Георгий Гуревич. Подземная непогода ----------------------------------------------------------------------- М., Детгиз, 1956. OCR & spellcheck by HarryFan, 28 May 2001 ----------------------------------------------------------------------- ПРОЛОГ - А не пора ли вам, ребята, домой, в Москву? - сказал Сошин, переступая порог. "Ребята" - студенты-практиканты - вскочили, когда вошел начальник партии. - Хотелось бы все же видеть результаты, - возразил Виктор Шатров. - Вы сами говорили, что каждое дело надо доводить до конца, - добавила Елена Кравченко, бойкая смуглая девушка, белозубая и черноглазая. Конечно, давно пора было ехать, они знали. Летняя практика кончилась, работы никакой не было. Вот и сейчас перед приходом Сошина они сидели в культбудке и через окно смотрели на горные склоны, по-осеннему пышные и пестрые. Цепляясь за кусты, по склонам ползли низкие облака. Бурая, красная, оранжевая, золотистая, охристая осенняя листва виднелась сквозь голубую дымку дождя. Капли стучали по крыше, прыгали на крылечке. Горы казались печальными и обиженными, совсем не такими, как летом. - В Москве сейчас тоже дожди, - сказала Елена себе в утешение, - все равно незачем торопиться. - Москва и в дождь хороша, - подхватил Виктор. - Мостовые блестят, в них отражаются огни машин. Все сверкает, как будто заново выкрашено. - В театрах уже сезон, - добавила Елена. - У подъездов толпы, спрашивают, нет ли лишнего билета. - А тебе очень хочется в Москву, Лена? - И да и нет. Грустно почему-то. Целое лето мы искали, трудились, надеялись, а теперь уже все найдено, бурится скважина. А мы вроде лишние, никому не нужные. Виктор кивнул, соглашаясь. Ему тоже было грустно. Вот и лето прошло. Каждый день они были вместе, и не надо было прилагать усилий, чтобы встречаться. Кто знает, как сложатся их отношения в Москве. Ведь он так и не выяснил, что Елена думает о нем... А что, если решиться сейчас? - Мне хочется поговорить с тобой, Лена! Елена поморщилась: - Но мы говорим с тобой каждый день. Сейчас тоже. Разве нужно объявлять об этом? - Не знаю, Лена. Мне кажется, что ты избегаешь меня, - сказал Виктор с упреком. - Позавчера ты ушла в горы с Сошиным, вчера целый день болтала с этим бурильщиком-бакинцем, сегодня поутру затеяла разговор с кассиром. Неужели любой кассир интереснее, чем я? А ты говорила еще, что мы друзья. Елена прикусила губу. Зубы у нее были мелкие, ровные, а губы яркие и над верхней губой - чуть заметные усики. - Ну почему я такая несчастная! - воскликнула она. - Почему я вечно должна объяснять людям, как я к ним отношусь? Да, мы друзья, но разве дружить - это Значит ни с кем другим не разговаривать? Я очень люблю людей, всяких людей. Вот бурильщик, например, он так хорошо рассказывает про бурение. Знаешь, какие у них бывают приключения? Бур иногда ломается на глубине тысячи метров, а потом его приходится вылавливать. Это же страшно интересно. Мастер наверху, авария в глубине, и надо выходить из положения. А кассир! Он мне целые истории рассказывал о том, как не сходится приход с расходом и надо в десяти книгах искать ошибку. У них свои герои есть, мастера точности - полкопейки учитывают. Особая жизнь, свои переживания! А мы мимо проходим и не знаем. Я всегда думала: тоскливое дело деньги считать. А с тобой - ты не обижайся, Витя, я откровенно говорю, - с тобой у меня такое чувство, как будто я одна перед зеркалом. Ты студент, и я студентка. Ты сдаешь экзамены, и я сдаю. Ты пишешь стихи, и я пишу. Ты был на практике в горах, и я была. Тебе хочется в Москву, и мне хочется. Мне грустно уезжать, и тебе тоже. Ну вот, сидим, друг другу поддакиваем... Ты, может, умнее и интереснее всех бурильщиков и кассиров, но ты такой же, как я... Виктор тяжко вздохнул. Что можно ответить на эту отповедь? - Ну что ж, спасибо за правду, - вымолвил он. В эту минуту и вошел Сошин. - А не пора ли вам по домам, ребята? - сказал он, стряхивая брызги на пороге. - Но вы же сами говорили, что каждое дело нужно доводить до конца, - бойко возразила Елена. Она явно обрадовалась тому, что Сошин пришел и тягостный разговор прерван. - Да, говорил. Задуманное надо доводить до конца. Много раз проверял это на практике. В пути обязательно встречаются неожиданные находки или преграды и возникают сомнения: идти дальше или вернуться. А усталость всегда голосует за возвращение и может продиктовать неверное решение. Неизвестно, найдешь ли ты что-нибудь, продолжая путь, но если вернешься, ничего нового не найдешь наверняка. Да, я говорил, что дело надо доводить до конца. Но, по-моему, оно уже доведено. Мы искали месторождение и нашли его. Завтра буровая дойдет до пласта. Осталось восемь метров. - Ну, а вдруг... - начала Елена. - Что может быть "вдруг"? Кому-кому, а вам не к лицу сомневаться. Вы же сами вели съемку. Хотите убедиться лишний раз - пройдемся на буровую, посмотрим, что там выдают на-гора. Елена охотно согласилась, Виктор отказался. Ему хотелось остаться одному и подумать. Когда ты один, не нужно скрывать свою боль... Некоторое время он следил через окно, как удаляются две фигуры в плащах с капюшонами, потом горестно вздохнул, вынул из сумки толстую тетрадку в темно-вишневом переплете и написал: "Е. сказала, что мы похожи и потому нам скучно вместе". А на другой странице: "Каждое дело нужно доводить до конца. В пути обязательно..." Такие записи Виктор делал ежедневно. Он усвоил эту привычку очень давно, в школьные годы. Еще в восьмом классе Виктор раздал своим товарищам анкету: "Каким должен быть образцовый человек?" К сожалению, невозможно было выполнять все советы ребят. У каждого было свое мнение насчет образцовых людей. Потом Виктор прочел у Николая Островского, что жить надо так, чтобы не жалко было ни одного потерянного дня. После этого юноша завел дневник и положил за правило каждый вечер писать самому себе отчет с лаконичным выводом: "День прошел с пользой" или: "День потерян". Страницы дневника пестрели крестиками и ноликами, обозначавшими полезные и пропавшие часы. С условными знаками чередовались афоризмы из любимых книг, рецепты лыжной мази, практические советы: как раскладывать костер по-цыгански, как печь картошку и яйца в золе. Были тут и размышления самого Виктора, например: "Стоит ли ходить в гости?" Виктор любил поговорить о пространстве и времени, о любви и дружбе, но сомневался, допустимо ли это для образцового человека. С одной стороны, это болтовня, потеря времени, с другой - общение с людьми, обмен мнениями, проверка своих мыслей, исправление ошибок. Виктор так и не пришел к определенному выводу и разрешил себе ходить в гости, но не часто - по средам и субботам. Конечно, из этого ничего не вышло. Друзья не выполняли графика и сами заходили когда вздумается, "на минуточку". В одном из дневников девятиклассника Шатрова сохранилась такая запись: "Сегодня проводил беседу со своим отрядом о пионерах. Рассказывал о значении этого слова. Пионерами называли смелых людей, которые проникали в неведомые края и другим прокладывали дорогу, Прокладывать путь - это самое трудное. Гораздо труднее, чем пройти его. Труднее строить город, чем работать в нем, изобрести труднее, чем изготовить. И на войне самое трудное - быть разведчиком. Мы, комсомольцы, - руководители пионеров, и наше место там, где прокладываются пути. Недаром комсомольцы строили города в тайге и поднимали целину. Образцовый комсомолец ищет самое трудное дело". Должно быть, поиски трудного дела повлияли на выбор профессии. Виктор задумал поднимать геологическую целину, стать подземным разведчиком, прокладывать пути шахтерам. Он хотел сделаться геологом и обязательно первоклассным, отважным исследователем, таким, как Пржевальский, Обручев, Черский, Семенов-Тян-Шанский. Виктор шел к своей мечте настойчиво и терпеливо. Окончив десятилетку, подал заявление на геологический факультет. Экзамены сдал, но не прошел по конкурсу, готовился еще год, сдавал вторично гораздо удачнее и был принят. Началась студенческая жизнь. В очередных дневниках рядом с крестиками и ноликами появились расписания лекций, цифровые таблицы, необходимые в полевой геологии, перечни минералов, их химический состав и поисковые признаки. Тут же Виктор записывал строгие приказы самому себе: "В первую очередь - домашние задания". "Выпустить стенгазету к перевыборам комитета комсомола". "Развить в себе волю и сообразительность, принимать решения быстро". "Стихи писать только по воскресеньям". "Составлять рабочий план на неделю и выполнять его во что бы то ни стало, хотя бы за счет сна". И вот он на геологической практике. Это еще не воплощение мечты, но уже генеральная репетиция. Он - коллектор, помощник геолога, участник настоящей экспедиции, преодолевает настоящие трудности в неприступных ущельях Тянь-Шаня, пробирается по скользким тропинкам, пересекает ледники, лезет на снежные кручи. Вот и сейчас: стоит закрыть глаза - и в памяти всплывают горный склон, выветренные сланцы, похожие на страницы старой, истрепанной книги, цепочка ишаков, постукивающих копытцами, проводник в лохматой бараньей шапке, Елена в клетчатой мужской рубашке и лыжных брюках. А впереди всех Сошин, загорелый дочерна, долговязый, сухопарый - сплошные мускулы. На боку у него сумка, за спиной - вещевой мешок, совсем маленький, почти узелочек. Сошин не признает тяжелых грузов. "Геолог должен быть не запасливым, а умелым, - говорил он студентам. - У запасливого - вещи, он тащит их на горбу и опасается потерять. Умелый идет налегке и ничего не боится, у него наготове золотые руки. Запасливый тащит обувной магазин, умелый - шило и кусочки кожи. Геологический молоток служит ему лапой, охотничий нож - сапожным. Запасливый - раб и сторож вещей, он нагружает их и выгружает, а умелый в это время находит минералы. Приучайтесь ничего не терять, - повторял он постоянно, - в горных ущельях нет ларьков. Если ты потерял иголку, где достанешь другую? Можно взять с собой запасную иголку, запасные ботинки, запасную шапку, запасную палатку, запасную лошадь. Но стоит ли удваивать груз из-за собственной неряшливости?" Экспедиция в горы Тянь-Шаня в жизни Сошина была четырнадцатой. До того он уже побывал в тайге, тундре, в пустынях и горах, знал, как следует ходить по склонам, ставить палатки, разжигать костер под дождем, как надо делать записи, искать полезные ископаемые, как проверять догадки, вытравлять ошибки. Нет, он не читал своим помощникам лекций, просто на ходу делился наблюдениями. И по вечерам, урезывая часы желанного сна, Виктор при пляшущем свете костра записывал советы Сошина: "На обсуждениях внимательнее всего слушай противников. Друзья хвалят тебя за достижения, но достижения уже налицо. Противники придираются к ошибкам, они указывают, над чем надо думать... Приучайся ходить осторожно. Ходьба - серьезное дело для геолога. Вы не идете, а доставляете себя к месту работы. В Москве вы имеете право оступиться, там ходьба ваше частное дело. Если вы оступитесь здесь, вы сами выйдете из строя и заставите товарищей возиться с вами. Пузырь на ноге - это все равно что прогул. В экспедиции время дорого, мы не можем допускать прогулов". Таков был Сошин, неутомимый искатель, сосредоточенный, прямой, как струна, направленный к цели. А цель на этот раз была необычная: Сошину поручено было испытать в экспедиции новый геологоразведочный аппарат. Этот аппарат даже не получил названия. Одни называли его подземным рентгеном, другие - подземным просвечивателем, по ведомостям он значился "ПР-55". Просвечивать недра, находить и фотографировать скрытые в глубине минералы, делать землю прозрачной - таково было его назначение. И аппарат оправдал себя блестяще. К концу лета Сошину удалось обнаружить обширный золотоносный пласт. Пласт этот находился там, где никто не ожидал его найти: на глубине 890 метров под истощенным прииском Вади-Фиреб. Экспедиция начала работу именно здесь, на прииске, отсюда ушла в горы, пересекла снежный хребет, спустилась в пустыню, вновь поднялась. И весь этот маршрут был проделан, прежде чем Сошин понял, где нужно искать золото. Но он не жалел о пройденных путях. "В науке бывает необходимо, - говорил он, - иной раз сделать петлю, год проблуждать, чтобы вернуться к прежней задаче с новыми знаниями... Вам кажется, что мы зря