лизившегося человека,  с  неожиданной  быстротой  нападали  и
кусали его в ноги, оставляя болезненные, долго незаживающие раны.
   В окна с рассветом залетали и на весь день прятались  различные  прежде
никому не ведомые насекомые.
   В довершение ко всему из воды на берег тоже устремились  ее  обитатели.
Мелких рыбешек уже не надо было отыскивать в вытащенных  водорослях.  Сами
серебряной волной, прыгая, дергаясь, торопились на рассвете прочь от воды,
будто надеялись от чего-то укрыться в ближних к морю домах.
   Но собирать и глотать надо было  очень  быстро,  только  раз  в  сутки,
потому что рыбки, такие красивые,  проворные  в  своей  прозрачной  жидкой
среде,  после  нескольких  прыжков  в  воздухе  погибали,  за   минуту-две
распадались, разлагались в слизь, пахнувшую ужасно, и ее  невозможно  было
отделить от песка и вообще взять в руки.
   В восточной части пляжа из моря на сушу однажды вылезло что-то большое,
бесформенное,  студенистое,  стало  передвигаться  к  тени  от  дома,   но
остановилось, не одолев пути. У тех, кто трогал его, воспалялись и  горели
руки.
   Похоже было, что в природе  произошло  такое,  что  заставило  животных
искать спасения только в построенных человеком сооружениях.
   Правда, и люди стали болеть. Мы в нашем  общежитии  собирались  все  до
одного только ночью. Днем надо было  успеть  наглотаться  рыбешек,  помочь
дойти из города старым и прежде  других  ослабевшим  иакатам,  разъединить
сахарную крошку и песок. (Бесконечная работа  -  мешками  носили  смесь  к
воде, взбалтывали в какой-нибудь большой посудине,  переливали  в  другие,
где  она  выпаривалась  на  солнце.)  Мужчины,  кроме   того,   занимались
изготовлением примитивных стамесок, топоров, пил, ножей и всякого  прочего
из разбросанной в пустыне арматуры. Тут вдруг отличился Змтт.  Из-под  его
рук выходили пики, которые сгодились бы для музея средневекового оружия. У
женщин было другое - раздавать детям  пищу,  учитывать  и  отмечать  дома,
откуда два-три дня не появлялось малышей,  ходить  туда,  там  кормить.  В
результате  мужчины  и  женщины  в  своих  квартирах  к  ночи   прямо   на
разбегающихся паучков валились в сон, как в темную воду, и, случалось,  по
нескольку дней не видели друг  друга.  Однажды  встретил  Вьюру.  На  лице
что-то вроде маски из серого, многократно стиранного полотна  с  прорезями
для глаз. Прошла, не останавливаясь. Оте тоже ходила с перевязанной  шеей.
Потом однажды стал ощущать на груди участок шершавой огрубевшей  кожи.  Он
вскоре превратился в желвак, в мясистый нарост с трещинками и  шелушащейся
поверхностью. Вскоре и Втв стал почесывать бедро. Этими наростами  мучился
весь город повально. Хуже всего было тем, у кого они  появлялись  во  рту,
под мышками, в паху - сами  по  себе  не  болезненные,  они  мешали  есть,
ходить, что-то делать руками.
   Пожилые стали уходить в пустыню. Тут я наконец узнал смысл фразы Змтта:
"Жена ушла по обязательству". Оте объяснила, что в эпоху, предшествовавшую
созданию  машины,  на  пике   промышленных   и   экологических   катастроф
распределителями был  выдвинут  лозунг,  призывавший  иакатов  умирать  по
достижении сорокапятилетнего возраста, чего сами аппаратчики, естественно,
не делали. Народ же удалось убедить - еще  в  молодые  годы  многие  брали
соответствующее обязательство. Видимо, и при изменившейся ситуации  обычай
остался уже в качестве ритуала, как газета или картины в музее.
   Болезни, пыль в воздухе, животные, рвущиеся к людям в дома...  Как  тут
было не вспомнить строки из библейской "Книги Исхода":
   "И рыба в реке вымерла, и река воссмердела, и египтяне  не  могли  пить
воды из реки... И поднимется пыль по всей земле  Египетской,  и  будет  на
людях и на скоте воспаление с нарывами...
   И побил град по всей земле Египетской все, что было в поле от  человека
до скота; и всю траву полевую побил град, и все деревья в поле поломал".
   Из десяти казней египетских несколько уже постигло нас. Но впереди, как
оказалось, были другие, более грозные, чем даже сам голод.
   Потому что менялось небо над головой.
   Заметили  сначала  по  восходам  и  закатам.  Восходы,   обычно   здесь
молочно-белые, становились  все  желтее  и  начинали  краснеть.  А  закаты
багровели. Само же солнце, проходя свой путь на  потемневшем  небе,  стало
день от дня распухать, как бы приближаясь к Иакате  и  при  этом  тускнея.
Утром, поднявшись наполовину из моря, оно занимало  лишь  небольшую  часть
восточной стороны горизонта, потом расширилось  на  целую  четверть  и  на
треть. Иллюзия приближения была полная. К сороковому дню  после  появления
шариков иакатское  светило  в  зените  прямо-таки  нависало  над  городом,
загораживая небосвод так, что только неширокий, уже почти черный его  пояс
оставался между горизонтом  и  краями  солнца.  Подавляюще  огромное,  оно
грузно висело над нами ни на чем, будто готовое упасть и раздавить Иакату.
Сквозь дымку короны просматривалась состоящая из гранул  сама  поверхность
светила,  как  бы  остывающая,  желто-красная.  Ясно  были  видны   пятна,
углубленные в эту поверхность, выстреливший с  левого  бока  протуберанец,
тысячи ярко вспыхивающих и гаснущих мелких точек, какие опять-таки  бывают
(в  меньшем  количестве,  конечно)  на  раскаленном,  начинающем  остывать
железе. Заметно было и вращение неотвратимо наваливающейся на нас  громады
- побыстрее на экваторе, помедленнее у полюсов.
   Страшно.
   С моих слов члены и активисты СОДа уже  неделю  убеждали  горожан,  что
приближение солнца -  только  иллюзия,  результат  преломления  солнечного
света в мириадах вознесенных в небо ветрами кристалликов  сахара,  которые
вместе образовали обширную линзу над Иакатой. Но, во-первых, из всей массы
жителей города только немногие слышали эти объяснения,  а  во-вторых,  моя
теория и меня самого не утешала.
   Много пришлось видеть разных феноменов. На необитаемой планете  Уффа  в
созвездии Аскалотля далекие предметы вследствие  искривления  пространства
выглядели огромными, а приближение к ним делало их маленькими. Там,  глядя
вниз,  возле  своих  гигантских  башмаков  я  усматривал  целую  скалу,  а
собственную опускающуюся кисть - я хотел  подобрать  камень  -  на  глазах
растущей. Но когда рука с камнем поднималась к моему носу, все становилось
нормальным. Еще одна такая дикая планета есть в созвездии  Мустанга.  Там,
если пойти к предмету, который перед собой видишь, это тебя  будет  только
удалять от него. Чтобы достигнуть  цели,  надо  смотреть  не  прямо,  а  в
зеркало перед глазами, ориентируясь на те подробности  пути,  которые  оно
отражает. Такого вообще немало,  однако  все  это  явления,  так  сказать,
безэмоциональные. Удивляешься, даже радуешься - вот,  мол,  природа  какое
выкинула. Но феномен не разрушает глубинных устоев твоей личности,  твоего
существа.
   Здесь по-другому. Разрушало.
   В тот вечер я, стоя на площади,  долго  смотрел  на  заваливающееся  за
горизонт солнце. И можно было долго, потому что это не вредило зрению.  Но
я один. Никто в целом, пожалуй, городе не поднимал взгляда к небу.
   Еще с позавчерашнего дня едва ли не все  иакаты  попрятались  в  домах,
сидели, лежали среди пауков и ящериц, объятые  ужасом.  Голод  их  уже  не
терзал, к паукам притерпелись, ядозуб не пугал, лишь бы не видеть то,  что
представлялось им концом света.
   Да! Если честно, оно так и выглядело!
   Мне казалось, что смотрю  на  то,  чего  вообще  не  полагается  видеть
человеку, не вооруженному специальными сложными  приборами,  заглядываю  в
тайну, для смертных навечно запечатанную. Все, что есть на Земле и  других
разумных мирах с нашей и их цивилизацией,  историей,  культурой,  ничто  в
сравнении с одной лишь веточкой эруптивного протуберанца,  что  извергался
сейчас в небе надо мной, простираясь, может быть,  на  миллион,  если  без
иллюзий, километров. Это счастье, что звезды удалены от населенных  планет
- только огромная дистанция позволяет нам не сопоставлять  ничтожные  свои
дела и страсти с грандиозностью равнодушной к  нам  Вселенной.  Но  теперь
одно из них пришло и сказало: "Вы мошки... Нет, меньше! Бактерии, каких вы
сами каждым шагом давите сотнями тысяч во время прогулки по лугу  и  лесу,
вашего выхода "на природу".
   Город кругом лежал совершенно  пустой,  затихший.  Темно-красными  были
дома, красным - пространство  площади,  пурпурным  отсветом  солнца  сияло
море, которое я видел в конце ведущей к пляжу улицы.
   "...и будет кровь по всей земле Египетской и в деревянных и в  каменных
сосудах".
   Жутко я чувствовал себя на площади умирающего города.  И  все  время  в
голове вопрос - а с чего началось?
   Услышал за спиной шаги, обернулся.
   Подошел Змтт. В руке пика.
   - Сделал еще одну. Вот.
   Его приход обрадовал. И  вообще  он  теперь  очень  правился  мне.  Нас
объединяла общая вера - не в  бога,  нет.  Во  что-то  другое.  Пика  была
сделана превосходно. Легкий, прочный, гладко  выструганный,  отшлифованный
шест из  расколотой  вдоль  слоя  старой  сосновой  доски,  и  наконечник,
насаженный так плотно, что дальше некуда.  Но  я  знал,  что  и  там,  под
железом, дерево не оставлено грубым,  необработанным.  Во  мне  тоже  было
такое. Жили бедно. Если в детстве я разрывал что-нибудь из одежды,  чинить
должен был сам. В старой куртке, которой вот-вот предстояло превратиться в
половую тряпку, даже под  подкладкой  я  делал  швы  один  к  одному,  как
машинные.   Не   из   жажды   эстетического   совершенства.   Из   чувства
ответственности. Может быть, говорил я себе, пусть через тысячу  лет,  эта
тряпка попадется кому-нибудь в руки, и человек увидит неаккуратную работу.
Ему же станет тяжело, ему будет стыдно за меня, уже давно не существующего
на белом свете. Видимо, это было одинаково  у  нас  со  Змттом  -  вера  в
какой-то окончательный суд. Не божий, а суд рода  человеческого,  истории,
судьбы, природы.
   Я рассмотрел пику, отдал Змтту и погладил его по плечу.
   - Пойдемте, - сказал он. - Уже скоро будет темнота.
   Действительно, с заходом солнца мы погружались теперь в кромешный мрак.
Пыль в небе загораживала нам и маленькую здешнюю луну и звезды. Не  просто
не было видно предметов, а в существовании  собственной  руки  можно  было
убедиться,  только  коснувшись  пальцем  своего  носа.   Но   даже   такое
прикосновение было странным, неожиданным, будто не ты дотронулся, а кто-то
со стороны, чужой. Всем приходилось заканчивать дела так, чтобы до  заката
быть в квартире. Потому что если не успел, ночуй, где  остановился  -  все
равно в этой "тьме египетской" и дома не найти.
   Пошли. Я ожидал, что Змтт скажет  сейчас  что-нибудь  о  Вьюре.  Вообще
каким-то образом меня ввергло в неудобное, даже глупое положение. Каждый и
каждая, с кем бы я днем ни встречался, считали своим долгом  прежде  всего
сообщить мне о Вьюре: только  что,  мол,  пришла  куда-то  или,  наоборот,
где-то ее не было, с чем-то одним справилась, чего-то другого  не  успела.
Как если бы все были  уверены,  что  у  меня  и  строгой  руководительницы
Продовольственной Комиссией некие особые отношения, что  мы  суждены  друг
другу. Все, кроме самой Вьюры. Она меня просто не замечала. Довольно часто
на совещаниях СОДа я старался поймать ее взгляд -  хоть  мгновенный,  хоть
вскользь. Не удавалось. Не видит меня, и все тут. Здоровалась, конечно, но
это если я еще с кем-нибудь, обращаясь тогда с общим приветом,  но  не  ко
мне. А в тех случаях, когда попадался ей один, делала вид, что задумалась,
не обратила внимания. Причем получалось у нее это до удивления естественно
- ей вообще были свойственны естественность слов, движений и поступков.  И
вот, видя все это, зная, обитатели общежития вели  себя  так,  как  я  уже
описал. Возможно, оттого, что я-то в своих  стараниях  перехватить  взгляд
девушки не отрываясь смотрел на нее, когда мы были  вместе.  Спохватывался
через какое-то время, а потом опять то же самое.
   - Вьюра, - сказал Змтт, - сегодня начала переправлять  детей  в  башню.
Тех, чьи родители не водят малышей за пайком. Будут жить в  библиотеке.  -
Он передернул плечами. - Холодно.
   И в самом деле  температура  в  городе  и  окружающей  пустыне  заметно
опустилась. Запыленность атмосферы задерживала, отражала  солнечные  лучи.
Обычно днем здесь на экваторе было градусов тридцать, ночью к утру - около
двадцати двух. Позже днем стало двадцать пять,  однако  ночью  температура
падала до  двенадцати-одиннадцати,  и  продолжало  холодать.  Привыкшие  к
постоянному теплу иакаты мерзли в своих квартирах без рам и стекол.
   В тот вечер добрались как раз вовремя. Вошли в комнату, и тут же  будто
на окна черные шторы упали. При трепещущем огоньке свечки-водоросли  Вьюра
рассказала о детях. Всего их, маленьких и побольше, сорок пять человек.  В
башне с ее за долгие века разогретыми стенами днем было даже  жарко,  а  к
ночи  узкие  окошки-бойницы  закрыли  деревянными  щитами.   Отогревшиеся,
накормленные цветным сахаром малыши ожили.
