Михаил Грешнов. Сны над Байкалом ----------------------------------------------------- Библиотека советской фантастики Научно-фантастические рассказы МОСКВА " МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ " 1983 47020Ю200^176_г 078(02)-83 Origin: http://fantast2.narod.ru/GRESHNOV.HTM ? http://fantast2.narod.ru/GRESHNOV.HTM ----------------------------------------------------- СЕЗАМ, ОТКРОЙСЯ! Издательство "Молодая гвардия", 1983 г. - Спелеологи - народ неразговорчивый. Это не случайно, поверьте мне. Под землей надо слушать. Очень чутко и внимательно слушать. И совсем немного разговаривать. Руки Гарая двигаются неторопливо. Это я заметил: спелеологи неторопливы. - Жаль, что нельзя видеть, - продолжает он. - Не говорю об инфравидении в тепловом поле - есть такие приборы, даже очки. Но через них видишь то же, что и в луче фонаря: сталактиты, скалы и ниши. Только все это хуже, чем с фонарем. Я имею в виду другое видение - шестое, может быть, десятое чувство. - Есть такое? - спрашиваю Гарая. Прежде чем ответить, спелеолог тщательно приглаживает выравненный свернутый шнур, откладывает моток в сторону: - Есть. О Гарае мне уже рассказали. Не только что он опытный спелеолог, надежный товарищ. Сказали, что он знает музыку Земли. Странно, не правда ли - музыку Земли? Уверяли, что он раздвигает скалы. Привели случай. Группа Козицкого - четверо надежных парней пропала в уральских пещерах, исчезла. Пообещали вернуться через четыре дня. И канули. Прошло пять дней, шесть, от группы ни слуху, ни духу. На седьмой день по их следу вышли спасатели. Но след затерялся в мелких озерах, ручьях. Привлекли к поиску исследователей из другого лагеря, в их числе Гарая. Спустился он в подземелье на восьмой день. - Вот что, - сказал участникам своей тройки, поднимитесь-ка вы наверх. Оставьте меня послушать. - Одного?.. - Одного. Наверно, это у Гарая звучало. Как небольшое "Есть", потрясшее меня, столько в нем было силы. Ребята ушли. Получили взбучку от штаба - у спасателей всегда организуется штаб. Чуть ли не тотчас их повернули обратно. Переспать, однако, на поверхности разрешили, чтобы вышли утром с новыми силами. А наутро Гарай привел четверку Козицкого. - Как ты их нашел?.. Не их прежде всего, - ответил Гарай, - ход нашел в скалах. Козицкий клялся, что никакого хода не было. Они же не дети, у них четыре пары глаз! Так и пошло: Гарай раздвигает скалы. А насчет музыки - этот вопрос интересует меня. Он привел меня в лагерь спелеологов. И ведет с Гарaeм в пещеру. Лагерь расположен в Бамбаках, на Малой Лабе. Над рекой это невысоко - в семистах метрах. Здесь еще лиственные леса: буковые, грушевые. Выше над ними ельник. А над головой синь. Пещера тут же, выходит из скалы на поляну. В прошлом году ее осматривал Павел Никанорович Ветров. В этом году он привел с собой три звена спелеологов исследовать лабиринт. Пещера разветвляется под горами, тянется километров на двадцать. Имеет один или несколько выходов. Собаки, по словам старожилов, попавшие в подземелье, объявлялись по ту сторону гор в леспромхозе. Переходы и выходы надо исследовать. Но не только это привело Ветрова вторично к пещере. На Бамбаках работают буровики. Скважины дадут больший эффект, если объединить работу буровиков с геологическими исследованиями через пещеры. Ветров добился связи с буровиками. Их инженер, Санкин Дмитрий Петрович, сейчас, перед исследованием подземелья, намечает с руководителем спелеологов план работы: - Вопрос в том, на какую глубину уходят пещеры. Нам ведь нужна глубина, Павел Никанорович. - Километра на два, - отвечает ему Ветров. - Два километра, конечно, значимость. - Санкин делает пометку в блокноте. - А вот образцы. - Ветров достает из угла палатки баул, открывает крышку. Образцы он собрал, когда у него зародилась мысль об объединении работы буровиков со спелеологией. Места, где собраны образцы, Ветров нанес на карту. Карту показал буровикам. Это и привело к тому, что Санкин сидит у него в палатке. Инженер заинтересован, берет из баула сколки породы - коричневый, красный. - Железо, - говорит он, - хром... - Да, - подтверждает Ветров, - вот сурьма... Несколько минут Санкин перебирает содержимое чемодана. - Павел Никанорович, - неожиданно говори г он,-скольких трудов стоило вам достать эти образцы? За словами инженера скрывается другой смысл. Санкин никогда не был в пещерах. Услышав о двадцатикилометровой длине, он призадумался. Одно дело двадцать километров на поверхности, другое - во тьме подземелий. Это, говоря осторожно, может смутить любого. Ветров понимает, в чем дело, отвечает, стараясь не усилить тревогу Санкина: - Требуется, конечно, навык. Физическая закалка. Ну и осторожность, понятно. - И чтобы окончательно рассеять тревогу Санкина, говорит: - Пойдемте в тройке со мной. У меня тоже особых навыков не было. Прогулки в Кунгурской пещере на Урале, в Кристальной в Подо лии почти не в счет. На Кавказ меня привело знакомство с Ветровым. В Одесской филармонии случайно мы оказались в двери при выходе из вестибюля одновременно. "Я вас узнал, - сказал Ветров, - играете на органе". - "Да, - ответил я, - а вы музыкант?" "Спелеолог". В завязавшемся разговоре я признался, что бывал в уральских пещерах, в Подолии. "Имеете интерес? - спросил Ветров. Предложил мне поехать на Кавказ: - Познакомлю с интересным человеком. Он умеет слушать музыку Земли". - "Музыку Земли?.." Так я оказался в палатке с Гараем. Мне рассказали о его замкнутости, резкости суждений, о любви к одиночным походам. Глядя на его плечи в сажень, квадратное туловище, на туго сжатые губы, можно лишь утвердиться в его замкнутости, суровости. Слова о том, что спелеологи народ неразговорчивый и под землей надо больше слушать, чем говорить, тоже штрих, подчеркивающий характер Гарая. Он и здесь намеревался идти один. Как только не навязывал меня Ветров-ему в напарники: - Тренированный, молчаливый. Музыкант... При этом Гарай перевел взгляд с моего лица на руки. А я испугался: руки у меня ничего не знают, кроме органных клавишей. - Бывал в двух пещерах, - продолжал Ветров. Гарай все еще смотрел на мои руки. "Не возьмет, уверился я. - А музыка Земли?.." Но тут я сам решил постоять за себя: - Ничего, Генрих Артемьевич, что руки такие, сказал я. - Испытайте их в деле. - Испытаю, - пообещал Гарай и этим дал согласие взять меня с собой в пару. Что, собственно, мне надо в кавказском походе"-* Убить отпуск? Сделать экскурсию? "Много ездите, Гальский, - упрекнул меня дирижер оркестра. - Не растеряйте талант". А я не могу усидеть на месте. Меня интересуют Урал и Байкал, на БАМе я был с концертом. Люди меня интересуют. Тайны. Гарай. Может быть, это от молодости? Может, от молодости не спится?.. Поднимаюсь, выхожу из палатки. Луны еще нет, она взойдет перед утром. Долина внизу темна, как омут. И еще она похожа на чашу, окаймленную выщербленным контуром гор. С уступа, на котором расположен бивак, реки не видно. Ее немного слышно, совсем чутьчуть: тягучий спокойный шум. Взлаял шакал. Подхватил другой - то ли плач, то ли смех, неожиданно музыкальный. Звезды зеленые, синие. Близкие. Можно достать любую. Можно переставить местами. Но лучше глядеть на них. Наверно, это мне и нужно в походе. И еще музыка. Я готов видеть ее в мерцании неба. За хребтами на юге идет гроза. Но грома не слышно. Зарницы пробегают по горизонту, чуть приглушая звезды. Это похоже на переливчатое стаккато. Неново, конечно, связывать свет и музыку. Музыки и так много. Ухнула выпь. Отозвались шакалы. И, сменяя тональность, как звучание струн под ударами молоточков, мерцают звезды. Утро началось суетой. Проверяется снаряжение, на костре готовится завтрак. В палатках и возле них: - Надя, резервные батарейки!.. - Немного в подъеме жмет, но, думаю, обойдется... На земле, на кроватях шерстяные свитеры, шлемы. - Завтракать! Душистое, обжигающе горячее какао. - Наполнить термосы! Молодое небо безоблачно. Солнце еще не вышло из-за горы, но уже тронуло скалы. В долине линяет серозеленый сумрак. Короткое слово Ветрова, и группы - первая, вторая, третья - втягиваются в прохладный зев. Мы с Гараем в последней группе. Прощай, начавшийся день! Идем во весь рост. Светят передние два фонарика - Павла Никаноровича и Санкина. "Экономьте энергию..." - неписаный закон спелеологов. Впереди в пляшущем подвижном свете семь медлительных силуэтов. Себя я не вижу. Я замыкающий. Но если взглянуть назад, на стенах пещеры, на потолке бурная пляска теней. Не проходим двухсот шагов - поворот и пещерный зал. Санкин поднимает фонарь - луч теряется в темноте. Отряд жмется влево, к стене, справа пустота, и луч ничего не нащупывает. - За мной, за мной! - слышится голос Ветрова. На мгновение появляется над головой желтое пятно - потолок - и тут же исчезает, будто неведомая рука оттягивает его ввысь. Опять отряд жмется к стене. Шаркают подошвы по камню, никто не разговаривает- нет желания разговаривать. Через минуту впереди возникает стена, перечеркну тая черным зигзагом, - проход. Гуськом втягиваемся в проход, и тут же первое ответвление вправо. - Незваный, - освещает фонариком Ветров, - ваш туннель. Незваный, за ним Игорь Пичета и Шура Гвоздев отворачивают вправо. - Счастливо! - слышится несколько голосов. И я говорю: - Счастливо! Группа исчезает за поворотом, остальные идут вперед. Через полчаса и так же вправо уходят Ветров, Санкин и Надя Громова. Опять мы с Гараем напутствуем их: "Счастливо!" - и остаемся одни. - Так... - говорит Генрих Артемьевич и включает фонарь. Мне кажется, его "так..." звучит с облегчением. Он прибавляет шаг. В самом деле, его стесняло плестись в хвосте. А может быть, и оттого, что пещера пошла под уклон. И не только вниз - начался каскадный участок. Первый уступ небольшой, можно лечь на живот и опустить ноги. Можно попросту спрыгнуть. Но так не делается: какой еще там, внизу, грунт? Рискуешь остаться без ног. А то и без головы. Ложусь на живот, ногами нащупываю опору. Генрих Артемьевич, видимо, одобряет маневр. Сопя, ложится на живот, опускается рядом со мной. Так мы преодолеваем третий, пятый уступы. Иногда подаем руки друг другу: веревками не пользуемся. Под ногами появляется вода, сочится из-под камня. - Осторожнее! - предупреждает Гарай. - Генрих Артемьевич, - говорю я, - образцы начнем брать? Гарай молчит. А я конфужусь: образцы можно взять на обратном пути. Да и в конце концов он старший. Или мне хочется поговорить? Так спелеологи - народ неразговорчивый... Старательным молчанием пытаюсь загладить свой промах. В самом деле Гарай добреет. Придерживает меня на скользких участках, не отпускает руки, пока не убедится, что стою крепко. Проходит, наверно, час. Спустились мы глубоко, но ход по-прежнему идет вниз. - Сядем, - неожиданно говорит Гарай. Садимся, гасим фонарь. Темнота мгновенно ложится на плечи грузом. Когда выравнивается дыхание, расслабляются мышцы, Гарай спрашивает: - Слышите что-нибудь? Шум в ушах. Даже звон, об этом я и говорю спутнику. Еще проходит время, и Гарай спрашивает опять: - Слышите?.. Тот же шум и звон в голове - сказывается давление, мы глубоко под землей. - А теперь? - Генрих Артемьевич, слегка охватив плечо, приближает меня ухом к стене. - То же самое... - говорю я. Гарай негромко смеется. Поднимаемся и идем. Ход расширяется, суживается. Вода под ногами то хлюпает, то исчезает. Внезапно Гарай останавливается: - Свет! Ход аркой замыкается вверху. Клином с потолка нависает камень. Гарай смотрит на него, понижает голос до шепота: - Визжит. Может упасть... Ничего не понимаю ни в словах, ни в тревоге, которой охвачен Гарай. - Дайте! - тянется он за штоком - палкой с металлическим наконечником. Шток есть и у него, но у меня тяжелее. Отдаю. Гарай отводит его над плечом как копье, с силой швыряет в камень. Камень рушится, пол под ногами вздрагивает. Инстинктивно делаю шаг назад. - Не бойтесь, - говорит Гарай. - Опасности больше нет. Привал. Вынимаем из рюкзаков хлеб, мясо. Раскладываем тут же, возле упавшего камня. - Почему вы сказали - визжит?.. Генрих Артемьевич молча ест. Запивает из термоса. Наконец говорит: - Надо уметь