Север Гансовский. Инстинкт? ----------------------------------------------------------------------- Авт.сб. "Инстинкт?". М., "Молодая гвардия", 1988. OCR & spellcheck by HarryFan, 27 october 2000 ----------------------------------------------------------------------- В гостиной собрались мужчины. Путешественник по Вселенной - он был рослый, худой и мускулистый, с загорелым, как бы литым лицом - продолжал рассказ. Он говорил о планете Аква, представляющей собой безграничный океан, на дне которого развилась специфическая цивилизация существ, не умеющих плавать; о странном мире в созвездии Единорога, где все жило невероятно убыстренной жизнью и за один его, Путешественника, внутренний день человек успевал родиться, вырасти и состариться, а за месяц менялась общественная формация; о перенаселенной планете Урби, чье население разделено на две равные части - каждая бодрствует только половину местных суток, трудясь, обучаясь, отдыхая вне дома, а затем идет в квартиры, которые в этот момент освобождаются другой половиной, торопящейся занять опустевшие места у станков, в конторах, на стадионах. - Белье хоть меняют на постелях? - спросил председатель недальнего колхоза, плотный, весьма реалистичный мужчина, которому почему-то было не жарко в пиджаке и туго повязанном галстуке. - Да. В квартирах отдельные шкафы для двух смен. - Интересное решение, - сказал социолог. - Во всяком случае, у них не так тесно, как могло бы быть, а производственные и прочие пространства, то есть улицы, школы, библиотеки... кровати используются без простоев. Однако эти половины должны менять время бодрствования. Чтобы каждой доставались и день и ночь. - Скользящий график, - пояснил Путешественник. - Ежесуточно они на час сдвигают момент пересменки. При этом, чтобы два потока нигде не сталкивались, устроено так, что вход - везде, где он необходим и существует, - сделан отдельно от выхода. Когда человек появляется, допустим, в цехе, он как раз видит спину сменщика, уходящего в противоположном направлении. Поэтому одна половина населения никогда не встречается с другой, и люди, принадлежащие к разным, - пусть даже живут в одной квартире - друг о друге знают только понаслышке. Затем он стал рассказывать об удивительной планете Силанс, где немногочисленные жители, не имеющие звуковой речи, объясняются пантомимой, и один жест мудреца, особым образом взмахнувшего рукой, несет целые сонмы прекрасных мыслей. После этого Путешественник перешел к своим приключениям на Иакате, о чем коротко было в газетах и ради чего у профессора собрались его знакомые. - Иаката, - начал он, - вращается вокруг одной из звезд главной последовательности со спектральным классом G2. Там никто не высаживался, но восемь лет назад модуль РМ несколько раз облетел ее и снял звуковую панораму. О ней, как водится, забыли, но однажды в НИИОПБК - я тогда там работал - кто-то от нечего делать прослушал запись и обнаружил множество отрывков живой разумной речи, зарегистрированных, правда, только в одном месте. По количеству слов язык богатый - впору нашим наиболее развитым, но с грамматикой сравнительно несложной, без падежей и родов - аналитический, а не флективный. Расшифровали на ЭВМ и шутки ради выучились разговаривать. Особенно наша лаборатория привыкла трепаться на иакатском очень бойко. РМ, кстати, если кто не знает, - совсем простая штука. В теннисный мяч величиной. Ни телекамер, ни измеряющих устройств. Только встроенная антенна и записывающий прибор. Его обычно забрасывают наобум - сгорит, не жаль. Теперь, в полете оказываюсь в той части Галактики, и как раз разладился восстановитель пищи. Голод, прихожу к выводу, что надо как-то подкормиться. До базы в созвездии Лепестка далеко, а тут кстати она, планета. Поскольку почти шесть недель ничего не ел, не стал особенно задумываться, поворачиваю. Как выглядит приземление на планету, все знают по кино и дальневидению. Тут интересны ощущения. Дважды чувствуешь себя ничтожной мошкой и один раз - властелином времени и пространства. В общем, сначала перед тобой небесное тело целиком, и оно издали сравнительно небольшое. При нынешних скоростях тело приближается стремительно, вскоре почти целиком заполняет поле зрения. При этом впечатление огромности возникает как раз из-за такого "почти", когда впереди заваливающийся, скошенный, слегка размытый атмосферой светящийся край гигантского шара на границе с черным космосом. Тут ощущение грозного неодолимого величия, против которого ты ничто и всегда пребудешь ничем. Хотя в кабине полная тишина, все равно уши бьет немая грандиозная музыка могучего поворотного движения планеты. Психологический эффект - ясно понимаешь свою и вообще человеческую малость. Даже жалеешь тех микробов-людей, которые, невидимые отсюда, кое-где пятнышками тончайшей пленки своих строений покрывают округлый склон. Затем начинается спуск. Как правило, первому посещению чужого мира предшествует его облет. Это я и сделал. Один раз по экватору и два - через оба полюса. Внизу вода и твердь примерно поровну, причем вся суша - пустыня, желтая, серая, местами черная. В ходе невысокого облета чувства противоположны тем, что испытываешь до спуска. Внутри ликует ощущение своего могущества, осознаешь себя великаном, перешагивающим небольшие моря и части материков. Что меня всего больше поразило, так это чернильное облако в тысячи километров размером, которое я раньше углядел в северной части планеты около лимба. Теперь подлетел, решил снизиться, вошел под черный полог. Включил свет и внешний звук. Непробиваемая тьма, шелест воды - ливень обвалом падает каплями величиной с арбуз. Этот же шум летящих и соударяющихся капель записан разведывательным модулем восемь лет назад. Значит, ливень здесь непрерывен, как те дожди, что во время последнего ледникового периода десятками тысяч лет подряд падали у нас в нулевых широтах. Короче говоря, негостеприимно. Но хватит обследований, надо опускаться. Повернул к экватору и с ночной стороны зашел на место, где РМ зафиксировал человеческое обиталище. Пробил негустую хмарь, сажусь. Этот момент посадки - тоже психологический шок. Только что ты был гигантом, а теперь трапециевидный материк, над которым проскакивал, превратился в необозримость, бесконечность. Его не измеришь своими маленькими, всего лишь в восемьдесят сантиметров шагами. И главное - конкретность любой ямы, холмика, бугра, даже кочки. Та конкретность, что будет определять все твои действия и, возможно, судьбу, жизнь. Огляделся. В голове еще картина целого полушария Иакаты, грохот ее вращенья, бегущие внизу моря с коренным берегом, дугообразные дельты высохших рек, эрозионные и первичные песчаные равнины, а теперь кругом все зримо в подробностях. Денек в этом месте стоит серенький - что-то до полудня. Поле, где опустился звездолет, - унылый пустырь весь в кочках. За пустырем шоссейная дорога, а дальше пашня или ряды грядок, где я вижу первых иакатцев. Собственно, это просто люди, чего и по записанному языку можно было ожидать. Двое мужчин тяпками обрубали растущие одним кустом высокие растения, похожие на нашу кукурузу, а со стороны приближалась женщина. К моменту высадки я уже совершенно осатанел от голода и сразу побежал к ним. Помню, меня озадачило, что трое совсем не были удивлены моим неожиданным появлением с неба. Иакатцы спокойно продолжали свое дело... Тут Путешественник по Вселенной запнулся на миг и обратился к профессору: - Правильно ли, кстати, я их называю - "иакатцы"? Имя планеты Иаката. Все в гостиной на мгновение задумались. - Правильно, - сказал профессор, седоватый, большой, полнеющий. - Хотя, минутку... Может быть, вернее "иакатийцы". Все еще раз подумали и внутренне согласились с профессором, что "иакатийцы" лучше. Только вихрастый студент, тощий, как первый поэтический сборник начинающего стихотворца, подался вперед и робко спросил: - А что, если просто - иакаты? Профессор бросил на него взгляд и просиял: - Конечно. Иакаты, и все тут... Продолжайте, пожалуйста. - Да... Так о чем мы говорили? О первой встрече с накатами. Словом, подбежав к этим людям, я тотчас попросил у них что-нибудь поесть. Фраза была приготовлена заранее и получилась неплохо. Более пожилой мужчина выпрямился у куста и стал медлительно объяснять мне, что, во-первых, они сами еще не ели, а во-вторых... Тут я увидел, что женщина расстелила кусок дерюги на земле и вынула из оранжевого пакета три круглых, хорошо пропеченных хлебца. Не рассуждая, бросился к ней, схватил один и принялся поспешно его поедать. Мужчины подошли и стали за спиной. Молодой иакат попытался, довольно вяло правда, отнять у меня еще остающуюся часть. Я решительно отвел его руку. Разжевывая и глотая вязкую, приятную на вкус и очень сытную массу, я сбил самый жестокий голод, через несколько минут почувствовал себя лучше. Местность вокруг была ровной и низменной. Солнце как раз пробило мутную пелену в небе, сделалось тепло. С одной стороны расстилалось море, с другой поля. Там и здесь копошились в земле фигурки земледельцев. Все, за исключением, естественно, моря, было культивировано - обработано либо уже покрыто порослью посевов, напоминая в этом смысле голландские польдеры, где не пропадает ни единый клочок почвы. И только кочковатый пустырь, на котором я приземлился, каким-то неухоженным, диким, забвенным клином врезывался в этот весьма цивилизованный ландшафт. Обращаю ваше внимание на это обстоятельство, потому что оно сыграло в моей судьбе решающую роль. Насытившись и вытерев рот платком, я сказал иакатам, что иностранец здесь, житель другой планеты по имени Земля и что наша встреча представляет собой событие историческое. При этом показал на упершийся причальной треногой в почву корабль. Реакция моих собеседников была самой неожиданной. Едва закончилась моя тирада, как пожилой мужчина схватил меня за горло. Я вывернулся, но второй, молодой, поднял тяпку с таким выражением лица, что не позволяло сомневаться в серьезности его намерений. В экспедициях, знаете, привыкаешь ко всему. Не раздумывая, бросился бежать, и двое кинулись за мной. По земным понятиям, я неплохой спринтер, но месяцы в невесомости, голод и неудобство бежать по возделанному... Так или иначе я сначала оторвался от преследователей метров на тридцать, но потом расстояние между нами стало сокращаться. Да и куда бежать? Сначала я почему-то взял направление к морю, потом, сообразив, что мне там делать нечего, начал, описывая широкую дугу, поворачивать к звездолету. На шоссе - я выскочил на песчаное шоссе - разрыв между мной и иакатами несколько увеличился. Подумал, что успею добежать до корабля и, проворно справившись с системой гидрозапора, затвориться внутри. Как-никак я был больше этих крестьян ростом и гармоничнее сложен для бега. Но двое мужчин, хоть и приземистые, были жилисты, с широкой грудью и очень быстро перебирали кривоватыми ногами. А на заброшенном клину, в дальнем конце которого стоял корабль, я и вовсе потерял скорость. Потому что поросшие длинной травой Кички. Споткнулся об одну, поскользнулся на другой. Упал раз, еще раз, подумал, что придется принимать бой. Но, вскакивая, вдруг сообразил, что уже секунд десять не слышу за собой топота. Обернулся. Пожилой мужчина и женщина стоят на дороге, растерянно озираются. Молодой идет по пустырю, но не ко мне, а куда-то в сторону. Именно не бежит, а идет, медленно, неуверенно, протянув вперед руки. Как если бы, попав на клин, он потерял зрение. Женщина приложила ко рту ладони и крикнула: - Е-а-а... еа-а-а! Молодой услышал этот призыв, но ясно было, что он не понимает, откуда его зовут. Опустился на корточки и, бросив тяпку, стал шарить по земле, вытянув шею и приоткрыв рот, как слепой. Но, коснувшись, острого кончика травы, в испуге отдернул руку. Я подошел ближе, окликнул его. Он вздрогнул и завертел стриженой головой. Делать было нечего, взял его под руку и, обходя кочки, повел к шоссе. Он дрожал всем телом. Но едва мы сошли с необработанного клина на дорогу, он сразу прозрел и попытался схватить меня за куртку. И второй мужчина с женщиной тоже кинулись ко мне. Шагнул с шоссе назад на пустырь и сразу как бы перестал существовать для иакатов. Удивительно было. Видели меня на дороге и на пашне, но тотчас теряли