незапамятных годов хлеба у всех было, что и половины хватит до нови. Взялись чинить избы, сараи, поправлять заборы. По воскресеньям выходили мужики из церкви, останавливались в кружки. Рожи красные, распаренные, тулуп нараспашку - не сходится на сытом пузе. Постояв, хмыкали, крутили бородами. Коли так и дале пойдет, что же будет? Однако ничего особого не было. На второй год при малом пожаре в усадьбе сгорел (так сказывали) доезжачего сынок. Его спасаючи Федор-слуга сильно обгорел, однако, бароном леченный, оклемался. На третьем году синей водой отравилась (так сказывали) бывшего повара дочка Тут жаловаться - бога гневить. И в деревне то свинья младенца съела (старуха слепая в страду не доглядит), то лошадь копытом, то в болото, а чаще всего горячкою. Повыли, конечно, матери, а отцы рассудили: "Бог дал, бог взял. Барину же Колымскому многие лета". Сам он, как отпевали девку, стоял у гроба. Голова непокрытая - только теперь заметили, что седая прядь ото лба назад. И снова спокойно потекла жизнь в имении. Мужики уже были богатенькие, от рекрутчины очередной откупились. Многие ставили новые избы, выделяли сыновей. Кое-кто начал на дне сундука под холстами прикладывать рубль к рублю - для вольной. Барон, ни во что в деревне не мешаясь, опять засел со своими малыми. В них - на тринадцатом-четырнадцатом году - уже была большая отличка от деревенских. Ростом сильно обогнали однолеток. Балуясь, могли и взрослого побороть. Кверху прыгали, над землей вертелись и опять на ноги. Девки их были не стеснительные. Краснеть, рукавом закрываться - такого от них не дождешься. По крестьянскому делу ребята из усадьбы отстали, но сноровистые. Если чего не знают, показать, и быстро сумеют хоть копны ладить. Главное же - повадка. Стан прямой, шаг легкий, руки точные, ухватистые, разговор свободный, без запинки, скорый. Взгляд тверд. Родители перед этими детьми уже робели. Долгими зимами наползали на Россию снега - от Архангельска до украинских ковыльных степей, - веснами и летом откатывались обратно за студеные моря к обледенелым полнощным островам, где людям во вечные века не жить. Потемкин-князь ходил воевать турка - двести музыкантов у него в обозе, кордебалет, мимическая труппа, сотня пригожих девок-вышивальщиц, ювелиров два десятка. Усатые гренадеры рыли степную целину, строили подземные залы для балов. Но желаемое свершилось. Последний крымский хан, Ширин-Гирей, не надеясь на запуганный Стамбул, уступил свои права Екатерине. Ее благословенное царствование пошло на третий десяток. Всемилостивейше были подтверждены исключительные права дворянства на владение крепостными, с купцов сняли презрительную подать, которая делала их неотличимыми от рабов. Давно еще сказала царица, что желает сделать свой народ столь счастливым и довольным, сколь человеческое счастье и довольствие простираться могут на сей земле. И сделала. Таких подарков история не знала еще - Египту и Древнему Риму не тягаться. Если на европейскую мерку, так целыми странами с населением наградила Григория, а потом и Алексея Орловых, Потемкина. В Зимнем дворце, в особом апартаменте возле спальни, сменяли один другого любимые сыны ее народа. Завадовский был осыпан золотом и бриллиантами, Зоричу жаловала титул графа и обширнейшие земли в Белоруссии, Корсаку, певцу (этот был, правда, иностранец), миллион. Ланского за пылкость - дворцами, деревнями на целых семь миллионов. Сильный Ермолов, юный, нежный Дмитриев-Мамонов и многие иные тоже были не обижены. Десятками и сотнями тысяч мужиков порадовала верных слуг отечества. Каждый при великой императрице благоденствовал. Для статс-секретаря Безбородко в далекой Италии отыскивали красавиц, за большие деньги везли в Северную Пальмиру, и добрые имения отдавал он тем, которые умели его, стареющего, особо раззадорить. Обласканный матушкой-государыней, завел привычку, в "винт" играя на своей даче, залпами из пушек возвещать о каждом ремизе противника. Двоих пушкарей подряд при такой забаве разорвало. Ну и пусть! Бедна, что ли, натурой необъятная Россия? Пол-Европы от нашенских щедрот кормится - целые сосновые леса, вековые дубовые рощи уплывают за границу, золото, серебро, дешевый хлеб - наши-то крестьянишки, господь с ними, поголодают, не привыкать. Но зато слава по всему свету. Зато у вчерашнего лакея палаты, что не всякому королю, герцогу равняться. И дворянские дети по-французски. Истинно парадиз. - Федя, а Федя, бросай кирку!.. Слышь меня, довольно. - Слышу, Степан Петрович. Да все равно когда-никогда помирать. - До этого еще поживем... Кончай. Давай руку, поднимайся, хватит. Нам вообще хватит, больше не надо. Забьем ящик и спускаем к реке. - ...А зачем деревья все наклоненные? От руды? - Руда ни при чем. Урманный лес, почва зыбкая... Теперь направо берем - вон она, наша протока. Пропустим, не выберемся отсюда. - Дикие места, Степан Петрович, жуть. Тут людей небось не бывало вовек. Только зверь. - Еще загребай. Скоро разлив. Передохнем ночью. - Какая ночь? Ночи-то нет. Ну, забрались мы, Степан Петрович. Солнце вовсе не заходит. И звезд нет. - Господа! Господа, чуть не забыл! Новость - барон наш вернулся. Третья неделя, как засел у себя. Опять у него грохот, гром. Дым зеленый поднимался - в деревне видели. - Вы мне про барона не говорите. Сколько живет, ни визита, ни приглашения. Как будто меня нет. Я такого не прощу. - Сколько ж его не было? - Вот, считайте, с февраля. Приехали с камердинером на двух телегах, словно мужики. Ящик привезли отчаянной тяжести. Загорелые оба, черные. - Как же губернатор такие наглости терпит? Дворянин - и на телеге! А стена? Может, барон фальшивые деньги... Или шпион турецкий. - Да на что фальшивые при его богатстве? Это уж вы далеко хватили, Гаврила Федорович. Опытами занят. Подобно Ломоносову желает очесами разума проникнуть в утробу природы. - Эх, Сергей Иваныч, у тебя у самого кажен день книжка в руках. А от чтения прилив в голове - всякому известно. - Все к развращению умов. Детям крестьянским подлым не грамота нужна, а простота и невинность нравов. Опыты! А вот каков он в другой материи, где ревность на богоугодные дела? - Так-то так, друге мои. Но мужик не ленится, по десятине в день скашивает у Колымского. В "Экономическом магазине" про картофель бароном публиковано. - Вот и я говорю. Девки у него какие в дому - слух был - рослые, красивые на подбор. Неужели не продаст хоть пару? Я б сотни по три не пожалел. - По три-то?! За выученных - кто ж вам отдаст. Нынче за рекрута четыреста просят. - Господа! Господа, довольно! Играть-то начнем ли, нет? Не наше дело другие грехи осуждать, нам бы за свои у бога прощения допроситься... Эй, Петька, карты! Он проснулся на широкой постели один. Лизавета неделю назад отпросилась в дальнюю деревню к дядьям. В проеме распахнутого окна светлое небо чертили стрижи, которым скоро улетать. Запах полыни, ромашки снизу из сада - осень. Нежился, одолела сладкая лень. Вчера уже в полночь, дежурный спросил, когда будить ребят, и получил ответ: "Никогда!" Последние двадцать дней слились на усадьбе в непрерывный аврал. Все ученики и сам ставили электростанцию. То есть она была уже почти готова - с прошлого августа опытным путем выводили формулы, рассчитывали обмотки генератора, набирали сердечники, мучились с центровкой роторного вала. Но к его приезду все еще лежало в разных местах бухтами провода, лопатками турбины, изоляторами. И хоть мощность всего сотня киловатт, пришлось бросить привычный распорядок. Первые два дня еще пробовал продолжать вечерние чтения, но мальчишки засыпали, даже когда Мольер в лицах. Работы были вроде некрупные, но требующие неотрывного внимания. Проваливалось то там, то здесь - грелась обмотка в моторе, сгорали в лампочках угольные нити. Проверяли и снова брались переделывать. В поисках ошибок девушки оказались выносливее парней, но и они, румяные красавицы, сдали, осунулись к концу назначенного срока. Однако вчера к ночи загудело ровным, вибрирующим звуком, зажегся свет в механичке, уже не людской, а электрической силой сняли на токарном станке ровную стружку... Солнечные прямоугольники оконной рамы легли на паркет. Часы с бронзовыми амурами прозвонили восемь. Подумалось, что ребята спят все до одного, но в наступившей тишине ухо уловило дальний рокот... Сережа, "главный электрик", встал, гоняет турбинку. Иногда он пытался ставить себя на место учеников. Что они чувствуют, просыпаясь утром, зная, что могут изобрести еще никому на свете не известный двигатель, что весь день будут отмыкать дверцы к ошеломляющим и тоже никому не ведомым тайнам природы? Дом, сад, огород, поле, всякая вещь и всякое растение полны загадочной силы, которую, кроме них, открыть некому. Такого не будет у детей его современности - грандиозное городское окружение уже создано умными взрослыми, школьникам остается только учить. Его же воспитанники все сами. И при этом знают