слушать. Слова звучат мягко, с укором, и это ставит меня в тупик: такого тона я от Гарая не слышал. - Уметь, - повторяет он. - В этом секрет. А я гляжу на обрушенный камень, и у меня куча вопросов. Обед окончен. Кружки и термосы уложены в рюкзаки. Погашены фонари. Я остаюсь во тьме со своими вопросами. Но мягкость последних слов Гарая меня обнадеживает. - Говорите, звенит в ушах... - Гарай опять засмеялся. - Усталость, давление атмосферы, - продолжает он в темноте, - все это обычные объяснения, которые слышишь от каждого. Даже на гипертонию ссылаются... Я молча слушаю. - А дело в другом. Если хотите, здесь целая наука... - Гарай ждет, что я отвечу. Я ничего не отвечаю. - Наука о Земле, - заканчивает он свою мысль. - Вслушайтесь, - говорит через минуту, оборотившись ко мне; голос звучит негромко, но близко. - Подойдите к скале, к другой. - Включает фонарь. - Послушайте. Встаю, подхожу к скале, прислоняюсь ухом. Звон усталости звучит в голове. Подхожу к другой скале. - Вслушайтесь, - настаивает Гарай. Тоже звон, но, кажется, другой тональности. Заинтересованный, иду дальше. Через два-три шага прикладываю ухо к стене. И каждый раз мне кажется, что кровь в ушах звенит по-другому. - Вы музыкант, - говорит Гарай. Еще иду, прислоняюсь к камню одним ухом, другим. Звон в голове или звук на каждом месте, мне кажется, чуть-чуть другой. - Есть разница? - спрашивает Гарай. Есть, но ведь это можно объяснить током крови в мозгу, состоянием организма. - Знаю, что вы думаете, - говорит Гарай, разгадав мои мысли. - Все так думают. И все ошибаются. Подойдите ко мне. Роется в рюкзаке, достает телефонную трубку. Но это не совсем телефонная трубка. На одном ее конце мембрана, которую мы прикладываем к уху, другой конец сделан раструбом. Раструб направлен в сторону, противоположную от мембраны, - это отличает трубку от телефонной. Провода нет, середина трубки полая, туда вставлена батарейка. - Возьмите. Беру трубку из рук Гарая. Прижимаю мембрану к уху. Слышится звучание, аккорд, охвативший несколько нот: так звучат на ветру провода, когда их слушаешь, прижавшись ухом к столбу. Жестом Гарай направляет меня к стене. Звучание изменяется, преобладает низкая басовитая нота. - Пройдите туда. - Гарай кивает на выступ метрах в шести. Подхожу к выступу. Звучание в трубке другое: выплыло и словно застыло фа контроктавы. - Дальше! - показывает Гарай. Подхожу к расселине, вспоровшей стену от пола до потолка. Здесь звучит ми первой октавы. Не только ми - аккорд из нескольких тонов; он звучит и дальше от расселины, в пяти шагах, но сильнее всего слышится ми. Шарахаюсь от одной стены пещеры к другой и слушаю. У меня уже в мыслях нет, что это кровь пульсирует и звенит в ушах. Скалы поют, Земля! Трубка Гарая - волшебство!.. Кажется, это вывело меня из себя - в голове путаются обрывки мыслей. Нужно усилие, чтобы собраться и все обдумать. Опускаю трубку - в чем дело? Стараюсь сосредоточиться. Нельзя отрицать шума в ушах от пульсации крови. Нельзя отрицать и шума Земли. "Вслушайтесь", - несколько раз говорил Гарай. И немудрено, что в подземелье, куда не пробивается с поверхности ни один звук, можно услышать музыку скал. Да, я ее слышу! Трубка все еще у меня в руках. Тональность звучания меняется. Но я все приписывал шуму в ушах. Инерция! "Вслушайтесь!.." Так, наверно, вслушиваются сотни спелеологов в пещерах мира. И только Гарай расслышал и нашел истинные причины. Как он нашел? Может быть, у него феноменальный слух? Или он по-необычному мыслит? Наверно, то и другое. Но главное - открытие. Гарай умеет им пользоваться. Камень "визжит" - и, может быть, спасены жизни Генриха Артемьевича и моя. Из глубины пещеры смотрю на Гарая. Он отбивает молотком куски породы. Молоток у него необычный: с одной стороны боек, с другой жало - острие кирки. Возвращаюсь к нему вернуть трубку. - Послушайте, - протягивает он кусок рыжего камня с синими и розовыми прожилками. Подношу камень к трубке. Шмелиный рой бьется и гудит в ухе, перекрывается пронзительным комариным писком. Тут же тянется непрерывным звоном ля третьей октавы, перемешиваются другие тона, едва различимые и явственно слышимые. - Полиметаллическая руда, - говорит Гарай. - Железо, кобальт... Каждый металл поет по-своему. Хочу послушать еще, но он протягивает другой кусок: - Медь... В трубке преобладает фа третьей октавы. - Почему? - спрашиваю. - Сядем, - говорит Генрих Артемьевич. Протягиваю ему трубку. - Пока оставьте, - отводит он мою руку. Секунду медлит, я жду объяснений. - Звучание металла в породе? - говорит он. - Это неново: то же, что в биологии звучание мышц при напряжении. Слышали об этом? Не слышал, но я молчу. Гарай продолжает: - Принцип надо было обнаружить в горной породе и объяснить. Если бы это сделал не я, обязательно сделал бы кто-то другой. Поначалу я думал так же, как все: шум в ушах от циркуляции крови. Однако изменение тональности в разных местах, в разных пещерах навело меня на мысль, что звучание идет не только от шума крови и утомления мышц. Кстати, вы не ответили, слышите вы звучание мышц или нет. Поставьте опыт, - он взял из моих рук трубку, - зажмите пальцами уши. Поглубже. - Зажимаю так, как он советует, слышу гул в голове. - Упритесь локтем хотя бы в эту стену, - советует Гарай. Упираюсь в скалу, гул в голове усиливается. - Ну вот, - говорит Гарай, довольный моей исполнительностью, -. это гудят от напряжения мышцы... Я слышу больше, - продолжает он. - Гамму звуков в пещерах. И сейчас слышу. Почему в толще пород рождается звук? Потому что в любом, даже маленьком, камне есть натяжения, напряжения. Что уж говорить о недрах, где давление колоссально? Позже, когда у меня появилась трубка, я различил, что каждый металл имеет свой голос так же, как при спектральном анализе свой цвет. Поэтому долго распространяться не буду: в каждом куске породы по звуку можно определить металл, а по интенсивности звука его количество. Генрих Артемьевич возвращает мне трубку, увязывает свой рюкзак. - Но ведь вы сделали открытие, Генрих Артемьевич! - Сделал, - отвечает Гарай. - Трубку сделал. "Сигнал" - так я назвал трубку, - И об этом никто не знает!.. - Вы знаете. - А дальше? - Нужна работа. Нужно очень много работы! Гарай замолчал. Поднял и надел рюкзак. Я тоже надел и с трубкой в руках пошел за ним. "Сигнал"... Изредка я прикладывал мембрану к уху. В трубке звенело, гудело, урчало, пело. Вспомнилось фа третьей октавы в куске медной руды. Звуки надо записать, классифицировать, рассуждал я, сделать таблицы. Работы много. Почему Генрих Артемьевич ее не делает? Бродит в пещерах, скалывает куски породы... Вглядываюсь в квадратную фигуру Гарая, идущего впереди, - желтая полоса света нащупывает дорогу. Мой фонарь Гарай приказал погасить: "Хватит и одного..." Не сразу замечаю, что Генрих Артемьевич замедлил шаги, почти крадется. Остановился и слушает. Я тоже слушаю, но ничего не слышу, тот же фон в голове. Гарай подает знак остановиться. Стягиваю рюкзак... - Не надо, - говорит он шепотом. Резко взмахивает рукой: "Замри!" Замираю на месте. Гарай приближается вплотную к стене, освещает ее. Прижимается ухом. Может, и мне послушать? За манипуляциями Генриха Артемьевича я совсем упустил из виду трубку. Когда Гарай делает еще знак стоять смирно, я прикладываю мембрану к уху. Пронзительный свист, визг врываются в голову - невыносимо слушать! Слегка отстраняю трубку и тогда узнаю в звуках до пятой октавы. Дальше уже идет ультразвук! Что это значит - катастрофа, опасность?.. В самом деле, Гарай оборачивается ко мне, приказывает отойти: "Дальше!" Пятясь, сдаю назад, не отрывая глаз от Генриха Артемьевича. - Свет! - говорит он по-прежнему шепотом. Включаю фонарь. Гарай снимает с пояса молоток. Что он задумал? Может быть, снять и мне? Отбивать пробы? Но Гарай не дает сигнала. Он все еще занят своим молотком. Слежу за каждым его движением, на меня он не обращает внимания. Ощупывает стену. Примеривается молотком. Поспешно прижимаю мембрану к уху. Теряю секунду, и, когда поднимаю глаза, Гарай, сбросив рюкзак, что есть силы замахивается на стену молотком. - Ну! - вонзает молоток в скалу острым жалом. Лопнула струна? Или тысяча струн разом? Или это вздох вырвался из скалы? Мембрана треснула в трубке, как выстрел... Пыхнула пыль в лицо, луч фонаря потускнел в ней, рассеялся. А когда пыль осела, из скалы, вернее, из черного хода, который возник в стене, смотрели на нас три фонаря. - Генрих?.. - раздался голос Ветрова. Гарай стоял, пригнувшись, вытянув голову. Слышал ли он восклицание Ветрова? Скорее нет - он слушал." Затем он махнул рукой, приглашая Ветрова и других: - Живее! Люди двинулись к нам, а Гарай даже не переменил позы - прислушивался. Проходя мимо, Ветров спросил у него вполголоса: - Знал, что мы рядом?.. - Нет, - тоже вполголоса ответил Гарай. Затем он выпрямился, круто обернулся ко всем - Ветров, Надя Громова, Санкин были в нашей пещере - и, сделав шаг от пролома, крикнул: - Бежим! Надя пыталась поправить сползший рюкзак, Гарай подхватил ее за плечи: - Быстрей! Ветров, Санкин, не пришедший в себя, пятились в темноту. Гарай подталкивал Надю: "Ну!.." К счастью, в суматохе я не забыл о трубке. Рывком прижал ее к уху. Вой, хохот, скрежет ворвались под черепную крышку, удары молотом, треск - бедлам выл и бесновался вокруг. - Бежим! - Гарай увлекал всех вдоль прохода. Не пробежали мы двадцати метров, как сзади охнуло, рухнуло. Пол под ногами качнулся, по стенам побежали трещины. Я опять прижал трубку к уху. Паровоз, сто паровозов выпускали пары. Свист, шипение шли по скалам, или, может быть, Земля, освистывала наше бегство, шикала вслед. Потом мы шли: Ветров, геолог Санкин, Надя, я и замыкающим Генрих Артемьевич. Ветров молча освещал фонарем дорогу, Санкин нервно покашливал, Надя, если судить по неровной походке, недоумевающая, испуганная. У меня вертелось в мозгу: "Сезам, откройся! Сезам, откройся!" И так до развилки, где свернул вправо отряд Незванова. Здесь только Санкин в полный голос спросил: - Что же произошло, товарищи?.. Ветров промолчал, Надя ничего не сказала. Я мысленно повторил: "Сезам, откройся!" За всех ответил Генрих Артемьевич: - Обыкновенный обвал... - Боже мой, - сказал Санкин, - как мы остались живы? Я, наверно, мог бы рассказать все, что видел. Но я промолчал. Уже на выходе, когда блеснул дневной свет, Ветров отстал, подошел к Гараю: - Уральский вариант, Генрих? - спросил он. Гарай молча пожал плечами. В лагере нас не ждали. Мы должны были вернуться к вечеру. Над горами светило солнце. Ветер качал верхушки елей. Шумела река. Я уже заметил, что в полдень река шумит сильнее... До вечера шла нейтральная полоса. Гарай не обращался ко мне, не заговаривал. Перебирал и укладывал снаряжение, оттачивал жало своего молотка. Я не решался заговорить с ним. Слонялся по лагерю, потом ушел в лес. Лег под елью в тени, думая о нападении на Генриха Артемьевича. Для этого надо было собрать не только мысли, но и характер. Гарай может поставить на моем пути стену молчания - так он ответил Ветрову на его вопрос об уральском варианте. Со мной ему ничего не стоило поступить так же - кто я ему? Но все равно я готовился: вытаскивал вопрос за вопросом, обтачивал их, закруглял и складывал горкой как пушечные ядра. К вечеру мой арсенал был готов. С характером хуже: вообще-то я не отличался особой решительностью, а тут откуда ее набраться? Но все-таки из лесу я вышел решительный и готовый к штурму. Меня даже не обескуражило, что я пропустил ужин. Шут с ним, с ужином, разве в таком состоянии до ужина? В палатке горел фонарь. Гарай застилал кровать, готовился ко сну. Не реагировал на мое отсутствие с полудня и на позднее возвращение. Пока я закрывал дверь палатки и собирал, кстати, последние крохи решимости, Гарай поправил подушку, присел на кровать в невозмутимом намерении расстегнуть кеды. Я тоже присел на кровать - на свою и сказал: . - Вы же знаете, Генрих Артемьевич, что меня колотит всего. - Знаю, - ответил Гарай. Немного подумал и, глядя мне в глаза, сказал: - Вы мне нравитесь, Гальский. Я ничего не придумал, как спросить: - Почему?.. - Вы такой же молчальник, как я, - ответил Гарай. - Но... - На ваши "но" я могу ответить одно: хотите, будем работать вместе? Я не понял: может быть, разобрать рюкзак, и ответил: - Генрих Артемьевич!.. - Хорошо, - сказал он, - сначала отвечу на ваши вопросы. Сейчас это было для меня самое важное. - Вы видели все, - начал Гарай, - немало узнали за сегодняшний день, и пояснять мне осталось совсем немного. Он сделал паузу, потом заговорил негромко - замечу, что он никогда не повышал тона: - Случай в пещере не представляет собой ничего особенного. Через "Сигнал" вы слышали, как повышалось звучание в скалах, вы поднимали трубку несколько раз. То же самое слышал я без трубки: у меня натренированный слух. Но когда я приложил ухо к стене, я понял, что в пещере неминуем обвал. Он уже начался скалы дрожали от напряжения. Но тут я услышал голоса. Группа Ветрова находилась рядом, за перемычкой. Напряжение шло оттуда, и точка разрыва концентрировалась в перемычке, между нами и Ветровым. Здесь стоял такой же визг, как в камне, который мы с вами обрушили. А я по опыту знал: достаточно сильного и точного удара - скала расступится. - Сезам, откройся?.. - Как хотите, так называйте, Яков Андреевич. Впервые Гарай назвал меня по имени, отчеству. - Вопрос в другом, - продолжал он. - Во всей этой какофонии надо проследить систему и "навести" порядок. Здесь нужен музыкальный слух, образование - профиль, если хотите. Слуха у меня нет. Даже "Катюшу" я, наверное, не спою правильно. Образования тоже нет. А работа предстоит тонкая - научная. Вы музыкант, специалист, беритесь за это дело. Я был ошеломлен. Вот что предлагает мне Генрих Артемьевич! Не содержание рюкзака - нет! Гарай предлагает работать с ним, и объем работы не какой-нибудь камень, не груда породы, принесенная из пещеры, - Земля! - Перспективы заманчивы, - продолжал между тем Генрих Артемьевич. - Предстоит создать новую науку на стыке геологии с музыкой. Может быть, науку назовут геомузыкой, может, придумают слово из латыни или древнего греческого, ни того, ни другого языка я не знаю. Главное, что такая наука напрашивается. Помните, как поет полиметаллическая руда? Поют не только металлы - песчаник, гранит, базальт. Все это надо систематизировать, утвердить перед научным миром. Один я это сделать не в состоянии. Вместе мы сделаем. Перспективы действительно ошеломляющие - я окончательно понял, чего от меня хочет квадратный неразговорчивый человек. Но для этого... Подождите, Генрих Артемьевич, у меня голова идет кругом! Для этого надо отказаться от филармонии, сменить подмостки с прожекторами, глядящими на тебя, с аплодисментами, бьющими в уши, на мрак и бродяжничество в пещерах. Сменить квартиру в центре Одессы на бивачные кочующие палатки, обед в ресторане на черствый хлеб. Для этого, Генрих Артемьевич, надо иметь характер. Впрочем, характер вырабатывается в труде, в обстоятельствах жизни. "Гальский, вы много ездите..." С дирижером я никогда не ладил. А ездил много - на Урал, в Подолье, на Байкал. Меня тянуло к необычайному. Может, в этом мое призвание? Нет, призвание - музыка. "Музыка Земли..." От кого я услышал эти слова? От Ветрова Павла Никаноровича. В двери, на выходе из филармонии. Вот и сравни: дверь и "Сезам, откройся!". Ветров? Недаром он познакомил меня с Гараем. И вот сегодня настоящие чудеса. Я участник чудес. Захватывает? Дух захватывает!.. И все-таки филармония, сцена! Боже мой!.. Все у меня в жизни улеглось, устоялось. Как же можно ломать? Смотрю на Гарая, на его спокойное, уверенное лицо. Человек живет по другим законам, не клавиши у него под руками, не партитура. Даже "Катюшу" он не споет правильно. Но ведь как сказано: "Может быть, науку назовут геомузыкой..." Генрих Артемьевич призывает меня эту науку создать. Что же меня удерживает? Обед в ресторане? Я глотаю слюну. Не потому, что вспомнил обед в ресторане, слюна у меня горькая, как полынь. И дыхание жесткое. И сердце колотится о ребра, вот вот выскочит. Гарай продолжает говорить о путях к новой науке. Я смотрю на него: не агитируйте, я решил, я согласен! Бог с ней, с филармонией, с прожекторами. И с дирижером - пусть размахивает руками... А Гарай спрашивает: - Согласны, Яков Андреевич? Молча, памятуя о том, что спелеологи народ сметливый, подаю ему руку. Так же молча, с видимым одобрением Генрих Артемьевич принимает руку. А я отрываю от себя все прошлое. ЭКЗАМЕН ПО КОСМОГРАФИИ Электронный педагог был корректен с ребятами и мягок, как родной дядюшка. Восьмилетним малышам он говорил "вы", смотрел сквозь пальцы на шумок в экзаменационной комнате. Его интересовал только экзаменующийся, из всех голосов он улавливал лишь его голос и оценивал полноту и емкость ответа, сверяя знания ученика со сведениями, вложенными в блоки его механической памяти. Не то чтобы он любил детей, и не то чтобы дети его любили, но он был объективен и вежлив. Этого было достаточно, чтобы между ним и экзаменующимся установился контакт. Непродолжительный но вполне достаточный, чтобы выслушать ученика и высказать мнение о его знаниях. Шел экзамен по космографии. - Шахруддинов Элам! - вызвал экзаменатор. - Я! - отозвался черноглазый, черноголовый мальчик. - У вас четвертый билет... - "Открытие Милены и первый контакт с инопланетной цивилизацией", - прочитал экзаменующийся. - Вы готовы к ответу? - Готов. - Будьте добры... - Блестящий никелем и пластиком ящик был воплощением вежливости. Элам садится в детское кресло, на секунду закрывает глаза, припоминая, с чего начать, и говорит, обращаясь к подмигивающим индикаторам: - Открытие Милены. Рассказ очевидца. - Не так громко, Элам. Я вас прекрасно слышу, предупреждает электронный экзаменатор. - Хорошо, - соглашается черноглазый мальчик. И начинает рассказ. В атмосфере планеты кислорода было двадцать че тыре процента, но капитан "Радуги" Сергей Петрович Попов не разрешал выходить без скафандров. Капитану подчинялись безропотно, на то он и капитан. Ругали Женьку Бурмистрова, микробиолога. По общему мнению, виновником нелепости был Женька: солнце, воздух, вода, а люди ходили в скафандрах, как на Луне. - Ну друг... - выговаривали ему, даже тискали где-нибудь в коридоре. Друг был невозмутим и если отвечал, то одним резким, как удар бича, словом: - Вирус... Планета состояла из суши, океана и атмосферы. Суша была абсолютно голой - ни кустика, ни травинки. Океан, наоборот, набит водорослями, как Саргассово море. Водоросли поставляли кислород в атмосферу. В вышине плыли такие же, как на Земле, облака, и грозы были такими, как на Земле. А реки и озера другими: безжизненными. Водоросли в озерах и реках не приживались - вода в них была слишком пресной. Зато океан по засоленности превышал все, что людям было известно, - пластиковые детали выталкивал точно пробку. Но водоросли к нему приспособились. Больше в океане ничего не было: ни рыб, ни моллюсков. В целом планета была красивой: желтая суша, синезеленый океан, бирюзовые реки. По предложению Хосты Тройчева планету назвали Миленой. Название всем понравилось. А в воздухе Женька Бурмистров обнаружил вирус, вторую неделю исследует его, и вторую неделю мы не выходим из "Радуги" без скафандров. После четырех лет полета добраться до Земли с ветром, грозами, реками и не окунуть голой руки в воду - с ума можно сойти! - Вирус... - предупреждает Женька. - Что же ты с ним возишься? - тормошили его. Женька возился не зря. Чем больше возился, тем больше росло его недоумение. Наконец выложил нам все начистоту. Каждую трехдневку у нас проводились совещания что-то вроде планерок. На первых из них по прибытии на планету было много восторгов и восклицаний. Биологи докладывали о водорослях, геологи - о минеральных богатствах, синоптики - о грозах и воздушных течениях. Все укладывалось в обычные нормы: жизнь на планете существовала на основе углеродного цикла, таблица Менделеева была заполнена геологами вся; синоптики однажды предсказали град, и действительно град выпал!.. Как на Земле! Только Женька Бурмистров вылил на нас ушат холодной воды. - Боюсь, - сказал он, - что загорать на солнышке нам не придется. - Почему?.. - Видите ли... -Ты не юли, - перебил его бортэлектроник Стоян.-- Все знают, что за бортом кислорода двадцать четыре процента! - Видите ли... - Бурмистров не моргнул глазом в сторону Стояна. - Этот проклятый вирус не даст нам вздохнуть. - Женя!.. - Необыкновенный вирус, - продолжал Бурмистров, - ни на что не похожий. У него была привычка - тянуть жилы не торопясь. Но тут он почувствовал, что перегнул. - Во-первых, - отчеканил он, - вирус в биологической основе имеет не углерод, а железо... Мы отшатнулись от Бурмистрова. Кремниевый цикл, даже фторный, были бы неожиданными, но все же понятными. Но то, что в основе жизни было железо, не укладывалось в голове. Феррожизнь?! - Во-вторых, - продолжал Бурмистров, - антибиотики и другие лекарства на вирус не действуют. Новость не лучше первой. - В-третьих, - Бурмистров смущенно огляделся по сторонам, - мне кажется, что это инопланетная жизнь. Она совершенно чужда Милене. Сообщение Бурмистрова вызвало впечатление мол нии, блеснувшей под потолком: молчал, молчал, ну и выкатил! Некоторое время мы не находили слов. Наконец биолог Частный спросил: - Ты не ошибся, Женя? - Вот расчеты и формулы. - Бурмистров протянул биологу бланк. Тот посмотрел цифры и формулы. Стоян заглядывал в бланк через его плечо. - Поразительно!.. - сказал Частный. - Откуда же здесь феррожизнь, - спросил Стоян, - если в океане водоросли?.. Частный пожал плечами: - Похоже, Бурмистров прав: феррожизнь на планете является инородной. - Занесена метеоритом из космоса? - А вдруг не метеоритом? - Тогда кем?.. Перед этим вопросом пасовали все. - Уклоняемся в сторону, - сказал капитан. - Если это неизвестная жизнь, надо узнать о ней как можно больше. Бурмистров, что еще скажете? - Очень мало. Обыкновенные вирусы размножаются на живом субстрате. Этот вирус живет в атмосфере. В океане и в водорослях его нет. С местной органической жизнью он вообще не взаимодействует. И земная антисептика против него бессильна. - Это хуже, - сказал капитан. Как ни прекрасна Милена, ее воздух, вода, похоже, что нам придется прозябать в скафандрах. - А может, вирус не опасен для человека? - спросил добродушный механик Берг. - Мало ли совершенно безвредных вирусов? - В самом деле, - поддержал Берга геолог Трушин. - Жизнь в океане сродни земной, а вирус на нее не действует, может, он нам не опасен? Это было соблазнительно. Очень соблазнительно. Экипаж с одобрением глядел на геолога. - В человеческом организме находится и железо, - продолжал Трушин. Один Женька, будто назло, не поддавался общему настроению. - Может, вирус и безвреден для нас, - сказал он даже, показалось нам, с безразличием. - Но я за абсолютную осторожность. Опять ушат холодной воды. - Все-таки, Бурмистров, - сказал капитан, - неужели на вирус нельзя воздействовать? - Кажется, - ответил Евгений, - вирус с ферроосновой можно ослабить, изменив магнитное поле. Но при всем желании мы не можем изменить магнитное поле планеты. Убийственный довод! Но, как бывает, он ожесточил всех, заставил искать обходные пути. Очень хотелось людям настоящего ветра, грозы. Хорошей была планета. На Земле становилось тесно, Марс и Венера для заселения не годились. А здесь... Насадить леса, выстроить города - будет второй наш дом. - Поставить ряд опытов, - предложил Частный. - Привить вирус водорослям в лаборатории. Испытать его на земных организмах... - На ком? - спросил в упор Коста Тройчев. - На нас самих? Частный замялся. Белые мыши и кролики, взятые экспедицией, погибли. Из земных организмов на "Радуге" были только мы, люди. Да еще любимица экипажа ангорская кошка Муфта. Муфта тотчас встала в воображении каждого - зеленоглазая, ласковая. Испытать вирус на Муфте?.. - Возражаю, - сказал механик Берг. - Никаких прививок на Муфте! - Однако... - Частный протестующе отмахнулся. - С каким результатом мы вернемся на Землю? Или, может, смотаемся за партией белых мышей - и назад?.. Правильно. Но Муфту всем было жалко. Не только