   Неожиданно для себя сказал:
   - Надо бы удалиться километров за пятьдесят  от  города,  выйти  из-под
облака и оттуда посмотреть на солнце. Завтра сбегаю.
   На том и порешили. Раненько утром подошла Вьюра, подала два мешочка,  в
которых граммов по двести сахара. Стал отказываться -  рыбешки,  мол,  уже
наглотался. Она  объяснила,  что  один  на  сегодняшнее  утро,  второй  на
завтрашнее, когда в обратный путь. Холодно, даже  с  оттенком  высокомерия
добавила:
   - Это не столько для вас, сколько для нас, иакатов, которым надо знать.
   В двух словах впечатление от путешествия - там еще хуже, чем в городе.
   Тогда же на рассвете выбрал направление на запад, поскольку юг и север,
то есть море и пустыня, исключались, а на востоке опасность наткнуться  на
"младших братьев" и задержаться из-за этого. Съел сахар, что был в  первом
мешочке - невыразимое наслаждение после целого месяца сырой рыбы,  которой
тоже не вдосталь, и побежал. Легко было. Всю первую половину дня не бег, а
отдых. Когда-то занимался я и марафоном, был даже  участником  Всесоюзного
первенства. А тут бежишь не на скорость, только на выносливость. При таких
обстоятельствах главное - чем-то занять голову. Тогда и  время  незаметно,
быстро пойдет. Стал думать о себе и о Вьюре. Конечно же,  я  виноват,  что
поплыл с ней на остров. Но ведь в ее  власти  было  мне  приказать,  чтобы
никому больше не показывал, и самой сохранить свое открытие втайне. Однако
не молчала, тут же подняла весь город, а сейчас, похоже, не  раскаивается,
при всех несчастьях, переносимых горожанами, становится все более гордой и
властной. Почему?.. Пожалуй, поняла,  что  при  машине  иакаты,  иждивенцы
великой технологии ушедших лет, все равно обречены на вымирание.
   Еще ночью, обдумывая свое маленькое путешествие,  решил  весь  день  не
смотреть на солнце, глянуть только в самом конце пути, чтобы  сразу  видна
была разница между тем, как выглядит светило в городе и каково оно  вдали.
Медленно катился день, не  торопясь  бежал  я,  но  небосвод  впереди  над
горизонтом все оставался и оставался черным.  К  вечеру  сверху  показался
край солнца, я опустил глаза к сырому песку под  ногами,  Начал  уставать,
пришло второе дыхание, на нем  одолел  еще  с  десяток  километров,  опять
почувствовал утомление, тело начало капризничать, плохо подчинялось.
   Остановился, сел на песок, поднял глаза.
   Что за... дьявольщина! Еще ближе солнце!
   Теперь уже не половину западного горизонта  охватывал  красный  шар,  а
почти целиком, заходя на юг и север своими удаляющимися  боками.  Середина
солнца была совсем рядом, уже светило не висело над планетой, маленькой  в
сравнении с ним, а чуть ли не садилось на Иакату. Ясно видны были какие-то
струйные течения  дышащих  гранул  на  экваторе.  Легко,  в  подробностях,
смотрелись три ближайших пятна: внешний приподнятый обвод каждого  в  виде
круглого вала, широкий пологий спуск и четкая вертикальная стеночка уже до
дна. Высота ее в натуре была, может быть, двести-триста тысяч  километров,
но сейчас смотрелась как сантиметровая. Три  пятна  выглядели  неглубокими
вдавлениями,  которые  вытеснили,  выжали  часть   солнечного   материала,
образовав эти самые валы. Багровое солнце уже заваливалось за горизонт,  и
в неконтролируемом животном страхе я поверил, что ближайшая к нам  сторона
светила сейчас заденет обращенный к ней бок Иакаты.  Повалился  на  спину,
зажав ладонями глаза.
   Пролежал не знаю сколько. Но долго, потому что успокоился  и  отдохнул.
Не было, конечно, страшного удара,  солнце  не  задело  Иакату.  И  вообще
ничего не было - в том смысле, что ничего  не  было  видно.  Полная  тьма.
Такая окончательная, будто ты в совсем другом мире. Ощущал сырой песок под
собой, обонял запах моря, слышал едва-едва уловимый шелест зыби.
   Что делать сбросившему усталость, свежему, когда  впереди  восемнадцать
часов мрака? Еще, что ли, одолеть десяток километров? Пошел так, что левая
нога в воде, правая на суше. Потом побежал - все равно тут  наткнуться  не
на что. Вот уже километр позади, вот два...
   Вдруг по щиколотку влетаю в воду обеими ногами. Что такое?
   А ведь ни зги не видно.
   Шагнул вперед - глубже. Поворачиваюсь на сто восемьдесят - еще  глубже.
Беру слегка вправо (здесь же, черт возьми, должен быть берег,  с  которого
только что сошел!). Шаг, другой, вода поднимается до колен. Еще два  шага,
дно круто уходит вниз. Снова  шагаю,  дна  нет.  Понимаю,  что  так  можно
неизвестно куда уплыть. Лег в воде на спину, несколько осторожных гребков,
опускаю ноги вниз. Слава богу, дно!
   Вслепую бродил так полчаса. Лег на  воду,  бесконечно  долго  дожидался
конца ночи. Нет окрестного мира. Не вижу, не ощущаю, не обоняю, не  слышу.
"Строгая сенсорная  депривация"  -  так  называется  эксперимент,  в  ходе
которого человека лишают всех пяти чувств.
   На  рассвете  огляделся.  Оказывается,  в  темноте   последние   метров
пятьдесят бежал не по самому берегу, а по длинной  отмели,  отделившей  от
пустыни небольшой глубокий заливчик. Сахар,  о  котором  часто  вспоминал,
предвкушая, как буду утром лакомиться, конечно, растаял.
   До города, усталый, добирался трудно, подошел на закате. Возле башни  с
земли поднялась фигурка.
   Сошлись.
   Без предисловий Вьюра спросила:
   - И что? - Вгляделась в мое лицо. - Нет, не надо. Поняла.
   После моего сообщения ночью на совещании СОДа Крдж предложил завтра  же
собрать людей на митинг. Позвали активистов из соседнего дома,  из  башни,
разделили город на районы, договорились, что обойдут все дома.
   К середине дня около каменного возвышения на площади полукругом сошлось
побольше десяти тысяч - пятая часть городского населения.
   Тишина. День, и светло было, как днем. Но черный  небосвод  и  огромное
солнце над нами. Никто не отваживался посмотреть вверх.
   На трибуну поднялся Крдж. Громко, разделяя слова, он сказал, что  Совет
Общественного Действия отчетливо понимает природу пугающих явлений в небе,
что они вызваны выбросом в воздух сахарной пыли.
   - Мы заверяем вас, - звучал его голос, - что завтра, именно завтра или,
в самом крайнем случае,  послезавтра  там  наверху  тучи  будут  разогнаны
ветрами. Мы увидим солнце таким, какое  оно  всегда  было.  Станет  тепло,
пауки и другие животные уберутся в пустыню.
   Я стоял позади всех и  видел,  как  зашевелились  горожане,  как  стали
переглядываться,  отыскивая  на  лицах  друг  друга  подтверждение   своим
неуверенным надеждам.
   Кто-то крикнул:
   - А еда! Букун?!
   Толпа взроптала, гул прокатился по площади.
   Крдж поднял руку.
   - Мы верим, что машина восстановит себя. Но пока этого нет,  мы  должны
питаться рыбой.  Ее  очень  много  за  пределами  городского  берега.  Кто
сильнее, должны идти подальше на восток и на запад. Надо оставить  ближние
участки тем, кто совсем ослаб.
   Опять зашевелилась, заговорила, закричала толпа.
   - Почему сахар только детям? Мы тоже хотим есть!
   - Сами объедаетесь там в Совете!
   Жестикулировали, обращаясь друг к другу, размахивали руками.
   Опять Крдж призвал площадь к молчанию.
   - Члены Совета, поднимитесь сюда.
   Семеро мужчин и пять женщин поднялись на трибуну. Толпа притихла.
   - Члены Совета, разденьтесь!
   Они так и сделали - женщины  по  пояс,  мужчины  догола.  Толпа  совсем
стихла на мгновение, потом разом вздохнула. Стоящие на  трибуне  выглядели
куда хуже тех, кто заполнял  площадь.  Потому  что  в  отличие  от  других
накатов члены СОДа и Продовольственной Комиссии  заготавливали  и  таскали
сахар, выдавали его, ковали, пилили, строгали, бегали и ходили  по  разным
поручениям, то есть работали все голодное время. Даже я был поражен  видом
своих коллег, особенно женщин. Мужчины вместе купались по утрам  и  как-то
привыкли к тому, что все мы - кожа да кости. А женщин видели лишь одетыми.
Да еще теперь эти наросты.
   Вперед шагнула Вьюра, совсем нагая. Одни глаза были прежние. Плечи  же,
руки, ноги, которые я  прекрасно  помнил  по  острову  и  так  часто  себе
представлял, - неузнаваемы.
   Голос, правда, остался тот же.
   - Иакаты! - Это прозвенело на всю площадь. - Да, многие из нас  погибли
и, может быть,  кто-то  еще  погибнет.  Но  мы  спасем  наших  детей.  Они
останутся живы, и в них мы пребудем.  Машина  уже  исправляет  себя.  Если
около башни приложить ухо к земле, слышен стук и ровная работа механизмов.
   Потом она сказала,  что  город  получил  от  предков  великое  наследие
нравственности и знаний, но по лености и неразумию утерял  все.  Что  дети
вырастут другими, построят новое общество,  где  человек  не  будет  рабом
технологии.
   Шатнулась. Женщины поддержали ее и помогли одеться.
   Митинг закончил Крдж.
   - Вот так, иакаты. Идите теперь по  домам,  рассказывайте  встречным  и
своим соседям,  что  слышали  здесь  сегодня.  От  имени  Совета  еще  раз
торжественно заверяю вас, что все будет так, и Совету никогда не  придется
брать свои слова обратно.
   Однако на следующий  день,  на  второй  и  третий  ничего  хорошего  не
произошло. (Со страхом я вспоминал чернильную тучу, что видел с корабля  у
северного полюса планеты.) Солнце продолжало расти, становясь при этом все
более багровым и менее жарким. В своих  тонких  курточках  иакаты  мерзли.
Лишь немногие отваживались ходить по утрам на берег за рыбой, остальные же
отсиживались по квартирам, семьями собирались где-нибудь  в  углу  плотной
кучей, стараясь обогреть друг друга.  Совет,  активисты  носили  по  домам
сахарную пыль для маленьких, пытались вытащить взрослых на море за  пищей,
но, как  правило,  безуспешно.  Люди  предпочитали  умирать  дома,  но  не
выходить в красный, словно кровью покрытый, умирающий город на  холод  под
огромное солнце и черное небо. Среди одиноких  участились  случаи  нервных
припадков, самоубийств. Человек выбрасывался с отчаянным криком с третьего
или четвертого этажа, либо на улице разбегался и головой об стену. Мужчины
из Совета превратились в похоронную  команду  -  на  окраинах  оттаскивали
мертвых в пустыню, в центре закапывали во дворах.  Горестная  работа  была
настолько тяжелой, что, собравшись к ночи в общежитие, все молча  валились
спать - и говорить не о чем,  и  сил  не  хватало.  Вообще  по  вечерам  в
состоянии крайней усталости легче  было  что-то  сделать,  чем  произнести
несколько  слов.  Когда  возникала  необходимость,  объяснялись   знаками,
скупыми жестами. И ждали, ждали.
   Только Вьюра, Оте и Тайат со своими девушками  из  Комиссии  непрерывно
говорили. На иждивении СОДа было уже больше  ста  детей.  Им  рассказывали
сказки, читали вслух детские книги, - этих в библиотеке башни  сохранилось
много, -  разыгрывали  с  теми,  кто  постарше,  маленькие  сценки,  учили
танцевать. Второй этаж  башни  остался  единственным  теплым,  даже  порой
веселым местом в городе. И раздавать подогретую сладкую воду тем взрослым,
кто решался приходить за ней, тоже выпало на долю женщин. Как  и  мы,  они
ждали.
   Вечером четвертого дня, возвращаясь  в  общежитие,  ощутил  на  затылке
что-то холодное. Пощупал - мокро. Замелькало в глазах. С неба косо, мягко,
неторопливо сыпался с восточной стороны снег, бесшумно падал на  мостовую,
сразу таял. Многие иакаты, принимая  его  за  новый  пищевой  дар  машины,
повыбегали из домов, стали ловить снежинки, пробовать и,  убедившись,  что
вода, скрывались, разочарованные, в своих квартирах.
   Нам же, членам Совета,  снег  подавал  надежду.  Собрались  на  мужской
половине, долго разговаривали  в  темноте.  За  этот  вечер  много  прежде
неизвестного мне узнал об Иакате. Например, только  сравнительно  недавно,
то есть лет сто назад, исчезли  из  квартир  мебель  и  постельное  белье,
потому что машина не производила ни  того,  ни  другого.  Лет  восемьдесят
прошло, как закрылась в городе последняя  школа,  и  учить  детей  грамоте
начали сами родители. Сенсацией не только для  меня  прозвучало  сообщение
Оте, что сама машина была пущена в  ход  лишь  полтора  столетия  назад  -
момент этот и празднество помнили прадеды некоторых  моих  собеседников  -
что "эоловый  город"  в  долине  был  некогда  настоящим  мегаполисом,  но
воздвигнутым уже в эпоху упадка, когда не умели строить и не хотели уметь.
Всего  за  полвека  размягчились,  оплыли  композитные  материалы  стен  и
перекрытий, заржавели металлические каркасы, и величественные здания стали
гигантскими останцами, какими я их видел.
   В полночь, когда женщины уходили к себе, завыл по улицам сильный  ветер
с востока, в комнату нанесло целый сугроб снега, нам пришлось  перебраться
на западную половину квартиры. По крышам грохотали железные листы,  летела
черепица, невидимое море заговорило  крупной  волной.  Под  эти  звуки  мы
наконец заснули и к утру были пробуждены криками.
   - Звезды... Мужчины, вставайте! Звезды.
   Боже мой, неужели такое возможно?!
