмелье, поухмелье... Короче говоря, нужно нарезать холодной баранины и маринованных огурчиков, влить туда уксусу и насыпать перцу, быстренько употребить все это кушанье, но, главное, после него выпить еще немного уиски, наплескавши его в стакан пальца на два... Эсташ клянется, что все как рукой снимет, и вы вскочите здоровехоньким, словно вчера родились... -- Господи боже! -- сказал д'Артаньян с чувством. -- Да меня при одной мысли об уксусе, огурчиках и баранине, не говоря уж об уиски, наизнанку выворачивает! -- А вы все же попробуйте, сударь! -- решительно сказал Планше. -- Я Эсташу тоже поначалу не поверил, но он сходил на кухню, показал там, как это все готовить, принес мне тарелку, налил уиски... Я с превеликим трудом в себя все это протолкнул, потом выпил, зажмурясь и, главное, не принюхиваясь, -- и посмотрите вы на меня теперь! На ногах стою, изъясняюсь вполне связно, а ведь ранним утречком был в точности такой, как вы сейчас, даже похуже... -- Ну что же, -- подумав, сказал д'Артаньян. -- Неси это твое... как там его, плюхмелье? Планше выскочил за дверь и быстренько вернулся с блюдом в одной руке и стаканом в другой, где виски было налито и в самом деле всего-то на два пальца. Он озабоченно сказал: -- Вы, главное, сударь, не принюхивайтесь, верно вам говорю, и тогда все пройдет в лучшем виде... Отхлебнув жидкости с блюда и прожевав огурчики с бараниной, д'Артаньян решился. Отворачиваясь, зажав нос одной рукой, он выплеснул виски в рот. И, вытянувшись на постели, стал ждать результатов. Результаты последовали довольно быстро. Как ни удивительно, д'Артаньян ощутил значительное облегчение -- настолько, что решился встать. Голова уже не болела, тошнота прошла, в общем, он чувствовал себя исцеленным. -- Волк меня заешь! -- воскликнул он. -- И в самом деле, словно g`mnbn родился! Вот кстати, Планше, а где это ты разжился столь великолепным синяком? -- Честное слово, не помню, сударь, -- смиренно ответил Планше. -- Надо будет порасспрашивать, может, кто и знает... А средство и правда великолепное, верно? -- Восхитительное! -- сказал д'Артаньян, потягиваясь. -- Положительно, эти московиты знают толк... -- И он добавил вкрадчиво: -- Только вот что мне пришло в голову, Планше: для успеха лечения следует его незамедлительно повторить. А потому принеси-ка мне еще стаканчик уиски, живенько... Глава пятая Как упоительны над Темзой вечера... Д'Артаньян до последнего момента отчего-то полагал, что непримиримые враги, эти самые Монтекки и Капулетти, после того, как увидели своих мертвых детей, схлестнутся-таки в лютой схватке и на сцене вновь прольется кровь -- чему присутствие их сеньора вряд ли помешает. Завзятые враги, случалось, и в присутствии короля, а не какого-то там итальянского князя скрещивали шпаги. Однако он категорически не угадал. Капулетти, коему, по убеждению гасконца, следовало, наконец, продырявить врага насквозь, произнес вместо призыва к бою нечто совсем противоположное: Монтекки, руку дай тебе пожму. Лишь этим возвести мне вдовью долю Джульетты. А Монтекки, словно собравшись перещеголять его в христианском милосердии, отвечал столь же благожелательно: За нее я больше дам. Я памятник ей в золоте воздвигну. Пока Вероной город наш зовут, Стоять в нем будет лучшая из статуй Джульетты, верность сохранившей свято. На что Капулетти: А рядом изваяньем золотым Ромео по достоинству почтим. Князь, полностью успокоенный столь идиллической картиной, с достоинством произнес: Сближенье ваше сумраком объято. Сквозь толщу туч не кажет солнце глаз. Пойдем, обсудим сообща утраты И обвиним иль оправдаем вас. Но повесть о Ромео и Джульетте Останется печальнейшей на свете... После чего все присутствующие на сцене живые, а их набралось немало -- кроме князя и обоих отцов семейств, были еще сторожа, стражники, дамы и кавалеры, -- чинной процессией удалились в одну из двух дверей, проделанных в задней части сцены. После чего ожили и юные влюбленные, довольно долго лежавшие на сцене смирнехонько, как мертвым и подобает, -- и, поклонившись зрителям, скрылись в той же двери. Тогда только д'Артаньян сообразил, что представление njnmwhknq|. Как ни был он увлечен зрелищем, подумал не без сожаления: "По-моему, Уилл тут самую малость недодумал. Христианское милосердие -- вещь, конечно, хорошая и мы к нему должны стремиться, но, воля ваша, господа, а итальянцы еще повспыльчивее нас, гасконцев, так что, если по правде, Монтекки следовало бы, не теряя зря времени, выхватить шпагу, встать в терцину и проткнуть этого самого Капулетти, надежнее всего в горло. Главное, вовремя крикнуть своей свите: "К оружию, молодцы!" И дело закончилось бы славной битвой. А если уж совсем по совести, то следовало бы и князю уделить полфунта стали, чтобы не запрещал дуэли на манер нашего Людовика..." -- Шарль, -- тихонько сказала Анна. -- Все уже уходят... -- О, простите... -- спохватился д'Артаньян. -- Я задумался... -- Это видно. Я и не ожидала, что вы столь заядлый театрал. Пьеса увлекла вас настолько, что вы даже забыли что ни минута напоминать мне о своих чувствах... Но это и к лучшему. Все-таки мы пришли сюда смотреть представление... -- Вам понравилось? -- Конечно. -- Я вот одного только в толк не возьму, -- признался д'Артаньян. -- Вы видели, что Джульетта, когда ожила, ушла как ни в чем не бывало? А ведь я уж было решил, что она закололась по- настоящему -- Волк меня знаешь, я же видел, как лезвие вонзилось ей в грудь и потоком полилась кровь! Я даже решил, что Шакспур уговорил эту девушку ради высокого искусства всерьез покончить с собой на сцене... -- Сдается мне, вы в первый раз в жизни были сегодня в театре, Шарль? -- Ну да, -- признался д'Артаньян. -- Откуда у нас в Беарне театры? У нас все больше петушиные бои, да еще канатоходцы с жонглерами бывают на ярмарках... -- У нее под платьем был пузырь, наполненный вином, -- пояснила Анна. -- Его она и проткнула кинжалом... -- Правда? -- Ну вы же видели, что она не выглядела раненой... -- Анна прищурилась. -- Она вам понравилась, Шарль? Я заметила, вы не сводили с юной Джульетты глаз... -- Анна, перед вашей красотой меркнет все вокруг... -- Ну, а все-таки? Признайтесь честно. -- Премиленькая девушка, -- признался д'Артаньян. -- А это никакая не девушка, -- сказала Анна ехидно. -- Это мальчик. В театрах женские роли всегда играют мальчики... -- В самом деле? -- изумился д'Артаньян. -- Честное слово. -- Нет, вы вновь насмехаетесь надо мной? -- Честное слово, Шарль, это юноша... "Вот те раз, -- пристыженно подумал д'Артаньян. -- Ну и обманщики же эти англичане! А по виду -- совершеннейшая девушка, да еще какая милашка! Грешным делом, я мимоходом..." Анна невинным тоном добавила: -- Могу поспорить, милый Шарль, вы успели, глядя на нее, о чем- то таком подумать... Ну, не смущайтесь. Я совсем забыла вас предупредить, что женские роли играют мальчики... -- Сплошной обман, -- грустно сказал д'Артаньян, провожая ее к выходу из ложи. -- Пузыри с вином какие-то придумали... -- Но не могут же они на каждом представлении убивать кого- нибудь всерьез? -- И то верно, -- согласился д'Артаньян. -- Значит, вы уже не раз бывали на представлениях... А я-то думал, что устроил вам сюрприз... -- Не огорчайтесь, Шарль. Я вам и в самом деле благодарна. Очень интересная пьеса, спасибо... Как они любили друг друга... Д'Артаньян, глядя на ее чуть погрустневшее очаровательное личико, сказал решительно: -- Могу поклясться чем угодно: если с вами, не дай бог, что- нибудь произойдет, я поступлю, как этот самый Ромео! И сомневаться нечего! Клянусь... -- Не стоит клясться, Шарль, -- мягко сказала Анна. -- Жизнь -- это не пьеса... -- Но я... -- Кардинал не одобряет клятвы всуе.... Перед лицом столь весомого аргумента д'Артаньян замолчал не без внутреннего протеста, хотя свято верил, что говорит сущую правду, что он и в самом деле не сможет жить, если... Но вскоре он отогнал мысли о грустном. Не место и не время. Главное, она шагала рядом, опираясь на его руку, и перед глазами еще стояла высокая и трагическая история любви двух юных сердец, и в его душе по-прежнему пылала надежда, а значит, жизнь была прекрасна, как рассвет... В отличие от простой публики, простоявшей все представление на ногах и покидавшей театр в страшной давке, они оказались в лучшем положении -- ложи для благородной публики соединялись галереей с домом актеров, и можно было уйти без толкотни. Они миновали целую шеренгу крохотных комнаток, где комедианты приводили себя в будничный вид, и д'Артаньяна здесь ожидало еще несколько сюрпризов: толстуха-кормилица оказалась самым что ни на есть взаправдашним мужчиной, вдобавок лысым, а старик Капулетти вовсе не стариком и даже не пожилым, а молодым человеком, лишь несколькими годами старше самого гасконца. От этой изнанки увлекательного действа д'Артаньяну стало чуточку грустно, но это тут же прошло -- им приходилось идти сквозь строй любопытных взглядов, и невыразимо приятно было шагать рядом с Анной, поддерживая ее под локоток, с загадочно-важным видом обладателя... -- Рад вас видеть, Дэртэньен, -- сказал вышедший из боковой двери Уилл Шакспур. -- Вам понравилось? Он выглядел не просто уставшим -- выжатым, как лимон, словно весь день с утра до заката таскал тяжеленные мешки. -- Прекрасная пьеса, -- сказал д'Артаньян. -- Как вам только удается все это излагать красиво и складно... Вы сущий волшебник, Уилл! Что