ходили, на самом деле мы набирали опыт. Ошибка - это мостик к правильному решению". Итак, мостик был положен, решение найдено, осталось только получить результаты. В сущности, работа Сошина была кончена. В Вади-Фиреб прибыли бурильщики, чтобы достать из-под земли то, что увидел там геолог. Прииск ожил. На горной дороге днем и ночью рычали тяжелые грузовики, волоча грохочущие трубы. За поселком возле зарослей дикой вишни выросла металлическая вышка, и горное эхо неустанно повторяло ухающие удары, рокот моторов и лязг железа. Сошин настаивал, чтобы, вопреки правилам, ограничиться одной-единственной скважиной, и буровой мастер Мустабеков, тот самый бакинец с маленькими усиками и черными, как маслины, глазами, к которому ревновал Виктор, говорил, разводя руками: - Десять лет работаю, никогда не слыхал, чтобы на новом месте бурили одну скважину. Восемьсот девяносто метров бурить? Скажи, пожалуйста, а восемьсот девяносто первый уже не станем бурить, да? Бурение началось. Пройдя поверхностные рыхлые породы, скважина углубилась в пласты известняка. Вместе с Сошиным студенты приходили на вышку несколько раз в день. Они рассматривали шлам - обломки разбуренной породы, и керны - аккуратные каменные цилиндры, извлеченные из скважины. И как приятно было каждый раз убеждаться, что аппарат не подвел! Как радостно видеть воочию те самые минералы, которые угадал просвечивающий аппарат! Все шло именно так, как предсказывал Сошин. Под почвой и слоем песка лежали обломочные породы, образовавшиеся из скатившихся с гор камней. Под ними - пласт известняка, затем начиная с пятьдесят четвертого метра - слой черной рассыпчатой глины. В ней находили множество "чертовых пальцев"; одни из них были толщиной с карандаш, другие - с мизинец, а некоторые - с ручку лопаты. Когда-то в народе их называли громовыми стрелами, говорили, что они образуются при ударе молнии в землю. Но на самом деле это не пальцы и не стрелы, а просто остатки вымерших моллюсков, далеких предков каракатиц, живших в юрском периоде, примерно сто пятьдесят миллионов лет назад. В глинах бурильщики трижды встречали водоносный слой. Но Сошин предупреждал их метров за двадцать, и опытные мастера быстро справлялись с водой, закрывая ей путь цементным раствором. Довольный Мустабеков говорил, расплываясь в улыбке: - Всегда бы с таким геологом работать! Под юрской глиной начались каменноугольные известняки. Бурильщики извлекали из скважины чистые, светлые, похожие на сахар ноздреватые колонки. А на сто сорок девятом метре попалась даже прослойка угля. Но прослойка была очень тонкая, сильно засоренная глиной. Добывать здесь уголь не имело смысла. Потом пошел плотный красноватый песчаник. Виктор знал, что красноватый цвет - признак жаркого пустынного климата. Да, некогда здесь была пустыня, ветер пересыпал сухой песок, потом пришло море, застывшие барханы под морским дном превратились в камень, и вот сквозь эти камни шла теперь к древнему золоту скважина. 400... 410... 420... Результаты работы бурильщиков ежедневно вывешивались на доске у культбудки. И не только свободная смена, но и рабочие с приисков приходили справляться, как подвигается многообещающая скважина. 600... 610... 620... В горах наступила осень. Поблекли альпийские луга, снеговая линия поползла вниз по склонам. Студенческая практика закончилась, наступил месяц, предназначенный для отдыха. Можно было поехать в Крым, на Кавказ, полежать на камнях возле ласкового моря или вернуться в Москву, чтобы провести отпуск в мягком кресле с книгой в руках. Но Виктор и Елена медлили. Им хотелось дождаться золота, подержать его в своих руках. 850... 860... 870... С каждым часом напряжение возрастало. Проверочная съемка указывала все ту же цифру - 890 метров. Но на такой глубине аппарат мог ошибиться на несколько метров. Сошин затруднялся указывать границы пластов с безукоризненной точностью Победы можно было ждать каждый час, каждую минуту, даже сейчас, когда Виктор сидел такой грустный над раскрытым дневником. Хлопнула наружная дверь. Неужели нашли? Вот всегда так у Виктора: самое интересное он упустит. Кто-то грузно ступил на крыльцо, распахнул дверь, встряхнулся на пороге, как белый медведь, вылезающий из воды. Брызги полетели во все стороны. Затем из-под капюшона выглянуло круглое усатое лицо. Это был директор прииска Вади-Фиреб. - Посиживаешь? - спросил он гулким басом. - А где начальник твой? Веди-ка его сюда на расправу. - Что случилось, Иван Кириллович? Начальник на вышке. Я сбегаю позову. - Ах, на вышке? Значит, он знает, что там дошли до гранита. - До гранита? Не может быть! Сердце у Виктора замерло. Он хорошо понимал, что означает "дошли до гранита". Дошли до гранита - стало быть, встретили кристаллический фундамент, осадочные породы кончились и никакого золота не будет. Ведь золотоносный пласт - тоже осадочного происхождения. Не надевая плаща, Виктор выбежал на крыльцо. Но Сошин уже шел в будку. - Чем оправдываться будешь? - встретил его Иван Кириллович. - Скважина не дошла до проектной глубины, - быстро ответил Сошин. - Надо бурить дальше. - Гранит бурить? - Да, гранит. - Я же говорил тебе, - сказал директор с упреком, - говорил тебе, чтобы закладывать сразу четыре скважины! Вот видишь, попал на слепое место и опорочил все дело. - Каждая скважина стоит сотни тысяч, - возразил Сошин. - Для того и сижу я здесь с аппаратом, чтобы экономить эти сотни тысяч. - Экономия, конечно, - согласился директор. - Но ведь скважина - не луч света. Вильнет в сторону - и прошла мимо. Уклон крохотный, а ошибка на тридцать метров. - Я проверял позавчера, - сказал Сошин. - Золото на глубине восьмисот девяноста метров. Сейчас до него шесть с половиной метров. Директор покачал головой. Уверенность Сошина и сердила его и подбадривала. - Ну хорошо, хорошо, - сказал он. - Тогда я посылаю нарочного на Нефтяную Гору к Рахимову. Попрошу у него алмазную коронку. Будем валять дурака - бурить гранит... на твою ответственность. - Беру, - сказал Сошин не задумываясь. Рахимов с Нефтяной Горы не дал алмазной коронки, уверял, что все коронки заняты. Но на следующее же утро он прикатил на прииск на своей лакированной автомашине и, широко улыбаясь, сказал Ивану Кирилловичу: - Слышал какие-то чудеса, ушам не верил. А у нас на востоке говорят: "Глаз надежнее уха. Уши подведут, глаза не обманут". Рахимов выглядел добродушнейшим человеком: круглое лицо, яркие губы, сверкающая улыбка, смеющиеся глаза под черными, в палец толщиной бровями. На самом деле он был себе на уме, но, прикидываясь простаком, вел свою линию. По существу, он сказал директору: "Не верю я тебе, Иван Кириллович. Рассказываешь басни". Но сказал это с такой приятной улыбкой, что обижаться было невозможно. - Ну что ж, посмотри глазами, - сказал Иван Кириллович. - Поедем к Сошину, он тебе покажет. - А дорога хорошая? Рахимов любовно осмотрел свою нарядную машину, заглянул под "капот", протер стекла, заляпанные разбившейся мошкарой, говоря при этом: - У нас на востоке есть пословица: "Коня корми из своих рук, чтобы тебя слушал, а не конюха". Иван Кириллович невольно улыбнулся: - Сколько пословиц у вас на востоке? Наверно, ты; сам их выдумываешь. - Приходится, - охотно сознался Рахимов. - Иной: раз не вспомнишь во-время, а иной раз нет пословицы: к случаю. А разве нельзя придумывать? Предупрежденный по телефону, Сошин вместе со своими помощниками поджидал гостя на поляне, в стороне от буровой вышки. Дождь уже прекратился, но низкие облака застилали горы, сквозь клочья тумана просвечивали темные ели. Почва была здесь плотная, каменистая, от дождя она не раскисла. Свернув с дороги, машина Рахимова выехала на поляну. За колесами потянулся двойной след примятой травы. Виктор столько раз участвовал в съемке и все же неизменно приступал к ней с волнением. Вот он стоит на лугу. Это обычный горный склон, усеянный валунами, поросший травой. Земля здесь тверда и непрозрачна, как повсюду. Кто знает, что таится там, в глубине? Но вот сейчас они заведут аппарат, и земля как бы разверзнется, покажет золотой клад, скрытый на глубине восьмисот девяноста метров. Подготовительные работы, как обычно, казались невыносимо долгими. Пока механик заводил движок, раскручивая его собственным ремнем, Виктор с Еленой установили широкий зонт на случай дождя, подготовили ровную площадку, перетащили на нее тяжелый аппарат, сняли чехол и короб. Рахимов с любопытством разглядывал громоздкий аппарат, напоминающий телевизор: матовый экран, рукоятки регулирования, циферблаты приборов со вздрагивающими стрелками. - А это что? А это для чего? - спрашивал он. - Займись-ка уровнями, Витя, - сказала Елена. Она была нетерпелива и не любила кропотливой подгонки. С уровнями всегда приходилось возиться долго. Подвижные пузырьки в стеклянных трубочках никак не хотели остановиться на середине. Установишь два - третий не на месте. Начнешь ловить третий - первые два убегают. - Как настраивать - на фотосъемку или на экран? - спросила Елена Сошина. - На экран, конечно. - Что значит на экран? - заинтересовался Рахимов. И Сошин ответил: - Наш аппарат принимает отраженные лучи. Их можно записывать на фотопленку, можно направить на светочувствительный экран. Фотопленка удобнее при составлении подземных карт, потому что это документ. Его можно изучать, измерять не торопясь. Но во время предварительных поисков удобнее смотреть на экран, чтобы сразу видеть, где что находится. А вы же хотели видеть глазами. Наконец Виктор справился с уровнями и поднялся, стряхивая с колен землю. Елена заняла его место. Она быстрее считала, и настройка обычно поручалась ей. - Частота - на золото? - спросила она. - Нет, на цементит, - ответил Сошин и добавил, обращаясь к Рахимову: - Я хочу вам показать, где находится бур... Бур стальной, в стали обязательно есть кристаллы цементита, и они очень удобны для нас, потому что в природе этих кристаллов нет, так что мы не спутаем бур с окружающими породами. - Готово. Частота - для цементита. Включаю, - доложила Елена. Зажглись лампочки, дрогнули стрелки приборов. В аппарате родился звук - глухой, ворчащий бас, словно рокот далекого грома. Постепенно звук становился все выше, баритональнее, скрипичнее, потом перешел в надрывный вой сирены. Сирена звучала все тоньше, пискливее, писк превратился в шелест, замирающий свист, исчез совсем. - Теперь смотрите на экран, - сказал Сошин, поворачивая рукоятки. Экран светился мерцающим зеленоватым светом. Какие-то серые пятнышки двигались по нему слева направо. Потом у левого края появилась четкая вертикальная линия. - Буровая скважина, - пояснил Сошин, указывая на линию. - Обсадные трубы у нас стальные. И в них, конечно, цементит. А теперь я буду увеличивать глубину. Он начал медленно крутить рукоятку глубины. Серые пятнышки побежали снизу вверх. Черная линия стояла у левого края экрана, такая же прямая. С глубиной она становилась все тоньше и чуть-чуть расплывалась. Но вот линия оборвалась, закончилась яркой точкой. Сошин указал на нее. - Здесь бур. Записывайте угол наклона, Елена. Елена назвала цифры. Виктор вынул логарифмическую линейку, приготовился считать. - Нет уж, позвольте я подсчитаю, - вмешался Рахимов и взял линейку из рук Виктора. Подсчет был прост: зная расстояние от аппарата до скважины и угол наклона луча, требовалось определить глубину. - Восемьсот восемьдесят метров, - сказал Рахимов не без удивления. - По сведениям бурильщиков, восемьсот восемьдесят четыре, - заметил с гордостью Иван Кириллович. Сошин распорядился настроить аппарат на поиски золота. И как только нужная частота была набрана, на экране появилась широкая темная полоса - золотоносный пласт. По вычислениям, он начинался на глубине восьмисот девяноста метров, несколько ниже бура. Это можно было хорошо различить, потому что буровая скважина тоже виднелась на экране. Неясная вертикальная линия обрывалась чуть выше темного пласта. - А почему видна скважина? - спросил придирчивый Рахимов. - Разве в обсадных трубах есть золото? У Сошина был готов ответ: - Нет, здесь причина другая. В скважине воздух, а наши лучи плохо проходят через газы. Пустоты выглядят темными пятнами при любой частоте. - Теперь покажите мне гранит, - потребовал Рахимов. Но тут уж Сошин вынужден был отказаться. - К