   Выскочили в пустыню.
   Ветер стихал, будто выполнив свой долг.  На  закате  мерцало  Созвездие
Лепестка, перемигивались  бриллиантики  Западного  Ожерелья,  повисла  над
северным горизонтом одинокая яркая Даная. Но главное - небо. Его  чернота,
глухая прежде, стала прозрачной, разнообразной.  Фоном  для  тысячи  тысяч
сверкающих точек были неопределенной формы  глубоко  темные  пространства,
туманности, озаренные светом ближних галактик,  и  взметнувшаяся  в  зенит
дуга Млечного Пути. Все неподвижно двигалось, незаметно менялось, жило. На
восточном  краю  моря  забелела  молочная  полоска,  звездочки   гасли   в
серо-голубой полуокружности над ним.
   Тайат предложила будить город. Побежали к центру и оттуда  кто  куда  с
хриплыми воплями о звездах.
   Где-то  возле  первой  для  меня  столовой   остановились   со   Змттом
отдышаться.
   С минуту длилась тишина в  домах,  потом  в  окнах  стали  показываться
иакаты, вертели головой на тонкой шее, смотрели в небо.  Постепенно  улица
заполнялась дрожащим от холода народом, молча пошл-и на проспект,  ведущий
к морю. На берегу люди все смотрели в одном направлении.
   Молочная полоска на востоке расширилась, стала выше. Голубизна охватила
уже полнеба.
   И наконец она явилась, половина красного диска, - не  большая,  нет,  а
как должно. Быстро таял туман, солнце поднялось над горизонтом, лучи света
разом легли параллельно поверхности вод, ударили в  наши  лица,  в  глаза.
Будто один человек, вздохнул весь берег.
   Мгновенно сделалось тепло.
   Люди стали раздеваться, подставлять солнцу исхудавшие тела с уродливыми
наростами. Через  неделю  этим  шишкам  предстояло  отшелушиться,  оставив
только розовые пятнышки на бледной коже, которым тоже недолгий срок. Но до
этого еще многому суждено было случиться.
   А теперь народ  отогревался,  успокаивался,  в  полуулыбку  сами  собой
складывались губы. Садились, некоторые  ложились  -  не  только  здесь  на
пляже, где для всех не хватало места, а и  выше,  в  городе  на  солнечной
стороне улиц.
   Сквозь полуприкрытые веки смотрели и не  могли  насмотреться  на  вечно
повторяющееся чудо благой доброй Вселенной, о  котором  забыли  на  других
планетах, где в больших городах в сутолоке утреннего похода на  работу  не
думается о том, что свершается там, за стенами высоких домов.
   Рядом со мной обнялись парень и девушка. Возникла в памяти  строчка  из
Омара Хайяма:
   "Солнце, вспахивающее бесконечность, - это любовь".
   Расслабился. Сладкое благодушие объяло нас со Змттом и тех из  СОДа,  с
кем встретились на пляже. Медленно побрели к башне.  Хотелось  просто  без
проблем посуществовать. Легли там, где на берегу уже никого.  Мимо  прошли
наши женщины, чтобы подальше от мужских  взглядов  отдаться,  обнаженными,
ласке и лечению под солнцем, небом. Даже как-то не о  чем  было  говорить.
Казалось, самое тяжкое позади, а предстоящие трудности  сразу  падут,  как
только придем в себя и возьмемся.
   К полудню нас отыскал один из юношей-активистов. Сказал,  что  горожане
стихийно сходятся на площадь, наверное, там надо быть и Совету.  Заставили
себя подняться, побрели. Увидев нас,  идущих  с  западной  стороны,  толпа
расступилась, давая нам дорогу. Стали взбираться на трибуну, - кроме меня,
конечно, - крики, свистки. Так на Иакате  выражают  одобрение.  По  фигуре
узнали Вьюру, когда мужчины помогали  ей  влезть  наверх.  Тут  от  свиста
заложило уши. Очень громко приветствовали и Крджа,  с  такой  уверенностью
заявившего, что мраку, холоду  и  пугающей  картине  неба  вот-вот  придет
конец. Да, не сошлось по дням. Но Совет обещал, Совет не обманул.
   Юноша, тот, кстати, который еще в редакции "Ни в коем случае" сообщил о
первой попытке видящих остановить машину, теперь доложил, что в нескольких
трубах-люках  центральной  части  города  слышен  рокот,  видно   какое-то
движение. Получалось, дело за  анлахом.  Вечером  на  Совете  решили,  что
завтра сами сзываем митинг, чтобы предложить свой план борьбы с голодом, и
тут же соберем мужское вооруженное войско, чтобы  идти  на  поля.  Раз  уж
смилостивился космос (хотя понимали, что не в  нем  дело),  раз  сделалось
тепло и светло, при всей их тренированности "младшие братья" не пугали.
   День и время выхода на поля знали только члены СОДа.
   Площадь была забита целиком - еще не угасло  вчерашнее  одушевление.  В
своем выступлении Крдж сказал, что  город  должен  сам  начать  разведение
анлаха. Предложил создать по  всем  дворам,  на  заброшенных  улицах  и  в
ближней пустыне участки плодородной почвы, для этого перемешивая с  песком
натасканные из моря водоросли - ими чуть  ли  не  сплошь  заросли  ближние
воды. В городе идея постепенного освобождения от  машины  приобрела  после
всего  случившегося  множество  сторонников.  Несмотря   на   перенесенную
голодовку, иакаты, тощие, покрытые наростами, были бодры.  Когда  мужчинам
предложили тотчас же идти на поля и в  случае  необходимости  сразиться  с
"братьями", добровольцев собралось в указанном месте  площади  около  двух
тысяч. Из тех,  кто  покрепче  и  хоть  немного  обучался  последний  раз,
сформировали четыре роты. Вооружили изготовленными пиками, топорами.
   Восточная окраина города теперь вовсе обезлюдела -  в  "эпоху  Большого
Солнца" голодные переселились к морю и к башне. Миновали последние  пустые
дома, вступили на шоссе. По обе стороны на полях только низенькие мослатые
корни - часть зелени еще раньше была обобрана горожанами, остаток, видимо,
взяли крестьяне. Но когда развернули три  роты  фронтом,  одну  оставив  в
резерве, и приблизились к грядкам необобранной "клубники", с земли  стали,
не торопясь, подниматься фигуры в синем. "Братья"!  (Или  "сыновья"  -  мы
называли их и так и так.) Всего тридцать человек против  наших  сотен,  но
рослые, хорошо сложенные, отнюдь не изголодавшиеся. На поясе что-то  вроде
широкого ножа или меча в ножнах.
   Сначала  спиной  почувствовал  общее  напряжение,  потом  услышал,  как
изменился, сбив ритм, шаг роты за мной.
   Лиц "младших братьев" не было  видно,  мы  приближались  к  ним  против
солнца. Они переговаривались между собой,  разминались,  как  гимнасты  на
ответственных соревнованиях перед выходом к  снаряду:  приседали,  крутили
плечами или торсом. И как-то без команды выстроили  покрывающую  весь  наш
фронт шеренгу с длинными, совершенно одинаковыми интервалами. С их стороны
раздался резкий свист, все они застыли, слегка  расставив  ноги,  свободно
опустив  руки  вниз.  Что-то  очень  угрожающее  было   в   их   спокойной
уверенности.
   Сзади наша ощетинившаяся пиками двойная линия сама собой остановилась.
   Подумал, что будь я в хорошем состоянии  (а,  возможно,  и  такой,  как
есть), сумел  бы  со  своим  ножом  поубивать  или  серьезно  ранить  всех
"братьев", если бы с каждыми двумя-тремя встречался по очереди. Все  мы  в
ОКР люди исключительно реактивные и хорошо обученные  -  есть  такие,  кто
успевает увернуться от неожиданного удара палкой, когда она уже  коснулась
материала  куртки  на  спине,  либо  от  учебной  пули,   услыхав   щелчок
спускаемого сзади курка, чего  никак  не  может  нормальный  человек,  для
которого щелчок и выстрел сливаются в одно.  Но,  во-первых,  есть  закон,
запрещающий убивать на других планетах  даже  в  тех  случаях,  когда  это
единственный способ  сохранить  свою  собственную  жизнь.  Во-вторых,  это
тягчайшее преступление  вряд  ли  принесло  бы  горожанам  пользу.  Только
сделало бы их иждивенцами не  одной  лишь  машины,  а  еще  моего  боевого
искусства.
   Очень растянутая линия "братьев" была для указанной манеры боя удобна -
успел бы, пожалуй, пробежать по ней со своим смертоносным оружием с одного
конца до другого прежде, чем они опомнились бы.
   Так или иначе решили с  Крджем  вступить  в  переговоры.  Пошли  вдвоем
вперед, подняв пустые ладони - безоружные, мол. До "младших"  было  метров
шестьдесят. Когда прошли треть этого расстояния,  один  из  них  нагнулся,
взял с земли камень или нечто  похожее,  сильно  метнул.  Эта  штука  явно
летела мимо нас, в сторону, однако на излете вдруг повернула прямо ко мне.
Успел отскочить в последний момент, едва не сбив с ног Крджа.
   Значит, не хотят. Повернулись, пошли к своим.
   Скомандовал нашим ротам идти вперед.
   А они стоят, мнутся.
   С левого дальнего  фланга  вдруг  выскакивает  человек...  Змтт!  Двумя
руками держит пику,  пригнулся,  двухметровыми  прыжками  прямо  на  того,
который кинул в нас свое устройство. Тот стоит спокойный. И  только  когда
Змтт добежал, корпус ловко в сторону, пропустил  острие  пики  мимо  себя,
взмахнул сверкнувшим на солнце мечом...
   Ужас! Никогда не забыть! Голова Змтта на земле. Тело - фонтан крови  из
шеи - споткнулось об нее, упало.
   В то же мгновение два длинных свиста. Обнажены все мечи, шеренга  синих
идет на нас.
   Сзади всеобщий стон. Тишина... топот. Не выдержали  наши  бедолаги.  Да
куда им, вовсе непривычным. На землю летят пики,  топоры,  лопаты.  Втв  в
середине раскинул руки, что-то кричит.
   Что делать - побежали и мы. Крдж хватает за плечо, показывает.  Бог  ты
мой, со стороны  моря  поднимается  такая  же  шеренга  -  ночью,  видимо,
выкопали в песке ямы и там укрывались, ожидая нас,  справа,  на  анлаховом
поле - третья. Выходит, с утра уже знали.  Кто-то  в  городе  слышал  речь
Крджа, сразу побежал предупредить... Нет, не  с  утра.  Раньше.  Иначе  не
успели бы здесь подготовиться.
   Приблизилась окраина. Сзади, с боков, держа строй  какого-то  открытого
каре, бегут "братья".
   А  это  кто  стоит,  прижавшись  к  стене  дома   на   углу?..   Вьюра!
Увязалась-таки.  Схватил  ее  за  руку,  вырвала,  бежит  рядом.   Впереди
ополченцы рассеиваются в переулки, подворотни, парадные.
   Куда?.. К башне! Прямо.
   Пронеслись мимо решетки разоренного сквера. На улицах  пусто  -  то  ли
паника нас обогнала, то ли в самом городе что-то  случилось.  Выбежали  на
перекресток.
   Впереди во всю ширину улицы плотный строй, синих. С обнаженными  мечами
идут от музея на нас.
   - В разные стороны!
   Кто это крикнул?.. Я, кажется.
   Толкнул Вьюру с Втвом  налево  к  морю,  Крджа  направо.  Сам  прямо  с
тротуара в ближайшее окно - прыжок на мировой рекорд. В комнате пусто,  на
пыльном полу черные пятна с разводами. Бросился к  противоположной  двери,
по грудь провалился сквозь гнилые доски в подпол. Внизу в чем-то  застряла
ступня - похоже, что в древнем  пружинном  матрасе.  Дергаю.  Под  второй,
опорной ногой что-то ломается. Пытаюсь упереться руками в  доски,  но  они
гнилые, от них куски отваливаются.
   Заслонило в комнате свет. Во всех трех окнах "братья" с мечами.
   - Бросай нож!
   Про нож знают. Откуда?.. Бросил.
   - Выходи.
   На улице Крдж в окружении синих. Рот  в  крови.  Успели  с  ним  только
переглянуться.
   - Пошел! - Толкнули в спину.
   Во дворе за столовой дом с решетками на окнах. Не знал  даже,  что  тут
есть такой. Обитая железом, плотно пригнанная дверь  в  камеру  открылась,
чавкнув,  словно  вытащенный  из  насоса  поршень.  Под   самым   потолком
застекленное отверстие в два кирпича. Привыкая к полумраку, сел у стены.
   Какие-то бессмысленные мелочи лезли  в  голову.  Удивился,  что  нет  в
камере пауков, потом сообразил - новый же день, а не вчерашний. Вчера, как
поднялось  солнце,  они  все  вместе  с  ящерицами   исчезли,   и   кто-то
рассказывал, что видели ядозуба, быстрыми рывками пробегающего по улице  к
пустыне. Представил себе, как от него шарахаются, а он и кусать никого  не
собирается,  только  хочет  своими  непредсказуемыми  бросками  выйти   на
пески... Ни с того ни с сего  вспомнилось,  как  "доброволица"  Совета  во
время собственного выступления вдруг заснула, не окончив начатой фразы,  -
что и говорить, утомлялись, конечно, все.
   Только  к   ночи   стал   думать   о   главном.   Итак,   нас   разбили
одним-единственным ударом. Зачеркнули Вьюру, такую счастливую  тогда  днем
на острове, молодежь, ночью ожидающую открытия  нового  настоящего  музея,
все планы СОДа сделать город независимым от машины. Теперь в лучшем случае
- если не перебьют всех безоружных горожан - снова грязный пляж, маленькие
молчащие очереди к столовой, песок, заносящий дома.
   Утром чавкнула дверь. Атлет в синем костюме  бросил  в  камеру  хлебец,
поставил на пол кружку воды. За ним в коридоре еще три фигуры -  в  одной,
казалось, узнал старосту. Постояли посмотрели. Снаружи лязгнул засов.
   Хлеб взял. Пока живой, умирать незачем.