это с вами? Неприятности? -- Нет, -- с вымученной улыбкой возразил Шакспур. -- Так, знаете ли, каждый раз случается на первом представлении новой пьесы... -- А, ну это я понимаю! -- живо воскликнул д'Артаньян. -- Помню, когда я первый раз на дуэли проткнул как следует мушкетера короля, долго места себе не находил... Первая дуэль -- это, знаете ли... Так что я вас понимаю, Уилл, как никто... -- Благодарю вас, -- с бледной улыбкой сказал Уилл. -- Рад был видеть вас и вашу прекрасную даму.... Кстати, вы не возражаете, если я в какой-нибудь пьесе использую вашу сентенцию? -- Это которую? -- удивился д'Артаньян. -- Вы, возможно, не помните... В тот вечер, когда мы с вами и молодым Оливером сидели в "Кабаньей голове", вы мне сказали великолепную фразу: "Весь мир -- театр, а все мы -- в нем комедианты". Вы не помните? -- Э-э... -- что-то такое припоминаю, -- сказал д'Артаньян осторожно. Не стоило уточнять при Анне, что из событий того вечера он напрочь забыл очень и очень многое. -- Ну разумеется, Уилл, используйте эту фразу, как сочтете нужным... -- Спасибо. Быть может, вы не откажетесь выпить со мной стаканчик виски? -- О нет! -- энергично возразил д'Артаньян, при одном упоминании об виски внутренне содрогаясь. -- Уже темнеет, а мне еще нужно проводить миледи Кларик в ее дом... Всего наилучшего! -- Вы великолепны, Шарль, -- сказала Анна, когда они вышли на улицу и медленно направились вдоль Темзы. -- Оказывается, вы еще и мудрые сентенции выдумываете, а потом забываете, как ни в чем не бывало... А почему это вы форменным образом передернулись, едва этот ваш Шакспур упомянул об виски? -- Вам показалось, -- сказал д'Артаньян насколько мог убедительнее. -- Право же, показалось... -- Должно быть, -- покладисто согласилась Анна и понизила голос: -- Как вы себя чувствуете перед завтрашним... предприятием? -- Простите за банальность, но ваше присутствие придает мне храбрости, -- сказал д'Артаньян. -- К тому же самое трудное выпало на вашу долю... -- Ну, не преувеличивайте, -- сказала она. -- Нет ничего сложного в том, чтобы украдкой срезать пару подвесок с плеча Бекингэма. Этот самоуверенный павлин не ждет подвоха -- он себя считает самым неотразимым на свете, а женщин -- набитыми дурами, и достаточно мне будет, положив ему руку на плечо, взглянуть вот так, нежно, соблазнительно и многообещающе... -- и она послала д'Артаньяну лукавый взгляд, в полной мере отвечавший вышеперечисленным эпитетам, так что в душе у гасконца смешались любовь и отчаяние. И он воскликнул с горечью: -- О, если бы вы хоть раз посмотрели так на меня! И от всей души, а не предприятия ради! -- За чем же дело стало? -- невинно спросила Анна и взглянула на него так, что сердце д'Артаньяна провалилось куда-то в бездны сладкой тоски. -- Но это же не всерьез, -- сказал он убитым голосом. -- Вы по всегдашнему вашему обыкновению играете со мной... -- А если -- нет? -- тихо спросила она. -- Анна! -- воскликнул д'Артаньян, встав лицом к ней и схватив ее руки. -- Шарль... -- укорила она шепотом. -- На улице люди, на нас смотрят... Возьмите меня под руку и пойдемте дальше. Расскажите, что вы делали тут все это время? Не скучали, надеюсь? -- Нет, -- сказал он осторожно. -- Я... я гулял по городу, смотрел достопримечательности. Это было чистой правдой, он лишь не стал уточнять, что посвящал сему благопристойному занятию далеко не все свое время, а лишь последний день -- чтобы выветрились последствия веселого вечера в "Кабаньей голове". -- И что же, попалось что-то интересное? -- В общем да, -- сказал д'Артаньян. -- Я только, как ни старался, не нашел рынка, где торгуют женами... -- Кем-кем? -- Надоевшими женами, -- сказал д'Артаньян серьезно. -- Один моряк еще в Беарне мне рассказывал, что в Лондоне есть такой рынок... Когда жена англичанину надоест или состарится, он ведет ее на этот самый рынок и продает задешево, а то и обменивает с приплатой на новую, помоложе... Как я ни расспрашивал лондонцев, они отказывались меня понимать. Видимо, все время попадали такие, что плохо говорили по-французски, а по-английски я не умею... Анна рассмеялась: -- Шарль, ваш моряк все сочинил... Нет в Лондоне такого рынка и никогда не было. -- Правда? -- Правда. Я здесь много лет прожила и непременно знала бы... -- Чертов краснобай, -- сказал д'Артаньян в сердцах. -- Ну, попадется он мне когда-нибудь... Я ведь добросовестно выспрашивал у лондонцев, где у них тут торгуют старыми женами... То-то иные фыркали и косились мне вслед... -- Представляю... -- безжалостно сказала Анна. -- Ну вот, вы опять... -- Шарль, -- решительно сказала она. -- Перестаньте, право! Нельзя же так серьезно относиться к каждой шутливой фразе... -- Ничего не могу с собой поделать, -- признался д'Артаньян. -- С вами меня все время бросает из крайности в крайность, то в жар, то в холод. Потому что вы до сих пор мне кажетесь видением, которое в любой миг способно растаять... Даже когда я вспоминаю Нидерланды, берег той речушки и рассвет над равниной... Она опустила голову, ее щеки слегка порозовели: -- У вас отличная память на пустяки... -- Так для вас это был пустяк?! -- горестно воскликнул д'Артаньян. -- А я-то решил в своей самонадеянности, что если женщина так отвечает на поцелуй... Для вас это был всего лишь пустяк... -- Вовсе не пустяк... -- Вы это говорите, чтобы утешить меня... -- Ничего подобного. Я сказала бы вам и больше, Шарль, но... -- в ее глазах светилось лукавство, -- но я всерьез опасаюсь, что вы, узнав, что небезразличны мне, чего доброго, прыгнете сгоряча в реку или устроите еще какую-нибудь глупость... -- Я вам небезразличен? -- задыхаясь от волнения, переспросил д'Артаньян. -- Повторите это еще раз! -- А вы не выкинете прямо на улице какой-нибудь глупости? -- Клянусь вам, нет! -- Клянетесь? -- Клянусь! -- Ну хорошо. Вы мне небезразличны... но если вы и дальше будете стоять посреди улицы со столь широкой и, простите, довольно глуповатой ухмылкой, англичане вновь станут на вас коситься... А привлекать к себе излишнее внимание мы с вами не должны. "О господи, знала бы она о вечере в "Кабаньей голове"! -- подумал д'Артаньян без особенного раскаяния. -- Если уж это не подходит под определение "привлекать к себе внимание", значит, я не понял англичан..." -- Пойдемте, -- сказала она. -- Мне отчего-то стало казаться, что за нами следят... только не оборачивайтесь открыто! -- Вон тот человек, одетый как средней руки горожанин? -- Именно. -- Все возможно, -- сказал д'Артаньян. -- Быть может, лучше будет его на всякий случай прикончить? -- Шарль, вы не в Париже... -- Верно. А жаль... -- Ну, может быть, я зря тревожусь, -- сказала она задумчиво. -- Но он определенно шел следом за нами какое-то время... -- Винтер... -- серьезно сказал д'Артаньян. -- Он не давал о себе знать? -- Пока нет. Не беспокойтесь, Шарль, я принимаю некоторые меры предосторожности. Вряд ли он решится на что-то в центре Лондона... -- Только подумать! -- в сердцах сказал д'Артаньян. -- Я ведь стоял в двух шагах от него, мог три раза проткнуть шпагой! Если бы не этот негодяй, герцог Орлеанский... -- Не думайте об этом, Шарль. Все обойдется... Как там наш горожанин? -- Он пропал куда-то, -- сказал д'Артаньян, оглянувшись со всеми мыслимыми предосторожностями, якобы невзначай. -- Я его ank|xe нигде не вижу... Анна... Хотите вновь послушать стихи? -- Пожалуй. Для верных слуг нет ничего другого, Как ожидать у двери госпожу. Так, прихотям твоим служить готовый, Я в ожиданьи время провожу. Я про себя бранить не смею скуку, За стрелками часов твоих следя. Не проклинаю горькую разлуку, За дверь твою по знаку выходя. Не позволяю помыслам ревнивым Переступать заветный твой порог. И, бедный раб, считаю я счастливым Того, кто час пробыть с тобою мог... Анна какое-то время шагала рядом с ним, опустив голову. -- Это прекрасные стихи, -- сказала она тихо. -- Но только не говорите, что сочинили их сами. У вас множество добродетелей, но среди них нет способностей к поэзии... -- Ваша правда, -- сказал д'Артаньян. -- Я и не пытаюсь выдавать этот сонет за свой. Его сочинил Уилл Шакспур, тот самый, которого вы видели сегодня в театре. Решительно не пойму... Толстый, лысый, совсем старик -- а ухитряется так волшебно передать то, что у меня на сердце... Колдовство какое-то. А у меня, как ни бьюсь, ничего не получается. Первую строчку, а то и две, еще худо-бедно удается придумать, а дальше, хоть ты тресни, ничего не выходит... Да что там далеко ходить, у меня вот прямо сейчас родилась в голове великолепная строка: "Как упоительны над Темзой вечера...". -- Он помолчал и печально закончил: -- А дальше -- ни в какую... -- Не огорчайтесь, Шарль. У вас есть множество других достоинств. -- Нет, ну почему у меня не получаются стихи, как у Шакспура, если я вас люблю так, что хоть с ума сходи? Анна ничего не ответила. Они шли над Темзой, с реки наплывала прохлада, совсем как тогда в Нидерландах, и кроны деревьев на том берегу на фоне заката выглядели сказочными чудовищами -- то ли стражами любви, то ли угрозой, и будущее казалось д'Артаньяну непроницаемым, как эта темная вода. Он боялся надеяться и боялся оставить надежды... -- Вы ничуть не похожи на Рошфора в том, что касается стихов, -- сказала она задумчиво. -- Рошфор тоже частенько читает стихи, главным образом испанцев, но всегда выбирает что-то печальное... Вы не замечали за ним такого