сожалению, на таком расстоянии различить гранит трудно. Ведь мы настраиваем аппарат на поиски кристаллов. А в граните - самые обыкновенные кристаллы: кварц, полевой шпат, слюда. Те же минералы - и в песке и в песчанике вышележащих пластов. Если хотите, можно показать вам и гранит, но это довольно сложная съемка и не очень точная. - Да что ты пристал к человеку? - вмешался Иван Кириллович. - Достаточно, видел. Золото тебе показали - и хватит. - У нас на востоке есть правило, - вывернулся Рахимов, - не веришь глазам, пощупай руками. Мы, хозяйственники, любим пощупать товар. Вот гранит у вас налицо, гранит без всякого обмана. А вместо золота вы мне показываете темные пятна, и еще оказывается, что воздух и золото выглядят одинаково. А может, там у вас не золото, а пещера или что-нибудь другое, помеха какая-нибудь. Вы не обижайтесь, товарищи, - добавил он с чарующей улыбкой, - ведь алмазная коронка у меня в работе. Значит, я должен где-то задержать работу ради вас. - Ради месторождения, - сказал Сошин сурово. - Но я не вижу золота, одни только пятнышки на экране. Вы не думайте, что я против, товарищи. Я сам прошу: убедите меня как следует. - Убедить? - переспросил Сошин. - Сейчас попробуем. - Нельзя ли, Иван Кириллович, - обратился Сошин к директору, - взять из золотоприемки немножко песку. Или еще лучше - самородочек. Одним словом, граммов пять-десять золота. Директор задумался. - Самородочек? Не знаю, есть ли сейчас. Из приискового музея разве? Тоже хлопотно: ходить, выписывать... А не подойдет ли тебе такое золото? Правда, не наше. С чужого прииска. Он вытащил из кармашка брюк старинные золотые часы-луковицу с цепочкой. - Доверишь? - спросил Сошин. - Ну, доверяю, - сказал директор не без сомнения. - Но только ты имей в виду, что часы именные. Мне их вручил комполка в двадцатом году на Каховском плацдарме. Сошин молча кивнул головой, положил часы в папиросную коробку, коробку завернул в носовой платок и протянул все это Рахимову: - Пожалуйста, товарищ. Спрячьте часы в кустах так, чтобы я не видел. Заройте в землю в какой-нибудь низинке или канавке поглубже. Если я найду часы с помощью аппарата, будет это убедительно? Глаза Рахимова заблестели: - Неужели найдете часы? - Найду. Рахимов взял сверток с часами и удалился. Кусты начинались на расстоянии в триста метров. Рахимов вошел в них и, обернувшись, крикнул: "Не смотрите!" Вскоре он исчез из виду. Только слышно было, как трещат сучья под его грузными шагами. Минут через двадцать он вернулся. Сошин уже подготовил аппарат и сразу включил его. Снова загудело, заныло, засвистело, экран осветился мерцающим светом, замелькали полоски и размытые пятнышки. - Ну, вот и часы, - сказал Сошин, когда на экране появилась ясная черточка. Виктор привычно взялся за топор: - Будем вешки ставить? - Нет, не надо вех. Просто подойдем поближе. Замечайте направление - вот на ту ель. Сошин отключил аппарат, подхватил его и двинулся к кустам. Виктор потащил движок, Елена взялась за трансформатор. - Может, на машине подвезти вас, девушка? - вежливо предложил Рахимов. - Таскать много придется туда-сюда. Елена взглянула на него и заметила лукавую усмешку. "Над чем он подсмеивается? - подумала она. - Что-то здесь не так". Но раздумывать было некогда. Сошин уже забил костыли и кричал: - Давайте трансформатор, Елена! Люди ждут, не будем их задерживать. Установив аппарат на опушке, Сошин без труда нашел черное пятнышко. Оно стало заметно ярче, больше по размеру. Значит, направление было выбрано правильно. В густой чаще под корнями проникающие лучи без труда находили спрятанные часы. - Теперь есть два способа на выбор, - сказал Сошин Рахимову. - Можно определить расстояние, измеряя время прохождения сигнала. Можно, кроме того, отойти в сторонку, взять еще раз направление и построить треугольник. В вершине его и будут часы. - Давайте попробуем и так и так для верности, - предложил Рахимов. И снова Елена уловила какое-то лукавство в его голосе. Оба способа дали одинаковый результат - до часов было метров шестьдесят. Сошин двинулся в чащу напрямик. Мокрые от вчерашнего дождя кусты обдавали людей брызгами, ветви больно хлестали по телу. Неуклюжий Иван Кириллович, отфыркиваясь, топал сзади всех, с хрустом ломая сухие корни, и ворчал на Рахимова: - Удружил, нечего сказать. Не мог выбрать местечко попросторнее. Полез в чащобу. Вот уж, усердие без толку! - Приближение к боевой обстановке, - оправдывался Рахимов. Он тоже запыхался и отирал пот со лба. На предпоследней съемке получились не только часы, но и расплывчатое серое пятно, как предполагалось - воздух в коробке. Еще одна перестановка - и Сошин с уверенностью указал на одинокую кочку. - Здесь. - Разве здесь? - переспросил Рахимов. - Что-то я не узнаю. Впрочем, я с другой стороны пришел. Теперь сам не найду. - А ты уверен, что здесь? Больно уж хорошо дерн уложен. Как будто и не тронут, - усомнился и директор. Сошин поглядел на экран еще раз, рванул пук травы... и чертыхнулся. Ни платка, ни коробки, ни часов под дерном не было. Но в корнях травы тускло поблескивал самородочек, совсем маленький, как огрызок карандаша. Сошин принужденно рассмеялся. Он был очень смущен. - Вот беда, я и забыл, что мы на прииске! Извините, товарищ Рахимов, вышла осечка. Но это задержит нас ненадолго. Просто заодно с часами придется вытащить все золотины из земли. Он снова взялся за аппарат, но Рахимов остановил его: - Я сам прошу прощения, товарищ Сошин. Не надо искать часы, они у меня в кармане. Я побоялся зарывать их в землю. Думал, какую-нибудь норку будете искать. Но я удовлетворен, совершенно доволен. Алмазную коронку вы получите завтра. Собирайте аппарат, сейчас я подгоню машину поближе. Всю дорогу до конторы Рахимов был молчалив и сосредоточен. Он не вспомнил ни одной пословицы и не хотел рассказать Елене про сцепление и зажигание. Но, прощаясь с Сошиным, он улыбнулся и сказал: - Золото я видел, хорошо. Но гранит я тоже видел. А под гранитом россыпи не будет. Правда или нет? Как только бурильщики сменили колонку, скважина пошла вглубь. И в тот же день к вечеру бур дошел до заветной глубины - восьмисот девяноста метров. Результата ждали каждую минуту. Виктор и Елена решили провести этот день в культбудке, чтобы не упустить момент открытия. Сошин тоже не ушел спать, осталась вся дневная смена бурильщиков, пришли инженеры и рабочие с прииска. Народу набилось полным-полно. Время от времени какой-нибудь доброволец отправлялся на вышку и возвращался с кратким сообщением: - Подвигается. К полуночи неожиданно приехал Рахимов вместе с директором. Иван Кириллович отозвал Сошина в сторону и сказал шепотом, вернее, намеревался сказать шепотом, но слова его были слышны на вышке: - Ты, брат, не падай духом. Я твою работу видел и поддержу. Первый блин всегда комом. До трех раз не считается. Полное право имеешь еще две скважины испортить. - Я вижу, кто-то другой пал духом, - улыбнулся геолог. Директор хлопнул его по плечу: - Ладно, ладно, я понимаю: твое дело - бодриться, а мое - думать о последствиях. Как дойдешь до девятисот метров, приходи ко мне в контору, вместе сочиним письмо в трест насчет второй скважины. Однако Иван Кириллович и сам не ушел в контору. Он придвинул скамью к печурке, лег на нее, укрылся брезентовым плащом и сразу захрапел. - Не понимаю, как можно спать в такую ночь! - сказала Елена. - У нас жарко. Ночью работать лучше, - заметил Рахимов, подсаживаясь к ней. - Я вспомнил как раз... Но сегодня Елена не была расположена знакомиться с чужим опытом. Она ходила по комнате и спрашивала Виктора об одном и том же: - Ну хорошо, Витя, если это не гранитный фундамент, что же это такое? - А может быть, случайный валун, - отвечал Виктор. - Представь себе, что здесь была река. Она текла по гранитному ущелью, откладывала золотоносный песок. Река была горная, шумная, бурная, размывала откосы, конечно. Ну вот, какая-нибудь скала обрушилась, упала на дно, на песок. - Да, да, это похоже на истину. Но где же тогда отвесные стены ущелья? Выветрились? А почему не выветрилась упавшая скала? Нет, тут что-нибудь другое. - Может быть, и другое. Надвиг, например. - Ну какие же надвиги у гранита? - отмахивалась Елена. - Просто ты утешаешь меня, Витя. У меня предчувствие, что мы ошиблись. Надо было взять северо-западнее. Так, волнуясь, ожидали они результатов бурения. Но сколько времени можно волноваться? Час, два, три? В конце концов Елена задремала, устав от переживаний. Заснул Рахимов, положив голову на стол. Сошин ушел на вышку, рабочие разбрелись по домам, оставшиеся расстелили брезент на полу и легли, так что некому было оповещать, что дело подвигается. Виктор старался сидеть неподвижно, чтобы не потревожить Елену, прислонившуюся к его плечу, но под конец заснул и сам. Разбудил его веселый голос Сошина. - Эх вы, сони! - кричал тот шутливо. - Спать приехали сюда за четыре тысячи километров! Для чего мне такие помощники? Сегодня же марш в Москву, и чтоб я вас не видел больше! Елена с горящими глазами крутилась вокруг него, заглядывала в лицо: - А что, дошли? Пробурили уже? Гранит кончился? Да говорите же, Юрий Сергеевич! В это время дверь распахнулась, и в комнату, пятясь, вошел бурильщик Мустабеков. Вместе с товарищем он нес брезент, а на брезенте среди осколков гранита лежал аккуратный столбик комковатой серо-желтой породы, и в ней были заметны сверкающие искры золотой пыли. Бурильщики торжественно положили брезент на стол и отошли в сторонку, чтобы каждый мог полюбоваться. - Это как же называется? - спросил Рахимов, разглядывая серо-желтый камень. - Как называется? - обратился Сошин к Елене. И девушка с удовольствием отчеканила: - Архейский золотоносный конгломерат - сцементированные древние россыпи. - Восемьсот девяносто три метра и семьдесят сантиметров, - заметил Мустабеков. - Ах, чертушка! - Директор обнял Сошина. - Дай я тебя расцелую! - Вот видите, - твердил Виктор, - я же говорил, что это случайный валун. Прошли насквозь, а под ним осадочная порода. И тут при всеобщем ликовании послышался жалобный голос Рахимова: - Что же получается, товарищи? А как моя диссертация? Три года пишу: "Методы и приемы разведки бурением". А к чему теперь разведка бурением? Дайте спички, друзья. Поеду жечь свое сочинение. В его голосе было и искреннее огорчение и шутливая насмешка. Техника шагнула вперед... породила новые методы... В самом деле, что остается делать? Жечь черновики, писать заново. И вдруг оказалось, что нужно срочно уезжать, даже некогда проститься как следует. Рахимов ехал в областной город, мог подвезти студентов, и это было удобнее, чем ловить на шоссе попутную машину или на автобусе ехать на разъезд, а там пересаживаться на рабочий поезд. Виктор и Елена побежали собирать вещи, оформлять документы. Когда они вышли из конторы, машина уже ожидала их у крыльца. - Эх вы, умчались не простившись, догонять пришлось. Спасибо, Рахимов подвез, - сказал Сошин. - Ну, счастливого пути, ребята. Счастливого вам пути в большую жизнь. Виктору пожелаю больше твердости, требовательности к людям, а вам, Елена, больше требовательности к себе... - Юрий Сергеевич, а вы говорили, что у меня характер изменился к лучшему. - Начал меняться. Продолжайте его менять. - Юрий Сергеевич, я вам напишу из Москвы. Вы мне пришлете ответ? - Честно говоря, не люблю родственной вежливости, вы уж простите меня. Но если будет какой-нибудь вопрос по геологии или сомнения в жизни, пишите, не стесняйтесь. Отвечу безотлагательно. - Юрий Сергеевич, а можно... Но тут Рахимов потянул Сошина за рукав. - Сначала кончим серьезный разговор, - сказал он. - Девушка подождет. Так что же мне делать с диссертацией? Говоришь - бурению конец? Совсем вытесняешь, да? - Да нет же, нет, товарищ Рахимов. Наоборот, не вытеснение, а содружество. Мы - глаза, вы - руки. Мы видим, вы достаете. До сих пор вы и доставали сами и сами искали на ощупь. Промахивались, конечно, зря бурили... доставали меньше, чем можно было. Да вы не жалейте глав, перепишете сотню страниц, зато цена им другая будет. Такое дело рождается... дух захватывает. - Даже дух захватывает? А что будешь делать захватывающего? Сошин задумался. В первый раз Виктор увидел на его сухом, суровом лице мечтательную улыбку. - Сегодня еще