ведь, что в соседних барских домах девушки-кружевницы сидят, привязанные к стулу, что их порют, проигрывают в карты. Но ученики бароновы не озадачиваются собственным положением. Привыкли. Где-то стукнула дверь. Встают. Опять начинается. Десятки спрашивающих взглядов. "Степан Петрович, а если окислы железа... Степан Петрович, а когда... почему?" Размеряешь дневное время по минутам, но постоянно, как бы из ничего, возникают новые темы. Вот выйдешь сейчас из спальни, и сразу затянуло в поток, из которого не выберешься до глубокой ночи. Установлено, что с вопросами к нему обращаться только в два послеобеденных часа, а в остальное время расписание. Но не выдерживают - кому действительно надо, а кто из детской ревности. В результате копится и копится груда неоконченного. Вот он "посеял" для физиков возможность "открыть" радиоволны, а все нет и нет. Да еще разные пятнышки. Случайно узнал, что Григорий, бывшего лакея сын, по воскресеньям с родителями вовсе перестал разговаривать, в хозяйстве не помогает, высокомерен. Или, например, с девчонками. Подросли, влюбляются. В него, в своего учителя. То и дело ловишь особый взгляд украдкой, вспыхивают, бледнеют, когда обратишься. И вообще много всякого. Вчерашним утром на стене поймали неизвестного - оказался дворовым князя Соколова-Щербатова. За обедом Алексей сказал, что в пруду за оранжереей всплывает дохлая рыба. Удивлялся, невинная душа - с чего бы? Глянул на часы. Все еще лежа, отбросил льняную простыню. Итак, что сегодня, кроме расписания? Послать письма трем-четырем соседям поважнее. (Кому именно, скажет староста, который все обо всех знает.) "...ради перестройки усадьбы, не имея возможности принять, счастливейшим себя почту..." Наиболее заносчивых мальчишек прикрепить в деревне к одиноким, больным, беспомощным. Гриша пусть ходит к парализованной старухе прачке. Чтоб обмывал, выносил, чтоб в грязи, в гною. (И самому дать пример сострадания, смиренности.) Пойманного княжеского дворового отпустить с запиской, будто пьяным подобрали возле дома. Сделать, чтобы в левом флигеле вибратор Герца работал в момент, когда в правом народ будет возле колебательного контура. Для физической лаборатории ночью готовить призмы. Вечером во время чтений вскользь сказать, что юным девушкам свойственно влюбляться сначала во взрослых мужчин, что позже это проходит. Уран перенести, где нет грунтовых вод. - О, господи, разве все переделаешь? - вырвалось вслух. Вскочил, чтобы начать собственную гимнастику - обороты в воздухе, всякое поднимание, ломание своего восьмидесятикилограммового тела. И замер. Счастлив! Именно. Такого, значит, жаждал всю жизнь - быть всем нужным, ни минуты свободной, заниматься чем-то большим, возможности _делать этот мир лучше_. Этого, оказывается, ему и не хватало, когда шагал по бесконечным отмелям Пангеи, пробивался в мелу сквозь хмызник. Как странно - счастлив! Все некогда-некогда, и вдруг узнаешь. Приближающиеся голоса. (Поспешно накинул халат.) Быстрые шаги. Двери распахнулись. Толпа. - Степан Петрович!.. - Степан Петрович, контур искрит! - Без тока, Степан Петрович! Неужто поле столь далеко себя раскинуло? Так легко уходят травы назад и даже обманчиво вниз, если на молодом, застоявшемся жеребце. Кажется, будто в гору и в гору. Впрочем, конь-то не слишком застоялся. Федя вменил себе в обязанность проминать баринова жеребца по часику на зорьке. Интересно, что друг-помощник сам придумывает работу, сам установил свой режим. Бывает, о чем-нибудь распорядишься, а Федя с легким упреком: "Да что же, Степан Петрович, я еще позавчера, Как можно?" На мягком шляху придержал коня. Опускалось солнце над лесом - уже не больно было смотреть на его нежно краснеющий лик. Тихо. Природа замерла. Не шевельнется листок душицы под ногой. Бабье лето. В физической лаборатории оставил ребят шумно обсуждающими обнаруженный феномен. (Алексей с ними, чтобы провести чтение.) А сам в деревню. И как-то занесло в сторону, сюда, на пригорок, прорезанный шляхом. Позади чистые березовые и зеленоствольные осиновые рощи. Впереди поле, за ним лес могучими синими уступами. Кажется, будто ты на самой середине земли. Неожиданно заперло дыхание. Мелькнул у леса светлый сарафан. Лиза! Нет, никак. Она же не пойдет, поедет. Усмехнулся. Обязательно разве ему самому к старосте? Можно было послать, просто дождаться завтрашнего дня, когда явится. Это предлог. На самом деле измучился - ведь на два-три дня, сказала. Поэтому и приехал сюда, надеясь увидеть облачко пыли на дороге. Тронул коня стременами. Ах, Лиза, Лиза! Что-то в ней первоначальное и во внешности и в характере. Она словно вода, цветок - нечего добавлять. Кажется, будто природа трудилась из поколения в поколение, вытачивала овал лица, искала рисунок бровей, линию груди, талии, чтобы создать эталон понятия "женщина". И в Лизе достигла наконец. Каждая клеточка ее тела желанна, любое движение законченно, полно спокойного достоинства. Гармонична в любом деле, ее бесконечной женственностью можно любоваться всегда, глядеть, не уставая. И жаждешь ее отчаянно и в благоговейном трепете стесняешься своего желания, себя ощущая рядом с ней каким-то ненатуральным, сделанным. Еще раз окинул взглядом длину уходящего шляха. Ничего. Тишина. Уже на закате, пропустив деревенское стадо, спешился с верха у Старостиной, крытой новеньким тесом избы. Давно не был здесь на улице, порадовало, как обстроились мужики за последний год - развалюх ни одной. Приезд негаданный. Ефим Григорьевич едва успел выскочить на крыльцо, встретить. Вошли, и сердце крупно, бегло забилось. С хозяйскими дочками за длинным столом Лизавета. Перед женщинами груда грибов, в руках ножи. На миг растерялся. Поздороваться спокойно, показывая, будто не удивлен, знает о ее возвращении? Или как? Она встала. Вспыхнувшая, как бы уличенная и рассердившаяся на себя, на него за это чувство. Брови-стрелы нахмурены, на белое чистое лицо бросилась краска, глаза отчужденно, строго вниз. Поклонилась. - Здравствуй, Степан Петрович. В избе поняли неловкость. Староста засуетился. - С ночи, барин, девки отпросились по грибы. И вот Лизавета Васильна с ними. Час от часу не легче. Вчерашним вечером уже была здесь. - Ну-ка, бабы, шустрей. Барину боровичков, черных, зажаристых. В груди заныло безнадежностью. Только не показывать, как его ударило. - Благодарствую, Ефим Григорьевич. Трата времени велика. Отойдя со старостой на чистую половину, наскоро объяснил, какие лесины пилить для парового котла, в двух словах насчет соседей. (А что спрашивать, сам не наслышался ли о каждом за четыре года?) На крыльцо и в седло. Конь взял высоким, пружинящим галопом. Через поле, мимо брошенной усадьбы Аудерского - тут бы и сделать дом-пансионат для престарелых, да все руки не доходят... Хотя, о чем он думает, избегая главного? Давно старался от этой мысли отделаться, но там внутри, на задних дворах сознания, она постоянно. Не задалось. Только месяц было обоюдной любви. И словно отрезало, когда начал школу для ребят. Недоверчивый взгляд, удивление, сутки за сутками ни слова. - Что ж ты все молчишь, Лиза? - Для того, что стану вздор врать, тебе наскучит. Гораздо умен. Твердо отказалась учиться грамоте. Из гордости - сначала он подумал. Но позже выяснилось, что не так. Почти незаметную усмешку он стал замечать, когда разговорится в ее присутствии. Будто она прозревает неправду в нем, какую-то незаконность, фанфаронство. Будто женственность как высшая мудрость природы дает ей понять тщету и мелкость его желаний. (Но ведь не мелки же они! Ни в коем случае не о себе он радеет - уйдет в сторону, откроется, в конце концов объяснит все потом.) Так или иначе был он ей мил, когда увидела, что новый барин в отличие от Смаилова не сладострастник-распутник, изверг-мучитель, карточный игрок и охотник. А стал выказываться сверхчеловеком, все оборвалось. Уже года полтора он чувствует, что ласки его ей не в радость. В последние же месяцы под разными предлогами и совсем стала в близости отказывать: нездорова, устала, да не тот день и грех. Конь уже шагом. Забелелась стена. Навстречу тропинкой фигура. - Алексей?.. - Я, Степан Петрович. Дозвольте отлучиться. К старосте зван на грибы. Ребята спят. - Да-да, иди. Вспомнилось, что завтра праздник, какой-то очередной "спас" - не грибной ли? Актер уже уходил, растворялись во мраке копна светлых волос, светлая рубаха. Вдруг самого сбросило с коня. Алексей на грибы к старосте! И там Лизавета. Неужели свидание? Сжались кулаки, скрипнули зубы. Броситься вдогонку, схватить, сокрушить? Шагнул вперед. Остановился - с ума сошел, дурак! Даже если бы и в самом деле, какое право... Не говоря уж о том, что невозможно. Не такие люди. Это как Земле упасть на Луну. Как мокрая сухость. Противоречит законам природы. Но любовь, чувство - это вполне может быть. Перехватил же он с полгода тому Лизаветой брошенный на Алексея взгляд - так на него самого никогда не смотрела. А тот заикается, когда она рядом, хотя учитель и дикции и акции. Прежде этому можно было не придавать важности, а теперь оно объясняется. И если он по-настоящему человек... Схватился за горло. Как же он проведет эту первую ночь, уже понимая? Как не стонать, догадываясь, что не он, другой обнимет белые плечи, станет целовать глаза - то темные, то голубые? Давно это все накапливалось и вот пришло. В отчаянии, кусая губы, заходил взад-вперед. Значит, опять одиночество. Упал в колючую стернь, перекатился, царапая руки, лицо. Почему? За что ему такая судьба? Вскочил. Бежать!.. А куда?.. От этого не убежишь. Опустился на сухую комковатую пашню. А есть, наверное, за что. Кража хотя бы. Столько унес из своего времени, не лично им добытого. Впрочем, разве он вообще добывал что-нибудь там, в начальном периоде своего бытия? Постоянно в полусне. Подтолкнут - шагнет. Выучили его, переходил с другими с задуманного проекта на проект пассивным исполнителем, вечным иждивенцем. Однако при всем том в восемнадцатый век явился гордо. Словно зрячий в страну слепых. Катились минуты, он сидел, вспоминая. Много, много их было - моментов, когда небрежно, свысока третировал тех, кто на двести пятьдесят лет младше. И когда из острога бежал, и с разбойниками, со Смаиловым, Аудерским. Как ведь распетушился, какого Зевса-Громовержца играл, характер показывал. Или здесь, в имении. Разве он не высший авторитет - незаслуженно? Свою силу и знания едва не начал ставить себе в заслугу. (Но какие знания, если отнять, что из будущего принес?) Спасибо, что еще не присвоил стихов Пушкина. Пожалуй, эффектно было б - на приеме у матушки-государыни отставить этак ножку, руку вперед и "Навис покров угрюмой нощи...". Вот за это - за равнодушие там, в Мегаполисе, за комедиантство тут, в эпоху "Екатерин Великия". Поднял голову. Да, мой милый, умнее надо быть, скромней. Итак, снова без любимой, без семьи. Одно лишь остается - исполнение долга. В этом, правда, тоже величие. Причем странно доступное всем на земле. Всплыла луна. Будто голубым, светящимся пеплом засыпалось широкое поле. Невдалеке брошенный конь встряхивался, звякал уздечкой. На усадьбе, погруженной в сон, тишина. Вздохнул глубоко. Но ведь в прежней холодной пустой жизни не было у него мучений отвергнутой любви. И, может быть, эта режущая боль - тоже счастье? Лето-зима, лето-зима. Еще прибавила блеску северная столица Санкт-Петербург. Входили в моду у дам короткая талия и тюрбан. Посланник Франции маркиз де ла Шетарди с дипломатическим багажом привез шестнадцать тысяч бутылок шампанского, оно понравилось при дворе. Привыкали также пить кофе, конфетами угощаться. По небедным домам на столах новинка - самовар. Генерал-фельдмаршал Григорий Александрович Потемкин обдумывал вселенского размаху план - Оттоманскую империю уничтожить (турков вовсе из Европы долой), создать Греческую с великим князем Константином на престоле. Потемкин же в качестве "главного командира Новороссии", кто "степи населил, устроил", распорядился художникам ставить на юге декорации городов и деревень - чтоб издали будто настоящие. Матушка-царица, желая Дашкову успокоить, предложила ревнивой к славе подруге юности председательствовать Академией наук и искусств, в ответ получивши досадливое: "Назовите меня председательницей ваших прачек!" Ходили гнусные наветы на государыню, будто она - сама чужой, нерусской крови - убила ради власти двух законных императоров: мужа и молодого Иоанна Антоновича. Тут уж приходилось Шешковскому, старичку, в подвалах Тайной канцелярии с помощью дыбы и раскаленных клещей усовещивать клеветников. Бухнуло над империей, словно в колокол, еще два года. Подходил к зениту золотой екатерининский век. Нехороший день. Нет у него теперь любви к воскресеньям. Плотно набитая делами неделя проскакивает мгновенно, едва успеваешь вдохнуть. А воскресное время - обуза. Тщишься избыть, а все далеко и далеко до вечера. Неожиданно оно получилось. Ребята стали девушки и юноши. Влюбляются, ссорятся, дружат. Их тянет к самостоятельности, уже не осаждают учителя со всех сторон. Читки пришлось отменить, плохо слушают, записочки из одного конца зала в другой. Больше у них интереса стало самим жить, чем про иную жизнь. А в праздники компаниями в лес, парочками в саду по аллеям. Вот и непонятно, куда себя девать. Уход Лизы пережился. Боль усохла. Уже не половодьем бурным взад-вперед по всему пространству души, а железочкой затаилась. Не трогать - не откликнется. Сразу после свадьбы Лизавета отпросилась с Алексеем в деревню, на рядовой надел. Крестьяне - пашут и сеют. Ему как-то легче оттого, что любимая пошла на простую жизнь: огород, скотина, поле. Когда вспоминаются первые счастливые ночи, захватывает страсть, старается перевести мысль на общее. Жалеет, что у молодой семьи тоже нет детей, что не повторятся, навечно потеряны для мира удивительный Лизин магнетизм, гордые, строгие повороты головы. Но пусто без боли. На усадьбе новый этап. Производство - лаборатории постепенно превращаются в цеха. Всюду технические сложности, заедает недостаток знаний у него самого. Увы, не все обо всем вложили там раньше, в школе! Воспитанники - личности. Кто-то определился в качестве практика, другой - мыслитель, с которого не спросишь прибора, приспособления. К каждому и к каждой особый подход. Иногда охватывают сомнения - не слишком ли много захотел поднять. А вчерашний случай? Поздним вечером Федор сообщил, что возле стены видели незнакомца. Мужики возвращались от травяной ямы (силосной) мимо усадьбы. На закате в леске напротив стены фигура. Ближе подошли, она - в кусты и пропала. Слежка?.. Долго его, охраняемого милостивым расположением царицы, не трогали, но, видно, кто-то из помещиков и про стену, и про дым зеленый, и про все его поведение в Петербург донес. На самый верх не дошло, а где-то пониже решили проверить. Значит, опять дополнительные хлопоты. Оправдываться, объяснять, если уж очень прижмут, а пока что усилить охрану, по стене провести сигнализацию. Но как-то энергии нет. Упадок. Будто гнетет что-то, и душа ожидает нехорошего. Особенно по воскресеньям. С утра слонялся по опустевшему зданию, ни к чему руки не прикладываются. Отпер химический кабинет. На полу валяется кислородный баллон, на столе кучка термитной смеси, горелка. Вчера, как закрывали, ничего такого не было. Выходит, сделали ключ, ночью кто-то работал. Зачем?.. Ага, меленькие рубины. Вот, оказывается, откуда у девчонок сережки с красным камнем. Вошел в соседнюю комнату анфилады, где на большом тяжелом столе сегодняшняя общая и его личная гордость - двигатель Бурро для будущей повозки качения. Трудов было заложено неописуемо: для обмоток стартера всеми наличными силами неделю вручную изолировали проволоку особо изготовленной смолой, для сердечника учились прокатывать стальные листы толщиной в волос, специальный фарфор пошел на основу. Тут же рядом на столе метановый резачок. Автоматически взял изящный пистолет, включил. Голубоватый бесшумный огонек выткнулся из дула. Резаком этим кто-то тут резал звенья для цепи главной передачи. Рука вдруг сама потянулась к двигателю. Огонек пошел по рубашке охлаждения, стали сгибаться, слипаясь, ее трубочки. Выше, к распределительной крышке. Она сразу осела, расплавляясь, провода подгорали, распадались. "Что я делаю?.. Что?!" А рука шла дальше. Запахло горелой смолой и резиной. Опомнившись, отбросил резак, недоуменно уставился на двигатель. Канавка-след тянулась от рубашки через стартер к шарам балансира - перечеркнула. А ведь по точности, по тонкости работы двигатель знаменует собой новый уровень для его воспитанников. Хорошо еще, что не сжег обмотки. Вздохнул, покачал головой. Что-то с ним происходит, надо успокоиться. Сунулся было в библиотеку. Возле окна двое отпрянули друг от друга. - Доброе утро, Степан Петрович! Глаза нахально врут, что, мол, очень довольны его видеть. Притворился, будто и не собирался здесь читать, что только за книгой. Из большого зала негромко клавесин. Войди, радостно поздороваются, а потом неловкое молчание, оживление. Уходят, уходят от него мальчишки и девчонки. Теперь удержишь только важным, огромным делом, для которого еще не пришел срок, ибо пока не все подготовлено. На конюшне жеребец коротко проржал, тыкаясь в руки мягкими ноздрями. Вот кто ему по-настоящему рад. Через поле наперерез, тропинкой сквозь кустарники. Ольха, лещина, низкий березняк, шелестя, задевают ветками об ноги. Вздымаются поднятые копытом облачка луговой травяной пыльцы, бабочки завязывают над цветами свой трепещущий танец, в голубизне неба щебетание ласточек, синими парчовыми уступами опрокинулся под солнцем дальний лес. А он ни разумом, ни телом не наслаждается этой красотой, этой прелестью. Что за странность эта сегодняшняя тоска! Почему неуютно стало в собственной (условно, формально