потому, что мы к ней привыкли. Кошке, как и нам, надоело жить взаперти: часами она царапала выходной люк, просилась, чтобы ее выпустили на волю. - Как решим с МуфтОй? - спросил капитан. Минута прошла в молчании, прежде чем кто-то сказал: - Выпустим... без прививки. Так и решили: Муфту из корабля выпустить. Вирус привить водорослям в лагуне и контрольным экземплярам в лаборатории. Если отрицательных результатов не будет, выходить без скафандров. Нас было на "Радуге" четырнадцать человек. Четырнадцать разных судеб. Были среди нас люди молодые и старые, были веселые и серьезные. Это хорошо, что все разные. Дальние экспедиции комплектуются такими людьми. Каждый мог многое вспомнить и рассказать о себе. Капитан экспедиции Сергей Петрович По пов погибал в пылевом облаке у Проксимы Центавра, два года странствовал, захваченный потоками Леонид. Механик Берг практикантом был унесен взорвавшимся буем, который нашли через шестнадцать месяцев, нашли случайно, уже отчаявшись. Врач Гринвуд до сих пор с содроганием вспоминает эпидемию, вспыхнувшую на "Океане" в середине рейса, когда не было и намека на какую-либо тревогу... Все это были мужественные люди, сильные, чем-то похожие и непохожие друг на друга. Надо было видеть их, когда Муфту выпускали из корабля. Четырнадцать пар глаз следили за кошкой через иллюминаторы. Следили с надеждой, с испугом. В конце концов это большее, чем выпустить животное на свободу. Решалась судьба экспедиции: подарим мы Земле голубую планету или вернемся ни с чем. Такие случаи бывали: встречались планеты, полные солнца и света, но каждый атом их атмосферы был смертелен для космонавтов. И вот четырнадцать человек с "Радуги" смотрят, как Муфта делает первые шаги. Когда-то, прежде чем завоевать небо себе, человеком были подняты на воздушном шаре баран, петух и утка. Наверное, об этом думали капитан и экипаж "Радуги", глядя, как кошка отряхивает лапки, ступая на непривычный песок. Муфта прошла несколько шагов, тронула серый камешек. И... тут же упала на бок. Четырнадцать космонавтов ахнули. Но ничего не произошло: кошка играла с камешком, точно с мышью. Мгновенный испуг людей сменился вздохом облегчения, потом хохотом. С Муфтой ничего не случилось. И когда ей привили вирус, с ней ничего не случилось. И с растениями в лагуне и в ваннах лаборатории ничего не случилось. Тогда мы сняли скафандры. Мы походили на шайку отчаянных сорванцов. Озера звенели от нашего крика. Это были хорошие проточные озера цвета синих бериллов, и капитан дал нам три дня отдыха. Озера мы превратили в плавательную станцию, песчаные берега - в солярий. Озера были в километре от "Радуги", и мы пробили к ним тропку голыми пятками. Летали на океан, там тоже было неплохо. Но там не погрузишься по плечи без камня, не нырнешь в глубину, не устанешь и не утонешь. Хорошо, но как говорили в древности, не тот табак... Озера были чисты, прохладны - земные высокогорные зеркала. Мы плескались в них, орали от удовольствия. Играли в пятнашки и дышали, дышали железным вирусом. Десять дней мы блаженствовали. За это время и работа на планете продвинулась. Облетели четыре материка Милены, побывали в батискафе на океанском дне. Взяли геологические, биологические, гидрологические пробы и образцы. Главное - жили раскованно под солнцем и облаками. Беда нагрянула неожиданно. Завтракали. Был редкий завтрак, когда вся команда, четырнадцать человек, была в сборе. Накануне из южной полярной зоны вернулись Сытин и Лазарев и теперь между мясным и сладким докладывали о виденном. - Царство осени, постепенно переходящее в царство зимы, - рассказывал Сытин. Речь шла о границе ледовой зоны. - А потом сразу снега на суше, айсберги в море... Рассказывал Сытин неинтересно, с паузами, будто выдавливал из себя слова. Поэтому, наверно, и слуша ли его рассеянно. Может, рассказчик устал в нелегкой в общем-то экспедиции, у слушателей, может быть, не было настроения - за бортом "Радуги" начинался серый дождливый день. Так и вел Сытин от слова к слову. Остальные уже начали прихлебывать кофе. Вдруг астронавигатор Кольцов сказал: - Друзья, мне сегодня приснился странный сон... Все взгляды остановились на нем. Казалось, случайная фраза навигатора заинтересовала команду. - Капитан" можно? - попросил разрешения Кольцов. - Вы кончили? - спросил капитан Сытина. - Да... - ответил тот, неопределенно махнув рукой. - Говорите, - разрешил капитан Кольцову: похоже, и капитан был заинтересован, какой сон приснился навигатору. - Мне снилось... - воодушевился Кольцов. - Необыкновенный сон, Сергей Петрович! Я все видел настолько ясно, как вижу стол и всех нас!.. - Кольцов повертел головой, наслаждаясь вниманием, которое оказывали ему капитан и команда "Радуги". - Я видел, продолжал он, - что на планету опустился чужой звездолет - странное сочетание конусов и цилиндра. Опустился он плавно, будто на крыльях, хотя ни крыльев, ни стабилизаторов у него не было. Опустился на таких же песчаных дюнах. - Кольцов кивнул на стек ла иллюминаторов, где под дождем мокли округлые, уходившие к горизонту холмы. - Могу спорить на что угодно, - продолжал он, - что это были холмы Милены и все последующее, что мне снилось, происходило здесь, на Милене. Из корабля вышли люди, исследователи. Они были без скафандров, и я мог хорошо рассмотреть их. Рост их немного ниже, чем наш, но голова больше, массивнее. И глаза большие, выпуклые, похожие на стекла подводных очков. У них, как и у нас, руки и ноги. На руках по четыре пальца - это я заметил по тому, как они держали приборы: три пальца снизу и один сверху, в обхват. Назначение приборов, с которыми они вышли из корабля, я могу определить приблизительно, но это было примерно то же, что и у нас в руках, когда мы первый раз вышли из "Радуги". Один из пришельцев, долговязый, повыше других, не сделав и трех шагов, наклонился и взял пробу песка... Кольцов не замечал, как слушатели один за другим отставили чашечки кофе и уставились ему в рот. Висела такая тишина, что слышно было, как снаружи хлещет дождь по стеклам иллюминаторов. Вряд ли Кольцов рассчитывал на такое внимание: люди перестали дышать. - Раскрылись люки, - продолжал он, еще более воодушевленный, - по наклонным пандусам сползло несколько машин. - Стой! - прервал Кольцова механик Берг. - Мне снился этот же самый сон! - И мне, - сказал Тройчев. - И мне!.. - оживился Сытин, Кольцов замер на полуслове. - И мне снился этот же самый сон, - сказал капитан Сергей Петрович. - Одна машина была летательная, с прозрачной кабиной, - сказал Берг, - ее тут же запустили, и трое пришельцев улетели на ней. Отмечу: ближе к кораблю видимость лучше, вдали все было затянуто дымкой. Летательный аппарат исчез сразу - растворился в тумане. Так?.. - обратился Берг к Кольцову и к Сергею Петровичу. - Совершенно верно! - согласился Кольцов. - Дальше... - Дальше, - вступил в разговор Сытин, - двое исследователей отошли от корабля. Впечатление было такое, что они шли по направлению ко мне... к нам, поправился Сытин. - Можно было рассмотреть их ли ца, глаза. - Бр-р! - не выдержал врач Гринвуд.-Не хотелось бы мне второй раз увидеть эти глаза! За столом наступило молчание. Никто не думал о кофе, чашки стыли нетронутыми. Было ясно, что один и тот же сон приснился всему экипажу. Каждый чувствовал недоумение, даже страх, хотя робких на "Радуге" не было. - Однако что все это значит? - растерянно спросил кто-то. Этот вопрос задал бы каждый из четырнадцати членов команды. На следующую ночь сон приснился экипажу "Радуги" снова. Этот же самый - со звездолетом, пришель цами и машинами. Может быть, чуточку явственнее. Теперь все увидели, что конусы звездолета синие, а цилиндр золотистого цвета. Кожа на руках и лицах пришельцев серая, глаза черные с синеватым металлическим блеском. Не было дымки на горизонте, о которой вчера говорил Берг, - даль была чистой, словно вымытая дождем. Некоторые из членов команды различали звуки голосов, шум машины, заметили, что пальцы на руках у пришельцев гибкие, точно щупальца, без костных суставов. Это смахивало на массовую галлюцинацию, и, если прошлым утром людьми владело недоумение, сейчас на лицах можно прочесть тревогу: что за штучки и чем это может кончиться? Странные сновидения могли возникнуть как результат внушений на расстоянии. Если это от внушения, то кто внушает, зачем и откуда? Игра это, предупреждение или попытка контакта? В следующие ночи сон повторялся - точно как кинофильм - от и до. С той разницей, что с каждой ночью становился более ярким, объемным, будто входил в нас и вообще был не сон, а явь, неизменными свидетелями которой мы были все до единого. Теперь мы видели не только цвет корабля, машин и приборов в руках пришельцев, замечали вмятины на корпусе звездолета, ромбы фасеток в глазах исследователей. Глаза!.. Врач оказался прав: взгляд их проникал в душу, оставлял там страх и холод металла. Пришельцы были людьми, как мы, но они были другими: с серой, металлического отлива кожей, с жесткой щетиной на голове и треугольным отверстием вместо носа. Может быть, мы к ним привыкли бы, если бы контакт был настоящий, но когда они являлись во сне, проводили манипуляции с приборами, разговаривали друг с другом, не обращая на нас внимания, когда это повторялось из ночи в ночь, это действовало на людей потрясающе. Мы уже не сомневались, что все происходило здесь, на Милене, пришельцы побывали на планете раньше нас, исследовали ее и сумели оставить после себя запись о своем пребывании. Передавалась ли запись со спутника или с другой планеты, из пространства наконец, неизвестно. Спутник вокруг планеты наши приборы бы засекли, излучение тоже бы обнаружили, если бы это было на самом деле. Проходили ночи и еще ночи, сон не оставлял нас. Больше, он не давал нам спать. Заполнял сознание, душу, переселялся в нас. Люди не могли отдыхать. Стоило закрыть глаза - опускался корабль, выходили пришельцы. Все начиналось сызнова. До последнего слова, движения пальцев на руках долговязого, когда он вынимал щуп из песка у себя под ногами. Это не назовешь сном, галлюцинацией - это кошмары, повторяющиеся с методичностью оборота колес, изматывавшие людей до изнеможения. Даже днем стоило присесть, задуматься, перед глазами опускался звездолет, открывались люки... Отгадал ребус Бурмистров. Явился в кают-компанию в белом халате, с глазами, красными от бессонницы, несколько дней он не выходил из лаборатории. - Это вирус! - Женька держал в руках пробирку.