трудно сказать, - начал он. - Не было времени обдумать. Семь лет я тянулся к сегодняшнему дню. Всем институтом тянулись - конструкторы, физики, радиотехники, математики, электрики, геологи... Этот день для нас - как неприступная вершина. Семь лет мы думали только о восхождении... И вот вершина взята. Такой кругозор открылся - не охватишь взглядом сразу, глаза разбегаются. Прежде всего - геологоразведка. Мы с ребятами работали целое лето и засняли двадцать два квадратных километра. А все остальное - двадцать два миллиона квадратных километров! Ведь ваши скважины как булавочные уколы на теле Земли. А мы имеем возможность составить карту всего подземного мира. С чего начнем? Может быть, с больших городов. Кто знает, что есть в окрестностях Москвы, даже под Москвой, на глубине трех-четырех километров. Вдруг там алмазы, или цветные металлы, или еще что... Есть еще такая попутная для меня задача - археологические раскопки. Теперь не надо копать вслепую: посмотрел, где и что лежит в кургане или под развалинами, и работай наверняка. Что еще приходит в голову? Исследование вулканов, например. Нам так мало известно, почему, собственно, возникают извержения. Или геология океанов - необъятное поле деятельности. Ведь океаны в три раза обширнее суши, и дно их можно изучать тем же самым аппаратом - вода и земля для него одинаково прозрачны. А поиски воды - подземных рек в пустыне - вам это близко и понятно, товарищ Рахимов. Тут нужны тысячи людей и тысячи аппаратов. Я только начну, продолжать вот они будут - молодежь. Пусть не жалуются, что все открыто до их рождения. - А сам ты какое дело выбрал? Могу предложить интересную проблему. Например, поиски нефти на Нефтяной Горе. - Не знаю, ничего не выбрал... только сегодня начал думать. Впрочем, не я буду решать. Институт выберет. - Да, да, подумать стоит, - согласился Рахимов. - У нас говорят: "Тигр берет силой, а человек - мудростью". До свиданья, товарищ Сошин. Когда надумаешь, мы поговорим еще - о глазах и руках. Рахимов выжал сцепление, дал газ, и машина рванулась вперед. Полетели брызги грязи из-под колес, завился голубой дымок, и остались позади прииск, буровая вышка, бурильщики, директор, Сошин, серо-желтый образец с золотыми искрами - волнения и надежды целого лета. Жизнь перевернула страницу, начиналась новая глава. За первым же поворотом Рахимов сказал, не оборачиваясь: - Просьба к вам, товарищи. Когда приедем в город, не спешите рассказывать. Товарищ Сошин раздумывает, ему все равно, где работать, а мне не все равно. У меня план разведки, неосвоенные площади, нам товарищ Сошин очень нужен. Я заеду сегодня в институт, предложу продолжать опыт на Нефтяной Горе. Они согласятся... пока еще не знают ничего. А узнают - загордятся, будут выбирать. Зачем откладывать? Нефть - серьезное дело. Мы можем создать условия для работы. Вас тоже пригласим, хорошо? Дадим подъемные и площадь... Хотите - отдельные комнаты, хотите - квартиру на двоих. - Но нам учиться еще два года, - возразил Виктор, несколько смущенный предприимчивостью Рахимова. - Пожалуйста, учитесь. Вызовем вас через два года. Поселок уже не был виден. Дорога петляла по склону над шумной горной рекой, ныряла под зеленые арки ветвей, врезалась в плитчатые каменные откосы. Ручейки сбегали с мокрых скал прямо на шоссе, наполняя лес гулом и мелкими брызгами. - Смотри, Витя, смотри! - восклицала Елена на каждом повороте. - Почему ты не переживаешь, не замечаешь ничего? Ах, какой ты равнодушный! А Виктор все еще был душой на прииске, повторял про себя слова Сошина, боясь потерять хотя бы одно. - Лена, ты обратила внимание, как сказал Юрий Сергеевич: "Вот они, молодежь, будут продолжать". Я обязательно пойду на подземный рентген. Добьюсь во что бы то ни стало. А ты? - И я, конечно, Витя. Больше всего мне хочется обследовать океанское дно. Это самое неизведанное. - А я думал о реках под пустынями. И в Москве хорошо бы пройтись по улицам, узнать, что находится под Арбатом, под Солянкой... Но океан, пожалуй, лучше всего. Давай поедем оба на океан. Будем просить, чтобы нас послали вместе. Договорились? - Договорились. - Елена кивнула, не задумываясь. - Окончательно? - Окончательно. - Руку? Елена крепко, по-мужски пожала руку товарищу. Виктор хотел удержать ее руку, помечтать еще о будущем, но Елена уже заговорила с Рахимовым. - А вы мне дадите руль? - спросила она. - Не сейчас - когда мы выедем из гор. Я немножко умею править, чуть-чуть, но только на хорошей дороге. Вы ведете на третьей скорости, верно? А первая - от себя и вверх... Ей было некогда мечтать. Она торопилась все узнать, все испробовать. Это был только пролог их жизни, самое начало... ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1 Виктору предстояло дольше всех ждать и волноваться. Его фамилия - Шатров - была в конце списка, а комиссия по распределению вызывала студентов строго по алфавиту, и Виктор опасался, что ему не достанется интересной работы. Выпускники ожидали своей очереди в актовом зале. Стены были выкрашены желтой краской, но из-за обилия света казались бесцветными. На блеклом фоне резко выделялась пестрая геологическая карта, занимавшая целый простенок. Ее насыщенные тона - небесно-голубые, изумрудно-зеленые, ликующе-алые - радовали глаз. Сидя на подоконнике, Виктор любовался неожиданными сочетаниями красок и думал: "Это схема моей судьбы". На самом верху слева бросалось в глаза розовое пятно - Балтийский щит, обширная страна, которую с древнейших времен не заливало море, область гранитных скал и ледниковых озер, топких болот и водопадов. Может быть, Виктора пошлют туда, в Карелию, или на Кольский полуостров. Он будет собирать образцы древних пород, которых нигде в мире не встретишь, только в Хибинах, Монче-тундре или на Лов-озере. Ниже - Русская платформа. Вся она расцвечена спокойными красками: каменноугольные отложения - темно-серые, меловые - бледно-зеленые, юра - голубая, пермь - рыжеватая. А между двумя равнинами - Русской и Западно-Сибирской - разноцветной полосой лежит Урал, и, как уральские самоцветы, сверкают на карте пурпурные, розовые, зеленые, лиловые краски изверженных и глубинных кристаллических пород. Виктору хотелось бы поехать и на Урал, посмотреть своими глазами веточки золота в кварцевых жилах, густо-зеленый с разводами малахит, яшму, берилл, бокситы - всю природную коллекцию минералов, собранную здесь, на грани Европы и Азии. - Дайте посмотреть, ребята, как едут в Чиатури. Получившие назначение протискивались к касте. Если бы каждый студент отмечал место будущей работы, вся карта была бы усеяна флажками. Только что искали Североуральск, потом Кохтла-Ярви, теперь Чиатури. Чиатури - это в Грузии, величайшее в мире месторождение марганца. Неплохо и там поработать, полазить по горным склонам, одетым виноградниками, завтракать абрикосами и чуреком, купаться в бурных речках, где можно устоять только на четвереньках, за ужином запивать шашлык молодым, нестерпимо кислым вином. Но вот из кабинета вышла смуглая девушка с черными глазами. Подруги бросились к ней: - Ну что, Кравченко, куда тебя? - В аспирантуру, Леночка, да? Виктор подался вперед, но сдержался и промолчал. Что переспрашивать? Елена - отличница, Елена - любимица профессоров. Конечно, ее оставили на факультете. А как же просвечивание океанского дна? Видимо, просвечивание - только детская мечта, Елена не променяла аспирантуру на мечту. - Нет, не в аспирантуру. В Московское управление. - Счастливица! - вздохнул маленький вихрастый Чуйкин. - Что же ты не поздравляешь ее, Витя? - А с чем поздравлять? Сразу из института - на канцелярскую работу, от стола - к столу. - Товарищи, есть места в Москве! - басом объявил долговязый студент. - Я сам читал объявление: "Нужны работники в Трест очистки улиц и площадей". Берут без всякого диплома, даже с тройками по палеонтологии. Чуйкин, я записал для тебя адрес. Чуйкин надулся и что-то обиженно забормотал. Виктор смотрел на него с брезгливой жалостью. Пять лет суетился в институте этот человечек. Перед каждым зачетом он терся в деканате, дарил цветы лаборанткам, улещивал их, чтобы заранее достать билеты, часами дежурил в коридоре, ловил сдавших экзамены, записывал, что и как спрашивают, допытывался, в каком настроении профессор и ассистенты. "А ты повторил бы лучше", - говорил ему обычно Виктор. Но Чуйкин отмахивался. Такой метод подготовки казался ему слишком простым, ненадежным. И вот он кончает институт, получает диплом геолога-разведчика и снова суетится, хлопочет, чтобы его не послали на разведку. Он ищет каких-то знакомых, добывает справки, ходит к врачам и в министерство, волнуется, жалуется, упрашивает. Только одно ему не приходит в голову: поехать на работу по специальности. Виктор отвернулся. Ему не хотелось портить праздничное настроение. Сегодня для него великий день - день отплытия в жизнь. Виктор чувствовал себя как Колумб, покидающий Испанию. Впереди - подземные Америки, их еще предстоит открыть. Пять лет прошло в аудиториях. Это было время подготовки и предвкушения. И сколько раз за эти годы Виктор стоял перед картой, похожей на узорный туркменский ковер, стараясь угадать будущие маршруты. Может быть, эта извилистая линия превратится для него в порожистую речку, может быть, на этом малиновом или рыжеватом лоскутке он откроет вольфрам, уран или нефть; может быть, в этом кружочке он будет зимовать, а в этом - выступать с лекцией... И Виктор с волнением читал названия на карте своей судьбы: Амбарчик, Находка, Кок-Янгак, Сураханы, Дрогобыч, Щигры. Однажды, посмеиваясь над собой, он зажмурился и наугад ткнул пальцем в карту. Палец угодил в Кустанайскую область, и Виктор несколько вечеров изучал геологию этой области, утешая себя тем, что лишние знания не повредят. Впрочем, в Кустанай он так и не попал. - А где тут Лениногорск? Подвиньтесь, ребятишки, дайте взглянуть! Это долговязый студент, тот, что смеялся над Чуйкиным. Значит, он поедет в Лениногорск на Алтае, в город свинца, серебра и цинка, в древнейший рудный край, где еще в доисторические времена были "чудские" копи. Взгляд Виктора снова скользнул по карте. Вот Алтай. Правее - продолговатое серое пятно: Кузнецкий угольный бассейн. За ним - крутая дуга Саян, голубая щель Байкала, Забайкалье, исполосованное выходами гранита. Еще дальше - Уссурийский край. Разве плохо попасть туда, походить с геологическим молотком по следам Арсеньева, поохотиться на тигра в таежных зарослях, поглядеть, как валит по Амуру кета, выплескивая воду на берега? А там, наверху, - Охотское побережье, Камчатка, залитая яркой зеленью (так обозначают базальт и близкие к нему породы). И на Камчатку хочется поехать, а еще лучше - на Крайний Север; где до сих пор виднеются бледно-серые овалы с вопросительными знаками, места, куда геологи еще не заглядывали. Вот отправиться бы туда... И чтобы маршрут пересек белое пятно и, стирая вопросительные знаки, потянулась бы по следам Виктора цветная ленточка условных обозначений. Но тут из кабинета выскочил радостный Чуйкин, взъерошенный еще больше, чем обычно. - Оставили по болезни! - объявил он громогласно. - Следующий - Шатров! - Если ты болен, зачем шел в геологи? - сказал Виктор, открывая дверь. Председатель комиссии посмотрел на Виктора сердитыми и усталыми глазами. Он был возмущен разговором с Чуйкиным, и это слышалось в его тоне. - А вы куда хотите поехать? - Куда угодно, но обязательно на подземный рентген, - сказал Виктор твердо. - Направить вас в Московский геофизический институт? - переспросил председатель с иронией. - Еще лучше - в Среднеазиатский. - Нет у нас мест, - отрезал председатель сердито. Виктор стоял на своем: - Если вы пошлете, место найдется. Работы полным-полно. Я был на практике в первой экспедиции просвечивания. За целое лето мы засняли двадцать два квадратных километра. А все остальное - двадцать два миллиона квадратных километров? Председатель слушал, неодобрительно морщась. Но тут неожиданно вмешался незнакомый старик с острой седой бородкой. - Для подземного рентгена непочатый край работы, - сказал он сердитым и звонким голосом. - И я напоминаю вам, Иван Иванович, я полгода прошу, чтобы вы послали аппараты на Камчатку. Мы ожидаем извержения через год или два. Его обязательно нужно проследить. - Но