собственной) усадьбе? Может быть, не только в усадьбе, во времени? Может быть, он и этому веку не пришелся? Страшная мысль. Неужто человек так накрепко прикован... нет, внедрен в свою эпоху, что ему в любой другой не выжить?.. Ровным галопом конь вынес на белый шлях. И тут неожиданная встреча. Вдали телега. Два верховых по бокам - как бы охрана. Съехались. На соломе трое связанных. Побитые - в синяках и царапинах. А с вожжами и верхом свои, со Смаиловки. Одного не раз видел на пахоте, на сенокосе. Второй известен даже по имени - Прохор. И еще хилый, подслеповатый мужичок из тех говорливых, кто во всякую бутыль затычкой. Дружно скинули шапки. Подслеповатый соскочил с передка. - Куда? - В уезд, батюшка. В присутствие некрутов везем. Тихон Павлович там, ожидают. - Вот эти, что ли, рекруты? Наши разве? - Оборони господь! Купленные. Миром собрали тысячу рублев. - Это Прохор. Подслеповатый вперед. - Вот маемся с имя. Все силы-меры, чтоб не сбежали. Потому как бегать им теперь не придлежит. Один из связанных попытался сесть. Таращит глаза. - Кто их бил? - Сами, государь, сами. Пьянь... Передрались, гуляючи. Связанный что-то промычал. По шее засохшая кровь от надорванного уха. - Развязать, вернуть в деревню. Ты (кивнул Прохору) скачи в уезд. Управителю скажешь, вечером его жду. Повернул коня, шагом, не торопясь, обратно. Вот это номер! Слыхал, конечно, о такой практике. Отыскивают бродяг помоложе. Дают денег, чтобы погуляли. В воинское присутствие крупную взятку, и под конвоем в город на четверть века армейской кабалы. Странно все это. В высоком небе хор жаворонков, из-под снежных сугробов звенящие ручейки, воздух - хоть пей его. И в эту светлую весеннюю пору едут на каторгу трое связанных, побитых, которые за вольное вино, возможность неделю сытно поесть, покуражиться, ото всего человеческого отказались. Поехал по деревне. Мужики там и здесь кучками. Завидев его, поярковую шляпу проворно в руки, низкий поклон. А попробуй узнать, о чем же только что толковали, принять участие в беседе. Ни за что! Возле распахнутых ворот большого овина детвора Изнутри хор женских голосов: Кому вынется, тому сбудется, Тому сбудется, не минуется... Подъехал, соскочил с коня. Ребятишки врассыпную. А ведь, кажется, не жесток. Просторное помещение полно принаряженной молодежи. Парни в распахнутых тулупах вокруг Федора. К нему мелким шагом в такт песне девушка. Под ладно сшитой шубкой атласом отделанный сарафан, черные кожаные коты на ногах. Коса во всю спину. Его не сразу узнали против света. Хор вразнобой умолк. Федор бегом. - Слушаю, Степан Петрович. - Вы продолжайте. Я так, посмотреть. - Да на что смотреть, Степан Петрович. Глупостями занимаемся. Красавица в шубке скорее к другим девкам. И все жмутся подальше от барина к прошлогодним снопам у стены. Постоял несколько секунд. - Приедешь на закате. Староста пусть тоже. Снова раскинулись пустые луга. Эх, жизнь! В прежнем, первом бытии так мечталось сделаться умнее всех, сильнее, знаменитым. Чтобы умолкали, и внезапная тишина, когда входит. Вот сбылось, а он теперь хочет считаться за своего, равного. Дурное настроение. Пообедали вдвоем с "физиком" Сережей. Тоже не компания. Еще год назад не отбиться было от его вопросов. А тут отстраненные глаза, бледен, молчит, весь в себе. Влюбился, бедняга, а девушка сохнет по красавцу Григорию. Прогулялся в парке. Все не кончается и не кончается воскресенье. Сел на скамью в заросшей плющом беседке возле пруда - почистить бы его, показать ребятам настоящее спортивное плавание. Да где там, не дойдут руки... Сзади на аллее голос: - Неужели тебя не мучает? Откуда учитель знает все? Сжалось все тело. Мучительно захотел стать маленьким, влететь в щелочку, скрыться. - Он знает, Гриша. Чувствованием проник в природу дольше всякого. - Не только чувствует - в том-то и дело! Пусть испытание натуры - еще можно понять. Но он-то сразу готов на техническое решение. Видит процесс с такой точностью, что лишь в ходе выскочит. Что зависит от свойств естества, людям еще не известных. Мы прежде мнили, будто своим умом постигаем устройство мира. Но то был обман. Он все знал загодя. Потому я и мыслю, что он бог. - Не горячись! Ну что ты так зычно, Гриша? - А ежели бог, это подло. Богу не место среди людей. Коли у него безграничное знание, на что он с нами, со смертными, соревнует? Когда все наши открытия - подсказка, мы, выходит, куклы. Ушли. Выпрямился на скамье, огляделся. Обваливается высокая башня его трудов. С грохотом, звоном, рассыпаясь в падении на куски, рушится великий план. Слишком, значит, легко все давалось - быть сильным, умным, щедрым. И за эту легкость всему чужой. Для крестьян небывало добрый, но все равно барин, враг. А воспитанники - вот этот разговор. Поднялся со скамьи, вдруг шатнуло. Плечом на выходе из беседки задел косяк, так что доска, наполовину оторвавшись, повисла. И сразу взрыв. С неожиданной злобой схватил, оторвал, кинул на траву. Вцепился в другую, верхнюю, тоже оторвал и бросил. Стал отдирать плющ от деревянной решетки, вывернул ее всю из рамы, ударил об землю, развалил. Сердце вдруг судорожно забилось в груди. Замер, прислушиваясь. Потом встряхнул головой. Почему он так вот с беседкой? Перед этим в доме двигатель разрезал, и здесь как прорвалось что-то, давно копившееся. Неужели возненавидел все, созданное за эти годы? Вернее, не сейчас возненавидел, а всегда. Всегда подспудно. Неужели это так? Что-то делал - хотя бы разбойников, на него напавших, раскидал, связал, а потом развязывал - и гордился этим. Сам внешне гордился, а внутри, в самой глубине жило ощущение, что все лживо. Но почему лживо? Разве не он, а кто-то другой за него месяц плыл океаном, не зная, не представляя себе, есть ли земля гам, дальше. А здесь, в восемнадцатом веке, во зло, что ли, употребил силу и проворство? Может быть, раздвоение началось, когда стал учить детей, взялся выполнять задуманную программу? Но, положа руку на сердце, не было тогда раздвоения! Наоборот, был безоглядно счастлив, и ничего не таилось в самых глубинных слоях сознания, в самых укромных уголках. Да и с другой стороны, чем же ему было заняться, раз уж сюда попал - в карты играть, гарем завести, как Смаилов? Все вопросы, вопросы. И нет ответов. Рывком поднялся со скамьи, сердце сразу вскачь, и полная обессиленность тела. Руки-ноги ватные - как никогда. Постоял, утишая стук в груди. Побрел, едва переставляя ноги, к главной, парадной части парка, к фонтану, заброшенному, давно не действующему. На открытом месте солнце уже пекло, желтизной сияли вазоны, статуи нимф. Обветшалым, как на полотнах Борисова-Мусатова, стоял родовой дворец Смаиловых. Однако только снаружи. Стены крепки, и долго ему еще стоять. Выходит, восемнадцатый век оказался сильнее того запала, той груды знаний, что он, Стван, принес сюда из Мегаполиса. Получается, напрасны шесть лет бессонных ночей, выдуманная им система учебы, вечерние читки, седина в волосах. Куда же теперь деваться? Опять никому не нужен. Кольнуло сердце - неожиданное ощущение, какого прежде не испытывал. Дернуло ветром - или ему почудилось? Сдвинулась голубая декоративная елочка у мраморной террасы - или сознание мутятся? Помотал головой, строго глядя на елку. Стала на место. Прошелся вокруг фонтана. Эх, очутиться бы сейчас на отмелях кембрия! Одному, загорелому. Без ответственности, без проблем. Чистая глубина неба, в теплой воде радужная медуза поднимает свой парус, перламутром блещут россыпи раковин. Шагал бы и шагал, вольный, к уходящему горизонту... Звук-удар донесся слева. Приглушенный, как бы из-под земли. - Неужели?! Замер, прислушиваясь. Еще хлестануло ударом. И тут же целая серия их. - Сделали! Свежестью обдало лицо и шею. Расправил плечи. Значит, добились белобрысые мальчики-механики. У него не получалось, сам стал в тупик. А они смогли. Ну, молодцы, золотые руки! Он-то думал, все гуляют по воскресеньям. Снова серия. Длинная. Усмехнулся. К черту печаль! Ничего страшного не происходит. Да, кое-кто из ребят сомневается. Но переломный возраст. Первое закономерное разочарование во взрослых, свидетельство собственного возмужания. Напрасно он так ошеломился в беседке. Просто сам не в форме, да еще праздничный пустой день. Но дело идет, выполняется то, что задумано. Сразу энергичный, крепкий, гибкий, скорым шагом к левому флигелю, чтобы обогнуть его и с той стороны в подвал, где стрельбище. И остановился, будто сзади веревкой дернуло. Но ведь руки-то просятся ломать, жечь. Необъяснимо! Разум говорит одно, а интуиция наоборот. Зовет уничтожать, что ребята сделали. И требует, чтобы скорее. Не медлить. Как на пожар. Вдруг снова в сердце. Даже не укол - кинжалом. Неожиданный ветер дернул кверху, столбом закрутил с аллеи черные прошлогодние листья. И этот столб идет к нему. Справа налево понеслись мраморные нимфы, позеленевший купидон в центре фонтана, лестница на