- Все мы заражены железным кошмаром! На дне пробирки ржавой мутью лежала окись железа. - Мы перенасыщены вирусом, - доказывал Женька. - Вот результат анализа крови. Процент содержания железа в гемоглобине повысился. Опасности для жизни пока еще нет, вирус действует на психику, не на здоровье. Но будет лучше, если мы покинем Милену. Это была катастрофа наших надежд. Стартовать? Бросить все и бежать?.. - Думайте что хотите, - продолжал Евгений. - Для вируса безразлично, будем ли мы бежать, признаемся ли в бессилии. Феррожизнь принесена на планету четырехпалыми. Странно, что мы не заметили их следов на планете. Но, может быть, они ничего не оставили после себя, кроме вируса. С Бурмистровым можно было не соглашаться, но каждый задумался, не ответ ли это на мучивший всех вопрос. Надо было решать, что делать дальше. Мы уже исследовали планету, имели о ней достаточно данных. Мы могли улететь. Однако при таких обстоятельствах?.. Четырехпалые побывали здесь раньше. Но вирус? Неужели они оставили его на планете сознательно? Для чего? Чтобы заставить нас признать их первыми? Заставить убраться отсюда прочь?.. Об этом заговорили в кают-компании. - Зловредный вирус! - переживал Бурмистров. - Не следовало выходить без скафандров! Евгений был хороший парень, с чувством ответственности. Считал, что не удержал нас от опрометчивого поступка. А мог бы удержать - настоять на своем, и никто бы без скафандра не вышел. Но в сложившейся обстановке были другие стороны. - Первый контакт с инопланетной цивилизацией, говорил капитан. - Такую возможность нельзя упустить! Экспедиция приобретает особый смысл! - Контакт, который сведет нас с ума, - возражал врач Гринвуд, - Надо немедленно стартовать! Команда была на стороне Гринвуда. Капитан не соглашался: - Нельзя допустить, чтобы контакт остался бесплодным. - Он и так не бесплоден, Сергей Петрович, люди измотаны. - Вижу. - Капитан оценивал обстановку не хуже Гринвуда. - Но прежде чем улететь, предлагаю сделать записи снов и рисунки. Воспроизвести речь пришельцев по памяти. С чем мы вернемся на Землю? Капитан не был бы капитаном, если бы не поставил перед нами эти задачи. - Чем скорее сделаем записи, тем скорей улетим, подытожил он разговор. Рисунки, описание действий пришельцев, даже речь зафиксировать не составило труда: это сидело у нас в печенках. И трудились мы все четырнадцать. Если один упускал какую-то черточку, она становилась на место в описании другого. Коллектив мог воссоздать - и воссоздал - встречу с пришельцами в полном объеме. Капитан на это рассчитывал. Не в его интересах было подвергать риску команду. Бурмистров продолжал исследовать вирус. Его предположение, что на железистую основу вируса действует магнитное поле, оправдалось. С отдалением от Милены вирус ослабнет, сны прекратятся. Пора было стартовать. Но тут опять начался спор. - Должны ли мы оставить четырехпалым весть о себе? - Я против! - горячился Гринвуд. - Во-первых, потому, что мы не можем оставить им равноценный подарок. Очень жалею, что не можем этого сделать! - Герман Яковлевич... - пытался смягчить резкость врача капитан. - Оставить после себя такую пакость, как вирус? продолжал Гринвуд. - Как они могли до этого додуматься?.. - Может, не рассчитывали, что эта штука будет действовать так сильно. - На что же они рассчитывали? - Предупредить, что открыли планету первыми. - Могли бы оставить обелиск, надпись! - То, что они могли, решать не нам, Герман Яковлевич. - А что вы предлагаете? - задал капитану вопрос Гринвуд. Сергей Петрович был в затруднении. Нельзя упустить контакт с инопланетным разумом. А что мог обещать землянам этот контакт? Судя по вирусу, мало приятного. Четырехпалые открыли планету, "застолбили" наход ку. Мы тоже хотели оставить на Милене знак - обелиск с координатами солнечной системы. Но у нас свой взгляд на вещи, у них свой. Может, для них действие вируса - легкий мираж, напоминание о первопроходцах. И конечно же, у них от вируса есть противоядие. Но мы, земляне, восприняли все по-своему, особенно доктор Гринвуд. - Извините, - говорил он, - это вторая эпидемия в космосе, которую я переживаю. Никаких знаков о себе оставлять четырехпалым нельзя. Я боюсь за родную Землю! Капитан понимал - нужна осмотрительность. Ему, Сергею Петровичу Попову, разрешено вступать в контакт с чужой цивилизацией. Но нужен дополнительный запрос на Землю. Он, капитан, представит информацию о разумных, побывавших раньше нас на Милене, кстати, это уже не Милена: планета имеет свое название, несомненно, данное ей четырехпалыми. И если Земля решит установить с ними контакт, на планете будет построена исследовательская станция. Встреча рано или поздно состоится. Команда ждала последнего слова Сергея Петровича. Капитан взвешивал свою долю ответственности. Еще никто не сталкивался с чужим разумом в космосе, и никто не знал, как он предстанет - другом или врагом. За спиной капитана "Радуги" все человечество. Рисковать дольше было нельзя. Капитан отдал приказ готовиться к старту. На прощание облетели Милену четыре раза. Планета была красивая. Она и сейчас красива, даже лучше: на ней развели леса, уже насчитывается двадцать два города. Грини четырехпалые - уступили ее землянам. Они оказались не такими плохими ребятами, как о них подумал экипаж "Радуги". Правда, в их организме больше железа, у них другой цвет кожи и другая кровь. И кислорода им нужно меньше, в кислородной атмосфере они быстрее старятся. Милена была для них неподходящей планетой. Они посетили ее за тысячу лет до прилета землян. За это время они открыли массу планет, более подходящих для них, чем Милена. А Милену отдали нам и даже сняли свое название - Хаттль. И вирус они уничтожили сразу. Ничего страшного в вирусе не было. Он действовал на психику. И то в определенных границах. По мнению грини, это идеальный способ знакомить с собой гостей из других миров. Запоминается на всю жизнь. С изменением магнитного поля все исчезает исчезло, как только "Радуга" выскочила из магнитного поля Милены. Грини охотно пошли на контакт с землянами. Ведь они люди. Такие, как мы. И как галакты с Арктура, кто теперь об этом не знает? И никто в космосе никого не боится. Потому что разум - высший критерий между цивилизациями. А высший критерий всегда положителен. - Я кончил! Черноглазый мальчик перевел дух. Провел рукой по лбу, стирая испарину усердия и увлеченности. Ему очень хотелось получить высший балл. После минутного молчания электронный педагог заговорил : - Хорошо, Шахруддинов. Вы осветили вопрос достаточно. Хотя чуть-чуть торопились и кое:что передали в вольной интерпретации. Например: "Женька Бурмистров..." Его звали Евгений Павлович. - У меня друг Женька Задоров,-пытается выправить дело Шахруддинов. - Он все время маячил у ме ня перед глазами. И космонавты с "Радуги" называли Бурмистрова, самого младшего на корабле, Женькой. - То космонавты, - мягко поправляет ученика педагог - а то вы, Элам... После секундного размышления Элам соглашается: - Слушаю. - И еще, - продолжал педагог, подмигивая зелеными индикаторами. - Следовало рассказ вести от третьего лица, а вы, Элам, вели от первого. Понимаю, этим вы ввели живость в повествование, а все-таки получилось, будто вы были непосредственным участником экспедиции. Справедливости ради надо признать, Элам, что вы на "Радуге" не были. И последнее: следовало бы добавить, что название планеты Милена Тройчев придумал в честь своей невесты Милены Бланки и что кошка Муфта очень сочувствовала космонавтам, когда они мучились от странных снов, навеянных вирусом. У нее никаких снов не было. - Можно, я добавлю сейчас? - спрашивает Элам, видя, что из шестнадцати глазков на панели зажглось четырнадцать - окончательная оценка его ответа. Эламу очень хочется все шестнадцать. - Нет, - говорит педагог, - сейчас добавить нельзя. Надо все делать своевременно. Идите и отдыхайте. Четырнадцать баллов - совсем неплохая оценка, Элам. Право же, очень хорошая. О ЧЕМ ГОВОРЯТ ТЮЛЬПАНЫ В. Н. Журавлевой В Саянах я любил подниматься в горы один. Лучше, когда это делаешь сам, никого не догоняешь, не ожидаешь, - мир кажется шире, мыслям просторнее. Я знал тропинку к самым гольцам. Сначала меня провели по ней местные ребятишки, потом я ходил один и даже спускался с гор ночью, запомнив между кустами и скалами прихотливую вязь дорожки. Хорошо оставаться на вершинах до звезд, видеть, как они вспыхивают над тобой внезапно и ярко. Еще хороши в Саянах цветы! Но дарить их мне некому. Маленький горный курорт населен хмурыми болезненными людьми, которые больше говорят о диете и процедурах. Я вовсе не упрекаю их, наоборот, полон сочувствия к ним и сам принадлежу к их числу... Но в горы я поднимаюсь один. У самых гольцов луга: царство трав и цветов. Иногда я срываю цветы. Не бездумно и не подряд. Ветка рододендрона - сагандалиня по-местному, пара жарков вполне удовлетворяют меня. Иногда я срываю альпийский мак - красный и желтый. Но это недолговечный цветок - он вянет и умирает на глазах. Мне его жалко. Горы дают простор воображению. Мечталось о крыльях. Не о тех, на которые ставят винты и турбины. И не о птичьих, совершенных, но слабых. Мечталось о крыльях, которые унесли бы к другим мирам, красивым и добрым, - есть же такие миры!.. Я прощался с Саянами. Срок путевки закончился, в кармане у меня был билет на обратный рейс. Лечение мало помогло мне. Больше, наверно, помогли горный воздух и тишина. Предстояло возвращение в город, в лабораторию с колбами, реактивами, к неоконченной диссертации "О химических способах борьбы с сорняками". Все это ожидало меня не дальше как завтра. А пока хотелось побыть одному на любимой поляне. Вполне естественное желание. Но оно было нарушено вторжением Бельского. Сначала я услышал сопение, бормотание, скрип кам ней на тропинке. Потом явственно донесся вопрос: "О чем говорят тюльпаны?.." Опять непонятное бормотание, и наконец из-за скалы показался очень высокий, очень сутулый и очень тощий старик в клетчатой рубахе, с фотоаппаратом через плечо. Турист, подумал я. Странно, за весь сезон я не встречал здесь туристов... Старик шел по тропинке ко мне, и, конечно, сейчас состоится разговор, пустейший разговор, который заводят туристы, - о местности, о натертых мозолях, о тушенке, которую трудно достать и которая так необходима на ужин. Мой последний вечер будет испорчен. - Тут уже кто-то есть, - сказал старик, заметив меня. Знакомство не обещало ничего доброго. Но у меня мелькнула мысль: вдруг старик пройдет мимо. Однако он опустился рядом со мной на камень. - Рододендрон, маки, - сказал он, взглянув на цветы у меня в руках. - Денеб и Алголь... Удачное сочетание. Вы их слышите?.. - Кого слышу? - спросил я. - Цветы, - ответил старик. - Как -можно слышать цветы? - спросил я. Старик сидел сгорбившись, опустив руки между коленей. - О чем говорят тюльпаны? - спросил он, сосредоточенно глядя в землю. У него навязчивая идея, подумал я. Но лицо старика было добрым, светлые близорукие глаза внушали доверие. Сумасшедшим он не был, и это меня успокоило. - Меня зовут Борис Андреевич Бельский, - сказал он. - Я приехал из Южного Казахстана. Ездил смотреть тюльпаны. "Ботаник..." - решил я и даже почувствовал к Бельскому что-то вроде симпатии. - Какое чудо эти тюльпаны! - продолжал он. Миллионы тюльпанов. И какая загадка!.. - Простите, - сказал я, - для меня здесь что-то неясно... - Так вы их не слышите? - кивнул он на ветку сагандалиня и маки. - Нет, не слышу, - признался я. - Жаль! - воскликнул Бельский. - Мне показалось, что вы их слушаете и я не один!.. Старик чего-то не договаривал. Подождать, пока разговор прояснится? - Ни одного человека, - сказал он, - кроме меня... - И опять опустил голову. У него горе, он не может собраться с мыслями и както отвлекает себя от очень большой заботы... -_ Ничего, - сказал я сочувствующе, - пройдет... - Не проходит,-возразил он.-С самого детства. Но понимать их по-настоящему я начал лет десяток тому назад. Ах, если бы раньше! Ведь мне шестьдесят семь!.. Я спросил: - Вас что-нибудь беспокоит? - Легко сказать - беспокоит! - воскликнул Бельский. - Мне никогда не верили! Он наклонился ко мне, глядя поверх очков. Очки у него были с двойными стеклами, я ни у кого не видел таких очков. - Считали лжецом! - продолжал он. - А я слышу, как разговаривают цветы! - Цветы?.. - переспросил я. - Цветы! Каждый поет по-своему! И каждый связан с какой-то звездой. Я подумал: не встать ли мне и не уйти вниз по склону? Он задержал меня. - Рододендрон связан с Денебом, - сказал он, беря ветку саган-далиня из моих рук. - Маки с Алголем. Ромашки... боже мой, ромашки - не знаю, с какой звездой они связаны!.. И так каждый цветок. От самого невзрачного до тюльпанов! Он все еще держал ветку рододендрона. Я не отпускал ветку, боясь, что букет в моих руках рассыплется. Мы так и сидели - два человека с веткой сагандалиня. - Вы когда-нибудь спрашивали себя, - продолжал Бельский, - почему в мире так много цветов и почему они похожи друг на друга, как звезды? - Нет, не спрашивал, - сказал я. - А ведь это миниатюрные телескопы! Радиотелескопы, и все они обращены к звездам! В бреду старика, если это был бред, чувствовалась последовательность, убежденность, и это мешало мне уйти - вовсе не ветка рододендрона, которую мы держали вдвоем. Ветку я мог ему отдать. Но мне хотелось послушать, что еще скажет этот странный человек. - Посмотрите, - он отпустил наконец ветку сагандалиня, - каждый цветок, будь то ноготки, мак или орхидея, имеет венчик в виде развернутой чаши, стерженек или систему стерженьков в центре. Взгляните на этот рододендрон: разве это не радиотелескоп с ажурным зеркалом и антенной?.. Мы проходим мимо, мы не замечаем^ чуда, потому