ведь это новое дело, специалистов нет. Товарищ... если не ошибаюсь, Шатров... не устроит вас. Он только видел аппараты на студенческой практике. - А мы пошлем его подучиться в Ташкент месяца на три. Председатель пожал плечами. - На Камчатку поедете? - спросил он с вызовом. Сдерживая радость, Виктор молча кивнул головой и взял ручку, чтобы расписаться. Старик с остроконечной бородкой привстал и тронул его за рукав: - Вы зайдите ко мне, молодой человек. Лучше всего утречком, часов в девять. Адрес вам дадут в деканате. Моя фамилия Дмитриевский, Дмитрий Васильевич. Дмитриевского Виктор знал только понаслышке. В институте профессор появился недавно, его только что назначили деканом. Но по его учебникам Виктор учился на третьем и на четвертом курсах. А в книгах других авторов встречались "метод Дмитриевского", "теория Дмитриевского", "таблицы Дмитриевского". Приглашение было почетным и страшноватым. Виктор опасался, как бы ему не учинили добавочный экзамен. Кто знает, вдруг он не угодит и его отставят, пошлют на Камчатку другого... Поэтому юноша не без робости позвонил в квартиру Дмитриевского в полукруглом доме у Калужской заставы. Профессор сам открыл дверь. Узнав Виктора, он нахмурился и сказал недовольно: - Вам придется подождать. Вы пришли на двенадцать минут раньше. Посидите здесь. Комната, куда вступил Виктор, казалась нежилой, она была похожа на уголок книгохранилища. Книжные полки располагались вдоль стен и под прямым углом к ним, образуя узкие коридорчики. Книги стояли на полках, лежали между ними, на столе и под столом, они заполонили комнату, оттеснили в дальний угол узкую кровать, тумбочку, небольшой письменный стол. Книги были здесь хозяевами, человек казался случайным гостем. Виктор поискал свободный стул, но не нашел: на одном лежали горкой папки с надписью "На рецензию", на другом стояла электрическая плитка со сковородкой, на третьем оказались... тяжелые гимнастические гири. Перехватив удивленный взгляд Виктора, старик сказал ворчливо: - Да, да, это мои гири. Я занимаюсь гимнастикой каждое утро. Можете пощупать мускулы. Желаю, чтобы у вас были не хуже, когда вам стукнет пятьдесят семь. Он нахлобучил шляпу, обмотал вокруг шеи шелковый белый шарф и вышел на балкон, хлопнув стеклянной дверью. Квартира Дмитриевского была на восьмом этаже. Сверху, с балкона, открывался вид на просторную магистраль, плавный изгиб реки, крутые глинистые обрывы, парк с нежной весенней листвой, прозрачной, как юношеский пушок, стадион, похожий на лунный кратер. Левее виднелся стремительный шпиль университета, еще левее - быстро растущий район, где многоэтажные корпуса и башенные краны ежегодно продвигались на юго-запад, тесня пашни и кустарники. Профессор стоял у перил неподвижно. Шляпа его вырисовывалась на фоне города, вровень со шпилем высотного здания. "Чудной старик! - подумал Виктор. - Меня заставляет ждать, а сам вышел на балкон. Наверно, доктор прописал ему свежий воздух". Ровно в девять часов захрипел будильник. Помедлив минуту, профессор вернулся в комнату, торопливо записал на листе бумаги несколько строк и только после этого обратился к Виктору: - Вам пришлось потерять несколько минут, молодой человек. В вашем возрасте это не страшно, а мне приходится уже беречь время. Сколько я буду работать еще в полную силу? Лет пятнадцать, двадцать, двадцать пять самое большее. А дел много. Вот сегодня лекция, консультация, заседание в деканате, ученый совет. Глядишь, и не останется времени на главное. И я очень берегу часы, особенно самые лучшие - утренние. Они посвящены моему главному труду, - он похлопал по толстой папке, лежащей на столе, - "Движения земной коры". Это громадная тема. Мы живем так недолго, что движений коры даже не замечаем. Геологу нужно большое воображение, чтобы представить себе миллионы лет и миллионы квадратных километров. Вот я гляжу на каменные массивы зданий и думаю о массивах земной коры - о плитах, платформах и щитах, представляю себе, как они поднимаются и тонут, лезут друг на друга. О больших проблемах хорошо думается, когда глядишь на широкие горизонты. Пожалуй, если бы напротив поставили многоэтажный дом, я бы не смог работать. Пришлось бы искать новую квартиру. Разговаривая с Виктором, профессор занялся хозяйством: достал тарелки, поставил на плитку кофейник, принес сковородку с румяной, аппетитно пахнущей яичницей. Всезнающий Чуйкин предупреждал Виктора, что профессор любит угощать посетителей, сам готовит, сверяясь с "Книгой о вкусной и здоровой пище", гордится своим искусством и бывает доволен, если гости говорят: "Как вкусно! Вероятно, вам приносят из ресторана?" - Сейчас я пишу главу о вулканах... - продолжал профессор, накладывая Виктору полную тарелку. - Кушайте. Я понимаю, что вы уже завтракали, но в ваши годы я умел завтракать три раза подряд. Кушайте, не заставляйте меня тратить время на уговоры. Итак, я пишу о вулканах. Это очень важный раздел. Может быть, вулканы и не столь важны, но они... - профессор поискал сравнение, - они как сыпь во время болезни. Это внешнее проявление подспудной жизни земного организма. Мы - как средневековые врачи, которые пытались распознавать болезни, глядя только на глаза, язык и кожу. Или еще так я писал... - Он протянул руку, почти не глядя достал с полки книгу и прочел заложенное место: - "Земной шар можно сравнить с домом, у которого толстые каменные стены и очень мало окон. Окна - это вулканы. Время от времени из них вырывается пламя. Мы стоим снаружи в почтительном отдалении и пытаемся угадать, почему возник пожар". Нравятся вам такие слова? - Очень нравятся. Хорошо сказано, - ответил Виктор. Он представил себе шершавую каменную стену, узенькое, как бойница, окошко и язык пламени, прорвавшийся сквозь решетку. Почему возник пожар? Попробуй угадай. - А мне не нравятся, - сказал профессор неожиданно. - Не вижу, чему радоваться. Расписался в собственном бессилии и доволен. Ученый должен не угадывать, а знать точно, должен разобраться, что же происходит в вулкане перед извержением и во время извержения, проникнуть взглядом сквозь каменную кожу Земли. Вот это и предстоит вам проделать. Просвечивание вулкана - неотложная задача науки. Вы утверждали, что методику просвечивания вы знаете? - Я познакомился с подземным рентгеном на студенческой практике, - сказал Виктор. - Меня направили в опытную экспедицию, которая опробовала аппараты. Начальником партии был у нас Сошин. - Сошина я знаю. Он дельный геолог. - Очень дельный, - подтвердил Виктор с энтузиазмом. - Ну, если вы работали у него, за практику я спокоен. Теперь о теории. Я написал для вас небольшую инструкцию. Вот она, читайте внимательно и задавайте вопросы... Так определилась судьба юноши. Подземный рентген мог решить много задач. На долю Виктора выпала задача изучения вулканов. На карте было много кружочков. Ему был отведен кружочек с надписью "село Гореловское" на далеком полуострове, похожем на лист дерева. Одно огорчало Виктора. Он-то уезжал... а Елена оставалась. А ведь тогда, на практике, Елена тоже увлеклась подземным просвечиванием и обещала посвятить ему свою жизнь. Из гор юноша и девушка привезли хорошую и светлую дружбу. Елена предпочитала стыдливое слово "дружба", но Виктор называл свое чувство иначе. Однако в Москве отношения незаметно переменились. В сущности, и дружбы никакой не осталось. Елена была общительной, у нее оказалось множество подруг, друзей и новых знакомых. Одним она помогала заниматься, другим устраивала личные дела, с третьими ходила в театр, с четвертыми - на каток. И когда бы Виктор ни постучался к Елене, он заставал у нее трех-четырех человек, уже одетых, уже опаздывающих куда-то, говорящих наперебой: - Лена, ты скоро? Лена, мы тебя ждем! А Виктору хотелось бы сидеть рядышком на диване, держать смуглую тонкую руку Елены, тихонько говорить... и даже не говорить, а молча думать о тех зеленых горах, где началась их дружба, и обо всех других горах и равнинах, где они будут вместе, вдвоем, после окончания института... Но Елена всегда была занята. Она занималась и в шахматном кружке и в драматическом, готовила доклады для студенческого научного общества, училась танцевать на льду, плавала и прыгала в длину с разбега. Для мечтательного молчания не хватало времени. Виктор попытался выразить неудовольствие, но Елена возмутилась. - У тебя странное понятие о дружбе, - сказала она. - По-твоему, дружить - это значит сидеть в запертой комнате с опущенными шторами. А я хочу разговаривать с людьми, я люблю людей, ребят и девушек... Нет, Витя, как хочешь, нельзя дружбой загораживать весь мир. Неправильная это дружба... Виктор не стал настаивать. Весь мир загородить он не может и не хочет, а если "мир" заслоняет его, это естественно. Не такой уж он замечательный... И Виктор устранился, перестал навещать Елену. Но все же в душе его жила надежда. После института, мечтал он, когда они снова будут вместе в горах, в пустыне или в тайге, все пойдет по-старому. Виктор так надеялся на благодатное влияние гор! Решение Елены остаться в Москве он воспринял как измену и ему и общему делу. Подземное просвечивание было для юноши самой высокой, самой заманчивой целью. Он не представлял себе, чтобы настоящий геолог мог с легким сердцем отказаться от такого счастья. Значит, Елена не была настоящим геологом. Да-да-да! И зря ее приняли в институт и напрасно ставили ей пятерки. Она - Чуйкин в юбке, и Виктор скажет ей это в глаза. Но не так просто было поговорить с Еленой, если она не хотела. Елена умела окружать себя прочной броней из смеющихся подруг. Не мог же Виктор в их присутствии затевать принципиальный разговор. Он начнет возмущаться всерьез, а девушкам будет только забавно. Но все же разговор состоялся неожиданно для обоих. Это было вечером на обрыве Ленинских гор, на широкой, всегда пустынной площади, которую студенты называли "асфальтовым прудом". Виктор спешил из нового здания университета в старое. Он издали увидел остановившийся троллейбус, погнался за ним, но не успел. Троллейбус ушел, и Виктор с разгона чуть не сшиб единственную пассажирку, которая сошла на этой остановке. Пассажирка взглянула на него, вспыхнула, глаза у нее забегали... Но Виктора нельзя было не заметить - он стоял в двух шагах. - Здравствуй, Витя. Куда ты мчишься? - спросила Елена с принужденной улыбкой. Виктор махнул рукой по направлению к центру. Можно было бы сказать: "Я спешу, до свиданья", и уклониться от неприятного разговора. Но Елена с решимостью отчаяния взяла Виктора под руку: - Давай поговорим... Они перешли через "асфальтовый пруд" и остановились на самом краю обрыва, у гранитной балюстрады. Сколько студентов и студенток стояли здесь весенними вечерами, любуясь на яркие звезды московских огней и на тусклые небесные светила над городом! И сейчас перед ними сияла бесконечная россыпь огней. Предупреждая ночные самолеты, мерцали красные звездочки на высотных зданиях, фабричных трубах и мачтах радиостанций. В многоэтажных корпусах на Усачевке и Фрунзенской набережной светились все окна - шахматные ряды бело-голубых, зеленых и оранжевых точек. Миллионы москвичей отдыхали, ужинали, беседовали, быть может, выясняли отношения, как Виктор и Елена. - Ты, наверно, презираешь меня, Витя, - начала Елена. - Думаешь: зря приняли ее в институт, учили, хвалили, а она - Чуйкин в юбке, пристроилась в управлении, и прощай геология!.. Так она сказала, слово в слово. Даже Чуйкина в юбке помянула, словно прочла все мысли Виктора. И столько горечи было в ее голосе, что Виктор поспешил отречься: - Нет, нет, Лена, я не думал так, честное слово! Геологи требуются повсюду - и в поле, и в шахтах, и в научных институтах. Тебя оставили в Москве, значит, ты нужнее здесь, а меня послали на Камчатку, и я рад. Меня всегда тянуло к полевой геологии. Впрочем, поле или город - это не так важно, главное работать как следует. - Счастливые вы, мужчины! - вздохнула Елена. - Ни с чем вы не связаны. Нам, девушкам, все труднее. Смотришь на меня с осуждением? Хочешь сказать: "Дали им равноправие, а они не ценят"... - Что ты городишь, Лена? Все мы знаем, есть женщины-герои. Вспомни подпольщиц, партизанок, жен декабристов. А женщины-геологи? Жена Амалицкого ехала с ним в челноке, жена Черского собирала