   Понятно было, почему  они  так  легко  своего  добилась.  Опыт.  Веками
накопленное умение удерживать власть.  А  нам-то  как  раз  не  надо  было
срываться со всех дверей, открывать свои карты. Но ведь не  знали  ничего.
На  усадьбу  случайно  наткнулся.  Тот  старик,  который  насчет  "младших
сыновей",  слишком  поздно  возник,  когда  на  нас  уже  другие  проблемы
навалились. Тут и сыграла роль секретность, которой распределители  всегда
себя окружали. А теперь  как  дальше,  что  за  общество  у  них  будет?..
Наверное, постараются стабилизовать в усадьбе  феодальный  строй,  сделать
неизменным на все времена.
   Обо всем готов был думать. Только не о том, что с Вьюрой сделают,  если
ее схватили. И при этом понял, что полюбил по-настоящему, только когда  на
митинге  под  огромным  красным  солнцем  и  черным  небом  она  выступила
обнаженная, с распространенной точки зрения страшная -  руки-ноги,  словно
кости, и маска  на  лице,  наверняка  обезображенном.  Конечно,  она  была
прекрасна в  купальнике,  когда  решили  плавать,  но  еще  прекраснее  на
трибуне.  Редка  ли  такая  любовь  или   нет?..   У   английского   поэта
девятнадцатого века Йейтса есть стихи "К  Анне  Грегори".  Там  проводится
разница между любовью подлинной и наносной, мимолетной.  Юноша  говорит  о
золотистых волосах девушки, пробудивших его любовь. На это Анна  отвечает,
что может сделать волосы каштановыми или черными и так узнать, ее ли самое
любит юноша. Тут вступает автор с мыслью о  том,  что  как  личность,  как
нечто независимое от внешности Анну Грегори может  любить  только  бог,  а
человеку  свойственно  получать  выход  в  духовную   сферу   лишь   через
впечатления материальные, физические. В  камере  мне  стало  понятно,  что
люблю, как бог. Что бы с ней ни случилось, какой бы и кем ни стала. Только
ее и никогда другую...
   Три дня, три черствых хлебца.
   На четвертый с  рассветом,  но  раньше,  чем  обычно,  загремел  засов.
Открылась дверь, но хлебец не летит, воду на ставят. Значит,  моя  очередь
на допрос и на пытки.
   Вошел один. Рослый. Посмотрел на окошечко под  потолком,  по  сторонам,
хотя было еще темно.
   Кивнул слегка.
   - Привет... В тот раз как-то не представился. Бдхва.
   Парень, которого встретил на посевах анлаха. В коридоре за ним  никого,
а он стоит ко мне боком без всякого опасения.
   Будто угадав мои мысли, вынул  из-за  пазухи  нож.  Мой.  Крепко  держа
рукоятку, повел им в воздухе. (Попробуй  броситься,  руку  отсечет,  и  не
заметишь сначала.) Прошелся по камере.
   - Того, который на авлахе вашему человеку голову  отрубил,  этой  ночью
зарезали.
   - Кто?
   - Неизвестно. - Совсем спиной ко мне стал. - А тут лес есть.
   - Лес?
   - Где?
   - От дюны берегом шесть дней пути... Горы, за ними лес.
   Повернулся ко мне. Теперь в лицо ему падал свет  из  окошечка.  Голубые
глаза, взгляд со знакомой ленцой.  Поднял  нож,  аккуратно  разрезал  себе
рукав синей обтягивающей блузы. Провел лезвием по обнажившейся руке. Кровь
хлынула. Вдруг вскользь ударился плечом и  головой  о  шершавую  кирпичную
стену. Испустил длинный вопль такой отчаянности - показалось, стены вокруг
рушатся. Стал заваливаться назад.
   Как он упал, я не видел. Под этот ужасающий вой уже мчался по коридору.
Сбил с ног двоих, которые в вестибюле  застыли,  прислушиваясь,  в  дверях
свалил третьего. Выскочил через дверь на улицу,  дал  спринт.  На  главном
проспекте полно "братьев" - сразу встрепенулись. Повернул в переулок,  там
во двор. Думал, проскочу сквозь квартиру  на  нижнем  этаже,  а  если  пол
гнилой, то у самой стенки быстрой ящерицей ползком. Будут гнаться напрямик
через середину комнаты, сами попроваливаются.
   И затормозил в подворотне.
   Вьюра.
   Вольная, статная, уже без маски. Во дворе отходит от группы  "сыновей",
подняв руку приветственным прощальным жестом. И те ей так же отвечают.
   Встретились взглядами. Она, покраснев, дернулась назад.
   Повернулся, вылетел со двора. И с одной стороны синие, и с другой.
   Рядом труба. В ней рокочет.
   Прыгнул.
   Боги бессмертные!  Оказался  в  щели  вращающегося  барабана.  Отрывает
ногу...  Уже  оторвало.  Спускает  вниз  головой,   сунуло   на   выгнутую
поверхность. Стенки щели движутся, толкают меня, отворачивают  шею.  Зерно
себя так чувствует под жерновом... Выкинуло. Нога, кажется, со  мной.  Еду
на чем-то... Стало светло, впереди опускается и поднимается  нож.  Весь  в
комок. Не сознание, а что-то другое само сжало... Проскочил. Опять  качусь
на ленте.  Впереди  затянутое  молочным  туманом  пространство.  Чувствую,
куда-то меня сейчас сбросит. Мимо проплывает узенький  коридорчик.  Прянул
туда. Головой в твердый пол. Вскочил, упал, отключился.
   ...Лежу. Рядом гудит лента. Поднялся, побрел в конец коридорчика. Дверь
без ручки. Уперся - все равно что в  пирамиду  -  видимо,  с  той  стороны
открывается. Железо почему-то мокрое.
   Пошел в другой конец, к ленте. Быстро катит и справа метрах в  тридцати
обрывается прямо в воздух. Если бежать по ней, повернувшись спиной к ходу,
можно подобраться ближе к концу, увидеть,  на  миг  оглянувшись,  что  там
внизу. Но опасный эксперимент.  Зазеваешься,  сбросит  в  бункер,  либо  в
какой-нибудь чан. А влево по ленте нож, как гильотина. Для резки анлаха.
   Сел. Посидел.
   Выходит, у Вьюры все было обманом. Что не видит острова, притворялась -
там, в ущелье, как раз ее место отдыха. Сама  из  "видящих".  Даже  ростом
больше походит на тех, кто в усадьбе, чем на  горожан.  Лгала  мне,  когда
ужасалась тому, что ем сырой жуг с  дерева,  когда  спрашивала  о  разнице
между инстинктом и разумом. Ложью было все то, что я  принимал  за  чистую
монету.
   Даже интересно стало - единственный я такой лопух во всей Вселенной иди
где-то в глухих ее  уголках  могут  быть  мне  подобные?..  Но,  с  другой
стороны, ведь она детей спасла. Необъяснимо.
   Что же касается моего теперешнего положения, выхода нет из  западни,  в
которую себя загнал.
   Подумал, что если бы сейчас вместе  с  железным  коридорчиком  стал  бы
проваливаться  в  бездну  или  какая-нибудь  другая  катастрофа,  огромное
испытал бы облегчение от того, что все кончается. Даже счастлив был  бы  -
думать уже не надо, стараться понять, что-то делать.
   Увы, это прекрасная, но только мечта! Катастрофы нет, а самому прыгнуть
сейчас на ленту-конвейер - предательство.
   Еще посидел. Отчаяние надо уметь преодолевать. Еще  в  юности  заметил,
что слишком  эмоционален,  взялся  себя  контролировать.  Когда  серьезная
неудача, надо со всей силой ее пережить. Уйти вглубь, представить себе все
возможные последствия и ужаснуться. Один раз  так,  другой,  третий...  От
этого повторения она перестанет так уж волновать. Да, умру здесь в крайнем
случае. Ну и что? Бессмертных нет. Однако ведь свершилось нечто на Иакате.
Вымирали горожане целых полтора столетия, и  если  б  не  произошло  здесь
что-то экстраординарное, так и исчезли бы лет  через  сто.  Но  произошло,
пробудились. Что бы  там  дальше  ни  было,  однако  хоть  в  усадьбе,  но
останется об этом  память.  Кого-то  когда-то  зацепит...  От  этой  мысли
тропиночка пролегла к Бдхву. Раз уж выпустил меня, может быть,  он  что-то
сделает. Кроме того, ребята на Лепестке. Когда  решил  высадиться,  послал
сообщение. Дойдет дней через сорок пять... То есть  почему  "дойдет".  Вот
как раз сейчас дошло, читают. Будут ждать следующего. Не дождутся,  станут
связываться и опять связываться с кораблем, с "Аварийцем".  Одним  словом,
месяцев через пять на Иакату прилетят. Вопрос в  том,  чтобы  продержаться
без пищи полторы сотни дней. Но ведь и больше  люди  голодали.  По  двести
пятьдесят - была бы настоящая цель.
   Вдруг  тревога  пронзила.  Вскочил,  побежал,  ведя  рукой  по   стенке
коридора. Мокрая. Воздух здесь влажный,  в  нем  тонны  и  тонны  воды.  К
позднему утру туман конденсируется каплями. Если одной  рукой  сгребать  в
другую, стакана два-три буду получать. Ура!
   Теперь насчет цели. Не имею права умирать, потому что с  этим  островом
вовлек горожан в кризис. Пока неизвестно, благодетелен он  или  нет.  Если
город останется жить - первое.
   Конечно, оно не так-то просто - полгода не есть. Тем более  что  третья
голодовка за сравнительно короткое время. Главное - тут в коридоре  делать
совершенно нечего. Но раз нельзя работать телу, остается сознание. Надо  с
утра придумывать, о чем весь день думать, и строго  выполнять  задуманное.
Если пущу мысли вразброд, конец мне.
   Лег, положил  руки  за  голову.  Задача  -  не  сойти  с  ума.  Начнем.
Попытаемся, например, составить нравственную историю Иакаты...
   Хотя нет! Сначала  два  постулата.  Во-первых,  считаю,  что  город  не
погибнет - не решатся видящие прибегнуть к крайней мере, ведь  кто-то  уже
наказан. Во-вторых, не думаю о Вьюре.
   ...На первый взгляд нравственная история - нелепость. Говоря о прошлом,
всегда имеет в виду череду событий,  обусловленных  экономикой,  классовой
борьбой. Однако, если мера всех вещей - человек,  то,  скажем,  положение,
когда его слово стоит копейку, и в обществе ни на кого  нельзя  ни  в  чем
положиться, точнее  характеризует  эпоху,  чем  зримые  успехи  в  области
технологии или объявленные - в сфере культуры. Потому что в конечном счете
человек  живет  другим.  Сердцем  и  головой,   чувствами   и   понятиями.
Существенно при этом, что он (как, вероятно, все живое  в  природе)  более
приспособлен для наслаждения,  чем  для  страдания.  В  отношении  семь  к
одному!   Ставшая   крылатой   мысль   Чехова   "создан    для    счастья"
экспериментально доказывается устройством мозга. Шестьдесят процентов  его
массы  заняты  физиологией,  так   сказать   "техническим   обслуживанием"
организма. Но из оставшихся сорока процентов на раздражение  электрическим
током тридцать пять реагируют чувствами  удовольствия,  подъема  и  только
пять - тоской, болью, тревогой,  страхом.  Как  правило,  жизнь  делят  на
общественную и личную - при этом последняя понимается как отношения  полов
и быт. На самом же деле общественное и личное интегрированы, входят одно в
другое. Не только дома, но и на работе  человеку  может  быть  хорошо  или
плохо; там и здесь он испытывает либо вдохновение, либо  тоскливую  скуку.
Чувствует. Эти чувства неподконтрольны никому, ничему,  и  от  них  именно
зависит его поведение хоть на заводе, в институте,  на  поле,  хоть  дома.
Забвение власть имущими указанного обстоятельства приводит  к  неминуемому
провалу их собственных планов, так как ход истории  в  данной  стране  (на
данной планете) определяется как раз уровнем народной  нравственности  или
безнравственности.  Конечно,  сама  она   зависит   от   многих   факторов
социально-экономического толка, но  взятых  обязательно  в  их  конкретном
жизненном проявлении, не в абстрактно-лозунговом плане.  Назвать-то  можно
все как угодно, а важна только фактическая ситуация...
   Однако, может быть, Вьюра...
   Сбился, затем опять подхватил ускользающую мысль.
   ...В этой зависимости всего  происходящего  в  мире  от  индивидуальных
чувств и понятий есть  что-то  принципиально  утешительное.  Самое  важное
везде зависит от  нравственности,  а  она  является  прерогативой  каждого
сознающего себя личностью...
   С этими соображениями заснул и проспал больше суток.
   Казалось бы, в моем положении неожиданности  исключены.  Но  они  были.
Проснулся. Неторопливо - энергию надо беречь - подошел к шуршащей ленте  и
как раз застал феномен. Справа на моих глазах  молочный  туман  прорезался
солнечным лучом. Получалось, в центре машинного зала тоже наверху труба, а
солнце в зените как раз проходит над ней.
   Вообще же дни потекли одинаковые. Приучился спать по восемнадцать часов
подряд - только с боку на бок переворачиваешься. Прогулка  взад-вперед  по
коридорчику, легкая гимнастика, размышления, сон.
   Додумал про иакатское общество, взялся за  машину.  До  каких  пределов
можно вообще развивать технологию? У нас на Земле, две тысячи шестой  год,
наиболее   изощренные   и   быстродействующие   компьютеры   могут    быть
сконструированы лишь самими компьютерами с незначительной  только  помощью
человека. Завтра уже вовсе  без  помощи.  Но  в  результате  уже  начинает
ускользать  возможность  приведения  к  человеческому  смыслу  научных   и
технологических истин. Их можно доказывать уже только математически. Новые
мыслящие машины создаются и действуют, однако их устройство и  функции  не
соответствуют нашему жизненному опыту, не выражаются словом. Этим  мы  как
бы выпускаем вожжи из рук, отдаемся на милость  технологии,  будучи  не  в
состоянии понять того, что в состоянии сделать. Наша  сила  обгоняет  нашу
мудрость. Вот создали здесь на Иакате кормящую машину,  получилась  унылая
серая жизнь. А если бы  такую  придумали,  что  как  раз  предполагала  бы
неимоверные усилия для добычи пищи из нее? Какие поколения  выросли  бы  -
толпы гениев!..
