таясь друг от друга,
точно преступники.
     Крисе  досмотрел судьбу до донца. В обморок  он не падал. Сцепил зубы и
досмотрел. Подозрение подтвердилось, и Крисе знал теперь, что ему делать.
     В субботу, двадцать первого августа, Флетчер спросил:
     -  Что ты  думаешь,  Крисе,  насчет морской  прогулки?  Возьмем  катер,
удочки. Половим макрель.
     Крисе  знал, что ничего  не  изменишь. И эту  фразу компаньона  он тоже
знал.  Начинался  конец  финала  такого  же,  как у  кинозвезды  и  генерала
Макговерна.  Может быть,  Крисе хотел  бы отказаться,  бежать  от  Флетчера,
протестовать, он ничего этого не сделал. Он ответил:
     - Поедем.
     И все  пошло  по сценарию. Разве  наша  жизнь не сценарий, написанный и
утвержденный природой? Крисе знал  этот сценарий и  знал,  что ничего нельзя
изменить. Даже интонацию голоса.
     - Поедем,  -  повторил он,  прислушиваясь  точно  со стороны,  как  это
звучит.
     Звучало вполне естественно, Флетчер ничего не заметил.
     - Часиков  в девять, - сказал  компаньон. -  Пока я схожу за рыболовной
снастью.
     Наутро все шло по тому же сценарию.
     - Я пошел,  - сказал Флетчер. Спустился по лестнице и пошел направо, по
направлению  к Франклинстрит,  в охотничий магазин, там всегда можно достать
лески и удочки.
     Крисе вышел почти вслед за ним и направился в противоположную  сторону,
в другой магазин. Ему можно было  не  торопиться. Никакая опасность  ему  не
угрожала,  даже  опасность разоблачения. Он  знал каждый свой шаг  и  каждое
действие.  Было  даже интересно, будто он смотрит на себя со стороны. Или на
кого-то  другого.  За несколько минут до возвращения компаньона Он уже был в
лаборатории.  Осторожно положил под кожух  футуроскопа четыре  продолговатых
свертка,  предварительно  обмотав их  проводами  от вводной  электросети, и,
соединив провода, накоротко замкнул их. И поехал с Флетчером на рыбалку.
     На пристани они взяли катер с полным запасом горючего.
     - Как погода? - спросил Флетчер  служителя,  размыкавшего цепь, которая
прикрепляла катер к причалу.
     - Отличный прогноз, сэр, - ответил тот. - Можете ехать спокойно.
     И это все было известно Криссу до последнего слова.
     Флетчер был спокоен, даже невозмутимо спокоен и уверен в себе: он знал,
что Крисе не умеет плавать.
     Они уехали далеко. Берег лиловой  полоской виднелся на горизонте. Их не
видел никто,  кроме солнца и облаков. Но солнце  и  облака были высоко и  не
могли ничему помешать.
     Флетчер не стал глушить мотор, оставив его работать на пустых оборотах.
     - Механик из меня плохой, - сказал он. - Вдруг откажет совсем...
     Начали ловить рыбу. Крисе  сидел на правом борту,  опустив ноги в воду.
Все  утро  он пытался анализировать свои ощущения.  Накануне  он помнил, что
завтра воскресенье и  чем  это воскресенье  кончится для него.  И ночью - он
плохо спал  в  эту ночь  - вспоминал,  что  завтра роковой  день.  Утром  он
подчинился  судьбе без  сопротивления  - ничего не  изменишь.  Все шло,  как
показал  футуроскоп. Даже то,  что  задумано  против  Флетчера, Крисе  делал
механически: роль была  расписана  до конца, Крисе играл ее  и  двигался как
статист,  каждый  шаг  которого  подчинен  режиссеру.  Сел  с   Флетчером  в
автомобиль, встал на пристани. Флетчер спросил о погоде так, как должно было
быть. И только в лодке Крисе почувствовал, что он забывается. Море наплывало
на  него, вытесняя из  сознания картины, виденные в футуроскопе. Если  Крисе
пытался вспомнить,  что  будет  дальше, он уже  не  мог  вспомнить, сознание
угнеталось чем-то непонятным и мощным, что разрасталось в Криссе, заставляло
жить  только  мгновением,  оттесняя  все  постороннее.  Лишь  в  подсознании
оставалось что-то похожее на предчувствие, на тревогу, но уже ничто не могло
подняться оттуда, оформиться в мысли или в противодействие.
     Крисе закинул приманку,  чувствуя, как леса  подрагивает в руке, - рыба
клевала. Он уже вытащил две макрели, они  изгибались и прыгали на дне лодки,
еще живые.  И тут борт  резко накренился под ним, и  Крисе оказался  в воде.
Тотчас  взревел мотор,  лодка  рванулась  вперед.  Крисе барахтался  в пене,
оставленной бурлившим винтом, и, захлебываясь, кричал:
     - Флетчер! Остановись!
     Лицо  компаньона удалялось и  уменьшалось,  моторка неслась к берегу со
скоростью двадцати узлов.
     Над Криссом  сомкнулась вода,  захлестнула  зрачки зеленью  бутылочного
стекла.  На   мгновение  перед  ним   мелькнула  макрель,   вызвав   смутное
воспоминание, что все это Крисе уже видел...
     Флетчер сдал катер тому же служителю.
     - Сэр?.. - спросил удивленно тот.
     - Несчастье! - перебил его Флетчер. - Спешу в полицию.
     Компаньон  был   спокоен.  Или  хотел  быть   спокойным.  Что-то  вроде
оправдательной речи  складывалось в  его мозгу. Перед кем  он оправдывался -
перед собой?..
     Или готовил речь для полицейского комиссара? Речь была странная. Самого
себя  Флетчер  называл  в  третьем  лице.   Ему  казалось,  что  это  звучит
убедительно. "Крисе упал в воду, - притягивал он слова одно  за другим.  - И
пошел ко дну. Видит бог,  Флетчер не притронулся к нему  пальцем! Несчастный
случай... Откуда  Флетчер мог знать, что Крисе не умеет  плавать?  Не знал -
слово  джентльмена!  Представить  только:  они  учились  и  работали  вместе
одиннадцать лет! Бедный Дэвид, кто мог подумать, что так случится!.."
     Речь успокаивала Флетчера. Все в ней на месте.
     Право же, все в ней на месте.
     Показания компаньона в полиции тоже корректны.
     Лицо выражает искреннее сочувствие.
     - Господин комиссар! - На глазах Флетчера слезы. - Крисе был прекрасный
товарищ, душевный друг!.. - При этом Флетчер запихивал в карман  вельветовой
куртки  рыболовную  лесу.  Жесткая  леса  топорщилась,  выпирала  наружу.  -
Поверьте,  господин  комиссар,  я  так  жалею!..  -  Флетчер  никак  не  мог
справиться с лесой.
     Комиссар записывал в протокол показания.  Он  даже  верил  потрясенному
компаньону - мало ли несчастных случаев на воде.
     - Не волнуйтесь, - говорил он. - Катер уже послан, чтобы отыскать тело.
     - О, господин комиссар, может, его удастся спасти!..
     - Не волнуйтесь, - повторял комиссар, - сделаем все, что надо.
     Флетчера отпустили под залог в тысячу долларов.
     - До обследования тела Дэвида  Крисса, - пояснил комиссар. - До полного
уяснения случая.
     Это не волновало  Флетчера. Совесть его  чиста. Он не  толкнул  Крисса,
даже не подходил к нему, пусть обследуют.
     Взяли  подписку о невыезде. И  это  не взволновало старшего компаньона.
Никуда  он  ехать не  собирался. Сделали отпечатки  пальцев  -  банальнейшая
формальность. Лаборант  прижимал  попеременно  пальцы  правой руки, левой  к
мастике и оттискивал их на белом. Десяток овалов, грязных пятен появились на
пластике как следы преступления. Это перепугало Флетчера.
     Сходя  по лестнице,  он  все вытирал,  вытирал пальцы о платок и не мог
вытереть  дочиста.  Пальцы остались  темными. Флетчер без  содрогания не мог
смотреть на них, засунул руки в карманы.
     В  такси  он  сидел  за  спиной шофера.  Опять  вынул платок,  принялся
оттирать краску. Чем ближе  подъезжал он к лаборатории,  тем сильнее  ощущал
страх. Ничего ему не грозит. Ничего, заверял он себя. Крисе свалился за борт
и утонул. Бедняга не умел плавать!.. Но страх не покидал Флетчера. Сумеет ли
он остаться в стороне от этого дела? Если бы узнать, если бы быть уверенным!
Флетчер метался на заднем сиденье, как в мышеловке. Зачем они  взяли оттиски
пальцев?  Может  быть,  видят  его насквозь?.. Компаньон  отдал  бы  тысячи,
лежащие в банке, лишь  бы  увериться, что ему ничего  не грозит,  сбросить с
себя липкий навязчивый страх.
     - Футуроскоп!.. - вспомнил он. - Вот кто скажет, что меня ждет! Не надо
никаких тысяч, достаточно посмотреть два-три ближайших месяца!
     Отпустив  такси,  Флетчер  стремительно  вбегает  в  лабораторию.  Укол
стерильной иглой - чуть больше  боли, чуть больше крови - вой центрифуги,  и
вот кусочек ткани  на исследовательском  стекле. Дрожащей рукой Флетчер сует
стеклышко под объектив аппарата.
     На ощупь находит кнопку включения.
     Движение пальца - и...
     Эксперты,  прибывшие  на  место, где  только  что  стояла  лаборатория,
отметили  взрыв, разрушивший  здание  и неведомый аппарат, - никель, стекло,
обрывки электройной схемы вкраплены  в  случайно уцелевшую стену. Что-то еще
дымилось, пахло жженой резиной.
     Толпа зевак оттеснена в обе стороны  улицы. У тротуара, загроможденного
кирпичом, две машины -  белая  медицинская  и  зеленая полицейская.  Прибыла
третья - инспекторская. Открылась дверца.
     -  Осторожно,  господин комиссар,  - эксперты  столпились  у прибывшего
автомобиля, - кругом камень, стекло...
     Комиссар не стремился в разрушенную лабораторию, ему  докладывают здесь
же, возле машины:
     - Не меньше трех килограммов тротила. Есть жертва...
     Санитарная машина открыта. Двое в халатах вталкивают внутрь брезентовые
носилки,  стараясь  прикрыть  простыней человека в  вельветовой  куртке,  из
кармана которой  свисает до земли  рыболовная  леса.  Простыня зацепилась за
что-то, на мгновение открыла лицо мужчины.
     --Ба-а1 Это же Флетчер!  - Комиссар гасит спичку, не раскурив сигары. -
Он только что был у меня, не прошло получаса!
     Кто-то любезно протягивает ему зажигалку.
     Санитары  втолкнули  носилки  в  машину. Обрывают лесу, попавшую  между
створками  двери.  Эксперты  и  комиссар  смотрят  на  их торопливую  суету.
Провожают взглядом машину.
     Комиссар наконец берет зажигалку, закуривает.
     - Не прошло  получаса, - говорит он скорее себе, чем окружающим. -  Вот
уж судьба!..

        ДРОБИНКА

     Вечер сгустился до темноты, и только за деревьями сада, за лесом рдела,
затухая, оранжевая заря. Когда  же  на веранде  зажгли  электричество,  заря
исчезла,  ступеньки веранды ушли  во мрак, точно в  океанскую  глубину,  где
смутно, как водоросли, маячили ветви яблонь. Зато  стол, покрытый скатертью,
ослепительно вспыхнул, чайные чашки, ваза с вареньем  заблестели, как горсть
самоцветов.
     - Всегда  так,  - сказала  Надежда Юрьевна.  - Включишь -  и становится
уютно и весело. Восхитительно, Ваня!..
     Иван Федорович молча усаживался за стол. Экспрессия  в словах  жены его
мало трогала. Ему хотелось  свежего горячего чая. День,  как всегда, выдался
многословный и  хлопотный:  начиналась экзаменационная сессия, консультации,
коллоквиумы.  Все  это  утомляло его, Фастова, доцента  кафедры биохимии.  К
вечеру  Иван  Федорович  валился  с  ног.  Тут  еще  поездка  на  дачу  пока
доберешься, ни на что  не обращаешь внимания,  кроме как на желание поесть и
отдохнуть,
     - Дима! - позвала между тем Надежда Юрьевна. - Чай пить!
     Груша, домработница  Фастовых, внесла  самовар, поставила  на  середину
стола.  Фастовы  пили  чай  по-русски:  из  самовара,  из блюдец.  Вовсе  не
купеческая привычка -  мода.  Самовары во всех окрестных дачах, отставать от
других Фастовым не хотелось.
     - Спасибо, Груша, - сказала Надежда Юрьевна.
     Вошел девятилетний Дима. Карманы его были подозрительно оттопырены.
     - Опять яблоки? - спросила Надежда Юрьевна.  - Сколько раз говорю -  не
ешь зелень!
     Дима поморгал глазами, уселся за стол рядом с отцом.
     Надежда Юрьевна начала разливать чай.
     - Как  Светлана Петровна?  - спрашивала она у мужа. -  Мария Георгиевна
вернулась из отпуска?
     Интересовалась   она  женами  сослуживцев  Ивана  Федоровича.  Светлана
Петровна  к тому  же  ее  дальняя  родственница,  а К Марии Георгиевне у нее
интерес  особый:  Мария  Георгиевна  должна  вернуться   из  командировки  в
Финляндию.
     - Мария Георгиевна вернулась, - ответил Иван Федорович.
     - Вот кому счастье! - сказала Надежда Юрьевна. - Привезла небось...
     Надежда Юрьевна, как всякая женщина, была неравнодушна к нарядам.
     Иван  Федорович  знал  слабости  жены,   привык  к  подобным  вопросам,
пропустил слова мимо ушей.
     Наступила пауза, тишина, нарушаемая лишь громким прихлебыванием: Дима с
видимым удовольствием тянул из блюдца чай.
     - Дима!.. - сказала Надежда Юрьевна, строго посмотрела на сына.
     Тот  перестал  тянуть,  подлил  из  чашки  в  блюдце.  Надежда  Юрьевна
обернулась к мужу спросить о чем-то еще и вдруг громко ойкнула:
     - Ой!..
     Иван Федорович и Дима оторвались от чая,  подняли  на  нее  глаза. Лицо
Надежды Юрьевны  исказилось,  зубами  она  прикусила  губу от боли, медленно
оборачивалась боком  то  ли посмотреть  в  сад,  то ли на что-то неизвестное
сзади себя.
     - Что с тобой? - спросил Иван Федорович.