из виду на пустыре. - Он исчез, - сказал молодой мужчина. - Да, - согласился второй. - Но, может быть, появится. А я стоял тут же рядом и слушал. Женщина огляделась. - Вон там работает Рхр. Давайте позовем его. Трое посмотрели через пустырь на другое поле. Именно _через_ пустырь, поскольку они ясно видели то, что делалось _за_, но не замечали происходящего на нем самом. Женщина пошла налево, обходя острый угол целины, и прямо пашней направилась к маленькой фигурке земледельца неподалеку. Пожилой вздохнул. - Он съел твой хлеб. - Да, - согласился молодой иакат, но тут же обеспокоенно посмотрел на собеседника. - А может быть... - Нет-нет, - тот, что был старше, покачал головой. - Это был твой, который он схватил. Я так сразу и подумал... И он взял твою тяпку. - Да, где же она? Тяпка лежала у кочки метрах в пятнадцати от них, и какое-то табу не позволяло иакатам ее увидеть. Женщина вернулась: вместе с крепким суховатым стариком. Судя по уважительным, даже подобострастным улыбкам, которые сразу появились на физиономиях двух первых мужчин, Рхр был здесь каким-то маленьким местным руководителем, может быть, старостой. Широкие покатые плечи, руки почти до колен говорили о недюжинной силе. Он держался с нарочитой, знающей себе цену униженностью. Выслушав краткий отчет о случившемся, сказал: - Если я еще не совсем потерял память от старости, на этом месте Кмн бросил палку двадцать лет назад. И та палка исчезла. Пожилой иакат подтвердил: - Да-да, на этом месте. И молодой поспешил вставить: - Так было. Так рассказывают. Старик присел на корточки как бы для отдыха, с неожиданным проворством схватил камень и с силой метнул его. И, могу поклясться, в этот момент он _видел_ меня. Но почему-то счел необходимым скрыть это от своих соплеменников. Черт возьми! Я вскрикнул от боли и отскочил. Дело было в том, что, глупо зазевавшись, я близко подошел к маленькой группе, и камень ударил мне в предплечье, в мускул. Если бы в ребро или ключицу - перелом. Четверо услышали мой крик, но трое, во всяком случае, не поняли, откуда он донесся. Проклятье! Схватившись за ушибленное место, я пробежался по пустырю. Не на кого было злиться. В таких путешествиях придерживаешься принципа, что если существа, к которым ты попал, ведут себя нелогично, это означает, что у них другая логика. Успокоившись, подобрал тяпку, бросил ее через шоссе на пашню, пошел вдоль дороги на самый конец клина. Тут между кочками стояла большая плошка, наполненная ягодами либо плодами, по форме и цвету напоминающими нашу клубнику, и валялся заржавленный лом. Глянул на иакатов - заняты разговором. Пригнувшись все же, чтобы возвышение местности скрыло меня от них, вышел на дорогу и скорым шагом двинул по ней. Температура все повышалась, взял куртку на руку. Идти, в общем, было приятно. Порой шоссе приближалось к морю, тогда становилось прохладнее, и слева я видел белую полоску прибоя. Посевы "кукурузы" кончились. Их заменили грядки с ягодами, что я видел в плошке. Позже узнал, что первое растение, называющееся здесь _анлах_, принадлежит к совсем другому порядку царства флоры, чем наша в основном фуражная культура, - многолетник, который высаживается чуть ли не раз в столетье. Что касается "клубники", здесь ее особенность состояла в том, что на каждом стебле было по одной очень крупной, правда, ягоде - с помидор. Опять нестерпимо захотелось есть. Те, кому доводилось подолгу оставаться без пищи, знают это свойство организма. Если приказал себе не чувствовать голода, можно без всяких переживаний не есть месяц и больше. Но когда начал, тут уж деваться некуда - желудок требует все новых и новых приношений. Короче говоря, забрался в грядки, основательно почистил одну. Когда от звездолета меня отделяло уже километров пять, увидел вдали предмет, который потом оказался механическим экипажем. Двигался он немного медленнее меня, я догонял его в течение часа и потом минут пять шагал рядом, постепенно перегоняя. То был примитивный трактор. Позже выяснилось, что эта техника используется здесь только для перевозки грузов. Трактор тащил за собой высокий бортовой прицеп. Двигатель на солярке нещадно дымил, разболтанный прицеп ходил ходуном, и вообще вся штука производила впечатление не то чтобы допотопности, а какого-то упадка. В ответ на мой приветственный жест водитель лишь мельком глянул на меня. На полях теперь уже никого не осталось, но у морского берега было полно народу. Подумал, что ловля рыбы или сбор каких-то съедобных раковин. Но когда дорога подошла ближе к морю, убедился, что просто загорают и купаются. Рано опустевшие поля заставляли думать, что работа не берет у местных жителей слишком много времени и сил. Я шагал себе и шагал. Солнце теперь жарило весьма ощутимо. Снова начались гряды анлаха. Невдалеке от дороги, но уже за стеной посадок, протянувшихся параллельно моему пути, увидел на песке лежавшего навзничь человека. Подошел. То был старик, очень тощий, с обострившимся носом, запавшими щеками. Глаза невидяще смотрят в небо, разинутый рот обметан по краям солью высохшего пота. Умирает или умер?.. Расстегнул на его груди куртку, послушал сердце. Биение такое слабое, что не понять, есть оно или чудится. Но тут же заметил, что пальцы раскинутых рук то сжимаются слегка, то распрямляются. Решил поднести его к дороге - нагонит меня трактор, хотя бы узнаю, куда доставить старика, чтобы оказали помощь. Поднял - высохшее тело было почти невесомым, - понес, положил возле шоссе в тени анлаха. Побежал метров за триста к морю, у кромки берега выкопал маленькую яму, когда наполнилась водой, попробовал - несоленая. Намочил носовой платок, поспешил обратно. Старика на месте нет - ползет туда, откуда я его взял. Спрашиваю, что с ним. Молчит. Перевернул на спину, обтер ему лицо, попытался накапать воды в рот. Он, сжав губы, вертя головой, отказывается пить. С великим трудом перевернулся на живот, пополз прочь от дороги. Умереть, что ли, хочет? Донесся треск тракторного двигателя. Подождал, пока машина приблизилась, вскочил на подножку кабины, объяснил водителю положение. Молодой парень за рулем молчал так долго, что подумалось, не слышит. Потом, не отрывая взгляда от шоссе, сказал: - Ну и что? - Так отвезти бы куда-нибудь, где люди. Долгое молчание, затем одно слово: - Зачем? В течение тех минут, пока шел этот разговор, мы отъехали от старика на четверть километра. Спрыгнул на землю, побежал к нему. Вижу, старик уже умудрился доползти до своего прежнего места, где и лежит в своей прежней позе. Остановился я, посмотрел-посмотрел, повернулся, пошагал своей дорогой. В стороне череп, наполовину занесенный песком, через сотню шагов еще одно распростертое тело. Издали определил, что женщина и что мертва - лежит лицом в землю. Понятно стало, что едущие, идущие по шоссе иакаты привыкли к такому, не обращают внимания на умирающих. А те и не ждут внимания. Дорога теперь вела через холмы. Поднялся. Впереди город - окраинные дома и крыши, крыши до горизонта. Что-то зловещее в раскинувшейся передо мной панораме. Сел на бугорок. Каков же первый итог знакомства с Иакатой?.. Почти безжизненная планета, где единственное большое поселение таково, что люди уходят оттуда, предпочитая существованию в этом городе смерть в пустыне. Но раз уж высадился, надо как-то отъесться, окрепнуть. Идти в столицу Иакаты, разведать насколько возможно новый для нас мир. Это обязанность. Однако ничего жуткого на окраине не было. Город как город. Старый, довольно запущенный и некомфортабельный. Среди трехэтажных кирпичных зданий иногда попадались четырехэтажные с украшенными карнизами и подъездом, но тоже обветшалые. Удивляло, правда, отсутствие заводов и фабрик, складов и мастерских - вообще каких-то свидетельств производственной деятельности горожан. Двигаясь бодрым шагом, я оставлял за собой перекресток за перекрестком, но нигде не попадалось ни одного магазина. Немногочисленные прохожие шли праздно - в том смысле, что ни у мужчин, ни у женщин не было в руках сумок, в которых им бы нести приобретенные по дороге домой продукты или другие покупки. И никакой жестокости в лицах. Пожалуй, только вялость и равнодушие. Там и здесь на стенах были укреплены доски с текстами, но поскольку я знал лишь устный язык Иакаты, они мне ничего не говорили. Впрочем, судя по несложным и часто повторяющимся символам, на планете было принято не слоговое или иероглифическое письмо, а буквенное, которое нетрудно изучить. Миновал обнесенный решеткой скверик. В центре возвышалась статуя - мужчина в рост, сложивший на груди руки. Вокруг на скамейках с десяток горожан. Сказал себе, что позже, когда сквер опустеет, смогу, если не найдется лучшего, здесь переночевать. Правда, мне представлялось, что я все еще на какой-то старой окраине, что вот-вот откроются новостройки, административные и торговые здания, кишащие народом, гостиницы, театры и, главное, предприятия, где люди работают, производят. Однако все тянулись по бокам жилые дома со следами обвалившейся штукатурки, а под ноги стелилась все та же выбитая мостовая, где участки разрушенного покрытия перемежались с плотно утрамбованной землей. Прохожих не прибавлялось, их лица были неоживленными, и не исчезало разлитое кругом ощущение безразличия и потерянности. Один только пункт я отметил как заслуживающий в дальнейшем подробного знакомства. То было украшенное колоннами и фризом здание с двумя очень длинными одноэтажными флигелями. Окна центрального массива все были заложены кирпичом, но флигели смотрели живыми глазницами. У входа в левый стояла, чего-то ожидая, группа местных жителей. Подошел, спросил. Оказалось, музей. Поскольку под фризом по архитраву шла рельефная надпись в одно слово, я, надеясь, что иакаты так и пишут, как произносят, запомнил последовательность восьми составлявших ее символов. А еще минут через тридцать город кончился. Как обрубленный. Справа улица обрывалась последним домом, слева тоже, и ничего переходного вроде строений полудеревенского типа, сараев, заборов, садов. Я стоял посредине, и мостовой, вернее, того, что от нее осталось, дальше не было. К югу полого лежало неподвижное штилевое море, которое из-за ровности, из-за покоя казалось чем-то вроде безграничной мелкой лужи, а впереди и справа к северу сразу от моих ног начиналась и уходила вдаль пустыня. До самого горизонта. Конец. Я пронзил этот город насквозь. Солнце уже чуть-чуть перешло полдень, было жарко. Небо стало теперь совсем чистым и холодно-перламутровым, как у нас оно иногда светит в средних широтах не в середине дня, а ближе к вечеру, рождая у человека чувство отчуждения и одиночества. Тихо. Со стороны пустыни легкий, но устойчивый ветерок нес мелкие песчинки. Затем, осматриваясь, я увидел метрах в трехстах от себя темно-красную стену, а за ней здание без окон с очень толстой, расширяющейся книзу трубой - наподобие каупера. Если б туда от города вела дорога или хоть тропинка, можно было бы думать, что это наконец завод, производство. Но даже ни следа единого. Только бархатные нетронутые поверхности песка. Ладно, оставим на потом. Повернулся, пошел назад к центру, каким мне представлялся тот скверик. Но кружным путем, взяв на первом перекрестке правее. Опять хотелось есть - я искал взглядом магазин или ресторан, не зная, чем буду расплачиваться за еду, если она найдется. Попалась на глаза очередь у входа в трехэтажный дом. Время от времени дверь отворялась, оттуда выходило с десяток человек, а новая группа входила. При этом ожидавшие на тротуаре выглядели совсем унылыми, а те, кто выходил, пооживленнее и самодовольными. Стал в конец и, переждав две порции впускаемых, вошел в просторное, с низким потолком помещение. Около дюжины столов, все занятые, за исключением одного, к которому мы и устремились. Вышло так, что я обогнал пожилого мужчину, за которым стоял. Тотчас появилась женщина, подала каждому по большой миске, наполненной густой серой массой. Несколько ложек убедили меня, что это тот же хлеб, что я ел у крестьян. Но не испеченный, а в виде каши. Стучали и скребли ложки. Я вдруг увидел, что для того пожилого иаката не осталось места. Вероятно, входить полагалось десятками, а я оказался одиннадцатым в партии. Бедняга потолкался возле нашего стола и отошел