   Вообще дисциплина ума много сложнее дисциплины тела и поведения. Трудно
удерживать  мысль  постоянно   в   должном   направлении.   Но   старался.
Распределил. С утра первая порция размышлений: социология, философия.  Это
легко проходило, потому что впереди главный в сутках момент  -  пью  воду.
Второй этап самый длинный. Перечитывание на память  стихов,  драм.  В  эти
часы тоже была приманка - гимнастику сделаю. И на  третье,  "на  сладкое",
воспоминания.  Удивляло  даже,  сколько  можно  извлечь  из  памяти,  если
сосредоточиться. А на самом заднем плане  сознания  все  равно  Вьюра.  "И
жалею, и зову, и плачу".
   За месяц один раз слышал донесшийся откуда-то стон металла, с ним дрожь
прошла по коридору.
   Заметно похудел, начал ощущать приступы слабости. Но знал, что пройдут.
Не испугался.
   Однажды в полдень подошел к ленте, чтобы взглянуть на солнечный луч. Он
появился, но не исчез, как ему полагалось, только потускнел.
   Что это? Солнце, что ли, остановилось, Иаката перестала вращаться?
   Всмотрелся. Длинная палка висит.  Шест...  Нет,  не  шест,  а  веревка,
спущенная сверху из трубы. Ее конец - свободно в воздухе. Метрах в  десяти
от обрывающейся ленты конвейера.
   Кто?.. Парень с ножом, Бдхва?
   Сначала смотрел, будто меня не  касается.  Потом  заколотилось  сердце.
Вызов! Не в смысле, что меня оттуда зовут (хотя и это тоже). Прежде  всего
вызов моей решимости. Прыгну или нет?
   А если не прыгать, то тихая смерть на металлическом полу. Я же напрасно
себя утешаю насчет прилета с Лепестка. Ребята появятся, несомненно. Но как
искать в машине, которая размером в целый город? Которая, возможно,  и  не
пустит внутрь?
   Итак, должен быть прыжок туда, в  центр  зала.  Когда?..  Прежде  всего
раскрепостить закоченевшие суставы. Рассчитав длину ленты, потренироваться
в коридоре так, чтобы толчковая нога пришлась точно на тот вал, с которого
лента уходит вниз.
   Пять дней на подготовку.
   С этими мыслями неожиданно для себя вскочил на конвейер.
   Рвануло... Едва удержался на  ногах...  Несет...  Побежал...  Прыжок...
Лечу... Ударяюсь лицом о веревку. Схватился... Боже мой, валюсь в пропасть
вместе с веревкой - не выдержала!.. С силой дернуло ее из  рук.  Ладони  в
огне. В самый последний момент удержал конец.
   Завис в воздухе. Внизу туман. Громче рокот каких-то механизмов.
   Теперь мог бы,  раскачавшись,  прыгнуть  обратно  на  конвейер.  Но  не
удержаться. Лента сразу ударит, отбросит. Назад  пути  нет.  Либо  пролезу
туда, откуда веревка свисает, либо... В ближайшие пять минут все решится.
   Подлез под  самый  потолок.  Над  головой  в  дыре  медленно  вращается
крупномодульный червячный вал. Канава с ребристой поверхностью. Что у  нее
больше -  ширина  или  глубина?..  Если  влезу  туда,  само  будет  дальше
затаскивать. Уже не вырвешься... Раздавит или нет?.. А, ладно! Одной рукой
за веревку, другую к животу.  Втиснулся.  Захватило,  протаскивает.  Кости
трещат, трещат. Не понимаю, почему бедро сжало - плечи-то  шире.  Кажется,
что самого из собственного тела выдавливает... Умираю... Из ушей, из  носа
кровь... Выкинуло наверх.
   Вот он, край трубы. Перевалился.
   Минут пять сидел на мостовой, весь дрожа от напряжения. И ликуя!  Чудо.
Я на поверхности земли. Кое-как вытер кровь с лица, с шеи. На улице пусто.
Веревка тут же рядом уходит в окно  подвала.  Полез  туда.  Низко,  стоять
можно только на корточках. В песке на  полу  женщина.  К  ступне  привязан
конец веревки, которая дальше через щель в  кирпичах  идет  наружу.  Перед
щелью узел - он-то и остановил веревку, когда я там  внизу  прыгнул.  Если
иначе, оторвало бы женщине ногу. В полумраке не понять, кто именно  лежит.
Тронул за плечо. Она приподнялась, что-то тихо сказала, опять легла. Снова
приподнялась, села.
   Вьюра!..
   Онемел, не знаю, что говорить.
   Она вдруг заплакала. Смахнула  слезы,  улыбнулась.  Полезла  куда-то  в
глубь подвала, вытащила оттуда узел, подала.
   - Вот, переоденьтесь.
   - Зачем?
   - Надо. Посидите здесь, я  через  минуту  приду.  -  Отвязала  от  ноги
веревку, смотала, бросила на песок. - Без меня на улицу не выходите.
   Ждал ее весь день до ночи. Вышел, побрел к башне.  По  пути  выкупался,
смыл с тела кровь. Ярко светили звезды, на улицах никого, как  раньше,  до
острова. Возле башни тоже пусто. Пошел было к нашему общежитию.  Откуда-то
сзади негромкий голос:
   - Кто это?.. Вы, Сергей?
   Подошел. Доброволица Тайат.
   - Так мы все обрадовались, Сергей, представить себе  не  можете.  Когда
Вьюра рассказала, что вы уже наверху... А она где?
   - Кто? Вьюра?
   - Ну да! Она ведь за вами пошла.  Рассказала,  как  вы  по  веревке,  и
пошла.
   (Сказать или не говорить про Вьюру?)
   - Днем еще пошла?
   - Днем. И напрасно. Могли схватить. Ее же все знают.
   - "Сыновьям? (Сказать или не сказать?)
   - Какие "сыновья". Их давно нет. Ушли. Ах, да, вы же ничего не знаете!
   Увидел,  что  на  месте  той  дыры,  которая   осталась   от   кратера,
извергавшего шарики, теперь высится большая дюна. И идем мы с Тайат  не  в
общежитие, а дальше.
   - А как получилось с "братьями"?
   - Давайте посидим.
   Сели. Она начала рассказывать. Оказалось, что в первый день, кроме меня
и Крджа, было захвачено несколько членов Совета. Крдж умер под  пытками  -
хотели дознаться у него, где комплект с чертежами машины. Саму доброволицу
тоже истязали. Все это было в столовой возле  тюрьмы.  Вдруг  к  ним  туда
ворвался один из "братьев", зарубил мечом Глгла и еще двух  палачей.  Было
побоище, его в конце концов убили. Потом два дня прошли  спокойно,  больше
никого не терзали. "Братья" - всего около двухсот человек - жили  тогда  в
домах около тюрьмы. И вдруг там крики, шум. Синие выкатились на  улицу.  В
домах напротив  жители  дрожали,  думали,  началось  истребление  горожан.
Потом, кто посмелее, стали выглядывать в окна, поняли, что "братья"  между
собой. Крови пролилось много. Та группа, что побольше, изгнала меньшую  из
города. Победители остались еще на два дня,  похоронили  все  трупы.  Один
стучал в двери башни, сказал, что снимают осаду и уходят. Навсегда.
   - Была осада башни?
   - В первый день напали. Но не вошли. Наверху там обнаружилось оружие  -
мечи, пики. Мужчины вооружились, не пустили - лестница-то  узкая...  Тогда
осада. В башне три дня были без воды. Не знали уже, что делать,  ведь  там
еще и дети. Вьюра потребовала, чтобы  ее  ночью  спустили  на  веревках  с
третьего этажа. Мужчины сами хотели, но из них никто  не  мог  пролезть  в
окошко - те, которые на пустыню выходят, совсем узкие. Этой же  ночью  она
вернулась, подала сигнал, чтобы подняли. Подслушала разговор синих, что  в
подвале башни колодец. Нашли, пили воду.
   - А вы где были, Тайат? Тоже в башне?
   - Не сразу, попозже. Меня отпустили после первого убийства в  столовой.
И в башню разрешили войти. Вообще стража была не строгая... Ну, пойдемте.
   Пошли по натоптанной тропинке  вдоль  домов.  Спросил,  откуда  взялась
дюна.
   - Дюна? - Остановилась. - Да, это уже не при  вас  было.  Машина  стала
кричать. Страшно. Такие металлические вопли.
   Снова сели. Над пустыней взошла луна, теперь ясно видел исхудавшее лицо
Тайат. Рассказала, что первый крик раздался вскоре после  того,  как  ушли
"братья". Народ уже осмелел, повыходил из домов, все заглядывали в люки, в
столовые, но букуна не было. А трактористы возили анлах к  трубам,  совали
туда.
   Помолчала.
   - Трактористы были за нас. -  Вдруг  отвернулась,  всхлипнув.  -  Такая
чувствительная сделалась, извините, Сергей. Плохое вспоминаю, не плачу.  А
как что-нибудь хорошее - слезы. - Вытерла глаза. - Они всегда были за нас.
   Стала рассказывать, что из-за этих криков всем пришлось переселиться  в
восточную часть города.  Невозможно  было  выдержать.  Некоторые  смотрели
издали - близко подойти нельзя было. Какой-то механизм вылез из-под земли.
Или часть его. Что-то делал, непрерывно издавая вопли -  может  быть,  как
раз затем, чтобы не подходили, не испортили его, не помешали. И вот нагреб
эту дюну... Одним словом, переселились. Особенно  трудно  пришлось  членам
СОДа. Целые дни таскали из башни на восток оставшиеся мешки сахарной пыли.
   Смотрел на нее. Раньше была очень ладная молодая женщина. А теперь  еле
идет.
   Остановилась.
   - Посидим еще.
   - А далеко? Давайте понесу вас.
   - Да нет, ни в коем случае! Что вы?
   Все-таки взял ее на руки - весу-то килограммов двадцать  пять.  Видимо,
сильно мучили во время допросов.  А  она-то,  пожалуй,  и  не  знала,  где
спрятан комплект. Вьюра, наверное, скрыла от членов Совета,  надеясь,  что
сам я об этом не буду говорить.
   Понес вверх по песку, потом вниз, но уже в направлении города.  Понятно
было, что с СОДом что-то случилось. Иначе зачем такие  предосторожности  -
от города, к городу. Созвездие Лепестка стояло прямо  над  головой.  Может
быть,  оттуда  как   раз   радиосигнал   летит   сквозь   черный   космос,
регистрируется в "Аварийце". Ребята не знают, что  со  мной.  Должен  был,
конечно, связаться, но не хотел докапываться до корабля.  Узнают  видящие,
что в нем побывал, спрячут снова, да так, что никогда не найдешь.
   А вообще наслаждение было после мучительных недель в душном коридорчике
идти в пустыне ночью. И казалось, что в целом на Иакате стало  лучше.  Про
голод Тайат ни слова, значит, горожане как-то выкрутились.
   - Ну давайте, я пойду. Отдохнула.
   - Да ничего.
   - Тогда вот сюда влево вниз.
   Мы были теперь на бархане, где я когда-то трудился. На улице, в которую
он уже вступил. Стали спускаться к засыпанному до третьего этажа дому.  Из
окна один кто-то выходит, второй. Третий, кажется, Втв.
   - Сергей! Ты? - Распростер объятья.
   Поставил Тайат на ноги.
   Вдруг боль пронзила всего сразу. Упал на спину. Потерял сознание.
   Потом  оказалось,  что  трещина  в  шейке  левого  бедренного  сустава,
надломлена лучевая кость предплечья, сломано четыре ребра,  -  все,  когда
протаскивало через червячный вал. Но ведь не чувствовал, вылезая из трубы.
Весь поломанный забирался в подвал, вылезал оттуда, шел один и с Тайат  по
улице, садился, вставал в пустыне, нес молодую женщину, донес до  места  и
только тогда рухнул. Держали счастье,  что  вырвался  из  машины,  подъем,
который испытал, увидев Вьюру, нетерпение, с  каким  ждал  ее,  встреча  с
Тайат и радость вдыхать воздух с моря.
   Только к середине следующего дня пришел в себя.  Темная  комната,  а  в
длинной узенькой щели между массой песка и верхним обрезом оконного проема
солнечно. Лежу на полу. Рядом Тайат со здоровенной миской свежего  букуна.
Умял все, заснул, даже не спросив подтверждения, что букун наконец пошел в
столовых. Так дней десять - разбудили, поел и обратно в  полусон-полубред.
Помню, что на импровизированных носилках  пять  раз  переносили  с  одного
места на другое, то  вверх  через  какие-то  дыры  протаскивали,  то  вниз
спускали. Однажды, когда поспешно уносили, слышал за стеной  крики  и  шум
толпы. Потом лежал в каком-то подвале на  окраине  вечером,  и  через  два
окошка туда били лучи заходящего солнца. Нежился в них. Прозвучали с улицы
приближающиеся шаги, несколько человек остановилось рядом. Один  нагнулся,
заглянул  в  подвал.  Староста!  Встретились  взглядами,  некоторое  время
смотрели  Друг  на  друга.  Потом  его  лицо  исчезло,   услышал   снаружи
равнодушное: "Никого нет".
   Вот тебе и староста Рхр.
   Поправлялся удивительно быстро. И Тайат тоже.  Букун,  как  выяснилось,
пошел, когда я еще в машине сидел. В нем, видимо, изначально были заложены
какие-то целебные вещества. Ребра мои, лучевая кость срослись  за  неделю,
на второй уже начал потихонечку  вставать.  Только  левая  ключица  (позже
понял, что еще и ключица) срослась с маленьким  смещением.  Остальное  же,
как ничего не было. Ночью уже ходил и бегал в пустыне.
   Постепенно выяснил положение в  городе.  Иакаты  против  Совета.  Кроме
детей и молодежи от пятнадцати до двадцати. Власть держит Народная  Партия
при полном согласии всех  взрослых.  На  "митинги"  приходят  с  лозунгами
"ДОЛОЙ   РАЗУМ,   ДА   ЗДРАВСТВУЕТ   ИНСТИНКТ!".   Возобновилось   прежнее
повторяющееся издание. "Ни в  коем  случае...",  в  картинной  галерее  по
стенам только Попечитель, от острова отреклись, в газете  было  официально
объявлено, что его никогда не было и нет. Все без какого-либо давления  со
стороны видящих. Сами. "Тинэйджерам",  подросткам  и  молодежи,  строжайше
запретили гулять по ночам, собираться группами больше трех человек.