террасу. Помчались в быстром вращении. Глянешь на купидона - остановится. Чуть отпустил взглядом - снова понесся. В воздухе вдруг возникло узкое, белой пылью лунного света присыпанное лицо с темными провалами глаз - серебряный человек. Галлюцинация, конечно! Мир мчался вокруг него все быстрее - уже не остановить. Стван чувствовал, что и его сейчас понесет. Грудь, живот, плечи стали легкими, несуществующими. Спросил себя - может быть, так умирают? СУДЬИ - Где я?.. Вернее, когда? - Никогда. - Вы, наверное, сами думали о том, что напоминаете бегуна, большую часть пути тайно от других состязателей проехавшего на машине. У вас неимоверный гандикап. В вашей власти знания двухсот лет развития человечества. Обладать таким сокровищем - само по себе злоупотребление. Стван только кивал. - Вам нет равных. Ваше присутствие унижает каждого. Посмотрите, когда вас нет, Федор герой среди деревенских. Вы пришли, он становится маленьким. - Я это понимал. Я старался... - Мы знаем. Собственно, вас никто не обвиняет. Мы просто обсуждаем положение... Вероятно, по-другому и не могло быть. Сама ситуация ненормальна. Наш промах, не были взвешены последствия. Вы хотели в прошлое, суд пошел навстречу. А позже некоторые стали рассматривать это как эксперимент. - При вас люди умолкают. Вы замечали? - Ну да, - Стван опять кивнул. При нем и раньше, в той прежней жизни, умолкали. Впрочем, сейчас упреки не трогали его. Оравнодушел к собственной судьбе. И как будто знал в себе присутствие чего-то такого, чего не отнять никаким новым приговором. - Мы отдаем вам должное. Вы не распускались. Судьи сидели за длинным столом, и Стван тут же вместе с ними. Напротив председательствующего. Разговор продолжался. Вне времени. Не идущий в зачет веков. Было очень спокойно, обыденно. Похоже на рядовое совещание где-нибудь в институте, когда не слишком давят насущные проблемы, и можно спокойно побеседовать. А кругом сложнейшая громоздкая аппаратура Защиты от Времени, из-за которой огромный зал казался тесным. За трубчатыми стенами ничего - период до рождения Вселенной. Судьи были те же, кто тогда участвовал. Стван помнил их. В отличие от него самого их вовсе не состарило за минувшие десять лет. Такие же, как были. Все непрофессионалы. Только на председательском месте Юрист. Сейчас вступил Инженер - узкое лицо, большие глаза. - Подождите! Давайте установим, что именно мы будем рассматривать - судьбу вот... осужденного? - Вы следили? - спросил Стван. Инженер с некоторой неловкостью улыбнулся, пожав плечами. - Приглядывал. - А почему этот костюм - серебряная обтяжка? - Защита, больше ничего. Я совсем ненадолго к вам спускался, всего лишь на часы и только два раза. Костюм, чтобы не набраться микробов холеры, оспы, не перенести сюда. - Повернулся к председателю. - Так что предмет обсуждения - Стван или судьба России, даже человечества? - В известном смысле, - сказал Социолог, - это одно и то же. На прошлом заседании подсудимый жаловался на отсутствие борьбы в нашей современности. Действительно, есть целые слои граждан, которым вовсе не приходится бороться, и с этим явлением надо развернуть борьбу. - Отвлекаемся. - Председатель остро посмотрел на Ствана. - У вас в подвалах усадьбы испытывается автоматическое оружие. Предупреждаем, что это очень серьезно. - Позвольте мне закончить, - вмешался Социолог. - Мы сейчас вернемся к тому, о чем вы говорите. - Повернулся к Ствану. - Но дело-то в том, что вы своей школой и мастерскими как раз уничтожаете возможность борьбы и деяния для целых поколений. Фарадей, Баббидж, Менделеев - им уже нечем будет заняться. Придавлено вдохновение гениев, а заодно и тех миллионов, кто добавлял, совершенствовал. Тесла не станет ломать голову над своим трансформатором. Человечество получает все даром... - А Пушкин?! - перебил Филолог. - Не будет Пушкина, вы представляете себе! Ни Пушкина, ни декабристов, ни Герцена... Кощунственно! Люди оказываются обворованными на самые прекрасные страсти и жертвы. Вы берете себе все, что за два века создано напором мысли, страданиями сердца, подвигом. - Не себе. - Хорошо. Для других. Мы знаем. _Но через себя_. А в результате то же, что было. Только хуже, потому что вы все огрубляете, примитивизируете - как пересказ классического романа в учебнике. - Более того, - поднял руку Философ, - задуманное вмешательство в историю, в характер и порядок движения материи так велико, что неизвестно, возникнете ли вы лично при новом ходе истории. Нет наконец уверенности, что против такого посягательства не восстанет само Время. Только теперь нам становится понятно, насколько тонок его феномен. Вдруг черный взрыв, и нет ничего. Стван встал. - Но крепостное право. Кто не жил в екатерининскую эпоху... - Позвольте, позвольте! - Тонколицый Инженер радостно заулыбался. - Восемнадцатый век не так уж обделен. С юной энергией Россия выходит на мировую арену, фрегаты поднимают паруса, при громе пушек идут полки. Полтава, Кунерсдорф, Чесма, Кагул... А искусство! А русские женщины! Вспомните, как Виже Лебрен описывает русских женщин той эпохи. Что-то детское было в этих судьях - теперь после промежутка в десять лет Стван почувствовал. Люди, которые не переживали голода, боли, страха смерти, разочарований. - Я не об этом, - сказал он. - Да, великие достижения в мире за двести пятьдесят лет. Но колонизация Азии, Африки, мировые войны. Неужели все эти муки не перевешивают поэмы "Мертвые души"? Собственно, Гоголь и писал затем, чтобы все, изображенное там, исчезло. Мне удивительно, что человечество, имея наконец возможность влиять на прошлое, не воспользуется ею. Разве мало давила тяжесть зла, павшая на прежние поколения? - Это обсуждается, - сказал Историк. (Он был повзрослее других.) - Вопрос сложен. Отвращая, например, две уже случившиеся мировые войны, мы можем породить три новые. - А диктат материи? Жуткий первобытный эгоизм живой клетки, который уже при новом строе противостоял всем усилиям государства, рождая ложь, карьеризм, воровство. Или сама природа, космос, Вселенная? Их непредсказуемый и вовсе не спровоцированный человечеством бунт. Катастрофическая передвижка земной коры, кометы, массами бомбардирующие Землю, Звезда, наконец, опасность Звезды! Ведь это уже террор со стороны материи - взрыв сверхновой вблизи Солнечной системы... Я хотел приблизить контроль. - Вы его отдалите. - Историк повернулся вместе с креслом к большому экрану за своей спиной. - Нами просчитано несколько вариантов развития после того, как вы объявите отмену крепостного права. - Он защелкал клавишами и кнопками. На экране мелькали сцены одна за другой. Слишком быстро, чтобы понять. - Подождите... Это что? Высветился парк возле здания, где Стван когда-то смотрел, взобравшись на дерево, в окно бальной залы. Поваленная статуя, зарево пожара на дальнем плане. Два лакея обшаривали лежащего на аллее человека в камзоле - Стван узнал владельца усадьбы, полного краснолицего брюнета. Один из лакеев на что-то оглянулся позади себя, поспешно выпрямился, отскочил в сторону. - Кто?.. Соколов-Щербатов, князь? - Не помню. - Историк перебирал клавиши. - Да, кажется... Дворянство будет практически истреблено. Возникло поле сжатой ржи, все усеянное трупами людей, коней. Высокие гренадерские шапки, драгунские ружья. Был вечер, в небе с криками кружилось воронье. Историк задержал кадр. - Первая большая битва. Здесь вы расстреляли драгунский и кирасирский полки. И три батальона гренадер. - Много таких битв? - Много. Екатерина догадалась объявить вас Анти-Христом. Техника, которой вы владели, доказывала народу справедливость этого утверждения. - И кто побеждает в конце концов?.. Мы вошли в Петербург? - Империя, во всяком случае, рухнула. Екатерина со двором бежала в Пруссию, но умерла по дороге. Историк быстро менял картины. Мелькнули объятые пожаром деревни, большое поле, где рожь вперемешку с молодым кустарником, горящий Невский проспект. - Вот это важная сцена. Стван шагнул ближе к экрану. Незнакомая площадь перед храмом, вся забитая народом. Помост, устланный коврами. Красного бархата кресло, в котором мужчина. Колокольный звон и дым пожарищ. (Стван заметил, что толпу на площади удерживают, теснят ближе к помосту вооруженные.) - Сделайте крупнее. Теперь помост был виден вблизи. Худой изможденный человек с короной на седых, растрепанных ветром волосах что-то злобно говорил стоящим тут же людям с автоматами - каждая фраза подчеркнута резким движением руки. Взгляд подозрительный, злой, на щеках красные пятна. От носа глубокие морщины к тонким губам. Историк подрегулировал звук. Резко ударило слитным гулом толпы, топотом, даже как будто запахом гари. Донесся обрывок фразы: "...