обычая? Нет? Ну, вы еще мало его знаете пока что... -- Анна... Он... не ухаживает за вами? -- Боитесь проиграть в сравнении? -- улыбнулась она. -- Боюсь, -- честно признался д'Артаньян. -- Он старше, увереннее, он лучше знает жизнь и людей... Я уже понял, что в ваших поездках по поручению кардинала вам много времени приходится проводить вместе. Неужели он не пытался... -- Нет. -- Почему? Невозможно быть рядом с вами и не влюбиться. -- И тем не менее... -- сказала Анна серьезно. -- Это загадка, вы правы. Будь у него кто-то, мы бы узнали рано или поздно -- мало что, к примеру, может укрыться от Мирей де Кавуа. И все же... Я подозреваю, что в прошлом у него есть какая-то тайна. Связанная именно с женщиной. Когда речь заходит о любви, у него каменеет лицо и на губах появляется столь горькая усмешка, что какая-то тайна просто обязана существовать. Не без причины человек onqrnmmn выбирает самые печальные стихи... И она нараспев продекламировала: Наши жизни -- это реки, и вбирает их всецело море-смерть. Исчезает в нем навеки все, чему пора приспела умереть. Течь ли им волной державной, пробегать по захолустью ручейком -- Всем удел в итоге равный: богача приемлет устье с бедняком... -- Это дон Хорхе Манрике, любимый поэт Рошфора. Положительно, должна быть причина... -- Я молю вас, дорогая Анна, не надо говорить о печальном, -- сказал д'Артаньян. -- Не хочу, чтобы нас с вами окутывала печаль... Анна, мы с вами молоды, черт возьми, жизнь не успела нас огорчить... -- Меня успела, -- сказала она, отвернувшись. -- Что я должен сделать, чтобы вы об этом забыли? -- Не знаю, -- сказала она почти беспомощно. -- Право, не знаю, Шарль. Может быть, просто оставаться рядом. Когда вы рядом, отлетает тоска, кажется, что в жизни и не было ничего горестного, я начинаю шутить -- быть может, довольно неуклюже, потому что вы обижаетесь... Но я не хочу вас обижать, я просто разучилась шутить, слишком долго после смерти мужа чувствовала себя ледяной статуей, и только теперь, с вами, начала немного оттаивать... Д'Артаньяну показалось, что его ноги не касаются земли, что он воспарил над берегом реки, бесплотный и невесомый, словно дым костра. Он услышал гораздо больше, чем надеялся, и не было нужды что-то преувеличивать по обычаю влюбленных... "Ну почему я не поэт? -- подумал он удрученно. -- Сейчас сочинил бы на ходу что-нибудь красивое и складное, и язык не казался бы присохшим к гортани..." Он пытался найти какие-то невероятно важные и убедительные слова, но вместо этого спросил: -- Нам еще долго идти? -- А мы уже пришли, -- ответила Анна, останавливаясь перед калиткой в глухой стене, по английскому обычаю окружавшей дом, и доставая ключ. -- Этот дом лорд Винтер еще, будем надеяться, не выследил... Ключ легко и почти бесшумно провернулся в хорошо смазанном замке, и д'Артаньян закручинился не на штуку: тяжко было думать, что после всего только что прозвучавшего из ее уст придется брести назад в "Кабанью голову" темными лондонскими улочками, мимо припозднившихся трактирных гуляк. Она помедлила и, подняв к нему серьезное личико, глядя чуточку беспомощно, сказала тихо: -- Входите, Шарль. Я здесь полная хозяйка и никому не обязана отдавать отчет... Они неторопливо прошли по короткой аллее и поднялись на крыльцо небольшого дома, где свет горел только на первом этаже. В прихожей навстречу им настороженно выдвинулись двое рослых мужчин -- один со старомодным, но ухоженным палашом, второй с парой двуствольных пистолетов -- и после жеста, поданного Анной, разомкнулись, дали дорогу. Однако по-прежнему смотрели на д'Артаньяна угрюмо-выжидательно, с видом хорошо обученных nunrmhw|hu собак, доверявших только хозяину, а всех прочих живых существ, сколько их ни есть на свете, рассматривавших лишь как возможную дичь -- только дай команду... -- Не беспокойтесь, -- сказала Анна. -- Это верные люди, слуги из нашего поместья. -- Куда уж вернее, -- проворчал д'Артаньян. -- Особенно этот, с палашом, так и прикидывает, куда мне половчее лезвие вогнать... -- Видите ли, Шарль, они научены горьким опытом... А если учесть, что у этого, с палашом, во время очередного неизвестно кем устроенного нападения на мой прежний дом убили родного брата... Простите им некоторую угрюмость. -- Охотно, -- сказал д'Артаньян. -- Но не затруднит ли вас объяснить этим достойным господам, что я готов умереть за вас еще охотнее, чем они оба? Я не страшусь опасностей -- но не хотелось бы по недоразумению получить по голове этим прадедом нынешних шпаг... Анна перебросилась со слугами несколькими фразами по- английски, и они окончательно отступили в темный угол. -- Пока что все в порядке, -- сказала она. -- Они уверяют, что никто не следил за домом, и никого подозрительного не было поблизости. -- Прекрасно, -- сказал д'Артаньян. -- И что же дальше? -- Дальше? -- повторила она задумчиво, с той же беспомощностью. -- Дальше... В конце-то концов... Пойдемте, Шарль. Она взяла д'Артаньяна за руку и не отпускала ее до самой двери спальни. И вскоре заветное желание д'Артаньяна исполнилось -- решительно вопреки тому, как порой случается со сбывшимися желаниями, приносящими, вот диво, разочарование. Не было никаких разочарований, наоборот, он чувствовал себя мореплавателем, после жутких штормов и прочих опасностей вошедшим в обетованную гавань. Когда обнаженная девушка оказалась в его объятиях, когда она отвечала на поцелуи покорно и пылко, когда она убрала наконец узенькую ладонь, прикрывавшую последнюю крепость, и победитель вступил в свои права, с восторгом заглушая поцелуем невольный стон, в его душе родилось нечто прежде неизведанное -- не привычное торжество покорителя очередной твердыни, а умиротворенная нежность странника, нашедшего то, что он искал так долго. Все было иначе, совсем иначе. Считавший себя невероятно опытным и чуть ли не уставшим от женщин, д'Артаньян вдруг сообразил, что все его прежние победы были и не победами вовсе, а чем-то другим -- уж, безусловно, не имевшим ничего общего с любовью. Только теперь, в объятиях Анны, удивительным образом и послушной, и властвовавшей над ним, он понял, что следует называть настоящей любовью, -- слияние душ, а не только тел... -- Вы не уснули, Шарль? -- Ну что вы... -- сказал д'Артаньян, пребывая в незнакомом прежде состоянии -- блаженного, усталого счастья. -- Мне просто так хорошо, что шелохнуться боюсь -- вдруг проснусь, и окажется, что все это мне просто приснилось... -- Что с вами? -- спросила Анна озабоченно, прижимаясь к его плечу. -- Вы вдруг так встрепенулись, передернулись, словно в вас угодила пуля... -- Вы будете смеяться... -- И не подумаю. -- Невероятная чепуха лезет в голову, -- смущенно признался д'Артаньян. -- Отчего-то примерещилось вдруг, что на самом-то деле меня так и убили в Менге разъяренные горожане, проткнули алебардой, и на самом деле я умираю сейчас в пыли на том дворе, а все дальнейшее: Париж, дуэли, кардинальская гвардия, король, заговор, Нидерланды, вы -- все это лишь уместившийся в краткий миг mebepnrmn долгий сон. Словно душа, как бабочка, перед тем, как отлететь навсегда, взмахнула крыльями, и этот мимолетный отблеск солнца на крыле бабочки и есть долгий сон... Глупость какая... -- Смеяться я над вами не буду, потому что обещала не смеяться, -- сказала Анна ему на ухо суровым шепотом. -- Но вот рассержусь обязательно. Значит, по-вашему, я -- не более чем мимолетный сон? И я, и все, что здесь произошло, и сам этот мир? Стоило отвечать на ваши чувства, чтобы в награду услышать о себе такое... -- Анна, поверьте... -- Не бойтесь, я же не всерьез... Бедный вы мой... -- Она легонько коснулась его щеки. -- Что же у вас творится на душе, если вы и сейчас вспоминаете о смерти? Жизнь с вами обходилась не так уж и сурово до сих пор... -- Как знать, -- сказал он задумчиво. -- Чего-то важного она меня уже лишила. Даже не она, а Париж. Ох, этот Париж! Анна, Анна... Простите, что я даже сейчас, в ваших объятиях, несу всю эту чушь, но до сих пор мне просто не с кем было поговорить по душам, у меня есть друзья, но это совсем не то... Понимаете, Париж проделал со мной нечто странное -- он вырвал кусок из души, а взамен ничего не вложил. Многое оказалось совсем не тем, чем виделось провинциалу в далеком Беарне -- и люди, и вещи, и даже иные идеалы... Многое оказалось сложнее во сто крат -- а что-то ничтожнее... -- Это означает, что вы взрослеете, Шарль. Когда-то я переживала то же самое -- как и многие. Правда, мне пришлось еще тяжелее -- я о своей истории... -- Значит, я достаточно взрослый? -- Пожалуй, -- усмехнулась она в темноте. -- В таком случае, могу я просить вашей руки? Насколько я знаю, у вас нет ни родителей, ни опекунов, и все зависит только от вас. Вы взрослая, независимая женщина... -- Вы серьезно все это говорите? -- Куда уж серьезнее, -- сказал д'Артаньян. -- Какое там влияние сладкой минуты... -- У меня есть сын. -- Ну и что? Постараюсь заменить ему отца. -- Шарль, вам самому не помешал бы мудрый и суровый отец поблизости... -- Только что вы посчитали меня вполне взрослым. -- Это другое, Шарль. Совсем другое... -- Почему? Я люблю вас... и, по крайней мере, небезразличен вам. Вы, без сомнения, понравились бы моим родителям... За чем же дело стало? Анна долго молчала, а потом ответила серьезно: -- Может быть, дело не только в вас, Шарль, но и во мне. Да- да. Я в последние годы чуточку отвыкла от обыкновенной