   Члены СОДа скрываются в полузасыпанных  домах  северной  части  города.
Днем показываться на улице им опасно. Втва однажды узнали возле  столовой,
окружили, кричали, замахивались на него. До побоев дело, правда, не  дошло
- не хватило решительности. И приказ Комитета Народной Партии арестовывать
активистов Совета, вести в тюрьму, тоже не  был  выполнен.  Так  же  около
сквера получилось с Вьюрой. Кто-то, схватив ее за руку, хотел тащить  куда
полагается, но вступился человек, заявивший, что Вьюра  спасла  от  голода
его дочь. Двое стали лицом к лицу, толкая друг друга выпяченными  животами
и переругиваясь, а Вьюра ушла. Разговор о ней поднимался всякий раз, когда
упоминалось ее  имя.  Вспоминали,  рассказывали  разные  связанные  с  ней
случаи. Узнал, что  после  ухода  "братьев"  ночевала  только  в  подвалах
центра, привязав к ноге веревку, другой конец которой уходил  в  ближайшую
трубу. На Совете думали, гадали, где она, как спасти. А я так и не  сказал
никому, что видел ее в компании синих.
   При всем том, единственной персоной, которую всерьез искали  и  всерьез
ненавидели в городе, был я. На меня, чужого,  а  не  на  "видящих"  валили
"распущенность"  молодежи,  остановку  машины,  голод,   черное   небо   и
устрашающее огромное солнце, гибель Змтта. Те, кто по ночам тайно приносил
нам букун, пересказывали беседы иакатов на пляже. Там хвастают один  перед
другим, кто сколько мисок букуна съел за день, соглашаются, что теперь для
настоящей жизни опять есть все: превосходная еда, солнечный  пляж  ("А  на
что нам этот остров сдался, если он вообще есть? Я, например, его не вижу,
а ты?" - "Конечно, нет. А как увидишь, если его просто  не  существует?"),
газета и музей для удовлетворения культурных потребностей - то, что листки
постоянно одинаковые, а картина по всем залам  одна  и  та  же,  вовсе  не
мешает, поскольку ко времени, когда получаешь  свежую,  позавчерашняя  уже
забыта, а портрет Попечителя лучше запомнишь именно  из-за  повторения.  И
тут же дружно проклинают Совет, особенно меня, за уничтожение статуи,  так
украшавшей сквер и город. Никого из взрослых не уговоришь в библиотеку, на
ремонт городских зданий, откидку песка,  который  уже  захватил  восточный
район и языками даже вторгается в центр.  То  есть  берут  лопаты,  только
когда букун посылает, но лишь "от  сих  до  сих",  ни  мгновением  больше.
Понятно было, почему. Какие  уж  теперь  из  взрослых  горожан  работники?
Пять-шесть  поколений  полного  иждивенчества   сделали   свое,   лень   и
безответственность одолели, мысль  о  том,  чтобы  работать,  преодолевать
первые трудности перехода на самообеспечение ужасает, и никто не думает  о
завтрашнем дне.
   Понятно и... горько. Такие планеты, как Иаката, редки  в  этой  местной
звездной системе. Огромная,  щедро  одаренная  природой  -  не  то,  чтобы
какая-нибудь невеличка без атмосферы, без жизни. Позади  расцвет  флоры  и
фауны, цивилизации, культуры. Все еще можно вернуть,  дать  развиваться  и
самим развивать дальше. Пусть кругом пустыня, но  небо  сияет  голубизной,
водоросли океана дают кислород. Несколько десятков тысяч разумов в  городе
- огромное богатство. Но не хотят. Как в прошлом у нас на Земле алкоголики
и наркоманы, так и здесь взрослые и пожилые иакаты, не думая о самих себе,
о будущем, о потомках, предпочитают медленно вымирать.
   Отгремело. Была попытка и сорвалась. Но по ночам где-нибудь во  второй,
третьей комнате  пустой  квартиры,  куда  пролезть-то  можно  лишь  сквозь
полузасыпанное песком окно, горит свечка. Свет ее  не  виден  с  улицы,  а
вокруг тесно сидят оставшиеся в живых члены СОДа и активисты.
   Долгие обсуждения и споры.
   - Горожанам нужна ясная и близкая цель. Лозунг!
   - Лозунги ничего не дают. Человека учит только сама жизнь.
   - Взрослых она уже выучила. Их не перевоспитаешь.  Только  молодежь  за
нас.
   - Нет! Наша надежда на всех тех, кто еще не потерял  надежды.  Даже  на
стариков. Помните, каким был тот старый маляр?
   - Молодежь нужно постепенно отделять от машины.
   - Отделить от нее сначала самих себя. А мы сидим здесь  и  ждем,  когда
принесут букун.
   - Для начала хотя бы медленное движение.
   - Как раз немедленное, а не так,  что...  Необходим  прорыв.  Например,
вывести молодежь из города.
   - Куда?.. Если б мы знали, что сейчас в усадьбе делается.  Может  быть,
слуги восстали против господ. Вот там бы начать хозяйствовать.  Оттуда  не
побегаешь на завтрак, обед и ужин.
   Все чаще звучало слово "лес". Бдхва сказал мне. После того, как я вышел
из машины, узнал Совет. От него слухи пошли дальше по городу.
   В общем, пошел я. То есть не сразу пошел искать лес, а собирали, сушили
сухари в дорогу, отыскали где-то пластиковый мешок  для  воды  на  случай,
если придется отойти от моря. А кого  еще  было  посылать,  если  все  мои
друзья за всю жизнь из города ни разу  не  выходили,  даже  по  звездам  и
солнцу ориентироваться не умеют, гор никогда  не  видели,  в  трех  соснах
заблудятся?
   Неописуемое наслаждение было - шагать вот так одному, имея  ясную  и  в
принципе достижимую цель, оставив позади личностные и другие  неразрешимые
проблемы. Пустился в путь в  середине  ночи,  чтобы  к  рассвету  оставить
далеко позади поля анлаха, деревеньки, усадьбу и большую дюну. Отъевшемуся
наконец, отдохнувшему, здоровому шагалось удивительно легко, вольно -  при
каждом шаге остается еще запас играющей в теле энергии. Смотрел на звезды,
на пустыню, которая, как правило, больше обещает ночью, чем предлагает при
свете  дня.  В  густо  заросшем  зеленью  море  изловил  десяток  рыбешек,
проглотил,  закусил  сухарем  и  со,  счастливым  ощущением  физической  и
внутренней собранности - все мое со мной - лег спать на отмели, наполовину
погрузившись в теплую воду и  накрыв  голову  пучком  влажных  водорослей.
Выспался, снова берегом.  Путь  вовсе  не  тяготил.  Справа  море,  насчет
которого не возникает никаких вопросов - оно затем, чтобы по нему  плавать
на  своих  судах  человеку,  а  в  его   глубине   радостно   существовать
разнообразнейшей живности. О пустыне же можно думать часами.  Бесконечная,
протянувшаяся до горизонта, порой каменная "хамада", как на Земле называют
ее арабы, порой песчаная, она не отвечает на твое недоумение  -  "Зачем?".
Сама для себя? Странно, что на безжизненных планетах  о  таком  вообще  не
думаешь, бесконечные голые ровные поверхности и хребты высоких гор кажутся
там  совершенно  естественными.  А  здесь  нет,  здесь  пустыня  -   вызов
человечеству. Подозреваешь в ней непонятную чужую душу.  Камни  и  камешки
покрывают каменное же ложе, и можно часами спрашивать себя, почему  именно
этот именно здесь. Берешь камень, бросаешь его, и он  ложится,  решительно
ничего не меняя в облике окружающего, будто от  века  был  там.  Крикнешь,
крик падает тут же у твоих ног. Нет жизни, и вместе с тем она есть,  но  к
ней не подступишься,  ее  не  встревожишь,  потому  что  ее  бытие  -  вся
бескрайняя равнина до той едва заметной линии,  где  уже  голубовато-серая
она сходится с горизонтом. Чудится тайный смысл, проникнуть в который тебе
не позволяют. Идешь, идешь,  и  только  изгибы  береговой  линии  -  мысы,
бухточки, отмели, убеждают, что движешься. Сон, отдых, снова в путь.
   На  второй  день,  купаясь,  случайно  глянул  назад  и  увидел  вдали,
километра, может быть,  за  два  от  меня,  человека.  Его  фигуру  иногда
размывало горячими потоками воздуха,  которые  поднимались  от  по-разному
разогретой поверхности пустыни, а  в  другие  моменты  фигура  становилась
четкой - рослый, широкоплечий мужчина.
   Возможно, кто-то из Совета решил все-таки  присоединиться  ко  мне.  Не
исключено также, что  догнать  меня  с  намерениями  недружелюбными  хочет
кто-то другой.
   Вышел из воды, остановился.
   Остановился и тот человек.
   Пошел ему навстречу. Он стал отходить назад.
   Еще раз остановился. И незнакомец сделал то же самое.
   Побежал к нему, и он стал убегать с похвальной быстротой.
   Что за дурацкая игра? Или кому-то из усадьбы поручено следить за  мной?
Но спрятаться тут негде.
   Пошагали дальше - он в двух, иногда трех километрах от меня.
   Побежал в сторону от моря, и мой  преследователь,  сохраняя  дистанцию,
последовал за мной.
   Ладно, я тебе устрою штуку. Вернулся к берегу, всю вторую половину  дня
бежал, надеясь, что он устанет и отстанет.
   Не устал, не отстал. Это уже становилось интересным. Опасаться мне было
нечего - на Иакате нет таких, с кем не справился бы один  на  один  и  кто
застал бы меня сонного врасплох.
   Садилось солнце за спиной. Повернулся,  полюбовался.  После  того,  что
было, такими непривычно прекрасными стали  закаты,  восходы,  долгий  путь
светила над головой. По-новому оценили. Может  быть,  как  у  нас  древние
египтяне, - бог!
   И там на фоне пурпурной полосы он, мой преследователь.
   Стемнело. Бежал и шел еще несколько часов. Спустился в воду,  -  сухари
тоже в пластиковом мешке - отплыл, лег  на  спину,  стал  засыпать.  Будет
кто-нибудь приближаться, уши в воде - наверняка услышу, проснусь.
   Никто не тревожил до утра. Поел, оглянулся. На том же расстоянии в  два
с половиной - три километра  тот  же  наглый  сопровождающий.  Ну  что  ж,
поспорим,  посостязаемся.  Даже  весело  стало,  минуты  и   часы   резвее
покатились. Уже понял, что он не из горожан, поскольку там на такое  никто
не способен.
   Припустил. Пустыня в этом месте песчаная,  вся  в  мелких  дюнах.  Бегу
вдоль берега по сырой полоске вблизи воды.
   Передо мной уходящий порядочно-таки в море широкий, длинный мыс.  Решил
пересечь по прямой. Песок здесь несколько странный - не шелковистые  сухие
дюны, а как бы взвихренный небольшими частыми  кучками  -  по  верхушечкам
песчинки желто-белого цвета, подсохшие, внизу влажные, коричневые.
   Вдруг тяжело стало бежать. Сразу тяжело. Не успел задуматься  об  этом,
на четвертом шаге проваливаюсь по колени. Огляделся, закусил губу.
   Мама родная, зыбучий песок!
   Подо мной либо сильный ручей, либо даже подземная речка.
   Вытаскиваю одну ногу, вторая глубже уходит. И знаю, что  если  так  вот
топтаться, только скорее засосет.
   Мне, конечно,  следовало  обратить  внимание  на  бросающуюся  в  глаза
разноцветность песка. Но был отвлечен соревнованием в марафоне. Впрочем, в
этой широте  верхний  слой  песка  часа  через  два-три  подсох  бы,  весь
сделавшись белым, и уже не внушал бы мне  опасений.  Губительное  свойство
таких  мест  объясняется  тем,  что  вода  силами  капиллярного  натяжения
поднимается снизу от какого-то  источника,  обволакивает  песчинки,  резко
уменьшая сцепление между ними. Будь это просто жидкость, я  бы  в  ней  не
утонул, только вытеснил бы такой объем песка, который по весу равен  моему
собственному. Но это, увы, только почти жидкость, и закон  Архимеда  здесь
не действует.
   Все эти мысли промелькнули в  сознании  мгновенно.  Кстати,  вспомнился
читанный в детстве  роман  Уилки  Коллинза  "Лунный  камень",  где  кто-то
кончает с собой, нарочно отправляясь в зыбучие пески. Но  я-то  теперь  не
хотел умирать, хотя в машине была минута усталости и  слабости,  когда  об
этом подумалось. Однако что же делать?
   Поскольку ноги уже были плотно  закреплены  там,  в  глубине,  повернул
корпус, шею и посмотрел, появился ли уже мой странный спутник.  Если  друг
(на что надежды не было),  то  поможет.  Если  враг,  все  равно  приятнее
умереть от оружия, чем быть задушенным мокрым песком.
   А он уже возник и на этот раз не остановился, подражая мне, как обычно,
а бодро двигался, приближаясь, и был теперь в  километре  от  меня.  Долго
сохранять положение, в котором я бы его видел, было невозможно.
   Откинуться, что ли, назад и попробовать вытащить сначала хотя  бы  одну
ногу, хоть на немного...
   Лежу на спине. Нога несколько вытащилась, но силы прямой и широкой мышц
мало, чтобы совсем выдернуть ее из песчаного плена.  Напрягаюсь  что  есть
мочи, не получается. А замечаю, что между тем и спину  начинает  понемногу
засасывать.
   Выпрямился, опять оглядываюсь. Преследователь заметно ближе.
   Ноги продолжают погружаться, теперь песок уже выше колен. Засасывает со
скоростью сантиметра три в минуту, полностью скроет минут через пятьдесят.
   Под ступнями холоднее, чем наверху.
   Оглядываюсь.
   Пресвятая богородица! Не мужчина это, а женщина. Вьюра!