     Надежда Юрьевна повернулась спиной к мужу и сыну - при этом через плечо
она закинула руку назад,  ощупывая что-то, - Иван  Федорович и Дима увидели,
как на белой блузке из-под пальцев ее текла кровь.
     - Ты ранена? - вскочил Иван Федорович.
     - Мама!.. - Дима тоже вскочил.
     - Ой!.. -  произнесла еще раз Надежда Юрьевна, поднесла пальцы к глазам
и,  увидя кровь,  медленно  опустилась  лицом  на стол.  -  Что это, Ваня? -
спросила она.
     Иван Федорович уже стоял возле нее, рассматривал пятно на блузке. Потом
повернулся к саду, поглядел в темноту.
     - Что это, Ваня?.. - повторила Надежда Юрьевна.
     - Спокойно, - сказал Иван Федорович и тут же, отвечая на вопрос Надежды
Юрьевны, признался: - Сам не знаю, что это.
     Обернулся к двери, ведущей в комнаты, крикнул:
     - Груша!
     Груша немедленно появилась.
     - Бинт! - сказал он. - И йод! И сейчас же позвони "Скорой помощи"!
     -  Что  случилось?  - спросила Груша,  видя  склоненную к столу Надежду
Юрьевну.
     - Бинт немедленно! - крикнул ей Иван Федорович.
     Через минуту бинт и склянка с йодом были в  его руках. Груша кинулась к
телефону.  Иван Федорович и Дима  повели Надежду  Юрьевну в комнаты и  здесь
уложили на диван.
     - Это опасно? - спросила Надежда Юрьевна.
     "Скорая"  должна прибыть из  Москвы, Москва от дачного поселка в сорока
километрах,  прикидывал  Иван Федорович. Врачи  приедут не раньше, чем через
полчаса.
     - Больно? - спросил он жену.
     - Больно, - ответила Надежда Юрьевна.
     - Потерпи, - сказал Иван Федорович.
     А Дима спросил, как давеча спрашивала Надежда Юрьевна:
     - Что это?
     "Ранение,  -   думал  Иван  Федорович,  -  пулевое.   По-видимому,   из
малокалиберки. Развелось этих  охотников -  ночью  и то нет  покоя... А жена
молодцом -
     не  хнычет,  не  закатывает истерику".  Но  Надежда Юрьевна  сказала  с
раздражением:
     - Ответь же ты сыну!..
     Иван Федорович сказал Димке:
     - Иди отсюда, тут тебе не место.
     Обнажил ранку чуть пониже  белых  пуговиц лифчика, смазал вокруг йодом.
Надежда Юрьевна опять заойкала.
     - Терпи, - сказал Иван Федорович и стал накладывать на рану бинт.
     Димка стоял в дверях комнаты и глазел. Иван Федорович поглядел на него,
ничего не сказал. Вошла Груша.
     - Сейчас приедут, -  сказала  она. -  Дайте мне, взяла катушку бинта из
рук Ивана Федоровича.
     "Скорая" приехала не  через полчаса  и даже не  через час - почти через
два часа. На возмущенный  вопрос Ивана Федоровича врач -  "Ольга Яковлевна",
отрекомендовалась она, как только вошла в комнату, ответила:
     - Вы у нас не одни. Машины были в разгоне.
     Тут же обернулась к больной:
     - Что у вас?
     Через пять минут из-под  белой шелковистой  кожи  Надежды  Юрьевны была
извлечена дробинка.
     - Вот и все!  - сказала  Ольга Яковлевна.  -  Простая дробинка. Но  вам
повезло, - улыбнулась она Надежде Юрьевне, - стреляли,  по-видимому, далеко,
дробь была на излете. Могло быть хуже.
     - Негодяи!.. - выругался Иван Федорович по адресу охотников.
     - Да, - подхватила Ольга Яковлевна, - столько несчастных случаев!..
     Ранка   была  прочищена,   заклеена.   Надежде  Юрьевне  введен   кубик
противостолбнячной сыворотки.
     -  Не  волнуйтесь,  не  беспокойтесь,  -  говорила  на  прощание  Ольга
Яковлевна. - Через три дня как рукой снимет. Останется на память пятнышко.
     Иван  Федорович  благодарил  Ольгу  Яковлевну.   Надежда  Юрьевна  тоже
благодарила.  Дима  благодарил,  Груша  благодарила,  а когда взрослые пошли
провожать врача к машине, Надежда Юрьевна  тоже пошла, Димка  сгреб лежавшую
на белом бинте дробинку и сунул ее в карман.
     Так выглядело начало величайшего события, потрясшего землян в последней
четверти двадцать первого века.
     В дальнейшем  все шло некоторое время  подспудно, ничего  не обещая, не
вызывая волнений у окружающих, тем более у человечества.
     Ранка  на спине Надежды Юрьевны зажила. В самом деле осталось пятнышко,
как  предсказала врач Ольга  Яковлевна, шрамик.  В семье Фастовых  перестали
говорить  о происшествии, о дробинке.  Тем более что дробинка в тот же вечер
исчезла - так, во всяком случае, решили взрослые.
     - Надя, - спросил тогда Иван Федорович, - тут была дробинка, где она?
     - До этого мне, Ваня!.. - с досадой ответила Надежда Юрьевна. - Глаза б
мои не смотрели!
     Димку еще от машины отправили спать,  дробинку  искать не  стали  - все
равно  не определишь, из  какого она ружья,  не  найдешь охотников. Засыпая,
Иван Федорович  обратил было  внимание на деталь:  никакого  выстрела, когда
пили чай, он не слышал. Надо было спросить у Димки, не слышал ли он. Но этот
вопрос Иван Федорович заспал, и на том дело окончилось.
     В  сентябре Фастовы  переехали в город, суетность жизни увеличилась еще
больше. Димка пошел в школу.
     У Ивана Федоровича прибавилось работы в лаборатории. Потекла привычная,
обычная жизнь.
     И только в ноябре Надежда Юрьевна заметила, что ей  нездоровится. И то,
пожалуй, не она заметила, Мария Георгиевна.
     -  Надя, -  сказала  она,  - ты похудела.  У  тебя изменился цвет лица.
Заболела?
     - Так, легкое недомогание... - призналась Надежда Юрьевна.
     - Как аппетит? - спросила Мария Георгиевна.
     - Аппетит хороший.
     - Больше гуляй на воздухе, - посоветовала Мария Георгиевна.  -  Лыжи ты
совсем забросила, а ведь была спортсменка.
     Надежда Юрьевна грустно улыбнулась: мало ли что было в молодости?
     - Пойдем в театр?  - предложила Мария Георгиевна. - У  меня два билета.
Один... - тихонько вздохнула, - лишний.
     Надежда Юрьевна согласилась пойти в театр.
     Пьесу она смотрела  рассеянно, мало обращала внимания  на доверительный
шепот  подруги в антракте сплетни. Кажется, жалела, что пошла, лучше было бы
посидеть дома.
     - Ты какая-то странная, - заметила Мария Георгиевна, - без огонька. Что
у тебя во рту?
     - Пуговица... - ответила Надежда Юрьевна.
     - А ну.
     Надежда Юрьевна выплюнула  в кулак пуговицу, показала подруге. Пуговица
была жестяная, старая, порядком обсосанная.
     - Что это ты?.. - удивилась Мария Георгиевна.
     - Не знаю, - ответила Надежда Юрьевна.
     - Так и сосешь?
     - Сосу.
     Мария Георгиевна удивилась еще больше. Сказала:
     - Такую гадость...
     Пуговица  действительно  была  не  из  лучших.   Но   Надежда   Юрьевна
преспокойно отправила ее в рот.
     - Надя!..
     - Хочется, - сказала Надежда Юрьевна.
     - Давно?
     - С месяц...
     Бывает, что дети едят известку  со стен, какую-нибудь траву.  Это Мария
Георгиевна знала. Тут железная пуговица. Может быть, Надя в положении?
     Поговорили на эту тему.
     - Кажется, нет, - сказала Надежда Юрьевна.
     - Значит,  в твоем организме  не хватает  железа,  сделала вывод  Мария
Георгиевна.
     Надежда Юрьевна поводила языком во рту пуговицу, ответила:
     - Наверное, не хватает,
     - Ешь побольше яблок и помидоров, - посоветовала Мария Георгиевна.
     - Яблоки ем.
     - Надя!..
     Они  уже вошли в зал  после  антракта,  сели. Мария  Георгиевна  искоса
взглянула на подругу;
     - Ты какая-то странная.
     - Повторяешься, - ответила Надежда Юрьевна.
     Поднялся занавес, и обе подруги досмотрели действие без интереса.
     Пуговицу во рту Надежды Юрьевны заметил и Иван Федорович.
     - Так и сосешь? - повертел он пуговицу в руках.
     - Сосу, - ответила Надежда Юрьевна.
     - Брось, - посоветовал муж.
     Надежда Юрьевна взяла у него пуговицу, положила в рот под язык.
     Иван Федорович  поглядел на  жену внимательно: побледнела,  под висками
появились вмятины - похудела.
     - Завтра же сходи к врачу, - сказал он.
     - Зачем?
     - Что у тебя за мания - сосать пуговицу? - возмутился Иван Федорович.
     - А врач чем поможет?
     - Посоветует что-нибудь. Может, у тебя малокровие.
     - Вот еще... - сказала Надежда Юрьевна. Но к врачу пойти согласилась.
     - Ну и что? - спросил Иван Федорович вечером, возвратившись с работы.
     - Обслушала, обстукала, - начала рассказывать
     Надежда Юрьевна. - Говорит: вы здоровы.
     - А пуговица? Ты сказала про пуговицу?
     Пока разговаривала с мужем, пуговицу Надежда Юрьевна держала в руке.
     - Сказала.
     - И что? - нетерпеливо спросил Иван Федорович.
     - Ничего особенного. Недостаток в организме железа.
     -  Господи!  -  воскликнул  Иван Федорович. -  И  ты  об  этом говоришь
спокойно!
     -  Прописала таблетки  Бло, ферамид, -  рассказывала о  беседе с врачом
Надежда  Юрьевна. - А  больше,  говорит,  кушайте шпината  и свеклы. В сыром
виде.
     - В сыром виде!.. - воскликнул Иван Федорович.- Ты больна?
     - Здорова. Сказала же врач...
     Каждый день Груша подавала ей  тертый шпинат  и свеклу. Надежда Юрьевна
безропотно поедала то  и  другое.  Но главным ее удовольствием была железная
пуговица, которую она обсосала уже наполовину.
     Иван Федорович беспокоился. Как  ни  был занят работой,  он  не мог  не
заметить ухудшения  здоровья жены.  Надежда Юрьевна худела, у нее  появилась
апатия - даже разговаривать ей не  хотелось. Всякий раз, приезжая  с работы,
Иван Федорович спрашивал жену о здоровье:
     - Ну как?
     - Ничего, - отвечала Надежда Юрьевна односложно.
     - В санаторий поедешь?
     - Не хочу.
     - Надя!
     - Не смотри на меня так,- говорила Надежда Юрьевна.
     В  январе  у  Ивана  Федоровича  осуществилась  мечта.  Он  перешел   с
преподавательской работы на исследовательскую, стал заведующим лабораторией.
Работа  над  диссертацией  быстро пошла  вперед, подходила к  заключительной
стадии. Предстояло  поставить ряд опытов, работал Иван Федорович  в  области
изучения   мозга,   была  изготовлена  тончайшая  аппаратура  по   биотокам.
Случалось, Иван Федорович  сутками не появлялся  дома -  обедал в институте,
спал  в  лаборатории.  Естественно,  Надежда  Юрьевна  была  от  этого не  в
восторге,  но  Иван  Федорович  умел  успокаивать  супругу:  в конце  концов
главное, говорил он, работа.
     - Это ненадолго, Наденька. Через месяц освобожусь. Даже  возьму отпуск,
если хочешь. Как твоя пугозица? - попытался он шутить.
     -  Замолчи!..  -  говорила  Надежда Юрьевна.  Какое-то равновесие  в ее
организме наступило:  худеть она  перестала. По-прежнему ела шпинат и свеклу
недостаток железа в организме ощущался. Но теперь по советам близких Надежда
Юрьевна  больше  ела мяса, яиц,  и все надеялись, что  дело идет к перелому,
Надя наконец начнет поправляться.
     Так думал и Иван Федорович.  Приналег на работу, по неделе не появлялся
дома.
     В такое вот время, ощущая нужду в деньгах. Надежда Юрьевна зашла к мужу
в лабораторию.
     - Ты, Надя! - отвлекся он от приборов. - Садись. Я сейчас.
     Надежда Юрьевна села на стул. Муж возился с аппаратурой.
     - Что такое? - ворчал он. - Откуда поле? Не было ничего - и вдруг...
     Надежда Юрьевна сидела на стуле,  ждала, когда Иван Федорович оторвется
от приборов.
     - Не пойму... - бормотал  тот. - Откуда фон? Несомненно, наведенный. Не
было же минуту назад!
     Надежде Юрьевне  надоело сидеть.  Встала со  стула,  подошла  к  шкафам
поглядеть на приборы.
     - А... - удовлетворенно сказал Иван Федорович. - Чисто, никаких  помех.
Надя! - позвал жену.
     Надежда Юрьевна подошла.
     - Я совсем  забыл, -  признался Иван  Федорович.  Зарплату получил. Вот
деньги.
     При этом он случайно взглянул на приборы и выругался:
     - Что  за  черт! Извини...  - обернулся к  жене. -  Не  ладится  тут, в
аппаратуре.
     Опять стал копаться  в  приборах. Надежда  Юрьевна заскучала,  отошла к
окну.  За окнами лаборатории был маленький  сквер,  из детского сада  вывели
малышей на прогулку.
     - Надя! - позвал Иван Федорович.
     Надежда Юрьевна подошла.
     - Вот деньги, - вынул он наконец из кармана. Передавая жене конверт, он
искоса поглядывал на стрелки, на счетчики. Что-то опять там не ладилось.
     - Фокусы! Прямо фокусы! - недовольно восклицал Иван Федорович.
     Надежда Юрьевна взяла  деньги,  пошла прочь.  Дошла уже до двери, когда
Иван Федорович окликнул ее:
     - Надя!
     Надежда Юрьевна обернулась. Муж стоял, наклонясь над столом, позвал ее:
     - Вернись, пожалуйста.
     Надежда Юрьевна вернулась.
     - А-а-а... - протянул Иван Федорович, не отрываясь от приборов.
     - Чего тебе? - спросила Надежда Юрьевна.
     - Отойди... -  Иван Федорович стоял  к  ней спиной, впившись  глазами в
аппаратуру,
     Надежда Юрьевна отошла.
     - Подойди!
     Надежда Юрьевна неуверенно подошла.
     - Вот как! - сказал Иван Федорович. - Отойди!