угольных пригонят, не сплошать..." Затем на все звуки наплыл всеобнимающий медный вал колокола. - Узнаете? - спросил Филолог. - Я?.. - Стван отшатнулся - Неужели я? - После сражения с поляками под Тулой вы решаете принять царскую корону. - С поляками? - Польша отделилась в девяносто четвертом. И сразу начала интервенцию. Турки тоже хлынули на Украину. Остановились перед Царством Войска Донского - дальше казаки не пустили. - Ваших сподвижников, - сказал Юрист, - остается все меньше и меньше. Несколько человек были убиты в разных губерниях, когда развозили манифест. Ну а некоторые будут казнены вами же. - ? - Хаос в стране. Два десятка учеников оказались каплей в море, тысячи нужны были, десятки тысяч. В результате повсюду новые вожди, борьба за власть, грабежи, поджоги, а потом голод, эпидемии, иностранные войска, религиозные течения и секты одни против других. Заросли поля, население за два года сокращается почти наполовину. Перед этим обвалом проблем начинается раскол в среде ваших учеников, кто-то отпадает. Историк пустил следующую серию кадров. - А дальше? После Тулы. На экране мелькнуло что-то яркое. - Что это? - Один из вариантов. Перед битвой за Киев, чтобы не губить людей, вы решаете устроить демонстрацию - на Русановских болотах взорвать атомную квант-бомбу. Потом приказ отменяется, но Григорий, давно задумавший отделиться от вас, поднимает бомбу и взрывает на большой высоте. Людьми было воспринято в качестве конца света. Массовые самоубийства, десятки тысяч бросали хозяйство, шли в леса. Он поднял руки. - Хватит! Мне все понятно. Историк выключил экран. - Да вы успокойтесь, - сказал Философ. - Этого же ничего не происходило. Расчет машины, видение, мираж. А на усадьбе у вас все пока тихо... Вот выпейте воды. - Да... А вот как мне теперь - просто жить? Существовать в прошлом, как трава, как улитка, ни во что не вмешиваясь? - Решайте. Мы полностью полагаемся на вас. ПРОЩАНИЕ Какой же то был вечер! В двусветном зале бронзовые грифоны держали в лапах восковые свечи. На столе фарфоровый сервиз, хрустальные бокалы, ножи и вилки золоченого серебра, бутылки из княжеского много лет не отпиравшегося погреба, ананасы, апельсины из оранжереи, срезанные цветы в вазах. Двадцать восемь мальчишек с девчонками и он сам. Как хорошо знал каждого и каждую. Все в разное время болели, ранились, жглись во время опытов, со всеми были переживания. Теперь на лицах сменялись удивление, боль, задумчивость. Но отвращения не было. - И вот он - я! Обыкновенный человек. Долгое молчание. Они не переглядывались. Наконец Гриша сказал: - Нет, Степан Петрович. Обыкновенных мы знаем - их тут много по усадьбам, про них известно. А вы делали нас. Все глаза потеплели. Стван вздохнул освобожденно. Далеко еще было, к счастью, до того помоста на площади, до атомного наводящего ужас просверка в небе. Взял бокал. И они все тоже подняли, чтобы впервые в жизни коснуться губами вина. Лилась через усилитель мажорная соната Генделя - специально этой зимой приглашали из Петербурга немцев да итальянцев-музыкантов, записывали целыми концертами. Танцевали полонез, гавот, девушки под песню водили хоровод. Снова садились за столы. Решено было в последний раз вольно говорить о том, что было, что знали, чего добились. - А помните, Степан Петрович... - А помнишь, Таня... Вышли в сад. Рассвет отбросил туманные тени. Опять музыка. (Пусть уж слышат за стеной, кому доведется.) Смотрели друг на друга, равные, красивые, озабоченные высоким, - как в те новые века, которые еще грядут. Всю следующую неделю разбирали станки, устройства, агрегаты. Днем, ночью дымила плавильная печь, туда целиком бросали инструменты, приборы, машинные блоки, схемы. Потом в пруду топили слитки ноздреватого хрупкого сплава. По всему дому битое лабораторное стекло хрустело под ногами. Бумагу и химикалии жгли, кое-что взрывали в парке. Здание внутри постепенно приобретало прежний контур. Но облик разоренности - полы в покоях испорчены, мебель поломана, стены в дырках. Всю работу рассчитали по дням, спланировали сами ребята. Но делалось дело почти молча, с малым, только необходимым разговором. Не острили. Стван же отключил многолетнее напряжение, отпустил себя. Бродил по парку, по опустевшим залам дома. В одиночестве, без спешного труда восемнадцатое столетие открывалось ему иным, существующим для себя, не для сравнения с будущим. Ум и талант смотрели с портрета в золоченой раме, нагая мраморная богиня над запущенной куртиной вдруг вызывала сладкие слезы. Задумывался: время-то страшное, но, пожалуй, еще сквозь многие века будет оно светиться горностаевыми мантиями, шеренгами румянцевских, суворовских полков, пышностью балов, туниками прелестных женщин, которые так рано умирали, чтоб вечно молодыми оставаться на полотнах русских художников, в камне надгробий. Запускал музыкальную шкатулку с чуть дребезжащей мелодией беззаботного барокко. С кабинетного столика брал покрытый пылью томик стихотворного альманаха, открывал шершавую страницу. Лишь другу Лиза дух вручает, Возмогшему ее трогнуть... Мечтание о другой, не рабской системе отношений. (Но ему-то не вручила свой дух Лизавета.) Федор и Тихон Павлович спрашивать ни о чем не осмеливались - привычно было, что бариновы решения через срок показывают свою умную, важную суть. Только кивнул управитель, и когда Колымский приказал приготовить вольно-отпускные на всех крепостных. В ветреный вечер - по бледному небу быстро бегущие разорванные тучи - от усадьбы двинулся кортеж. Баронская карета, за ней дормез и кибитки, где ученики. Остались в Смаиловке Федор, недавно женившийся, и Тихон Павлович с семейством. Договорено было, что через пять лет сдадут имение в казну как выморочное. Из-за того, что так негаданно оборвалось начатое здесь, из-за ветра отъезжали холодно, неуютно. Федор с управителем чувствовали, барина уже не увидят. Обнялись, кучер щелкнул длинным бичом. Один в карете, Стван часами глядел в окошки. Те же черные деревни, изредка на холме за липами крыша дворца, на поле пьяная помещичья толпа верхами за лисицей. Не вышло, не получилось! Слишком тяжек бульдозерный, чугунный накат прошлого - не стронешь лихим наскоком. Застыла, остановилась российская история. Но в Петербурге это ощущение стало пропадать. Не узнаешь столицы через годы. Фонтанка, каналы оделись гранитом, обставились вельможными палатами, каменными купеческими дачами. Достроены Гостиный двор, Академия наук, Академия художеств. Убрали насыпной бульвар вдоль Невской перспективы, на булыжник положены ровные тротуары. И людей на них, людей! С краю Карусельной площади поднялся пышный, на века строенный театр. (Вот здесь и выпорхнет на сцену Истомина - "душой исполненный полет".) Прошлой бытностью в городе, зимой, за картами, он плохо рассмотрел Петербург, не почувствовал характера. Теперь поразили движение, энергия. Чуть ли не морским народом стали жители. На реках, бесчисленных каналах ялики, шлюпки, баржи, галеры, плоты, яхты. Веревок, канатов навито, парусины наткано, лесу, кирпича навезено - глаза разбегаются. Всюду роют, несут, толкают, тащат, поднимаются стены, возникает то, чему стать колыбелью революции. Да, конечно, в Зимнем дворце императрица, шестидесятилетняя накрашенная старуха, юный ее любовник, тоже накрашенный, весь в бриллиантах. Но время не стоит, уже явились на свет прадеды народовольцев. Еще до Петербурга убыло спутников-учеников. Прельстившись красотой Волги, две парочки остались у Белого Яра, в Нижнем Новгороде отпросились трое. На Киев пошел Сережа, на Москву, чтобы в актерки там, три девушки-подружки. Двое остались в столице, с другими Стван отплыл из Кронштадта на голландском судне. В Антверпене прощание еще с тремя - отправились за океан. Те, кто предпочел Европу, по одному, по двое двинули в разные города: Париж, где скоро падет Бастилия, прославленный искусством древний Рим. И это было все. Конец великой затеи. Но Стван успокоился в ходе путешествия. Воспитанники счастливо шли навстречу самостоятельной судьбе. И хоть единогласно было решено никогда не вспоминать, что взяли из будущего, Стван знал, что выучил своих ребят человечности. Даже падением своим, крахом идеи. С последними прощался в Лондоне. Стало пусто, но при том освобожденно. С рассвета до темноты слонялся по верфям и пристаням Темзы. Отрекшемуся от своих планов, ему стала вдруг захватывающе интересна обыкновенная жизнь, которой прежде старался не замечать. Вот матросы грузят корабль - рис и кофе на Каир, вот женщина с узелком пришла к мужу проститься, некрасивая, скромная. Здесь не только обыденное дело, эти люди создают то будущее, в котором ему родиться. И от женщины тоже в него, в Ствана, войдут какие-то капельки, она тоже в нем - ее смущенный, косящий взгляд. Уметь бы ему в той первой жизни так видеть своих современников. Подумывал, не отправиться ли ему в Египет с этими матросами или с переселенцами в американские прерии, где бродят стада бизонов. Но вспоминал, что уже недолго до дня, когда Наполеон вступит с войском в Каир, а от бизоньих полчищ через несколько десятилетий не останется ничего. Потом