в сторону. Пища была опять-таки сытная, приятная на вкус. Вся наша группа опустошила миски одновременно. Платы или каких-либо талонов никто не спрашивал. Последний доел, мы встали, направились к двери. Пожилой субъект тоже вышел. Я ощущал перед ним неловкость и обрадовался, когда он, не глянув в мою сторону, побрел прочь. Посмотрел на вывеску над дверью. Должно было быть слово "столовая" или, точнее, украинское "едальня". Звучание его я на иакатском знал - "буконад". Это позволило мне понять еще семь букв местного алфавита. А теперь куда? Улица была обсажена невысокими деревцами, их кроны приветливо сияли в лучах солнца. Настроение после обеда улучшилось, город не казался таким мрачным. Вблизи столовой на углу трое рабочих сгружали с тракторного прицепа "клубнику" - не только ягоду, мятую и раздавленную, а все растение со стеблем и листьями. Один подавал с прицепа, а двое заталкивали охапки в толстую желтую трубу, конец которой прямо из тротуара торчал на полметра. Шествуя дальше, я убедился, что труб много, - почти на каждом перекрестке - и понял, что видел такие же на первой улице. Тогда не обратил внимания, а теперь вспомнил, поскольку отпечатались в сознании. Подошел к одной. В глубине, во мраке что-то журчало и перекатывалось. Присмотрелся. Внизу вращается глубоко нарезанный винт с широким шагом. Что-то вроде мясорубки. Но огромной. Выходит, производство все-таки есть. Под землей. Но не стал раздумывать об этом. Хотелось найти какое-нибудь правительственное учреждение, представиться, получить статус гостя. Инцидент после посадки корабля все еще казался недоразумением, не верилось, что развитые городские жители набросятся на меня, узнав, что я нездешний. Теперь, имея в распоряжении пятнадцать понятных мне букв, стал внимательнее приглядываться к вывескам и надписям. На стенах наиболее частым был призыв-лозунг "Ешьте еду!", который представлялся таким же несущественным, как "Летайте самолетами!". Нередко попадалась рекомендация носить то ли какую-то часть одежды, то ли определенную материю. Здесь я тоже не находил особого смысла, поскольку все прохожие выступали в одинаковых по фасону и материалу коричневых куртках, брюках и юбках. (Кстати, и мой костюм был светло-коричневым.) На новом перекрестке тоже была труба. Мужчина впереди сорвал с дерева несколько небольших плодов, бросил их в торчащее из тротуара жерло и пошагал дальше. Я догнал его и спросил, где в городе помещается его административный центр. Он задумался. - А что это такое? - Ну... городской Совет, что ли, группа людей, которая направляет работу по обслуживанию населения. Какие-то ответственные руководящие лица. - Мною никто не руководит, - сказал он после долгой паузы. - И вообще никем никто... Каждый делает, что ему хочется. В ходе этого затянувшегося разговора я сорвал с дерева плод и попробовал. Лицо моего собеседника выразило ужас. - Что вы делаете?! Нельзя. Смерть! - Огляделся, как бы желая призвать кого-нибудь в свидетели моего поступка, отступил и поспешно ушел. К следующему иакату я решил обратиться с более простым вопросом - от какой организации он работает. То был маляр или декоратор. Стоя на невысокой лесенке, он подновлял на деревянной доске знакомый призыв питаться пищей. Когда он повернулся, я узнал старика, которого лишил его порции в столовой. Но маляр, не связывая меня со случившимся, неторопливо сошел с лесенки и сказал, что не знает никакой организации. - Но кто-то сказал вам, что это надо делать. - Я показал на доску. - Сам хочу. Странным образом и мне пришло в голову, что неплохо бы поработать здесь. Вернее, не так. Вдруг ощутил тоску, тяжесть, томленье, желание что-то делать. Не очень понимая, зачем мне это, выхватил из рук пожилого иаката орудия производства и прямо с тротуара, так как был выше старика, несколько раз мазнул кистью по выгоревшему фону надписи. Сразу стало легче, дурнота прошла. Удивленный своим деянием, я вручил старику кисть и банку. - Спасибо. Мимо шла женщина, остановилась, подала мне и маляру по листу сложенной бумаги. Я развернул свой. Газета. Вот это дело! Теперь можно во всем разобраться. Старик сразу же присел на нижнюю перекладину лестницы и принялся читать. Я же, пользуясь грязеотталкивающими свойствами своего костюма, устроился прямо на тротуаре. Увы, запнулся сразу же на названии. По знакомым буквам получалось что-то вроде "Ни в коем случае..." или "Непрестанно только...". Но чего именно надо избегать или чем все время заниматься, было непонятно. И старик не помог. Он, по-моему, читал, довольствуясь только самим процессом. На каждый мой вопрос он отвечал повторением того же вопроса. Так мы просидели около часа. В какой-то статье я разобрал фразу, что есть трудности с набором студентов. Но поскольку пока не видел учебных заведений, это мне мало что дало. Когда старик поднялся, я тоже встал. Дошли до ближайшей трубы, в которой тоже что-то рокотало и хлюпало. Мой спутник сложил газетный лист по складкам, бросил его в жерло. Я пошел было дальше, намереваясь выжать еще что-нибудь из своего экземпляра. Но старик догнал меня и не то чтобы с укоризной, но с возмущением вырвал газету из моей руки, сунул ее туда же, в рокочущий мрак. Тут мы расстались. Он побрел к незаконченной работе, я повернул на юг - может быть, там у моря те институты и техникумы. Опять сосало в желудке. Заглянул в столовую - не в ту прежнюю, в другую. Через раскрытую дверь увидел, что женщины-официантки сами за столом. Одна неохотно поднялась, принесла миску, наполненную, правда, до краев. Все выгреб - показалось, с неделю не захочу. Новый проспект был пооживленнее. У стен кое-где стояли скамейки, сидели, прогуливались горожане. Тут я заметил, что газет хватает не на всех, и они передаются от одного к другому. Некоторые читали медленно, усидчиво, но в подавляющем большинстве случаев человек окидывал лист с двух сторон небрежным взглядом и сразу передавал очередному читателю, который после столь же недолгой процедуры вручал газету соседу или соседке. Когда же таковых не оказывалось, обязательно нес лист к ближайшей трубе. Никто не оставлял газету на скамье, не бросал на землю. Шагал с полчаса. Снова попалась столовая, но решил, что после длительной голодовки хватит того, что сегодня наел. Отсюда мостовая шла на спуск. Впереди открылся простор. Южной стороной город почти подступал к морю. Все узкое пространство между стенами крайних домов и линией берега было заполнено загорающими. Тут я впервые увидел большое множество лиц сразу. Ни одно не привлекало живостью, энергией. Разговаривали мало. Лишь изредка над пляжем зависал тихий слитный говор, как серое прозрачное облако в небе мегаполиса. Безмолвие поражало здесь так же, как тишина на городских улицах. Идут, стоят в очереди к музею, в столовую, и ни звука. Так, будто каждый глубоко задумался о своем. Однако, судя по выражению лиц, просто говорить не о чем. Ни травинки, ни деревца на пляже, лишь перемешанный с галькой, многократно перевернутый и от этого грязный песок. А метров за полтораста в море длинный каменный остров. Невысокие, изрезанные ущельями обрывы с белыми пляжами внизу. Валуны, пологий склон на втором плане. Заливы, бухточки. Нашел незанятый клочок пространства, сел. Жарко, душно от скопления людей. Вплотную рядом двое с ребенком. - А что, туда нельзя? - Куда? - Молодая женщина не смотрела на меня. - На остров? - Какой? С другой стороны от меня приподнялся лежавший мужчина. - Где остров? - повернулся к своему соседу. - Знаете где-нибудь тут остров? Черт их бей, они не видели острова, как утренние крестьяне - меня и моего корабля на клину! Сгрудились на полосе шириной в три метра и не замечают простора и свежести всего в двух сотнях шагах от них. - Какой еще остров? Откуда вы взяли? - Это уже ко мне. Несколько пар глаз уставились на меня с подозрением. Поднялся, побрел к западу, по возможности обходя распростертые тела или переступая через них. Дома на берегу ничем не отличались от тех, что в центре - та же поштукатуренная кирпичная кладка. Только здесь я понял, почему еще с полдня в меня въелось ощущение заброшенности этого города. Стекол не было - вот в чем штука! И рам тоже. Пустые проемы. Во второй раз за какие-нибудь два часа почувствовал дурноту. Обессилели руки, ноги, закружилась голова. Опять страстно хотелось что-то делать. Неожиданно словно ветер пронесся по пляжу. Лежащие быстро вскакивали, собирая одежду; кто купался, поспешно выходил из воды. Вся масса народа, обтекая меня, ринулась вперед и направо в боковую улицу. За несколько минут берег опустел, как выметенный. Что это - опасность с моря? Переждав последних, бегом заторопился за ними. Сразу стало веселее. Сзади добавилось еще людей, пошли узкой улицей, прижатые друг к другу. Открылась площадь. Будучи повыше ростом большинства окружающих, осмотрелся. Собралось тысяч двадцать пять. В центре площади каменная трибуна. Пустая. Стоим. Стихли разговоры, все напряженно застыли. Минута, другая... Откуда-то донесся вздох, короткий неуверенный смешок. Вокруг заговорили, зашевелились. Толпа стала рассеиваться. Зачем сошлись, чего ожидали? Вернулся на берег. Опять пошел на запад. Остров теперь остался позади. От полуразрушенной башни стена домов повернула в пустыню. За песками увидел здание с трубой. Посмотреть все-таки? До темноты оставалось еще часа полтора. Очень незащищенным выглядел мой одинокий след на мелких шелковистых барханах. По мере приближения к зданию стена вокруг него становилась все выше. С северной стороны изъеденные ржавчиной полураскрытые ворота. Большой пустой двор, единственная дверь в кирпичном кубе, лестница вниз. Спустился - облицованный металлом широкий длинный коридор. У входа темно, но вдали свет - зал с белыми стенами. Что-то раздражало - будто насекомое возле уха. Отмахнулся. Но оказалось, звучит не в одном ухе, в обоих. Еще несколько шагов, писк усилился. Собственно, не писк уже, а свист, резкий, режущий. Заткнул пальцами уши, вступил в зал. По две двери в боковых стенах, одна прямо передо мной. Никаких ламп - плотным светом светил сам потолок. Шаг вперед, но звук теперь пробивает пальцы. Не знаю, отчего был уверен, что за центральной белой дверью рубильник, которым можно выключить звук. Чуть приоткрыл одно ухо - словно молотком по голове. Едва на ногах устоял. Повернулся, отбежал назад в коридор. Черт возьми, неужели не осилю?! Отошел к лестнице, где совсем тихо, передохнул. Разорвал пополам носовой платок, затолкал, сколько поместилось в ушные раковины, прижал ладонями. Быстро миновал коридор, вступил в зал, и тут меня остановило. Шагах в пяти от заветной двери. Звук стоял невидимой стеной - в него лезть, словно головой в камень. Дверь почти рядом, только ручку повернуть. На миг оторвал руку от уха, свалился от страшного звукового взрыва в голове. Мутилось сознание, подумал, сейчас умру. Собравшись с силами, перекатился, зажав уши, по кафелю, - в зале кафельный пол - потом по коридору. Перевел дыхание, бегом к лестнице и наверх. Сел, обессиленный, в кучу песка. Уф-ф-ф... Тишина будто высасывала из тела звук, очищая меня. Солнце наконец зашло. Здешний день - часов восемнадцать - тянулся больше среднего нашего, и поскольку солнце в зените стояло над головой, ночи полагалось быть такой же. Небо было усеяно звездами. Высокие стены окружали двор темной полосой, но в решетке ворот я различал отдельные прутья. От усталости, что ли, ощутил себя каким-то покинутым, заброшенным. Хотелось на корабль, к Лепестку, на базу и оттуда на Землю. Какого мне, собственно, рожна тут надо, на Иакате? Поболтаюсь недельку от столовой до столовой, может быть, отыщу место, где пищу не кашей дают, а хлебцами, насушу сухарей и как-нибудь, с голодовкой, доберусь. Потом вздохнул, покачал головой. Но, с другой стороны, тайна! Должно ведь быть здесь нечто, объясняющее свойство иакатов что-то видеть, а что-то нет, их потерянную унылую повадку, вот этот звуковой барьер. Похоже, что в городе никто не работает. Но откуда тогда берется в столовых пища? Вышел за ворота. Было тепло - нагретая за долгий день пустыня отдавала жар. Чуть слышно шептало дальнее море, оттуда доносился запах соли и тлеющих водорослей. Под звездами склоны невысоких барханов светились голубым