     - Ты что,  Ваня, считаешь меня маятником? - спросила Надежда Юрьевна. -
Туда-сюда...
     -  Отойди! - Иван Федорович  по-прежнему  стоял к ней спиной, глядел на
приборы.
     Надежда Юрьевна пожала плечами, пошла к двери.
     - Надя!..
     Это был крик. Так кричал Архимед "Эврика!".
     Надежда Юрьевна испуганно обернулась.
     Муж глядел на нее расширенными глазами и уже не кричал - шептал:
     - Подойди еще раз...
     Надежда  Юрьевна испугалась, медленно пошла  к  нему.  Он  оглянулся на
приборы, потом на нее и внезапно опустился  на  стул,  на котором только что
сидела Надежда Юрьевна. Лицо его было бледно.
     - Тебе плохо? - наклонилась к нему Надежда Юрьевна.
     - Нет, нет,  Надя...  -  сказал он скороговоркой. Дай подумать. Дай мне
подумать.
     Опять взглянул на приборы.
     - В чем дело? - спросила Надежда Юрьевна.
     - В чем дело? - переспросил он. - В том-то и дело, в чем дело...
     - Иван Федорович! - Надежда Юрьевна готова была рассердиться.
     -  В том и дело... - машинально  повторял Иван  Федорович. Поглядел  на
жену и сказал: - Ты излучаешь!
     - Что излучаю? - испуганно спросила Надежда Юрьевна.
     - Излучаешь и все!.. - Иван Федорович был растерян.
     - Поясни, Ваня, - ласково попросила Надежда Юрьевна.
     - Как  будто  в тебе работают,  знаешь...  сто  радиостанций  сразу,  -
пояснил Иван Федорович.
     Надежда Юрьевна не нашлась, что сказать мужу.
     - Феномен какой-то... - смотрел на жену Иван Федорович.
     - Глупости, - наконец произнесла Надежда Юрьевна.
     - Тебя надо исследовать, - сказал муж. И прибавил: - Невероятно!
     Надежда Юрьевна повернулась и молча вышла из лаборатории.
     В этот день Иван Федорович приехал домой рано.
     Тотчас  приступил к  жене  с  расспросами:  как  самочувствие,  есть ли
улучшение, как она питается, чем, как с пуговицей. Надежда  Юрьевна отвечала
на  вопросы мужа, показала пуговицу  -  тоненькую пластинку: иссосала  почти
всю.
     - Да... - кивал при этом головой Иван Федорович. - Да...
     Он столько  раз  повторял  это "да...", что  Надежда  Юрьевна  пришла в
раздражение и спросила, к чему ведет этот допрос.
     - Видишь ли... - Иван Федорович не находил нужных слов.
     - Ничего не вижу! - сказала жена. - Потемки!
     - Правильно, - согласился Иван Федорович. Потемки.
     - Что же все это значит?
     - Ты вся излучение, - сказал наконец Иван  Федорович. -  Приборы словно
сошли с ума. Токи мозга пе сравнению с твоим излучением - невнятный шепот.
     Надежда Юрьевна слушала.
     - Вот я  и думаю: в чем дело? - продолжал Иван Федорович. - Может быть,
ты железом  перенасытилась? Железо, оно знаешь, имеет  магнитные свойства...
Ты  не  беспокойся,  пожалуйста! - заверил он,  видя,  как  смотрит на  него
Надежда Юрьевна. - Ничего опасного нет, если ты и намагнитилась.
     - Хватит! - оборвала разговор Надежда Юрьевна. - Скоро ты скажешь,  что
твоя жена - слесарная мастерская. Так?
     Иван Федорович так не думал. Но и что думать, не знал.
     Решили, что надо идти опять к врачам исследоваться.
     В поликлинике Надежде Юрьевне предложили пройти анализы.
     - Вот талончик на  кровь. Это можно сегодня. Спуститесь вниз, в кабинет
одиннадцатый.
     Надежда Юрьевна сдала на анализ кровь.
     - Придете завтра, - сказали ей, - в девять часов.
     Но удивительные события развернулись раньше этого срока.
     Лаборант  Вятлов  закончил  анализ  крови  Надежды Юрьевны в час дня. В
четверть-второго он вошел к главному врачу Сергею Наумовичу.
     -  Удивительно, - сказал он с порога. - Знаете, что я обнаружил в крови
Фастовой?
     Сергей Наумович поднял голову от бумаг.
     - Не поверите! - сказал Вятлов.
     Сергей Наумович молча ждал..
     - Спуститесь, взгляните сами!
     То  ли недоумение в глазах Вятлова, то ли дерзость,  так подумал Сергей
Наумович,  с какой Вятлов вошел к главному врачу: не  каждый и не по всякому
поводу  решится   беспокоить  Сергея  Наумовича  да  еще  приглашать  его  к
микроскопу,  -  подсказали главному  врачу,  что  у лаборанта  есть к  этому
основания. Сергей Наумович поднялся и пошел вслед за Вятловым.
     Так они и шли  - лаборант впереди, главврач за ним,  какая-то невидимая
нить  связывала обоих. Лаборант шел, озабоченно, это можно было  заметить по
его  напряженно  выпрямленной  спине; главный врач шагал трудно,  в  походке
чувствовались его шестьдесят  восемь лет, и еще чувствовалась озабоченность,
которая передалась Сергею  Наумовичу  от лаборанта. Надо было  бы всему миру
поглядеть, как они  шли - лаборант и Сергей Наумович. Но мир  пока ничего не
знал, хотя стрелки часов уже отсчитывали секунды эпохального времени.
     В маленькой тесной лаборатории никого не было. Микроскоп стоял  у окна,
в зажимах  стекло с небольшим  ржавым  пятнышком. Сергей  Наумович подошел к
микроскопу, тронул винт, приподнял тубус, применяя к своему зрению.
     То, что  он  увидел,  было  невероятным. Сергей Наумович  оторвался  от
микроскопа, протер глаза.  Опять наклонился,  чуть-чуть  пошевелил винт.  На
ржавом коричневом фоне  растекшейся  крови  в двухсоткратном увеличении линз
Сергей  Наумович увидел  блестящие металлом обломки машин: шестерни, колеса,
гнутые скобы
     и рычаги.
     - Что это? - спросил Сергей Наумович.
     - Третья проба, - ответил Вятлов.
     Вынул  из-под микроскопа стекло с  ржавым  пятнышком.  Взял из  коробки
другое, чистое. Выдавил из мензурки на  него каплю крови, вновь поставил под
тубус.
     Сергей  Наумович приник  к  окуляру. Увидел  он  то же самое: шестерни,
металлические детали.  И еще он увидел  -  нет, не привидение,  не фантом  -
миниатюрную микроскопическую подводную лодку...
     Действительно, это было невероятно. За долгую практику  Сергей Наумович
ничего подобного не наблюдал.
     - Чья кровь? - спросил он, не отрываясь от окуляра.
     - Фастовой... Надежды Юрьевны, - лаборант взглянул на листок.
     - Супруги Ивана Федоровича Фастова?
     Лаборант Ивана Федоровича не знал.
     Сергей  Наумович  знал.  Отсюда  же,  из  лаборатории,  позвонил  Ивану
Федоровичу.
     Через полчаса Иван Федорович приехал.
     - Взгляните, -сказал ему главный врач.
     Их  отыскали через неделю с помощью  микроскопа, дававшего увеличение в
шестьсот раз. Похожими на людей они не были: голова, туловище с двумя рядами
щупалец - один ряд вверх, другой вниз. Увидели их города,заводы.
     Надежде Юрьевне пришлось претерпеть  массу  исследований. Для нее одной
отвели  целый  этаж загородной больницы.  Палаты  превратили в  лаборатории,
нижний этаж - в  жилье для научных сотрудников. Надежду Юрьевну осматривали,
выстукивали,   просвечивали,   опрашивали,   обследовали,   переобследовали,
доследовали...  Ею восхищались, восторгались, ужасались. Все это она сносила
терпеливо и молча - послушный кролик науки.
     Выводы  были   ошеломляющими:  в   теле  Надежды  Юрьевны  обосновалась
внеземная цивилизация.
     - Как?.. - был всеобщий вопрос и другие вопросы: - Откуда? С каких пор?
Почему?
     Все это выяснялось и в конце концов выяснится. Но как войти в контакт с
пришельцами? Кто они?
     - Радио! - предложил Иван Федорович.
     Действительно, Надежда  Юрьевна излучала поток радиоволн. Цивилизация в
ее теле обосновалась со всеми удобствами, вплоть до телевидения.
     Была  определена  частота  радиоволн,  диапазоны.  Передачи  велись  на
микроволнах. Аппаратуры  работать с такими волнами не было. Техники  тут  же
создали  аппаратуру  -  приемники, телевизоры.  Услышали  голос гомункулов -
пришельцев назвали гомункулами, увидели их самих.
     Больше  всего  поразило  землян,  что  они  великолепно   устроились  в
человеческом теле. Лимфа крови была для них питательным  веществом. Кислород
для  технических нужд они  добывали  из красных телец, не уничтожая, однако,
их, а высасывая  атомы кислорода то  из одного, то из другого эритроцита. Из
лимфы  они  получали  кислоты,  металлы, в  том числе  и  железо  для машин,
цивилизация у них оказалась технической.
     На  экранах телевизора можно было  видеть их  информационные  передачи,
искусство.  Гомункулы  оказались существами деятельными  и  жизнерадостными.
Жизненное  пространство они осваивали энергично,  не встречая сопротивления.
Антитела оказались  нейтральными к ним, фагоциты их  не трогали, микробы  ке
поражали. Почему? Было миллион почему.
     Города-колонии  они  основали  в  легких  Надежды  Юрьевны,  под  левой
лопаткой,  там,  где   остался  шрамик   после  ранения  дробинкой.   Города
просвечивались  рентгеном   в  виде   округлых   пятнышек  с  поперечными  и
продольными   полосами:  это  оказались   улицы   и   проспекты.   Средством
передвижения служили закрытые лодки, похожие на  наши подводные, и  открытые
лодки-гондолы. Передвигались при помощи тока крови, предпочитая артериальную
кровь,  но  могли  передвигаться  и  против  тока  крови: лодки  у них  были
моторными.
     Телепередачи  у   них,   особенно  развлекательные,   очень   забавные:
во-первых,   шли  круглые  сутки  (гомункулы   не   знали  сна),  во-вторых,
предпочтение   отдавалось  пляскам-хороводам,   индивидуальным   пляскам   с
затейливыми  движениями  рук  и  ног.  Разыгрывались  сцены  с  декорациями,
наверное, детективные, потому что  одни  гомункулы гонялись за другими, а те
улепетывали  и  прятались. Все  это сопровождалось  своеобразной  музыкой  -
электронной.  Музыкальных  инструментов,  кажется,  у  гомункулов  не  было:
звучали  электрические и магнитные поля. Металлургия у  них атомная: строили
машины и механизмы  из атомов железа  и других металлов, извлекая их из тела
Надежды Юрьевны.
     При этом никаких  отходов термической  обработки  не  замечалось: атомы
складывались по программе, и получалась деталь или машина, по мнению землян,
удивительно и завидно быстро.
     Время у гомункулов было не  наше - другое. По наблюдениям, каждая особь
жила семь-восемь дней. Каждый наш час равнялся для них примерно году.
     Откуда гомункулы появились, так и не выяснено.  Но очевидно, планета их
покрыта  океаном,  растворившим  все  вещества.  В  человеческой  крови  они
оказались  как  бы  в  родной  стихии.  Да ведь и  кровь по  составу  сродни
океанской воде. Что касается размера их планеты  большая она или маленькая -
судить тоже нельзя.
     Наша Земля  большая, а  микроорганизмы живут  на ней вместе  с  людьми.
Возможно,   цивилизация   гомункулов   появилась   и   развилась   в   среде
микроорганизмов.
     Вопрос  о  том, как войти с гомункулами в контакт, возник в тот момент,
когда  они  были  обнаружены. Но  был и другой  вопрос - боже,  сколько этих
вопросов!  как   сохранить  здоровье  Надежды   Юрьевны?   Гомункулы   могли
расселиться  -  и  расселялись - по всему телу.  Могли  высосать из  Надежды
Юрьевны  все  соки. Женщине назначили  усиленное питание. В  общем,  Надежда
Юрьевна была здорова, не считая некоторой апатии и усилившегося аппетита. Но
ей  надоели  исследования,  надоела  больница.  Когда  же ей  сообщили,  что
микробы, да еще разумные, расселились в ее мышцах и печени, она ответила:
     -  Надеюсь на медицину. Она выдворит их  оттуда. Конечно,  надо было их
выдворить.
     Опять вопрос: как?
     Может быть, уничтожить?
     Цивилизацию?..
     Вступить в  переговоры  было единственным  разумным решением. Тем более
это сулило землянам множество выгод: контакт  обещал открытия  в медицине, в
космонавтике, астрономии.
     Задачу контакта разрешили с помощью радио, телевидения - электроники.
     Было  замечено, что  теле-  и радиопередачи,  особенно  информационные,
начинаются у гомункулов одними и теми же фразами.  Резонно предположили, что
эти  фразы эквивалентны нашим. В начале: "Уважаемые радиослушатели, начинаем
последние известия". В конце: "До свидания, до скорой встречи!"
     Электронные счетно-решающие устройства  подтвердили,  что это так.  Был
найден ключ к освоению языка гомункулов.
     Когда   накопился  достаточный   запас   слов  и  была  сконструирована
передающая аппаратура, к гомункулам обратились с  обычной  их  вступительной
фразой:
     - Уважаемые радиослушатели!
     Какой переполох  возник  в стане  пришельцев,  когда электронная машина
передала  через  их  радиостанции эту  фразу!  Возможно,  от  неожиданности,
возможно,  оттого,  что  фраза  прозвучала  необычайно   громко,   гомункулы
буквально попадали с ног. Гром с ясного неба!
     Но это деталь. Контакт удался, начались разговоры.
     - Кто вы? - спросили земляне - вопрос с виду простой и ясный.
     - А кто вы? - спросили гомункулы.
     Кто мы? Надежда Юрьевна? Человечество? Венец творения?..
     Так-то задавать простые вопросы:  гомункулы  тоже  считали себя  венцом
творения.
     Поделом.
     Второй вопрос был такой:
     - Откуда вы?
     Гомункулы ответили:
     - Зачем вам это нужно?
     У пришельцев был характер!
     Терпение. Начались многословные пояснения, кто мы такие.
     - Как вы появились у нас? - спросили земляне.
     - На этом острове?.. - спросили пришельцы.
     Надежду Юрьевну они  считали  островом!  Разговор  велся  в присутствии
Надежды Юрьевны, и она возмутилась:
     - Какая наглость!