что оно привычно. Но это антенна, приемник, настроенный на определенную волну, он принимает передачи из космоса. Остается усилить их, разобраться в них. Хотите послушать? Бельский расстегнул кожаный футляр, в котором, как я думал, находится фотографический аппарат, вынул прибор, похожий на мини-транзистор. С одной стороны под металлической сеткой я рассмотрел круг вмонтированного в корпус динамика, с другой стороны в пластмассовой рамке было натянуто несколько волосков. Этой стороной он приблизил прибор к макам в моей руке. Из динамика полилась тихая, мне показалось, даже робкая музыка: пели два инструмента: один низким, другой высоким тоном. Но это были не виолончель, не скрипка, не саксофон, мелодия была неземной, непривычной и в то же время волнующей, будто голоса звали к себе и не надеялись на ответ. - Музыка с Алголя, Беты Персея, - пояснил Бельский. - А вот Денеб. - Он приблизил прибор к цветам рододендрона. В динамике забился, забормотал низкий вибрирующий голос, словно кто-то стучал в гулкую дверь. - Слышите? - спросил Бельский. - И так с каждой звезды. Сколько цветов - столько звезд. - Неужели говорят звезды? - Не звезды, конечно, - возразил Бельский. - У звезд есть планеты с разумной жизнью. Передача ведется в луче звезды. - Как вы узнали об этом, Борис Андреевич? - спросил я. Бельский улыбнулся, глядя на меня доверительно. - В детстве меня лечили, - сказал он, - от шума в ушах. Обычно это начиналось весной, когда зацветали сады. Я слышал пение, бормотание деревьев даже сквозь ставни. Когда же открывали окно, я не мог спать. "Это ветер..." - говорили мне. Если же я начинал уверять, что цветущая вишня звучит словно хор, а яблоня как оркестр, меня журили и называли лгуном. Герань на окнах пела в три голоса, пышная примула не только звучала по ночам, но и светилась. Клумба под окнами стрекотала, аукала, визжала. Особенно досаждали мне ирисы: они беспрерывно трещали на высокой визгливой ноте, не давая покоя ни днем ни ночью. Теперь я знаю, что это морзянка, а в 1907 году, четырехлетним ребенком, что я мог смыслить в этом? "Фантазер!" - говорили мне. Потом начали возить по докторам. - Здоровый, нормальный мальчик! - уверяли те. Барабанные перепонки в порядке, евстахиевы трубы чисты. Нет никаких причин жаловаться. Отец, акцизный чиновник, драл мне уши за каждый рубль, бесполезно выброшенный врачам. - Паршивец... - говорил он, - не хочешь учиться - будешь грузчиком! Учился я плохо, шум в ушах мешал мне сосредоточиться. Цветы ненавидел лютой ненавистью, не упускал случая растоптать клумбу, помять розовые кусты. За это мне тоже влетало, меня считали дикарем, злым мальчишкой... Годам к тринадцати, однако, я привык к шуму, а потом перестал обращать на него внимание, стараясь ничем не отличаться от сверстников. Пустяками некогда было заниматься, началась революция, гражданская война. Работал я грузчиком, отец оказался прав, и слесарем на заводе, и лаборантом в исследовательском институте. Учился заочно, к пятидесяти годам закончил политехнический институт. Занимался изобретательством. До сих пор занимаюсь изобретательством. Звездофон,-Бельский кивнул на прибор, который держал в руках, - мое изобретение. Очки, - тронул рукой очки с двойными стеклами, - тоже мое изобретение. - Что за очки? - спросил я. - Видеть звездные передачи. - На цветах?.. Бельский кивнул утвердительно. - А мне можно... взглянуть? - спросил я, задерживая дыхание и волнуясь, как мальчик, которого впервые привели в цирк. - Неужели можно увидеть?.. То, что я слышал о приборе, который Бельский называл звездофоном, могло быть мистификацией, а звездофон - транзистором. В музыке я разбираюсь неважно, мало ли какую передачу, какой разговор мог принять транзистор. Рассказу Бельского можно верить, можно не верить, говорил он о вещах фантастических. Сколько фантастики печатается в журналах! Может, он где-то прочел о звездах и о цветах и выдает за свое. Но если можно увидеть - это другое дело. Зрение не обманет. Я ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку, мне хотелось, чтобы все, о чем рассказал Вольский, не было мистификацией. - Можно?.. - спрашивал я. Бельский снял очки, для этого ему пришлось снять и опять надеть шляпу. - Можно, - сказал он, - не всегда. Но у нас счастливое совпадение. Видите этот луг? - показал он на лужок, желтый от лютиков. - Эти ромашки? На краю луга, там, где было посуше, белой простыней стелились ромашки. - Это все равно что телевизион ный экран, - говорил Бельский. - Каждый цветок принимает частицу изображения. Если цветов много и они растут сплошь, можно увидеть изображение. - Борис Андреевич подал мне очки. Я взял у него очки, поднялся с камня и пошел к поляне, желтеющей лютиками. - Не подходите близко, - предупредил Бельский. - Передачи, как и по телевизору, надо смотреть на расстоянии. Я остановился и надел очки. Я увидел город. Далекий город в тумане - как смутный эскиз, как мираж над пустыней. Я видел очертания зданий, кварталы, будто находился над городом на холме или на башне. Я видел улицы, парки. Город жил - что-то по улицам двигалось, перемещалось, может быть, машины, может, толпы людей. Город был огромен, дальние его окраины тонули в перспективе, словно в пыльной дымке. Движение было на виадуках над .улицами, на аллеях парков и на крышах домов. Мне казалось, я слышу шум города: стук колес, гул моторов. Чем больше я вглядывался, тем больше деталей обнаруживал: вот круглое здание, может быть, цирк, вот овальное - ипподром или стадион. Вот блещет бассейн... Что-то поднялось над городом-треугольник, летающее крыло, вот еще одно и еще. Пунктирная линия летящих предметов двигалась над домами, над площадями, первые из них уже скрылись за горизонтом. Я снял очки и спросил: - Что это? Бельский пожал плечами: - В Галактике сто миллиардов звезд... Я опять надел очки и взглянул на край поляны, белевший ромашками. Теперь я увидел океан и огромной дугой над его поверхностью мост. Дуга обрывалась там, где кончались ромашки, и мост казался повисшим в синеве воздуха и воды. Мост был металлический, легкий, ажурный и совершенно пустой. Тщетно вглядывался я в белевшую полосу шоссе, проложенного посередине моста, дорога была пустынна. - Вижу мост, - сказал я. - На мосту ничего? - спросил Бельский. - Пусто. - Вот и я, - сказал Бельский, - сколько ни смотрю на ромашки, никогда на мосту ничего не бывает. Он прошел дальше и приблизил к ромашкам ми крофон своего прибора. Я услышал шум волн. - Дыхание моря... - Вслушайтесь, - посоветовал Бельский. В плеске волн я различил тихий вкрадчивый шепот - фразы, периоды, строфы... А мост был пустым. В ушах звучало, шептало, будто океан был одушевленным и говорил сам с собою. - Удивительно! - Я передал очки Борису Андреевичу. Тот молча сложил их и сунул в карман. - Удивительно! - повторил я. - Вы кому-нибудь рассказывали об этом? Взяли патент на изобретение? Бельский взглянул на меня близорукими доверчивыми глазами - честное слово, мне нравился этот открытый, немного растерянный взгляд старика. - Патента не взял, - заговорил он. - Я изобрел звездофон недавно. Езжу вот, слушаю. Осваиваю... улыбнулся он. Видимо, слово казалось ему прозаическим, неудобным. - Только что был в Казахстане, продолжал он, - слушал тюльпаны... А работаю над другой моделью - стереофоническим звездофоном. Закончу модель, подам заявку. Только... - опять улыбнулся Бельский, - боюсь одной вещи. - Чего вы боитесь? - спросил я. - Вдруг скажут, что это чепуха, отвлеченная тема?.. Ведь лютики и ромашки - обыкновенные сорняки. Да, да, я видел, что он боится нечуткости, непонимания, боится, что его могут публично высмеять, как высмеивали в детстве и даже секли, возя бесполезно по докторам. - Почему не заниматься отвлеченными темами? - между тем развивал он свою мысль. - Надо исследовать все. Опыт открытий не раз говорит нам об этом: и облака надо изучать, и грибы, и полет бабочек. Изучали плесень - открыли пенициллин, любовались стрекозиными крыльями - и нашли способ нейтрализовать разрушительное влияние флаттера... Солнце опустилось за скалы. На поляне стало прохладнее, сумрачнее. Сумерки побежали по склонам, заполняя долину синим и фиолетовым светом. Мы с Бельским пошли по тропинке. iMoen мечтой было подержать в руках его удивительный звездофон. Мы уже спустились с горы наполовину, когда мне удалось завладеть прибором. Альпийский мак и рододендрон все еще были в моей руке. Я поднес прибор к венчикам мака и опять услышал музыку - те же два голоса, высокий и низкий, которые, сливаясь, вели неземную мелодию. Казалось, от музыки исходил аромат, чуть горьковатый, как от миндаля, волнующий и печальный. - Борис Андреевич, - обратился я к старику, - вам понятен язык передач? - Музыка, - ответил он. - Чаще всего это музыка, а ее можно понять. Музыкой легко выразить ра дость, надежду, призыв, отчаяние. Все это есть в звездных мелодиях. Бельский замолчал, замедлил шаги. - Одного не могу понять, - сказал он, - о чем говорят тюльпаны? - Почему тюльпаны? - спросил я. - А вот послушайте. У меня есть запись... - Бельский достал из кармана картонную коробку, порылся в ней, вынул обрывок ленты. - Дайте-ка на минуту. Взял из моих рук звездофон. Щелчок - лента вставлена. - Слушайте. Из динамика полился шелест, шепот, невыразимо далекий, таинственный. Казалось, это шорох дождя по крыше: можно было проследить всплески отдельных струй, звон капель. Но это не было ни то, ни другое. Звучал живой голос, и те же всплески можно было приравнять к вздохам и паузам между фразами. Проходили секунды, минуты, шепот не прекращался - так же звенели капли, слышались вздохи и шепот таинственной передачи. - Это Мицар, - пояснил Бельский. - Двойная звезда в созвездии Большой Медведицы. Тюльпаны принимают Мицар... Может быть, впервые за весь разговор с Бельским я почувствовал фантастичность встречи с этим удивительным человеком. До этого мое внимание было поглощено звездофоном, чудесами, которые показывал и о которых рассказывал Бельский. Откуда он, кто он, этот старик? Почему никто не знает о нем, о его открытии? Что он делает на горном курорте?.. Я обернулся к Бельскому: - Расскажите о себе, кто вы? Бельский не ответил на вопрос, может быть, не расслышал: мы пробирались между кустами, то и дело приходилось отводить ветки рукой, чтобы не поцарапать лицо. С минуту, наверное, Бельский не отвечал: слышалось похрустывание хвои, шелест листвы. Может, Борис Андреевич не хотел рассказывать о себе? Я уже приготовился повторить вопрос, но он заговорил сам. _ у[ уже рассказал, - отозвался он в темноте, - почти все о детстве, об учебе, изобретательстве. А так что еще рассказать вам? Пенсионер я, - смущенно признался он. - Семь лет как вышел на пенсию. По возрасту и по стажу. - Опять эти слова прозвучали y него так, как будто произносить их ему было неловко. - Семьи у меня нет, - продолжал он. - И не было. Перекати-поле, бобыль, говорят о таких, как я... А может, это и лучше. Мне показалось, что он улыбнулся. Я вспомнил его улыбку, стесненную, рассеянную. Странный, неприспособленный человек: имеет в руках такое изобретение... Он, кажется, не ставит его ни во что. Или не понимает ему цены. Или никто не понимает его. Я ведь тоже с первых фраз принял его за сумасшедшего. - Так я свободнее, без семьи, - говорил Бельскнй. - Хожу по стране, езжу. Приглядываюсь к цветам. Был на Памире, в Крыму. Сейчас вот здесь. Остановился в доме приезжих... Пишу монографию. Не могу подобрать названия. Может быть, это будет "Цветы и космос". Звучит неубедительно, по-детски... Надо бы еще поездить по свету, - продолжал он, - собрать побольше материала. Хочу побывать в Австралии. Узнать, о чем говорят Канопус и звезды Центавра... Говорил он скучно, неинтересно, будто ему не хотелось рассказывать о себе. Это была проза после высокой поэзии о цветах и о звездах, которую он только что мне поведал. Он чувствовал эту прозу и на полуслове прервал рассказ. Остаток пути мы прошли молча, каждый думая о своем: Бельский, наверно, о звездах, я о заводе, лаборатории, о диссертации, которая пишется с