   Мужчиной издали оттого казалась, что за плечами какой-то груз, делающий
их с виду гораздо шире.
   Подошла.
   - Во-первых, поведаю вам, что  еле  удерживалась  от  смеха,  когда  на
Совете  при  вашем  участии  говорили  об  усадьбе.  "Феодальный   строй",
"господа", "прислуга", "эксплуатация". Да, действительно, у нас господа  и
слуги.  Первые  занимаются  самообразованием,  изящными   видами   спорта,
музыкой, танцами и другими искусствами. Вторые выращивают на полях урожай,
снимают его, сохраняют, готовят господам пищу, убирают  в  особняках  и  в
саду. Но мы меняемся ролями через год - вот что! - Сбросила со спины груз,
вещевой мешок с короткими саженцами какого-то растения, присела  на  песок
(не на зыбучий, конечно). - Хорошо,  пусть  горожанам,  но  вам-то  как  в
голову не могло прийти, что только  такое  общество  приучает  человека  и
повиноваться с достоинством,  и  повелевать  с  уважением,  расширяет  его
духовный кругозор, дает одним неотъемлемую перспективу стать выше, чем они
сейчас  есть,  остерегая  вторых  от   злоупотребления   своими   правами.
По-вашему, может быть только так, что высшие - постоянно высшие, а  низшие
вечно внизу, и единственная альтернатива этому -  равенство,  при  котором
человек - ни то,  ни  другое,  а  нечто  среднее,  не  способное  быть  ни
дисциплинированным, как часовой механизм, ни полностью свободным в выборе,
чем заняться?
   За время этой речи я успел опуститься в песок сантиметра на  четыре,  и
шея моя задеревенела. Спросил Вьюру, не сможет ли она сесть так, чтобы мне
не надо было изгибаться, поворачиваясь к ней, и  добавил,  что  место,  на
котором я нахожусь, очень опасно, что его следует обойти далеко.
   Она встала, оставив мешок на месте, с  изящным  поклоном  поблагодарила
меня за своевременное предупреждение, обошла вокруг мыса по  воде  и  села
напротив опять-таки  на  твердый  песок.  За  две  минуты,  пока  она  это
проделала, я погрузился уже по пояс.
   - Слушая вас на острове, - начала она, - я все ждала, когда же  наконец
вы скажете о том, что лидеры и  руководители  в  ваших  странах  время  от
времени меняются местами со своими согражданами, которыми управляют. Но не
дождалась.
   У меня было что ответить на этот упрек, но, признаться, больше думал  о
том, понимает ли она положение, в котором нахожусь. Могла бы  бросить  мне
одну из длинных лямок вещмешка, которую я  привязал  бы  к  лямке  своего,
могла бы выкопать небольшую  яму  и,  упершись  в  нее  ногами,  дать  мне
возможность вытащить себя из западни.  Гордость  не  позволяла  мне  ввиду
наших достаточно сложных отношений просить у нее помощи.
   Я спросил, правильно  ли  мое  предположение,  что  она  принадлежит  к
видящим  и  являлась  в  городе...  (тут  я  замялся,  поскольку  не  знал
иакатского  эквивалента  понятиям  "шпион",  "резидент",  "тайный  агент")
...наблюдателем.
   - Совершенно правильно. - Она  кивнула.  -  Вы  догадливы.  Могу  также
открыть вам, что участвовала в обсуждении плана, как остановить машину.
   - Но если так... - На мгновение я даже забыл о том, что меня продолжает
засасывать. - Если так, зачем вы спасали детей и  даже  отчасти  взрослых,
которых старались вытащить из домов, чтобы они шли на море за рыбой?
   - А кто спас бы их? Кто? - В ее  голосе  был  оттенок  презрения.  -  В
членах нашего уважаемого Совета... О присутствующих не говорят, конечно. -
Сидя, она слегка поклонилась мне. - В членах Совета я не  заметила  особой
расторопности.
   Я сказал, что тут нечему  удивляться,  учитывая  те  условия,  которыми
горожане были воспитаны, и спросил, зачем она вообще затеяла всю историю с
островом, если ее конечной целью было погубить город.
   - А вы не понимаете? - теперь в голосе была и жалость.
   - Нет. - Мое погружение несколько замедлилось, так как  уже  не  только
ноги, а более объемные части тела уходили вниз.
   - Потому что по справедливости он должен принадлежать городу.
   - Который вы, как и все видящие, ненавидели.
   - Конечно.
   - Где же логика? - Мне уже начало сжимать нижнюю  часть  груди,  дышать
стало труднее. - Вы приберегали остров для  себя  и  сами  же  отдали  его
горожанам. Хотите, чтобы города вовсе не  было,  и  сами  же  делаете  все
возможное, чтобы выручить его из беды. Наконец, если мне  будет  позволено
перейти  от  общего  к  частному  и   незначительному,   выказываете   мне
неодобрение и недоверие, но, как я слышал, дежурили в  подвалах  центра  с
привязанной к ноге веревкой. Не вижу последовательности.
   Она рассмеялась.
   -  Даже  удивительно,  как  тупы  могут  быть  мужчины.  Что   касается
последнего, того, кто в беде, надо выручать,  неважно,  друг  он  вам  или
враг. Вы не находите?
   - Да. Но кто же вы сама при таких обстоятельствах?
   - Человек. - Пожала плечами. - Человек, в котором, может быть, намешано
много разного. Я, как вы, очевидно, поняли, была воспитана средой, где  мы
пробегали по всей клавиатуре чувств, не ограничиваясь единственной  нотой,
от непрерывного ее употребления уже дребезжащей, фальшивящей. Даже  любовь
и ненависть могут соседствовать, не  говоря  уж  о  бесчисленных  оттенках
других, противоположных чувств.
   Тут она попала в самую точку, потому что я сам в этот момент  ненавидел
ее за светский тон, неуместный при том положении, в каком я  находился,  и
любил не меньше, чем в тот день, когда она нагая стояла под  черным  небом
на площади. Даже больше. Любил и любовался  ею  похорошевшей,  расцветшей,
прибавившей к  суровой  сосредоточенности  последних  месяцев  сегодняшнюю
беззаботную шаловливость. На лице, которое  она  так  долго  скрывала,  ни
следа болезни.
   Встала.
   - Извините, я на минуту.
   Побежала опять вокруг мыса. Подумал, что решила наконец помочь  мне,  и
тут же сообразил - поздно. Спасти меня мог бы, пожалуй, только  экскаватор
с большим ковшом на длинной стреле и никакая другая  сила  на  земле  и  в
небе. Хотел подольше видеть девушку бегущей, но корпус был уже под песком,
а шея больше чем на девяносто не поворачивалась.
   Впрочем, она и не собиралась со мной возиться. Просто вспомнила о своей
ноше.
   Вернулась.
   - Приятно было поболтать с вами. Спасибо. Я, к сожалению, тороплюсь,  а
вы здесь, по-моему, будете заняты долго. Всего хорошего.
   Быстрым шагом пошла вдоль берега на восток, фигурка ее  уменьшалась,  я
следил за ней, пока ее не скрыла небольшая дюна.
   Теперь мне оставалось совсем немного  времени,  чтобы  приготовиться  к
смерти. Длинной вереницей посыпались они, с кем дружил, за  кем  ухаживал,
кого просто однажды встретил, увидел незнакомого,  незнакомую.  Девушка  с
серьезным умным лицом прошла мимо на Невском - несет виолончель в футляре,
приятель-физик, с которым слушали записи Высоцкого,  силачи-весельчаки  на
Лепестке, всегда готовые вылететь  на  аварию,  и  много-много  всяких  за
считанные секунды. Потом выше всех стали они,  мать,  отец,  чуть  поодаль
дед, которого уже давно нет на свете. Простят ли меня за  страшную  весть,
что придет из Московского управления ОКР? Ужасно, что один я  у  них  был.
Родился в семидесятом. Маленькая комнатка в коммуналке. Отец эмэнэс -  сто
десять  в  месяц,  мать  -  актриса  в  Ленинградском  областном.   Всегда
автобусная тряска по городкам и поселкам, а зарплаты целых девяносто, если
без вычетов. Не решились выпустить в мир второе дитя. Но  простят.  Космос
бывает жесток, ОКР тогда посылает длинные  письма,  где  есть  слова  "без
вести". Напоминает последнюю большую войну. А здесь почти  и  была  война,
только маленькая. В детстве завидовал деду, который участвовал в боях  под
Ленинградом, Курском, входил в освобожденные  города  Европы,  побывал  на
высотах исторического деяния. А я здесь чуть сдвинул историю. И  настоящая
любовь озарила. Жизнь была.
   Стало неудобно в плечах - сам погружаюсь,  а  вытянутые  руки  снаружи.
Поспешно принялся выкапывать ямки с одного бока,  со  второго.  С  усилием
просунул руки к животу. Если иначе, стало бы выворачивать  из  суставов  -
дополнительная мука.
   Три-четыре  минуты  оставалось  до...  Смерть  не  из  самых  страшных,
мучиться недолго. Потеряю сознание, тело еще  будет  ворочаться  в  тисках
мокрого песка. Чтобы скорее все прошло, надо  считать  в  уме  секунды.  С
яростью, с гневом на глупую неудачу. От единицы сотен до трех...  Вещмешок
давит на затылок.
   И...
   И ноги уперлись в твердое.
   На твердом плотно стали ступни.
   - Черт возьми! Ну черт же возьми! Знала ведь паршивая девчонка,  оттого
невозмутимость тона.
   Вдруг разом  вспотело  все  лицо.  Выдернул  руку,  ладонью  вытер.  Ну
теперь-то совсем другое дело.
   Стал выкапывать яму перед собой. Докопался  до  колен,  упираясь  одной
ногой в камень, легко вытащил вторую.
   Переступил. Теперь все зависело от того, будет ли впереди  опора.  Если
да, то важно, выше она или ниже места, где отставшая нога.
   Чуть повыше.
   До полудня прокапывал мгновенно заплывавший сзади ров. Из последней ямы
вышел на трясущихся ногах, упал у берега. Чтобы в дальнейшем не испытывать
отвращения к песку, погладил его влажный от набегающих волн разлив.
   - Ты не виноват. От моей глупости получилось.
   Пролежал,  задремывая  и  просыпаясь,  шесть  часов.  Встал,   воду   и
продовольствие в куртку, брюки и туфли туда  же.  Побежал;  По-настоящему.
Весь вечер и всю ночь. На рассвете вдали увидел Вьюру. У  самого  дыхание,
как у рыбы, выброшенной на берег, ноги словно  колоды.  Пока  добрался  до
нее, она уже закидывала свой рюкзак за плечи. Сел, обессиленный, на песок.
   Сказал ей, что, во-первых, у них в усадьбе пятьсот, может быть, человек
со сравнительно несложным кругом дел, в то время как на Земле  государство
- огромное образование, где сотни миллионов людей  должны  быть  прекрасно
обученными  профессионалами  в  десятках  тысяч  специальностей.   Поэтому
невозможна такая смена ролей, какая практикуется в усадьбе.
   Она прервала меня.
   - Это вы виноваты.
   - В чем?.. Что сотни миллионов...
   - Во всем. Горожане на Иакате спокойно и тихо уменьшались в числе. Если
б не вы, все так  и  шло  бы.  В  усадьбе  были  споры  о  судьбе  города,
спокойные,  теоретические.  И  вдруг  с  неба  -  вы.  Да  еще   начинаете
пробуждать. Возникает обстановка,  требующая  немедленного  решения...  Ну
что, пойдемте? Нам по дороге.
   Видела же, что на ногах не стою.
   И так оно пошло. Вьюра убегает. Я должен догонять, но нет сил, нуждаюсь
в отдыхе,  и  болит  травмированное  бедро.  Понял,  что  сорвал  себя  на
двадцатичетырехчасовом пробеге, когда после зыбучего песка догонял.
   Вьюра заметила мое плохое состояние, стала чаще отдыхать  сама.  Порой,
прежде чем ей убежать, разговаривали минут по тридцать  и  больше.  Обычно
она уходила, задав мне какой-нибудь  вопрос,  ответ  на  который  я  потом
обдумывал в одиночестве на бегу.
   - А может быть  так,  что  в  результате  своих  научно-технологических
успехов человек потеряет инициативу в устройстве собственного будущего?
   Или:
   - Вы  согласны  с  тем,  что  ритуалы  безмерно  легче,  чем  свободная
деятельность? В них ведь укладываешься, как в мягкую постель.  В  ритуалах
люди ищут себе рабства, ими же защищают себя от свободы. У  вас  на  Земле
есть ритуалы?
   Но больше я размышлял о ней самой  и  об  истории  усадьбы  на  Иакате,
которая открывалась в некоторых ее репликах. Оказывается,  я  не  ошибался
относительно причин почти полной гибели жизни на планете. С усадьбой  было
сложнее. В ней после пуска машины прожило жизнь  шесть  поколений.  Первые
ближайшие потомки бюрократов вели себя так, как раньше их родители. Но уже
не было и не могло быть борьбы за  теплые  местечки,  нравственный  климат
усадьбы стал меняться.  Вместо  бывшего  в  чести  понятия  "иметь"  стали
интересоваться понятием "быть". Над материальными  ценностями  возобладали
духовные, дети господ и слуг стали составлять дружеские пары и  тройки  не
по кастовым признакам, а по другим.  Несмотря  на  сопротивление  глубоких
стариков в четвертом поколении, взрослые и  молодежь  решили  периодически
меняться с обслугой ролями. Строй, который сначала действительно напоминал
феодальный, сохранили затем, чтобы внутренне не распускаться, не  упускать
в прошлое традиционные качества лучших представителей аристократии. Такие,
как понятие чести,  рода,  ощущение  человеком  собственного  достоинства,
воспитанность, безусловная порядочность,  утонченность  чувств,  рыцарское
отношение  к  женщине  -  то,  наверное,   чем   в   первых   десятилетиях
девятнадцатого  века  в  России  могли   похвастать   дворяне   из   круга
декабристов, Пушкина, Грибоедова, Чаадаева.  Целью  маленького  усадебного
общества  стало  восстановление  былого   величия   Иакаты.   Промышленная
цивилизация, чей крах остался в памяти, была признана  порочной,  считали,
что надо остановиться на земледельческой.  Но  пугалом,  дамокловым  мечом
висело над оазисом странного рыцарства  более  чем  стотысячное  население
горожан, необразованных, ленивых иждивенцев машины. Из боязни,  что  город
пойдет на усадьбу, создали корпус "младших братьев". По вопросу  о  судьбе
старой  столицы  усадьба  при  господстве  пятого  и   шестого   поколений
раскололась на две группы примерно поровну...