     Ее попросили молчать. Гомункулам пояснили, что они в человеческом теле.
     - Этот остров - человек? - спросили они.
     - Человек, - подтвердили земляне.
     - Такой большой?..
     - Все люди большие.
     - Сколько вас? - спросили гомункулы.
     - Пять миллиардов. А вас сколько?
     - В теле?
     - Да, в теле.
     - Двести семнадцать.
     - Миллиардов?..
     Электроника перевела ответ:
     - Штук.
     Потом гомункулы поставили вопрос:
     - В каждом из вас можно жить, как в этом теле?
     Вопрос заставил задуматься: нет ли тут опасности для человечества?
     -  Видите ли...  - Как им ответить, что они ведут в теле паразитический
образ жизни? Кто-то придумал нейтральный ход: - Вам нужно выйти из тела.
     Ответ последовал тотчас;
     - Нам и здесь хорошо.
     Еще бы - на всем готовом!
     Последовал  очень долгий разговор  о  том, что  тело  можно довести  до
истощения, используя его соки для заводов и городов.  Тело  может умереть, а
вместе с ним погибнут и гомункулы.
     Подумав немного, пришельцы ответили:
     - Можно переселиться...
     Похоже, что  пришельцев не так легко убедить в очевидных для нас вещах.
Тогда им сказали:
     - Подумайте об этике.
     - Что такое этика? - спросили гомункулы.
     Пришлось очень долго  разъяснять,  что вторжение  в  чужой  мир вопреки
желанию и  воле хозяев не совсем приятная вещь. И о том, что человек, в теле
которого они поселились, страдает, а страдание и насилие вещи дурные, и это,
наверно, понятно любому разумному существу.
     Гомункулы подумали и спросили:
     - А лишать нас корабля, в котором мы прилетели, - это этично?..
     В  лагере  землян  произошло  замешательство:  что  за  корабль?  Какой
корабль?.. Пока  сыпались  эти  восклицания, сверкали  недоуменные  взгляды,
гомункулы выдвинули требование:
     - Верните корабль.
     Земляне ничего на это ответить не могли, гомункулы повторили:
     - Верните корабль, и мы улетим.
     Тогда Иван Федорович и Надежда Юрьевна вспомнили о чаепитии на веранде,
о ранении  -  происшествие это в потоке нахлынувших необычайных событий было
забыто. Вспомнили о враче "Скорой помощи"
     Ольге  Яковлевне, о дробинке, которую она вынула  из-под кожи  на спине
Надежды Юрьевны. По-видимому, дробинка и есть корабль.
     Где дробинка?
     Вспомнили, что Ольга Яковлевна положила ее на кусок бинта возле кровати
в спальне. Куда делась дробинка, не могли вспомнить.
     Призвали  домработницу Грушу. Груша  уверяла и клялась, что дробинки не
видела.
     - Может быть, вымела с сором?..
     - Да нет же, - отмахивалась Груша. - Видеть не видела!
     Позвали Димку,
     С  первого вопроса глаза у  мальчишки забегали, Димка  раза два шмыгнул
носом, но промолчал.
     - Мальчик... - упрашивали его.
     Димка стоял, размышлял: подумаешь - дробинка.
     Другое дело  найти  гильзу  с порохом,  с пулей или,  на  худой  конец,
осколок мины, проржавевший з земле.
     - Вспомни, мальчик, - просили члены комиссии.
     Нет, думал Димка, весь этот народ не понимает ценности настоящих вещей.
Вот  бы  найти  зажигалку времен  Великой Отечественной войны.  Находят  же.
ребята...
     -  Ты,  кажется,  последним  выходил  из  спальни, напомнил  ему  отец.
Интонация была вкрадчивая, мягкая по аналогии с  другими случаями,  вспомнил
Димка, не обещала ничего доброго. Лучше признаться.
     - Я ее в карман положил, - сказал Димка.
     - В какой карман? - спросил отец.
     - Штанов.
     - Каких?
     - С яблоками.
     - Каких штанов?..
     Пришлось напрячь память.
     - Синих, в полоску.
     - Там она и лежит?
     Димка опять пошмыгал носом:
     - Не знаю.
     Понятно, что  члены  комиссии,  в  присутствии  которых  велся  допрос,
переходили от отчаяния к  надежде  и  от надежды к отчаянию.  Тем более  что
гомункулы заявили ультимативно: "Никаких разговоров. Верните корабль!"
     - Дима, -  сказали ему,-от этой дробинки зависит жизнь или смерть твоей
мамы. Понимаешь? Дробинку надо найти.
     Между тем сведения о гомункулах  просочились на страницы  газет. Полосы
пестрели заголовками один удивительнее другого:
     - Женщина-галактика.
     - Откуда пришельцы?
     - Ультиматум: не улетим, пока не будет найден корабль.
     - Где корабль?..
     Обсуждались  подробности:  их всего двести  семнадцать особей.  Неужели
земная  техника  бессильна  против  горсточки  наглецов?..  Как  они  живут?
Присмотритесь, как они живут!  В  их  городах два-три десятка особей. Каждый
занимает целый квартал!..
     Действительно, гомункулы жили просторно - к чему им  такой  размах?.. У
них  атомная   металлургия.  Заводом-городом   управляют  трое   гомункулов.
Металлургии и автоматике надо у них учиться.
     Но учить землян,  даже разговаривать  с ними гомункулы, по-видимому, не
имели никакого желания.  Их оскорбило и вывело из себя три положения: намек,
что они ведут паразитический образ жизни за счет Надежды Юрьевны; то, что им
предложили покинуть  остров,  и,  наконец,  корабль. Они  были убеждены, что
корабль  похищен существами, которые называют себя землянами, и что  земляне
применили при этом грубую силу.
     - Почему вам  не построить другой корабль?  -  обратились  к ним  члены
комиссии.
     - Потому что нам не хватает молибдена, титана и тория, - ответили они.
     Вводить  в  тело  Надежды  Юрьевны   перечисленные   металлы,  особенно
радиоактивный  торий,  комиссия  не  решалась  -  это  было  бы  равносильно
убийству.
     Оставалось одно: найти дробинку.
     Поисками занялись трое: Димка, Груша и Иван Федорович.
     В  кармане  синих штанов дробинки не оказалось. Да и как  она могла там
остаться, если Груша после дачного сезона стирала их неоднократно?
     - Вспомните, - умолял Иван Федорович, - может, была дробинка? Может, вы
ее куда положили?
     Груша начисто отрицала: дробинки не видела.
     - Дима, может быть, ты се съел с яблоками?..
     - Ну как же, папа... - возражал Дима.
     - Что у тебя было еще в карманах?
     Дима был собирателем сокровищ:  карманы его  всегда набиты  рыболовными
крючками, железками,  подобранными на улице,  резинками  от рогаток,  самими
рогатками и вообще всякой  дребеденью. Отец об  этом  хорошо  знал,  у  него
возникли мысли, предположения.
     - Куда ты разгружаешь свои сокровища?
     У Димки был специальный ящик для всех этих предметов. И на даче  у него
был ящик.
     - Где этот ящик? - спросил отец.
     - На даче, - ответил Димка.
     К первому сентября он уехал в город. Когда родители перебрались с дачи,
он  уже  ходил  в  школу. Куда  из-под  кровати  делся  ящик,  Дима  не имел
представления.
     - Надя,  - примчался к жене Иван  Федорович, - где ящик из-под Димкиной
кровати?
     - Выбросила в сарай, - ответила Надежда Юрьевна.
     - Что там было?..
     - Хлам какой-то.
     Из больницы отец с сыном и с Грушей поехали  на дачу. Сарай был открыт,
все  перевернуто,  перебито побывали  местные мародеры-мальчишки  в  поисках
бутылок: бутылки можно  было сдать в магазин,  подработать...  Ящик тоже был
наполовину разбит - кто-то подфутболил его ногой.
     С  горестным восклицанием Димка кинулся собирать  свои сокровища.  Иван
Федорович упал духом: где тут найти дробинку?.. Однако предмет  за предметом
они перебрали содержимое  ящика  до  дна. Дробинки  не было. Обстукали  ящик
руками  со всех  сторон  -  может, дробинка  застряла в  пазах или в стенках
ящика. Ничего.
     - Все пропало! - в отчаянии сказал Иван Федорович.
     Но тут появилась Груша:
     - Иван Федорович. Эта, что ли?
     На ладони у нее лежал металлический шарик.
     - Груша!.. - воскликнул Иван Федорович.
     Пока отец с сыном  копались в сарае,  Груша осмотрела  Димкину спальню,
уголок,  где стояла его кровать, и здесь, в трещине под отставшим плинтусом,
нашла дробинку.
     - Груша! - Иван Федорович, зажав дробинку в ладони, восторженно целовал
домработницу.
     Димка, как скромный мальчик, отвернулся от этой сцены.
     - Спасена!  -  растроганно  повторял Иван Федорович. - Спасена!  -  Это
относилось к Надежде Юрьевне, и это понимали Груша и Дима.
     Дима не выдержал, сказал как взрослый:
     - Поздравляю!
     -  Поздравить  бы тебя... - сказал  отец, но не  очень строго,  и  Дима
понял, что печальных последствий для него не предвидится.
     Гомункулам сообщили, что корабль найден.
     - Возвратите, - сказали они.
     - Куда возвратить?
     - На место посадки.
     -  Это  будет совсем несложная операция, -  успокаивали Надежду Юрьевну
врачи. - Маленький надрез, и мы введем дробинку под кожу.
     Комиссия по контакту выработала программу обмена с  пришельцами научным
и техническим опытом. Но гомункулы не пожелали  никакого обмена.  Прекратили
работу радиостанций,  размонтировали заводской комплекс. Потянулись к месту,
где под кожу Надежды Юрьевны был введен их корабль-дробинка.
     Через  пару  часов  в теле  Надежды  Юрьевны прекратилась  деятельность
гомункулов, организм выводил микроскопические обломки зданий, машин и другой
инопланетной техники. Земляне  наблюдали  это катастрофическое  разрушение с
болью в сердцах. Тщетно взывали к гомункулам задержаться, дать хоть какие-то
сведения о себе,  о  своей звезде  и планете.  Гомункулы  молча  заканчивали
эвакуацию.
     Когда все было закончено, Надежду Юрьевну из палаты вывезли на открытую
террасу больницы. Была теплая майская ночь.
     Земляне   приготовились   заснять   старт   корабля,   одновременно   и
направление.
     Корабль стартовал  в  двадцать три часа  пять минут  по  направлению  к
Полярной звезде.
     Откуда-то,  уже  из  пространства,  гомункулы  попрощались  с Землей по
радио:
     - До свидания!
     Второго  такого свидания  землянам,  откровенно сказать,  не  хотелось.
Особенно Надежде Юрьевне.

        ЖЕЛЕЗНЫЙ СОЛДАТ

     В Ялту ехали мы втроем: Валентин Корзин, я  и  водитель "Волги"  Виктор
Казанский. "Волга", надо оговориться сразу, не была Витькиной - принадлежала
     его отцу,  директору  угольного  треста.  Но инициатива поездки,  мысль
прокатиться  на побережье, это -  ничего  тут не прибавишь  и не  отбавишь -
.Витькино. У него был запас энергии, сэкономленный за годы обучения
     в институте. Сэкономил он, предпочитая футбол корпению над учебниками в
библиотеке.  И еще за счет  нашей  к нему дружеской доброты. Что стоило нам,
здоровенным парням, заканчивая свои контрольные и курсовые работы, закончить
с ходу и Витькины? Сражениями на  стадионах Виктор  в конце концов отстаивал
честь ин-
     165
     на опять навалилась  на  нас, и опять,  чтобы  не  раствориться в  ней,
Валентин спросил:
     - Как будем добираться до Калитвы?
     -"На поездах зайцами... - буркнул Виктор.
     Жизнелюбцу Витьке все давалось легко. Молча он разворачивал карту - где
тут ближайшая железнодорожная станция?

        ОТКРЫТИЕ

     -  Я не о  том,  -  заметил Сергей. - Не о  числах  и  доказательствах.
Числами можно измерить вес Юпитера и Плутона, расстояние до Полярной звезды.
Числа это точность и сухость. За ними количество.
     - Не понимаю тебя, - призналась Тамара.
     - Чего проще: трижды три - девять. Таблица.
     Я предпочел бы девять людей - девять личностей, судеб...
     - И что?
     - Сущность предмета.
     - У предметов есть составные...
     - Молекулы, атомы? - засмеялся Сергей.
     - Ты не знаешь, чего хочешь! - рассердилась Тамара.
     - Знаю!
     Сергей отошел  от  стола. В окна лаборатории врывалось солнце. В сквере
за окнами  хозяйничала  весна:  дышала на  комья снега  -  появлялись ручьи,
касалась деревьев - вздувались и набухали почки.
     - Знаю,  -  повторил  Сергей. -  И не  отрицаю точность  науки. Но  вот
настроение - какой мерой его измеришь?
     - Скепсис... - недовольно сказала Тамара.
     - И скепсис тоже измерь.
     - Ты не в себе, Сережка.
     Пожалуй,  она  права.  Сергеи сбросил  халат. Кивнул Тамаре,  вышел  из
комнаты.
     О  чем,  собственно, спор,  рассуждал  ом,  идя по  коридору.  Тамара -
специалист,  математик. Сергей любит ее. Но числа  и цифры  Сергей не любит.
Пусть они хороши, числа, полезны. Все это Сергей сознает, но чисел не любит.
Может  быть,  потому, что у Сергея  специальность,  далекая  от  математики?
Психология. Даже парапсихология, хотя "пара" вызывает у  многих недоумение и
усмешку. Тамара нет, не смеется. Но Тамара и психологию хотела бы переложить
на язык математики.
     В вестибюле Сергей оделся. Сошел по ступенькам и подозвал такси.
     - В музей Скрябина, - сказал шоферу, усаживаясь с ним рядом.
     В доме-музее  композитора  Скрябина Сергей походил по комнатам. Посидел
на софе. Ему надо было посидеть на софе. В музее никого не было. Здесь редко
появляются  посетители. И хорошо, что редко, думал Сергей. Ему надо посидеть
одному. Старушка-смотрительница  не в счет. Она  хорошо знает Сергея. Сергей
здесь  не  впервые. Но  Сергей для нее  не  вполне  понятен. Другие  придут,
осмотрят рояль, портреты, вещи прошлого века и уйдут. Навсегда. Этот высокий
долговязый человек приходит  в музей  часто. Ничего не смотрит.  Вернее, уже
осмотрел все. Сядет  на  софу и  сидит час,  другой. Молчит.  Даже  прикроет
глаза. Может быть, у него несча стье? Может, он болен?