жизни -- как, впрочем, и вы. Кардинальскую службу трудно назвать обыкновенным течением жизни, согласитесь. -- Но как получилось, что вы... -- Трудно объяснить. Дело не только в величии кардинала, притягивающем людей. Просто в какой-то момент, когда мне было особенно тяжело и одиноко после смерти мужа, я решила, что должна что-то сделать. Доказать в первую очередь самой себе, что я -- не еще одна жалкая и беспомощная тоскующая вдова, стоящая перед небогатым выбором: либо новое банальное замужество, либо монастырь, либо скучная жизнь в отдаленном поместье... Тут, как нельзя более кстати, подвернулась одна интрига... И, знаете, я прекрасно справилась. Даже лучше иных мужчин, замешанных в той же истории, -- так признал сам кардинал, а он скуп на похвалы. И с тех пор... Шарль, мне невероятно трудно будет остановиться. Пока я служу hgbeqrmnls делу, я что-то значу -- в своих собственных глазах и в глазах других. А выйти за вас замуж и зажить обыкновенной жизнью означает утратить что-то важное... -- Я понимаю... -- Простите, Шарль, но -- вряд ли... -- Хорошо, -- решительно сказал д'Артаньян. -- Вы правы. Ну что же, я добросовестно попытаюсь понять, клянусь вам... А где ваш сын? -- Винтер дорого бы дал, чтобы это знать... Он в Озерной стране. Есть к северу от Лондона такая чудесная местность -- красивейшие озера, леса... Он там живет с верными людьми. -- По-моему, было бы лучше увезти его во Францию, -- серьезно сказал д'Артаньян. -- Здесь Винтер рано или поздно может напасть на след. -- Я сама об этом успела подумать... Завтра, если только в королевском дворце все пройдет гладко, вы со своими друзьями отправитесь во францию, а мы с Рошфором поедем за север. Заберем ребенка и кружным путем вернемся в Париж. Вот-вот начнется война, и англичанам будет гораздо труднее шпионить во Франции, Винтеру в том числе. -- Война? -- Да. Наши войска вот-вот выступят под Ла-Рошель. -- Черт, вот славно! -- воскликнул д'Артаньян. -- На войне я еще не был, а ведь давно пора! В мои-то годы и не побывать на войне? -- Ну конечно, -- тихонько засмеялась она. -- Вы в одиночку обрушите пару крепостных башен, вас увенчают лавровым венком, вручат маршальский жезл, и вы медленно подъедете к моему дому на горячем боевом коне, весь в пороховой копоти, усталый и гордый, и я выбегу вам навстречу, держась за ваше стремя, пойду следом, глядя снизу вверх сияющими глазами... Верно? -- Вечно вы насмехаетесь, -- сказал д'Артаньян, весьма сконфуженный, -- ибо, надо признаться, нарисовал в своем воображении картину, довольно близкую к описанной Анной. -- Однако... Анна, а что плохого в том, что мужчина возвращается с войны победителем, а женщина радостно держится за его стремя, выбежав навстречу с сияющими глазами? -- Ничего плохого. -- Отчего же вы... -- На войне еще и убивают, дорогой Шарль. И далеко не все возвращаются со славой. Я уже пережила одну утрату, не хотелось бы во второй раз... -- Ба! -- воскликнул д'Артаньян со всей бесшабашностью своих девятнадцати лет, великолепного возраста, когда слово "смерть" предстает чем-то далеким и отвлеченным, всегда настигающим других. -- Как говорят у нас в Гаскони -- нужно только не произносить слово "смерть" вслух, и все обойдется. Знаете, у нас есть старая легенда. Однажды один рыцарь гулял по кладбищу и увидел прекрасную златовласую девушку. Он влюбился с первого взгляда и предложил ей стать его женой. Она согласилась, но попросила его обещать, что в ее присутствии никогда не будет произнесено слово "смерть". Он охотно пообещал, сгорая от любви... -- Вы забыли упомянуть, что в руке у нее была белая лилия. -- Вы знаете эту легенду? -- воскликнул д'Артаньян. -- У нас в Нормандии ее тоже рассказывали... -- Тогда вы должны знать, что было потом. Молодые жили счастливо, но однажды приглашенный в замок менестрель запел грустную песню о небесах и смерти. И прекрасная жена рыцаря стала увядать, как цветок от мороза, становиться все меньше и тоньше, пока не обернулась окончательно белой лилией. -- Вот именно, -- сказала Анна. -- "В смятении выбежал рыцарь из замка, и во мраке ночи сыпались с неба лепестки белых как снег khkhi..." -- Все верно... Но к чему я это веду? Не произнеси этот олух невзначай слова "смерть", все так и осталось бы прекрасно! -- Это легенда, Шарль. А есть еще и жизнь... И она порой грустна. -- Не надо о грустном. Как-то незаметно мы перескочили на беседу о смерти... -- Все из-за вашего азартного желания отправиться на войну, будто это увеселительная прогулка. А я не хочу вас потерять... потому что я все же люблю вас, Шарль... Глава шестая Невинный блеск алмазов Д'Артаньян давно уже успел убедиться на собственном опыте, что ожидание -- пожалуй, самая тягостная вещь на земле, уступающая только смерти. Однако что такое настоящее ожидание, мучительное и исполненное тревоги, он понял только сейчас, прохаживаясь в Саду прудов королевского дворца Хэмптон-Корт, возле каменного столбика с каменной же фигурой геральдического единорога. Совсем недалеко от него сияли мириадом свечей высокие окна дворца, доносилась музыка -- что же, это, по крайней мере, свидетельствовало, что бал продолжается, как ни в чем не бывало, а значит, Анна то ли успела совершить задуманное кардиналом и остаться незамеченной, то ли не улучила еще момента... Последнее предположение было хуже всего. В разгоряченном мозгу д'Артаньяна вихрем проносились удручающие картины полного и окончательного краха: вот ее заметили срезающей два из двенадцати подвесков, то ли сам Бекингэм, то ли окружающие, вот ее влекут в тюрьму, в сырой сводчатый подвал... Он пытался успокоить себя напоминанием об очевиднейших вещах: даже если кто-то заметит ее проделку, вряд ли свяжет это с поручением Ришелье, с утонченным замыслом, имеющим целью скомпрометировать королеву Франции; все это могут посчитать обычной шуткой или проказой влюбленной женщины, возжелавшей заполучить какую-то вещественную память о своем предмете обожания, -- примеры известны и многочисленны как для мужчин, так и для женщин. Наконец, здесь, как и во Франции, не принято бросать в тюрьму знатных дам по столь ничтожному поводу, как кража подвесок на балу, и Анну надежно защищает от многих неприятностей ее пол -- это с мужчинами, будь они знатны, принято обходиться гораздо более бесцеремонно. Знатных дам не принято пытать и заключать в темницу -- для этого нужны не в пример веские основания -- например, претензии на престол, как это было с леди Джен Грей19, отравление мужа при столь вопиющих обстоятельствах, как случилось с матушкой принца Конде, или попросту брак с насолившим всем фаворитом, достаточно вспомнить о печальной участи Леоноры Галигаи...20 Но от того, что он себе все это внушал, легче на душе не становилось -- они могли предусмотреть не все, даже великий Ришелье не более чем смертный, кто-то мог предупредить Бекингэма, а он человек злобный и мстительный, как все слабодушные авантюристы, взобравшиеся на вершину не благодаря уму или способностям, а исключительно с помощью пронырливой беззастенчивости в средствах... Потом его стало беспокоить другое -- показалось, что он мог перепутать условленное место, и Анна с Рошфором сейчас тщетно ждут его совсем в другом уголке парка. Сделав над собой нешуточное усилие, д'Артаньян дословно вспомнил их разговор перед отплытием из Лондона -- нет, все правильно, речь шла именно о Саде прудов, где когда-то располагались рыбные садки королевской кухни, и thcsp` единорога была здесь одна-единственная, это солнечных часов не менее полудюжины, потому их и не выбрал Рошфор в качестве места встречи... Он встрепенулся, подался вперед -- но это оказалась совершенно незнакомая парочка, весело болтая, она удалилась в глубину темных аллей с намерениями, понятными даже тому, кто по-английски знал лишь одно-единственное слово "уиски"... -- Д'Артаньян... Он резко обернулся, от неожиданности хватаясь за шпагу, но тут же узнал Анну и Рошфора, одетого совершенно по английской моде и неотличимого от лондонского светского повесы. -- Ну что? -- шепотом воскликнул д'Артаньян. Анна молча подняла руку, разжала пальцы. На ее ладони в ярком свете, падавшем из дворцовых окон, невинно, чисто, нежно переливались радужными отблесками алмазы чистейшей воды, числом около дюжины -- две подвески, крохотная кучка прозрачных камней, сулившая надменной испанке, королеве Франции, немало неприятных минут. И гасконец вновь подумал: "Жалко, что нашего короля именуют Людовик Тринадцатый, а не Генрих Восьмой -- все было бы иначе..." Он извлек заранее припасенный замшевый мешочек, опустил в него камни, тщательно затянул шнурок и спрятал на груди почти невесомую ношу, на других весах, не имевших ничего общего с ювелирными, весившую неизмеримо больше. -- Лодка вас ждет? -- отрывисто спросил Рошфор. -- Да, разумеется. Я ее нанял до утра, и там Планше... -- Отлично. Немедленно уплывайте в Лондон, а с рассветом отправляйтесь в порт. Де Вард уже отыскал судно. Удачи... -- А вы? -- Мы отправляемся... в то место, о котором я вам говорила, -- сказала Анна, послав ему взгляд, от которого д'Артаньян вновь оказался на седьмом небе. -- До встречи в Париже, Шарль! Еще миг -- и их уже не было, они скрылись в одной из боковых аллей, словно призраки. Со вздохом проводив их взглядом, д'Артаньян оглянулся на освещенные окна -- он никогда в жизни не был на большом балу и с удовольствием вернулся