образцы для умирающего мужа, Набоко спускалась в кратер вулкана. Елена наклонила голову: - Не знаю, что это за женщины. Я не такая, я слабая... Да, я слабая, ты переоценивал меня. Я люблю хорошие вещи, уют, красивую мебель. Мне нужна Москва, театры, магазины... И портнихи нужны, и веселье, и интересные люди... Нужны сейчас, а не через пятнадцать лет, когда у меня будут заслуги и морщины. Молодая женщина не может жить без людей, одиночество для нас хуже могилы. Ты не имеешь права требовать, чтобы я хоронила свою молодость на Камчатке, в брезентовой палатке и спальном мешке... Она еще долго говорила, постепенно повышая голос до истерического крика, и когда остановилась, Виктор не знал, что возразить. С Еленой ему трудно было спорить. Ведь он всегда так прислушивался к ней, хотел понять ее, мечтал сделать счастливой. Может быть, правда у красивых девушек какие-то особые требования к жизни, особые права на уют? - Не знаю, - сказал он наконец, - я думал, что женщины прежде всего люди и, как всем людям, им нужна интересная работа. Мне было странно слышать про портних, про театры и мебель. Это на Тартакова похоже, не на тебя... Тартаков вел в институте лабораторные занятия по геофизической разведке. Это был молодой доцент, знающий и на хорошем счету, но студенты недолюбливали его, Он объяснял свой предмет сухо, теми же фразами, что в учебнике, отвечал на вопросы неохотно и насмешливо, а спрашивал придирчиво, мелочно, с раздражением, не скрывая своего презрения к невежеству учеников. Впрочем, за пределами кафедры это был милейший человек: он охотно танцевал с первокурсницами на студенческих праздниках и даже выступал в драматическом кружке в ролях любовников или резонеров. Студенты, побывавшие на квартире у Тартакова, говорили, что это настоящий музей: на стенах ковры, картины, расписные тарелки, в горках - хрусталь, фарфор. Виктор, воспитанник суровой школы Сошина, осуждал любителя жизненных благ Тартакова, называл его горе-геологом, кабинетным воином. И когда Елена заговорила об уюте и мебели, Виктор невольно вспомнил Тартакова. Елена отвернулась, пряча глаза. - Я выхожу замуж за Тартакова, - проговорила она еле слышно, - и вот меня оставили в Москве... Виктор был оглушен... Он даже пошатнулся и должен был схватиться за перила. - Что же, желаю счастья! - вымолвил он наконец. - Я хочу, чтобы мы остались друзьями, Витя, - сказала Елена. - Я очень уважаю тебя. Ты правильный человек. Но не осуждай меня. И, пожалуйста, пиши... хотя бы раз в месяц. Виктор хотел крикнуть - нет, ни в коем случае не станет он писать жене Тартакова! Но слова застряли в горле. К чему обижать Елену? Пусть будет счастлива как умеет... А может быть, напрасно Виктор ничего не сказал. Может быть, потому Елена и затеяла этот разговор, что ей нужны были гневные протесты, возмущенные, бичующие слова, чтобы опровергнуть доводы Тартакова. Может быть, следовало напомнить о практике в Тянь-Шане, когда Елена была так счастлива в брезентовой палатке, жила полной жизнью без театров и красивой мебели. И лучше было бы, если бы Виктор высмеял самобичевание Елены, если бы крикнул: "Да, я презираю, я осуждаю тебя!" Но Виктор смолчал. Он привык быть требовательным к себе и себя одного обвинять в неудачах. И сейчас он укорял себя - не Елена изменила, а он, дурак, не сумел удержать ее. Больше они не встречались. Через неделю Виктор защитил дипломную работу, а еще через неделю получил документы и, отказавшись от отпуска, уехал в Ташкент, к Сошину. Прошло всего два года с тех пор, как Сошин впервые испытывал аппараты в горах, но техника подземного просвечивания продвинулась далеко вперед. Пробные опыты породили целую отрасль науки, метод вырос в систему, возникла теория новой разведки. Так на стройке постепенно вырастает дом, а после трудно поверить, что великолепное здание родилось из штабелей невзрачного кирпича. Все лето Виктор-учился в Ташкенте: днем работал в лабораториях или в поле с аппаратом, по вечерам конспектировал отчеты. Он не пожалел о потраченном отпуске. Слишком мало было времени, слишком многое нужно было изучать. Извержение на Камчатке ожидалось в ближайшие месяцы, но никто не мог знать точной даты. Боясь упустить извержение, прямо из Ташкента, не заезжая домой, Виктор отправился на Камчатку. В дороге начался отдых. Десять суток в поезде и еще пять на пароходе Виктор мог дремать, смотреть в окно, перебирать записи, думать, даже сочинять стихи. За это время в дневнике появилось несколько стихотворений. Одни из них были написаны ямбом или хореем, другие - вольным размером, в подражание Маяковскому. Но во всех говорилось об одной и той же девушке. Ее смуглое лицо скользило над колючими таежными сопками, отражалось в зеркальной глади Байкала, вместе с грохочущим поездом ныряло в прибайкальские туннели, реяло в облаках, плыло за пароходом. Стояла глубокая осень, и Охотское море было одето туманом. Но Виктор не уходил с палубы, дышал холодной сыростью, смотрел, как выплывают из молочной мглы серо-зеленые валы. Хотя его жестоко мучила морская болезнь, он не хотел отлеживаться в каюте, твердил себе, что настоящий геолог должен стойко переносить лишения и не терять работоспособности. Работы у Виктора пока еще не было, но он мог тренировать свою стойкость. Когда пароход вошел в Авачинскую бухту, на сопках повсюду лежал снег. Авача красовалась в голубовато-белых обновках. Кто бы подумал, что под этим белоснежным покрывалом скрывается вулкан, словно волк в бабушкином чепце! Железных дорог на Камчатке все еще не было, здесь путешествовали или на самолете, или на собаках. Виктору пришлось воспользоваться лохматой тягой. Собаки везли аппаратуру, а сам он вместе с проводником шел за санями на лыжах. С непривычки Виктор мерз, уставал, мучился с собаками, но с восторгом встречал каждое приключение. Для того его и учили в институте, чтобы по нетронутому снегу мчаться за собачьей упряжкой, наращивать сосульки на меховом воротнике, ночевать на снегу у догоревшего костра, обмораживать щеки и оттирать их. Никаких удобств. Как говорил Сошин: "Удобства - палка о двух концах. Запасливый - раб и сторож вещей, умелый - владыка своего времени". Виктор устал, продрог, каждый мускул у него болел от напряжения, но он радовался лишениям. Наконец-то он приближался к настоящей геологии! На последнем переходе собаки вывалили его из саней и умчались вперед. Проводник кинулся догонять их, и Виктор остался один. При падении одна лыжа сломалась. Кое-как, ковыляя, Виктор шел по тайге целую ночь. Проводник так и не вернулся. В темноте было жутковато. Виктор нервно прислушивался к ночным шорохам. Издалека доносился вой, волчий или собачий - Виктор еще не умел различать. На полянах, где снег был тверже, лыжня терялась. Тогда Виктор искал среди ветвей ныряющий ковш Большой Медведицы и против нее, в хвосте Малой Медведицы, неяркую Полярную звезду. И он был очень горд, когда поутру вышел на опушку и увидел за рекой большую деревню, а на ближнем берегу - бревенчатое строение, похожее на сельский клуб или на школу. Виктор узнал вулканологическую станцию (он видел ее на фотографиях) и поспешил к дому, который должен был стать его собственным домом по крайней мере на год. Работники станции ждали Виктора уже третий день. Они даже встречали его на дороге, но Виктор пришел с другой стороны. В честь новоприбывшего готовился праздничный обед. Пока женщины хлопотали на кухне, мужчины повели Виктора в камчатскую баню. В ста шагах от станции из-под земли выбивался горячий источник. Он был окутан густым паром и окаймлен зеленью. В это морозное утро среди бесконечных снегов трава выглядела просто нелепо. Казалось, художник по ошибке капнул зеленой краской на зимний пейзаж. Температура воды доходила, до семидесяти пяти градусов, поэтому зимовщики мылись в специально вырытой яме, где смешивалась горячая подземная вода и ледяная - из близлежащей реки. Потом был устроен целый пир. Виктор попробовал местные деликатесы: медвежий окорок, жареную чавычу, варенье из жимолости, чай с сахарной травой. Чавыча была нестерпимо солона, трава показалась Виктору приторной и противной, но он мужественно ел и хвалил, чтобы не показаться изнеженным горожанином. Поглощая камчатские яства, Виктор с любопытством рассматривал своих будущих сослуживцев. Он чувствовал себя как невеста, впервые попавшая в дом жениха. Вот незнакомые люди; они будут делить с тобой горе и радость, станут твоими родными. Кто из них будет тебе другом-помощником, кто - ревнивым недоброжелателем? Как примут тебя, признают ли равным? Виктор ловил каждый взгляд, прислушивался к непонятным замечаниям, намекам на дела, в которые он пока не вошел. Еще в Москве Виктор слышал о начальнике станции - кандидате наук Грибове. Дмитриевский отзывался о нем с похвалой: способный ученый, смелый полемист. Теория Грибова о связи между солнечными пятнами и извержениями спорна, но заслуживает внимания. Оказалось, что начальнику станции не больше тридцати лет. Он чуть ли не самый молодой на зимовке. Грибов был почти красив: с высоким бледным лбом и тонким профилем. Разговаривал он мало, больше слушал, щурясь и поджимая губы, лишь изредка вставлял замечания, поправляя ошибки товарищей резко и не всегда тактично. Грибов не понравился Виктору. "Второе издание Тартакова, - подумал юноша. - Впрочем, этот едва ли увлекается расписными тарелками". Мало говорил и второй зимовщик, который назвал себя Ковалевым, хмурый мужчина лет тридцати семи, с лицом, изборожденным шрамами. Зато самый старший по возрасту, младший геолог Петр Иванович Спицын, не закрывал рта. Он охотно рассказывал о прежних своих экспедициях, о вулканологической станции, ее истории, достижениях, задачах и планах. Сам он жил здесь уже четвертый год безвыездно и считал подножие вулкана тихим и укромным уголком. - Утихомирился на старости лет, захотелось покоя, - сказал он. За столом сидела и его жена, Катерина Васильевна, высокая женщина с громким голосом. Она разговаривала властно, держалась уверенно. Только она одна возражала Грибову. Но хозяйничала не Катерина Васильевна, а лаборантка Тася, молоденькая девушка, очень миловидная, круглолицая, широкоскулая, с удлиненными монгольскими глазами и нежным румянцем, проступавшим под смуглой кожей. Накрытый стол, белая скатерть, окорок, вино. В печке потрескивают дрова, уютно скрипят половицы под ногами, от еды и жаркой топки горит лицо. Как это не похоже на брезентовую палатку, напугавшую Елену! Какие же тут лишения, какие опасности? - А где вулкан? - вспомнил Виктор. Но Горелую сопку нельзя было увидеть. Вулкан спрятался от гостя, закрылся плотной пеленой тумана. - Завтра, если вам не терпится, можно будет слетать, - сказал начальник станции Грибов. - Слетать? Разве у вас есть самолет? - Да, вертолет. И летчик свой. Вот он. Кланяйся, Степан. Ты еще не представился своему завтрашнему пассажиру? - Куда спешить? Успеет еще налетаться, - небрежно отозвался Ковалев. - Нет, пожалуйста, завтра же! - взмолился Виктор. Грибов поддержал его. - Степа, нового товарища необходимо познакомить с вулканом, - сказал он строго и настойчиво. - Пожалуйста, можно хоть сейчас. - Завтра, если будет летная погода... - Для Ковалева не бывает нелетных погод, - отрезал летчик. На следующий день Виктор отправился на вершину вулкана. Летели они вдвоем с Ковалевым, так как вертолет поднимал только одного пассажира. Виктор волновался, спрашивал, не надо ли взять с собой аварийный запас пищи, сигнальные ракеты, палатку на всякий случай, а Ковалев хладнокровно уславливался насчет обеда. "Мы будем без пятнадцати три. Ждите нас", - сказал он, как будто отправлялся не на вулкан, а в гости или в кино. Да и то сказать, ведь он летел к кратеру уже восемнадцатый раз. Как только вертолет взлетел, открылся замечательный вид на горы. Повсюду - на север и на юг - тянулись хребты, вздыбленная, измятая, расколотая земля, молодые вулканы с дымком, древние - с озерами в кратерах, с вершинами, сорванными взрывом, изъеденными талой водой. А над всем возвышался ровный, чуть закругленный конус Горелой сопки. Возле самого кратера плавал легкий дымок, а ниже, зацепившись за скалы, висели плотные облака. Ветер сдул снега с крутых склонов, смел их в размытые водой ущелья, и весь конус украсился