     Однажды он обратился к смотрительнице с вопросом: - Что вы чувствуете?
     Старушка с недоумением подняла на него глаза.
     - Здесь, в этом доме? - уточнил долговязый.
     -  Чувствую   музыку,  -   ответила   смотрительница.  Ответ,  кажется,
удовлетворил посетителя.
     Зато он заставил смотрительницу задуматься. Правильно ли она ответила -
чувствую? Музыку слушают, создают.  Но чувствовать... Это ведь не тепло и не
холод.
     185Однако смотрительница чувствовала ее и пришла к выводу, что ответила
человеку правильно.
     Сергей тоже был удовлетворен ответом смотрительницы.
     Вот и сейчас он сидит.  Нет, он не дремлет, хотя глаза  его закрыты. Не
думает хотя бы о споре с Тамарой. Сергей слушает.
     Ни шум машин за окном, ни звон капели по козырьку подоконника не мешают
ему. Он слушает внутренним слухом.
     Началось это давно и определило судьбу Сергея.
     У  него  большая родня: дед по матери, Углов  Петр  Сергеевич, геолог и
путешественник.  Дед  по  отцу,  Иван  Владимирович,  астроном;  дядя,  Карп
Анатольевич, конструктор,  другой  дядя,  Михаил Анатольевич, физик-атомник,
еще дядя - сотрудник посольства. А еще тетки, двоюродные братья, сестры... В
большинстве талантливая родня. Разносторонняя.  И  наверно, в детстве Сергей
хотел стать похожим на каждого  из них. Бывал у Петра Сергеевича, чувствовал
себя  путешественником,  у  Ивана   Владимировича  -  астрономом.  У  других
конструктором, физиком. Но то в детстве: пора незрелости, подражания. Потом,
когда  Сергей окончил  институт и стал  работать  по  специальности, у  него
появились свои заботы, вопросы.
     Почему,  например, в Михайловском  живешь пушкинскими стихами? Вовсе не
потому, что с детства  знаешь "У лукоморья", "Зимнее утро".  Стихи  приходят
сами, наплывом, прочитанные  давно  или  услышанные случайно, но никогда  не
перечитанные  позже. В Колтушах думаешь  о высшей  нервной деятельности,  об
опытах Павлова.  В Казани,  в  библиотеке  Лобачевского, о  пространственной
геометрии, хотя она  никогда не  увлекала тебя. После посещения  библиотеки,
помнит Сергей, неизвестный ему толстенький  человек заговорил вдруг о теории
параллельных линий.  А потом в автобусе-ехали  они вместе -  выяснилось, что
человек этот колхозный бухгалтер, имеет образование девять классов и  курсы,
имя "Лобачевского слышал в жизни два, может, три раза.
     Почему  так  бывает?  Сергеи  как  психолог  старaется  в этих  случаях
разобраться. Ставит опыты над собой.
     В  квартире-музее тихо.  Небольшой неназойливый  свет: за окном  погода
переменилась,  надвинулись облака. Никто не стукнет, не скрипнет подошвой  о
пол. Смотрительница дремлет в гостиной. Раскрыт рояль, ноты.
     Сергей не  увлекается музыкой.  Не  увлекался раньше, в  многочисленной
родне музыкантов нет.  Нельзя сказать, что он не  знает музыку. Чайковского,
Шостакоолча-по  обычным концертам.  Скрябина  не  знал  никогда.  Его музыку
услышал здесь, в квартире-музее.
     Михайловское, Колтуши.  Потом квартира-музей Скрябина. Вот так: сидеть,
полузакрыв глаза, слушать. Слышать.
     Больше: когда звучание станет полным, устойчивым, записать.
     Первую  запись  Сергей  сделал  больше   года   тому  назад.   Отнес  в
консерваторию. Преподаватель Тахов взглянул на запись, сказал:
     - Скрябин, "Поэма экстаза".
     Прибавил:
     - Записано варварски. И зачем?
     Сергей внутренне ликовал.
     Но он не успокоился на разговоре с Таховым. Познакомился с музыкантами,
которых ему порекомендовали друзья.
     Музыканты сказали то же:
     - "Поэма экстаза".
     Сергей   продолжал   ходить  в   квартиру-музей.   Продолжал   слушать,
записывать. Когда получалось цельное, показывал своим новым друзьям.
     "Прометей", - определил один. Другой сказал: "Поэма огня".
     Сергей был обескуражен. Но  когда  узнал, что "Прометей" и "Поэма огня"
одно и то же, понял, что он на верном пути.
     Опять ходил и записывал. Опять,  наверно, по-варварски.  Когда вторично
наткнулся на Тахова, тот при виде записи не мог сдержать усмешку. Но тут  же
выхватил листки из рук Сергея:
     - "Мистерия"!  - Пробежал записи раз и другой,  впился зрачками в глаза
Сергея: - Этого у Скрябина нет! Но должно быть! Как вы узнали?..
     Сергей попробовал отобрать листки.
     - Как вы узнали?.. - повторил Тахов.
     Усадил его рядом с собой:
     -  "Мистерия"  не  закончена Скрябиным. Композитор задумал  грандиозное
произведение.  "Поэма экстаза", "Поэма  огня" -  часть задуманного. Известно
общее направление замысла, есть  отрывки. То, что записано вами, продолжение
замысла. Это подлинный Скрябин. Но уже после смерти. Вы чародей?..
     У Сергея от разговора ходили по спине мурашки.
     - Минуту! - Тахов схватился за карандаш, начал копировать. - Господи!..
- приговаривал он .при этом. - Возможно ли?
     Сергей не возражал,  пусть копирует.  Но  пока  за  столом шла  работа,
Сергею пришел очень ясный и определенный  вывод: после смерти людей надолго,
может быть, навсегда, остаются и живут их мысли и замыслы.
     Встреча с Таховым - это вчера. А сегодня  разговор  с Тамарой - путаный
спор. Не надо было о Юпитере, о Плутоне. Расстроил Тамару.
     Но  и это  прошло. Сергей  в  квартире-музее.  Тишина,  и  ему  хочется
отдохнуть. Послушать то, чего не было никогда, неведомое.
     А с Тамарой следует помириться.
     После обеда позвонил телефон:
     - Сергей, мы поссорились?
     - Нет.
     - Я не хочу таких разговоров.
     - Это рабочие разговоры.
     Молчание. О  чем  она  думает?  Надо сейчас же сказать что-то простое и
примирительное. Но Тамара говорит первая:
     - Сергей, я одна.
     Это означает, что Тамара хочет в театр, в цирк побыть среди людей.
     - Встретимся на Цветном, - отвечает Сергей, - через час.
     Встречаются раньше. Не все ли равно, кто приехал первый?..
     Идут по аллее, молодые  и стройные. Тамаре двадцать четыре года, Сергею
тридцать. Они  знакомы  год с  небольшим.  Тамара работает  в вычислительном
центре,  Сергей  - в институте прикладной психологии. Они любят  друг друга.
Они спорят друг с другом.
     Почему это получается?
     Они молоды.
     Они полны идей.
     Но  сейчас  Тамара  тише  воды,  слушает Сергея. Дала себе  обещание не
разжигать споров. Вечер хорош. Облака разогнало, будет звездная ночь.
     Сергей говорит о Лобачевском, о музыке Скрябина:
     - "Мистерия" вошла в меня, я слышу ее аккорды, финал!
     - Вывод? - коротко спрашивает Тамара.
     -  Мысли  живут,  существуют  в реальности.  Может  быть,  они  сгустки
энергии, биоплазма, может, электромагнитные колебания. Но они живут с нами и
после нас в помещениях, в бумагах, в вещах...
     Сергей на секунду останавливается и добавляет:
     - Хорошо, что есть музеи. Надо побольше музеев.
     - Хорошо, - Тамара  соглашается  с ним.  Спрашивает: - Что  может  дать
такая теория? Практически?
     -  Многое. Сколько  людей  уходят  с  недосказанными  словами,  идеями.
Сколько  потеряно  замыслов  и  открытий!  Узнаем,  как  была  бы  завершена
"Человеческая комедия" Бальзака. Узнаем завещание Калиостро. Гоголь наконец.
Содержание  второго тома "Мертвых душ", который он сжег. Ненаписанный третий
том!..
     Конечно, Сережка прав, хотя и говорит необыкновенные вещи!  Кроме того,
перед встречей Тамара приказала себе не ввязываться в полемику.
     В конце концов увлекается и Тамара:
     - Ферми,  Королев... У  всех  недосказанное,  неоконченное.  Жизнь  так
мала!..
     Они  проходят Цветной,  поворачивают, проходят  опять. Пахнет набухшими
почками,  талой  землей.  Это  запах весны,  надежд.  Жизнь впереди  кажется
нескончаемой.
     Она и  была нескончаемой: восходы, закаты,  весна и лето, улыбки детей,
любовь.  Сергей писал диссертацию.  Заголовок он еще не придумал, но  первые
листы  дались легко, к осени  он  намеревался  закончить  работу. Попрежнему
навещал музей-квартиру композитора Скрябина; бывал в консерватории, старался
глубже вникнуть в музыку. Строил  дальнейшие  планы - ехать  в Пятигорск,  в
домик Лермонтова...
     Неожиданно прибежала Тамара:
     - Умер Ливанов!..
     - Радий Петрович?..
     - Да. У себя в кабинете. Сердце...
     Сергей  знал  Ливанова:  директор счетного  центра,  теоретик,  трудами
которого немало двинута отечественная техника.
     - За рабочим столом, - продолжала Тамара. - Бумаги, неоконченный труд -
все осталось как было.
     - Жаль старика, - сказал Сергей. - Такая смерть...
     - Больше, Сережа: статья не окончена. Не прописана функция...
     - Какая функция?
     - Вычислимая  функция. Ну  понимаешь... из  теории  алгоритмов. Ливанов
искал универсальную формулу. Может быть, он нашел ее.
     - Может, и нашел...
     - Думал над ней, Сережа!
     - Ты хочешь сказать?..
     - Хочу! Помоги!
     Сергей качает головой: математика...
     - Сережа! - умоляет Тамара. - Мы просим - вычислительный центр. Хочешь,
придем к тебе все?
     У Сергея жердочка под ногами: пройти.  Пройдешь, жердочка превратится в
мост...  Но  ведь  одно  -  тихий  музей,  "Мистерия".   Другое  -  цифры  и
математика!..
     В то же время пройдены годы усилий. Надо же где-то сказать: да!
     Сергей идет с Тамарой в вычислительный центр.
     Ходит два  месяца. Не  в  лабораторию Тамары, не на свидания  с ней - в
кабинет бывшего директора Ливанова.
     Садится за стол. Берет в руки вещи Ливанова, книги. Думает, слушает.
     Ему  создали  условия:  никто его не  тревожит  и  не торопит. Никто не
подсказывает.  На  этом  настоял  Сергей.  По его  убеждению,  предмет  надо
постигать с начала.
     Так и с вычислимой функцией. Сергей усвоил, что это основное понятие из
теории алгоритмов. Понял, при  каких условиях  она применима к  объекту, при
каких неприменима, что  значит  конструктивные  объекты  в математике; когда
функция может  быть вычислимой и  когда она вычислимой не  является. И когда
рассматривается  как функция натурального или  рационального аргумента.  Обо
всем  этом  раньше  Сергей  не  знал. Но  так же,  как  в  музыке  Скрябина,
разобрался.  Тамара  помогала ему, если он  ее  спрашивал.  Прерывал,  когда
Тамара забегала вперед. Странно, как и музыка, математика звучала в его уме.
Очевидно, математика, музыка в основе имеют одну и ту же гармонию.
     Одновременно Сергей прислушивался к себе: как идет процесс  познавания,
может  быть, прозрезания. Это, пожалуй,  сравнимо с  рассветом. С  медленным
туманным  рассветом. Математические начала, функции  открывались  не  сразу.
Сперва - Сергей бы  определил  - близкие, крупные, потом, когда прибавлялось
света,  прояснялись  детали  более  мелкие,  дальние. Туман  колыхался перед
глазами,  открывал  что-нибудь  справа,  слева  или не открывал  ничего:  не
назовешь  тьмой,  но  что-то  зыбкое,  неразборчивое.  Иногда  это  сразу же
исчезало, снова покрывалось  туманом. Иногда оставалось. То, что оставалось,
было  обязательно  значимым, открытым. Так  работала мысль. Не его,  Сергея,
Ливанова. Он шел за мыслью ученого, и -  странно - то, что видел  Сергей как
значимое, оставалось  при  нем  завоеванным, закрепленным. Незнакомое прежде
становилось знакомым, непонятное - понятным. Сергей мог записывать формулы и
слова, он записывал, но это были не его формулы и слова. В то  же  время они
становились как бы его собственными.
     Процесс был сложен. Иногда ничего нельзя  было рассмотреть, приходилось
вглядываться, естественно,  внутренним взглядом. Порой это было  мучительно,
как  ребенку,  попавшему  в  аудиторию,  где  читаются  лекции  для  высоких
специалистов.
     Но Сергей ходил в кабинет Ливанова. Его бодрило, что в записях, которые
он делал, был смысл, - с Тамарой он консультировался, хотя и  просил  ее  до
времени ничего не говорить о его успехах и неуспехах.
     Только при  этом, когда ищешь, добираешься  до  смысла, заметил Сергей,
надо концентрировать  волю, хотеть.  Быть терпеливым:  порой приходилось  по
тропинке неведомой мысли проходить по десять и по двадцать раз.
     Не было голоса, не было разговора. Был процесс  мысли. Из  этого Сергей
сделал вывод, что мысль безгласна. Но мысль жива. Иначе как бы Сергей освоил
теорию алгоритмов, вычислимую функцию?
     А математика - это музыка. Формулы - музыка.
     Каждый  знак, цифра  имеют  свой тон.  В  обычной музыке семь  нот - от
нижнего "до"  до "си". В математике тонов  неизмеримо больше. Это удивляло и
радовало Сергея.
     Постепенно Сергей  подошел к последней статье Ливанова. Он не читал ее.
Наоборот, с первого прихода в кабинет попросил  убрать ее  со стола.  Статья
сама  складывалась  в его  уме. Слово  за  словом, как  кружева под пальцами
кружевницы. Это  был  интересный  процесс  -  творческий  и  в то  же  время
настолько завершенный, что, если Сергей пытался поставить  свое слово (порой
ради эксперимента он пытался делать это), слово не подходило, не вставало на
место, как непригнанная зубная коронка. Сергей сделал вывод, что чужую мысль
нельзя  изменить, перестроить, это  тоже впоследствии вошло в теорию. Статью
он довел до конца, формула вылилась на бумагу сама собой.