сказал себе: ладно, буду любоваться тем, чему не суждено погибнуть. Деньги есть, здоровье - слава богу. Начну с Австралии, пройду сквозь пустыню к красной горе Ольге, оттуда в Новую Зеландию к гейзерам. Если майори пощадят, после них отправлюсь в Юго-Восточную Азию отыскивать затерянные в джунглях древние дворцы. Интересно бы понять, в каком краю сам я был, когда в кембрии. И опомнился. Где они - Австралия, Новая Зеландия?! Туда не доберешься, еще нет рейсов. Только Кук, единственный побывал. Взял каюту на пятимачтовой шхуне, следующей в Бенгалию с серебром. Штормило в Бискайском заливе. От островов Зеленого Мыса пошли вдоль побережья Гвинеи, после круто на запад старинным, еще с Васко да Гамы путем. Разговаривать на судне было не с кем. Капитану с матросами хватало дел, пассажиры - две семейные пары служащих Ост-Индской компании - держались замкнуто. Но не скучал. День за днем не менялась прекрасная погода. Стван со шканцев завороженно смотрел на океан. Почти пьянел от неописуемой синевы, мерные удары волн о деревянный борт слушались как симфония. Шхуна приближалась к центру Атлантики, чтобы отсюда взять курс на мыс Доброй Надежды. Сверкали на солнце летучие рыбы, высоко парил альбатрос. Ночами безмерность вод светилась, за кормой сияющий след. Теперь он считал, что ему около сорока трех. Выходило, что жизнь уже как-то сотворилась, все большое, сильное позади. После заката, один на палубе, снял камзол, туфли, аккуратно положил. В рубашке, в кюлотах сел на фальшборт, слушая скрип снастей. И мачты, и небо казались живыми, с ними можно было говорить. Оттолкнулся руками, переворачиваясь в воздухе, мягко спрыгнул вниз. Сразу вынырнул. Шхуна проплыла над ним, громадная, загораживающая парусами широкое пространство звездного свода. Уходила быстро, уменьшалась. Неподалеку буревестник сел на волну - чтобы спать. Подкативший вал поднял и словно с горки опустил - чуть замерло сердце от полузабытого ощущения. Течение и ветер несли. Утром из синей бездны прямо под ногами Ствана медленно поднялось длинное голубоватое тело акулы. МЕГАПОЛИС Сквозь ресницы брезжили сиреневые прямоугольники, за спиной что-то твердое. Плеск воды... В раю он, что ли? Открыл глаза. Сидит на жесткой скамье, прямо перед ним по каменным ступенькам струится вода. В одних местах одевает камень тонкой прозрачной пленкой, в других - собирается в маленькие белые водопады. А дальше невысокие кубические здания. Ранний утренний свет. Из-за него все сиреневое. Опять куда-то перекинули. В будущее, что ли, в отдаленное? Если так, то зря. Даже в самый настоящий рай он не хочет. Довольно с него. Ни силы, ни желания опять приспосабливаться, строить судьбу. Смерти он просит. Темноты, которой не видишь, что она темнота, покоя, о котором не знаешь, что он покой. Повернулся туда-сюда. Место казалось знакомым. Неясный гул доносился откуда-то снизу и справа. Черт возьми, да ведь это же Водяной Сад! Возле Клон-Института. Сам тут когда-то работал. Вот в чем дело - его вернули назад. В Мегаполис. Поднялся. Ну, конечно же. Водяной Сад. Здесь между разбросанными корпусами что-то вроде арыков в камне. Мелкие, где можно шлепать босиком, и крупные, в которых плыть. Так уж выдумали архитекторы. Ни деревьев, ни единого клочка травы на всей территории. Только камень и вода. Усмехнулся, присвистнув. Снова в своем времени. Ничего себе - дела. Прокатился по эпохам, периодам, векам и опять туда, откуда начинал. Снова, значит, одиночество, ощущение неполноценности. Как прежде, завидовать тем, кто умнее, талантливее, известен. Или нет?.. Пожалуй, именно зависти не будет. Хоть из этого он вырос. Бог с ними, с теми, кто в первых рядах, кто на Марс, на Венеру, в библиотеки со спецабонементами, в музеи без очереди. Сам и не в таких музеях побывал. Опустив глаза, посмотрел на свои руки - большие, шершавые, в шрамах. Все оставило след - и пирамида, которую на отмели строил, и скалы, и Бойня, где со всех сторон кусали и грызли. А больше всего - приборы, машины, что строил для ребят, опыты, что показывал. Неторопливо стал подниматься из главной чаши Сада по журчащим водопадиками ступеням. Было рано. В институте еще не начиналась работа, но вдали, у центрального канала Стван видел нечеткие фигурки - какие-то уж очень ревностные спешили в свои лаборатории. Вдруг стало жутковато - еще попадешь на кого-нибудь из прежних коллег. Расспросы, разговоры и (хуже того) умолчания. Станут показывать, что все забыли, что, несмотря на случившееся тогда, готовы нормально к нему относиться. Повернул в глубь территории, мимо стадиона. (Здесь даже теннисный корт сплошь каменный.) Не было понятно, куда, собственно, теперь. Как-то разыскать судей, явиться... Или нет. Будь он нужен, пробудили бы прямо в Башне. Вероятнее всего, он уже отбыл наказание, может просто жить. Получить в Административном адрес на комнату (теперь по возрасту и на квартиру), ходить в домовую столовую, благо на это не надо денег. Когда давно еще Всемирный Совет принял закон о бесплатном питании по месту жительства, Стван не очень взволновался. Тем более что речь шла не о деликатесах, а так, о простом. Но теперь, без работы, оценит. Надо как-то доживать оставшееся. Дошагал до высокой стены, ограничивающей владения Клон-Института, отворил железную дверцу. Сразу шагнул в осень. Здесь в зоне отдыха какого-то бытового комбината пейзажный стиль. Он его тоже прекрасно помнил, и тут ничего не изменилось. Ярко-алые кроны осин среди желтеющих берез. Тропинки, пруд, где на черной, уже отцветшей воде пятнышки поздних лилий. Точно такой же осенней порой было совершено его преступление. Вернулся из неудачно проведенного отпуска, взвинченный, обозленный на весь мир. И на Итальянской Террасе оскорбил, даже ударил человека. Оказалось, на Земле этого не было уже пятьдесят пять лет. Сел, сам заговорил - хотелось излиться - и сразу стал ненавидеть собеседника, спокойного и старавшегося его успокоить... Гул со стороны становился все сильнее, но исчезал, когда Стван опускался в ложбинки. Прошел дворами мимо детских площадок, вертолетных стоянок и через высокую подворотню на Итальянскую улицу. Она кишела народом. Тогда, десятилетие назад, спешили в основном на белковые поля. На всех площадях Мегаполиса сияли слова: "СПАСИБО, ЗВЕРИ!" С завершением пищевых комплексов стало возможным освободить животных от вечной дани человеку. Объявлен был конец охоте и животноводству, свинью планировали преобразовать обратно в кабана, быка - в буйвола. А сейчас куда торопятся? Чрево воздушки извергало толпу. Включены все конвейеры - четыре медленных, два быстрых По среднему большинство бегом - для спорта или потому что опаздывают. Резко пахло электричеством, сухим маслом. (Правда, чтобы почувствовать, надо было как следует надышаться в восемнадцатом веке.) Ну, понятно - греется смазка в малых и мельчайших подшипниках, которых миллионы по всему устройству улицы. Перекличка световых сигналов. Стрелы, круги, треугольники, показывающие, куда правильно. Очень тонкий, специально повышенный, чтобы пронзать обволакивающий гул, голос ближнего регулировщика: "Тридцать секунд на левых свободно..." Быстро бегущие строки световой газеты. Пониженный голос дальнего регулировщика. Глухой рокот конвейеров. Стван по неподвижному тротуару шел к площади. Но в этот час и здесь тесно. На него, с сединой в волосах, со шрамами на лице, оглядывались. Однако теперь уже не раздражали мгновенные оценки на ходу. Почему-то чувствовал себя крупным физически, почти громоздким, что, наверное, и соответствовало. Каким-то неуязвимым. Были большие надежды, большие потери, уже не участник полусекундных дуэлей взглядами. Знает про себя, успокоился. Фонтаны, деревья, два розовых фламинго летят над фронтоном библиотеки. И тогда тоже здесь на улице подкармливали фламинго. Но в той, прежней жизни, неудовлетворенным одиночкой в Мегаполисе, он как-то не замечал мягкого очарования этого района. Магазинчики - у каждого свой стиль, крошечные кафе на три-четыре столика. Рекламный плакат тео-фильма "Друг из субкультуры". Что-то такое видел очень давно... Возобновили. Витрина инструментов. Скромный блеск темного металла, микронная точность сочленений - не те неуклюжие, что он с ребятами мастерил. Раньше тоже не обращал внимания на инструменты, а теперь технология стала родной. Так хочется взять в руку настоящий резак, взвесить в ладони холодноватую, полированную умную тяжесть. Но у него в кармане пусто, и неизвестно, когда что появится... Со стороны воздушки приближалась женщина. Шла, как праздник. Круг внимания двигался с ней. Встречные мужчины провожали поворотом головы, женщины скашивали взгляд. А кто обгонял, тоже не мог не глянуть. - Лизавета! Не отдавая себе отчета, бросился к ней. Она чуть задержалась, гордо-снисходительная. - ?.. Сам сразу опомнился. Откуда? Ерунда!.. Не очень даже похожа. Только если чем-то