бы в зал, но дело превыше всего, и приходилось спешить... Чтобы сократить путь, он пошел не по широким, ярко освещенным парковым аллеям, а напрямик, где боковыми проходами, узенькими тропками меж высоких стен аккуратно подстриженных кустов, а где и напрямик, лужайками. Заблудиться он не боялся -- обширный парк отлого спускался к Темзе, и д'Артаньян прекрасно видел десятки ярких огней на реке: увеселительные суда, увешанные гирляндами разноцветных фонариков, тихо колыхались на спокойной глади и были похожи на бесконечный сияющий сад, цветы которого тихо колеблются от дуновения летнего ветра. Отражения огней переплетались на темной воде прекрасной и диковинной паутиной, ежесекундно менявшей очертания, пронизанной отражением звезд небесных, и это было так красиво, что д'Артаньян охотно любовался бы этим зрелищем до зари, но его подгонял долг. И все же он резко остановился, прислушиваясь к непонятному шуму в кустах, -- что-то там было не так, что-то неправильно... Он сразу отметил, что для куртуазной возни в густых зарослях, сколь бы пылкой она ни была, шум чересчур ожесточенный, словно там идет борьба не на жизнь, а на смерть. Хрустели ветки, слышалось хриплое дыхание. Яростный возглас сквозь зубы, неясное бормотание... Опасаясь помешать каким-то особенно уж разыгравшимся любовникам, стать посмешищем в их, да и собственных глазах, д'Артаньян колебался, но все его сомнения развеял отчаянный женский крик. Очень похоже было, что женщине зажимали рот. Освободившись на секунду, она попыталась было позвать на помощь, mn крик тут же оборвался протяжным стоном. Вслед за тем послышался мужской крик -- словно от резкой, неожиданной боли. Быть может, жертва укусила зажимавшую ей рот руку. Отчетливый звук звонкой пощечины... Не колеблясь более, гасконец вломился в кусты и оказался на небольшой полянке. Луна и иллюминация на реке давали достаточно света, и он сразу убедился, что сбылись как раз худшие предположения... Некий кавалер, одетый как дворянин, при шпаге -- шляпа с пышными перьями валялась тут же, -- как раз свалил женщину в мох и, хрипло бормоча что-то сквозь зубы, одной рукой зажимал ей рот, а другой стягивал платье с плеч, прижимая к земле всем телом. Судя по тому, как отчаянно -- хоть и слабо -- она отбивалась, никакими играми тут и не пахло, любому, кто хоть немного разбирался в отношениях меж мужчинами и женщинами, с первого взгляда было ясно, что дама отнюдь не желает отвечать на столь бесцеремонно навязываемые ей ухаживания. В чем заключается долг истинного дворянина, ставшего невольным свидетелем подобного зрелища, нашему гасконцу объяснять не требовалось. Он достиг лежащих аккурат в тот самый момент, когда мужчина занес руку, чтобы отвесить женщине еще одну пощечину, но д'Артаньян, ухватив его одной рукой за запястье, другой вцепился в пышный воротник и одним рывком поднял на ноги. Барахтаясь в стальных объятиях гасконца, незадачливый кавалер возмущенно завопил что-то по-английски. -- Ни словечка не понимаю из вашей тарабарщины, сударь, -- громко заявил д'Артаньян, надежно удерживая наглеца и уворачиваясь от пинков вслепую, точнее, вульгарного лягания. -- Может быть, вы умеете по-человечески говорить? -- спросил он, вспомнив ученую дискуссию меж слугами в трактире "Кабанья голова". -- Какого черта? -- заорал незнакомец на неплохом французском. -- Убирайтесь отсюда, болван! Что вы за идиот такой? Что за деревенщина? Кавалер уединился с дамой, значит, мешать им не следует! Неужели непонятно? -- Простите, сударь, -- твердо сказал д'Артаньян, -- но у меня сложилось впечатление, что дама отнюдь не в восторге от... столь азартно сделанного ей предложения. Мне показалось даже, что вы подняли на нее руку... -- Катитесь к черту! Это совершенно не ваше дело, французик! Хотите неприятностей? Они у вас будут! Д'Артаньян стиснул покрепче своего пленника, надо сказать, довольно субтильного телосложением, -- и тот, охнув, обмяк в надежной гасконской хватке. Глядя через его плечо, д'Артаньян громко спросил: -- Сударыня, вы тоже считаете, что я совершенно напрасно вмешался? Если так, примите мои извинения, и я удалюсь, сгорая от стыда за столь нелепое и глупое вмешательство... -- О нет, сэр, только не уходите! -- воскликнула она в испуге, торопливо натягивая платье на плечи и приводя в порядок шнуровку корсажа. -- Вы ничуть не помешали, наоборот! Я... я вовсе не хотела... Присмотревшись к ней внимательнее, д'Артаньян обнаружил, что она совсем молоденькая. И довольно очаровательная -- синеглазая, темноволосая, чем-то неуловимо отличавшаяся от француженок. -- Вы слышали, сударь? -- сурово спросил он притихшего пленника. -- Дама выразила свое мнение о происходящем в предельно ясных выражениях... положительно, у нее на щеке след от пальцев! Вы ее ударили, скот этакий. За такое поведение у нас во Франции приглашают немедленно обнажить шпагу и встать в позицию... да и здесь, в Англии, думается мне, тоже... Ну-ка! С силой отпихнув пленника в сторону, он положил руку на эфес, cnrnb{i к бою. Однако англичанин, заслоняясь руками, словно бы начисто забыл про висящую у него на поясе шпагу. Он не то чтобы закричал -- заверещал, как заяц: -- Как вы смеете, убийца! Стража! Стража! Я велю забить вас в колодки, в кандалы! "Черт возьми! -- растерянно подумал д'Артаньян. -- А вдруг это сам король, ихний Малютка Карл? За шпагу не хватается, визжит, как баба, колодками пугает... Угораздило же меня! Пожалуй, придется уносить ноги со всей возможной быстротой..." -- Как ваше имя? -- спросил он осторожно. -- Вам до этого нет никакого дела! В кандалы! Стража! -- Это лорд Перси Вудсток, -- сообщила юная незнакомка. -- Бьюсь об заклад -- позор фамилии, -- сказал д'Артаньян, приободрившись, когда услышал отнюдь не королевское имечко. -- Достаточно взглянуть на его поведение... -- Кто вы такой, чтобы читать мне нотации? -- завизжал милорд, топая ногами от злости. -- Убирайтесь и оставьте меня с этой жеманницей! Богом клянусь, она у меня быстро отучится кусаться! -- Гром вас разрази, сударь! -- сурово ответил д'Артаньян. -- В каком хлеву вы воспитывались, если так и не поняли: подобным образом дам не завоевывают! Сударыня, -- повернулся он к девушке. -- Быть может, проводить вас куда-нибудь, где вы будете избавлены от этого, я бы выразился, странноватого субъекта? -- Ах ты, скотина! -- заорал лорд. -- Ты у меня насидишься в кандалах! Эй, стража! Куда вы все провалились? И он бросился на д'Артаньяна с явным намерением ухватить гасконца за шиворот или иным образом, столь же не приличествующим дворянину со шпагой на боку, решить их спор с помощью третьих лиц. Недолго думая, д'Артаньян, уже видевший, что благородным поединком тут и не пахнет, размахнулся и нанес противнику могучий удар по скуле по всем правилам английского кулачного боя -- он имел уже случай ознакомиться с этим увлекательным зрелищем, когда позавчера на окраине Лондона был свидетелем доброй драки моряков с ремесленниками. Благородный лорд кубарем полетел в мох, где и остался лежать в полной неподвижности. Присмотревшись к нему опытным глазом, д'Артаньян без труда определил, что его светлость, хотя и оглушен самым жестоким образом, явно не собирается пока что покидать наш грешный мир, а значит, совесть гасконца может быть спокойна... -- Проводить вас во дворец? -- спросил он, видя, что девушка уже привела платье в порядок и стоит, сохраняя на лице чуточку забавную смесь гордости и прямо-таки детской обиды. -- Лучше проводите меня к пристани. У меня там лодка. Что-то мне решительно разонравилось оставаться и далее в этом дворце. Подумать только: и это дворец шотландского короля... Ну да чего вы хотите от этих англичан... Она оперлась на руку д'Артаньяна и направилась бок о бок с ним в глубь аллеей. -- Англичане, действительно, народ тяжелый и крайне своеобразный, -- охотно подтвердил д'Артаньян. -- Я-то знаю, насмотрелся... Постойте! Вы, следовательно, не англичанка? -- Я из Шотландии, -- сказала девушка. -- Мое имя Джен Гленданинг... из клана Аргайла. Д'Артаньян впервые слышал это имя и совершенно не представлял, что такое клан, но судя по тону, каким девушка это произнесла, происхождением таковым следовало гордиться. -- Меня зовут де Кастельмор, -- сказал он осторожно. -- Я из Франции... Как вас только угораздило? -- Кто же знал?! -- сердито воскликнула она. -- Вудсток сказал мне, что хочет показать одно чрезвычайно интересное местечко с dpebmhlh диковинами... но когда мы оказались на той полянке, стал силой добиваться того, что мы в Шотландии дарим исключительно по доброму согласию... -- Значит, я подоспел вовремя, -- удовлетворенно сказал д'Артаньян. -- Очень вовремя для Вудстока, -- сказала Джен спокойно. -- Еще немного, и ему пришлось бы познакомиться с кое-какими шотландскими обычаями, я твердо намеревалась... Она запустила руку за корсаж, и в лунном свете блеснуло лезвие кинжальчика с позолоченной рукояткой -- на взгляд д'Артаньяна, отнюдь не игрушки, способной вонзиться под ребро с самыми печальным последствиями. -- Ого! -- воскликнул он. -- Похоже, за шотландскими девушками, если они хоть чуточку похожи на вас, ухаживать крайне опасно... Джен покосилась на него и улыбнулась уже почти безмятежно: -- Крайне опасно грубо ухаживать за шотландскими девушками. Во всем остальном они ничем не отличаются от прочих, и им также приятны благородные ухаживания. -- Непременно это