     Подлинным торжеством было то, что текст, написанный Сергеем, совпадал с
текстом ученого. Сергей даже не заметил, как появилась формула. Ему пришло в
голову, что Ливанов радовался бы, ликовал - формула найдена. Но у Сергея она
вылилась   механически.  Из  этого  Сергей  сделал  заключение,  что   мысль
неэмоциональна. Эмоции приходят к человеку потом так же, как  волнуют его во
время работы при неудачах, впустую прошедших усилиях. Мысль не знает эмоций,
так отметил  Сергей у себя  в блокноте. Сам он будет радоваться после, когда
завершит статью. Сейчас он  смотрел  на формулу,  обвел  ее рамкой -  работа
окончена.
     Эксперты, изучавшие текст, подтвердили -  для Сергея это было триумфом,
-  что стиль  статьи  ливановскнй, формула ливановская. Статью мог закончить
так, как закончил ее Сергей, только Радий Петрович Ливанов!
     Сергея  поздравляли.  Ему  удивлялись. Но  Сергей был  под впечатлением
произведенной  работы.  Перебирал  в уме  пути,  которыми  пришел к формуле,
тупики, провалы, которые  ему встретились. В работе он убедился, что прежние
его  догадки и гипотезы правильны. Теперь он  искал метод работы. Предстояло
еще многое  понять, нащупать. Но  есть  уже опыт.  Есть заметки,  которые он
сделал за  два месяца в  кабинете Ливанова.  Надо их  осмыслить  и обобщить.
Впереди  задачи еще более  грандиозные. Надо приступать к ним немедля. Музей
декабристов  в Иркутске, философские тетради Ленина Сергей  набрасывал планы
на будущее.
     Тамара тоже поздравила его, удивлялась:
     - Как тебе удалось с этим справиться? - Они опять шли по Цветному. - Ты
всегда не в ладах с цифрами!
     Сергей пожимал плечами: тогда, на прогулке, он все объяснил Тамаре.
     - Сережка!
     Он опять промолчал.
     - Ты не зазнаешься? - спросила Тамара.
     - По-моему, это может сделать всякий, - сказал Сергей.
     -- ??..
     -  Надо только  развить в себе  способность  сосредоточиваться, развить
внутренний слух.
     - А я смогла бы? - спросила Тамара.
     - И ты и каждый. Только способности, наверное, у всех разные.
     Сергей вспомнил  толстяка, толковавшего теорию  Лобачевского.  Вспомнил
других, на  которых Пушкин и Лобачевский производят меньшее впечатление.  Но
все равно производят.
     - Да,  -  повторил он, -  все  зависит от  тренировки,  от способностей
человека.
     -  Как измерить эти  способности? - спросила  Тамара, она все-таки была
математиком.
     Ответить на этот вопрос? Сергей раздумывал - как.
     - Баллами? - допытывалась Тамара.
     Сергей засмеялся:
     - Для начала, возможно, баллами...

        ЛИЦА

     Ленг поднял  голову. Не как обычно, когда  смотрел на  горы, на лес. Не
так,  как  вглядывался  в  них,  перенося  кистью  на  полотно.  Что-то  его
встревожило. Мимолетно - как  тень, скользнувшая вдалеке.  Показалось?.. Все
кругом было тихо: поляна, река, за рекой скалы  обыкновенное, как всегда.  К
шуму реки он привык, не замечал его и сейчас не заметил.
     Но тревога не проходила.
     Может быть, она идет из души? Да и тревога ли это?
     Две недели Ленг чувствует равновесие, успокоенность.
     И упоенность  работой. С  тех  пор как  он приехал сюда, на Кавказ, все
отошло   от  него:   городские  заботы,  разговоры  друзей.  Пришли  труд  и
успокоение.
     Он сам выбрал эту долину. Дорога кончалась здесь. Дальше машины не шли.
И  люди тоже не шли. Дальше был  заповедник. Поселок, в  котором остановился
Ленг, насчитывал едва десяток домов. Когда-то здесь была шахта. После  войны
шахту  закрыли,  рабочие  разъехались  кто куда.  Поселок  обветшал,  замер.
Осталось  несколько стариков, привязанных к месту, они  и поддерживали здесь
искорку жизни. Зато сколько простора, солнца было в долине! И какая река!
     И как хорошо работается!
     Ленг берет краску, набрасывает мазки.
     И вновь им овладевает тревога.
     Солнечный день, поют птицы! Ленг откладывает
     кисть на  камень:  здесь  краски,  холсты. "Птицы..."  -  повторяет  он
мысленно, стараясь разобраться в своих ощущениях.
     И вдруг его бросает в дрожь, словно чья-то рука ложится ему на плечи: с
картины, которую он  пишет, на него  смотрит  лицо!.. Секунду  Ленг не может
оторвать глаз: откуда лицо?..
     Не  сразу Ленг понимает, что  лицо  не  появилось само собой.  Ни о чем
таком он не думал. Не сразу оторвал взгляд от холста. Он писал скалы. Первый
раз писал  скалы. До этого на  холсты  ложились  река, поселок. Ленг  поднял
глаза. Скалы висели на недосягаемой высоте. Обыкновенные скалы, в трещинах и
буграх.  Наверно,  никто  и  не  смотрел  на  них.  И  Ленг  по  приезде  не
всматривался.  Но  сейчас художник  призвал всю  зоркость. И  второй раз  за
какую-нибудь  минуту его  пробрала  дрожь.  Среди  сколов  и  выбоин, ржавых
натеков  он  рассмотрел  лицо:  в  крике   разинутый  рот,  яростные  глаза,
подбородок,  устремленный вперед.  Ленг привстал на ноги. Забыв все -  день,
солнце, - всмотрелся. Нет, это не наваждение.  Зажмурил глаза, открыл,  лицо
было!
     Оно было и  на холсте. Тот же яростный крик, насупленные брови, морщины
на лбу.
     Ленг собрал  краски, холсты, сложил мольберт и пошел по тропинке  - ему
было не по себе.
     Тропинка поднималась среди  ольшаника и  грушевых деревьев. Поселок был
на пригорке, оттуда на скалы открывался широкий вид. Но пока Ленг не подошел
к домам, он не решался  остановиться и  оглянуться. А когда оглянулся,  лицо
было там же, в скалах, свирепое, с крупным носом.
     Почему  Ленг  не разглядел его раньше?  Смотрел не  задумываясь.  Отвел
глаза,  выкинул из головы  мысль о  лице.  Посмотрел  успокоенными  глазами.
Скопление пятен, трещин, кое-где прилепившийся  к скалам кустарник...  Нужно
воображение,  решил Ленг,  сочетание света,  красок.  Нужен профессиональный
взгляд.
     Тотчас он увидел второе  лицо  - тупое, клыкастое,  с мощной челюстью и
упрямым лбом.  Оно  было расположено ниже, чем  первое, и обращено  в другую
сторону -  вниз по реке. Дальше, у входа  в долину,  Ленг рассмотрел еще три
лица: строгое лицо воина  с правильными чертами и прилепившиеся сбоку к нему
два других лица, искаженных, наползавших одно на другое.
     У них было три глаза: один глаз относился к обоим лицам...
     Ленг отнес  холсты и мольберт  в дом, в  котором  квартировал, и  пошел
берегом  реки  вниз.  К полудню на  скалах  он насчитал  девять человеческих
лиц... Вернувшись, Ленг стал ожидать Стешу.
     Когда  с  машины  он  сошел на  развилке,  шофер показал  ему дорогу  в
поселок:
     - Найдешь Бурцевых, попросишься на квартиру.
     Ленг остался наедине с рекой  и горами. Река  шумела и пенилась, грызла
камни. В одних успела прогрызть ходы и норы,  другие  отшлифовала до блеска.
Вырыла  котлован  -  глубина  отдавала  зеленью...  По  течению   выше  река
выбивалась из  гор,  еще выше поднимались вершины, а еще  в отдалении, вовсе
неизмеримом, блестели  вечные  льды  Кавказа. "Здесь  я напишу  свой  первый
этюд!" - загорелся Ленг.
     Подхватил багаж, пошел по дороге. Река текла рядом, шумела, не хотела с
ним расставаться.  Наконец  дорога подалась  вверх, вывела на поляну.  Здесь
была улица в пять домов, магазин. У первого домика Ленг постучал в калитку.
     - Где живут Бурцевы? - спросил старуху, вышедшую из дома.
     - Тут, - ответила старуха, подошла ближе к калитке.
     - Можно у вас остановиться? Я художник, - сказал Ленг.
     - На квартиру, што ль?
     - На квартиру.
     - Я не хозяйка, - сказала старуха. - Хозяйка Стешка, дочка моя.
     Калитку, однако, открыла, отщелкнув крючок:
     - Надолго?..
     Со старухой - звали ее Ивановной - Ленг столковался:  впустила  в  дом,
показала комнату.
     -  Какая  там  плата!  - замахала  руками.  -  Стефанида приедя,  с ней
договаривайся.
     "Стефанида..." - подумал Ленг.
     - Болею, - жаловалась старуха. - Стешка меня доглядая, обеспечая...
     "Редкое имя - Стеша..." - опять подумал Ленг.
     Стеша приехала через два дня.
     - Здравствуйте! - подала Ленгу руку. Была она высокая, тонкая, с карими
живыми глазами, гибкая, сильная.
     Тут же она выдворила Ленга из дома:
     - Не меньше, чем на полдня. Пока выбелю, высушу комнату.
     Ленг забрал краски, мольберт и вышел.
     Когда вернулся, все в комнате было неузнаваемо.
     И Стеша была  неузнаваемой. В белой блузке, оттенявшей смуглость лица и
рук,  она  помолодела, белизна  блузки и комнаты еще  больше  подчеркнула ее
румянец.
     - Живите! - сказала Ленгу.
     Остаток субботы  и  воскресенье  Ленг не  работал.  Ходили со Стешей по
берегу, взбирались на скалы. Сидели, опустив ноги: жутко - не гляди вниз!..
     - Все эти места  были  турецкими,  - рассказывала Стеша. -  Дорога тоже
турецкая.  Военная.  Ведет  к  перевалам  и  дальше-к   морю.  Через  Черную
речку-турецкий мост. Напротив поляна - видите? Называется Батарейка.
     Со скалы виднелась часть  территории заповедника, Черная речка,  мост и
напротив поляна.
     - Там стояли русские батареи, держали под обстрелом мост и  дорогу. Мой
прадед воевал здесь. Не верите? - Стеша перехватила взгляд Ленга. - Спросите
у матери... Дорога  еще  называлась  царской.  В  каретах,  со  свитой  цари
наезжали в  угодья  охотиться  на кавказскую дичь.  Позже  образовался здесь
заповедник.
     Стеша  говорит без  умолку.  Любит свои края, обо всем хочет рассказать
Ленгу.
     -  Машина!  - По  дороге  пылила  машина.  -  Возит  егерям продукты  и
снаряжение. Вы с ней приехали?
     Через минуту спрашивает:
     - Как мама? Казачка, правда? "Доглядая, обеспечая..." - произносит  она
голосом, очень  похожим  на материнский.  -  Казачий  выговор.  Так  говорят
белореченские и губские казаки...
     Прижимистая  старуха,  -  продолжает  рассказывать.  -  "Ты  с  ево,  с
художника,  -  опять  материнским  голосом,  -  за  месяц  рублей   тридцать
возьми..." Закваска такая. Земли, -  показывает рукой,  -  отобрали у турок,
передали казакам.
     Стеша работает  на мебельной фабрике, километрах  в  тридцати  вниз  по
реке.
     - Езжу сюда и  езжу, - продолжает рассказывать. - Мать соблюдаю. Оттого
и замуж не вышла, смеется. - Не идут в примаки к казачкам!
     Завтра опять суббота, приедет Стеша.
     Ленг  берет  набросок,  сделанный  утром.  Не  заметил  лица,  пока  не
нарисовал его... Вот оно! Подходит к окну.
     Можно ли рассмотреть в скалах лицо?  Художник пристально  вглядывается.
Случайное расположение пятен - глаза. Щель, вымытая дождем, - рот. Остальное
дополнит воображение.
     А если лиц девять?..
     - Ивановна! - зовет Ленг.
     Тяжело ступая, в комнату входит Ивановна.
     - Посмотрите на горы.
     - Чего глядеть? - Старуха подходит к окну.
     - Посмотрите внимательнее.
     -  Делать тебе  нечего, вот что.  - Старуха  не одобряет  работы Ленга:
шуточки. Удивляется: как это люди шутя зарабатывают деньги?
     - Вглядитесь, - говорит Ленг, - вон туда, выше леса.
     - И што? - недоумевает Ивановна.
     - Не видите?..
     - Булгачишь старую понапрасну... - Уходит кормить цыплят.
     На полотно она не взглянула.
     Ленг присаживается к холсту, берет кисть.
     Что надо  сделать?  Оживить портрет. Человека, лицо которого  в скалах.
Девять лиц, которые в скалах...
     Ленг  растирает краски,  но  мысль  его о  другом.  Что  за  люди?  Как
появились отображения их  на камне? Гдето  художник читал, что все на Земле,
существующее и бывшее, оставляет след. Электронный отпечаток как  на экране.
Может,  это  фантастика?  Может,  и  не  фантастика. Отображение  падает  на
сетчатку  глаза, остается  в мозгу. Может, и в природе при каких-то условиях
отражение остается  на скалах, на  ледниках. Бывают миражи, бывают отражения
на облаках и туманах. Вдруг это каким-то образом закрепляется?
     Приготовив  кисти,  краски,  Ленг  склоняется над портретом.  Заставить
рассказать о себе, руки  художника подрагивают  от  нетерпения.  Заставлю!..
Ленгу знакомо это состояние решимости, уверенности  в себе. Знаком холодок в
груди, когда ставишь задачу и хочешь и способен решить ее.
     Он работает  до  темноты. И на следующий день он уже  за работой в пять
часов.
     Встает,  ходит  по  комнате, не  отрывая  глаз  от  портрета.  Бормочет
вполголоса:
     - О чем ты кричишь? Что видишь?
     Опять берется за кисть.
     -  Грозен ты, -  иногда скажет  портрету.  -  А  ну,  больше  блеска  в
глазах!..
     - Завтракать, - зовет Ивановна.
     - Потом.
     - Заморисся! - Ивановна жалеет его.
     - Потом!
     Приезжает Стеша. Ленг не замечает ее приезда.
     Не замечает, как она входит в комнату, не поднимает глаз от работы.
     - Кто это? - спрашивает она, останавливаясь у него за спиной.
     -  Стеша... - Ему кажется, что вот  сейчас, сейчас он  схватит  главное
выражение в лице, во взгляде. Кисть мечется по полотну.