белыми жилками. Между ними вились красновато-лиловые подтеки застывшей лавы. Внизу тянулся темно-синий, утопающий в сугробах лес. Виктор разглядел на опушке подвижную черточку - собачью упряжку - и мысленно представил себе, как он прокладывал бы путь с холма на холм через эту чащу, как карабкался бы на этот склон, переставляя лыжи елочкой, а через этот каменный обвал перебирался бы с лыжами на плечах. Вертолет избавил его от долгого пути. Уже через полчаса они были над Горелой сопкой. На пологих склонах вулкана лежал ледник. Запорошенный вулканическим пеплом лед казался грязным, и только в трещинах он сиял зеленым или голубым цветом удивительной чистоты. Ледники перемежались бугристыми полосами лавы и осыпями хрупких обломков. Затем пошло фирновое поле. Не долетая двух километров до вершины, пилот посадил вертолет на плотный снег. - Рисковать вертолетом из-за вас не буду, - сказал он строго. - Берите кислородные приборы, дальше пойдем пешком. С непривычки к высоте у Виктора кружилась голова; казалось, что уши набиты ватой. Но он хотел тренировать себя и от прибора отказался. - Возьмите, не храбритесь, - сказал летчик настойчиво. - В обморок падают внезапно, а мне неохота тащить вас. Они двинулись вперед. Шли неторопливо, размеренно переставляли ноги и глубоко дышали в такт: вдох - выдох, вдох - выдох. На их пути не было отвесных стен и крутых скал, только пологий склон, усыпанный плотным снегом. От беспрерывного подъема уставали колени и сердце, но стоило остановиться на минуту, чистый горный воздух развеивал усталость. Однако ближе к кратеру воздух стал не таким чистым. Начал ощущаться едкий запах, окислов серы. Вскоре пошел снег. Пришлось двигаться в какой-то каше из мокрого снега, теплого пара и сернистого газа. Никак не удавалось перевести дыхание; каждый метр доставался с величайшим трудом. Но вот подъем кончился. Ковалев и Виктор стояли на краю кратера. У их ног лежала круглая котловина диаметром около трехсот метров и глубиной - до двадцати. В середине темнели жерла. Время от времени из них вырывались клубы пара, пепла и фонтаны камней. На фоне скал горячие камни казались красноватыми, а в синем небе - черными. От беспрерывных взрывов дрожала гора. На склоне кратера ледяные глыбы вперемежку с вулканическими бомбами образовали нечто вроде лестницы. Летчик попробовал верхние глыбы ногой и махнул Виктору. - Разве можно спуститься? - взволнованно спросил Виктор. Он еще не знал границ допустимого риска. Дно кратера покрывал рыхлый пепел. Ноги проваливались по колено. Виктору казалось, что податливая почва не выдержит его тяжести, вот-вот он утонет в пепле с головой. Но летчик шел вперед, разгребая теплую пыль меховыми унтами, и Виктор следовал за ним. Он предпочел бы умереть, только бы не показать себя трусом. Не доходя примерно пятидесяти метров до жерла, Ковалев остановился. Отсюда хорошо были видны отвесные скалы, уходящие в глубину. Из таинственного сумрака вырывались темно-красные камни. Жерло грохотало, как поезд на мосту. Страшновато было стоять здесь, на тряской и сыпучей почве, у самого входа в недра вулкана. Виктору захотелось сказать: "Уйдем скорее, я уже насмотрелся", но он подавил страх и заставил себя двинуться вперед. Летчик поймал его за рукав: - Ты, парень, зря не рискуй. Погибнешь по-глупому. Это не шутки. Тут смерть рядом ходит. В эту минуту кратер вздрогнул, послышался страшный грохот, как будто сорвалась каменная лавина. Целый сноп вишнево-красных камней вырвался из жерла. Летчик и Виктор кинулись бежать. Им показалось, что кратер проваливается. Рыхлый пепел подавался под ногами, люди падали, барахтались... Рядом и впереди шлепались еще не остывшие камни. Задыхаясь, Виктор взлетел вверх по ледяной лестнице и только здесь, за пределами кратера, оглянулся. Жерло дымило, как фабричная труба, пар заволакивал кратер, круглая чаша постепенно превращалась в озеро, заполненное туманом. Ковалев покачал головой и принужденно засмеялся: - А я думал - конец пришел. Еле ноги унесли. Виктор заглянул ему в глаза и понял, что не стыдно было испугаться. - Опасная игрушка, - согласился он. Но летчик уже не помнил об опасности. Он посмотрел на часы и сказал озабоченно: - Пошли, надо спешить. Тася не любит, когда опаздывают к обеду. Уже на склоне горы, когда подходили к вертолету, Ковалев заметил: - Ты молодец, парень, не из робких. Только зеленый еще, своей головы не жалеешь. Я на фронте видел таких. Приходит в часть - подавай ему смертельный риск. "Хочу, чтоб в меня стреляли, где здесь пули?" Ну, и гибнет без пользы. А солдат должен жизнью дорожить, от пуль беречься, чтобы больше врагов уничтожить. Смелым надо быть во-время... Виктор с трудом сдерживал довольную улыбку. Летчик, фронтовик, признанный храбрец, назвал его "парнем не из робких". Значит, есть надежда, что он будет образцовым геологом. И все-таки Виктор был немножко разочарован. Мечтая о путешествиях, а в особенности после разговора с Еленой, он рисовал себе будущую жизнь суровой, полной лишений... Поездка на Камчатку представлялась ему незаурядным предприятием. Он снисходительно смотрел на товарищей, чьи пути кончались на Урале или в Восточной Сибири. И вдруг вместо палатки, где ночуют на снегу и вода в чайнике замерзает к утру, Виктор оказался в хорошем бревенчатом доме; он спал на мягком тюфяке, с простынями, ел три раза в день за столом, накрытым скатертью, после рабочего дня мог отдохнуть за шахматами. Обычно по вечерам все собирались в столовой, слушали московские передачи для Дальнего Востока или нескончаемые рассказы Петра Ивановича о геологических экспедициях в Якутии и на Кавказе, о снежных лавинах в Карпатах, пурге на Таймыре, землетрясении в Ашхабаде, об охоте на тигров в болотистой дельте Аму-Дарьи и на китов в Беринговом море. Тася слушала эти рассказы восторженно, Виктор - с интересом, а Ковалев - с недоверчивой улыбкой. Видимо, ему казалось странным, что Петр Иванович, этот медлительный человек, любитель поспать и покушать, мог переживать такие приключения. - А вы не вычитали это? - спрашивал летчик. Первое время Виктора удивляли желчные замечания Ковалева. Почему он постоянно угрюм и раскрывает рот только для того, чтобы сказать кому-нибудь неприятность? Потом Виктор узнал, что летчик сердит не на людей, а на свою судьбу. Ковалеву было уже под сорок - для авиатора критический возраст. В прошлом испытатель и истребитель, он сбил на войне двадцать шесть вражеских самолетов, сам трижды выбрасывался из горящих машин, был контужен, сломал ногу. А сейчас его летная жизнь подходила к концу, и с каждым годом ему все труднее было проходить через медицинскую комиссию. Ковалев нарочно забрался в глушь, где был на целый год избавлен от выслушивания и выстукивания. Старые раны, обиды на медиков, борьба с надвигающейся отставкой ожесточили его. Он стал резок, язвителен, часто задевал людей, даже безобидного Спицына... - А разве это был тигр? Прошлый раз вы говорили про тигрицу, - возражал он, прерывая рассказ. - Катерина Васильевна видела, спросите у нее, - обиженно твердил старик. Но Катерина Васильевна отказывалась прийти на помощь. - Все это пустяки, - говорила она. - Тигр, тигрица, какая разница? Давно это было. Сейчас ты и мухи не убьешь. Спицына сама могла рассказать не меньше мужа, если бы захотела. Она сопровождала Петра Ивановича и на Кавказ и в Якутию, тонула вместе с ним на Енисее, спасалась от лавины, землетрясений и тигров... Химик по образованию, она работала и коллектором-геологом, научилась спать на земле, есть всухомятку, грести по десяти часов в день или столько же времени идти на лыжах. Она не жалела об уюте, не искала его, не любила шить и готовить и с удовольствием передоверила хозяйство Тасе. Но раза два в месяц на Спицыну находили приступы хозяйственности. Тогда она начинала яростно кроить, вышивать или стряпать, чаще всего пирожки. На несколько часов дом наполнялся криком, чадом, а в результате на стол подавалось нечто жесткое и подгорелое. Ковалев наотрез отказывался есть, Виктор отламывал маленький кусочек, и только Петр Иванович, чтобы утешить жену, терпеливо доедал все до последней крошки. Грибов не участвовал в общих беседах. Он вообще держался отчужденно, сразу после обеда уходил к себе в комнату и весь вечер писал докторскую диссертацию. Но ровно в восемь часов дверь в столовую открывалась, и Грибов строго спрашивал: - Тася, мы сегодня будем заниматься алгеброй? - Девочка устала, пусть посидит, - отвечал Петр Иванович, всеобщий защитник. Но Тася, суетливо схватив тетради, исчезала за дверью... С ее уходом сразу становилось тихо и скучновато. Никто не смеялся, не пел, не восторгался и не ахал. И Петр Иванович, скомкав рассказ, говорил потягиваясь: - Пожалуй, и я пойду поработаю... - На боку лежа? - сердилась Катерина Васильевна. Петр Иванович, игнорируя нападки, важно удалялся и затворял за собой дверь. Через минуту из спаленки доносился стук сброшенных сапог и скрип кровати. Виктор и Ковалев переглядывались с улыбкой. Спицына опускала голову. - Стареет, - говорила она с грустной нежностью. - Подняться на холм - трудно, идти пешком - трудно, сидеть поздно - и то трудно. Дремлет целый день на работе. Статью заказали для "Бюллетеня" - третий год пишет. Каталог поручили составить - и то утомительно, ящики тяжелые. Пришлось самой взяться, кончать за него. А какой герой был! Волгу переплывал... В тайге две тысячи километров проходил за сезон. Все прошло. Теперь живем здесь, как в доме отдыха, пенсии дожидаемся. "Как в доме отдыха! - думал Виктор. - Для Спицыных это дом отдыха, а для Елены подвижничество". Вскоре и Спицына уходила. За ней поднимался летчик. - Завтра полетим? - спрашивал он. - Тогда надо выспаться, пожалуй. Виктор оставался один, задумчиво разглядывал тропические узоры на заиндевевшем окне, и часто... чаще, чем следовало бы, перед ним появлялось смуглое лицо с черными бровями. Довольна ли ты собой, Елена? Уютно ли тебе в увешанной расписными тарелками квартире Тартакова? Спокойна ли твоя совесть, когда в комоде ты натыкаешься на заброшенный диплом геолога-разведчика? Случается ли тебе лечь в постель в девять часов, потому что до рассвета нужно вылететь в поле? И вспоминаешь ли ты человека, который думает о тебе на Камчатке? Какая ты, Елена? Плохая или хорошая? Ночь. Движок выключен. На столе - неяркая керосиновая лампа. Полутьма. Тишину нарушают только сонные вздохи Ковалева. Он скрежещет зубами и бормочет что-то. Потрескивают догорающие угли в печке, скрипят половицы, трещит фитиль, шуршит перо. Ночные звуки приглушены и разрозненны. Между ними - длинные паузы. В тиши мыслям просторно. Вот они умчались за девять тысяч километров... опять к Елене. "Какая же ты, Елена? Хорошая или плохая? Ты отвернулась от меня, но это еще не основание для того, чтобы сердиться. В институте было три сотни девушек, все они выбрали не меня. Я ведь не самый лучший... И я хочу забыть о своей обиде, о себе, поглядеть на тебя со стороны. Я вспоминаю тебя на практике в Тянь-Шане. Помнишь, мы шли по каменной морене, не было воды, все изнывали от усталости и жажды, все хотели пить, у всех болели плечи и ноги. Но только ты одна отказалась идти, легла на камни и сказала: "Не могу дальше. Я умру здесь". И разъяренный Сошин крикнул: "Хорошо, Елена, я понесу вас на руках сегодня, но завтра я отправлю вас в город. Мне не нужны помощники, которые падают духом при первой трудности!.. И стране не нужны такие геологи!" Это было. Но в той же экспедиции, месяц спустя, ты двое суток подряд, разбитая и усталая, шла по пустыне одна, чтобы сообщить о новой находке, о месторождении, которое обнаружили вы с Сошиным. Ты не жалела себя и не плакалась, хотя измучилась в три раза больше, чем на морене. Ты была хорошей, была и плохой в одной и той же экспедиции. Я вспоминаю тебя в институте... В научном студенческом обществе ты делаешь доклад "Геология Тихого океана". Эта тема обширна, как океан, она связана с происхождением Земли, с астрономией, философией, с любым разделом геологии. Материала слишком много для студента, а для Тихого океана ничтожно мало - сплошные вопросы и загадки, сплошные белые пятна. Можно было бы ограничиться пересказом статей, но ты сумела связать их, объединить, проложить мостики