трудом. Что бы сказал о моей диссертации Бельский, если б его спросить?.. Нет, об этом я его не спрошу. Это не главное. Главное в нем самом - что-то необычайное, неповторимое. - Как вы объясняете, - спросил я, - свою восприимчивость к голосам звезд? В детстве, вы говорите, слышали пение и шепот цветов?.. - Как объясняю? - спросил он. - Может быть, это аномалия. Может быть, норма. Мне думается, в каждом человеке сидит то же, что и во мне. Может быть, каждая клетка нашего тела не только излучатель радиоволн - это доказано, но и приемник. Может, у меня обостренное восприятие. И такого же восприятия можно добиться для каждого. Мало ли загадок таят нервная система и человеческий мозг? Надо искать... - Надо искать... - как эхо повторил я его последнюю фразу. Старик прав: впереди поиски и находки. Огни поселка открылись внезапно. Тропинка пере шла в дорогу, дорога раздвоилась: одна вела в поселок, другая - к спортзалу. Бельский остановился. - Вот и пришли, - сказал он. - Спасибо вам. Я, наверно, из леса не выбрался бы и заночевал у костра. Вы любите ночевать у костра? Я ответил, что я сибиряк и ночевать у костра мне приходилось не раз. - А в Австралии вам хотелось бы побывать? В настоящей Австралии? - спросил Бельский, видимо, не желая больше рассказывать о себе, давая понять, что вопросов не надо. Я ничего не ответил. - Мне очень хочется... - сказал он. В голосе его звучало смущение, будто он извинялся за прерванный разговор: не надо было рассказывать о пенсии, о монографии, которая еще не написана, - все это портило встречу. - Прощайте, - Бельский подал мне руку. Я в ответ подал свою, но с удивлением ощутил в руке звездофон. - На память, - сказал Бельский. - Не откажите Принять. Я невольно сжал подарок в руке, подыскивая слова, чтобы поблагодарить Вольского. - Вот и запись Мицара. - На ощупь он передал мне пленку. - Тайна тюльпанов... Хорошая тема для диссертации. С сорняками у вас не получается. Неужели он прочитал мои мысли?.. Борис Андреевич рассмеялся: - Мысли читать легче. Не всегда приятно, но легче. Я был ошеломлен. - Разгадаете тайну, - продолжал Бельский, - я вас найду. Вы можете это сделать - раскрыть загадку. У вас преимущество - молодость. Прощайте. С минуту я слышал его шаркающие старческие шаги. В руках были пленка, заветный прибор, в голове тысяча вопросов к Бельскому. - Борис Андреевич!.. - крикнул я в темноту. Но его шаги уже смолкли. ИСТОЧНИК НЕ-ПЕИ-ВОДА Пройдя между холмов, Юрий опять потерял тропин ку. Выругался: разуй глаза!.. Однако как ни глядел вокруг, тропка исчезла. Пошел прямиком, через кусты, перемахнул ручей, полянку, усыпанную лютиками, точно звездами, и опять наткнулся на тропку. Обрадовался: "А!.." Делать ему здесь, в лесу, было нечего. Юрий не лесник, не геолог, даже не местный житель. Приехал на Урал к брату. Брат - буровик. Буровая километрах в семи от деревни. "Поживи денька два, - сказал Артем, - а там возьму отгульные, съездим в Кунгур". Неделю Юрий живет в Тархановке, брат не возвращается с буровой. От скуки Юрий обшарил окрестности - леса и холмы. Вот как сегодня: ушел с утра, бродит. В кармане хлеба кусок, луковица, а воды родниковой в каждом овраге. Тем и доволен. И даже рад; природа. Юрий - студент Воронежского пединститута. На Урале впервые. Урал не то что средняя черноземная полоса. На Урале Юрию интересно. Воздух другой, и земля другая, солнце и зелень. Далеко от Тархановки Юрий старается не уходить. Деревня там, за холмом, чуть вправо. А тропинка под ногами идет-идет. Куда идет? Маленькая тропинка, оттого и теряется, ленивая, думает Юрий. И мысли в голове тоже ленивые: встретить бы лисицу, ежа. Ни лисица, ни еж Юрию не нужны. Так просто - думается и все. Тропинка пошла на взгорок. Опять ручей. Слабенький - струйка. Под ногами мокрые прошлогодние листья, порой грязца. Где перешагнув, где перепрыгнув, Юрий идет по ручью. Пить хочется. Дойду до источника, думает Юрий, попью. Поем хлеба. Источник он нашел под небольшим присколком: лужа мутноватой воды, из нее ручеек. У подножия присколка груда валунов. Похоже, что их тут накидали, определил Юрий. Валуны красные, серые, доступные, чтобы их поднять руками и бросить. Похоже, что источник завалили камнями, но струйка опять пробилась. Юрий присел на корточки: зачем было заваливать родничок? На одном из камней прочитал надпись карандашом: "Воду не пить". Вон что! Юрий уже хотел наклониться, пригубить. Нет, он не будет. Написано - не пить! - не будет. Но почему?.. Юрий огляделся вокруг. Ничего угрожающего, опасного. Кусты, травы, по ручью те же лютики. Все такое обычное. И вдруг не пить! Осторожно прикоснулся к воде. Обыкновенная, прохладная. На всякий случай Юрий обтер пальцы платком. Пить хотелось. Юрий опять посмотрел на надпись. Буквы полустерты дождями. Юрий потянул слюну и окончательно решил: воздержусь. Несколько мотыльков подлетели к воде, закружились над зеркалом. Юрий поглядел на них, хотел подняться на ноги, как вдруг один из мотыльков - не рассчитал или неосторожно спустился - коснулся воды. Вода замутилась, и мотылек исчез. Не утонул, не поплыл к бережку - исчез, будто его и не было. Юрий это прекрасно видел: мотылек коснулся поверхности, замутилась вода. Словно бы закипела. Юрий опять тронул воду рукой - прохладная. Посмотрел на груду камней. Источник завален. Потоптавшись минуту - камни, кусты на молчаливое недоумение Юрия не отвечали, и орлы, парившие в небе, не отвечали, - Юрий пошел вниз по склону. Тропинка огибала холм наискось, и, спустившись, пройдя молодой березовый лес, Юрий вышел к реке. Здесь, на пойме, раскинулся огород - подсобное хозяйство, стоял шалаш из травы и веток, с не успевшими еще побуреть и выгореть листьями. Возле шалаша костер, над огнем, почти невидимым в солнце, висел закопченный чайник. Тут же и хозяин шалаша - бородатый дед. - Здравствуйте, - подошел к нему Юрий. - Здравствуй, коли не шутишь, - ответил дед. Из шалаша вышел пес, потянулся, зевнул, вытянув лопаточкой тонкий язык. Пес был ленивый и добродушный, подошел к Юрию, лизнул руку. - Своего чует, - заметил дед. - Подходи ближе. Юрий засмеялся и подошел к костру. - Полудновать будем, - сказал старик. - Я не против. - Юрий вынул из кармана завернутый в бумагу ломоть. Пес завилял хвостом. Юрий развернул хлеб, отщипнул корочку. - Сами еще не ели! - крикнул на пса старик. Пес - Волчок, назвал его позже дед - отошел в сторону, лег, зажал лапами корку и стал грызть. - Картошка. - Старик высыпал на дощатый круг сваренные картофелины. - Соль. - Вынул из котомки пачку соли, насыпал на тот же круг. - А меня зовут, - сказал,- дед Бубей. Юрий назвал себя. - Из буровиков? - догадался дед. - Брат мой на буровой, - ответил Юрий. Дед очистил картофелину, посыпал солью. Кивнул Юрию, приглашая: - Ешь. Юрий тоже очистил картофелину, посыпал солью. Спросил: - Огурцы караулите? - Огород был огуречный, кое где на плетях начиналась завязь. - Караулю, - ответил дед, неторопливо разжевывая картофель. Так они, не болтая лишнего, поели, принялись за чай, дед налил две жестяные кружки. Чай был зеленый, душистый, располагал к разговору. - Что это за источник там, на холме? - спросил Юрий. - Забитый камнями?.. - Дед испуганно вскинул брови. - Да, - ответил Юрий. - Зачем? - Опять потек? - спросил дед. - Ручеек, - ответил Юрий. - Струйка. - Язви его! - выругался дед, отставил кружку. Перемена в настроении старика поразила Юрия. Он хотел спросить, в чем дело, но Бубей спросил сам: - Ты не пил из него? - Нет. - Хорошо, что не пил. - Почему? - Источник Не-пей-вода. - Не-пей-вода?.. Юрий - литературовед, фольклорист по воронежским сказам. Название заинтересовало его. - Вредный источник, - продолжал дед. - Никто не пьет из него, разве что ведьмы. У Юрия вытянулось лицо. _ Ведьмы да оборотни, - подтвердил Бубей. Вот уж чего не ожидал Юрий в век электроники! _ До нас было, - говорил между тем Бубей. - Дед мой рассказывал, а деду моему его дед. Так что источнику уже на нашей памяти двести лет. Нечистое место. Гора нечистая и источник. _ Что ж там такое? - спросил Юрий. - Разное. Мужики с той воды волками воют. Бабы на стену лезут. Иные в птиц превращаются и в зверей. Было - и на метле летали. О том, что Урал славится сказами, Юрий знал. Помнил книги Бажова. Жалел, что поздновато родился, не встретится с автором "Хозяйки Медной горы". И вот перед ним живой сказочник. Юрий ловил каждое слово Бубея. - Что там, спроси у каждого, - продолжал дед. - В мою бытность Лелька Козоева попила той воды, так, знаешь, кукушкой представилась. Только и слышно: "Ку-ку!.." По лесинам лазила днем и ночью. Пока не упала и не убилась до смерти. Тогда и порешили деревней забить родник. Накидали камней - уняли. А вот видишь, опять пробился. Ты, парень, не пил?.. - Да нет же! - Упаси бог! Дед долго не мог успокоиться, расспрашивал, боль шой ли родник, что видел и что слышал у источника Юрий. - Ox-ox-ox!.. - вздыхал на слова студента. Когда Юрий рассказывал, как упал мотылек, вода замутилась и мотылек исчез, дед подтвердил: - Во-во! Всякая живность растворяется в нем, разваривается. - Но вода-то холодная. - Щупал? - Было, - подтвердил Юрий. - Смотри... - Бубей затряс головой. Провожая Юрия от шалаша, дед продолжал вздыхать, охать, и все это было, начиная с названия родника, так непонятно, таинственно, что Юрий дал себе обещание побывать на источнике еще раз, внимательно к нему приглядеться. От Артема пришла весточка, что на буровой авария, в Тархановку он приедет неизвестно когда и что ты, братка, там не скучай. Юрий скучать не думал. На следующее утро он был у источника. Рассказы деда Бубея оставили неприятный осадок в душе, и Юрий оглядывался вокруг настороженно. Место в самом деле было не из приятных. Присколок выпирал из горы, словно вытолкнутый недоброй силой. Темно-пористая поверхность, свисающий клочьями мох создавали впечатление неприютности, запущенности места; груда камней, накиданных кое-как, тоже походила на неопрятную кучу, казалось, что птичьих голосов здесь меньше. Воздух застоялый какой-то мрачностью веяло от источника. Однако Юрий противился впечатлению. Ничего тут особенного, успокаивал он себя, обыкновенный родник. Таких родников Юрий повидал немало в этом богатом водой краю. Были теснины, ущелья мрачнее этого, и настороженность Юрия понемногу исчезла. Россказни, думал он о вчерашних предупреждениях деда. День солнечный, светлый - что может случиться в такой день?.. О том, что может что-то случиться, мысль у Юрия была. Где-то в самых тайниках мозга. Случилось же что-то с Лелей Козоевой - Бубей уверял, что этот случай подлинный. Юрий посидел на камне метрах в четырех от источника. Потом подошел ближе, присел на корточки. Л.