     - Кто? - спрашивает вторично Стеша.
     Ленг пишет не отрываясь.
     - Какой ужас!.. - говорит Стеша.
     На  холсте  лицо полководца. Свирепое, искаженное в крике, может, в час
поражения, может, в предсмертный миг. Оно пышет гневом и страхом. Полководец
кричит. Его взгляд зовет, понукает,  проклинает. И это страшно. Стеша уже не
спрашивает. Стоит молча.
     Подошла Ивановна. Заглянула Лепгу через плечо. Отшатнулась:
     - Бусурман...
     Перекрестилась.
     А Ленг смеется. На него нашла озорная минута. Он видит свою удачу, он в
порыве, на гребне. Стеша, Ивановна пусть поломают головы! И это рядом!
     - Подойди к окну, - говорит он Стеше.
     - Не пойду. Откуда этот ужас?
     Ленг  перестает смеяться.  Ивановна, Стеша  не видят?  Ленг  смотрит на
полотно: действительно ужас.
     - Пошли завтракать, - говорит Стеше.
     Потом они сидят над рекой. Говорить Стеше об увиденном или не говорить,
думает Ленг. Может, это только он видит? Может, там ничего нет?
     Не сказал бы, наверно, если бы Стеша не потребовала сама:
     - То,что вы написали, придумано?
     Ленг все еще не решается рассказать ей.
     - В жизни нет такого лица! - говорит Стеша.
     - А если было?..
     - Как было? - не понимает Стеша.
     - В прошлом. Во время кавказских войн.
     - О чем вы?
     - Смотри сюда!
     Ленг показывает  на  скалы.  Солнце  садится.  Неровности гор  наводят,
сгущают тени.  Сумерки ползут из ущелий, лес уже полон ими. Скалы ясны, но и
к ним подбирается сумрак, серое делает темным, желтое красным.
     - Сюда! - говорит Ленг. - Видишь раскрытый рот,
     глаза. Ну, пока солнце! Нос, подбородок...
     У Стеши бледнеет лицо:
     - Это он!
     Женщина охватывает руками плечи, будто в ознобе:
     - Не дай бог видеть!..
     Солнце скрылось, темнеет. Только  глаза  на  лице в  скалах еще секунду
смотрят - понукают и проклинают.
     Ленг и Стеша встают, молча идут по улице. Сумерки стелются им под ноги.
     Проходят улицу всю. Останавливаются у клуба. Школы в поселке нет, почты
нет, клуб есть.  Старый, открывается редко, когда привозят кино, а  привозят
его в год два раза.
     Здесь, на ступеньки клуба, Стеша и Ленг садятся.
     - Как он появился на скалах? - спрашивает Стеша.
     Ленг рассказывает ей об электронной теории отражения, о миражах.
     - Может, и здесь так же. Что-то происходило на берегах реки, отразилось
в  воде.  Отражение упало  на  скалы солнечным бликом,  запечатлелось.  Миг,
какая-нибудь секунда. Историческая секунда - Кавказ дышит историей. А потом,
Стеша, - признается Ленг, - тут не одно лицо. Я насчитал девять.
     - Девять?..
     Стеша родилась  здесь и выросла. Горы для нее, для  жителей поселка все
равно, что море для рыбака, степи для земледельца. В горы ходят за сеном, за
грушами. Пасут скот. Ничего необычного там нет. И лиц никаких нет. Она так и
говорит Ленгу.
     - Есть же! - восклицает задетый художник.
     - Есть...  - Стеша ведь сама  видела. - Наверно, мы не обращаем на  них
внимания,  -  говорит  она.  Привыкли,  не  вглядываемся... Если  бы  вы  не
показали,  для  меня там ничего  бы  и не было. А  теперь  я буду бояться. И
портрета боюсь.
     Звезды уже теплились на небе, и одна, яркая, висела над противоположной
стороной  долины, над  скалами. Ночь затушевала  морщины, складки, ничего на
камне  не  было  видно, и Стеша,  и Ленг  глядели на  звезду.  Она  казалась
близкой, ласковой. Хотелось смотреть на нее и молчать.
     Молчали долго и не тягостно для обоих. Каждый думал  о своем, заветном,
что не выскажешь вдруг, а может, и вовсе не надо высказывать.
     Пролетела ночная птица, за рекой  ухал филин. В поселке не было огней -
не было  электричества. Только звезды ясными живыми глазами  глядели на горы
вниз.
     И только эта, большая, улыбалась Ленгу и Стеше.
     - Что  вы  теперь будете делать?  - спросила Стеша.  - Напишу портреты.
Заставлю их рассказать о себе. - Как?
     - Проникну в душу существовавших когда-то людей. - Зачем?
     - Понять, узнать.
     - Разве мы знаем мало?..
     Ленг  не ответил.  Ночь действовала на него успокаивающе.  Не  хотелось
ничего  доказывать,  спорить.  Впереди ждала работа, и  Ленг знал, что будет
работать.
     Заговорила Стеша:
     -  Не понимаю я современной  жизни.  Все заняты, все спешат, выдумывают
разные сложности,  ужасы. Бомб навыдумывали -  каются, испугались: я  читала
про майора, который бросил первую  бомбу,  сошел  с ума... Другие гонятся за
степенями, премиями - за чистоганом.
     Замолкла в раздумье. Ленг  тоже думал над  сказанным.  Мог бы добавить,
что в  сутолоке люди редко  находят друг  друга,  редко  говорят  от души  и
понимают друг друга.
     Стеша заговорила опять:
     - Что же делать нам,  незаметным людям,  как  жить. И  где она,  жизнь,
обыкновенное  счастье? Не  машинное  как  понимают  многие, проносящееся  на
механически скоростях, человеческое: любовь, например,  нежность. В романах,
может быть, в песнях? Не верю я песням
     Ленг  слушал,  примеривал сказанное к себе. Под пятьдесят ему, а нет  у
него ни семьи, ни дома - бродяжья ЖИЗНЬ.
     Женщина перестала говорить, всхлипнула. Секунду стояла тишина, густая и
плотная, тишина ночи. Ленг тронул Стешу за плечи, приблизил свое  лицо к  ее
лицу.
     - Ничего  не  поделаешь,  - сказал. - Такая она есть  жизнь, немножечко
сумасбродная.
     Понял, что не убедил Стешу, и замолчал.
     У Ивановны обострилась болезнь - астма, и Стеша увезла ее в больницу, -
Ты уж тут как-нибудь, - наказывала старуха Ленгу  -  Соседка  тебе  сготозя,
Никитишна, с голоду не помрешь. Дом соблюдай. Замок вешай, когда уходишь.
     Стеша сказала:
     - До следующей субботы.
     Ленг проводил взглядом машину, пошел по берегу.
     Все девять лиц были срисованы им в  блокнот. Но этого мало. Ленг изучал
каждую морщинку на камне, старался представить, какие эти люди были  живыми,
что чувствовали, что видели. Например, воин со  строгим лицом или одноглазый
с  искаженным  ртом,  от  боли,  от  гнева.  Переходя   с  места  на  место,
приглядываясь,  художник  старался  понять,  что  происходило  в  долине,  и
одновременно настроить себя на работу.
     Удалось ему и  то и другое. Догадаться,  что это воиыы, было нетрудно -
дорога  знала немало  сражений во время кавказских войн.  Удивляет, что лица
повернуты  в одну сторону  - вверх по реке. Войско уходило на юг, отступало.
Да,  отступало  в  панике.  Ярость  и  страх   на  лицах  в   пользу  такого
предположения. Другое дело, что думал  каждый из воинов, что говорил  в этот
случайно  запечатленный  момент. Здесь  требовалась  от художника  интуиция,
проникновение  в душу каждого воина. Это  придет во время работы, когда Ленг
будет  писать  и  одновременно  читать  мысли, которые подскажет  ему каждый
портрет.
     Обратно  в  поселок Ленг  почти  бежит,  подстегиваемый жаждой  работы.
Скидывает  куртку, швыряет с порога, не глядя  куда. Устанавливает мольберт,
придвигает полотна, краски.
     - Начнем!..
     Солнце заглядывает в окна, комната полна света.
     Ленг набрасывает штрихи на полотно.
     Пишет он сотника -  так,  во всяком случае, он думает - в каждом войске
есть средний командный состав. Пусть будет сотник - назовет его Ленг хотя бы
в  отличие  от  других воинов.  Человек этот страшен: с  вытянутым  лицом, с
дубовой челюстью, ощеренными клыками.
     - Жесток, - характеризует его художник, - непримирим!
     Придает ему  на губах пену,  на клыках желтизну. Лицо багрово от гнева,
уши торчком.
     Больше  красного,  желтого,  черноты  под глазами,  смерти  в  зрачках.
Беспощаден так же, как к нему будут беспощадны: за поражение он рассчитается
головой.
     Еще желтизны. Под маской ярости у него страх.
     От  крика  он  багров, от страха бледен. Все  это перемешано, все  надо
показать, подчеркнуть.
     - Слова мне твои нужны. О чем ты?.. - спрашивает Ленг. Пишет, пишет. Не
положит  кисть,  пока  сотник  не закричит в ярости. Что  он может  кричать?
"Стойте! - думает Ленг, выписывая складки на щеках,  жилы на лбу.  - Стойте,
собаки!.."
     Вечер прерывает работу. Но когда Ленг, отложив кисть,  выходит из дому,
идет по  улице-все это  машинально,  - лицо сотника перед  ним в  шрамах,  в
буграх и в страхе.
     На  следующее утро  он  пишет одноглазого  -  склоненное лицо, кровь на
щеках. Человек сломлен, может только стонать.
     Так его и пишет художник - в безнадежности, в безразличии.
     Дальше лицо  строгого воина. Может, единственное, которое  не глядит на
юг. Воин остановился, смотрит, наверное, на товарищей. Может, увещевает  их.
Этот может обороняться - опора войска.
     Еще  и  еще лица. Дни  в  труде от  рассвета до  вечера -  второй день,
третий. Не всегда получается у художника и не все. Устает?
     Бросает  кисть,  идет  на  реку.  На  турецкий  мост.  Его  пропускают,
предупреждая, что далеко заходить  нельзя. Он и  не пойдет  далеко. До речки
Черной, до моста. Здесь останавливается, вслушивается. Шумит вода.
     К этому Ленг  привык. Вслушивается  в  прошлое.  Оглядывает  Батарейку,
поляну.  Оттуда  бьют  пушки по отступающим, бьют по  мосту. По живым людям.
Невольно  Ленг заглядывает  под мост.  Видит кладку,  сделанную на  века,  -
опору. Где люди, которые ее  сложили? И где другие, которые бежали по дороге
и по мосту?  И те, которые расстреливали их картечью? "Какой ужас!" - думает
Ленг.  Войны - это ужас. От фараонов  Джосера, Хеопса  до Цезаря, Наполеона,
Гитлера - кровь и страдания!
     Черная  речка катит  воды из мрачной теснины. Воды  кажутся черными,  и
камни  на дне реки черные. Может, от запекшейся крови?.. Ленг стоит на мосту
полчаса, час - пережить все, что здесь когда-то происходило. - Посмотрели? -
спрашивают у него на пропускной.
     Ленг молча кивает.
     Может,  думает он, это Мухаммед-Эмин? Вглядывается в лицо полководца  -
первое лицо,  которое  появилось у  него  на  холсте  и  которое  позже  они
рассматривали  со Стешей. Наместник Шамиля,  получивший от  него имя  Амин -
Верный. Но  он  проиграл  сражение, войско бежит.  Может  быть,  он проиграл
раньше из-за жестокости,  корыстолюбия? Горцы отвернулись от него,  как  уже
отвернулись от  Шамиля?  Кому  Амин даст  теперь ответ за потерянные войска?
Турецкому  султану, англичанам,  которые  обещали  помощь  в  войне?  Он еще
кричит, Амин, командует, старается удержать власть, властолюбивый старец. Но
он ничего не  знает. Знает история. Шамиль  сдался на милость  победителей и
прекратил борьбу. Сдастся  и  он.  Амин.  И  впереди, за  хребтами,  Кбаада,
Красная Поляна,  где  все  будет  кончено, последний изможденный воин бросит
оружие...
     Дома Ленг  пишет. Когда наступают сумерки и  работать нельзя,  думает о
Стеше.
     Все в ней кавказское - в характере,  в  облике. Хрупкие, почти  детские
плечи, руки. В то же время сила  и гибкость в движениях. Ветры ее не сломят,
чужая рука не скрутит. "Не  задалася у нее жизня, - рассказывает Ивановна. -
Замужем  была  Стешка,  и  расходилась,  и отбивалась от всех ветров.  С  ее
красотой как  не отбиваться?.." Не задалась судьба. Так  у кого она удается,
думает Ленг, особенно женская?
     Всего,-однако, не передумаешь. С утра опять работа.
     Опять работа.
     На стенах шесть портретов. Семь. Восемь.
     Ленг  с  кистью ходит  от одного к  другому. Подправит морщину, оттенит
желвак на  щеке. Добивается выразительности? Выразительность  есть. Живости?
Живость  тоже  есть.  Добивается  жизни.  Требует  от  них  рассказать.  что
происходило в долине. Оживляет волей, душой: заговорите!
     И портреты заговорили.
     В сумерках,  когда работать было уже нельзя и  Ленг, усталый,  сидел на
стуле, все еще не отрывая глаз от портретов, он явственно услышал:
     - Именем Аллаха! Назад!.. - Это говорил полководец.
     - Стой! - поддержал его сотник с дубовой челюстью. - Шакалы!
     Они пытались задержать бегущее войско.
     - А-а-а-а...  - донеслось с другой стены,  где был одноглазый и другие,
раненные,измученные.
     - Именем Аллаха!.. - требовал полководец.
     - А-а-а-а... - слышалось в ответ.
     Ленг  встал  со стула,  голоса нисколько  его не удивили. Он  добивался
живой речи - добился.
     - Назад! Приказываю!
     - Шакалы! - угрожал сотник. - Убью!..
     - Правоверные!  Правоверные! - прибавился новый голос;  говорил воин со
строгим лицом.
     - А-а-а-а... - слышалось в-ответ.
     Вдали, в ущелье, гремели пушки. Хрустели кости  под ногами бегущих: кто
упал, тому не подняться.
     Пушки били и впереди. "На Батарейке", - подумал Ленг.
     - Правоверные! - Воин хотел остановить товарищей.
     Лица, лица  проносились перед художником.  Слепые, полуслепые, с  тремя
глазами на двоих, измученные.