через белые пятна... Тебя поздравляли после доклада, тебе жали руку декан и профессор, автор учебника океанологии. Отрывок из твоего доклада был напечатан в "Университетском вестнике". И ты сказала мне тогда: "Знаешь, Витя, я хотела бы поехать на Тихий океан. Сошин говорил, что подземный рентген можно превратить в подводный. Изучить океаны геологически! На это жизнь положить не жалко". А потом ты стояла передо мной унылая, усталая, даже некрасивая и сбивчиво твердила что-то о платьях, портнихах, мягкой мебели, о том, что ты нежная и слабая. Слабая! Едва ли ты была слабой, Елена. Слабая девушка не найдет дорогу в пустыне, слабая студентка не сделает доклад, достойный печати. Нет, ты была сильной. Ты всеми нами командовала и от нас и от себя добивалась всего, что хотела... Почему же под конец ты решила добиваться покоя? Почему ты сменила Тихий океан и мечту на тихую пристань с Тартаковым? Это было так неожиданно..." Так ли неожиданно? Виктор откладывает перо. Ему вспоминается студенческий бал-маскарад. Он возлагал на этот вечер большие надежды - думал, что в маске легче говорить о чувствах. Елена была в костюме цыганки, с цветными лентами и монетками в косах. Виктор нашел ее без труда. Но Елена танцевала с Тартаковым. Час спустя Виктор видел их в буфете, Тартаков угощал Елену пирожными. Еще позже, набравшись храбрости, Виктор подошел к ним в коридоре. Елена опять была с Тартаковым. Разговор шел о скульптуре Эрзя. "В его работах я слышу голос леса, - говорил Тартаков, - в них шепот листьев, сонное журчанье ручья. Это былины, воплощенные в дереве..." Виктору эти слова показались нарочитыми и напыщенными. Но он не видел работ Эрзя и не мог поддержать разговор. Бал затянулся. Во втором часу ночи Елена спохватилась: "Мама, наверно, беспокоится... Что же делать? Звонить уже поздно. Телефон у соседей - нельзя их будить. И как я доберусь? Метро закрыто". Виктор предложил проводить девушку до дому. Елена жила в Измайлове, на противоположном конце города. Наконец-то они будут одни! Ночной поход напомнит Елене экспедицию... Но Елена танцевала весь вечер, и пешеходная прогулка совсем не привлекала ее. И опять вмешался Тартаков. Он добыл где-то машину, обещал щедро заплатить шоферу, сам сел рядом с ним, Елену и еще двух девушек любезно усадил сзади, пригласил и Виктора. Виктор резко отказался, и Тартаков проговорил медоточивым голосом: - Не фыркайте, молодой человек. Надо уметь жить и уметь ухаживать. А Виктор не умел жить по-тартаковски. Он получал стипендию, обедал в студенческой столовой и не мог катать Елену на машине. Снова шуршит перо, строки ложатся на бумагу... "Говорят, что издалека лучше видно. Теперь я понимаю тебя лучше, Лена. Ты всегда была очень сильной, сильнее нас, твоих товарищей. Ты никого не хотела слушать, умела поставить на своем, а своего пути у тебя не было, и ты плыла по течению, делала все, что вздумается, иногда хорошее, иногда плохое. Только два человека были сильнее тебя - Сошин и Тартаков. Но к Сошину каждый год приходили новые коллекторы, он жил далеко и не писал нам, а Тартаков был рядом... Он убеждал тебя, что умеет жить, и ты поверила. Поверить было приятно, потому что жить по-тартаковски - это значит жить в свое удовольствие. А кто же не любит удовольствий? Удобства нужны всем. Для того и делают в домах водопровод и отопление. Всем людям приятнее сидеть в тепле, чем мерзнуть. И танцевать приятнее, чем носить воду... Все хотят жить хорошо, не только красивые девушки. Все любят жить. Но иногда бывает нужно отдать жизнь... Я хочу рассказать тебе про моего нового знакомого - летчика Ковалева. Недавно мы с ним были в кратере вулкана - ходили смотреть жерло. На обратном пути он сказал мне: "Ты парень не из робких (Виктор не утерпел и похвалился), но суешься в огонь без надобности. Смелым надо быть во-время". "Как же так? - спросил я. - Разве можно быть смелым время от времени?" А он мне: "Все мы люди, и все боимся смерти. Смел тот, кто умеет подавить страх в бою, а тот, кто поддается страху, - трус и дезертир". Мысли теснятся, перо проворно бежит по бумаге. Как все просто, как ясно сейчас! Каждый может быть смелым, подавить слабость. Как жаль, что Виктор не сказал всего этого Елене... Мысленно он исправляет их последнее свидание... Вместо того чтобы растерянно молчать, он говорит: "Ты неправа, Лена! Каждый может быть смелым, так сказал Ковалев". Ах да, Ковалева он тогда еще не знал. Словно чувствуя, что о нем идет речь, Ковалев приоткрывает глаза. - Опять письмо? - говорит он, щурясь от света. - Напрасно трудишься. Ты тут пишешь, а девушка твоя с другим в кино пошла. Виктор роняет ручку. Да, Ковалев угадал. Девушка ушла с другим, а Виктор растерянно молчал. Умные слова надо говорить во-время, после драки кулаками не машут. В самом деле, лучше идти спать. Завтра с утра на вулкан... И, скомкав письмо, Виктор сует его в ящик стола. 2 Каждое утро за завтраком разыгрывалась одна и та же сценка. Стараясь не глядеть в окно, Виктор спрашивал: - Ну как, Степа, погода летная? А за окном хозяйничал ветер, разметал сугробы, жалобно скулил в печной трубе, хлопал ставнями. Облака густой пеленой застилали небо, мутным туманом сползали по склонам. - Такой вопрос можно задавать, только сидя спиной к окну, - замечал Грибов с усмешкой. Ковалев делал вид, что не понимает иронии. - А что, не кончили вчера? - спрашивал он, выгребая ложкой консервы из банки. - Немножко осталось, Степа. На северном склоне, повыше ложбины. - Ну, если осталось, значит, полетим. - Летчик брал шлем и уже возле двери говорил наставительно: - Для Ковалева не бывает нелетных погод. Он бывал доволен, когда мог показать свое искусство. Летом летать не хитро, а вот сейчас, когда ветер съедает половину скорости, когда земля окутана облаками и машину нужно вести по приборам, полет становится заманчивым. Но как ни любил Ковалев рискованные полеты, без нужды, для собственного удовольствия, он не сделал бы лишнего километра. Если кто-нибудь собирался в Петропавловск, Ковалев придирчиво выспрашивал, зачем надо лететь, кто разрешил, хорошая ли погода на трассе, какая облачность над аэродромом. Только Виктор был избавлен от допросов. Съемка велась ежедневно в любую погоду, и летчик считал делом чести в любую погоду доставлять молодого геолога на вулкан. Виктор начал с самой обыкновенной топографической съемки. Прежде всего ему нужно было иметь очень подробную и точную карту вулкана, со всеми буграми" ложбинами, приметными скалами. Без вертолета он провозился бы с этой работой два года, но тут управился за две недели. Сорок пять километров от станции до сопки Горелой вертолет покрывал за тридцать минут. Можно было выезжать туда, как на службу, на восемь часов, возвращаться домой к обеду, а ночью спать в собственной постели. Вся съемка производилась в воздухе, иногда даже в сплошном тумане, с применением радиолокации. Предварительно на склонах Виктор расставил металлические буйки, которые служили ориентирами; металл резко выделялся на экране локатора. Виктор снял около ста профилей. В них нелегко было разобраться, и для наглядности он вылепил модель вулкана из воска. На восковой горе он обозначил булавками опорные буйки. Все безымянные холмы, овраги и потоки застывшей лавы получили имена. Виктор называл их в честь московских улиц. Так появились на крутых склонах вулкана Сретенка, Солянка, Волхонка, Стромынка, Матросская Тишина. Сретенка представляла собой непроходимое ущелье с отвесными стенами, заваленное вулканическими бомбами. На Солянке были выходы газов, образовавшие ярко-зеленые пятна на скалах. Бумажки с названиями наклеивались на восковой двойник вулкана. А внутри модель была пустая. Ведь до сих пор никто в точности не знал, что там находится. К началу ноября подготовка закончилась, и можно было приступить к основной и самой интересной работе - просвечиванию вулкана. Виктор решил начать сверху, от главного кратера. Каждый день ровно в девять утра Ковалев сажал вертолет на снежное поле где-нибудь на макушке горы, и Виктор начинал съемку. Лопаткой он отрывал квадратную ямку, утрамбовывал снег и ставил на него аппарат. Затем следовала забивка костылей, установка уровней, окончательная проверка, настройка частот... И вот наконец невидимые лучи устремлялись по приказу Виктора или отвесно вниз, или сквозь гору - на противоположный склон, или наискось - к соседнему буйку. Они скользили в темноте по комкам лавы, толщам слежавшегося пепла или погребенного льда, колебали крошечные кристаллики и, отразившись где-то в пути, возвращались, чтобы доложить о своих странствованиях. Их рапорт записывался на фотопленке размытыми пятнышками - черными и серыми. Сдерживая любопытство, Виктор осторожно вынимал кассету, заворачивал ее в черную бумагу и медленно брел к следующей точке. Быстро ходить было невозможно. После резкого подъема на высоту четырех с лишним километров болели уши и голова. Трудно дышалось, усталость пригибала к земле, после нескольких шагов тянуло присесть отдохнуть. Но Виктор не позволял себе часто присаживаться. Короткий зимний день подгонял его. Установка аппарата, выравнивание, переноска отнимали много времени. Только успеешь развернуться, сделать шесть-семь съемок, глядь - уже сумерки, с синеющими сугробами сливается вертолет - прикорнувшая на снегу стрекоза, и Ковалев напоминает: "Пора домой, Тася не любит, когда опаздывают". Снова под ногами плыла вздыбленная земля, молодые вулканы с дымком, древние - с озерами в отслуживших кратерах. Виктор смотрел за борт, но привычная красота уже не волновала его. Он узнавал знакомые очертания гор, синие пятна лесов и думал: "Еще километров двадцать. Скоро уже дома". Пока он заканчивал третью тарелку супа - мастер на все руки, расторопная Тася успевала проявить пленки. Конечно, можно было отложить их на часок для просушки, а пока они сохнут, подремать немножко, но как удержаться, как не посмотреть, что же удалось найти сегодня? И, осторожно развернув сырые колечки пленки, Виктор рассматривал на свет черточки и пятнышки - условный язык аппарата. Этот язык еще нужно было перевести на русский. Но Виктор хорошо понимал подземный рентген, умел читать "с листа", без словаря. - Возьмите бланк, - говорил он Тасе. - Пишите: "Семнадцатое ноября, пункт А, точка восемнадцать, отвес. Четыре метра - снег, двадцать метров - вулканический пепел со льдом, далее - вулканические туфы, прослойка льда, базальтовая лава, опять туфы, туфо-брекчии, еще раз базальтовая лава... всего на глубину тысяча двести метров". На каждом бланке был записан путь одного луча, отвесного, наклонного или горизонтального. Лучи пронизывали вулкан во всех направлениях и в разных точках встречали один и тот же пласт. Все это наносилось на многочисленные разрезы. В столе Виктора пухла горка папок. Позднее, когда у Таси начинался урок алгебры, Виктор работал над моделью вулкана. Сначала модель была пустая внутри. Но Виктор постепенно заполнял пустоту слоями подкрашенного воска. Прозрачный воск обозначал туф, красноватый - лаву, воск с золой - брекчии (породы, образовавшиеся из слежавшихся обломков лавы). В подлинный вулкан нельзя было заглянуть, но восковая гора разнималась на части. Можно было рассматривать ее снаружи и в разрезе. Зимовщики следили за ростом модели с интересом, только Грибов позволял себе подшучивать. - Во всяком случае, это красиво выглядит, - говорил он. - В прошлом веке очень любили такие штучки. Тогда на каждой ярмарке показывали восковые фигуры преступников. Тут бы и поставить эту модель с надписью: "Чудовищный изверг и убийца Вулкан, загубивший за пять тысяч лет трех человек". В словах Грибова сквозила неприязнь. Он приехал на Камчатку с собственной теорией. Нужны были доказательства, ему разрешили всю работу станции направить на проверку своих предположений. Но вот появился новый человек с каким-то аппаратом, и работа Грибова отошла на второй план. Вертолет работал на Виктора, летчик - на Виктора, лаборантка - на Виктора. Весь интерес и все внимание - работе Виктора. Грибов утешал себя: его теория слишком глубока, недоступна пониманию рядовых сотрудников. Но все же в душе у него росла обида за свою работу, раздражение против Виктора и его модели. Иногда оно прорывалось насмешливой шуткой ил