серебром, только на востоке темнела линеечка города. Ночь умиротворяла, звала понять, простить. Да, они скучны, вялы, те горожане, с кем я общался сегодня. Но это скорее всего беда, не вина их. Почему бы жалкому городу не оказаться реликтом некогда цветущей цивилизации, погибшей в результате стихийной катастрофы планетарного масштаба? Неодолимая засуха, например, вообще изменение климата... А может быть, внутренние причины. Скажем, старение разума. Естественное. Ведь подобно всякому явлению он должен расти по некой кривой, и, пройдя высшую точку, клониться книзу. Или к разуму эта закономерность не относится? В принципе-то человеку свойственны любознательность, инициатива, энергия. Если бы понять, что здесь, на Иакате, произошло. Теперь я шагал по собственной отчетливо видной дорожке шагов. Но, приблизившись к первым домам, вдруг осознал, что это не мой след. Потому что он вел не к башне у моря, откуда два часа назад я взял напрямик, а к середине западной окраины города. Чужой след. Причем появившийся только что, недавно. Его не было, когда я входил в ворота. Продолжая идти прежним шагом, повернул, сколько мог, голову назад. Из-за песчаного холма поднялись две фигуры. Характерный силуэт одной подсказал, что это длиннорукий староста. Его спутник на две головы выше, узкоплечий. Что эти двое хотят? Я уже шел вдоль стены дома, вступил в тень - созвездие Лепестка, готовое вот-вот опрокинуться за горизонт, светило так ярко, что даже давало тень. Повернулся к двоим, следующим (или следящим) за мной. Двое посовещались в самом начале улицы, побежали налево, скрылись за стеной, обращенной к пескам. Видимо, их мысль была перехватить меня, когда обойду дом с другого бока. Я как раз туда и собирался, их догадка была неприятна. Пошагал, остановился. Зачем встречаться с ними именно ночью, именно на краю города возле пустыни? Окна первого этажа все темные, пустые, без рам. Подпрыгнул, ухватился за подоконник. Нежилая на первый взгляд комната. Второе окно как раз над тем углом, где двое должны бы меня ожидать. Выглянул. Оба подо мной. В руке старосты толстая короткая палка. Некоторое время они прислушивались - нет ли моих шагов. Высокий переступил и заглянул за угол. - Наверное, пошел к морю. - Бежим! И в ту же минуту рядом раздался знакомый, чуть дребезжащий голос: - А мой дед помнил, что его дед говорил, что все помнит. В темном углу комнаты с низкого ложа приподнялась фигура. Опять это был старик, которого я подвел в столовой. Что помнил дед его деда? Впечатление было, будто пожилой маляр пусть с опозданием пытается ответить на мои вопросы тогда за газетой. И тут же почувствовал - многовато, пожалуй, для одного дня. Спросил у старика, можно ли здесь переночевать. Лег, где стоял. Проснулся через восемь часов. В комнате светло, но оказалось, это большая здешняя луна. За окном пустые улицы, тихо. Опять улегся, но подремать не пришлось. Старика мучила бессонница. С кряхтением вставал, делал несколько шагов по комнате, подбирал с полу едва видимую соринку, относил на подоконник и возвращался к своему ложу лишь затем, чтобы через минуту-две снова подняться. Крошки, соринки копились в маленькую кучку. Понятно было, что бросит в одну из труб. Так мы с хозяином проволынили до настоящего восхода. Вставая, он сказал: - Стихи. - Какие стихи? Промолчал и только часа через два, когда сходили на море, искупались, позавтракали в столовой, пояснил: - Дед моего деда помнил. - Дед вашего деда помнил стихи? Какие? Но старик, не удостоив меня ответом, удалялся. Я же еще раз в очередь и снова съел положенную порцию. Вкусная была каша. Даже с некоторой симпатией вспомнил призыв на стенах "БУКУ БУКУНА". Где-то на заднем дворе сознания все же маячила мысль проникнуть в охраняемое звуком подземелье. Но опять почувствовал тоску, томление, которые перешли в необоримое желание куда-то спешить, что-то делать. Пошел от столовой наобум скорым шагом, побежал. Одна улица, вторая. Меня ведет в ту часть города, которой не знаю. По сторонам полуразрушенные нежилые дома. Дальше! Дальше! Город кончился. Передо мной длинный песчаный вал - бархан, подступивший к крайним домам так, что его языки уже вползли в окна первых этажей. И по всему гребню несколько тысяч человек - женщины, мужчины, дети. Взрослые лопатами, а маленькие совками или просто горстями перебрасывают песок обратно в пустыню. Из большой кучи выхватил лопату, поднялся на вал. Поплевал на ладони, взялся. Вот этого мне и надо было. Стоя в ряду, сделал десяток бросков, решил, что лопата мала, выбрал побольше, начал махать. А тот слабенький ветерок, коварства которого я вчера не оценил, дует себе и дует. Песчинки скрипят на зубах, скапливаются вокруг углов рта, у крыльев носа. Жарко стало, весь в поту, но не сбавляю усилий. Заметил, что уже опустился на гребне поглубже соседей. Поменялся местами с женщиной, отправив ее во впадину. Никакого общего руководства - бригадира или прораба. Все трудятся сами по себе, усердно, молча. Часа через два такой работы бархан заметно понизился. Люди стали уходить - одиночками, группами. Затем оставшиеся все разом, без какого-то сигнала, пошли вниз. Словно косяк сельди, целой сотней тысяч составляющих его особей, единодушно совершающий крутой поворот. В течение секунды на всем бархане никого. Кроме меня! Потому что еще не удовлетворил своей страсти перекидывать песок. Немного спустился, чтобы оглядеть вал со стороны, принялся ровнять. А потом сразу все надоело. Сошел вниз, кинул лопату в общую кучу. Мокрый, усталый, побрел через весь город к морю. После купанья ободрился. Поскольку из иакатов ничего толкового о социальном строе города извлечь не удавалось, решил сходить в музей - может быть, там что-нибудь. Кроме того, хотел узнать, кто и как готовит так понравившуюся мне основную и, видимо, единственную пищу горожан - букун. Иду по главному проспекту, как раз окна столовой. Заглянул - вроде бы кухня, поскольку посетителей нет, только официантки толпятся. Однако ни плиты, ни котлов, ни повара. Возле подоконника из полу торчит изогнутая труба. Женщина с подносом, на котором пустые миски, отворачивает кран. Подставлена миска, вторая, третья. Из подвала, что ли, закачивается каша?.. Прогулялся вдоль одной стены дома, другой, зашел во двор. Подвала-то нет. Ни окон на уровне мостовой, ни какого-нибудь хода вниз. Еще одна столовая, опять смотрю в окна. В большом зале за столиками скребут ложками посетители, а в маленькой комнатке такая же изогнутая труба с краном. И опять без подвального помещения, хоть на улице, хоть со двора. Может быть, под землей варят кашу из тех растений, что сбрасываются в трубы-люки на улице? Но кто?.. Единственный ход вниз, который мне попался, - железный коридор в пустыне, где страшный звук. Если бы туда сверху каким-то образом проникали, следы были бы на песке. Даже не следы - дорога. А сама пища, между прочим, не простая, а, так сказать, внушающая. Вчера после столовой захотелось красить вывеску, потом на площадь погнало "митинговать", а сегодня на песок. Причем другие около трех часов там трудились, а я, целых две миски букуна умявший, гораздо больше. Одним словом, кругом загадки. Выхожу со двора. По освещенной солнцем стороне улицы мимо подворотни проходит человек. Соображаю, что в течение получаса вижу его третий раз. На море, когда я из воды выходил, он как раз разделся, но, увидев меня одевающимся, поспешно взялся за свои брюки. Потом неподалеку стоял, когда я через окно в "кухню" заглядывал. И вот теперь опять. Чем-то он мне знаком. Но не из тех двоих, которые прошлой ночью выслеживали. Направился к музею. На перекрестке кто-то меня сзади тихонечко за рукав: - Извините. Обернулся. Теперь узнаю - тот мужчина, которого я вчера напугал тем, что сорвал яблоко с дерева. - Вы живы? - Это он спрашивает. - Здравствуйте. Пожал плечами. Сам же видит, что жив. - Возле вас что-то происходит. Около других ничего, а возле вас - да. Можно мне с вами? - Протянул руку. - Змтт. - Сергей. - Пожал его руку. - Я в музей собрался. - Замечательно. Идем. Он молчит, я молчу. Остановился. - А может быть, не в музей? Лучше еще раз выкупаемся? - С удовольствием. Но пошли все-таки в музей. В вестибюле правого флигеля народу немного. Порядок, как в столовой. Одна группа, получив свое, выходит (здесь из противоположного флигеля), дверь открывается для следующей. Пока ждали, осматривал помещение. Зал небольшой, невысокий, но свидетельствующий о вкусе и такте архитектора. Три стены облицованы светло-желтыми изразцами, украшены светильниками из желтого металла. Паркетный пол, на потолке ненавязчивый орнамент. Приятно было, в общем, здесь быть. Только два обстоятельства портили ощущение уюта и соразмерности. Четвертая стена, та, за которой нас ожидала экспозиция, грубо, небрежно сложена из кирпича. И в углу напротив входа простая железная решетка огораживает квадратный люк. Заглянул - вниз уходят покрытые пылью ступени. Шагнуть через решетку, посмотреть, что там? Но как раз прозвучал звонок. Отворилась дверь в кирпичной стене, вышла женщина-экскурсовод. Холодно оглядела нас, пригласила входить. В первом небольшом зальчике напротив единственного окна поясной живописный портрет мужчины. И больше ничего. На полотне я узнал того мужчину, которому в сквере водружен памятник. Тот же выпуклый лоб, такой же длинный нос. Понятно было, что человек надменный, самодовольный. Табунком мы приблизились к портрету, экскурсовод откашлялась. - Долгие годы еще при жизни самого попечителя в среде людей искусства господствовало мнение о неуловимости, невоплотимости его образа в живописи и скульптуре. Первым на творческий подвиг отважился, как вам известно... Тут она произнесла имя, состоящее из множества согласных. - Перед вами подлинник знаменитой картины "Рассвет". Вы видите попечителя в то мгновенье, когда он вглядывается в даль. Не в географическом, конечно, смысле... Так как нечем больше было заняться, я рассматривал портрет. С ремесленной точки зрения здорово. Но и только. Стоял мужчина на фоне поля, покрытого зелеными всходами. Одет в общую для всех горожан коричневую куртку. - ...Кажется, что это не портрет конкретного человека, а скорее символ, отражающий ту любовь, которую иакатское общество... На неоконченной фразе экскурсовод прервала себя: - Пройдемте в следующий зал. Прошли. Тот же портрет. Абсолютно. Мазок в мазок, точка в точку. Не скажешь даже, которая вещь - копия, какая - оригинал. На миг мне показалось, что пока мы протискивались в двери, администрация музея каким-то чудодейственным способом ту первую работу сумела перекинуть сюда. А десятка два посетителей, включая Змтта, уставились на полотно так, будто впервые увидели. И без запинки продолжала экскурсовод: - ...питает к своему лидеру. Но если мы вглядимся, нас не смогут не поразить именно личностное начало, характер, который ощущаешь как нечто физически реальное. Сумасшедшие они тут все, что ли? Еще зал, еще - везде знакомое изображение и ничего кроме. Там мы дошагали до узенького коридорчика с кирпичными стенами, миновали по нему ту часть здания, где окна были заложены кирпичом. Опять маленькие залы с неизменным попечителем, опять: "...господствовало мнение о невоплотимости... ...