общим. Неуловимым. - Извините. - Нет-нет, ничего. Хотел отойти, но она остановила его нестеснительным рассматривающим взглядом. Уверенная в себе, сознающая, что и стоять-то с ней рядом - отличие. - Простите, ошибся. - Стван совсем смешался, отступая. Их обходили, оглядываясь. - Вы Стван, - сказала она. - Вы из прошлого. - Я?.. Да... То есть... ну да. - Торопитесь?.. Проводите меня. Пошел в обратном направлении, напряженный. С чувством, будто несет большую, очень хрупкую чашу. (О господи, откуда она-то знает!) - Утром по радио сказали, вы, возможно, выступите в дискуссии. - Я?! - Ну да. "Одиночество - благодеяния и пытки". Вас упоминали даже в двух программах. Сначала в Мировой - что вы вернулись после десяти лет в прошлом. Потом Город про дискуссию, и что вас приглашают в экспедицию в меловой период. Окончательно потерялся и стал. - Меня?.. Упоминали? Она улыбнулась. - Пойдемте. - Взяла под руку. - Вас, естественно. Не меня же. У него в голове сумятица. Значит, полноправный гражданин. Так сказать, реабилитирован. Встроились в поток. Осмелился глянуть на нее краем глаза. Возле пышного с десятком стекол-названий подъезда она остановилась. Вдруг сказала: - Ни разу не была в Доме Дискуссий. Если б вы пригласили... - Я?.. В Дом Дискуссий?.. А меня-то кто пригласит? - Вас же и придут слушать. - А-а... Да-да, тогда, конечно. Но удобно ли вам со мной. Преступник. - Кто преступник?.. Как интересно! - Разве об этом не говорили? - Кто? Он сообразил, что не все обязаны помнить то, давнее. Обтекая их, в подъезд шли люди. Потом вдруг стало пусто. - Видите ли... В общем, случилось, когда пустили белковые. Она посмотрела на часики. - Сегодня пустили белковые. - Да нет! Около десяти лет назад... Двадцать восьмого мая утром. Потом был процесс. - Сегодня двадцать восьмое мая. - Подала ему руку. И наверх по ступенькам. Обернулась. - Оставьте на контроле приглашение для женщины, которую вы проводили на работу. Автоматически повернулся, пошагал, ничего не понимая. Открылась Итальянская площадь. На все здание Административного Центра спроецированы слова: СПАСИБО, ЗВЕРИ! Лихорадочно глянул на часы. Шесть! Двадцать восьмого мая. А тогда двадцать восьмого он пришел на Итальянскую Террасу в семь. Значит, его вернули в собственное время, но _до поступка_. Вдруг полная тишина. И в ней откуда-то издалека, но чисто запели фанфары - вступление к симфонии. Или послышалось? Словно туман сдернулся с окружающего. Отчетливо, как сегодня еще не было, отчеканились на ярком фоне неба в цвете, в объеме сиреневые башни, никелевый и бронзовый блеск балконных обрамлений, цветы на площади, деревья. Опять ударил гул толпы, но звонкий - будто из мутной воды наружу. Кружилась голова. Шатнулся, стал. Тотчас рядом мужчина, затем другой и женщина. Взяли под руки, отвели к стене. - Вы нездоровы? - Нет-нет, спасибо. Все в порядке. - Неожиданная слабость уходила. - Может быть, все-таки вызвать помощь? - Давайте, я провожу. - Уверяю вас, все в порядке. Вдвоем с первым мужчиной они вышли из образовавшегося кружка. - Вы Стван, да?.. О вас сегодня говорили по Мировому... Это честно, что помощь не нужна? Тогда... желаю удачи. Стван опять на тротуаре. Реабилитировали. Но как могло получиться, что он вообще чист? Судьи отодвинули время назад, это понятно. Однако, раз не было преступления, значит, и суд не заседал. Даже самих судей не существует... Вернее, они есть, но не являются судьями и представления не имеют о том, что позже придется наказывать его, посылать в прошлое. А если он теперь не сделает того, что совершил тогда, полной тайной для всех останется то, что произошло в отмененном варианте развития событий... Допустим, что так. Но откуда тогда люди вообще о нем знают? Ведь чтобы вернуться с такой, можно сказать, помпой, он должен сначала стать сосланным преступником... Или знают, но не все? Возможно, при отодвижениях времени, когда для мира ничего не меняется, остаются все же немногие, знающие - кто был в Башне. Да, не разобраться. Впрочем, что он - десятки институтов работают, исследуя парадоксы Времени. Утренний поток пассажиров из воздушки уже истончился, местами вовсе пересох. Со смехом бежали две девчушки, обогнали его, смех оборвался. - Смотри-ка, Стван! Улыбнулся. Раньше готов был в лепешку разбиться, чтобы так, и уж тем более, чтобы побывать в Доме Дискуссий. А теперь что-то другое народилось. Странно, как его ни за что ни про что сделали известным. Или заплачено - тоскою, страхом, отчаянием там, в прошлом?.. Нет, пожалуй. Не эти печальные эмоции. Решения - вот. Самые ценные мгновения его жизни. Когда, например, далеко ушагал в море, и пирамида золотым пятнышком на горизонте. То, что пытался спасти эдафозавра, что в России сколько сил хватало трудился. Десять лет, седые волосы, шрамы. Эх, годы прошли, как вихрь света! Где лучше?.. Где лучше мы сами. На площади из шести движущихся дорог четыре переключили на главный ствол. Толпы уже в центре Мегаполиса и рассеиваются по сотне его уровней. Еще двадцать-тридцать минут, и улицы станут свободными, пустоватыми, откроются кафе. В Административный потом. Вот сюда через олеандровый парк, той дорогой, что шел тогда. Последний куртины. Стван вышел к Итальянской Террасе, где за низенькой, по колено, балюстрадой крутой травяной откос, решетка и обрыв - километровая пропасть. Тишина. Цветущий жасмин. Скамьи. И та скамья тоже. Итак, вернулся, откуда начал. Чем же были эти скитания, что получено на жарких отмелях Пангеи, в душном хмызнике, на вощеном паркете санкт-петербургских особняков? Солнце поднялось из тумана, озаряя панораму этой части Земли. Степь с рощами, леса на горизонте. Заметный с высоты след старого города. Не все сумели убрать, но природа постепенно возвращала себе это место - рисунок зелени намекал на исчезнувшие улицы, площади. У речной излучины паслось стадо диких лошадей, крошечных с высоты. Еще дальше несколько светлых точек у рощи - может быть, олени. Только к северу слева человек не уступил обширный многоугольник, куда живому нельзя. За каменными литыми стенами, за рвом, глубоким, как ущелье, особо изолированный район, где воздух так насыщен электричеством, что молнии сразу сжигают залетевшую незнающую птицу. Там приемные микроволновые устройства сосут энергию от плывущих на высоте солнечных батарей - питание Мегаполиса. В вечном взрыве рождается сила, ломкими лучами несется сквозь черную бездну космоса и приходит, усмиренная, сюда, где неподалеку кони встряхивают гривой, цветет тихая лесная фиалка. Удивительно это соседство изощреннейшей технологии с такими непритязательными, незащищенными существами. Присел на балюстраду. Куда мы идем, люди? Как все это началось? Теплый океан при каменной пустой суше - благость только неба и только воды. А под мягкими волнами живое кишит, рвется наверх, на воздух, на твердь. Выбралась и Бойня, век динозавров. Но в непрерывном поедании, в яростной борьбе растет, усложняется разум. Протянулись сотни миллионов лет, на африканскую равнину выходят австралопитеки. Темные, тугодумные, он сам в бреду видел австралопитека, - однако каждый за всех, и все за каждого. Потом Земля еще пять-шесть миллионов раз обогнет Солнце, и в конце ледника по лесам, прериям пойдут охотники. Свободные, равные. Но опять страшное контрнаступление материи, первобытного клеточного эгоизма. Минует всего несколько тысячелетий, и в Египте старику фараону приготовят ванну из теплой крови ста новорожденных младенцев. Дворцы и лачуги, обжорство и голод, бичи, кандалы, колючая проволока - природа не знает такого. Но снова борьба, рушатся тюрьмы. А дальше?.. Что теперь будет, когда всем безвозмездно пища, одежда, кров? От австралопитека к неандертальцу в холодной Европе, от первых земледельцев до городов-гигантов большинство решений для большинства людей было вынужденным. Но кончается миллионолетний период, впервые образован неистребимый ресурс - вещный, духовный. Придет время, когда главное дело человек станет иметь не с цифрой, машиной, а с братом своим. Мегаполис шумит. Нас так много, идем под перекрестным огнем взглядов. Бывает, в толпе встретится знакомый, о котором вы прежде были не лучшего мнения. Теперь он поражает вас - внезапно повзрослел на годы, сделавшись спокойным, странно красивым. В глазах ум, независтливая заинтересованность в людях. Глядя на него, вы убеждаетесь, что он уже не принадлежит к тем, кому лишь бы выдвинуться, выскочить, схватить. Кто не ошибается? Вера - дитя сомнений. Не исключено, что он, как и Стван, до горьких пределов дошел в своих заблуждениях, туда вперед неправильно прожил большой кусок жизни. Но судьи (в недостигнутом еще нами будущем) повернули время назад. Может быть, этим вашим знакомым совершены походы в иные края, он едва избежал сумасшествия и гибели. Но к нам, своим современникам, вернулся более близким ко в муках, тяжких опытах и трудах дающемуся званию - Человек.