учту, если судьба занесет в Шотландию, -- сказал д'Артаньян. -- А позволительно ли спросить: такие красавицы, как вы, для Шотландии -- исключение или правило? -- Мне трудно судить, поскольку я -- лицо пристрастное... -- и она послала д'Артаньяну откровенно лукавый взгляд. -- Наверное, правило. -- Вы невероятно скромны, леди Джен, -- сказал гасконец. -- Мне же представляется, что вы -- исключение... -- Хотите сказать, что все остальные шотландки -- уродины? -- Хочу сказать, что там наверняка много красавиц, но вы их всех превосходите... "И что мы за люди такие -- представители мужского рода? -- подумал он с мимолетными угрызениями совести. -- Едва расставшись с любимой женщиной, готовы язык чесать с первой встречной красоткой..." -- Вам все же следует поберечься, -- сказала она вдруг. -- Этот Вудсток -- один из любимчиков герцога Бекингэма... -- То-то я и смотрю -- ухватки у него... -- сказал д'Артаньян понимающе. -- Оскорбляет дам действием, а вместо того, чтобы за шпагу схватиться, как положено дворянину, стражей грозит... -- Я говорю вполне серьезно. Он человек злопамятный и мстительный. Мне беспокоиться нечего -- в отцовском доме я буду под надежной защитой, но вы, сдается мне, человек здесь случайный и можете оказаться мишенью его мести... -- Дорогая леди Джен, -- сказал д'Артаньян. -- Вам известно, что такое гасконцы? -- Признаться, нет. -- Гасконцы -- это, как бы французские шотландцы, леди Джейн, -- сказал д'Артаньян уверенно. -- Разве что не носят юбок. Во всем остальном же они ничем не уступают шотландцам... Позвольте вашу руку, лестница скользкая от ночной сырости... Они спустились по широкой каменной лестнице к самой воде, и Джен уверенно повернула направо. -- Вот и моя лодка, -- показала она. -- Спасибо вам, сэр Кастельмор... кстати, вы не в родстве ли с Кэстлморами из Йорка? Это очень почтенная и старая фамилия, с корнями, уходящими во Францию... -- Вполне может быть, -- подумав, сказал д'Артаньян. -- Кажется, кто-то из наших далеких предков в свое время уплыл в Англию с Вильгельмом Завоевателем... Во всяком случае, я об этом слышал не один раз... -- Ну, мне пора, -- сказала Джен, протягивая ему руку. -- Спасибо вам, сэр Кастельмор. Если нанесете нам визит, я всегда asds рада вас видеть. Спросите дом лорда Гленданинга в Мэйль-Энде, вам всякий покажет. Ну, а в Шотландии можно вообще спрашивать первого встречного, в любом уголке страны... Глядя вслед отплывавшей лодке, д'Артаньян ощутил некий сердечный укол -- о, легчайший, мимолетный, и не более того. И тут же забыл о случайном знакомстве -- как ни нравились ему такие вот девушки, гордые и решительные, с кинжалом за корсажем, он, во- первых, был серьезно влюблен, а во-вторых, завтра же утром должен покинуть Англию, и, надо полагать, надолго... Он круто повернулся на каблуках и направился в противоположный конец пристани, где оставил лодку и верного Планше. И остановился, как вкопанный. Единственная дорога, которой он мог добраться до своей лодки, оказалась прегражденной. И дело было вовсе не в стражниках, коих тут почему-то именовали "пожирателями говядины" -- они-то как раз не стали бы препятствовать одному из приглашенных на бал... Все дело было в человеке, яростно спорившем с офицером стражи в каком-то десятке футов от д'Артаньяна... Прежде всего гасконец надвинул шляпу на глаза и отвернулся к реке, притворяясь, будто любуется игрой мириадов разноцветных огней. Он стоял так близко, что отчетливо разбирал каждое слово офицера в старинном, времен Генриха VIII, красном кафтане с королевским гербом на груди и его собеседника в дорожной, покрытой пылью одежде, имевшего вид человека, проделавшего за короткое время чрезвычайно долгий путь без малейшей оглядки на собственную внешность. Д'Артаньян не сомневался, что так оно и было. Что этот человек спешил изо всех сил. Что в дорогу его вынудили пуститься крайне важные побуждения -- несомненно, теснейшим образом связанные с тем поручением, ради которого в Англию прибыли люди кардинала... Это Атос собственной персоной препирался с офицером, а за спиной у него маячил немногословный Гримо, обладавший, как давно убедился д'Артаньян, нюхом ищейки... -- И не просите, сэр, я вас ни в какую не могу пропустить, -- скучным голосом повторил офицер, судя по всему, один из тех туповатых служак, что слепо следуют не только всякой букве приказа, но и каждому знаку препинания. -- Здесь, понимаете ли, бал, тут у нас королевский дворец, и приглашены самые что ни на есть благородные гости, чтобы веселиться без забот... Вы ведь не приглашенный? -- Нет. -- Вот видите. А у меня приказ -- не пропускать не приглашенных, всяких там просителей, челобитчиков и посыльных.... -- Сударь, -- произнес Атос со знакомым уже д'Артаньяну ледяным спокойствием. -- Я не проситель, не челобитчик... и, в некотором роде, не обычный посыльный. Я -- дворянин и послан к герцогу Бекингэму крайне высокопоставленной особой... -- Но вид у вас, сэр... -- Именно такой вид и будет у человека, без малейшей передышки проделавшего путь из Парижа до Хемптон-Корта... -- Атос извлек из-под камзола запечатанный конверт и поводил им перед носом офицера. -- Я должен немедленно передать герцогу это письмо... То, что в нем заключено, не терпит ни малейших отлагательств. -- И что же это за особа? -- протянул скверно изъяснявшийся по- французски офицер, чуть ли не зевавший от скуки. -- Этого я не могу вам сказать. -- Ну, давайте письмо, я потом передам... -- Ни в коем случае. Мне приказано передать письмо исключительно в собственные руки, понимаете вы это, английский wspa`m? -- Но-но, вы насчет этого потише! -- обиделся офицер, во всех отношениях, надо полагать, персона совершенно незначительная, а потому и настроенная использовать все выгоды своего случайного поста, то бишь возможность законнейшим образом быть непреодолимым препятствием на дороге кому бы то ни было. -- А то, знаете, достаточно стражу в свисток высвистеть... Я, сэр, при исполнении, надобно вам знать, я на посту... -- Пошлите кого-нибудь к герцогу. -- Вот уж ничего подобного. Его светлость изволит развлекаться, а значит, отрывать его от этого занятия никак нельзя, мне же первому и влетит по первое число, герцог в гневе страшен... -- Да поймите вы, я обязан незамедлительно передать герцогу письмо, может быть поздно... -- А я обязан выполнять приказ, пребывая на ответственном посту. Возвращайтесь-ка вы в Лондон, сударь, а завтра утречком ступайте к секретарям милорда Бекингэма, может, они вас и примут... -- Я с места не сойду, -- сказал Атос холодно. -- Ну, это как хотите, как хотите... -- зевнул офицер. -- Если с этого вот места, то ничего, на эти три ряда плит наша охрана не распространяется. Хоть целую неделю тут гуляйте взад, вдоль и поперек... Но ежели заступите за эту вот воображаемую линию, проходящую начиная с четвертой плиты, то мы вас прямиком сволокем в камеру... -- Я буду дожидаться герцога. -- А если он здесь заночует? -- Я буду ждать его, сколько потребуется. -- Ваше право, ваше право... -- скучным голосом протянул офицер. -- Только, как я уже говорил, извольте ждать, не переступая воображаемой границы сего сторожевого поста... Иначе последствия для вас выйдут самые печальные. От кого посланы -- не говорите, чью особу представляете -- решительно неизвестно... Так что, от греха подальше, не препирайтесь со стражей, а ждите себе, сколько влезет... И он отошел, но предварительно кивнул паре стражников в столь же старомодных кафтанах, и она остановились прямо напротив Атоса, преграждая ему скрещенными алебардами дорогу к лестнице. Атос, насколько его знал д'Артаньян, внутренне кипел, несомненно, но не показал вида. Бросив что-то Гримо, он отошел к самой кромке пристани, поплотнее завернулся в плащ и замер, словно статуя, явно намереваясь и в самом деле простоять тут столько, сколько понадобится, хоть неделю. Д'Артаньян прекрасно понимал, что не останется неузнанным даже в нахлобученной на глаза шляпе, если рискнет идти к лодке мимо Атоса: в том состоянии, в каком находился королевский мушкетер, все чувства обостряются, гасконец знал это по себе. Кроме того, осталось стойкое подозрение, что они с Атосом прибыли сюда по одному и тому же делу -- или почти тому же. Кардинал и Бекингэм связаны меж собой незримыми нитями давно и надежно -- вражда порой связывает людей даже теснее, чем дружба, особенно если речь идет о вражде столь непримиримой... Положение было безвыходное. Д'Артаньян прямо-таки физически ощущал на себе взгляд Гримо, так и зыркавшего вокруг со всем прилежанием. К лодке идти опасно -- кто знает, что тогда может произойти. Задача одна и двойного толкования не допускает -- подвески как можно быстрее следует доставить во Францию, а все остальное не имеет значения. Подвески... Алмазы... Мысли д'Артаньяна логичным образом перескочили с алмазных подвесок к алмазу на его пальце -- подарку Бекингэма. И тогда ослепительной молнией сверкнула идея. Она была чертовски рискованной, что правда, то правда. Но при удаче д'Артаньян выигрывал время -- и получал свободу действий. А его противник, соответственно, терял и то, и другое. Риск страшный, но что поделаешь... Д'Артаньян, стараясь двигаться как можно медленнее и непринужденнее, отвернулся и направился к боковой лестнице, по которой спустился к берегу с очаровательной шотландкой. И, оказавшись на ней, бегом припустил вверх, в направлении