скорее символ, отражающий..." Однако членов нашей небольшой группы, за исключением меня, все это ничуть не озадачивало. С той же торопливостью они шагали от двери к очередному портрету, тесно, как и в первом зале, смыкались в полукруг возле полотна и внимательно выслушивали повторяющийся текст, то и дело переводя взгляд с напыщенной физиономии попечителя на экскурсовода и обратно. А у женщины, что нас вела, лицо умное, волевое, даже привлекательное, хоть и угрюмое. Не окончив в который уже раз начатую фразу, она вдруг сказала: - Признательна за внимание. Отворила дверь. Вышли сразу на улицу. Вот и весь музей. Она отбарабанила, как бы выполняя некий ритуал, мы, этот ритуал поддерживая, отсмотрели. Значит, искусство здесь - и не искусство вовсе, а так... Без содержания. Пустой обычай. Единственное историческое сведение, которое я получил, состояло в том, что в некое время иакатским обществом руководил человек столь авторитетный, что целиком заполнил собой музей. - Интересная экспозиция, - сказал я. - Конечно. - Змтт преданно смотрел мне в глаза. - Особенно... - Замолчал. - Что - "особенно"? Он заметно напрягся, раздумывая. - Особенно все. - Но несколько однообразны выставленные работы. Не находите? - Очень однообразны. Смотреть не на что. Мне вдруг вспомнился люк в вестибюле и окружающая его железная решетка. Мелькнула мысль. Мы уже дошли до угла улицы, ведущей к скверу, я остановился. - А что, если пройти залы еще раз? Может быть, мы чего-то не поняли. - Охотно. Вполне могли не понять. Позже я заметил, что Змтту было свойственно соглашаться с любым последним высказыванием собеседника - даже, когда оно решительно противоречило предпоследнему. И всегда он был готов делать то, что ему предлагают или о чем просят. Вернулись к правому флигелю. Очередная группа только что ушла на осмотр, в вестибюле никого. Подошел к решетке. Змтт не отставал ни на шаг. Без него я, пожалуй, сразу спустился бы в подвал. Прогулялся по комнате, стал у окна. Рама здесь была застекленная, как и все остальные в музее. Будто бы вглядываясь в улицу, оперся на узорчатую ручку. Осторожно нажал. Она мягко, без звука подалась. - Ладно. Пойдем. Опять дошагали до улицы, на которой сквер. Вдруг почувствовал досаду. Часа два истратил на музей, хотя и двух минут хватило бы, потому что ничего о планете нового не понял. Наоборот, загадки множатся. Как могут, например, местные жители воспринимать всерьез одинаковые картины в залах? Может быть, у них не разум, что-то другое?.. Надо все обдумать, а вот прицепился чудак и не отстает. Повернулся к Змтту. - Вы куда сейчас? - Я?.. С вами. - Но, понимаете... Даже не знаю, как сказать... Бывают моменты, когда человеку нужно побыть одному. Согласны? - Я?.. Да, согласен. - Он заметно опечалился. - Но не насовсем, а?.. Мы еще встретимся. Я вас здесь подожду. - Здесь?.. Как вы будете ждать, когда я сам не знаю, когда меня сюда занесет? - Ничего. Время у меня есть. В скверике я сел на скамью. Ладно, пусть ждет, раз ему вовсе нечего делать. Задумался. Как известно, в одной только нашей Галактике насчитывается миллиарды и миллиарды миров, в которых живут опять-таки миллионы и миллиарды разумных существ. К этому твердо установленному факту в свое время разные люди отнеслись по-разному. Я, признаться, был после опубликования "Первого Документа" Галактической Лиги растерян и как-то смят. Еще в детстве, в восьмидесятые годы, мечтал, конечно, о том, чтобы обнаружились "братья по разуму". Но не в таком подавляющем количестве. Как хорошо было бы, думал я тогда, как уютно, если бы где-то поблизости две-три обитаемые планеты, пусть двадцать или в крайнем случае сто. И вдруг эта неисчислимость, вдруг сама бесконечность глянула нам прямо в глаза своим разверстым черным зевом, у которого и краев-то нет. Во-первых, удар по ощущению собственной исключительности и по самоценности, так как все, что бы ты ни делал, ни думал, совершенно незаметно пропадает в безграничной громаде того, что мыслится и происходит в сонмах других миров. В тех других, с которыми, со всеми поголовно, даже не познакомишься. Ведь если нашему земному человеку показывать по дальневидению чужие миры, зарегистрированные Лигой, показывать, отводя на каждый лишь по одной минуте, он, даже, допустим, без сна и отдыха смотрящий на экран, не успеет увидеть и ничтожной доли их общего количества, поскольку в нашем земном столетии всего лишь чуть больше пятидесяти миллиардов минут. То есть никому и никогда не перейти через стену, воздвигнутую временем и пространством. Для меня, честно говоря, это был кризис. Да и для многих - помните прокатившийся по Земле вздох разочарования, волну оргий, всплеск цинизма и отрицания. Но потом стала утешать мысль, что во всеобщей связи всего со всем значим и я. Что не только Вселенная, включая ее разнообразнейшие части, влияет на меня, но и я на нее влияю, что я весь в ней, но и она вся во мне. Что сама Вселенная, какая она есть, такова лишь потому, что имеюсь я, который, в свою очередь, таков, каким существую, только оттого, что имеется Вселенная, объединенная Законом Всемирной Симпатии. Что, наконец, понятие добра, вернее, возникновение этого понятия у человека есть результат пусть не осознанной, но только интуитивной убежденности в том, что, делая хорошо чему-то и кому-то, мы одновременно делаем хорошо всему вообще. Ну, и конечно, конкретность. То ближнее, что мы знаем точно, видели, слышали, ценится нами больше, чем дальнее, и по первому мы можем судить о последнем. Нас не удручает невозможность лично встретиться со всеми обитателями Земли, не угнетает, что в большом лесу мы не знаем каждого дерева, в степи - каждую травинку. Довольствуемся генерализацией - там, за горизонтом трава примерно такая же. В странном мире Иакаты я только проездом. Но он уже конкретен для меня. Земля находится на окраине Галактики, и это открывает для нашей космонавтики возможности. С базы Лепестка я мчался к последней звездочке последнего звездного облака и высадился там на малой планетке, чтобы установить АПС, аппаратуру поиска и связи. Пока единственный человек, единственный представитель Галактической Лиги, я с ночной стороны планетки смог невооруженными глазами наблюдать неведомое. Самый край, с которого, кажется, можешь свалиться. Полностью беззвездное небо, темную бездну, отделяющую нас от близкой к нам Галактики Южного Ветра. А на Иакате обратным путем, случайно. Но уже видел чернильное облако, серые и желтые пустыни, город, которого не могли создать его сегодняшние вялые обитатели. Конкретность. Такое, от чего не отвяжешься. Не попробовать узнать больше - предательство. Так я сидел, слыша грозную музыку звезд и одновременно негромкие разговоры молодых мамаш в сквере, поглядывавших на своих детишек. Отдыхал, видя сразу разнообразно изломанную каменную поверхность последней планетки и чугунный памятник Попечителю - по круглому постаменту рельеф, изображающий различные моменты его государственной деятельности. Затем неподалеку на скамью села девушка, и я забыл о галактиках. Местный женский костюм, если в целом, довольно-таки нуден. Однако на ней он был не просто одеждой, чем-то другим. Пакетом, что ли... нет, изящной упаковкой того нежного, прелестного, манящего, что в ней (в упаковке) видно и что предполагается. Так же сделано, как у прочих, но в чем-то иное. Да и вообще она отличалась от тех представительниц прекрасного пола, каких я здесь пока видел, то есть крепких, здоровых, но малоподвижных и несколько неуклюжих. Выше среднего роста, прямая, с тонкой талией и стройными ногами. И притом какая-то сдержанная свобода в движеньях - легко, скромно и совершенно естественно. Темные мягкие густые волосы, белые, почти не тронутые загаром руки. Но особенно лицо. Бывает, знаете, такой облик благородства, создаваемый семьями, где в длинном токе поколений не было катастроф и драматических перерывов, где пьянство, картеж, корысть, угодничество и другие пороки мужчин не калечили выражения детских лиц, и от прабабушек к правнучкам передавались спокойное достоинство и женственность. От макушки до кончиков туфель все было и красиво и мило в той, что села напротив и чуть в стороне от меня. Оказавшись рядом с такими девушками, женщинами, невольно подтягиваешься, хочешь быть лучше, чем был до сих пор. Смотрел на нее глазами человека, проведшего полгода в одиночном полете. Чувствовал, что надо оторваться, и не мог. Она, к счастью, не замечала моего упорного взгляда. Вынула из карманчика куртки маленькую тетрадку, карандашик, начала что-то писать, нахмурилась, зачеркнула. Закусила карандаш, посидела, глядя в небо. Так было довольно долго - записывала, перечеркивала. Затем ее осенило. Быстрый ход карандашика, торопливо переворачиваемые странички. Перечла все, чуть кивая в такт своему тексту, освобожденно вздохнула, откинулась на спинку скамьи. Я встал, подошел. - Здравствуйте. Скажите, это у вас стихи?.. Вы не позволите посмотреть? И снова дальнейшее пошло не как у других. Правилом было, что если обращаешься к накату с вопросом, - пусть самым простым - он сначала удивляется чуть ли не до испуга, затем начинает мучительно рыться в глубинах своего сознания. Девушка же сразу просто и открыто сказала: - Конечно. Садитесь, пожалуйста. Почерк был ясный. Я прочел то, что уместилось на трех маленьких страничках, и воззрился на девушку в крайнем изумлении. Даже ее очарование поблекло. Потому что именно этот десяток строф видел вчера в газете. Не то чтобы полностью разобрал, но кое-что понял и, во всяком случае, твердо удержал в памяти весь вид этого творения - неодинаковой длины строки были набраны в газете не так, как делается у нас, то есть ровной вертикальной линией слева и ломаной, как уж получится, с правой стороны, а образуя симметричную фигуру наподобие вазы. Начальную же строфу и две в середине я просто сумел перевести. Стихотворение открывалось чем-то вроде "Выходите по одному, подняв руки вверх!". Помнил, как удивился тогда, полагая, что это больше подходит не лирике мирного времени, а, скажем, как ультиматум осажденному гарнизону противника. Впоследствии, правда, выяснилось, что правильный перевод: "Выйдем все, как один, голосовать за..." Но это впоследствии, и вообще не в том была суть. Глянул на девушку с чувством, какое может испытывать романтически настроенный юноша, минуту назад с робким обожанием смотревший на возникшую рядом красавицу, но разочаровавшийся, как только она открыла рот. Однако все оказалось не так-то просто. Когда я, расстроенный, сказал девушке, что видел эти стихи вчера в газете, она посмотрела на меня с возмущением. - Помилуйте! Я только что сочинила. При вас. - Но я читал! Клянусь. Девушка подумала мгновенье. - Знаете что, давайте вместе сходим в редакцию. Тут рядом. - Встала со скамьи. - Можете ничего не спрашивать, просто посмотрите, как меня примут со стихами. Это вас скорее убедит, чем мои возражения. Тут был резон. Мое поколебавшееся восхищение ею в какой-то мере восстановилось. В редакции - заваленные гранками столы - навстречу нам поднялись темноволосый крепыш с резкими движениями и высокий блондин. - Наконец-то, Вьюра! Принесла?.. А то мы уже зашиваемся. Девушка подала крепышу листки. Вскользь глянув на меня, он погрузился в чтение. - Так... Так... Ну что же, по-моему, очень хорошо. Даже править не надо. Посмотри, Втв, - он обратился к блондину. - И сразу понесем главному. Блондин прочел стихотворение дважды и победно взмахнул листками в воздухе. - Превосходно! Пошли. Черт побери! И печать тут, оказывается, - ритуал. - Но позвольте! Точно такое же было во вчерашнем номере. Слово в слово. У вас есть подшивка? Посмотрите. - Какая подшивка? - Вообще архив. Старые газеты. Разве вы не сохраняете? - Их нельзя сохранять! Вы что? - Блондин смотрел на меня со страхом. - Подождите! Я, кажется, понимаю. - Крепыш шагнул ко мне. - А вы не оттуда?.. Не с края? На всякий случай я неопределенно пожал плечами. - Извините наше любопытство, - вмешалась девушка. - Говорят, раньше с края приходили многие. По человеку в год или два. А в последние двадцать лет никого. (Значит, кроме города, здесь еще какой-то "край".) - Как вы устроились с жильем? - спросил блондин. - Хотя теперь свободных помещений много. - Повернулся к крепышу. - Крдж, пошли. Шеф подпишет и сразу в набор. Мы сейчас вернемся. Девушка кивнула мне. Трое вышли и стали подниматься по лестнице. ...