     Быть может,  это  просто  было  в воображении Ленга? Но  он видел лица,
видел и  понимал, что тут  шло сражение.  И с обеих сторон  людей вело в бой
убеждение. И каждый воин исполнял долг,  думая,  что он  прав, хотя и не был
правым... Эти земли не принадлежали пришельцам...
     Турки, черкесы - все смешалось, бежало в панике.
     А голоса громче:
     - Именем Аллаха!
     - Стой!
     Лица вплотную. Голоса рядом, в ушах:
     - Стой!..
     Ленг подходит  к окну,  захлопывает  створки,  чтобы  не было слышно на
улице.
     Голоса заполняют комнату:
     - А-а-а-а...
     - Назад!
     Ленг затыкает уши. Пятится из комнаты, прикрывает дверь.
     - Назад! Приказываю!..
     Дрожащими руками  Ленг зажигает  лампу, присаживается к  столу.  Стынет
ужин,  принесенный  Никитичной,  Ленг не притрагивается  к нему.  Голоса  не
стихают:
     - Шакалы! Стой!
     - Правоверные...
     Час сидит Ленг, второй. Липкий пот заливает ему лицо, шею.
     - Именем Аллаха! - приказывает полководец Амин.
     - А-а-а!.. - льется в долине.
     За  полночь  Ленг не  выдерживает, собирает одежду:  фуфайку,  куртку и
уходит спать в сад.
     Звезды  горят  над  ним, шумит  река  под  обрывом.  Художник  не может
заснуть. Поднимается, подходит к дому.
     - Шакалы! Собачьи души!..
     Ленг возвращается и уже не спит до рассвета.
     Утром приедет Стеша,  думает  он. Каждую  неделю  она  ездит к  матери.
Ивановна горьким горем жалеет дочь:
     "Пропала девка!" И  Стешины  слезы вспоминаются Ленгу там,  на крылечке
клуба,  звезда,  светившая  им обоим.  Ленг смотрит на небо,  пытаясь  найти
звезду, - где там, среди тысячи других звезд?
     Думает  о  работе.  Опять  о  Стеше.  Зачем  ей  этот ужас?  Вспоминает
портреты. Он  все  еще не  осознает, зачем  создает полотна... Понимает, что
бежал из комнаты, лежит под  кустом, прислушиваясь. Боится войти  в  дом. Мы
так много знаем о войнах, о полководцах,  о ложных идеях, которые вели людей
в бой. Но  были и благородные идеи, освободительные войны. Тишина в поселке.
А лица людей, если всматриваться, несут черты чего-то восточного, смешанного
с севером... Как хорошо, что это  только намеки о прошлом... История в наших
генах, значит, в наших телах, в наших мыслях, в нашем воображении.
     Когда  над горами  встало  зарево, ночные тени  рассеялись, Ленг  опять
подошел к окну. При свете лица были спокойнее. Мысленно  он  представил, как
сдирает  со  стен портреты,  заталкивает в  печь. Чиркает  спичкой,  второй,
подносит  пламя  к  промасленным  холстам  и  глядит,   как  они  вспыхивают
разноцветными огнями. Нет,  он не  сделает этого. Историю нельзя вычеркнуть,
какая бы она ни была. Она повсюду - она  в  полях, которые освоены  усилиями
сотен поколений, которые сменялись здесь одно за  другим. Она  в легендах, в
преданиях. История учит. Она напоминает о том, что было, и поэтому ее  ужасы
поучительны.
     Плеснув   водою  в  лицо,   яростно  вытирается   Ленг  полотенцем   и,
обновленный, идет на реку встречать Стешу.

        ЭЛА

     - Ты видишь город? Это не простой город, в нем живет музыка.
     Они спустились с  холма. Лес  отошел  назад, в  лесу выжженная  поляна,
корабль.  Города  Виктор  не  видел и  раньше.  С  орбиты планета  выглядела
зеленой: леса и леса.  С  поляны, окруженной деревьями, города тоже  не было
видно.
     Он готовил авиэт для полетов, развернул крылья.
     За работой не  заметил, как появилась Эла. Она  пересекала поляну. Была
она как  с  детской  картинки: тоненькая, руки,  ноги - соломинки, голова  с
кулачок, а глаза - блюдца.
     Оказалось, что это издали. Вплотную хрупкость ее была не больше,  чем у
танцовщицы. Голова и глаза обыкновенные.
     - Здравствуй! - сказала она.
     - Здравствуй! - ответил Виктор.
     -  Пить хочешь?  -  В  руках у нее появился  листок, похожий  на листок
водной кувшинки, в углублении поблескивала вода.
     - Хочу, - ответил Виктор.
     Разговор происходил  машинально, во всяком случае, для Виктора:  летчик
занимал в нем пассивную сторону. То, что разговор необычный, на русском, - в
двадцати двух парсеках от Родины, - еще не дошло до сознания. Виктор ответил
на  вопросы, выпил  воду  -  вода  была  прохладная,  свежая,  -  и  когда в
последующую секунду не знал, куда деть листок: бросить на землю или вернуть,
- понял наконец, какое чудо эта внезапная встреча.
     - Меня зовут Эла, - услышал он.
     - Меня Виктор.
     - Что ты думаешь делать?
     - Пока не решил.
     - Пойдем со мной, - предложила Эла.
     - Куда?
     - В город.
     - Может быть, полетим? - спросил Виктор.
     - Не надо. Пойдем.
     Пошли.
     Корабль, авиэт остались на  поляне. Виктор не прикрыл их силовым полем,
не взял оружие: небо, Эла внушали ему чувство безопасности.
     Девушка шла впереди. На редколесье Виктор догонял  ее, шагал рядом. Как
он мог  подумать, что она с детской картинки? Сказал бы, с экрана: артистка.
Но и это слово не подходило к спутнице. Балерина?.. Легкость шагов, движений
- все это было. Но балерина - совсем не то слово. Земная девушка. И неземная
одновременно.
     Что-то в ней переменчивое,  неуловимое. Румянец - и нет его, ресницы то
бросят тень на глаза, то раскроют сиянье глаз. Легкие плечи,  легкое платье.
На ногах травяные сандалии. В имени - музыка.
     И еще: лицо ее  постоянно менялось. Будто кто-то лепил его на  глазах у
Виктора. Больше лепил, чтобы удовлетворить Виктора. Ничего  не  осталось  от
того лица, которое Виктор увидел на поляне,  когда появилась Эла. Сейчас это
другое  лицо, другие глаза. На миг у Виктора в душе шевельнулась тревога. Но
он  тут  же  отбросил  тревогу:  кажется.  Новый  мир,  яркие   впечатления.
Впечатления меняются - вот и все.
     Они вышли из леса, оказались на отлоге холма.
     Но и отсюда Виктор не различал города в зелени.
     Или город сам был зеленью: купола - кроны деревьев, башни как кипарисы.
Но музыка...
     - Слышишь? - Эла остановилась.
     Кажется, это  был шум.  Не птичий гомон. Не  полет ветра.  И  не  говор
толпы.
     - Что это? - спросил Виктор.
     - Я же говорила тебе, - ответила Эла, - город.
     Они вошли в город.
     Ничего подобного Виктор не ожидал встретить.  Не было улицы, тротуаров.
Не было  пешеходов,  транспорта.  Направо,  налево  от Виктора, Элы стояли -
дома, не  дома - островки зелени в  виде беседок, остроконечных пагод.  Было
похоже на подстриженные садовником группы деревьев. Но ни одна ветка не была
здесь отрезанной. Ветки прилегали  друг к  другу, находили.  одна на другую,
образуя живую плотную ткань.
     Город, однако,  жил. В  куполах,  беседках, словно  в ульях,  слышалось
биение жизни, и это создавало шум, который удивил Виктора  еще при подходе к
городу. Все же  это были дома, решил Виктор, сделал несколько шагов к одному
из них, различил звуки струн, голос.
     - Пойдем, - сказала Эла.
     Опять они шли, пока не  остановились  на  круглой, как  цирковая арена,
площади.
     -  Вот  мы  и дома,  - сказала Эла,  села на  траву  у ног  Виктора. Он
опустился с ней рядом, сказал:
     - Ты говоришь, мы?..
     Она спросила:
     - Откуда ты прилетел?
     - С Земли.
     Она подняла глаза, наморщила лоб:
     - Отсюда? - Провела рукой в воздухе.
     Раздались аккорды  чужой незнакомой музыки сталкивались лавины, гудел и
рыдал горный ветер.
     - Нет, - ответил Виктор.
     Музыка смолкла. Но Эла опять повела рукой, и  вновь  с  неба обрушились
волны звуков,  будто в  самом  деле  вставал над  ними  и  рушился океанский
прибой.
     - Нет! - Виктор  поднял  руку,  музыка  прекратилась.  -  Откуда  же? -
спросила Эла, морщинка на ее лбу углубилась.
     - Как тебе  объяснить?.. -  Была бы ночь,  Виктор показал бы на звезды,
попытался отыскать среди них Солнце.
     Но Эла опять провела рукой в воздухе.
     Хлынули аккорды  фортепиано -  один, другой.  Кажется, было слышно, как
ударяют   по  струнам  упругие  молоточки.  Еще,  еще,  вступил  оркестр,  и
полнокровно, тревожно  поплыли  звуки Первого концерта  Чайковского.  Виктор
кивнул: "Да..." Эла улыбнулась глазами. Опять фортепиано - упругие молоточки
бились в  струнах, спешили, и опять плавно вступил оркестр, поднимая аккорды
выше,  тревожнее. Билось  большое сердце  -  ожидание,  радость  рождались в
музыке, горение страсти и полет в вышине.
     Несколько минут Виктор, Эла слушали музыку, потом Эла плавным движением
укротила аккорды, погасила совсем.
     - Хорошо... - сказала она, взгляд ее был затуманен.
     - Хорошо, - откликнулся Виктор. Он словно вдохнул воздух Земли, получил
привет  Родины, ее ласку, поддержку. Благодарно взглянул  на Элу, хотя и  не
знал, не понимал, как ома воспроизвела музыку без инструментов, оркестра.
     Эла сказала:
     - Это мы знаем...
     Опять м ы, но это другое м ы.  Первое относилось  к Виктору, Эле, когда
они пришли в город,  остановились  на площади. Второе относилось  к кому-то,
кого Виктор до сих пор не  видел, но чье присутствие ощущалось в городе. Кто
это?
     - Расскажи о Земле, - предложила Эла.
     - Расскажи о себе, - сказал Виктор.
     - Расскажу, - пообещала Эла, - но сначала ты.
     У Виктора накопилась куча вопросов, но он был в другом мире, в гостях и
подчинялся неписаному,  но  безусловно принятому  правилу -  уважать просьбу
хозяев.
     Он стал рассказывать о Земле - о морях, лесах, о городах и машинах. Это
было тоже  в  какой-то  мере  традиционно:  разведчиков учили,  как начинать
разговор и как его продолжать. Эла слушала. Но слушала странно -  голос, как
показалось Виктору, интонацию. Ему пришло в голову, что она не все  понимает
в его рассказе, может  быть, даже не слышит рассказа, просто прислушивается.
Он убедился в этом, когда она задала самый элементарный вопрос:
     - Что такое машины?
     Виктор пояснил, привел, как пример, корабль, авиэт, которые Эла видела.
Спросил:
     - У вас машин нет?
     - Нет, - ответила Эла.
     - Что же у вас?..
     - Музыка.
     С минуту Виктор глядел на нее, не зная, как продолжать разговор, но тут
зашевелилась,  заявила  о  себе куча вопросов,  которые  у  него накопились.
Виктор спросил:
     - А ты кто?
     И еще с минуту он ждал, пока Эла ответила:
     - Песня.
     Солнце коснулось горизонта, повеяло свежестью.
     Виктор и Эла поднялись, пошли по окраине площади.
     Не было  шуткой, когда Эла ответила Виктору, кто она, и еще ответила на
многие  его  вопросы.  Музыка  жила  в  этом  мире  -  невидимая,  разумная.
Музыка-математика, музыка-цивилизация.
     - Город?  -  говорила  Эла. - Это твое  понятие. Мы живем обществами, и
каждое общество - музыкальный аккорд, симфония.
     - Посмотри, - она подошла к одному из домов, - здесь мелодия.
     Жестом открыла нишу в  зеленой стене.  Едва  слышное до этого  звучание
вырвалось на  площадь. Звенели струны:  мелодия поднималась, набирая высоту,
силу,  и  опускалась  в  медленном  ритме.   Литавры,  может   быть,  другие
инструменты, похожие на литавры, кончали каждый аккорд. Паузы между концом и
началом аккордов были как вздохи. Струны пели, литавры заканчивали аккорд, и
это было  похоже на успокоенное дыхание после  большого,  хорошо  сделанного
труда.
     Эла закрыла нишу, и они подошли  к другому зданию, порталом выходившему
на площадь. И  здесь Эла открыла дверь, новая музыка  разлилась в  воздухе -
пели  электротромбоны в сопровождении  гулкого барабана,  изображая марш или
шествие - очень медленное, будто шагали гиганты.
     Из соседней  беседки Эла извлекла самбу или что-то очень похожее на нее
-  огненный  ритм. Из высокого  купола  рядом песню  в  два  голоса: альт  и
сопрано.
     В городе жила  музыка, и сам  город, на упрощенный  взгляд Виктора, был
фонотекой, музыкальным хранилищем. Но зачем, для кого?
     Расстояния  между домами были порой неравными, будто здесь тоже  стояли
дома, а теперь их нет.
     - Здесь были дома? - спросил Виктор.
     - Да.
     - Где же они?
     - Исчезли. Коконы исчезают, - непонятно ответила Эла.
     Виктор  еще хотел  спросить о  домах, но промолчал: голова  у него  шла
кругом.
     Они обошли площадь, пошли  по улице,  которой входили в город, но уже в
обратном  направлении  -  Виктору  надо  было   на  корабль.  Сумерки  зрели
неторопливые, светлые, холмы хорошо были видны, и тропинка - след на траве -
была видна. Тропинка довела их до подножия холма.
     - Пойдешь со мной? - спросил девушку Виктор.
     - Пойду.
     В лесу стемнело, и Виктору нелегко было ориентироваться на  неизвестной
местности, но Эла безошибочно вывела его на поляну, к авиэту и кораблю.
     - Машины?.. - В голосе Элы прозвучало то ли недоумение, то ли смешок.
     - Машины, - ответил Виктор.
     - Зачем?
     - Чтобы прилететь сюда. К вам. - Зачем? - спросила Эла опять.
     Виктор  взял ее за руку, ввел в кабину  подъемника. Ничто в  корабле не
вызвало у  Элы удивления, любопытства. Это задело Виктора, как смешок  возле
подъемника.  Судя по первому впечатлению и по  вопросам  Элы, техника была в
этом мире но