ег на живот, вгляделся. Вода кипела - так ему показалось на первый взгляд. Приглядевшись, однако, Юрий переменил мнение: родник бил из земли, поднимал со дна песчинки, они мутили воду. Юрий потянул носом ничего, кроме сырости. Коснулся воды ладонью -- прохлада. Оставалось одно - напиться. С минуту Юрий раздумывал. "Не пей", - предупреждал дед. "Напьюсь", - начал спорить с ним Юрий. "Не пей..." "Напьюсь!" Юрий наклонил лицо к воде, и перед тем как глотнуть, когда уже ничего не оставалось, губы коснулись воды, с камня или с былинки, наклонившейся над водой, упал рыжий лесной муравей. Мгновение он еще держался на поверхности, шевеля лапками, но тут же растворился в воде, исчез. Юрий глотнул. Все вокруг изменилось. И Юрий изменился - он уже не был Юрием. Он стал воплощением страха. Понимал, что это за страх и откуда - от одиночества. Юрий или то, что теперь было Юрием, метался в огромном лесу. Причудливые стволы вырывались из земли, колоннами стремительно уходили в небо. Небо было фиолетовым, и в нем качались бледные, размытые, величиной с блюдце звезды. Все вокруг было фиолетовым - тени, воздух. А Юрий метался, метался - искал след. Не тропку, не дорогу - именно след. Странно, что он потерял его, был один. Бросался между деревьями вправо, влево, а звезды качались над ним, были как надувные шары - то сжимались в объеме, то увеличивались. Куда поворачивал Юрий, не было следа. В этой стороне не было. Ужасный фиолетовый лес!.. Вернуться? Куда?.. Опять влево, влево... Наконец след найден - душистый, пахучий след! Юрий побежал между стволами, и след становился все душистей, душистей. Превратился в стежку, справа, слева к стежке присоединялись другие ниточки, и Юрий полнился уверенностью, что все хорошо. А небо, земля фиолетовые, иногда в синеватой дымке. Дымка повисала среди ство лов, заполняла ложбинки, но это Юрия не тревожило. Его вел сладостный запах. Послышался цокот - словно копытами по булыжнику. Цокот не испугал Юрия, напротив, обрадовал Юрий был не один. Из-за поворота выскочил муравей, понесся навстречу. Это из-под его лапок слышался цокот, и Юрий с удивлением заметил, что у него такие же муравьиные лапки и тоже издают цокот. Юрий быстрее помчался навстречу собрату. Они едва не столкнулись. Встречный обшарил Юрия усиками, и это звучало как "Ничего нет?". Юрий так же усиками ответил: "Нет" - и они разминулись. Но вот Юрий зачуял добычу. Свернул со следа, родной запах заполнял теперь лес, можно было не бояться, что потеряешь его, останешься одиноким. Добыча была близко - Юрий чувствовал ее теплоту и ее запах, отличный от родного Юрию запаха. Обегая стволы, Юрий искал - тут где-то, тут! - и наконец наткнулся на гусеницу, неуклюже ползущую по земле. Юрий мгновенно впился в нее челюстями. Гусеница задергалась, приподняла его от земли, но Юрий намертво сжимал челюсти. Гусеница трясла его, волочила по земле, Юрий не отставал. "Ко мне! Ко мне!" - сигналил он усиками. Помощь пришла: двое муравьев вынырнули откуда-то, вцепились в гусеницу рядом с Юрием, брызнули кислотой. Серое чудище дернулось, изогнулось, подняло всех троих в воздух, швырнуло на землю, но челюсти ни у кого не разжались. Юрий прыскал кислотой, то же делали оба его помощника, острый запах заполнил лес. Гусеница извивалась, валилась на бок, на другой, но подбегали новые муравьи, впивались в добычу. Вся гусеница была облеплена врагами, уже не извивалась, дергалась. Добытчики поволокли ее между стволов, вытащили на тропу и, мешая друг другу, наступая на лапы, поволокли дальше. Встречные муравьи вцеплялись в серую тушу и так - кучей - дотащили до муравейника. Тут Юрия все стали оглаживать усиками: "Нашел! Нашел!", отделили от кучи собратьев, все еще занятых гусеницей, втолкнули в главный вход муравейника. Звезды над головой исчезли, но и здесь, в проходах, стелился фиолетовый сумрак, повороты светились синим. "Нашел!" - обшаривали встречные Юрия, а он по ходам мчался в глубь муравейника. Его обволакивал родной чарующий запах, обнимало тепло, и, кажется, лучшего уже ничего не могло быть. Но Юрий мчался вперед. "Нашел!" - сопровождало его. И сам он был горд и великолепен: "Нашел!" Его увлекало в глубину, _ дальше, где матка, хозяйка гнезда, откладывает яйца. Он доложит ей, крикнет: "Нашел!" Вот уже слышно: "Оу! Оу!" - хозяйка гнезда кладет яйца. "Оу!" - фиолетовый сумрак ярче. Сейчас Юрий увидит хозяйку - он добытчик, герой. "Оу!" Ему радостно и боязно в то же время, он полон силы, заряжен энергией - так на него действует родное гнездо, он готов отдать все, себя самого для всех, для хозяйки. "Оу!" Сейчас он увидит ее. Сейчас!.. Юрий открыл глаза. Все слетело с него мгновенно, От солнца он сомкнул веки, увидел убегающий фиоле товый сумрак, в сознании все еще звучало, отдаляясь, стихая: "Оу!.." Что это было? Юрий заметил, что лежит на земле, вскочил на ноги. Что это? Сон, явь?.. Сердце колотилось в груди, как от бега, во рту стоял привкус кислоты, запах муравейника. Было? С ним? Юрий растерянно оглянулся. Светило солнце. Мутно блестел источник. Ветра не было, теплая сырость охватывала Юрия. "Было?" спросил он еще раз. Ответил: "Было!.." Что же это такое? Юрий опять склоняется к воде. Ему жутко и любопытно. Странный фиолетовый мир еще не ушел из его сознания. Сколько же миров - и каких? - в этой воде? Напиться еще? Странно и любопытно. Юрий опять ложится на землю. Он знает - напьется. Что бы ни случилось, напьется. Узнает тайну источника. В конце концов ничего с ним не случилось. Может, приснился сон, но ничего плохого не случилось. Еще глоток. Маленький глоток, как в первый раз. Может, он опять станет муравьем? Увидит царицу муравейника? "Оу!" - звучит у него в мозгу. Ничего плохого не будет, уверяет он себя. Не будет! Он уже ощущает влагу. Приблизил губы к воде. Овод садится ему на ухо. Юрий вскидывает руку, сбивает его. Овод падает в воду. Всплеск. Замутнение. Овод исчез. Глоток воды клубком проходит по горлу. О жаркий, пьянящий, сладостный, вожделенный вкус крови! И вместе грызущее непереносимое чувство голода! О солнце, зной, трепет крыльев, жало, готовое впиться в живую плоть! И голод, голод! Голод и здесь еда! Рядом еда. Много еды! И злость! И желание пить горячую кровь! Сейчас примериться. Сейчас впиться! З-з-з... Десятки таких же жаждущих вьются рядом. Кто первый? Кто смелый? З-з-з... Ах-х!.. - свист тугого жесткого волоса - свист смерти. Увернуться, уйти! А еда живая гора - вот она! З-з-з... Сесть - значит рисковать. Сесть - значит быть сытым. Смелей!.. Ах-х!.. опять свист. Жгут волос хлестнул рядом. Кого-то зацепил, да? Корчится на земле? Не я! Не я! Ну сесть... Рывок - и горячая пахучая вожделенная плоть, вот она! Вцепиться лапами в волос. Противный жесткий волос, но за него можно держаться. Под ним тысячи пор-лунок. Нужна только одна лунка. Нужна только одна капля крови! Жало нащупало лунку. Вонзить глубже, глубже! О-о! Теплое солоноватое влилось в хобот. Теперь тянуть, глотать! О-о! Красные огненные клубки - кровь состоит из них, как из вишен. Глотай, глотай! Красные клубки, как вишни, проходят по пищеводу! О наслаждение! Жизнь!.. Шерсть, кожа дергаются, им больно. Глотай, глотай! Свист. Удар. Смяло крылья. Закружило, швырнуло. О-о-о!.. Юрий с трудом открывает глаза. Он корчится на земле. Каждый нерв как струна, в голове звон. Пальцы скрючились, впились в землю. Со стоном Юрий поднимается на колени, на ноги. Все перед ним плывет, солнце в небе раскачивается, пляшет. Неверными шагами на дрожащих ногах Юрий идет прочь от источника. "Не так просто... Не так безобидно... - путаются в голове обрывки мыслей. - Не так все просто!.." Юрий еле добирается до шалаша. Пес Волчок бросается на него с яростью. - Волчок! - зовет дед. Добродушный, ленивый пес неузнаваем. Шерсть ощетинилась на загривке. Заест! - Волчок!.. Может, от Юрия тянет муравьиным мускусом? Трупным запахом овода? Дед Бубей отгоняет пса палкой. Тот ложится поодаль, рычит. Дед спрашивает Юрия: -Оттуда?.. - Оттуда. Юрий ничего не рассказывает Бубею. Жадно глотает чай, чтобы заглушить во рту солоноватый вкус. - Парень?.. - спрашивает дед. Юрий поднимается: - До свиданья. Два дня он никуда не выходит. Сказался больным, лежит на кровати. "Что это было? - думает он. - От чего? От воды?" Перебирает в уме все, что слышал, читал о воде. О водах. Есть легкая вода. Есть тяжелая вода. Есть живая вода и есть мертвая. Есть целебная. Есть, наверно, необыкновенные воды. В источнике - необыкновенная. Свойства ее, формула неизвестны Юрию, он не геолог, не химик. Известен результат - невероятный, ошеломляющий. Вода растворяет в себе организм, будь то мотылек, муравей, овод. Что еще?.. Выпив такой воды, человек превращается в другое существо. Нет, возражает себе Юрий, человек остается человеком. Но ощущение, сознание приобретает другое. Как это происходит? И тут Юрий ничего не может объяснить, он не биолог. Но то, что было с ним, потрясающе. Он обретал новый мир. Сколько чудес на земле, думает Юрии, неведомых, неоткрытых. Психика насекомых, зверей и птиц, например. Зоопсихика. Никем еще не начатая наука. Что она может дать человеку?.. Но мысли Юрия опять возвращаются к источнику. Не-пей-вода! Предупреждение в названии, отрицание, даже страх. Перед чем страх? Перед неведомым. Люди знают об этом. Но неправильно понимают само явление. Оборотни, ведьмы - все это вздор. Есть проблема, загадка. Каким образом сознание одного существа передается другому? Артем не приезжал. На буровой устраняли аварию. На третий день после происшествий у родника - на десятый пребывания в Тархановке - Юрий вышел из дому во второй половине дня. Погода стояла та же, ясная; неомраченное небо светилось шелковой синевой. В зените кружились беркуты. Юрий пошел не через лес, а тропинкой на огороды. - Пошто долго не был? - спросил Бубей. - Приболел, - сказал Юрий. - Посиди, - сказал дед. Пошел по заметной только ему стежке в глубь огорода. Юрий остался у шалаша. Волчок лежал поодаль. - Волчок! - позвал Юрий. Пес не шелохнулся, не подошел. - За что ты на меня так? - спросил Юрий и засмеялся: что это он - собаку вызывает на разговор. Вернулся Бубей. Выложил из кармана десяток огурцов: - Первые. Ел и разговаривал Юрий мало. Видно было, что его занимала какая-то мысль. - О чем ты, парень? - спросил Бубей. - Дай мне, дед, ружье. До вечера, - попросил Юрий. - Зачем? - В лес схожу. - Сезон не охотничий, - сказал дед. - Да я так... - неопределенно сказал Юрий. - Для вида. - Коли так, возьми. Ни лисиц, ни зайцев не стреляй, оштрафуют. - Ладно, - пообещал Юрий и взял ружье. Миновал огороды, свернул на гору, к источнику. - -Куда? - крикнул дед от шалаша. Юрий махнул рукой. Какое-то время он бродил вокруг источника без особых намерений. Ружье висело на плече, он забыл о нем. Но это казалось, что он забыл. Мысль работала в голове и окончательно сказала "да", когда Юрий увидел на вершине сосны беркута. Птица отдыхала, изредка охорашивалась, приглаживая клювом перья. Юрий подстрелил беркута - перебил крыло. Долго лазил по кустам, пока не нашел птицу, а когда нашел, накинул на орла пиджак, выбрался из гущины на поляну. Это была знакомая поляна с источником Не-пей-вода. Юрий с подбитой птицей в руках присел на камень. Задумался. После захода солнца он не вернулся к костру. К ночи не вернулся домой. Не вернулся утром и к обеду следующего дня. Вечером объявили поиск пропавшего студента. Дошла тревога и до Бубея. Тот взял Волчка, пошел к источнику. Здесь, у воды, он увидел ружье и одежду Юрия. Пиджак лежал в стороне нетронутый. Брюки, сорочка студента были превращены в груду тряпья, словно кто-то нарочно раздирал ткань на ленты, полосы.Тут же валялось два-три пера беркута. Ружье и одежду Бубей принес в сельсовет. Юрия нашли на исходе третьего дня. Нашел Волчок под скалой, в непроходимой чаще, привел людей. Кусты были исковерканы, смяты, будто Юрии валялся на них или упал с высоты. Руки, ноги студента поломаны, сам он был без сознания. По дороге в больницу он бредил: _ Какое солнце... Простор! И небо глубокое, синее... Когда его клали на операционный стол, у него неловко подвернулась рука. Юрий произнес еще одно слово: - Крыло-о!.. НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ДАР На контрольно-пропускном пункте в комнате с задымленной печью, столом и кроватью для сторожа Деревянко семь человек: шесть нормальных и седьмой ненормальный. К нормальным относятся Деревянко, местный врач йрокопий Кузьмич и четверо игроков в домино, разместившихся за столом. Ненормальный - Володя Векшин, молодой лесничий, проработавший здесь, на Лабе, два года и теперь под надзором Прокопия Кузьмича едущий в районную поликлинику к психиатру. Сторож при должности: пропускает машины, везущие лес с верховьев реки, отбирает пропуска и заносит в реестр кубики вывозимой шоферами древесины. Игроки в домино ждут попутную машину в верховья. Прокопий Кузьмич с Володей, в противоположность игрокам, ожидают машину вниз. Вернее, доехали до контрольного пункта, машина свернула в сторону - шофер поехал проведать родню и должен с минуты на минуту вернуться. Деревянко и Прокопий Кузьмич ведут разговор о необычайном событии, свидетелем и косвенным участником которого является врач. Володя только что поднялся, вышел. Прокопий Кузьмич косит взглядом на него через окно. Деревянко тоже смотрит на Володю через окно, удивляется: - Не может быть!.. - А вот и может! - возражает Прокопий Кузьмин. - Читать мысли - это же ни в какие ворота!.. Деревянко трясет голо