Я выглянул на улицу. Пусто. Для ускорения пути выпрыгнул в окно и в глубокой задумчивости побрел проспектом. Полуденная жара загнала жителей в дома. Немногие прохожие стали представляться мне замаскированными муравьями. Гигантскими, которые под мягкой белой кожей скрывают трехчленное, покрытое твердым хитином тело, голову со жвалами-рогами, три пары растущих из груди тонких длинных ножек. И девушка тоже. (Содрогнулся, отгоняя фантастическое видение.) Но ведь правда! Все население города-муравейника, побуждаемое слепым инстинктом, ни для чего сбегается на площадь, в разных залах музея смотрит одну и ту же картину, перечитывает вечно одну и ту же газету, без выбора питается одинаковой пищей. Так же, как обитатели муравьиной кучи обязательно убивают попавшего к ним по ошибке чужака, так и крестьяне, едва услыхав, что я не иакат, набросились на меня. В энтомологии я слаб, даже не сумею с первого взгляда отличить ручейника от златоглазки. Но если о муравьях, то понятие трофаллаксиса мне знакомо, и для меня нет загадки, чем же объясняется ежедневная без выходных усердная деятельность каждого насекомого, направленная на обеспечение нужд муравейника. Если, спрашивал я себя, система поведения, передаваемая генами от одного поколения к другому, позволила нашим крошечным земным мурашам овладеть такими изощренными формами активности, как, скажем, выращивание и даже выведение определенного сорта грибов, чем хуже здешние существа?.. Почему бы им, пользующимся преимуществом "человекоподобия", то есть высоким ростом (значит, хорошим обзором окружающего мира), ненужными им для передвижения (следовательно, освобожденными для работы) передними конечностями и всем прочим, что на Земле отличает внешний облик людей от животных, не дойти _именно инстинктивно_ до выплавки и обработки металлов (отсюда тракторы), до издания газеты, и, наконец, сочинения стихов, всегда одинаковых, так как инстинкт - постоянно одни и те же реакции на неизменные требования?.. Между тем небо над городом постепенно делалось из зеленоватого голубым, поднялся легкий ветерок, воздух посвежел. Мысли мои приняли новое направление - вероятно, оттого, что хотелось как-то примирить себя с девушкой. С другой стороны, думал я, так уж ли много мы, человеки, отличаемся от муравьев? Поведение насекомого, у которого отсутствуют ум и заранее намеченная цель, есть лишь серия готовых ответов на бомбардировку раздражителями из внешней среды: светом, температурой, запахом, вкусом пищи и тому подобным. Ну а для людей среда разве является нейтральным пространством, где развивайся как хочешь? Неужели она не образует нас?.. Как и у животных, наше поведение создается и поддерживается его же (поведения) последствиями. Либо положительным, либо наоборот. Первые ободряют нас двигаться по избранному пути, вторые остерегают. Потому что важно не только то, какова была _среда до нашей реакции_, но и какой она стала _после_ того, как мы что-то сделали. Богомол, напавший на жука-бомбардира, временно ослеплен горячей жидкостью, извергнутой из брюшка предполагаемой жертвы, и, по всей вероятности, научится другой раз к бомбардиру не соваться. Когда балованный аспирант-позвоночник выступит на кафедре против испытанных практикой мнений заслуженно уважаемого ученого, реакция специалистов заставит его призадуматься. Если оба будут продолжать, как начали, первому вообще не жить, а второй в дальнейшей карьере столкнется с трудностями. То есть среда именно создает, избирает нас - человека и насекомое - для продолжения предпринятой деятельности, одних пропуская, других отсеивая. Тут я почувствовал, что желание внутренне породниться с девушкой-"поэтессой", которую я и увидеть-то еще хоть раз не предполагал, заводит меня далеко, к мысли о полной несамостоятельности человека. Взялся с другого конца. Да, муравьиное сообщество процветает на Земле, потому что маленькие слабые нервные системы сотен тысяч его членов складываются в одну большую мощную благодаря непрерывному обмену химическими сигналами через пищу. Муравьи постоянно облизывают друг друга, делятся содержимым своих желудков, образуя единый организм, способный на такое, что не по плечу ни муравью-одиночке, ни даже в миллион раз превышающему его размером и силами крупному животному. Однако не так ли у людей? Сравнение города с муравейником банально в литературном смысле, но истинно социологически. Каждый из нас, людей, обладает лишь ничтожной долей знаний, умений и сил, чтобы на современном уровне прокормить себя, одеть, построить, отопить и осветить жилище, вылечиться в случае болезни, выучиться, развлечься, создать семью, вырастить детей, добраться за двадцать или миллиард километров до места своей работы и вернуться обратно. Все, и великое и мельчайшее, создано тем же трофаллаксисом, то есть обменом, осуществляемым через многочисленные инфраструктуры связи, транспорта, распространения и хранения информации (даже выращивания ее - компьютер) банковского дела - государственного и частного, - которое только и способно аккумулировать необходимые средства для создания мощного агропромышленного комплекса. Причем речь идет не только о достижениях в сферах науки, производства, искусства, но также политики, дипломатии, осуществивших в конце последнего столетия переход к новому мышлению, что позволило человечеству, кроме всего прочего, выйти к звездам. Короче говоря, человек значим лишь как частица человечества. А раз так, не грозит ли и нам судьба общественных насекомых, застывших после некоего рубежа на месте? Отдельный муравей (в отличие, скажем, от носорога или медведя) пожертвовал индивидуальностью ради нужд многочисленной семьи. Но постоянное усложнение общечеловеческой экономики может в конце концов привести к тому, что личность станет все меньше значить в сравнении с ролью человека как составной части общественного механизма. Тогда остановка, деградация. Станем похожи на иакатов, в свою очередь напоминающих муравьев, чья жизнь скучна и может разнообразиться лишь катастрофами - наводнение, пожар, нападение врагов. Вообще долгие полеты в одиночестве приучают к размышлениям глобального масштаба. И тут парадокс. Заниматься большими проблемами означает брать на себя риск больших ошибок. Не размышлять - погрязать в невежестве... Вдали я увидел море, сегодня не буро-зеленое, как обычно (собственно, как вчера), а синее. Оно утеряло облик мелкой спокойной лужи, стало глубиной, простором, величием. На горизонте белела светлая полоса волнения, какую я тут впервые видел. Прибавил шагу. Мысли опять возвратились к местным странностям. А машина?! Та, что бормочет, хлюпает в трубах. Кем создана - не этими же вялыми посетителями столовой. Вступил на пляж. Из-за ветра, может быть, он был совсем пуст. Сел. Смотрю на морской горизонт, так напоминающий Землю. Сзади быстрые шаги. Вскакиваю, оборачиваюсь. Учащенно дыша, рядом стоит девушка. Одна. - Что случилось?.. Мы вас обидели? - Э-э-э... м-м-м... Нет, конечно. - Но вы сразу ушли. Я с третьего этажа видела вас на улице. Ни минуты не подождали. Я сказал: - Давайте выкупаемся. Умеете плавать? Она с готовностью кивнула. - Тогда на остров. - Это вырвалось у меня как-то само собой. - Куда? - На остров. Этот. - Какой? Где? - Она быстро оглядела горизонт, как-то при этом промахнув остров. - Вы шутите. Не знаю здесь никакого острова. И никто. Бог ты мой! Значит, она тоже не видит, на миг даже сам засомневался - вдруг мой индивидуальный мираж. - Ну просто поплаваем. - С удовольствием. Отойдя чуть в сторону и тем заставив меня отвернуться, девушка быстро скинула куртку, туфли, юбку. Когда я глянул на нее - в легком купальнике, - мои масштабные мысли моментально улетучились. Вообще все мысли. - Поплывем прямо. Одежду возьмем с собой. А то как бы не унесло ветром. Ремнем я связал в небольшой сверток ее костюм и свои пожитки. Девушка сначала плыла со мной вровень, потом стала отставать, хотя, действуя одной рукой и ногами, я отнюдь не торопился. Подождал, чтобы нагнала, предложил положить руку мне на плечо. Помедлив, она послушалась. Мы были уже в последней трети пути. Впереди на пляже я уже различал изогнутые параллельные полоски нанесенных морем и высохших водорослей. Но девушка не видела острова. Проплыли еще метров сорок. Она с тревогой оглянулась. - Хватит у нас сил вернуться? - Конечно. Вы не работайте ногами. Только едва-едва. До суши было уже рукой подать. Вдвоем одновременно мы коснулись ногами дна. Девушка убрала руку с моего плеча. - Отмель. Как замечательно. Давайте постоим. - Повернулась к линии города. - Как далеко отплыли. С такого расстояния никогда не смотрела на Иакату. Даже немножко страшно. Постояли. Я предложил: - Пойдемте вперед по отмели. Смерим, большая ли. Сделали еще несколько шагов. Вода была теперь по грудь. Ближний большой валун едва не нависал над нами. Я взял одежду в другую руку, чтобы помочь девушке, если что. Еще по шагу. Дно стало круто подниматься. Вдруг побледнев, она остановилась, закрыла лицо руками и с отчаянным криком упала спиной в воду. Я был наготове, тотчас подхватил ее. - Что со мной? Откуда это? - Успокойтесь. - Легонько обнял ее за плечи. - Вы увидели остров. Я тоже его вижу. Всегда здесь был и есть. Это какой-то психологический феномен, что вы его не замечали. - Только не уходите. Побудьте со мной. - Не отпуская рук от лица, прижалась ко мне. - Вдруг я с ума схожу. - Я бы и подумал, что сошли с ума, если б решили, что я сейчас вас оставлю. Да ни за что! Успокойтесь. Перед вами остров. Вы же сами чувствуете дно под ногами, и оно идет наверх. Откройте глаза. Не надо так дрожать. (Она действительно вся дрожала.) Ну, решайтесь. Пальцами она скользнула по моей физиономии, по шее, груди. - Да, вы здесь. Это не бред. Повернулась к острову, постояла, опустив глаза. Потом длинные ресницы, не знавшие косметики, медленно поднялись. Сначала она смотрела на воду, потом на пляж. Сделала неуверенный шаг, еще два. Ступила на песок, огляделась. - Как это может быть? Не снится? Я бросил на берег узел с одеждой, нагнулся, брызнул на девушку водой. Она отскочила, засмеялась. - Слушайте, действительно правда. Вот камни, песок. - Подошла к валуну, погладила его шершавую изъеденную поверхность. - Как мы могли его не видеть? Завертелась на месте, затанцевала, затем, сразу став серьезной, подошла ко мне. - Это самое сильное переживание в моей жизни. Такого больше не будет. Потом мы сидели на берегу напротив города. Ветер усилился, проливом пошла небольшая волна. Девушка все пересыпала и пересыпала песок из горсти в горсть - руки с длинными пальцами запомнились, словно кадр фильма. Пошли осматривать открытую нами территорию. Остров оказался больше того, каким Представлялся мне с городского пляжа. Поднялись на небольшое плато, спустились в долину - все камень и камень. Вдали увидели зелень, заторопились. Перед нами рощица деревьев - таких же, что в городе на проспекте. Урожай яблок хоть куда. Между стволами все усыпано паданцами. Но ни одной травинки. - Жуг, - удивилась девушка. - И какой сильный. Сорвал с дерева яблочко, откусил. Она бросилась ко мне. - Умоляю вас, выплюньте! Это же идет _туда_. - Куда? - Ну, _туда_. В трубу. Выплюньте. - Задумалась. - Правда, те, которые приходили с края, тоже ели. Но нам нельзя. Обязательно надо вниз. Мы едим только в столовых. Ничего такого, что само растет. - Отчего так? - Отчего вы, например, дышите? Оттого что без этого невозможно. Другого объяснения у меня нет. - Вьюра... Она перебила меня. - Понимаю. Вам известно, что сырой жуг можно употреблять в пищу. А я ошибаюсь, как было с островом. Вы вообще обладаете более высоким знанием. Поэтому я должна вас слушать. Рядом с вами открываются возможности. И это важнее, чем опасность, которая может оказаться мнимой. Значит, мне нужно попробовать. Здорово это было сформулировано. Ее способность четко мыслить и точно выражать то, что она думает, поразила меня с первых минут знакомства и потом все время подтверждалась. Сначала решил, что этому способствует обстановка редакции - в таких заведениях умеют разговаривать. Но, с другой стороны, что это за редакция - карикатура. Девушка сорвала яблочко, откусила. Миновали заросль жуга. И здесь на песке я увидел цепочку человеческих следов. Пальцем поманил к себе девушку. - Удивительно, - прошептала она. - Никто же не видит острова. Вернулись к яблонькам. Я завел ее в густо заросшее место. - Будьте здесь и никуда не выходите. Я скоро вернусь. Если поблизости кто-нибудь появится, спрячьтесь получше. А сейчас прислушаемся. Помолчали. Кругом полная тишина. Кивнул девушке, стал осторожно обходить долину. След вел в ущелье, заваленное камнями. Оно расширилось, я остановился. Передо мной место, нередко посещаемое. Под скалой куча сухих водорослей, тут же круг закопченного песка, холмик золы. У камня груда тряпья, немытая сковородка с остатками пищи, огрызки жуга. Попробовал золу рукой - теплая. Ущелье открывалось на западный берег острова. Город теперь был слева. Вдруг увидел мужчину. Метрах в тридцати от меня он рассматривал, держа за лямки, что-то вроде пояса. Один из тех