дворца. Бекингэм, разумеется, давно уже знает о провале заговора Шале. Но вряд ли его осведомили обо всех деталях -- персоны такого полета обычно пренебрегают деталями и мелочами, интересуясь со своих сияющих вершин лишь главным. Они стратеги, а не тактики. Они чересчур барственны для деталей, чересчур вельможны для мелочей. Вполне может оказаться, что Бекингэм, как ни крути, человек легковесный и не привыкший вгрызаться в дела так, как это свойственно кардиналу Ришелье, попросту не знает до сих пор, что его проводник в Лувр был не настоящим Арамисом, а фальшивым. И на этом можно сыграть... А если все же... Что ж, придется придумывать что-то на лету. Собрав все хладнокровие и волю, измыслить какой-нибудь ловкий ход, играя в открытую... или создавая у противника впечатление, что разоблаченный агент кардинала играет в открытую. Нужно положиться на гасконскую находчивость и удачу... С колотящимся сердцем д'Артаньяи вошел в ярко освещенный дворцовый зал, оглядевшись, направился к первому же попавшемуся на глаза офицеру стражи сквозь беззаботную толпу гостей. -- Простите, сударь, вы говорите по-французски? Офицер кивнул, пытливо глядя на д'Артаньяна. Это был человек совсем другого полета, сразу видно, -- потому и нес службу в непосредственной близости от герцога, во дворце, а не сторожил пристань, с чем могли бы управиться и рядовые алебардщики... -- Немедленно разыщите герцога Бекингэма, -- сказал д'Артаньян внушительно, загадочным тоном, снимая с пальца алмаз и кладя его на ладонь офицера. -- Покажите ему это кольцо и скажите: человек, которому милорд подарил в Париже этот перстень, прибыл по неотложному делу, дорога каждая минута... Офицер глянул на перстень, потом на д'Артаньяна, потом снова на перстень. Алмаз ценой не менее тысячи пистолей выглядел крайне убедительно, заменяя любые верительные грамоты и пароли... -- Оставайтесь здесь, сэр, -- вежливо сказал офицер. -- Постараюсь что-то для вас сделать... И он проворно замешался в толпу гостей, моментально исчезнув с глаз. Д'Артаньян скромно стоял в уголке, напряженный, как туго натянутая тетива. -- Арамис?! Он обернулся -- и с превеликим облегчением увидел по лицу герцога, радостному и вполне дружелюбному, что оказался прав. Этот пустой щеголь, ловец титулов, чинов и сокровищ, действительно не интересовался занудливыми подробностями интриг и заговоров -- иначе смотрел бы совершенно иначе... -- Что случилось?! -- шепотом вскричал герцог. -- Вы что, прямо из Франции? -- Разумеется, -- так же тихо ответил д'Артаньян. -- Я только переоделся в гостинице и сразу же отплыл в Хемптон-Корт... -- Отойдемте туда, там нас не услышат... -- лицо герцога стало невероятно озабоченным. -- Что-то с ее величеством? Да не молчите же, Арамис! Возьмите ваше кольцо... Удачно, что вы догадались его с собой прихватить... Я велел, чтобы никто меня не беспокоил, но это кольцо... Ну что же вы молчите! Ее величество... -- В полнейшей безопасности и добром здравии, -- сказал д'Артаньян спокойно. -- Она-то и послала меня к вам... Чтобы я вас предупредил. -- О чем? -- Известно ли вам такое имя -- д'Артаньян? -- Ну конечно, -- сказал герцог со злобной улыбкой. -- Это тот шпион кардинала, что вкрался в доверие к бедняжке Мари и расстроил весь заговор. Мне писали об этом... Боже, с каким удовольствием я бы велел его четвертовать у нас на Тайберне, попадись он мне в руки! Но этот негодяй не осмелится сунуть нос в Англию... -- Вот тут вы решительно ошибаетесь, милорд, -- сказал д'Артаньян угрюмо. -- Я только что его видел... -- Где?! -- На пристани. Он пытался проникнуть во дворец, но стража оказалась достаточно бдительной и его не пропустили... -- Черт побери! И куда же он делся? -- А никуда он не делся, -- сказал д'Артаньян. -- Вы плохо знаете этого наглеца, но я-то, я с ним давно знаком... Он заявил, что будет ждать, пока вы не отплывете в Лондон, даже если пройдет неделя... Он так и торчит там со своим слугой по имени Гримо -- весь в пыли после долгой дороги, упрямый, как дьявол... -- Что ему нужно? -- Ее величество сама не знает толком, с какой миссией его сюда отправил кардинал, -- сказал д'Артаньян доверительно. -- Но у нее есть стойкие подозрения, что Ришелье готовит на вас покушение -- иначе зачем д'Артаньян так настойчиво пробивается во дворец? Он и его слуга известны всему Парижу как хладнокровные убийцы... "А у тебя, пожалуй что, поджилки затряслись, красавчик, -- подумал он злорадно, глядя на изменившееся лицо герцога. -- В Париже ты не боялся красться ночной порой на свидание, но это совсем другое -- даже смелым людям становится не по себе, когда они узнают, что поблизости рыщут наемные убийцы, кинжала в спину всегда опасаешься больше, чем десятка дуэлей, по себе знаю, на своей шкуре испытал, а ведь я малость отважнее этого английского хлыща..." -- Вы не могли ошибиться? -- нерешительно спросил герцог. -- Я?! -- саркастически усмехнулся д'Артаньян. -- Я столько раз скрещивал шпагу с этим прохвостом и столько раз мерился с ним хитроумием в дворцовых интригах... Говорю вам, это он -- весь в пыли, упрямо пытающийся проникнуть во дворец... И Гримо при нем... О, эту парочку я знаю досконально! И потом, не забывайте -- предупреждение исходит от ее величества. Она велела мне спешить в Лондон, не щадя ни лошадей, ни собственных сил, предупредить вас, что кардинал послал в Англию д'Артаньяна... Герцог возвел глаза к потолку, на его лице появилось мечтательное, даже умиленное выражение: -- О, милая Анна! Я ей по-прежнему небезразличен... Какое счастье знать, что ты любим... -- Ваша светлость, -- нетерпеливо сказал д'Артаньян. -- Нужно немедленно что-то предпринять... -- Да, вы правы... Но что? -- О господи! -- сказал д'Артаньян и произнес внятно, словно имел дело с ребенком-несмышленышем: -- Позовите офицера вашей стражи и прикажите немедленно арестовать этого мерзавца д'Артаньяна вместе с его слугой. Лицо герцога стало обиженным: -- Надо же было этому негодяю испортить мне бал... Скажу вам по секрету, у меня назначено здесь сви... одна важная встреча, от которой многое зависит... "Все мы одинаковы, -- подумал д'Артаньян даже с некоторым qnwsbqrbhel. -- Он всерьез влюблен в свою Анну, как я в свою, но это ему не мешает срывать мимолетные цветы удовольствия..." -- Помилуйте, ваша светлость! -- сказал он насколько мог непринужденнее. -- К чему вам портить бал? Пусть его потихонечку схватят и запрут в каком-нибудь надежном месте... тут наверняка сыщется такое, как в любом королевском дворце... До утра он будет терзаться мучительной неизвестностью, в таком состоянии его потом будет легче допрашивать... Кто вам мешает допросить его завтра утром... а то и завтра к обеду? Пусть посидит вдоволь, станет гораздо сговорчивее. -- Арамис, вы гений! В самом деле, пусть посидит как можно дольше, а мы будем заниматься своими делами... В конце концов, он никуда не денется и до завтрашнего вечера... Я велю запихнуть его в самый сырой и глубокий здешний подвал, а потом... о, потом мы с ним поговорим по душам! Вы, конечно, останетесь? -- К сожалению, не могу, ваша светлость, -- сказал д'Артаньян с видом крайне озабоченным. -- Как ни хочется мне допросить этого мерзавца д'Артаньяна вместе с вами, я обязан немедленно пуститься в обратный путь. Таков был недвусмысленный приказ ее величества -- предупредить вас о приезде д'Артаньяна и немедленно возвращаться. -- А может, все же останетесь? Вы лишаете себя великолепного зрелища. Я прикажу вздернуть его на дыбу, если будет запираться... -- Чертовски хотелось бы полюбоваться этим зрелищем, -- сказал д'Артаньян. -- У меня большие счеты с д'Артаньяном... Но... Каждый лишний час моего пребывания здесь означает, что ее величество будет терзаться неизвестностью. Она так беспокоится о вас... Представьте, в каких расстроенных чувствах она будет пребывать, пока я не вернусь и не доложу, что с вами все в порядке... -- Да, действительно... -- озабоченно кивнул герцог. -- Что ж, вы совершенно правы, Арамис, нельзя заставлять ее величество мучиться неизвестностью. О, Анна, божественная Анна! Непременно передайте ей, что когда вы говорили со мной, ее подарок был приколот к моему плечу -- это дивное украшение, которого касались ее руки и даже губы... она поцеловала алмазы, прежде чем отдать мне... Так и передайте ей -- меня положат в гроб с этими подвесками, я уже на всякий случай составил завещание, где выразил свою непоколебимую волю... О, память о прекрасных минутах любви! Говоря это, он с мечтательным и одухотворенным лицом покосился на свое левое плечо, где сверкали радужным сиянием великолепные алмазные подвески, прикрепленные к связанным узлом синим шелковым лентам, украшенным золотой бахромой, -- тот самый аксельбант, который д'Артаньян уже видел на рассвете на Новом мосту. Сердце у гасконца оборвалось: он видел, что пары подвесков не хватает, тех самых, что сейчас жгли ему грудь под камзолом, словно раскаленные уголья. Как ни старалась Анна, но два обрезанных края виднелись справа -- две косо обрезанных ленты, издали бросавшихся в глаза... Но только не Бекингэму. Затуманенным взором он у ставился в потолок, а потом вновь затянул свое: -- О моя повелительница, хозяйка моего сердца... -- Ваша светлость! -- решительно и невежливо перебил д'Артаньян. -- Пора, наконец, действовать! Герцог немного опомнился: -- Да, разумеется, конечно, действовать... Подождите. Вы, значит, немедленно