   На четвертый день пути на горизонте  показались  горы.  Я  все  шел  по
следам Вьюры, иногда догонял. Разговаривали, потом она уходила вперед.
   У предгорья набрел на  остатки  примитивных  строений.  Внутри  утварь,
грубые земледельческие орудия. Понял, что "край" - место, куда лет  двести
назад из разоренного голодного мегаполиса в долине бежали те, кто  потерял
надежду на  промышленную  цивилизацию.  Поблизости  кладбище  -  несколько
полузанесенных песком,  развалившихся  на  части  скелетов.  Теперь  кости
последних обитателей "края", просто оставленные на земле, не удивили,  как
те, что попались в первый день на Иакате, когда шел от корабля  к  городу.
Вообще отношение к смерти и мертвым очень разное не только  по  Галактике,
но даже  у  нас  на  Земле.  Особенно  в  прошлом.  По  рассказу  Геродота
персидский царь  Дарий  Первый  однажды  устроил  дискуссию  между  своими
подданными греками и индусами. Первые сжигали трупы отцов и  матерей,  что
вторым казалось чудовищным, поскольку  согласно  собственным  обычаям  они
поедали тела умерших родителей.
   Горы были испытанием. Осыпи, эрозированные склоны,  за  каждым  высоким
перевалом открывался новый, еще выше.  Все  нагоняло  тоску  однообразием,
отсутствием малейших признаков  зелени,  жизни.  Вьюра  козочкой  взбегала
наверх, я еле догонял ее со своим растревоженным бедром. Потом двое  суток
шли по ровному, как налитому плоскогорью. Никаких ориентиров - ни  дерева,
ни животного, ни человека. От этого впечатление, что не вперед  двигаемся,
а только топчемся на месте. На высоте стало  холодно,  ночевать  на  голом
камне было неуютно.  Далеко  впереди  появились  белые  кучевые  облака  -
первые, какие видел  на  Иакате.  Вьюра  ушла  так  далеко,  что  не  стал
догонять, ночью лег, уснул.
   Утром разбудила.
   - Идем.
   Первый раз обратилась на "ты", что так же редко на  иакатском,  как  на
английском. Сразу прошли накопившаяся усталость и боль в  бедре.  Небо  за
краем плато было ничем не загорожено, вышли к нему.
   Вблизи восточный склон покрыт мхами,  дальше  кустики  трав,  еще  ниже
луга, огромная чаша горизонта с коврами лесов.
   Земля обетованная.
   Спускался с трепетом. Боязно было помять траву, сломать стебель цветка.
Кустарники стояли одухотворенные, деревья, будто зная что-то сокровенное о
мире, думали свои думы. Из-под хвойного  куста  выскочил  небольшой  зверь
вроде нашего леопардового кота. Застыл, как был  в  этот  миг  с  начавшей
подниматься для следующего шага ногой. Есть еще животные на Иакате!  Вьюра
его  знала,  позвала.  Подняв  переднюю  лапу,  кот  смотрел  на  меня   с
неодобрительным удивлением. Неторопливо ушел, не оглядываясь, ведя в траве
над собой маленький смыкающийся за ним просвет. (Я  уже  знал,  что  Вьюра
ведет меня к лагерю тех, кто решил расстаться с усадьбой.) Тщеславный  вид
лоснящегося усатого, мордастого хищника доказывал, что мелких,  во  всяком
случае, животных здесь много. Решил, что вся местность - забытый  в  хаосе
последних лет разрухи,  а  потом  разросшийся  заповедник.  Вьюра  догадку
подтвердила. Спускаясь к реке, вступили в рощу деревьев-великанов - стволы
обхватом в десяток метров, кроны выше, чем у австралийского эвкалипта. Под
ногами почва красная, проросшая лишь  тоненькими  зелеными  копьями.  Одно
сломалось под моей ногой, из этого места брызнул фонтанчик воды.  Крылатая
ящерица села мне на грудь, взлетела.  За  рощей  великанов  заросли  жуга,
орешник с плодами.
   Воздух звенел насекомыми, мне чудилось, поют фанфары.
   Подошли к лагерю. Загорелые молодые люди строили здесь деревянный  дом.
С  достоинством  раскланивались  с  нами.  Девушки  возле   двух   палаток
приседали.   С   удивлением   встретил   двух    городских    парней    из
Продовольственной Комиссии, которых после ухода "братьев" никто  в  городе
не видел. Узнал,  что  уже  посланы  люди  за  большим  отрядом  городской
молодежи.
   За те несколько дней, что прожил в лагере отдыхая, молодежь  расчистила
участок для посадок анлаха - саженцы были у  Вьюры  в  вещмешке.  Приходил
леопардовый кот,  сидел,  обернув  хвост  колечком  вокруг  передних  лап,
наблюдал строительство дома. Сказали, что он избран  почетным  гражданином
будущего поселка...


   Путешественник по Вселенной замолчал, посмотрел на часы.
   - Скоро мне должны звонить... Это, в общем, все, что стоило  рассказать
об Иакате. Остальное - лирика.
   - Расскажите лирику, - прозвучал голос.
   Из коридора в гостиную вошла дочь профессора, студентка.
   Мужчины в комнате задвигались, утомленные долгим сидением в  креслах  и
на стульях. Только председатель колхоза был свеж, как огурчик.
   С веранды доносился звон посуды, там готовили стол то ли для обеда,  то
ли для ужина.
   Путешественник посмотрел на студентку, кивнул.
   - Знаете, я  даже  молился.  Так  получилось.  У  космонавтов  дальнего
полета, как в прежние времена у моряков на  парусных  кораблях,  особенный
взгляд на женщин. Они для нас не становятся обыденностью, всякий раз  чудо
и тайна. Когда пришла пора, вечером простился со  всеми  в  лагере.  Вьюра
пошла проводить. Долго спускались к морю - здесь недавно обнаружили  более
удобный путь  к  пустыне.  Шли  молча.  Начался  подъем,  предложил  Вьюре
вернуться, дальше не провожать, сам, конечно, думая об обратном. Поднялись
на скалы, откуда мне надо было вниз. Она сказала, что на Иакате у  мужчины
может быть только одна женщина на  жизнь,  у  женщины  -  один  муж.  Стал
обнимать ее, целовал. Она шептала, что где  бы  я  ни  был,  всегда  будет
чувствовать, жив ли и как мне.  Стал  спускаться,  спустился,  солнце  уже
близилось к горизонту. Вьюра стояла там, где простились. Прошел  несколько
километров и всякий раз, когда оборачивался к стене гор,  залитых  золотом
заката, в тот  день  желтого,  казалось,  вижу  ее  на  скале.  За  спиной
вещмешок, в руке лопата. Звезды горели все ярче,  тишина.  Пустыню  Иакаты
теперь чувствовал дышащей, как-то ко мне относящейся, не чужой. Освещенные
луной серебряные пространства сочувствовали моей  тоске,  а  темные  пятна
лощин между дюнами упрекали -  оставил,  оставил...  Неожиданно  для  себя
вдруг опустился на колени: "Боги - Аллах, Кришну, пресвятая Дева  Мария  и
Зевс - сделайте так, чтобы ее миновала  любая  беда".  Не  религиозный,  а
верящий, почувствовал, что должен каким-то  ритуалом,  словами,  действием
выразить то, что во мне. Стал на колени, склонился, поцеловал  песок.  То,
что дальше, без затруднений. Опять шагал ночами.  Трижды  встречал  группы
идущей в лагерь молодежи из  города.  Остановил  первую.  Рассказали,  что
город меняется. "Ни в коем случае..." не читают, даже не  берут  газету  у
почтальона. Сумка возвращается в редакцию полной,  там  опускают  тираж  в
трубу. Молодежь свободно переправляется на остров. Главное же - атмосфера.
Заговорили. Неисчерпаемая тема - события,  когда  решалось,  жить  или  не
жить. Вспоминают, кто как встретил беду, вновь и вновь переживают  радость
первого появления настоящего солнца. Члены Совета - снова герои. По дворам
многие сажают жуг. Другие группы не останавливал, чтобы не терять времени.
Укладывался в  какую-нибудь  ложбинку,  пропускал  мимо  приближающиеся  в
полумраке шаги, разговоры, смех. На  пятые  сутки  добрался  до  заветного
места. Снова ночь, знакомая тропинка. Скинул со спины мешок, где сухари  и
сушеный жуг. Взялся за лопату. Через час звякнула о металл. Это как  голос
старого друга. "Авариен"  -  давняя  модель.  Когда  на  Лепестке  корабль
спускали с рам, ухитрились погнуть нагонный гребень, лонжерон  оказался  с
дефектом.  Но  не  очень-то  комфортабельный,  он  прост  и  надежен,  как
наковальня. Докопался до дверцы, приложил ладонь - распахнулась мгновенно,
будто то, что внутри, совсем изныло, дожидаясь. Включил  прогрев.  Кресло,
приборный щит встретили,  как  вернувшегося  в  семью  блудного  сына.  Не
хотелось пока заглядывать в записи -  конечно,  там  беспокойство.  Открыл
"затылочный глаз". Голубым шаром Иаката уже плыла внизу. Смотрел  на  нее,
думая о том ни с чем не сравнимом счастье, что испытывают сейчас  те,  кто
остался внизу, в лагере. Никогда ни у кого не было такого, что  лежит  там
перед людьми. Неповторимый феномен Иакаты. Может быть, позади  заповедника
опять леса, горы, удивительные растения и животные,  а  за  пространствами
моря  целые  материки,  где  природа  тоже  вернула  свои  права.  Пойдут,
поплывут,  но  не  так,  как  первые  невежественные  завоеватели.  Иначе.
Нацарствовались над планетой  распределители,  прокатилась  индустриальная
цивилизация, но оставила людям свой высший цветок - науку. "Если бы юность
знала, если бы старость могла". Но здесь юность как  раз  знает  и  умеет,
потому что научило прошлое.
   Путешественник задумался на миг.
   - И нам на Земле станет лучше от того, что произошло  на  Иакате.  Даже
тем, кто пока ничего о ней и не слышал. Потому что все соединено  со  всем
прямой и обратной связью. Не только Вселенная, включая любые  ее  области,
влияет на все, - в том числе и на земные  события  -  но  и  они  на  нее.
Галактика оказывает действие на наше Солнце, оно на  нас,  а  мы,  в  свою
очередь, влияем на Солнце, Галактику, Вселенную. Помните мысль Пико  делла
Мирандолы о том, что есть общность в вещах, посредством чего  каждая  вещь
объединяет свои части внутри себя? Общность, но  также  единство,  в  силу
которого любое создание объединяется со всеми другими. Всемирная Симпатия.
Это как оркестр. Инструмент ведет партию,  отдавая  ее  в  общую  мелодию,
будучи  одновременно  зависим  от   всех   других,   с   которыми   должен
гармонировать. Он в оркестре, но и оркестр в нем. Иными словами,  в  плане
поступков каждый человек значим для всей Вселенной.
   - А Всемирная Антипатия есть? - строго спросила студентка.  -  У  меня,
например,  совершенно  определенное  отношение  к  тем  мужчинам,  которые
бросают...
   Путешественник смотрел на девушку, собираясь ей  ответить,  но  в  этот
момент  прерывисто  длинные  звонки  донеслись  из  кабинета   профессора.
Путешественник глянул на часы.
   - Может быть, это меня.
   Профессор кивнул ему, двое вышли из комнаты.
   Мужчины в гостиной встали.
   - Значит, все на все? - спросил председатель колхоза.
   - Конечно, - сказал математик. - Теперь мы  не  сомневаемся  в  правоте
средневековых мистиков. Слова Мирандолы, что все отдельное есть часть мира
и при этом каждая отдельность в  известном  смысле  содержит  весь  мир  -
сегодня метафора каждой серьезной научной работы. Вещи и явления  сплетают
руки.
   Вошел Путешественник.
   - Так... Отделение  механики  Академии  пока  не  может  разобраться  в
машине. Только  некоторые  места  поддаются  расшифровке,  но  общая  идея
непонятна... - Осмотревшись, пояснил: - Вьюра передала мне  комплект.  Она
еще до появления шариков взяла его из машины, спрятала. В лагере  передала
мне... Да, Академия... Сделали копии, раздали по всем отделениям. Оригинал
сейчас доставят в Домодедово к самолету. Сможет кто-нибудь отвезти меня  к
электричке? На одиннадцать двадцать.
   - Я отвезу, - сказал председатель колхоза. - Значит, возвращаешься?
   - Возвращаюсь. Отца и мать повидал, из ОКР меня  увольняют.  Не  совсем
увольняют, но предлагают написать заявление. Рассматривали, что  произошло
на Иакате, сочли вмешательством.  Как  раз  успеваю.  Москва,  Белорусский
вокзал, оттуда такси на аэродром. На Байконур вылет в четыре сорок, оттуда
"туннельный проскок" - за шесть часов на  Лепестке.  Сорок  пять  дней  до
Иакаты. Беру с запасом - неделя, и я  в  горах.  Всего  сюда-обратно,  как
обещал, четыре месяца.
   - Поехали. - Председатель колхоза обнял Путешественника за плечо. - Все
равно мне завтра в районе быть.
   Все вышли проводить Путешественника. В саду темнело, ошеломляюще  пахли
левкои.
   - Коней заведи обязательно у вас там, - говорил  председатель  колхоза,
открывая дверцу "газика".  -  У  меня  в  колхозе,  с  жеребятами  считая,
шестьдесят голов. Представляешь?  Казахская  порода.  Косилку  тянет,  что
трактор. Это раз. Верхом везде проедешь - два. Девчонки, мальчишки все без
ума. Трава у вас там, говоришь, есть. Могу тебе устроить.
   Машина, выблеснув фарами, укатила.
   Студентка подошла к математику.
   - Скажите, где, в какой стороне неба Лепесток?