двоих, что преследовали меня ночью. Не староста, а другой - длинный. - Я его знаю. Оглянулся. Рядом Вьюра. - Окликнуть? - Она шагнула было вперед. Не совсем вежливо я ее удержал. - Но это же Глгл! Почему не позвать? - А почему он не рассказал про остров нам? И всему городу? - Да, действительно. - Она понизила голос. - Он, между прочим, известный человек. Иногда на недели уходит в пустыню поститься. В столовых всегда ест очень мало. Чуть-чуть. Его уважают. - За отсутствие аппетита? Она посмотрела на меня. - В городе все так похожи один на другого, а он выделяется. Всегда готов помочь. Бывает, у кого-то пропала вещь. Если обратиться к Глглу, он может сказать, где она. Даже - в какой срок потерявший ее найдет. Мне этого не понять. Мужчина тем временем завязывал вокруг груди пояс. Спасательный. - Очень полезная способность, - согласился я. - Не для того, конечно, кто потерял вещь. Для Глгла. - Чем она ему полезна? За свои советы он ничего не просит. И не получает. Глгл тем временем влез в воду и поплыл. - Кроме уважения, - сказал я. И прибавил, что сам мог бы так "указывать", да и она сама могла бы. Объяснил, что поскольку двери тут не запираются, можно ночью войти в дом, унести, например, куртку и спрятать здесь, на острове. Потом, когда потерявший придет с просьбой помочь, надо принять особую позу, показать сосредоточенность мысли и пообещать, что вещь найдется, допустим, через три дня. После этого только и остается, что ее подкинуть в нужный момент. Она выслушала меня с явным неудовольствием. - Глгл не принимает поз. - Значит, - сказал я, - он умнее, чем я думал. Теперь мы уже шли от берега, и она вдруг остановилась. - Вы еще более странный человек, чем Глгл. Скажите, вы не обидите меня? Не сделаете со мной что-нибудь страшное? Я вдруг испугалась. - Меня? - Я отступил на шаг. Сам внезапно заметил, что впал в какой-то холодно-высокомерный тон. - Вьюра, клянусь вам, нет. И совсем я не странный. Просто, как и Глгл, вижу то, что не каждый видит. Но теперь и вы прозрели. Вас удивляет мое знание некоторых вещей, вам незнакомых. Но тем, что мне известно, я готов поделиться с вами и всеми горожанами. Моя горячая речь ее успокоила. Пошагали обратно, остановились у "стоянки" Глгла. - Тут грязно. - Она передернула плечами. - А это что? - Показала на кучу золы. - Был костер. Мы тоже можем развести. Найдем подходящее место, посидим. - Костер?.. Огонь?.. Что-то такое я слышала. Ничего себе - и огонь им неизвестен! Хотя зачем, если они все получают готовым? Огонь Вьюру поразил. Устроились на берегу в затиши между скал. Груду водорослей поджег зажигалкой - девушка и внимания на нее не обратила, поглощенная видом внезапно взвившегося пламени. А я-то насчет зажигалки задумался - газ на исходе. И нож девушку заинтересовал. Он у меня большой - чуть ли не ятаган. Когда-то сам выточил лезвие из вакуумной стали, сделал широкую, на плотный обхват рукоять. Заточка "на клин", сам без усилий входит в дуб, черное дерево, алюминий. Вьюра спросила, что это такое. Хотел объяснить, что оружие, но сообразил, что этого слова на иакатском не знаю, так как оно не попало в составленный в нашем НИИ словарь... Пошел на берег за топливом. ...А государство? В городе - сам убедился - ни законодательной, ни исполнительной власти, вообще никаких руководящих органов. Этакие фанатичные работяги - иакаты. То поле тяпкой рыхлить жаждут, то мусор убирать. Когда-то раньше захотели воздвигать дома, стелить мостовую. Загадочная картина. Один, видите ли, неудержимо стремится резать ленту заготовленной глины на отдельные куски, которые после обжига кирпичами станут. Другого хлебом не корми, дай только стену сложить, третьему вынь да положь возможность насладиться оштукатуриванием. Он, конечно, прекрасен, трудовой энтузиазм. Но ведь без того, чтобы у кого-то в голове был алгоритм строительства, - не город, только куча мусора. И машина, перерабатывающая все, погружаемое в трубы. Тем более не создашь без осенившей кого-то общей идеи, конструкторских разработок, подготовленной технической документации, точного плана работ. Кто изготовил?.. Что связывает иакатов в единую систему? Хлопнул себя по лбу. Как же раньше не догадался? Питание здесь только в столовых, абсолютный запрет есть на стороне. Даже крестьяне, у которых зерно под носом, едят привезенные хлебцы. Значит, тем или иным способом в кашеобразную массу вводятся особые вещества. Одному внушают желание окучивать анлах, другому - красить вывески. Я и сам, наедаясь в столовых, уже приобщился. Вот она связь, направляющая усилия горожан куда надо. При этом некоторые, почему-то видящие все, как староста или Глгл, тайно добывают для себя запрещенную свежую пищу и, не пользуясь столовыми, избавлены от диктуемых букуном повинностей. Наконец кому-то еще в раннем детстве попадает редкий наверняка гормон, который делает его поэтом, редактором либо художником. Опять пришел к идее муравейника. ...Вернулся под скалу. Девушка у костра. Как бы ласкает огонь, гладит его, водя руками над пламенем. Подкладывает тоненькие палочки, улыбается, глядя, как быстро они сгорают. Повернула толстую, еще сырую внутри плеть. Та крякнула, девушка испугалась, а потом смеется. Поворошила костер и, отскочив от полыхнувшего пламени, хлопает в ладоши. "Весела, как котенок у печки". Увидела новую кучу водорослей, упрекнула взглядом - почему, мол, не позвал на помощь. А пролив между городом и островом тем временем вспух, чуть ли не горбом встал - катят полутораметровые волны. Будь я один, и не заметил бы, как на том берегу очутился, а если вдвоем, то вдвоем и утонем. Объяснил девушке положение. - Ничего. - Беззаботно махнула рукой. - Переждем. Ночью статью сочиню, рано утром стихотво... Вдруг замолчала, как-то отчужденно глядя на меня, отвернулась, подошла к скале, прижалась лбом. - Что с вами? - Ужасно. - Она говорила в камень. - Что-то сверкнуло. Длинный ряд моих стихотворений, и все одинаковые. Кто же мы такие - наша редакция и читатели? Вдруг все население города - больные. Открываются страшные вещи. - Например, остров? - Да, хотя бы! Жуток час, когда человек узнает такое. Мир должен быть тверд. А сейчас падают опоры. Ни с того ни с сего явился остров. Что дальше будет?.. Перестаю верить окружающему. Все зашаталось, как жить? - Не мучайтесь насчет стихов, Вьюра. У нас и не такое бывало. - Где? - На краю. Человек может считать себя... - Перестаньте! Даже слушать не хочу. Какой "край"? Там люди совсем одичали. Может быть, уже вообще вымерли. Вы обманываете меня. Или иначе толкуете слово "край", что все равно сводится ко лжи. Вам же известно, как я его понимаю. - С края, с края, - заверил я. - Но с другого. Там жизнь лучше, интереснее. Но оттуда к вам трудно добраться. Поэтому у меня такой измученный вид. - Не измученный. Бы худой, но все равно гораздо уверенней, энергичнее, чем все мы тут. - Она шагнула ко мне. - Откуда вы, признайтесь. Может быть, вылезли из-под земли, где машина? Может быть, мы здесь все - результат какого-то страшного опыта, социального эксперимента?.. И вообще это гнусно, когда один из собеседников что-то скрывает. Говорит, говорит, но останавливается у черты. Будто он достоин знать нечто важное, а тому, кто рядом, не полагается. Первого это делает самовлюбленным эгоистом, второго унижает. Опять я ею восхитился. Все-таки это редакция, которая ее образовала. Так ловко не каждый определит суть эзотерического, лишь для избранных оберегаемого знания. - Хорошо, - сказал я. - Вы все узнаете. Но каким бы странным ни показалось вам услышанное, не забывайте, что с вами говорит друг. Я попал сюда случайно, почувствовал, здесь что-то не так. Злой цели у меня нет. То, что я вам расскажу, будет праздником. Узнаете много хорошего, сильного. А главное, люди здесь поймут, что они неизмеримо лучше того, что сами о себе думали. - Правда? - Она вдруг улыбнулась. (Ей были свойственны быстрые переходы настроения.) - Тогда давайте у костра. Начал рассказывать. И, знаете, увлекся. Ее глаза... Да и вообще из такой дали родное всегда кажется красивее, чем на самом деле. Отец моего отца, ну, дед то есть, был участником боев под Ленинградом. Морская пехота. В феврале сорок первого он лежал в госпитале на Лесном. Получилось, что в большой палате дед - конечно, молодой тогда - оказался единственным ленинградцем. Остальные из других краев России и Союза мобилизованными или списанными с кораблей Балтийского флота сразу попали под Ораниенбаум, на Невскую Дубровку, оттуда с фронта блокадной зимой в госпиталь и не знали, даже просто не видели великого города на Неве, который защищали. За стенами никем не убираемый снег поднялся до первых этажей, на темных вечерних и ночных улицах пусто, только женщина - жена, влечет, шатаясь, на саночках умершего мужа - лишь бы подальше от дома, куда-нибудь в чужую подворотню, чтобы самой не увидеть, когда за пайкой хлеба, - да чей-то семилетний ребенок, последний в семье, еще имеющий силы, плетется с бидончиком воды, поднятой из проруби где-нибудь на Малой Невке. Только на заводах теплятся огни. Подвешенные на веревках, чтобы не упасть, рабочие у станков. В госпитале мороз, по коридорам, занесенным снегом, трупы упавших и умерших. В палате с инеем подернутыми стенами, освещенной крошечным огоньком коптилки, дед долгими ночными часами повествовал об одном из великолепнейших полисов мира. Из тьмы и холода другой Ленинград вставал перед слушателями. В гранитных набережных раскидывалась блещущим простором Нева, каменные сфинксы и львы смотрели на нее, ажурные мостики повисли над каналами, воздвиглись белоколонные дворцы, конными статуями полководцев стояла на площадях слава наших веков, птицы щебетали в старинных парках, украшенных мраморными фигурами нимф, в переполненных театрах звучали монологи замечательных артистов, на сцену бывшей "Мариинки" Дудинская выпархивала летящим танцем, а на Невском проспекте, блистающем витринами бесчисленных магазинов, тротуары заполняла толпа, где каждая девушка - красавица. В палате слушали затаив дыхание. Особенно о девушках удивительной прелести - ведь раненым было по девятнадцать-двадцать. Конечно, в довоенном Ленинграде не все было гладко. Но дед этим пренебрег. И я у костра на острове тоже не стал про войны, угнетение, голод. Полностью опустил современные внутрисоюзные, общечеловеческие, внеземные проблемы. Не информацию Вьюре дал - оду спел Земле и членам Галактической Лиги. Стемнело. Стих ветер, успокаивалось волнение, догорел костер. Девушка лежала теперь на спине, глядя в небо. - Значит, там населенные планеты, огромные города, театры, стадионы, оркестры, библиотеки, да?.. Между звездами ваши станции, пути, по которым летят сигналы, движутся корабли. И все это над нами, под нами. Выходит, что мы окружены, не свободны, не можем поступать, как хотим? - А не зная этого, вы были свободны? - Не знаю... И вообще это ужас, что мы такие. - Помрачнела, затем вдруг улыбнулась. - Или, может быть, наоборот, прекрасно, что теперь мы узнаем, и будет чего хотеть. - Одним гибким движением она, не касаясь песка руками, встала. - Вот вопрос: почему у вас жизнь, а у нас тоска? - Трудно ответить. - Я задумался. - Это еще надо понять. - Ну все-таки? Я помедлил, затем спросил, известны ли ей такие понятия, как "разум", "инстинкт" и различие между ними. Дело в том, что я-то знал звучание этих слов на иакатском, но не был уверен, что девушка настолько осведомлена в родном языке. Материал, записанный модулем, резко делился на две части - пожалуй, мне надо было сказать об этом раньше. Во-первых, обычная речь иакатов. Простые и понятные разговоры о простых и понятных вещах: обедал - не обедал, общие знакомые, погода. Словарь чрезвычайно беден и вовсе лишен универсалий. Могут сказать "голубой", но слово "голубизна" отсутствует. Есть "справедливый", но понятия "справедливость" в этой части записей нет. Так же, как и "разум", "мысль". Причем универсалии отсутствуют не только в качестве обобщений жизненного опыта, но и как оценочные категории, показывающие различие между идеалом и данным явлением, говорящие о несовершенстве жизни. Иными словами, ограниченный, нищий язык людей, всем вокруг довольных, не только не ждущих перемен, но и не желающих. Такова одна часть