отправляетесь в обратный путь? -- Такова воля ее величества, -- твердо ответил д'Артаньян. -- В таком случае я немедленно выпишу вам разрешение на отплытие. Видите ли, через пару дней все порты Англии будут закрыты, ни один корабль не сможет покинуть страну. Скажу вам по qejpers, вскорости начнутся военные действия в Ла-Рошели... Вам необходимо разрешение. "Похоже, я одним выстрелом убил двух зайцев, -- подумал д'Артаньян. -- Но что же будет с Анной и Рошфором? У них-то никакого разрешения нет... Ничего, Рошфор как раз и славится своим умением находить выход из безвыходных положений..." Через несколько минут он, с подписанным герцогом разрешением в кармане, спустился к воде боковой лестницей и, стоя в отдалении, преспокойно наблюдал за происходящим: как новые стражники, появившиеся на пристани поначалу с беззаботным видом, незаметно сомкнули кольцо вокруг Атоса и Гримо, как по сигналу внезапно ринулись на них со всех сторон, обезоружили, связали и поволокли куда-то темными аллеями... Совесть д'Артаньяна безмолвствовала. Вряд ли господам Атосу и Гримо будет причинен какой-то ощутимый вред. Их день, а если повезет, то и два, продержат под замком, пока герцог не пресытится балом с его игривыми забавами... А потом... Да ничего страшного, ручаться можно. У Атоса при себе какие-то письма, из которых, есть такое подозрение, сразу станет ясно, кто подлинный посланец королевы, а кто фальшивый. Вот тогда справедливость будет восстановлена и на самозванца, вне всякого сомнения, будет объявлена охота по всей Англии -- но не раньше... Значит, надо ухитриться исчезнуть из Англии до того, как станет ясно, кто есть кто, до того, как Атос вновь станет Атосом, а герцог обнаружит пропажу подвесков... -- Господи боже мой! -- воскликнул д'Артаньян тихонько. -- Я совершенно не подумал о... Королева уже знает о предстоящем бале в парижской ратуше -- и о том, что ей непременно следует надеть алмазные подвески, подарок царственного супруга. Но поскольку подвески-то у Бекингэма... Д'Артаньян хлопнул себя кулаком по лбу. Ну конечно же! Самый простой выход из столь опасной и щекотливой ситуации -- послать в Лондон гонца, чтобы забрал опрометчивый подарок у герцога и привез его назад! Кардинал так и говорил, точно! Сто против одного, что этим гонцом и оказался Атос... Ну и что? Собственно, а что это меняет? Во-первых, неопровержимая улика, два подвеска из двенадцати, уже в руках д'Артаньяна, а во-вторых, много времени пройдет, прежде чем Атос докажет, что он именно Атос, а не зловредный шпион кардинала, пресловутый д'Артаньян, погубивший на корню заговор... И все равно следует припустить со всех ног, или, учитывая специфику расположения Хемптон-Корта, -- приналечь на весла... Д'Артаньян подошел к своей лодке, где в компании лодочника восседал Планше. Между ними стояла бутылка вина, и они что-то весело толковали друг другу, уже явно успев подружиться. Поманив слугу, д'Артаньян отошел подальше от берега, чтобы лодочник их не слышал. -- Вот что, Планше, -- сказал он тихонько. -- Ты видел, как схватили Атоса с Гримо? -- Конечно, сударь.. Я так и понял, что это вы что-то хитрое придумали. И позволил себе выпить за ваш светлый ум... Уж я-то их сразу признал... Мы что, плывем в Лондон? -- Не мы, а я, -- сказал д'Артаньян. -- Планше, ты себя давно показал сметливым и расторопным малым... Не подведи и на этот раз. Оставайся здесь. Нужно будет разнюхать, куда заперли эту парочку, -- а вдруг у них в запасе какой-нибудь коварный ход и они быстрее обретут свободу, чем я рассчитывал? Наблюдай, вынюхивай, подкупай, если понадобится, англичане любят золото не меньше, чем наши земляки, -- он, не считая, выгреб из кошелька пригоршню монет и сунул Планше в руку. -- Я до полудня буду ждать тебя в "Кабаньей cnknbe; -- ну, а если опоздаешь, придется тебе выбираться из Англии самому. Ничего, по-английски ты говоришь свободно, денег у тебя достаточно, тебя, в отличие от меня, мало кто знает здесь в лицо... справишься? -- Конечно, сударь, -- уверенно сказал Планше. -- Я у вас на службе многому научился... -- Приступай немедленно, -- сказал д'Артаньян. Он ободряюще похлопал слугу по плечу, шагнул в лодку и удобно разместился на широкой скамье в корме. Лодочник проворно заработал веслами, выгребая на середину реки среди скопища иллюминированных суденышек. Течение подхватило лодку и проворно понесло ее в сторону Лондона. Довольно быстро сверкающий огнями дворец остался позади, вокруг потянулись темные берега, только звезды сияли над головой, окружая луну, и д'Артаньян, поплотнее закутавшись в плащ, погрузился в дрему -- до Лондона было около пяти лье, и можно было немного поспать, отдыхая душой и телом от нечеловеческого напряжения этого вечера... Глава седьмая, где выясняется, что английские служители правосудия, собственно говоря, ничем особенным и не отличаются от своих французских собратьев Король Людовик Тринадцатый выпрямился во весь свой немаленький рост, став по-настоящему величественным и грозным, подобно иным из его венценосных предков, внушавших страх европейским державам, вражеским армиям и нерадивым министрам с непокорными вельможами. Взор его метал обжигающие, ослепительные молнии, голос гремел, как гром: -- Вы обманули мое доверие, мадам! Мой драгоценный подарок... ценный даже не алмазами, хоть и они сами по себе недешево стоят, но главное -- сделанный от чистого сердца, в приливе истинных чувств, вы самым беззастенчивым образом преподнесли английскому хлыщу! И не просто очередному воздыхателю, а откровенному любовнику, с коим вы занимались блудом прямо в Лувре! В моем доме, черт побери! И кто же вы после этого? Королева Анна Австрийская, побледневшая, как смерть, молча ломала руки. Слезы текли по ее щекам двумя ручейками, и фамильная нижняя губка уже не оттопыривалась высокомерно, а жалобно подрагивала, как осенний лист на ветру. Жалким, неуверенным голосочком она пролепетала: -- Луи, это наговор! Клевета! Интриги! Меня хотят погубить злобные враги... -- Да? -- саркастически расхохотался король. -- Мадам, меня не зря зовут Людовиком Справедливым! И я разберусь во всем справедливо, черт меня побери со всеми потрохами, волк меня заешь! А это что такое, побрехушка вы испанская? А? Это что такое, спрашиваю? -- и он со зловещим выражением лица потряс в воздухе двумя алмазными подвесками, вовсе не распространявшими сейчас радужного сияния, а выглядевшими жалко и уныло, как поднятые за шкирку нашкодившие котята. -- Я вас спрашиваю, что это такое? Молчите? Черт вас побери, посмотрите на этого юного дворянина! Он служил своему королю, как способен только гасконец, чтобы уличить вас в неверности и воровстве, в раздаривании кому попало французских драгоценностей, он прошел сквозь многочисленные опасности, преодолевая интриги вашего любовника, тяготы морского путешествия, штормы и бури, английские зловредные для здоровья rsl`m{... -- И уиски, ваше величество, и уиски, -- скромно напомнил д'Артаньян, стоя в сторонке и не без злорадства наблюдая за упавшей на колени королевой, растерявшей все свое величие и достоинство. -- Да, и уиски! -- воскликнул король. -- Чтобы уличить вас, молодому человеку пришлось даже пить уиски, самую страшную жидкость для питья, какая только существует на земле! Но он и на это пошел из любви к своему королю и в борьбе за супружескую добродетель! Молчите же, несчастная! Вы приперты к стене неопровержимыми уликами! Боже мой, я бы еще как-то понял, задери он вам юбку где-нибудь в стогу или на поляне под дубом! Но осквернить прелюбодеянием Лувр, старинное обиталище моих предков! Кто вы после этого? Я вам скажу, прах вас побери! Шлюха ты подзаборная! Проститутка ты коронованная! Да я тебя законопачу в монастырь на веки вечные, паршивка этакая! Я тебя отошлю в кварталы Веррери в тамошнее веселое заведение -- там тебе самое место, поблядушка ты испанская! Где были мои глаза, когда я на тебе женился? Меня же предупреждали многие, о тебе еще в девках ходила та-акая слава... -- И не забывайте про герцогиню де Шеврез, ваше величество, -- почтительно напомнил д'Артаньян. -- И про других ее шлюшек тоже... -- Вот именно! -- в ярости взревел король, швыряя подвески на пол и безжалостно топча их ногами. -- Мало вам было мужчин? Вы еще и с женщинами развлекались самым гнусным образом! До служанок докатились, как будто мало было вам титулованных дворянок и собственных камеристок! Да надо мной будет хохотать вся Европа! Тот самый Людовик, чья беспутная женушка блудила с заезжими англичанами и, не удовольствуясь этим, таскала к себе в постель не только герцогинь, но и простолюдинок! Ты подумала, стерва такая, что скажет обо мне Европа? Какая у меня будет репутация среди монархов? Я же не смогу показаться ни в одном иностранном дворце, мне будут хихикать вслед, кто только вздумает, а крыть будет и нечем! Да я тебя туркам продам в гарем и специально попрошу, чтобы подобрали самого старого, мерзкого, извращенного турка! -- О Луи... -- Не смей называть меня по имени, презренная! Пошла вон отсюда! Эй, кто там! Гвардия! Вышвырнуть ее за ворота в чем стоит, и пусть убирается ко всем чертям! Грохоча сапогами, вошли два бравых мушкетера короля, подхватили рыдающую королеву под локотки и поволокли к дверям, как она ни упиралась, как ни царапалась, как ни пыталась цепляться за портьеры, кресла и статуи. Ее отчаянные покаянные вопл