записей. Но РМ в течение полумесяца облетал планету и зафиксировал второй языковый пласт, записанный с того же места на Иакате. Здесь текста было гораздо меньше, но расшифровать его оказалось нелегко. То не было общение двух или нескольких собеседников. Кто-то монотонно читал вслух короткие отрывки из книг или других записей, знакомя с ними второго наката. Никакого обсуждения. Пауза - и новый отрывок, чаще всего не связанный с тем, что читалось раньше. Иногда то были отрывки одного какого-то труда, иногда разных. Целый ряд фраз и абзацев, имеющих, видимо, отношение к технике и точным наукам, как физика, биология, вообще не удалось расшифровать и понять. Легче справились с гуманитарными - с философией, историей, социологией. Но маленькие выдержки не давали общего представления ни о прошлом, ни о настоящем Иакаты. Лишь дважды модуль записал названия тех трудов, откуда читалось. Одно было "Последние цветы", и речь там шла об исчезающих цветах. Второе - "Бессилие математики", из которого я запомнил целый отрывок. "Мозг существует как материальный объект в физическом пространстве, а разум нет. Загадка, как они соединены, решается..." Нам тоже было бы интересно узнать, как она решается, но тут чтец отложил в сторону "Бессилие" и взялся за другой опус. Вообще читалось только по две-три фразы. Но язык здесь был бесконечно богаче уличного. Оттуда и попали в составленные в институте иакатско-русский и русско-иакатский словари абстрактные понятия. Общаясь полсуток с Вьюрой, я убедился, что ей известен целый ряд терминов этой второй части записей. Некоторые она имела в активе и кстати пускала в ход. Тогда ночью она не тотчас ответила на мой вопрос об инстинкте и разуме. Вообще стала грустна и невнимательна. - Инстинкт?.. Что-то такое я слышала. - Заложенная в генах система поведения, - пояснил я. - Животные, то есть не люди, в основном руководствуются инстинктом, не разумом. А человек наоборот. У, меня впечатление, что какая-то часть деятельности иакатского человечества - причем более значительная, чем на Земле, - обеспечивается как раз требованиями инстинкта. - А чем человек отличается?.. Нет, подождите, сама вспомню... Человек что-то изготовил и тем, что у него получилось, изготовляет следующее. А нелюдь не может. Это последнее существительное получалось у нее с ударением на втором слоге. Не как у нас ругательное "нелюдь", а мягкое, даже ласковое "нелюдь", вызывающее в воображении маленького покрытого шерстью грациозного зверька. - Да, - согласился я. - Человек изготовляет орудия труда и пользуется ими. Самые блистательные или, во всяком случае, наиболее удобные для обозрения наши успехи - техника. Однако животные тоже находят в природе какие-то орудия и употребляют их для удовлетворения своих нужд. Но то, что более всего отличает человека от животного, лежит не в материальной, а в духовной сфере. Разум. Далее я заговорил о том, что человеку свойственны свобода воли и свобода выбора, очень важная способность различать добро и зло, которая, хотя люди могут по-разному понимать и то и другое, все-таки присутствует в каждом нашем решении. О том, что человеку присуще желание увидеть смысл и логику в окружающей его действительности, объяснить себе мир в целом, ощутить его гармонию, понять самого себя и свое место во Вселенной. Прибавил к этому, что сама проблема смысла жизни, волнующая человека, говорит о его попытках проникнуть за пределы того опыта, какой дает нам наше сравнительно краткое существование, что наши духовные идеалы превосходят средний уровень наших же обычных переживаний, что порой мы осознаем себя участниками таких ситуаций, которые выше, шире познанного нами материального мира и не могут быть целиком различимы за время нашего индивидуального проживания на земле. В идеале разум, закончил я, есть способность видеть связи между прошлым, настоящим и предполагаемым будущим, между самыми разнообразными, постоянно меняющимися феноменами бытия, видеть и оценивать все это применительно к нуждам близких, далеких, вообще незнакомых людей, к проблемам человечества и даже Галактической Лиги, предпринимая на основании этих оценок свои действия хоть в большом, хоть в малом масштабах. Не могу сказать, чтобы Вьюра слушала эту вторую речь с той же заинтересованностью, что и первую. Часто отворачивалась от меня, глядя на море, на звездное небо или скалы. Что-то ее мучило. Я замолчал. Серебряная дорожка на гладкой воде успела сократиться, исчезнуть. Луна стояла теперь над нашими головами. - Ну ладно, - сказала девушка. - Кажется, я все поняла. Вы живете лучше, чем мы... Пожалуй, пора отдыхать. Спасибо. Несколько обескураженный ее внезапной холодностью, я помог ей устроить между камнями ложе из водорослей, а сам лег ближе к берегу на теплый песок. Когда в НИИОПБК мы знакомились со второй частью переданных модулем записей, мнение было таково, что читаем тексты, принадлежащие не предкам современных иакатов, а другой цивилизации. Может быть, пришельцам из космоса. И Вьюра этой гипотезы не разрушила. Да, умеет хорошо формулировать мысли. Но скорее любопытна, чем любознательна - до тех отрывков из книг, что записал РМ, ей далеко. Когда я говорил о конкретном, слушала, как ребенок сказку. При обобщениях заскучала. Выводов никаких от нее не услышал. Думая об этом, я заснул и через некоторое время был разбужен резким неприятным чувством. Тишина. Темная поверхность моря, синеватые плоскости скал. А надо мной девушка с занесенным ножом-ятаганом. Склонившаяся к горизонту луна светила ей в лицо - напряженный взгляд, закушенные губы. Я приподнялся, посмотрел на нее в упор. Она бросила нож и убежала. Ночи на Иакате длиннющие, как, впрочем, и дни. Было когда поразмышлять. Может быть, вообще говоря, оно и лучше - покойное счастье незнания. Приникли здесь к кормящей машине эти бедолаги, скорее всего последние остатки вымирающего иакатского человечества, среди сплошной пустыни прижались, словно к материнской груди. Им в их положении хорошо, потому что знать не знают, ведать не ведают о Великой Вселенной, о кипящей культуре других миров. Можно ли их тревожить? Нужно ли?.. Не говоря уж о строжайшем Запрете Вмешательства... Но, с другой стороны, какие тут внутренние дела? Город же ничего не производит, общественная жизнь с ежедневной газетой и сходками на площади - пародия. Никаких классов и борющихся групп - все едят одинаковую кашу. Скорее всего только Глгл один развлекается. Унесет чьи-нибудь кальсоны, а потом укажет, где найти... И что пока сделано? Показал остров - больше будет у них места, где загорать... Проснулся. Еще не рассвело. На груде водорослей никого, одежда девушки исчезла. Неужели одна через пролив? Побежал на другой край острова, тот, что напротив города. Пляж чист, наши вчерашние следы смел ночной ветер. Но ей не обязательно спускаться в воду по песку. Могла камнями. И если поплыла одна - утонет, уже утонула. Весь вдруг ослабел, потом, справившись с волнением, пошагал берегом, решив обойти остров кругом. Справа узкое ущелье между скал. Заглянул. Следы! Женские, небольшие. Как у Вьюры. Бросился туда... Нет, не ее. Во всяком случае, не сегодняшние. Потому что слегка занесены песком, здесь, куда не достает ветер. Пробежал дальше. "Стоянка". Следов костра, правда, нет, но у каменной стены аккуратно выровненная груда водорослей, ровно застеленная чистой плотной материей. И вымытая жестяная кружка рядом. Выходит, еще и женщина бывает здесь. Не только Глгл. Может быть, сама Вьюра, а ее испуг, когда увидела остров - всего лишь представление. Но ведь своими глазами видел, как побледнела, как отхлынула кровь от лица. Ладно. Лишь бы только жива. Опять бегом у воды. Стена обрыва кончилась. Отлегло от сердца - вдали на берегу фигурка. Девушка услышала шаги, не обернулась. Потом в ответ на вопрос, которого я и задавать не собирался: - Но ведь разум - это так страшно. Доплыли тем же порядком, как в предыдущий день. Еще стояла предутренняя темнота. На городском берегу Вьюра зашла мне за спину, переоделась. Села на песок, обхватив руками колени. - Мне надо кое-что обдумать. Вы идите. Побрел на другой конец города, где позавчера ночевал. Шагал с ощущением неловкости... нет, вины. Может быть, неожиданная перемена в девушке - ответ на мое хвастовство Землей и Галактической Лигой? Бестактно ведь рассказывать несчастному о своих удачах, бедному о богатстве. Но странно было бы обманывать, утаивая, откуда я сюда явился. В конце концов мой рассказ - призыв к действию... И кто она сама? Если та, за кого себя выдает, если действительно не знала об острове, то скажет о нем всему городу. А если ей принадлежит скромное ложе в ущелье, что тогда? Как мне вести себя с ней?.. Хозяина комнаты застал за его помогающим коротать бессонницу занятием. Соринки собирал. Увидел меня. - Башня. - Что - башня? Но, как и ожидалось, почтенный маляр прочно замолчал. Я растянулся на полу. Часа через два старик потряс меня за плечо, отошел к двери, поманил. Подумал, что приглашает вместе выкупаться. Но оказалось другое. Пошагали внутренней улицей параллельно пустыне. Справа возникла башня. Не так уж она была и разрушена. Мощный фундамент из дикого камня - он же и первый этаж. Со стороны пустыни затворенная большая железная дверь. От камня вверх кирпичная стена с реденькими окнами-бойницами - разрушений тут никаких. Но металлические листы остроконечной крыши проржавели, ветер частью сорвал их, частью изогнул - отсюда мое вчерашнее впечатление разрушенности. Чего же хочет старик? Попробовал открыть дверь. Не поддалась - в щель между нижней кромкой и каменным полом прочно забит клин. Но ясно было, что кто-то сюда заглядывает, отметает песок с выщербленных ступеней. Иначе короткую лесенку-крыльцо давно занесло бы. Через два квартала старик сказал: - Книга. И еще через три. - Искать. В сравненье с его знакомой мне манерой разговаривать прогресс был удивителен. Если бы чуть побыстрее, три слова, произнесенные в это утро, следовало бы считать чудовищной скороговоркой. Повернули. Перед нами море, и мы остановились. Весь пролив между пляжем и островом усеян головами плывущих иакатов. Одни своими силами, другие, - держась за доски, бревна. У кромки берега десятка три народу. Не загорают, как обычно, а стоят, слушают объяснения высокого блондина Из редакции. Откуда-то вывернулся крепыш - насколько помнил, его имя Крдж. - Ну как? - крепко встряхнул мне руку. - Разобрали пол в том вон пустом доме. Вечером сделаем большой плот. - А где Вьюра? - Водит людей по острову. Некоторые сначала боятся. Двое вообще не смогли выйти, вернулись. Но желающих много. Выходит, началось. Молодец же Вьюра. Напрасно в ней разочаровывался... Хотя разочаровывался ли? Вру ведь себе. Только расстроился. И за нож нельзя ее упрекать. Разум по сравнению с ритуалами действительно страшно - ответственность же, а не то что всякий раз "Выходите по одному". Решил было плыть на остров и сразу же передумал. Правильнее не лезть на глаза, если так расстались. Сам-то уже знаю, что сегодня делать. Башня - старик только что намекнул! - Днем займемся переправой, - сказал Крдж. - А вечером собирается Совет. Вас ждем обязательно. Совет Общественного Действия, СОД. - Кивнул, побежал куда-то. На центральном проспекте тихо, как вчера. Видимо, до города еще не дошло насчет острова. Стали со стариком в очередь к столовой, и я задумался. Не пошлет ли букун снова на песок. Решил ограничиться половинной порцией каши, но рука, поспешно действуя ложкой, сама очистила миску до дна. Пошел проводить старика с его ведерком и кистями. Задумался. С пищей понятно - она в столовых. А как насчет одежды, бумаги на газету, красок? Склады, что ли, какие-нибудь? - Здравствуйте... Бог ты мой, Змтт! Со всей историей на острове совсем забыл про чудака. А он на том же месте, где вчера расстались. Неужели торчал здесь почти сутки? Как вещь. - Вы куда? Теперь можно с вами? Я подумал. - Скажите, Змтт, вы далеко отсюда живете? - Сообразил, что, кроме старика, ни у кого в доме не был. - Можно к вам заглянуть? Он даже зарделся от удовольствия. Старый маляр своим путем, а мы прошли улицей, другой. Подворотня, дверь, парадное. На лестнице после горячего солнца прохладно, сыровато. Очень чисто. Хотя откуда мусору взяться,